Моя книга "Культурная предыстория России" была издана в 2006-ом году. В ней аргументируется концепция, согласно которой русская религиозно-культурная предыстория в течение нескольких веков до так называемого "крещения Руси" была не языческой, а христианской. Ключевой источник для меня - "Слово о полку Игореве"; и четыре термина из этой поэмы, традиционно и аксиоматически принимаемые до сих пор за имена языческих божеств (Дажбог, Хорс, Стрибог и Велес), - на мой взгляд (это тщательно аргументируется), фольклоризованная христианская лексика.
Та же самая гипотеза обосновывается в написанной восемью годами позже (2014 г.) книге "Слово" и древнее христианство". В этой второй книге аргументация расширена, отдельные ее звенья откорректированы, ссылочный аппарат намного академичнее, а также рассматривается более широкий спектр источников.
Первая книга содержит - что очевидно для меня теперь, - ряд ошибочных и даже наивных построений. Тем не менее, основная задача, которую я ставил перед собой, - аргументированное изложение ключевой гипотезы, - была в ней выполнена.
Что касается неверных тезисов, от которых я ныне отказываюсь, больше всего их содержится в двух главах: в четвертой, "Перун и его команда" (последний, пятый раздел - "О русах и росах"), и в пятой, "Читая между строк" (первый и второй разделы - "Намёки на правду" и "Аскольд и Дир"). Там высказываются соображения отчасти "антинорманистского" толка: отстаивается точка зрения, согласно которой некий славянский этноним, имеющий основу "рос" (или "рус"), бытовал в стране ещё до времён правления варяжской династии, и выстраивается контурная модель славянской государственности "до Рюрика". Сейчас я считаю аргументы в пользу этого более чем спорными и данную реконструкцию признаю несостоятельной.
Далее, в седьмой главе ("А что, если?..") в третьем ее разделе ("Сын человеческий") приводятся недостаточно сильные (а частично вообще неверные) этимологические доводы. В седьмом же разделе этой главы ("Семерица неделимая") даётся совершенно ошибочная - что очевидно для меня теперь, - интерпретация разбираемого термина.
Имеется ещё ряд соображений, которые я с течением времени либо отбросил, либо пересмотрел. Вместе с тем, мою основную концепцию ни одна из допущенных в книге ошибок не подрывает, ибо в тематическом плане все они являются побочными.
Признавая и учитывая слабые стороны этой монографии, я, тем не менее, часто ссылаюсь на неё во втором своём труде, поскольку многие тезисы, оставшиеся актуальными, именно в ней были высказаны и разобраны очень подробно и тщательно. И надеюсь, что вдумчивому читателю будет интересно ознакомиться с ней.
Предлагаемый текст - за исключением нескольких малозначащих фрагментов и строк, - тот же самый, что в первоначальном варианте. Но читатель найдет, наряду с примечаниями в конце самой книги, ПРИМЕЧАНИЯ К ПОВТОРНОЙ ПУБЛИКАЦИИ. Они будут фигурировать либо перед началом того или иного раздела, либо после тематических фрагментов, содержащих то, что я ныне подвергаю критическому переосмыслению.
ПРОЛОГ
Люди любят казаться моложе, а народы - старше. Впрочем, и отдельные люди - мы знаем это из романтических книг о рыцарях и дворянах, - были в любую эпоху не прочь подчеркнуть перед окружающими древность своего рода, даже будучи сами очень юными. Древние истоки - предмет неоспоримой гордости тех, кто знает их за собой. Нации же, даже не имея документированных оснований считать себя очень древними, зачастую пытаются возместить это путем создания мифов о давних предках или - в наше время, - исторических и культурологических построений, из которых явствовало бы нечто свидетельствующее о гораздо более раннем культурно-историческом бытии общности, нежели принято думать. Римляне производили себя от троянцев, в японских мифах имеется фигура некоего первого императора (Дзимму-Тэнно), правившего якобы в 7-ом веке до н. э.; кельтские предания повествуют о королях и героях, живших будто бы в самом начале христианской эпохи. Думаю, что мы могли бы найти подобные тенденции у любого народа, чья мифология сколько-нибудь сохранилась. Ныне же, когда для оценки чего угодно - в том числе и давности истории той или иной общности, - нужны научные обоснования, а еще лучше доказательства, в каждой стране, не имеющей бесспорного права считать себя древней, являются на свет труды, цель которых - это право логически вывести.
Слово "народ" я использую здесь несколько ненаучно, для простоты изложения, ибо по-настоящему имею в виду скорее ЭТНОС (тоже, кстати, неоднозначный в плане возможных истолкований термин, но он все же ближе к сути того, о чем мы говорим). По моей терминологии этнос - это одноязычная или состоящая из близких по языку групп общность, которая может делиться на народы современные или преемственные друг другу. Например, романский этнос делится на французов, итальянцев, испанцев и т. д. , а славянский - на русских, украинцев, поляков и остальных: это хронологически горизонтальное деление. Преемственные же народы в рамках одного этноса - это, скажем, древние эллины, византийцы и современные греки. Эти последние - достаточно молодая нация, ее формирование относится уже к новому времени, но греческий этнос, к которому она принадлежит, - очень древний.
Я поспешил пояснить эти категории уже сейчас, поскольку договориться о терминологии - дело хорошее в любом случае, а особенно когда приступаешь к серьезному научному труду. Моя книга таковым является и по замыслу, и, надеюсь, по исполнению. И хочется, чтобы читающему было ясно, что я подразумеваю, даже когда он встретит некоторые вариации в употреблении терминов. Они, конечно же, иной раз будут, ибо я считаю правильным варьировать речь, чтобы книга была живой и интересной; а чрезмерная педантичность препятствует этому.
Тема моей работы - русская предыстория. Россия - одна из стран, для которых это вопрос по сей день не решенный и очень наболевший. НАЦИОНАЛЬНАЯ история русского народа достаточно длинна, формирование нации произошло едва ли позже, чем это было, скажем, у французов или англичан (если не путать первых с галло-римлянами или франками, а вторых - с бриттами или англо-саксами). И централизованное государство, фактически империя (ибо еще Московия владела тем, что на современный лад можно было бы назвать колониями), возрастом своим мало кому уступит из ныне здравствующих держав. Молодым народом русских считать не приходится; но казаться по возможности старше народы любят не только по своему собственно национальному возрасту, но и (подобно отдельным людям) по древности истоков. А с этим Россия до сих пор имела досадную, как заноза, проблему, породившую, я бы сказал, целый комплекс. Великой державе пристало бы иметь и в прошлом своем нечто величественное, фундаментальное; а русская и вообще славянская предыстория - как понимали ее все те, кто основывал ее восприятие и оценку на очень скудном имеющемся материале, - преподносила в этом смысле прямо противоположное. Чуть ли не родоплеменной строй до 9-го столетия; убогое язычество, на почве коего едва ли смогла создаться сколько-нибудь полноценная мифология; довольно позднее, по общеевропейским меркам, крещение... Это ли прошлое, которое хотел бы иметь великий народ, народ, создавший (пусть не рано), одну из лучших в мире литератур, прославивший свое имя во всех сферах культурной деятельности, покоривший множество земель и достигший огромного могущества? Народ, еще в 16-ом веке заявивший (в лице монаха Филофея; но идеи всегда высказываются отдельными лицами, выражая, тем не менее, национальные чаяния и настроения) притязание на римскую, вселенскую преемственность (фраза-символ " Москва - третий Рим")... Конечно, русская философская мысль, начиная со славянофилов и кончая Соловьевым, Мережковским и Бердяевым, так или иначе взлелеивала идеи о том, что Россия - "христианский Восток", и тем самым как-то уславливалась преемственность по отношению к чему-то древнему и великому. Но преемственности хочется не только по идее, а по крови тоже, и мозоль "предысторического убожества" все же очень болела. Славянофилы, а также отчасти и Достоевский, выдвигали в связи с этим мысль о том, что русский народ - действительно "молодой" и за ним, если так, стало быть, будущее. Но будущее-то еще не наступило, а гордиться хотелось прошлым, поэтому у большинства национально мысливших русских людей подобные настроения энтузиазма не вызывали. И очень мешало, и продолжает мешать ощущение неких "курьих ножек" в основе здания национальной истории.
Мне это тоже мешает, и я долгие годы размышлял об этом вопросе. Я читал хорошие книги, где делались попытки увязать национальную гордость и предысторическую пустоту. Читал Бердяева, утверждавшего, что русское национальное начало "женственно" по сути своей и нуждалось в оплодотворении извне, чтобы "понести" и дать - пусть не сразу, - культурное цветение. Он же, воспользовавшись традиционным различением понятий, писал, что Россия - страна "старой цивилизации, но молодой культуры". Дело, однако, в том, что и "старая цивилизация" в этом случае всего тысячу с лишним лет насчитывает... Добавлю, что мне кажется крайне несправедливым не считать "культурой" то, что было до Петра 1-го; но, словно бы мало одного комплекса, был у русских еще и дополнительный: связанный с тем, что Россия только после "европеизации" перестала быть дикой и темной, а все, что имело место до 18-го столетия, - варварское и никчемное прозябание.
Этот комплекс возник с тяжелой - отнюдь не легкой, - руки царя Петра, чье "отречение от старого мира" - очень, кстати, характерный для России способ отношения к прошлому после любых серьезных перемен, - надолго определило оценку всей национальной истории до прорубания "окна в Европу". Тенденция эта достигла максимума в устах Петра Чаадаева - тезки великого царя, - в "Философических письмах" которого прошлое страны приравнивается к нулю. Это суждение, ввиду его крайности, вызвало бурю негодования даже в той самой русской аристократической среде, которая в качестве основного языка общения культивировала французский... Все-таки у большинства и этих людей была национальная гордость, и она воспротивилась подобным изничтожающим высказываниям. К счастью, было это во времена Пушкина, и именно он сумел достойно ответить Чаадаеву. В пушкинском ответе прозвучала мысль о той самой величественности, которую и я усматриваю в российской истории, при всех ее кровавых перипетиях. Я не утруждаю себя здесь ссылками, поскольку и чаадаевские письма, и ответ Пушкина хорошо известны, размышления же об уровне культуры допетровской России не являются темой моего труда. Это интересная, но отдельная тема. И, как бы то ни было, киевский и московский периоды - это все-таки уже история: с государственным строем, письменностью, архитектурой... Если сравнить историю народа с неким зданием, давность же его уподобить высоте этого последнего, то мы имеем достаточно внушительный и величественный "замок" или "храм", пусть даже украшенный лепными узорами только в самой верхней своей части или - возвращаясь к временному измерению, - содержащий культуру мирового значения лишь в последние два столетия... Само по себе строение все же значительно, это не "курьи ножки": можно считать, и не без оснований - по качеству того, что Россия сумела создать в 19-ом и 20-ом веках, - что вся более давняя история страны (именно уже история, начавшаяся тысячу лет назад) была затянувшимся и очень консервативным средневековьем, в течение которого происходило подспудное углубление и созревание той почвы, на коей в конце концов и взошла великая русская культура. Точка зрения вполне логичная.
Но мы будем говорить здесь не о Киеве и не о Московском царстве, а о предыстории; а она, к сожалению, до сих пор очень мало изучена, и из ее глубин не светит пока ничто отрадное. Опять же, если национальную историю сопоставлять с дворцом или храмом, то "курьи ножки" - крайне недостойная основа для такого здания. Можно отнестись с пониманием к людям, пытающимся создавать те или иные конструкции, согласно которым прошлое славян объявляется высокоцивилизованным, великим и незаслуженно забытым. Понимаю, что любящим свой народ этого очень хочется. Считаю удручающей и заслуживающей осуждения, но при этом психологически понятной даже ту ксенофобию, что зачастую сопутствует подобным изысканиям, ибо если думать, что была великая культура и почему-то позабылась, то естественно искать виновников этого обстоятельства; в виновники же - это, увы, азбука психологии, - лучше всего годятся чужие. Тому, кто комплексует, нужен объект для ненависти: это чувство - надо отдать ему справедливость, - повышает жизненный тонус.
Тот, кто, увидев на обложке этой моей книги ее название, подумает, что прочтет о великом культурно-историческом прошлом пятитысячелетней давности, о грандиозном древнеславянском царстве и о забытых литературных ценностях, сопоставимых по масштабу с поэмами Гомера, поступит правильнее всего, захлопнув книгу на этом месте и поставив обратно на полку. Нет в ней ничего подобного, честно предупреждаю, поскольку не люблю, когда люди тратятся на совершенно не нужные им предметы...
Я не верю в возможность нахождения в русской и вообще славянской ближней или более давней предыстории следов великой цивилизации. Не верю, исходя из очень простого логического рассуждения: ВЕЛИКОЕ нельзя спрятать, даже если очень хочется. Ни один ненавистник русских или славян - даже если бы допустить, что этих ненавистников было много и что они систематически строили какие-то козни, - не сумел бы полностью стереть у самого этноса и у общностей более или менее смежных память - отчетливую, а не осколочно-отголосочную, - о блистательной культуре былого. Она запечатлелась бы навек и в сознании самих славян, ибо льстила бы их гордости, и в сознании тех, на чьих предков эта культура когда-то влияла - независимо от того, очень ли дружественными были отношения. Разве все в древности любили греков и римлян? Но и не любя, их отлично знали и отлично запомнили. Великое не скроешь и не зачеркнешь, совершенно так же, как, при всем желании, невозможно спрятать в квартире рояль. Если его не находят - значит, его нет.
Кроме того, я полагаю, что никто не может разделить с народом (или этносом - я пока не слишком строго подхожу к терминологии) ответственность за сохранение памяти о его прошлом. История - процесс, включающий борьбу народов и культур за выживание и за увековечение своего имени и облика. Общности, сумевшие заявить о себе многообразнее, ярче, качественнее, остаются в памяти поколений как древние и великие, остаются неоспоримо. Остальным приходится разыскивать следы и осколки.
Возьмем, опять же, Грецию. Она увековечила себя и своевременно записанным эпосом, и художественной литературой, и историографией (ее историю нам не приходится изучать по чужим источникам), и изобразительным искусством. Люби ее или не люби, прославляй ее культуру или пытайся охаивать, - она, так или иначе, сама заявила о себе основательно и навсегда. А вот о древних персах мы узнаем уже иными способами: частично, правда, из "Авесты" (но это единственный уцелевший древнеиранский источник, и он по информативности не идет в сравнение с тем, что дает Греция), а вот об истории этой страны, о ее царях нам приходится читать у греков (Геродот описывает предания о Кире, о его наследниках, а также о некоторых предшественниках - царях Мидии) и в Библии (например, в книге Эсфири повествуется о царе Артаксерксе). Ручаться я не могу (не зная в деталях ни персидской истории, ни материалов, используемых при ее изучении), но впечатление у меня таково, что, не будь чужеземных (внеиранских) источников, мы знали бы о прошлом персов крайне мало. Но означает ли это, что наличием информации о своей давней истории персы обязаны исключительно евреям и грекам? Нет, не означает, ибо их предки, как бы то ни было, создали мировую державу, прославившую их имя и пробудившую интерес к ним в том числе и у тех народов, которые уже тогда способны были связно и качественно писать историю. Иными словами, древние персы тоже в определенной мере заявили о себе сами.
А вот пример обнаруженной в двадцатом веке (только в двадцатом и не ранее) цивилизации древних хеттов. Да, бывает и такое: не знали об этой цивилизации, но оказалось, что было могущественное Хеттское царство еще во втором тысячелетии до н. э. Раскопки и расшифрованные письмена дали возможность изучить в известной мере культуру и историю жившего там народа - судя по языковым данным, индоевропейского. При этом, однако, ничто не дает нам оснований считать данную новооткрытую культуру ВЕЛИКОЙ И НЕЗАСЛУЖЕННО ЗАБЫТОЙ. Нет в найденных материалах ничего столь значительного, чтобы пожалеть о том, что эти хетты не повлияли особенно сильно на свое окружение. Повлияли сколько могли: если не много, то, значит, видимо, не создали ничего столь яркого, чтобы о них заговорили другие народы... Если, конечно, не связывать с хеттами Трою, которая находилась в той же Малой Азии, где было это царство. Конечно, кем бы ни были населявшие ее фригийцы - хеттами под другим именем или иной общностью, - но сам тот факт, что война с ними столь масштабно воспета греками ( и что Троя вообще играет важную роль в греческих мифах - с нею еще и Геракл имел дело ), свидетельствует о том, что была, значит, в этом городе и в этом народе некая культурно-историческая "изюминка", так же, как в персах; иначе ни те, ни другие не удостоились бы своей славы... Если же вернуться к Хеттскому царству, которое под своим именем надолго не запомнилось и явных культурных следов не оставило, то оно иллюстрирует выдвигаемый мною принцип: ВЕЛИКОЕ НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ; ЧТО ЗАБЫЛОСЬ - ВЕЛИКИМ НЕ БЫЛО.
Правда, влиять и самосохраняться общности могут по-разному: некоторые долго не обретают славы, при этом, однако, не позволяя ассимилировать себя, а, напротив, растворяя других сами и накапливая тем самым могущество. Это - скажу заранее, - наш случай, и о процессах ассимиляции мы поговорим. Некоторые общности, побеждая в этих процессах, заслуженно сберегают себя для будущего; но "права на великое прошлое" одно это еще не дает.
То есть получается, что если народ или этнос не оставил записей о себе и не описан другими, на коих сумел произвести впечатление, то "виновен" в этом только он сам, и ВЕЛИКОЙ предыстории у него не было. И тут я тоже вынужден сказать, что это - наш случай.
Тогда для чего же эта книга?... Но разве любая предыстория обязана быть великой? И если не было в прошлом народа чего-то подобного истории и культуре древней Эллады, то обязателен ли вывод о пустоте и убожестве жизни и культуры предков? Мне так не кажется: это тоже маловероятная и порочная по своему воздействию на национальную самооценку крайность. Я не надеюсь найти в предыстории России всемирных по масштабу и позабытых при этом ценностей, и тем не менее мне кажется, что сама по себе ПРИОБЩЕННОСТЬ СТРАНЫ К КУЛЬТУРЕ И ИСТОРИИ действительно (как хотелось бы многим русским) является все же значительно более давней, нежели было принято думать. Пусть не в качестве светоча мировой цивилизации, а всего лишь в качестве чьей-то сферы влияния. В этой книге мы попытаемся обнаружить ИСТОРИЧЕСКОЕ (а не ВНЕИСТОРИЧЕСКОЕ) прошлое народа. В одной из первых глав будут приведены аргументы в пользу того, что эти поиски имеют смысл.
Мы будем раскапывать не великолепный дворец, но фундамент того дворца, который хорошо знаем, - русского культурно-исторического бытия последней тысячи лет. Это здание - возвращаясь к уже высказанной чуть раньше метафоре, - поражает взоры лишь в самой верхней (поздней, если перейти на хронологические рельсы) своей части. Но, в конце концов, дворцы тоже бывают разные: один усеян статуями по всему фасаду, сверху донизу, другой же украшен лишь в самом верху, но и сама громада, возносящая этот верх, тоже не лишена величественности... И мне хочется видеть в фундаменте этого здания нечто такое, что уже не будет "курьими ножками", а будет достойно самого дворца. Нечто сопоставимое с предысторией большей части значительных современных народов. Основные этнические предки французов и англичан тоже не прославили свое имя до христианской эры на весь мир; эти народы прославились позже, но их предыстория заключается в некоторой периферической, но давней приобщенности к цивилизации. Нечто подобное мы найдем и в прошлом России. И найдем логическое объяснение тому, почему эта предыстория забыта. Цивилизации, подобные по масштабу древнехеттской, забыться могут: это не "рояль", который не спрячешь.
Основные направления анализа и оценки предыстории России до сих пор тяготели, увы, к двум порочным крайностям. Одна из них - псевдонаучные спекуляции о канувшем величии, спекуляции прежде всего с этимологией, насилуемой вплоть до того, что "русичи" объявляются то потомками этрусков, то, по иным версиям, вроде бы даже основателями Иерусалима... Другую же, и тоже очень печальную, я назвал бы идеологизируемым скептицизмом. Возможно, вторая крайность является отчасти реакцией на первую, и психологически это понятно. Меня тоже раздражают размашисто-удалые в невежественности своей вещания о том, что древнеславянская культура - всем основам основа... И тем не менее этот скептицизм тоже кажется мне чрезмерным. Впечатление у меня такое, что в кругах профессиональных историков бытует склонность заведомо относиться в недоверчиво-насмешливом ключе к любым попыткам найти в прошлом страны нечто более значительное, красивое и культурное, чем идол Перуна и конь вещего Олега. Подобные попытки заранее подозреваются в ненаучности, и подозрения эти столь сильны, что мало чем отличаются от уверенности. Причем - если говорить не о формальных установках, а об идеологической тенденции, - именно такое отношение к самим надеждам найти в национальной предыстории "что-то лучшее" считается приличествующим человеку научно мыслящему и вообще серьезному. В этом есть нечто родственное пресловутой "политкорректности"... Так что я отлично понимаю: доверие не будет исходной, стартовой позицией образованного человека, а тем более историка-профессионала, который откроет мою книгу... Что ж, остается надеяться, что она сможет это доверие завоевать
Я в данной книге касаюсь в основном "ближней" предыстории, то есть меня интересует культурно-исторический облик восточного славянства в течение последних нескольких веков до начала истории собственно русской. Вынужден оговорить заранее также следующее: главным обсуждаемым материалом будут не мифология и не фольклор, ибо не они, по моему мнению, являются культурно определяющими факторами в расследуемых нами пластах предыстории. Вместе с тем, мне придется в некоторых главах книги затронуть и фольклор, и то, что принимается - правильно или ошибочно, - за мифологию или отголоски таковой. Далеко не все, что я выскажу о русском народном творчестве, будет "хвалебным" - будут достаточно нелестные высказывания, например, о художественном уровне былин, - но абсолютно все будет сопровождаться тщательным аргументированием, и поэтому я не думаю, что дам какое-либо основание для упреков в злостном охаивании. Кроме того, должен сказать - и пусть верит кто хочет, - что сам, будучи вынужден очень критически отзываться о некоторых явлениях народной культуры, делал это не без боли и досады. Даже если с долей юмора (это вполне совместимо, тем более что юмор вообще помогает жить...). Русская культура была и будет для меня родной и никогда не станет мне безразличной.
Далее, я в своей работе привлекаю к делу разные и немалочисленные дисциплины - и этимологию, и фольклористику, и историографию, и так далее. Это работа очень широкого профиля, потому и нужны аргументы из разных сфер, в большей части которых автор не является специалистом. И я заранее высказываю, во-первых, сожаление по поводу тех погрешностей, которые, возможно, найдут в отдельных местах моей книги специалисты в той или иной области знаний; во-вторых же - надежду на то, что отношение к моему труду будет определяться все же не найденными в нем второстепенными неточностями, а основным его содержанием.
И еще об одном моменте, в отношении которого я предвижу возможные нарекания. В моей книге много ссылок: я считаю правильным давать читателю возможность проверять аутентичность моих цитат и доводов. Вместе с тем, предваряя справедливую критику, должен признать: я не всегда ссылаюсь на первоисточник, а часто, особенно когда речь идет о византийском, мусульманском или каком-либо ином не русском тексте, даю ссылку на книгу историка, приводящего эти цитаты. Конечно, было бы академичнее ссылаться на сам первичный текст; но в моем случае это потребовало бы громоздких и длительных поисков, и я посчитал, что ссылки на известного историка, у которого найдена цитата, будет достаточно. В тех работах, на которые я ссылаюсь, первоисточники обычно указаны, и читатель может в любом случае узнать, откуда что взято. Я же так или иначе не мог бы работать с нерусскими источниками напрямую, ибо языков, на которых они написаны, не знаю. В отдельных случаях ссылки даются даже на научно-популярные либо художественные книги: понимаю, что это не высший пилотаж, но надеюсь, что вдумчивый читатель - а я только таким свою книгу и адресую, - не станет формировать свое отношение к ней на основе таких вот недочетов. Высказать же это "извинение" за не вполне академический характер некоторых ссылок я считаю более правильным и достойным, чем обойти этот момент молчанием: отдавать самому себе отчет в допускаемых недостатках - проявление силы, а не слабости.
Вот, кажется, и все, что нужно было, на мой взгляд, предпослать моей работе.
КУЛЬТУРЫ ТРЕХ ТИПОВ
Рассуждая о вопросах предыстории России и пытаясь обнаружить в ней нечто иное, нежели пустота и скудость, которые здесь обычно усматриваются, - поставив перед собой такую задачу, естественно заняться прежде всего анализом духовно-культурного состояния этноса до той поры, начиная с которой история его уже известна из упорядоченных источников. Иными словами, мы должны расследовать - именно расследовать, ибо и письменные сведения, и следы, оставшиеся от предыстории в народной памяти, скудны до крайней степени, - в чем заключалась система мировоззрения восточных славян, "базисного" для России этноса, в период, предшествовавший концу 10-го столетия, моменту, когда преобладающей культурно-организующей силой в стране стало православие и когда началась уже история России в конкретно национальном значении этого слова.
Системы мировоззрения неисчерпаемо многообразны, но само по себе наличие духовной жизни, на чем бы она ни основывалась, - непременный и неотъемлемый факт бытия любой человеческой общности. Духовная культура не есть отличительная черта одних лишь высокоцивилизованных народов: чтобы нуждаться в ней и иметь ее, достаточно быть просто людьми. И на любом, даже самом низком уровне развития она содержит представления о происхождении окружающего мира, о месте в нем данной общности и отдельного человека, а также об идеалах и нормативах поведения. То есть система мировоззрения должна иметь три основных компонента: :
1. Космогония (и теогония, если мы имеем дело с политеистической системой).
2. Собственно религия: динамика взаимоотношений между объектами культа, общностью и человеком. Включая и идеологическое осмысление самого отдельного бытия общности - если тип культуры позволяет это.
3. Совокупность нравственно-этических и эстетических ориентиров. Понятие "тип культуры" уже успело промелькнуть. Оно методологически важно для нашего расследования, и поэтому, при всей условности подобных классификаций, мне все же хотелось бы подразделить системы мировоззрения на три основных типа.
Во-первых - культуры первично-почвенные. Такие культуры формируются в пределах конкретных этнических общностей - от небольшого племени до собственно этноса, то есть совокупности близкородственных в языковом отношении племен и народностей. Они являются продуктом жизнедеятельности этнической группы и, наряду с этим, сами служат тем цементирующим началом, благодаря которому общность сохраняется от распадения на более мелкие коллективы. Первично-почвенная культура - это РЕЛИГИОЗНО-МИФОЛОГИЧЕСКОЕ ПРЕДАНИЕ общности. Условимся для краткости называть его РМП.
Религия и мифология, конечно, не одно и то же, но произрастают они всегда из одного корня. Там, где верования заключаются в поклонении олицетворяемым силам природы, стихиям, небесным телам и т.п. - иными словами, объектам, которые находятся в очень неясных соотношениях между собой и зачастую противоборствуют друг другу, - они, эти верования, сами по себе не дают человеку возможности ощутить мир в качестве некоего гармоничного целого, подчиняющегося единым законам. Мир предстает перед человеком как дикое поле битвы различных сил и сущностей, каждая из которых, будучи одушевлена, имеет в его глазах свои отдельные ценностные приоритеты. Централизованной системы ценностей нет; и для того, чтобы все же иметь при этом определенный нравственный и эстетический кодекс, люди на этой стадии религиозного мышления должны обязательно опираться на предания о ком-то, кто, с одной стороны, до некоторой степени соизмерим с ними, с другой же - вызывает восхищение и желание подражать. Иными словами, такая общность должна иметь в своем духовном арсенале мифы о культурных героях - доблестных и добродетельных, по ее понятиям, предках, - и о тех временах, когда эти герои жили и действовали.
Итак, для относительно ранней, языческой культуры мифология столь же обязательна, сколь неотъемлемы от иудео-христианской цивилизации библейские заповеди, а для мира поздней античности - учения авторитетных философских школ. В целом же РМП, первично-почвенная система мировоззрения, является всеобъемлющей и единственной "энциклопедией" представлений общности о мире и человеке.
РМП всегда содержит мифологию и всегда этнически специфично. Но последнее - просто факт, и он не идеологизируется. Специфичность РМП служит культурному выживанию общности, препятствует растворению ее в иных этносах (пока способна на это). Воздействовать же на иные культуры оно может только тогда, когда носители его близко и интенсивно, в массовом масштабе соприкасаются с носителями этих иных культур; и обычно в этих случаях происходит просто постепенная полная или частичная ассимиляция одной общности другою, тою, чье предание красочнее и ярче. Но, конечно, только при условии, что по основным мировоззренческим параметрам сильного расхождения между этими культурами нет. Только в таком случае возможно "растворение" одной культуры в другой.
Образцы довольно развитых культур РМП - культуры, например, древних германцев ( включая скандинавов ), кельтов, карело-финнов (создателей "Калевалы"), а также культура доклассической, микенской и "гомеровской" Греции. Вообще примеров можно бы привести очень много, но этих нескольких достаточно, чтобы пояснить, о чем идет речь. Уже интуитивно ясно, что культуры РМП присущи общностям, у которых еще не было развитой литературы, даже если и была письменность. Создание "Илиады" и "Одиссеи" в доклассической Греции не опровергает этой мысли, поскольку обе поэмы до 6-го столетия существовали только в устном виде. Здесь мы видим культуру на очень высоком УРОВНЕ, но уровень и ТИП культуры - не одно и то же, и по типу это культура РМП в чистом виде.
Второй тип систем мировоззрения - это культуры, возникшие на базе РМП, но располагающие литературно-философским материалом. Их прошлое - РМП, и поэтому такие культуры тоже все еще этнически специфичны. Но если РМП - ЭНЦИКЛОПЕДИЯ представлений о мире и человеке, то культуры РМП-ЛФ (назовем их так) всегда содержат КОНЦЕПЦИЮ. Такие культуры начинают формироваться тогда, когда наряду со стихийно-этнической волей общности к сохранению своего предания появляется и осознанно-сформулированное стремление - пусть не всех, а только мыслящих и относительно образованных людей, - увековечить это предание и построить на нем некую ИДЕОЛОГИЮ. Появляется литературная обработка мифологии и эпоса - например, греческие трагедии, большая часть которых в сюжетном плане вертится вокруг троянского цикла и смежных с ним событий, - и возникает философия, одна из излюбленных тем которой заключается в возвеличении этноса: вспомним хотя бы греческие идеи уже классического периода о превосходстве свободного по своей природе эллина над тяготеющим к рабству и деспотии варваром, или зороастрийское противопоставление Ирана как светлого начала Турану - началу темному, - или индуистскую идеологию кастовости, в основе которой лежит все тот же этнический антагонизм, ибо высшие касты были арийскими по происхождению и культивировали память об этом... Наряду с этнической идеологией, в любой культуре РМП-ЛФ имеется, как было уже сказано, и философски выраженная концепция (или ряд соперничающих концепций) отношения к жизни.
Далее, такие культуры способны влиять на иные этносы не только при житейски интенсивном контакте, но и на расстоянии. Так эллинизм подчинил своему влиянию почти весь Ближний Восток и Египет, а кроме того РМП-ЛФ греков практически растворило в себе отдельное раннеэтническое предание латинян, о котором мы именно поэтому почти ничего не знаем (кроме легенды о Ромуле и Реме и еще некоторых обрядовых особенностей религии). Боги и мифологические герои римлян слились с греческими аналогами, благо эти аналоги были под рукой: ведь по мировоззренческим параметрам культуры греков и римлян не расходились, это были две схожие, индоевропейские по истокам языческие системы, между ними не было идеологического барьера, который воспрепятствовал бы такому безболезненному растворению одного предания в другом без следов ломки, борьбы и антагонизма. Вообще-то эллинизация латинян частично происходила еще до включения Греции во 2-ом веке до н. э. в состав Римского государства: контакт этих этносов, и довольно интенсивный, начался еще в 8-ом веке до нашей эры, когда в Италии появились первые греческие колонии; длительное время влияние греческой культуры было влиянием просто РМП, но исключительно яркого, а затем возникшее на его основе примерно в 5-ом веке до н. э. РМП-ЛФ эллинов довершило дело.
Надо отметить, что этносы - носители РМП-ЛФ иногда сознательно стремились приобщать к своему мировоззрению других, особенно греки в период эллинистических царств. Но для эллинизма или иной культуры данного типа приобщение чужих - не идеологическая первооснова: этого пытались добиться только на завоеванных территориях, и цель была всегда социально-политической. Чужих хотели сделать своими, чтобы ликвидировать возможность мятежей, достичь культурными средствами политической лойяльности и спокойствия.
Я должен при этом отметить, что под влиянием культур РМП-ЛФ на другие этносы подразумеваю воздействия массового характера, те случаи, когда мировоззрение усваивается множеством людей, причем не только представителями элиты. Так что я не имею в виду, например, заимствование некоторой частью позднеримской декадентской аристократии восточных культов (поклонение Исиде, Митре и т. д.) или современное увлечение некоторых "ищущих себя" неформалов-полуинтеллигентов кришнаизмом и прочей экзотикой.
Итак, основные отличия РМП-ЛФ от первично-почвенных РМП - их концептуальность (в этом смысле научная терминология оказалась чуткой: такие культуры именуются с концептуальным окончанием ИЗМ - эллинизм, индуизм, зороастризм, тогда как германизма, например, нет), их способность влиять на иные культуры не только при житейском контакте, но и на расстоянии, и их сознательная, целенаправленная экспансия в тех случаях, когда она политически целесообразна.
Ко всему сказанному стоит добавить, что почвенная культура, успела она доразвиться до РМП-ЛФ или осталась первичным РМП, всегда только одна у каждой общности. Национально-государственные эпосы - не РМП и не на его основе создаются, хотя и они являются народным творчеством: они - творение уже НАЦИЙ, а не ЭТНОСОВ. Испанские предания о Сиде-воителе не связаны решительно ничем с античным РМП-ЛФ, при всем том, что испанцы - романский народ и восходят как целое к латинскому этносу. Но предания такого типа возникают тогда, когда общность усваивает уже совсем иную систему мировоззрения и когда имеющая почвенно-этнические основы культура отходит для нее в прошлое. Эпос, не связанный с РМП, возможен тогда, когда уже нет культурной зависимости от этого последнего. Христианская средневековая Европа знает такие эпосы: это и "Сид", и "Песнь о Роланде", и английский цикл о Робин Гуде... Но не "Песнь о Нибелунгах" - она восходит к германскому РМП, ее многое роднит со скандинавским эддическим эпосом, а уж он-то - чистейшее РМП, очень эстетически развитое и яркое.
Мне в ходе расследования русской предыстории придется не раз обращаться к народному творчеству, то есть, по сути дела, к памяти народа - к свидетелю, который, в отличие от любых письменных источников, не только не любит, но и не умеет врать. Фольклор и безыскусен, и совершенно неподцензурен; к тому же - и это будет очень важно для нас, - ЗАРОЖДАЕТСЯ любое фольклорное предание не позже, а именно во время изображаемых в нем событий. Оформиться-то оно может и через века, да так и происходит обычно: ведь большие события порождают очень многообразные эмоции, и способы изображения того, что взволновало народ, столь же многообразны; поэтому возникает множество конкурирующих между собой версий предания, которые могут сложиться в некий синтез далеко не сразу же, а только тогда, когда восприятие произошедшего, пропущенное сквозь сито времени, отбросит второстепенное, сохранив лишь действительно устойчивые - если уж они выдержали испытание веками, - контуры... Но сюжетно-психологический стержень любого фольклорного сказания - всегда отклик на нечто актуальное, злободневное. Поэтому фольклор всегда с удивительной верностью отражает настроения народа в ту самую эпоху, к которой относится действие сказаний, отражает отношение современников к происходившему. В народном творчестве не бывает направленной маскировки событий современных для слагателя именами и декорацией прошлого: это прием книжной литературы и только ее. Народ живет настоящим и о настоящем слагает песни, новеллы и анекдоты; интерес к прошлому в массах есть, но это пассивный интерес, готовность послушать предания о былом, однако народ в массе своей, кроме очень немногих (в чьих устах и ФОРМИРУЕТСЯ фольклор, принимая законченные, закостенелые формы), не отдает былым впечатлениям души и таланта, и творческая активность громадного большинства даже тех, кто в принципе способен ее проявить, направлена на то, что перед глазами. Злободневность народного творчества и его психологическая правдивость очень пригодятся мне в моей работе; пригодится также анализ закономерностей, связанных с забыванием фольклора. Поэтому я вынужден довольно пространно рассуждать о нем здесь; и более того, долгий разговор о фольклоре займет половину одной из ближайших глав. Мы будем использовать логику жизни и умирания преданий, а значит, должны уяснить - в том числе и путем сравнительно-историческим, - законы , действующие здесь...
Но перейдем к третьему типу систем мировоззрения. Это, безусловно, культуры, основанные на мировых религиях. Одна из первооснов любой такой культуры - отрицание определяющей роли этнического начала ("... несть ни иудея , ни эллина..."). Таковы культуры христианская, мусульманская и буддийская.
Подчеркну два основных момента: во-первых, такие культуры не могут существовать без литературы и философии, а во-вторых - в отличие от культур РМП-ЛФ, - не только способны
интенсивно и на расстоянии влиять на окружающие народы, но и усматривают в распространении во всемирных масштабах одну из главных целевых установок. Можно назвать эти культуры ВСЕМИРНО ОРИЕНТИРОВАННЫМИ (ВМО). (1)
История России в полном смысле этого слова и история ее культуры берут начало в 988 г ., когда государственной религией Киева и подвластных ему земель стало православное христианство. Россия - страна всемирно ориентированной культуры, пришедшей, надо полагать, на смену тому, что мы будем расследовать. В ней, как, впрочем, и в любой другой стране культуры ВМО, когда-то сменился ТИП мировоззрения: предание почвенное, органичное для этноса и им самим созданное, уступило место культуре, привнесенной извне. В таких случаях не бывает "растворения", как в случае первичного латинского РМП, слившегося с греческим преданием: нет, тут мировоззренческие основы вытесненного и победившего совершенно различны. Может ли подобная перемена совершиться без болезненной ломки, без длительной борьбы, швы и рубцы которой навсегда остаются, ибо то, что самим этносом создано, дорого ему и не выкидывается на свалку при первых ростках новой идеологии? Наверное, не может, поскольку перемена ТИПА культуры взламывает коллективную психику общности, навязывает ей совершенно новые архетипы - нравственные, эстетические, философские... А где ломка, там может ли дело обойтись без обломков, осколков старого? Наверное, опять-таки нет. В том же германском РМП имеется позднее сказание о "гибели богов" - отклик на трагедию гибели этнической культуры под пятой христианства. Индийские же буддисты длительное время верили - а некоторые, может быть, и сейчас верят, - в существование индуистских божеств (Брахмы, Вишну и Шивы), хотя ни малейшей роли эти боги, в рамках буддийской философии, ни в земной, ни в вечной участи человека не играют. Просто с привычными образами тяжело было расставаться, и они остались в сознании многих осколками древнего мировоззрения, чтимыми бескорыстно, для души... Смена культуры - процесс тяжелейший, сопровождаемый, помимо нравственной ломки, и кровавыми военными эпопеями: так было и в античном мире, и у германцев, да и у всех, наверное. Правда, для только что упомянутых индусов и для арабов переход к культурам ВМО был отчасти смягчен тем, что эти последние пришли изнутри самих этносов и на понятном языке; но и Магомету, тем не менее, пришлось повоевать с арабскими же народностями для того, чтобы утвердить в их среде новорожденный и психологически чуждый большинству ислам.
Конечно, культура РМП-ЛФ, а также очень развитое РМП способны эффективно постоять за себя и уцелеть если не в качестве живого мировоззрения, то по крайней мере как достояние памяти и гордости тех, кто считает себя историческими преемниками их носителей. В Иране, уже мусульманском, Фирдоуси создал литературный эпос "Шах-Намэ", увековечивший зороастрийские предания в чрезвычайно целостном и оформленном виде. Европейское же Возрождение - это ответный удар античного РМП-ЛФ по христианству, удар, нанесенный мировоззрением временно побежденным, но не рассыпавшимся, а сохранившим, благодаря древней литературе и очень развитой философии, огромную силу обаяния и воздействия. Упоминавшаяся мною недавно "Песнь о Нибелунгах" и эддические сказания, собранные и записанные в 13-ом веке исландцем Снорри Стурлусоном, - результаты того, что и в германском мире была воля к сохранению этнической культуры. То же самое касается раннесредневековой английской поэмы "Беовульф": это большой и блистательный осколок РМП. Я не хочу утомлять себя и читателя длительным перечислением того, что еще можно вспомнить в этой связи, но факт, что в большей части стран и у большей части этнических групп в народной памяти сохранились более или менее различимые простым глазом обломки почвенных преданий. В славянских же странах, и особенно у трех восточнославянских народов, их ПОЧТИ СОВЕРШЕННО НЕТ. Это само по себе нуждается в объяснении, и это обстоятельство будет рационально объяснено с помощью гипотезы, которую я предложу в настоящей книге.
Сразу оговариваю то, что утилитарные суеверия, очень устойчивые в любом народе и прекрасно уживающиеся с любою системой мировоззрения, я не считаю достойными внимания осколками культуры РМП, и ими мы заниматься не будем. Конечно, во второй половине 19-го столетия бабушка Алеши Пешкова, собираясь переезжать в новый дом, уговаривала домового перебраться вместе с ее семьей "на новое место, на иное счастье"; но при этом она и считала себя, и действительно была христианкой, и ее мировоззрение определяется не домовым, а духовными стихами, которые она рассказывала своему внуку и соседям; если бы ей кто-то сказал, что она язычница, она возмутилась бы, и вполне справедливо. Мировоззренческая ломка всегда бьет по верхам, по тому, что имеет отношение к нравственно-этическим и эстетическим ориентирам общности, а домовые, лешие, водяные и т.п. ею не затрагиваются. Англичане верят в привидения, норвежцы - в троллей; Ромен Роллан в "Кола Брюньоне", действие которого происходит в 17-ом веке, привел монолог сельского священника, сетующего на языческие пережитки у своей паствы: "... Напрасно, век за веком, мы искореняем в полях, лесах, ручьях духов и фей, напрасно мы силимся задуть, надсаживая щеки и грудь, силимся вновь и вновь загасить эти адские огни, дабы в потемневшей ночи вселенной виден был только свет истинного Бога; нам так и не удается истребить эти исчадия земли, эти грязные суеверия, эту душу вещества..." (2) И это во Франции времен Людовика 13-го и Ришелье!... Эти "низшие верования" совместимы с любым типом культуры, они не определяют мировоззрения так же, как боязнь черной кошки... Мы будем рассматривать не эту категорию имен и "мифов", а только то, что предположительно чтилось и воспевалось когда-то: только этот уровень верований и мифологических образов я подразумеваю в своей книге под словом "предание".
Итак, в этой главе мы уже ставим вполне конкретный вопрос: почему русский народ почти не помнит своей духовной предыстории, почему народная память не сохранила практически ни одного сколько-нибудь цельного, очевидного осколка доправославной культуры этноса? Эта культура относилась, предположительно, к типу РМП: большее трудно себе представить... Где же, если так, следы взлома этнического сознания при переходе к христианской культуре; где осколки повергнутого и разбитого прошлого?
Будем искать их, а точнее, дознаваться, в чем же заключалось прошлое. В ходе этого дознания нам понадобится очень много общей логики: где почти нет достоверной информации, там приходится строить гипотезы на умозаключениях, наилучшим образом способных объяснить имеющиеся странности и противоречия - пусть не все, но большую часть их. Общелогическими по содержанию будут и следующие две главы.
ПОЧЕМУ ПОИСК НЕ БЕЗНАДЕЖЕН
Удручающая скудость источников на тему предыстории России препятствует ее серьезному изучению, но в то же самое время позволяет, не обинуясь, выдвигать крайне обидные для национального сознания гипотезы о ней. Гипотезы о чрезвычайно бедном и чуть ли не дикарски примитивном прошлом народа. Обычно предполагается, что вплоть до так называемого "крещения Руси" ( 988 г. ) системой мировоззрения восточных славян был неупорядоченный, хаотичный культ стихий и бытовых покровителей, не успевший доразвиться до храмово-жреческой обрядности и не сопровождаемый сколько-нибудь значительной мифологией, подобной тому, что мы видим у большей части европейских да и вообще у всех более или менее цивилизованных в те времена этносов. Эту картину дополняет расхожее мнение о том, что вплоть до середины 9-го столетия, то есть до Рюрика, общественно-политический уклад в стране пребывал на родоплеменном уровне, а письменности не было до тех пор, пока об ее создании не позаботились Кирилл и Мефодий.
Мне могли бы задать естественный вопрос: а почему я так уверен, что имеет смысл вглядываться в российскую предысторию и сомневаться в предполагаемых пустоте и бессодержательности ее? Может быть, так и было - именно полудикарское мировоззрение, из которого просто нечего было запоминать и которое давно и справедливо отброшено памятью народа?... Если же, допусим, в "Слове о полку Игореве" мы встречаем несколько имен неправославных объектов культа, поэтично чествуемых автором, то это не более чем романтическая попытка из ничего создать нечто; попытка, подобная той, которую предпринял Радищев, написавший в 18-ом веке "Песни, петые на состязаниях в честь древним славянским божествам"... Не является ли отсутствие сколько-нибудь явных осколков РМП в народной памяти прямым свидетельством ничтожности культурного прошлого?
Нет, не является. Сейчас я с удовольствием отвечу на этот предполагаемый вопрос - откуда моя уверенность. Отвечу вынужденно развернуто: мы уже говорили в предыдущей главе о важности общелогических рассуждений для нашей темы и о том, что придется в основном искать объяснений тому, что кажется странным. Методика тут примерно такая же, как при обнаружении планеты Нептун - она была "вычислена" в 19-ом веке путем не прямых наблюдений, а математического анализа отклонений в траектории Урана. Наш же "Нептун" - культурная предыстория России.
Итак, откуда моя уверенность? Я приведу несколько соображений, касающихся общего состояния этноса на рубеже тысячелетий и несколько ранее. И исходить буду только из того, что известно и не подлежит сомнению.
Аргумент первый. В предыдущей главе мы говорили о том, что духовная культура (как минимум РМП) является цементирующим началом, оберегающим общность от дробления и распада, социально-психологическим стержнем ее единства. А в чем заключается основной, не требующий углубленного культурно-психологического анализа, очевидный признак единства или раздробленности? Конечно же, в ЯЗЫКЕ. В языковом единстве или, напротив, в разноязычии родственных по исходным этническим характеристикам народностей и племен. Язык - почва для духовной жизни, но не в меньшей степени и ее продукт (особенно же - изменения в нем). Образование на единой языковой базе разных наречий отражает появление на единой этнической основе разных культурно-исторических общностей. Вряд ли кто-то не согласится с тем, что единая племенная или национальная культура нуждается в едином языке. Любая иноязычная общность имеет уже свою отдельную, пусть родственную, но иную культуру.
Обратное не всегда верно: существуют народы, говорящие на одном и том же языке, но различные по культурно-психологическим показателям. Таковы, например, англичане и американцы, испанцы и мексиканцы, немцы и австрийцы. Но в этих случаях "дочерние" общности осознали себя чем-то отдельным в тот период, когда на каждом из трех языков имелась уже довольно развитая литература и когда в любой из этих общностей было уже немало грамотных людей, в той или иной мере приобщенных к этой литературе и на ней воспитанных, что препятствовало отходу их самих (а под их уже ощутимым в данный период влиянием и широких масс) от норм родного языка. Этот "литературный" фактор препятствовал сильным стихийным сдвигам в языке и сохранял его как целое, допуская лишь мелкие, диалектные расхождения, отражавшие специфику быта и участи каждой из общностей. Но ничего подобного не могло быть в средние века, в эпоху, когда, во-первых, было очень мало даже элементарно грамотных людей, не говоря уже об утонченно образованных, а во-вторых, почти не писали на народных, бытовавших в массовом обиходе наречиях. Формирование последних, их сохранение или, напротив, модификация отдавались на откуп безграмотным массам; языковые процессы происходили тогда естественно и ничем, кроме самой истории, не контролировались. А язык - это очень гибкий и текучий материал, чутко реагирующий на любые изменения и в политической жизни общности, и в ее культурно-психологическом облике: языковые сдвиги, можно сказать, отражают эти изменения, как в зеркале. В средневековой Европе на единой латиноязычной основе сформировалось несколько романских наречий, каждое из которых отражает специфику развития народа, на нем говорящего, и среди прочего - специфику тех влияний, которым народ в ходе своего становления подвергался. Точно так же на почве единого "древнерусского" языка возникли три современных восточнославянских: это произошло еще в средние века, в период, когда "литературного контроля" тоже еще не хватало для удержания трех разошедшихся по историческим путям общностей в едином языковом русле.
Рассматривая предысторию России, мы имеем дело с еще более ранним средневековьем. То есть с эпохой, когда не могло быть и речи о каком-либо искусственном контролировании языковых процессов и когда тождество или различие между языками отражали - повторю эту метафору, - подобно зеркалу тождество или различие между самими общностями людей.
Как же, в свете этого, относиться к тому факту, что около тысячи лет назад восточное славянство ГОВОРИЛО НА ОДНОМ ЯЗЫКЕ и что все областные различия если и были, то имели не более чем диалектный характер? Это одноязычие - факт несомненный, о нем уверенно говорит "Повесть временных лет", написанная на рубеже 11-го и 12-го столетий, то есть очень вскоре после "крещения Руси", если мыслить в общеисторических масштабах... (3) Искажать очевидное летописец не мог бы даже если бы и захотел: его слова доказывают, что В ЕГО ГОДЫ одноязычие имело место; а его от времен Владимира отделяет всего-то один век - период явно недостаточный для качественных, решительных изменений в языке. Значит, и в 10-ом столетии языковое единство было ощутимым .
Но если культура этноса стояла столь низко, что не было почти никакой духовной жизни помимо набора утилитарных суеверий, то не могло быть и сколько-нибудь эффективного культурно-психологического цемента, способного скрепить этот этнос в нечто целое и обусловить одноязычие. У примитивных народов, чьи системы верований и ценностей элементарны, всегда имеет место множественность культур, а соответственно и наречий. У каждого племени имеются свои духи-покровители, своя локальная "культура" и свой язык. Это подтверждается данными этнографии и лингвистики.
А восточные славяне - этнос очень многочисленный и к тому же сильно разбросанный по своей уже тогда огромной территории (что уменьшало интенсивность связей внутри общности, связей не только экономических, но и культурных), - на заре российской истории, если не со времен еще более ранних, имели ОДИН ЯЗЫК. Как же это получилось, если их духовный мир в ту эпоху был на младенческом (выражение С. М. Соловьева) уровне? Что сберегло этнос от
культурного и, что было бы тогда неизбежно, языкового дробления? Особенно если учесть, что разные части этноса жили в очень различных условиях - и в смысле природно-климатическом, и по характеру окружения, в котором находились... Единства условий не было: были все предпосылки для множественности наречий, для культурного и языкового расползания даже тех, кто, допустим, составлял ранее единую общность; однако мы видим противоположное.
Как же это получилось? Я предполагаю, что за этим одноязычием стоит большая КУЛЬТУРНАЯ РАБОТА, породившая мировоззрение достаточно развитое, чтобы послужить тем самым "цементом", благодаря которому общность стала - или осталась, - единой. Иными словами - в российской предыстории есть во что вглядываться.
Не будучи специалистом по языкам, я, тем не менее, знаю, что мало какой этнос мог в ту, да и в более поздние эпохи похвастаться подобным языковым единством. В германском мире разноязычие долго не преодолевалось, и еще в 18-19 веках немцы северных и южных областей не слишком легко понимали друг друга. Далее, известны такие локальные наречия, как провансальское во Франции и венецианское в Италии. Так что единый язык - явление далеко не общераспространенное даже у очень культурных народов, и достигается оно нелегко. Я далек, правда, от того, чтобы считать одноязычие единственным или главным критерием культурного уровня и объявлять средневековых восточных славян носителями какой-то великой вселенской цивилизации; но единство языка, во всяком случае, не могло вырасти на пустом месте, из ничего. Было НЕЧТО.
Этот "языковой" аргумент имеет интересное продолжение. Восточнославянские общности - так называемые "племена", - поляне, древляне, вятичи, радимичи и т. д. - все они удивительно легко слились в 11-12 веках в единый народ: настолько легко, что впору усомниться, были ли они когда-либо отдельными этническими коллективами. Ведь сами их локальные наименования уже к середине 12-го столетия вышли из употребления (что явствует из литературы тех времен), и политические структуры страны (удельные княжества и "земли") именовались уже тогда исключительно по их главным городам, а не по названиям "народностей". Это очень своеобразное явление: в Западной Европе имена множества народностей и племен навсегда запечатлелись на географической карте в виде названий местностей, стран и городов. Название "Франция" происходит от франков, а "Париж" - от галльской народности паризиев; Швеция - от свевов, Ломбардия - от лангобардов, Андалузия - от вандалов, и т. д. И в славянской Польше названия некоторых народностей, которые там вроде бы проживали и из которых сформировалась нация, остались в веках: имя ПОЛЯН (совпадающее с именем населения Киевской земли, но это совсем другие поляне) легло в основу названия самой страны, от МАЗОВШАН же осталось название Мазовия. Да и в России имеются топонимы с именами народностей, только не славянских: Арзамас и река Мокшанка увековечили имена эрзи и мокши, то есть самоназвания двух племен мордвы. Славянские же "народности" не оставили в топонимике АБСОЛЮТНО НИЧЕГО! Именно ничего, ибо созвучие, например, между названиями "Полоцк" и "полочане" восходит к реке Полоте, которой обязаны своими именами и город, и общность в равной мере. Полочане по отношению к Полоте - то же, что волжане по отношению к Волге; но ведь волжане - не племя и не народность... Если вспомнить о городе Новгороде-Северском и связать его с названием СЕВЕРЯН, то связь-то налицо, но само имя общности - не племенное, а географическое, и дали его, наверное, люди, жившие южнее. Точно так же ленинградцы - северяне для москвичей. Тверь невозможно связывать с ТИВЕРЦАМИ, поскольку эти последние жили в низовьях Днестра,, очень далеко от города, чье название созвучно их "этнониму". Вятка же естественной связи с вятичами иметь не может, ибо возникла в 18-ом веке.
Ни одного топонима от названия "племени"! Что за странная эфемерность "племенных"имен! Племя или народность, то есть этническая, а не просто административно-политическая группа людей, должна иметь некие прочные, сущностные основы для своего отдельного бытия. И должна поэтому обладать некоей если не идеологической, то хотя бы пережиточной устойчивостью , устойчивостью , препятствующей полному исчезновению ее коллективного "я", и если не волей к самосохранению, то хотя бы инстинктом увековечения самой себя... Но мы не видим этого у полян и прочих "народностей", о которых читаем в ПВЛ ("Повесть временных лет" - впредь будем именовать ее, для краткости, с помощью этой аббревиатуры). Они канули бесследно, их отдельные, локально- этнические "я" утеряны, вплоть до самих имен, которые не запечатлелись ни на карте, ни в мире военно-политической символики (подобно Тевтонскому ордену, например, - его название восходит к тевтонам, чье, вкупе с кимврами, нашествие на Рим описано еще Плутархом). Они исчезли и растворились в национальном целом, не оказав
даже естественного, инертного сопротивления и не пропечатав себя нигде. А ведь воля к тому , чтобы себя запечатлеть, очень свойственна, как правило, и общностям, и отдельным людям: вырезают ведь подростки, да и взрослые подчас, свои имена на скамейках и на обивках автобусных сидений, чтобы кто-то, прочитав нацарапанное ими, узнал об их существовании...
Лично я сильно сомневаюсь, что это были общности племенного характера. Мне кажется, их названия отражают географию страны и политическую (но не этническую) раздробленность, имевшую место в ней. Племенами же они названы, поскольку русское летописание стилистически явно стремилось к некоторой "библеизации" текстов; и Нестор, повествуя о некоем НАЧАЛЕ, об истоках своего народа, по-библейски разделил его на "племена" (согласно известным ему политическим наименованиям и руководствуясь географией). Несторова фраза "... живяху кождо с родом своим" явно навеяна Книгой Бытия: именно из нее и взята стереотипная картина начала, истока, предполагающего племенное деление.
Но это стереотип; а факт быстрого и окончательного схождения на нет "племенных" наименований бесспорен. Поэтому и можно считать, что племенного характера отдельные восточнославянские общности не имели, а стало быть - и это прекрасно согласуется с одноязычием, о котором мы уже говорили, - между ними не было культурной розни: был единый по культуре этнос. А подобное явление не возникает из воздуха или из бутылки: за ним обязательно стоят сложные процессы культурных контактов и культурного формирования. Этносы не "вступают" в историю начиная с нуля, со спячки, подобно шахматным фигурам, каждая из которых начинает двигаться только тогда, когда это решено игроком. Они исторически " движутся" и в те эпохи, когда их еще не замечают те, кто способен организованно зафиксировать то, что происходит с ними. Конечно, отсутствие или скудость материалов о прошлом - справедливая расплата за то, что никто внутри самого этноса не удосужился увековечить тем или иным способом события и культуру этого прошлого, или за недостаточно бережное отношение к памяти о былом. Но отсюда еще не обязательно выводить предысторическую пустоту.
Итак, культурно единый многочисленный этнос тысячу лет назад. Это первый общелогический довод в пользу того, что наш поиск имеет смысл.
Теперь второе соображение. Жизнь и развитие любого этноса включают не только процессы внутри общности, но и ее взаимодействие с иными этносами и народами. Что можно сказать об этом взаимодействии в разбираемом нами случае? Если вглядеться в происходившее на территориях, заселенных славянами или смежных, в течение от 5-го до 13-го (примерно) столетий, то едва ли не более всего бросается в глаза интересное обстоятельство: славяне (не только восточные, но и южные) обнаружили в этот длительный период удивительную способность АССИМИЛИРОВАТЬ В СЕБЕ ИНЫЕ ОБЩНОСТИ, самые различные и по этнографическому типу, и по уровню цивилизованности .
В истории и археологии нет единого мнения о том, какие земли занимали славяне до тех пор, когда их контакты с греко-римским миром стали значительными (благодаря чему о них стали писать) и до "великого переселения народов" (2-ая половина первого тысячелетия), очень сильно перекроившего этническую карту Евразии. Но никто из исследователей не простирает их древнюю территорию дальше Верхнего Поднепровья на востоке, Дуная на юге, бассейна Вислы на западе и балтийского побережья Польши на севере. Таков "максимум", выделяемый им в качестве "прародины", если воспользоваться этим условным и зависящим от точки отсчета понятием. (4) Для нашей темы важно, что даже этот территориальный максимум не выдерживает никакого сравнения с громадными территориями, которые занимали славяне, скажем, к 11-му веку. В этом веке в Восточной Европе уже не было ни сарматов, ни готов ( за исключением небольшой общины в Крыму), ни гуннов, ни авар, ни алан, ни болгар ( имеется в виду тюркоязычная народность, захватившая в 7-ом веке северную часть Балкан и оставившую свое имя в наследство славянской нации, растворившись в ней полностью во всех отношениях, - вот, кстати, еще один пример живучести имен, которой мы не видим у восточнославянских так называемых летописных "народностей )... Не было ни одного из тех этносов, имена которых гремели в середине и второй половине первого тысячелетия! Восточная Европа стала славянской вся, за исключением Греции, Венгрии, Румынии и Албании. Иными словами, за несколько веков межэтнической сумятицы именно славянский этнос поразительно распространился, вобрав немало кровей, языковых примесей и антропологических особенностей, но по сути оставшись самим собой. Об этом свидетельствует славяноязычие почти всего населения Восточной Европы; а мы уже говорили о том, что именно язык - основной этнический "паспорт" общности.
Итак, почти во всех случаях смешения славян с другими этносами славянство одержало верх в ассимиляционном процессе и растворило тех, с кем интенсивно соприкоснулось, вместо того, чтобы раствориться самому. Обычно это просто констатируется, но, на мой взгляд, одной констатации факта недостаточно. Надо бы объяснить, КАК ЭТО ПОЛУЧИЛОСЬ. Вопрос тот же, что и в отношении одноязычия. Ведь обычно - и примеров тому очень много, - если общности сливаются, то именно более культурная из них поглощает и растворяет в себе вторую. Так было в Галлии, где римское начало одержало верх над почвенным, кельтским (благодаря чему французский язык сложился именно на латинской основе); так было в Китае, где местное население ассимилировало завоевателей - монголов в 13-ом веке. Так было и в России в уже более или менее православные времена, когда русские растворили в себе печенегов, половцев, финно-угров и татар благодаря превосходству своей культуры, которое в этих-то случаях никем не оспаривается. То , что более культурный этнос поглощает менее культурный, - не каприз случая, а закономерность, причина которой очевидна: ведь ассимиляция - результат ВЛИЯНИЙ, а чтобы влиять, надо располагать чем-то хотя бы отчасти существенным. И в борьбе влияний всегда побеждает более яркое и авторитетное.
В свете этих рассуждений неясно, как могли еще доправославные славяне (если их система мировоззрения сводилась к примитивно-утилитарным верованиям и не содержала ничего яркого и значительного), - как могли они ассимилировать, например, готов, имевших зачатки христианской литературы еще в 5-ом веке, сарматов, предки которых были сильно эллинизированы и составляли едва ли не большинство населения древнего Боспорского царства, или - на юге, - фракийцев и иллирийцев: окологреческие и далекие от дикости этносы... Как получилось, что к 10-му веку весь север издревле культурного Балканского полуострова был славяноязычен (тогда и закончилась довольно целенаправленная военная экспансия славян на Балканы, начало которой - в 6-ом веке)?...Как получилось, наконец, что даже грекоязычная ранее Македония была захвачена этой ассимиляцией?...
Мне кажется неубедительным возможный довод насчет того, что малокультурная, но исторически "свежая" сила подавила клонившиеся к культурно-историческому закату общности, этническая энергия которых оскудела или иссякла. Почему, если так, ничего подобного не произошло в Италии и Испании, где несколько веков жили, сражались, основывали королевства и теряли их самые различные, в том числе очень доблестные и этнически яркие германские народы (готы , лангобарды, вандалы и т. п.), но в обеих странах латинское начало все же растворило их - и Италия, и Испания в начале 2-го тысячелетия предстают перед нами в качестве совершенно романских, а не германских по культуре стран, во всей своей целостности, включая и северную часть каждого из полуостровов... Неубедительна и мысль о том, что, дескать, славяне растворили в себе тех, с кем соприкасались, благодаря своей многочисленности. Во-первых, кто докажет, что все этносы, которых они ассимилировали, количественно уступали им в начале процесса соприкосновения? Это совсем не очевидно. Во-вторых же - и это гораздо более существенно, - многочисленность этноса, подобно его одноязычию и культурному единству, не возникает сама по себе и не является некоей первоначальной данностью. Нет, она является ДОСТИЖЕНИЕМ этноса, признаком именно его культурной значительности, НЕ ПРИЧИНОЙ, А СЛЕДСТВИЕМ ЕЕ. Многочисленность уже в эпоху "переселения народов" - результат еще более ранних неизвестных нам ассимиляционных "побед". "Большой народ" - тоже результат культурной работы, и именно ассимилирующий потенциал, способность влиять, т. е. КУЛЬТУРА, и есть те дрожжи, на которых он вырастает. Для того, чтобы ассимилировать столь многих, надо иметь что-то за душой.
Здесь я предвижу одно возражени: почему , если так, арабы-мусульмане - этнос не очень цивилизованный в начале своей экспансии, - столь успешно ассимилировали, в том числе и по языку, почти весь Египет и ближневосточные страны, имевшие очень давнее историческое прошлое и очень сильно эллинизированные?
Ответ на это таков: арабы, завоевывая эти страны, несли туда ИДЕОЛОГИЮ - пламенную и по-своему яркую и при этом крайне агрессивную и нетерпимую. Приобщение покоренных народов к исламу было направленным и насильственным, и не желавшим примкнуть грозила или смерть, или тягостная дискриминация. В таких условиях исчезновение языка и культуры побежденных может и не отражать общекультурной раскладки: контакт мировоззрений не является естественным, самопроизвольным...Кроме того, идеология - это тоже нечто имеющееся "за душой", это тоже своего рода культура, если понимать это слово широко и не сводить только к тому, что связано с утонченной образованностью... Славяне же в эпоху своих ассимиляционных успехов никому никакой "идеологии", наверное, не навязывали, даже когда вторгались в чужие земли: они в этих случаях были обычными захватчиками, которых интересовали территории, деньги, наложницы, рабы и т. д., но которым безразличен был жизненный уклад тех, на кого они нападали. И культурные процессы в их случае никаких искусственных тенденций не отражают, а могут только правдиво проиллюстрировать силу присущей им, видимо, способности влиять на иные этносы.
Сделаю здесь принципиальное пояснение: "славянами" я называю этнос, знакомый историкам с первого тысячелетия нашей эры; говоря же о том, что их предки в более давние времена кого-то ассимилировали, я имею в виду некий доминирующий компонент, определивший характер наречий и основные черты пластической культуры. Без уверенности в том, насколько однороден этнос по происхождению: мне это ясным не представляется, и я не имею знаний, которые позволили бы высказать квалифицированное мнение по этому вопросу. В дальнейшем во всех тех местах моей книги, в которыхбудут упомянуты "славяне" или "предки славян" на рубеже нашей эры или ранее, подразумеваться будет именно этот "доминирующий компонент", чем бы он ни был.
Третье мое соображение связано со вторым. Обычно считается, что на рубеже тысячелетий самыми "культурно развитыми" из славян были так называемые поморяне, жившие на Балтийском побережье и имевшие - это явствует из отрывочных описаний средневековых хронистов, - какой-то более или менее сложившийся языческий культ, причем с элементами упорядоченной мифологии. (5) Культ, впрочем, довольно мрачный: богу Святовиду, капище которого находилось на острове Рюген, приносились вроде бы даже человеческие жертвы. (6) Как бы то ни было, здесь имелось нечто более упорядоченно-языческое, сравнимое со скандинавскими, например, культами, тоже кровавыми (во всяком случае в некоторых местах). Но именно эти - казалось бы, "наиболее развитые" в плане религиозной культуры, - славяне были бесследно ассимилированы окрестными германоязычными (конкретно - скандинавскими) народами и прежде всего, кажется, датчанами, тогда как другие славянские народы создали национальные культуры, ассимилировав многих сами и оказавшись очень жизнестойкими. Это внушает мне сомнение в том, что не удостоившаяся дошедших до нас письменных свидетельств духовная жизнь всей остальной части славянства - в том числе тех, кто является этнической базой России, - была менее значительна, нежели этот мрачный культ.
Перейдем к четвертому аргументу. Маловероятно, чтобы между этносами была громадная разница по уровню духовной культуры и в то же время практически не было различий по уровню культуры материальной, т. е. всего того, что обнаруживается и изучается археологией. Археологические же изыскания не выявляют в этом отношении существенного разрыва между германцами или кельтами (с их очень развитыми культурами РМП) и славянами начала нашей эры. Этим последним приписывается, и очень убедительно (ибо обнаружена в местах, где они непременно жили, и в почвенных слоях, относящихся к рубежу старой и новой эр) так называемая "зарубинецкая" археологическая культура (7), содержавшая все элементы относительно цивилизованного быта: развитые земледелие и скотоводство, прядение и ткачество, металлургия, включая литейное дело, производство различных украшений, в том числе и стеклянных, и т. п. Жилища же, которые принято называть "землянками", были не ямами, как можно было бы, не зная сути дела, подумать, а деревянными домами правильной формы с бревенчатыми стенами и крышей, глинобитными полами и сообщающимися между собой помещениями-комнатами. Эти жилища частично углублялись в землю по климатическим причинам: зимы, например, на Днепре куда холоднее, чем в Средней Европе, не говоря уже о Греции, Италии или Ближнем Востоке, и углубленность дома в землю давала некоторую защиту от морозных ветров. В этой "зарубинецкой" культуре, правда, не находят следов денежного обращения и применения гончарного круга. Но в краях, где плотность населения очень низка и где от селения до селения иногда день пути, а то и более, естественно длительное тяготение к натуральному хозяйству, т. е. к изготовлению всего, что можно, - в том числе и посуды, - на месте; и понятно, что специализации ремесел (которая и потребовала бы, например, гончарного круга) здесь было гораздо меньше, чем там, где расстояние между населенными пунктами позволяло более интенсивный товарообмен и было целесообразно покупать у близко живущих многое, что в ином случае делалось бы своими руками... А где интенсивный товарообмен - там конкуренция и совершенствование как самой продукции, так и средств производства. И деньги, ибо при усложнении экономических связей необходимой становится некоторая стандартизация обменных эквивалентов. При большой разбросанности людей все это происходит медленнее, и причина отнюдь не в дикости. Все тонкости кузнечного и литейного дела люди "зарубинецкой" культуры знали: тут без специализации было не обойтись... Итак , в целом даже эта отдаленная по времени археологическая культура нормальна по европейским "варварским" (согласно греко-римской терминологии) меркам.
Я отдаю себе отчет в том, что славянская принадлежность этой культуры не доказана с археологической точки зрения. Но общая логика приводит к тому, что хотя бы одна из обнаруженных в местах между Днепром и Вислой археологических культур обязана быть славянской: если налицо многочисленный этнос, проживающий там, и если он по своему жизненному укладу является оседлым, а не кочевым, то и прошлое его должно быть связано, по крайней мере частично, с теми же районами обитания, и должны быть следы этого. Зарубинецкая культура, таким образом, более чем вероятна в качестве раннеславянской.
Еще более "цивилизованна" пришедшая ей на смену "черняховская культура" (8) (3-5 вв.) в тех же землях, которую археологи квалифицируют как "провинциально-римскую" по найденным там изделиям. Правда, мнение о "славянскости" этой археологической культуры разделяется не всеми (ее некоторые склонны приписывать готам), но государственное образование, которое называлось готским и существовало в Приднепровье в эти века, вряд ли могло не быть славянским хотя бы отчасти, а скорее и в основном, по составу населения, ибо именно славяне - почвенный в тех краях этнос. Ведь и государство франков, например, не было германским по этническому большинству: оно было в основном галло-римским, хотя и называлось по имени захватившей Галлию германской народности. А археологическая культура - показатель жизненного уклада именно почвенного этноса, независимо от того, он ли дал название имевшимся там в те или иные века государственным образованиям. В конце концов, в раннесредневековой Италии были королевства остготов и лангобардов, но любые раскопки в тех краях дают картину не германской, а латинской материальной культуры.
Уровень материального уклада и духовной жизни не связаны однозначно, но корреляция все же есть; этот мой "археологический" довод сам по себе был бы слабоват для того, чтобы, основываясь лишь на нем, предполагать у восточных славян в те времена и духовную культуру на уровне, сопоставимом с общеевропейским; но я привожу его как дополнение к соображениям более принципиальным, высказанным ранее.
ПРИМЕЧАНИЕ К ПОВТОРНОЙ ПУБЛИКАЦИИ: Археологический аргумент я признаю сейчас не имеющим доказательной базы. Ни зарубинецкая культура, ни тем более черняховская не могут быть уверенно классифицированы в качестве славянских. Часть безусловно славянских поселений содержит элементы этих культур, но вопрос о том, какие этносы были ОСНОВНЫМИ их субъектами, дискуссионен. Описания же славян в византийской литературе 6-го столетия даёт, к сожалению, картину довольно грубого быта, далеко не передового даже на "варварскую" мерку (Акад. С. А. Жебелев. Маврикий Стратег, "Известие о славянах". "Исторический архив" Москва-Ленинград, 1939. Т. 2, стр. 36; Прокопий Кесарийский, кн. 3 "Войны с готами", гл. 14)
Что же касается соображений об ассимиляционных процессах и о языке, они остаются в силе. Показательным в этом плане является и тот факт, что именно славянский язык смог стать доминирующим и практически государственным в мощном каганате авар в 7-ом - 8-ом веках.
См. Florin Kurta, "The Slavic lingua franca (Linguistic notes of an archaeologist turned historian" East Central Europe/L'Europe du Centre-Est 31 (1), pp. 132-135, 142-148. Здесь это аргументируется на основе анализа языковых и миграционных фактов (включая ареал распространения славянских наречий в более поздние времена).
И, наконец, пятое обстоятельство. Вспомним первые века уже известной нам русской культуры. Софийские соборы, Покрова-на-Нерли, русские иконы 12-го столетия, летописная и житийная литература, плач Ярославны... Вспомним все это и сопоставим с тем, что, по представлениям большинства, бытовало у этого же этноса всего одним-двумя веками раньше: с первобытно грубым поклонением бытовым покровителям, без мифологии и упорядоченной системы верований; с грубым и жестоким культом Перуна "с серебряной головой и золотым усом", при том, что этот культ был лишен, в отличие от столь же жестоких скандинавских верований, всякого поэтического обаяния... Неужели на такой первобытной почве могла менее чем за два столетия (срок для подобных метаморфоз до абсурдности краткий) возникнуть если и не слишком философски и научно утонченная, то все же яркая, имеющая свое лицо и внутренний лиризм полноценно христианская культура?... Я не могу принять рассуждений о том, что в стране было тогда якобы "два народа", один из которых, воспитываемый на византийском православии, (т. е. имеется в виду образованная элита), создал перечисленное мною, другой же был первобытно темен и лишь медленно и постепенно подвергался цивилизующему воздействию... Это невозможно, ибо в Россию не была просто механически перенесена христианская культура греков: русская церковная и вообще культурная жизнь, будучи под сильным греческим влиянием, имела тем не менее свое лицо, и это чувствуется во всем (в том числе в очень утонченном и красивом церковнославянском языке). И архитектура, и иконопись, и литература не просто повторяли византийские образцы, а содержали - по тону, по стилю, - немало самобытного. Для создания такой культуры нужна этническая почва достаточно подготовленная и зрелая. Иначе в любой дикой или полудикой стране создавались бы подобные, имеющие свое лицо и вместе с тем вполне отвечающие меркам "мировых религий" культуры, едва лишь некоторое количество "туземцев" получало бы хорошее образование... Нет, чтобы создалась культура на уровне, скажем, христианских норм мироощущения, нужен почвенный этнос, способный дать на воспринимаемые страной влияния адекватный культурно-психологический отклик, необходимый в свою очередь для того, чтобы творческая элита страны, образованная более широких масс, могла эти влияния не только усвоить, но и переработать в местном ключе и на местный лад: ключ и лад всегда даются именно почвой.
Подытожив эти пространные размышления, мы приходим к выводу, что культурная предыстория этноса, основного для России, должна содержать некое духовно и психологически значительное предание. Невзирая на то, что прямых свидетельств этому в нашем распоряжении нет. Вывод из этой главы - есть что искать.
Следующая, третья глава будет последней из тех, в которых читатель встретит - быть может, к своему неудовольствию, - в основном общелогические рассуждения. Гипотеза, которую я выскажу и буду обосновывать в своей книге, очень далеко отстоит от всего, что предполагалось до сих пор, и именно поэтому я считаю необходимым, пользуясь этими общими рассуждениями, "взрыхлить почву" для ее восприятия, чтобы она не показалась, когда будет высказана, чрезмерно абсурдной.
ПАМЯТЬ И ЗАБВЕНИЕ
Раздел 1 - Принимаемое за эпос
Почему культурная предыстория России не осталась в памяти народа? То есть почти не оставила явных - в виде имен, - следов в народном творчестве?
Чтобы ответить на этот вопрос - пусть еще не в этой главе, а много позже, - надо хоть отчасти разобраться в закономерностях запоминания и забывания народных преданий; и нам опять придется прибегнуть к аналогиям и сопоставлениям с тем, что имело место в некоторых других странах. В основе запоминания и забывания народного творчества - любого, от этнического РМП до анекдотов периода перестройки, - лежит единая логика и работают одни и те же социально-психологические механизмы.
Речь в этой главе пойдет прежде всего о былинах, и мы убьем здесь сразу двух зайцев. Во-первых, в ходе наших изысканий былины не раз понадобятся как свидетельства отношения народа к тем или иным лицам и событиям, и мне хотелось бы поделиться с читателем своим мнением о них: показания свидетеля лучше понимаешь и оцениваешь, когда знаешь, с кем имеешь дело. Во-вторых, былины - хотя и не РМП, но разновидность фольклора, и степень сохранности их самих в народной памяти является примером действия некоторых закономерностей, приложимых и к любому другому преданию, в том числе и к тому, следы которого мы разыскиваем. Поэтому мы поговорим и о том, что представляет собой этот жанр, и о той плачевной участи, которая постигла эти произведения прежде чем они - а вернее, то, что от них осталось, - удостоились записи .
Наш экскурс в былины будет сопровождаться примерами, но, полагая, что любому русскоязычному читателю основные их сюжеты знакомы со школьной скамьи, я позволю себе не делать дотошных ссылок каждый раз; но, разумеется, в отношении всего того, что не является общеизвестным, будут указаны источники.
Мы уже говорили в первой главе о том, что любое фольклорное сказание ЗАРОЖДАЕТСЯ тогда, когда оно актуально. Правда, в былинах бывает так, что сюжетно-психологический стержень относится, например, к татарским временам, а имена между тем все те же, что и в органично "киевских" сказаниях - начиная с почти неизменного князя Владимира. Но это результат устаревания былин, их деактуализации в более поздние времена. Смешение деталей, машинальное, а иногда и сознательное, по принципу шаблона, вставление некоторых ставших "общим местом" имен и названий в сюжеты, к которым они не относятся, имеет две причины. С одной стороны, эпоха Владимира 1-го (будем называть его так, памятуя о Мономахе, его тезке) обрела значение ЭПОХИ-СИМВОЛА для былин - вероятно, по обилию и остроте пережитых тогда народом впечатлений, по масштабности свершившихся тогда перемен. Надо полагать, нужны были веские факторы, чтобы именно эта эпоха перевесила в сознании народа все остальные по своей психологической яркости. С другой же стороны, эта же самая эпоха стала "эпохой-шаблоном", "эпохой-архивом", той нишей, в которую падало все терявшее в тот или иной момент злободневность. Точнее, шаблоном-то стала не сама эпоха, а органичная именно для нее совокупность имен и деталей. Если в былине о "змее Тугарине" последний вступает в конфликт с Алешей на пиру у Владимира в Киеве (9), то это говорит не о том, что сказание имеет реальный прототип, относящийся к киевской эпохе, - нет, его контуры восходят к татарским временам, что доказывается унизительностью положения князя в этом сюжете, унизительностью, для сюжета органичной и обусловившей главный его конфликт, - это говорит о том , что ОФОРМИЛОСЬ произведение не сразу по горячим следам какого-то прототипного происшествия, а спустя значительное время, когда уже было не так важно, к жене какого именно князя приставал татарский баскак и кто был княжеским заступником, убившим его, и когда относительная отдаленность события позволила кому-то, в чьих устах стилистически сложилась былина, то ли несколько машинально, то ли вполне сознательно вставить в нее привычные, шаблонные имена и фон.
Я, пожалуй, поясню известными примерами эти две разновидности ошаблонивания текстов. Хороший пример машинальной подмены дает знакомая, наверное, многим школьная шутка "Терек воет, дик и злобен, ВИХРИ СНЕЖНЫЕ КРУТЯ". Хрестоматийное стихотворение Пушкина стало символом и шаблоном всего того, что написано четырехстопным хореем, и какой-то троечник, видимо, и в самом деле, рассказывая наизусть Лермонтова, ляпнул привычную строчку, из-за чего шутка и родилась. Я не случайно написал "троечник", ибо тот, для кого литература - любимый предмет, вряд ли перепутал бы стихи двух великих поэтов. Сознательное же ошаблонивание часто бывает в песнях. Так в общеизвестной песне о Стеньке Разине вместо "Из-за острова на стрежень" поют иногда " Из-за острова Буяна" ( так пел, например, Шаляпин ). Не всем понятное слово заменяется в этом случае сказочным клише. Но опять-таки, и в данном случае можно уверенно сказать, что людям, допускающим эти клиширования, вряд ли очень дороги тексты как таковые: назначение песни - не информировать, а звучать, в ней чем проще скажешь, тем, на расхожий вкус, и лучше...Отметим и запомним эту мысль: кто дорожит СМЫСЛОМ текста, не исказит его ни машинально, ни намеренно.
Что же касается былин, то отношение к ним сказителей в этом плане очень настораживает. Имена былинных героев не только стали шаблонными внутри жанра, но подставлялись иногда и в иные по духу произведения - и в сказания, по размеру и стилистической инерции вроде бы на поминающие жанр былин, но резко отличающиеся от них по сути, и в некоторые совершенно песенные тексты московских времен. Такая неразборчивость в употреблении, казалось бы, эпических имен настораживает, и мы вот-вот серьезно поговорим об ее причинах, о целом комплексе причин, ее породивших.
Но что бы ни думалось мне о былинах, они понадобятся в нашем расследовании, ибо отражают настроения современников тех событий, которые легли в основу их сюжетов. Стилистическое ФОРМИРОВАНИЕ фольклорных сказаний много позже событий, давших толчок к их созданию, - дело не только нормальное, но и, пожалуй, неизбежное: мы уже это обсуждали в первой главе. Гомеровские поэмы созданы (сформированы) веке в 9-ом до н. э., а Троянская война или то, что было ее прототипом, - событие, отстоящее от полулегендарного аэда по меньшей мере на триста лет. Но формируется предание о давних временах не на пустом месте: какие-то песни, созданные уже современниками событий, обязательно лежат в его основе. Повторю мысль, уже высказанную в первой главе: ЗАРОЖДАЕТСЯ любое фольклорное повествование только в устах современников и очевидцев, ФОРМИРОВАНИЕ И ЗАРОЖДЕНИЕ - не одно и то же. Это очень важный для моих изысканий принцип, поскольку он дает мне право привлекать к делу любое сказание, в СЮЖЕТНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ КОНТУРАХ которого - независимо от стилистических особенностей, - просматривается ранняя, интересующая нас эпоха. Я не фольклорист и некоторые давно сложившиеся мнения о времени стилистическрого формирования тех или иных текстов принимаю на веру, но время окончательного формирования не обязывает к сколько-нибудь жестким выводам о времени сюжетно-психологического зарождения сказаний: последнее определяется по основным контурам, органичным для одних времен и чуждым для других. Так, насколько я знаю, былину об Илье Муромце и Идолище специалисты по фольклору считают сформировавшейся позже былины об Алеше и Тугарине и под ее влиянием (10); этого я не берусь оспаривать, но по сюжетно-психологическим (а не текстологическим) признакам время первичного зарождения сказания об Илье и Идолище следует считать более давним. Идолище, летающее с палицей по небу, - метафора врага, которого народ мог иметь не в татарские или более поздние времена, а только в 10-11 вв. Или еще раньше: это метафора врага языческого по основным, сущностным параметрам восприятия (татары не подходят здесь, ибо основной "нерв" вражды с ними связан был не с верой, а с национальным унижением - веры они не трогали), и сильного при этом... И угрожающего по религиозной линии; а на русское православие ни один внешний враг всерьез не покушался. Опережая более подробный разговор, скажу уже здесь, что Идолище - метафора пресловутого Перуна; позднее это будет обосновано.
Здесь мы сталкиваемся с кажущимся парадоксом. Нас всех учили в школе, что былины - это русский эпос. А с эпосом, даже на уровне интуитивных суждений, ни машинальные вставки, ни клиширование не вяжутся до крайности. Но парадокс, повторяю, кажущийся, ибо этот фольклор был провозглашен эпосом только в силу русского национального комплекса, комплекса культурной несостоятельности по сравнению с Европой, побуждавшего навязчиво искать любую возможность залатать хоть чем-то мнимые пробелы в своем культурно-историческом прошлом. Насколько верна или ошибочна сама трактовка отсутствия некоторых явлений культуры как порочащих пробелов - вопрос особый и сложный, и в этой книге мы его рассматривать не будем. Замечу, однако, что эпоса не было, например, у итальянцев, и это нисколько не умаляет их в собственных глазах. У каждого народа - свои закономерности развития, и бывает, что тот или иной тип творчества для общности не органичен; и надо ли , спрашивается, усматривать в этом дефект? У русских тоже нет и не могло быть эпоса, и виной тому - не УРОВЕНЬ, а ТИП развития народа.
А почему былины - не эпос? Дело в том, что эпический жанр, подобно любому иному, имеет ряд совершенно неотъемлемых признаков; былины же резко отступают почти от всех характеристик, присущих всем эпосам во всех странах, в которых эпическое творчество имело место. ПОЧТИ от всех. Былины роднит с эпосом то обстоятельство, что в них повествуется о битвах и об относительно давних временах. Но если определять тип произведения только или главным образом по тому, О ЧЕМ оно (то есть по его сюжетному "стройматериалу"), то логика будет примерно такая же, как, допустим, в предположении, что любой продукт из молока - это обязательно сыр. Но ведь бывают и сметана, и простокваша, и ряженка...
Эпос предполагает очень большую психологическую дистанцию между сказителями и героями: герои возводятся на некий пьедестал, ими надлежит восхищаться, и возвышенность стиля в этом случае необходима: она - способ и средство создания этой дистанции, и она же отражает отношение повествующего к теме сказания и к героям, вытекает из этого отношения, разделить которое он как бы призывает слушателей. Эпос всегда аристократичен по тону, даже если герои - не аристократы по крови. В эпическом сказании всегда чувствуется возвышенно-торжественный и обычно пространный, а не лаконично-пунктирный стиль. Эпос трагичен, в нем занимают немало места сказания о гибели героев; и это естественно, ибо если образ по-настоящему любим и чтим, то можно ли не стремиться к тому, чтобы его биография была цельной и завершенной? Далее, в эпосе главное - не сюжет и не мораль, а именно ОБРАЗ. Так было везде: сюжетные построения, пусть на основе отдаленных реальных прототипов, эмоционально только обслуживают те образы, которые воспеваются и чтятся, и ради восполнения образов эпические предания иной раз допускают противоречия в фабуле. И приписывают героям поступки иногда алогичные, но украшающие их и возносящие над всем сколько-нибудь обыденным, оправдывая особое отношение к ним. Так, совершенно иррациональны Роланд, не желающий протрубить в рог и призвать на помощь короля, а предпочитающий сверхдоблесть и гибель; кельтский герой Кухулин, дарящий врагам свой волшебный меч, чтобы они не спели песню, позорящую его род; Хаген в "Нибелунгах", лишающий себя и своих товарищей возможности повернуть назад и поступающий так именно тогда, когда узнает, что путь, в который они отправились, приведет их к гибели; и можно дать еще примеры того, что перед эпическим героем ставится высочайшая психологическая планка, и он по логике эпоса должен оказываться иногда в ситуациях, предполагающих самопожертвование. Кроме того, поскольку образ раскрывается не только в поступках, но и в своей речи, эпические герои говорят чрезвычайно развернуто, "вещают" , и в "Илиаде", например, кажется неправдоподобным, как того или иного воителя не проткнули раз двадцать, пока он, потрясая копьем или камнем, вещал что-то своему противнику... Но это неправдоподобие окупается тем, что каждая речь добавляет еще штрих или ряд штрихов к любимому и, можно сказать, смакуемому автором образу, характеру. Тогда как действующий, но не говорящий или мало говорящий герой - схема, скорее чем образ... Влагая в уста персонажей монологи, диалоги и т. д., автор делает их живыми, теплыми и заслуживающими некоего конкретного отношения - их самих, а не только их деяния. В скандинавском эддическом эпосе большая часть произведений именуется "Речи такого-то...", и действительно, даже когда имеется сюжет - зачастую довольно расплывчатый, - то и тогда непомерно значительную часть вещи занимает речь - очень торжественная и приподнятая... Таков эпос: он культивирует прежде всего ОБРАЗЫ, образы тех, кто является - вспомним сказанное в первой главе об РМП, - эталоном доблести и добродетели или, напротив, низости и скверны, но ведь и это интересно прочувствовать...
Ничего этого нет в былинах. Ни трагических финалов - за крайне редким исключением, - ни дистанции по отношению к героям (об их подвигах повествуется так, как можно было бы рассказывать о похождениях молодцов из своего или соседнего квартала), ни речевой развернутости: речь героев сказители явно стараются "проскочить" побыстрее. В былинах все внимание не образу, а сюжету, и мне кажется, что когда рисуется картина того, как богатырь "взял татарина за ноги, стал татарином помахивать; где вправо махнет - там и улочка, где лево махнет - переулочек", то рассказчику важен не герой, а важно унижение, которому подвергается враг. Ибо герои, дерущиеся таким манером или закидывающие противника "чуть пониже облака ходячего", малоэстетичны: этот "гигантизм" безвкусен, и он, мне кажется, лег в основу вызывающей лично у меня тягостное чувство, но очень правдиво отражающей эстетическую проблемность былин знаменитой картины Врубеля "Богатырь", где изображен некто нечеловечески грузный на неправдоподобно грузном, ему под стать, коне. В настоящем эпосе герой должен быть не только силен: в нем должна быть смягчающая впечатление, производимое его силой, общечеловеческая утонченность. Кроме того, ни в одной из былин нет эпического иррационализма, примеры которого я привел: герои вступают в схватки, но самопожертвования нет нигде, и нет ощущения, что оно от этих героев ожидается. Если есть в русском фольклоре осколки когда-то, в незапамятные времена существовавшего эпоса, то не в былинах, а в сказках, где герой может поехать именно тем путем, на котором ему, по надписи на камне, "убиту быть", или сжечь лягушечью кожу заколдованной царевны, бросая вызов судьбе, воплощенной в запрете делать это... В былинах же есть и сила , и храбрость, но "безумства храбрых", присущего эпосу, совершенно нет... Далее, не было сколько-нибудь значительных попыток объединить былины в некое подобие цикла, что тоже, кстати сказать, неотъемлемо от подлинно эпического творчества, ибо его герои дороги авторам и публике, и возникает социальный заказ на продление и увязывание их биографий. Наконец, ни один былинный герой не имеет ВОЗЛЮБЛЕННОЙ, отношения с которою были бы стержнем какого-либо сюжета и которая имела бы сколько-нибудь выразительные очертания образа; а это тоже совершенно противоестественно для эпоса. У Добрыни, правда, есть жена, но она необходима для сюжета, в котором кульминация - не что-либо касающееся их отношений, а то, как Добрыня, вернувшийся из длительного похода, оттаскивает за волосы задумавшего жениться на ней в его отсутствие Алешу Поповича. Фабула тут по-своему занятная, но любовной лирики ни малейшей.
С именами некоторых былинных персонажей - особенно Добрыни и Алеши, - связано несколько вещиц не былинного, а песенного склада , довольно красивых и повествующих уже не о Киеве и эпохе-символе Владимира, а рисующих обстановку и колорит Московского царства (11). Это песни, возникшие независимо и поначалу совсем о других людях; но те, кто записывал фольклор в 19 - 20 веках, услышали их уже из уст людей, которые (или предшественники которых) машинально внесли в эти тексты трафаретные, традиционные имена, относящиеся, по их представлениям, к старине (не вдумываясь особенно в то, что старина старине рознь, и просто безотчетно списывая уже и эти произведения в психологический "архив"), так что былинные имена в таких "небылинных" текстах - как бы печать устарелости и незлободневности на повествуемом. Впрочем, могло быть и иначе: имена могли, став привычными, зажить своей отдельной жизнью в устах безвестных слагателей песен, являясь для них (безотносительно связи своей со "стариной") столь же незаменимыми, сколь эпитеты "чистое поле" и "синее море", и заполняя "именную нишу" везде, где эта ниша была...
Что касается фона былин - почти неизменных Киева и Владимира, - то и этот фон проблематичен, если считать былины эпосом. Конечно, времена Владимира должны были очень сильно поразить воображение народа, если именно эта эпоха стала "эпохой-символом", притянув к себе, как звезда планеты, события других времен, в рамках былин "растворив" их в себе; но дело ведь не только в том, ЧТО изображается, а еще и в том - особенно если говорить об эпосе, - КАК изображается... А в образе Владимира, преподносимом былинами, - будь то сюжет, в котором имеется в виду этот конкретный князь, или сказание о ком-то другом, чье имя вытеснилось именем-шаблоном, - в собирательном, скажем так, былинном образе князя, несмотря на теплое и "свойское" отношение к нему сказителей, можно увидеть немало моментов профанирования. Он не отличается храбростью - напротив , ударяется в панику, когда в одной довольно малоизвестной былине супостат требует в жены его сестру ( или племянницу ), да еще и грозит ему, через посланца, "злодейкой земляной тюрьмой", что уж совсем не вяжется со статусом князя (12); лишен элементарного чувства чести (Тугарин клеит его жену у него на глазах , пока возмущенный таким нахальством Алеша Попович не затевает с ним ссору); неблагодарен (по отношению к Илье Муромцу); не способен сам решить, к кому посвататься (пока витязь Дунай не рассказывает ему о литовской княжне) (13); чужую же супругу ( Добрынину ) он, в отсутствие мужа, выдает замуж за Алешу, причем даже не по своей злой воле, а безвольно поддавшись давлению со стороны этого последнего... Хорош государь , вокруг которого происходит действие совокупности былин!... И проблемы у этого князя унизительные до невозможности: например, выплатить (не получить, а именно ВЫПЛАТИТЬ) дань басурманскому хану "без бою , без кроволития"... (14) Все это совершенно не эпично, более того - антиэпично, ибо эпос, наряду с прославлением героев, славит и страну, и народ, чье пробуждающееся национальное "эго" при этом утверждается. Если говорить о реальном Владимире, чье имя стало именем-шаблоном, то он профанирования, примеры которого я привел, не заслужил: исторический князь Владимир, личности которого мы еще основательно коснемся, имел, конечно, серьезные человеческие недостатки, но безволие и трусость в их число не входили. Напротив, Владимир был властен, решителен и стремился к широкому охвату и размаху во всем. Кроме того, он был, несомненно, очень мудрым политиком и, будучи преобразователем по натуре и по замыслам, умел, тем не менее, вовремя учитывать настроения народа, что далеко не всем людям подобного склада свойственно... Но, поскольку все-таки именно его имя стало шаблоном для собирательной профанации, то, значит, наряду с общим довольно ощутимо выражаемым в былинах неуважением народа к княжеской власти, в былинном портрете князя отразилось - пусть лишь в качестве одного из компонентов, - и отношение народа лично и конкретно к нему. То есть, народ в массе своей имел, видимо, основания не то чтобы невзлюбить этого человека (нет, в этом смысле отношение к нему было сложнее, ибо он все же иногда "солнышко", всегда - гостеприимный хозяин и, по большому счету, не жесток и не злобен), а скорее "незауважать" его... За что? Об этом тоже основной разговор впереди, но скажу уже здесь, что одну из причин этого усматриваю в очень быстром отказе Владимира от им же учрежденного культа в пользу православия: иными словами, в том, что могло показаться малодушной непоследовательностью. Было ли так на деле - посмотрим; но думаю, что так это ВЫГЛЯДЕЛО; а массы склонны следовать в своем отношении к чьим бы то ни было действиям не тщательному анализу, а первому впечатлению.
Наконец, если вернуться к теме несоответствия былин эпическим меркам, надо отметить, что их тексты - в том виде, в каком они дошли до нас, - вдобавок к зачастую органичному для них безвкусному гигантизму изобилуют, к сожалению, грубыми, снижающе-мужицкими выражениями, уже не органичными, а привнесенными временем, ибо, не удостоившись своевременно литературной шлифовки, они исказились, передаваясь по семейно-преемственной линии из уст в уста людьми, из которых далеко не все обладали хорошим вкусом. Когда-то я считал, что былины, будучи эпосом по замыслу, только по этой причине звучат неэпично; но, думая так, я менял местами причину и следствие. Сама литературная невостребованность этих сказаний, сам тот факт, что люди, способные профессионально отшлифовать их, не удостоили их своим вниманием, - результат того, что народ не считал их эпосом и недостаточно ими дорожил. Первичная шлифовка предания всегда осуществляется народом, и сам народ должен уметь беречь свои творения на таком уровне привлекательности, чтобы они, вдохновив кого-то очень талантливого, стали явлением книжной литературы - подобно "Песни о Нибелунгах", созданной по мотивам народных сказаний. Или - приведу несколько неожиданный пример, - подобно "Песням западных славян" Мериме: пусть это подделка, но ведь для того, чтобы создать ее, писатель должен был побывать на реальных Балканах, услышать реально звучавшие там народные песни и вдохновиться их красотой... Если кто-то возразит, что на Руси не было в средние века литературных средств для обработки народного творчества, то будет однозначно неправ: средства были, и порукой тому - "Слово о полку Игореве" с его изумительной эстетикой образов и метафор. С настоящим эпосом никогда не могло бы произойти то, что произошло с былинами: коллективное "я" народа изыскало бы пути его хранения и донесения до слуха литературно образованных людей, а если и нет, то передачи из уст в уста по принципу хотя бы минимального профессионализма, а не стихийно, по родству или по соседству. Существовали же у не слишком культурных в целом древних кельтов целые школы "бардов" (певцов), а у скандинавов было понятие "скальд", т. е. профессиональный сказитель... Это искусство грамотности не требовало, но желавший получить звание сказителя должен был выдерживать какие-то экзамены, прежде чем допускался к исполнению сказаний, коими народ дорожил. А в древней Греции - доклассической, едва ли знавшей еще тогда буквенное письмо, - нашлись же возможности и средства сберечь на высочайшем уровне утонченности гомеровские поэмы, прежде чем афинский тиран Писистрат велел в 6-ом веке до н. э. записать и наверняка увековечить их... Кроме того, то, что является эпосом - первично-этническим или национально-государственным, - бывает на слуху во всех областях страны или территории, занимаемой этносом, а не исключительно на далекой периферии; а былины - почти все известные тексты, - записывались в таких районах, как Беломорье, Колыма, Алтай и т. д., иными словами, в местах достаточно отдаленных от "сердца" страны... Безусловно, относительная изоляция способствует сохранению народного творчества давних времен, ибо в изолированных районах происходит мало событий, и давнишним сказаниям нечем вытесняться в воображении народа, тогда как в районах и странах, живущих интенсивной исторической жизнью, каждый отрезок времени дает новые впечатления и образы, новый материал для песен и сказаний, и старое постепенно угасает в массовом сознании. Так германо-скандинавский мир сберег свои саги во всей их первозданности именно в изолированной Исландии, а кельтские предания уцелели в островной Ирландии лучше, чем, скажем, в Галлии. Этот фактор имеет значение, но не абсолютное: где историческая жизнь кипит ключом, там меньше простонародно-массовой памяти о старине, но зато больше общей культуры, больше классически-литературных возможностей увековечить предания: пример - те же "Нибелунги", созданные в самой Германии. Может быть, появление таких произведений ослабляет в народе волю к самостоятельному, устному хранению эпоса, ибо глухой стенки между образованными слоями и массами все-таки не бывает: народ так или иначе узнает о том, что появилось нечто высокохудожественное, увековечившее предмет хранения, в лице отдельных грамотных людей знакомится с тем, что создано, и понимает, что длительная эстафета передачи преданий из уст в уста увенчалась чем-то; а увенчание равносильно завершению...