Весь день моросило, солнце редкими лучами пробивалось сквозь серость дождевых туч, и казалось, что утро решило изменить привычному ходу часов, и, затянувшись до полудня, сразу передало вахту вечерним сумеркам. В этот мало примечательный весенний денек мой отец, потративший изрядно времени на оценивание и примеривание к моей матушке, наконец, принял решение, и, взяв ее однодневным штурмом, излил свое семя на, честно говоря, малопригодное и с виду совсем не плодородное лоно. Однако семя прижилось, и появился я, призванный стать символом имперской эпохи - достойный отпрыск своего родителя - и покорить мир своим величием. Мое детство, несмотря на все старания и возможности отца, было отнюдь не спокойным. Мать всегда была сурова, а ее редкие ласки сменялись бурными катаклизмами, иногда приводившие меня на грань уничтожения. Но отец, который вложил в меня все самое лучшее, чем обладал сам, прививший мне неиссякаемое стремление к росту и развитию в любых условиях, умудрялся восполнять мне все то, чего лишила мать. Он знал ее непростой характер, неподатливость и упрямство, и поэтому заботу обо мне сделал буквально своей работой. Первые годы моей жизни также омрачались войной, в которую был втянут мой отец и события которой не могли не отразится на моей еще неустойчивой детской психике. Вряд ли я знал, что такое настоящая семья... Вокруг меня всегда было очень много людей, чьи имена и лица я даже не могу припомнить, они сменялись так быстро, что я не успевал привыкать к ним, но каждый из них оказывал на меня хоть крошечное, но влияние, добавляя свою крохотную лепту в мое становление. Не имея в то время ни малейшего представления о том, что такое смерть, голод или лишения, и что два последних могут оказаться причиной первой, я часто недоумевал, куда исчезают все эти человечки, большие и маленькие. Еще не зная тогда, что обречен пережить не одно их поколение, я много кричал и плакал, не желая мирится с таким беспорядочным калейдоскопом.
Я часто задумывался, каким бы я был, если б родился в другое время, менее бурное и тревожное, где время течет размеренно, а люди и события подчинены простой и понятной логике... Но я не жалуюсь, и готов смирится с такой судьбой, предначертанной мне самой датой моего рождения - я майский, и согласно народной мудрости, обречен на вечную маету.
Тем не менее, я быстро рос и развивался. Отец не жалел для меня средств и выписывал лучших людей, большей частью образованных и обходительных европейцев, которые и занимались приданием мне благообразного облика. К некоторым из них я очень привязывался, иногда это мое детское чувство чудеснейшим образом обретало взаимность и дарило мне истинные минуты наслаждения. Трезини был для меня одних из тех людей, чей образ я свято храню в своей памяти и несу его через века, отпечатанный на своем лице. Больше трех десятилетий пронянчился со мной Доменико, наблюдая мое взросление и возмужание. Вскоре я сменил имя - в первый, но далеко не в последний раз. Этот раз, в отличие от последующих, был совершенно безболезненным и даже желанным, он символизировал мое причисление к равным себе. Отец, безусловно, гордился мной, хотя каждую минуту я чувствовал его тревогу за мое будущее, а оно могло быть только блистательным и грандиозным. Мы оба это знали. И стремились...
Ах, юность, юность, как жаль, что лишь единожды нам суждено такое пережить... Юность - самое поэтическое время моей жизни. Я был модным, образованным и... блистал. Я был посвящен в различные науки, развитие которых так интенсивно шло на Западе, но не среди нашей российской братии - мне повезло, что отец, возлагавший на меня большие надежды, не скупился на образование. Также мне был привит и вкус к культурной жизни - театры, музеи - никто из моих соплеменников не мог похвастать таким уровнем развития. С малых лет, окруженный иностранцами, я стремился впитать плоды их прогрессивности. Казалось, что они знают толк не только в технике, но и в роскоши. Законодателями моды в то время тоже были иностранцы, в особенности я любил итальянцев. Мои помпезность и величие, мой представительный внешний вид - заслуга таких искусников, как Растрелли, Пино, Росси, Кваренги. Я пристально следил за сменой тенденций и тут же подхватывал ее, множа свои наряды и убранства. Барокко, затем ампир радовали глаз и выражали мое чувство высокого предназначения. Российские корни, не вырубленные и поныне, начинавшие тогда давать ростки, сказались-таки на моем вкусе, и я, стараясь соединить в себе все лучшее - передовое западное и традиционное наше, пользовался услугами Квасова, Стасова, Пименова и пр. Да, приятно вспомнить те славные времена, безвозвратно ушедшие вместе с моим высоким званием столицы. А тогда... старушка Московия даже и помыслить не могла о конкуренции со мной, в отдалении наблюдая мой грандиозный расцвет.
Потом, по мере того, как я становился старше и втягивался в дела политические, стремление поражать окружающих безукоризненным внешним видом сменилось желанием самому стать законодателем общественно-политической моды, а стили эклектики и модерна, совпавшие с моей зрелостью и некоторой циничностью, которая часто сменяет романтизм молодости, тяготят и поныне мой разнообразнейший гардероб.
Занятие политикой, как известно, дело грязное, неблагодарное и небезопасное, как оказалось, даже для собственной идентичности. Поражать образованностью, высоким стилем, изысканными манерами и слыть ценителем искусств оказалось куда проще, чем вести войны, усмирять мятежи, подлаживаться под новую власть и выживать, сохраняя собственное я, тем паче, что после кончины отца и опереться мне было не на кого. Бес сомнения, женские ручки у руля власти способствовали моему величию, и Елизавета и Екатерина не оставляли меня без ласки и поддержки, но слишком велико было и напряжение, которое нарастало с увеличением их желания видеть во всем отражение своего могущества. Мне, как и всем, кто был близок их царственным особам, приходилось отражать его, многократно множа, как множится зеркальная анфилада.
Отдельной главой стали в моей истории революции. Они несли разрушение не только государственному строю, но и мне, своему молчаливому пристанищу, стремящемуся быть передовым и прогрессивным. Я сострадал декабристам, этим романтикам-идеалистам, поэтическим патриотам; вынужденный смириться с разбродом и шатанием 1905 года, я предвидел войну, означающую разруху и смуту; содрогнулся от залпа "Авроры" и красного террора, лишился части имени, звания, авторитета, а затем и вовсе перестал быть тем, кем создал меня отец. Точнее, появился новый самозванный папаша, навязавший новые правила и поставивший меня в унизительного положение второго. Тогда-то я и покатился по наклонной. Это был мощный удар по моему самомнению и честолюбию. Я, призванный быть первым и наслаждавшийся своим положением и ролью центра, должен был уступить, принять чужое имя и потерять блеск и славу, которыми окружил меня отец. Так чувствует себя многократный чемпион, проигравший никому неизвестному спортсмену. Он, привыкший к победе и не имевший достойных соперников, вдруг обнаруживает вокруг себя пустоту, он брошен неблагодарной публикой, которая стремится туда, где есть свет, излучаемый победителем. Се ля ви.
Потом была вторая мировая. Горькое и тяжелое безвременье, в котором редуцированы все чувства, а до сознания доходят лишь ощущения бесконечного голода и холода. Не я один пережил этот ужас. Да добрая половина мира была втянута в эту жуткую тяжбу, но знание о том, что кому-то также тяжело, как и тебе, помогает лишь на короткий срок. Сейчас, вспоминая о том времени, не могу понять, как мне удалось выжить - покалеченный полутруп с трудом переползавший из одного дня в другой, который сулил новые страдания, я продолжал стоять, цепляясь за что-то, чего я не мог разглядеть сквозь муть боли. Мне помогли - кое-где подлатали, что-то заменили на новое; в общем, к своему 250-летнему юбилею я приобрел хоть и потрепанный, но довольно приличный вид. Гран мерси. Но чувство гадливости, появившиеся с присвоением мне имени чуждого мне человечка и званий во имя оного, пахнущее предательством родного отца, бередило мне душу. Пробовал пить - спасает лишь на вечер, а по ночам оборачивается бессонницей или кошмарами. Я приобрел мышиный цвет и плаксивое настроение. Многие говорили, что это похоже на депрессию, на затянувшуюся, парализующую любые творческие порывы, амнезирующую травматический опыт депрессию. В конце концов, кто-то предложил вернуть мне мое настоящее имя. С недавних пор, я вновь зовусь именем Святого Петра, а между друзьями и запросто - Питером. Я стал похож на неформала-переростка, прикинувшегося в секонд-хэнде, встающего с утра под "Сплин" и "Ленинград", чье название отдает ностальгически горькой микстурой. Я никуда не спешу, методично разъединяя и соединяя мосты, разрываясь фейерверками по праздникам и разливаясь реками в половодье. Мечты о славе и блеске... Ха, где же они теперь? Неужели пережитое за эти три сотни лет так изменили меня? Лишило иллюзий и амбиций, претензий на исключительность?..
Втуне я смерился с тем, что не угнаться мне за старушкой Москвой с ее слепящим блеском и ростом как на дрожжах. Как говорится, восемьсот пятьдесят пять - баба ягодка опять. Да и проще женщине в наше время - богатые покровители, спонсоры всех мастей. А у меня середина жизни, кризис среднего возраста - период переоценки ценностей, подведение итогов, etc. Вот, блин. Или сплин. Иногда в белые ночи, которые жаль отдавать сну, мне рисуются картины прошлого, молодой Пушкин, ах, как он был мной очарован, как черпал вдохновение в образе моем, кстати, не меньшее, чем в женщинах и вине. Да и Гоголь не подкачал, очень меня забавляли некоторые детали, которые он буквально пронзал пером и взором. Да что вспоминать, хватало мне поклонников и поклонниц, вздыхающих, охающих, ахающих на моих улицах и площадях, в моих парках и у берегов моих рек. Сколько моих портретов было нарисовано и сложено песен...
Подойдя к трехвековому рубежу, перелистывая, как картотеку, свои воспоминания, черно-белые и цветные, трагические и радостные, я понимаю, что все тленно на свете, кроме них и пропитавшего меня с того самого майского дня 1703 года чувства гордости своим родителем. Эта гордость, которая помогает мне выстоять и день ото дня питает мое достоинство. Я счастлив и благодарен этому могучему человеку за то, что средь череды своих великих дел, он породил меня и повернул лицом, а не каким-либо другим местом к Европе. И дай Бог каждому такого отца.