Аннотация: 3-е место на конкурсе Акуна Матата-4. Постапокалиптическая пастораль с галантными стишками и фугой в конце.
Едва пылающее янтарной росой солнце на два пальца поднялось над горизонтом, обитатели садового товарищества Омутки, некоторые с козами и вилами, потянулись на семинар. Семена там распределять и прочие важные потребности. От века так заведено.
Под дубом, за грубым деревянным столом уже сидел тощий, жидкобородый председатель Феофан с крынкой просяного кваса, поглядывая хищной совой на футляр свиной кожи с заветной книжицей. На её трухлявой, древней обложке, с исподней стороны рукой самого Игоря Викторовича так и было написано: "С утра - семинар!" И ещё много всякого значительного писано его твёрдой рукой меж стершихся печатных букв, меж торжественных и туманных фраз.
В этих чернильных закорюках вся мудрость, изъясняющая метод коллективного хозяйства и всеобщей сытости трудового народа. А кое-что и подчеркнуто. Вот это например: "каждому - по потребности". Без этого правила вовсе бы жизни не было.
Не успела сойти роса, как уж собралась немалая, душ в тридцать, гомоняшая толпа, все больше босая и в одних портах, окромя братьев Жучковых в опорках, похоже, намылившихся в городище. Этим сам черт не брат.
Толстопузый Толик Мендельсон вразвалку подошёл к столу и, расталкивая баб, облокотился на его край пыльным брюхом. Вдруг, в ветвях прошелестело, и, неожиданно прытко для своего веса, парень отпрянул в сторону, поймал желудь губами и проглотил его.
- Тьфу! - сказала Елизавета с сестрой, и брезгливо отошла подальше. Хотя вот сама не раз прибегала к способностям Толика. Но это как с золотарем. Дело вроде нужное, но не рукопожатное!
- Тихо, черти немытые! - прикрикнул Феофан, и стал распределять потребности. Потому что если не распределить, то до способностей до вечера не дойдёт. Так и будут языком чесать и мысли в голове путать.
Бобы черные на семя, лучок-чернушка, хвост пластиковый с городища Тугоуховым на пояса. Яблок кислых мешок чуть не силой сестрам Воронковым впихнул. Пока найдешь, в ком такая потребность сидит, сам вспотеешь. У них вроде как боровок, авось сожрет.
- Феофаныч! Бритва нужна! - пробасил дородного вида юноша в зеленых портах, - мне женихаться пора, а рожа во,- парень провел рукой по начавшей кучерявится бороде, - как у Ашурбанапала.
- А ты в городище накопай!
- Ща, Жучковы пусть и копают. Они не женихаются, а только баб щиплют. Им все пох.
Старший Жучков весело кивнул и добавил:
- Айда с нами, бритв цельных нет, все гнилые, а мы тебе черта рыжего раскопаем. Как увидишь, волосья сами выпадут. И на роже, и везде. - мужичок наклонил лысину к смеющимся товарищам.
- Да ну вас к оркам! Сказано же - в человеке все должно быть прекрасно. И душа, и тело. Как вот я мордатый женихаться буду?
- Да где я тебе бритву возьму! Одна и есть. А вдруг кто помрет? Чем ображивать? Я тебе сегодня перья дал, любовные письма писать?
- Ну дал. А чем я писать буду?
- Так кровью и пиши, как этот... самый... Ромео! Женихаться хотят, а как дети малые!
- Так не дашь?
- Я тебе в среду галстук лисий дал? Так какого рожна тебе надо! Сказано же - по потребности! Не по двум потребностям, не по трём, а по потребности. По одной значит! Может, все женихаться захотят, так что, мне раком встать? Это не товарищество всесторонне развитых личностей будет, а холдинг какой-то, с ограниченной ответственностью! Мрак и демократия!
За потребностями чередом последовали блага: энергосберегающая лампа, маска супермена и крышка от ноутбука. Блага - от слова блажь. Хотя если лампу шерсткой потереть, она в темноте мерцает, как эта, звезда пленительного счастья. Блажь, в общем.
Набравшее силу светило припекало, зароились мухи, и быстренько распределив способности, то есть отправив способных рыхлить картошку и косить сено по делам, Феофан подозвал деда Сашу и тихо, но торжественно сказал:
- Думаю, Сан Саныч, самый раз она в силу вошла. Луна-то полная. Это раз. Июль - это два. Так что готовь снасть. Это я тебе как боевой товарищ прямо скажу. Да внука возьми. Одно ухо хорошо, а два лучше. Через тернии, как предки говорили, к звездам. Я бы и сам пошел, да овес растащат. Это при коммунизме враз происходит!
Скоро попрощавшись, Сан Саныч положив в мешок снасть, полхлеба, баклажку с водой, пару луковиц красных, сладких, и кусок бересты с фразой "Идеи становятся силой, когда они овладевают массами". Бересту ему дал Феофан ещё много лет назад, и дед носил её в лес, вроде оберега.
Вскоре поселок скрылся за осинником, и обойдя небольшое вонючее болотце, прошли они под заросшей кустарником эстакадой. Чак-чак - стучал секундомер шагов в гулкой сырой тишине. Из-под сводов вдруг с шорохом вылетела сова, и пискнув над ухом, скрылась в полумраке. Неторопясь, поднялись на сосновый пригорок, прошли лугом. Чтобы не приближаться к городищу, спустились, цепляясь за кусты, в сучий овраг и перешли ручей.
Поднявшись на крутой южный склон, путники оказались в просторной и сумрачной роще. Стройные, цвета базальта, шершавые стволы дубельта терялись в головокружительной выси, сплетясь кронами. Тихо шелестел под ногой прелый лист и пахло грибами.
- Вот, здесь где-то, - шепотом сказал дед. - Ты не гомонись, а по верхам смотри, - и достал из мешка лук.
Уж притомился Лёшка таскаться за дедом, за всякий пень заглядывать. "Дай, - говорит, - я на самое дерево залезу и сверху погляжу. Может они и вовсе не прилетели. А может ещё какого филина выгляжу?"
- А ну как прилетели? Вот они тебе, дураку клювом и настучат. Героизм - это добрая воля к самопогибели. Ницше. Так и сказано. Заскучал, вот к ручью сбегай, свежей воды набери.
Не успел Лёшка найти баклажку, как вдруг прямо над ним, в ажурной лиственной вышине, среди клочков неба послышалось хлопанье крыльев, свист и какой-то невнятный треск, будто кто сухие ветки ломает.
Дед тихо взял его за плечо и указал вверх, туда, где меж кривых черных ветвей радугой мелькнуло бирюсовое перо.
- Да стой ты! Расперделся! Кажись, она... Сейчас зачитываться будет. Так просто, её поди, поймай, а сейчас в самом соку и осторожность теряет. Да просто стрелять мало интересу.
Внезапно гулкое, под вековыми кронами, эхо разнесло по лесу какой-то искаженный, с хрипом и присвистом глас:
- Раз, раз, раз! Тэг пятьсот сорок шесть.
- Дед, а что за тэг?
- Ну почем я знаю? Может, номер ейный?
Перекрывая шелест ветра и треск кузнечиков, скрип усилился до боли в ушах, и над просторами понеслось:
- Белеет пандус одинокий
В тумане моря голубом...
Звенящий в небе глас загнул ещё про бури, солнце и лазурь, и воцарилась тишина. Лёшка сидел на сырой листве подле коряги, пытаясь осознать случившееся. Странные глупые мысли совершали в пустой голове ритмичные прыжки, как мыши в потревоженном гнезде.
- Дед, а кто такой пандус?
- Китайский такой медведь, белый с пятнами, панда называется. Ейный муж, наверное.
- А зачем он через море плыл?
- Не знаю. Может, жена прогнала. А может скучно. Скучно у них, в Китае. Грибов нет. Даже бури нет. Вот и уплыл. Странный какой-то стих...
- Дед, а мы в неё стрелять будем?
- Да погоди ты, она, мож до вечера зачитыватся будет! Пока не устанет. Зря шли, что-ли?
А голос свыше загадочным образом перешел к тэгу девятьсот семь:
-Немь лукает луком немным
В закричальности зари...
- Дед, а это что за муть?
- Мутация называется. Может устала она, или чего, а начинает перевирать, муть всякую несёт. Оттого и говорят: мутация.
И правда, голос ненадолго стих. Дед задумчиво раскладывал на земле стрелы разной формы и цвета. Лёшка даже успел хлебнуть водички, как вдруг неожиданно действо продолжилось:
- Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви...
- А смычки у нас водятся? - спросил осмелевший Лёшка.
- Наверное, не смычки, а соловьи. Мутация. И в бокале у ней, ясное дело, не аи, а чаи. С шиповником, наверное, чай, раз золотой. Зверобой жидкий цвет дает. Чтоб стихи понимать, разумение нужно.
- Каркнул ворон:
Поми-доры!
- Ворон разве помидоры ест?
- Он все ест.
- Дед, а почему человек так чудно говорить не умеет? Вот, ты, например, умеешь?
- Скажешь ещё! У меня клюва нет. Я прозой могу. Погодь, жара сойдёт и она на прозу перейдёт, всякое бывает. Вот про реку Днепр красиво так, какая она ночью широкая да большая.
После долгой тишины на грязное плечо Лешки шмякнулось сверху что-то жидкое.
Дед промолчал, а качающаяся на верхушке крупная, сверкающего пера птица начала длинный, интересный рассказ, про какого-то Брута, которого черти пугали, а он, чтобы не пугали, супротив них тоже зачитывался и круг на полу чертил. А паночка на гробе летала и рожи строила.
Потускневшее солнце уж клонилось к горизноту. Под сумрачной вязью крон натекала пряная лесная прохлада. Лешку даже озноб прошиб, до того жуткий рассказ был.
- Тэг семь тысяч сорок шестой. Одетый в платиновый доспех ученик мага Тефлониэль стоял на вершине холма и глядел на круглые развалины. Его доспех был затянут в зелёный плащ мага стихий, а на поясе болтались три заряда волшебства: красный, синий и желтый. Магический гранатомёт он направил в круг, готовый выстрелить в нечисть. Вдруг из тумана выскочили сразу две нечисти и стали кидаться в него огненными соплями. Нечистей было две, породы кошкодемон, а гранатомет один. "Дыр, бул, щир!" - произнес заклятие посрамления Тефлониэль...
Дед с Лешкой послушали ещё минут пять, и дружно подняли луки. Зачитавшаяся курона почти не сопротивлялась неизбежному. Была ли тому виной белая стрела деда, слегка повредившая крыло, или усталость сказалась, но лежащая на прелой листве радуга потускнела. С каждым лучом заходящего солнца из неё уходила жизнь.
Сунув тяжелое, с доброго индюка, тело её в мешок, Лешка закинул его за плечо и, скорым шагом, за шустрым для своих пятидесяти лет дедом, понесся к поселку, пока ночь не скрыла во мраке его низкие избенки.
- Курона - птица вкусная! - крикнул, обернувшись, дед, когда они на ощупь переходили сучий ручей, - так в книжке у Феофана и написано, на предпоследнем листе. Только её на охоте называть нельзя, а то услышит ещё, и не прилетит. Черт её знает, эту курону.
Вернулись уж под луной, брякнули в темень избы мешок и пошли к бочке умываться. На шум подоспели вездесущие Воронковы и Феофан. Пока председатель точил лясы с дедом, да слушал Лешкин пересказ истории про Хому, и про сбежавшего пандуса, бабы суетились с тушкой, чтоб не пропала. Как назло, печь в доме погасла вовсе. И у Воронковых тоже. А Жучковы, так вовсе огня не держали.Сырьем все жрали, даже рыбу.
Позвали Толика. Сонный, да нехотя, вразвалку подошел он к тёмному дверному проему.
- Ну, ведро воды тащи, и сзади вылей. Не в избе же? - пробурчал он.
- Смелей, не сахарный! Прямо на штаны лей. Гуще лей! - давал он указания Лешке.
- Вот, теперь хорошо, довольно сказал Толик и протиснулся в низкую дверь, - и хворосту, сена в печь подбрось!
- Отвернитесь к черту, а то не буду! - крикнул он в сторону любопытных сестер Воронковых.
В тусклом свете луны, сочащемся в мутное оконце, было видно, как он сняв штаны, раком пятится к самому зеву печки.
- А теперь что-нибудь смешное расскажьте. А то настроения нет.
- Запросто! Она вот рассказывала, как жирный пингвин тело в камнях прячет, а самое то место все равно наружу. А сверху такой буревестник летает, и думает, клюнуть, или нет? Очень смешной стих.
Из Толика раздался странный булькающий звук, затем ядовитое шипение, перешедшее в звучный перелив нот, похожий на вступление духового оркестра, крещендо барабанного треска, и вдруг, яркая вспышка гремучего газа, нашедшего под слоем пепла свою искру, озарила скудную обстановку избы.
Не зря его зовут Мендельсон. Музыка ещё та. Быстро и стеснительно натянув портки, парень выбежал из дома.
- Толик, приходи курону жрать! Курона птица вкусная! - неслось ему вслед,- не то, что твои вонючие желуди с ГМО!