В.Г. Шевченко
Доклад на ХП-тых Международных чтениях "Достоевский и
современность" в Старой Руссе 21-24 мая 1997 г.
В самом начале своего доклада я не могу не коснуться
вчерашнего выступления Павла Евгеньевича Фокина. В письмах
Любимову Достоевский неоднократно говорил о том что "это мои
герои говорят, а не я". В письме тому же адресату от 25 мая 1879
г. Федор Михайлович прямо сообщал: "Я только хотел Вас особенно
попросить, многоуважаемый Николай Алексеевич, впредь, в
сомнительных случаях /если такие будут/, обращать внимание, от
чьего лица говорится. Ибо иное лицо по характеру своему не может
иначе говорить".
Создается впечатление, что Павел Евгеньевич в своем докладе
путает героя с повествователем, повествователя с автором и
автора с героем. Блуждая между этих трех сосен, Павел Евгеньевич
приходит к поразительным выводам о том, что Смердяков в романе
"Братья Карамазовы" обладает прямо-таки сверхъестественной
властью над всеми героями произведения Достоевского.
Произвольный выбор цитат без разбора и вне контекста романа
делает жертву палачом, а палача жертвой.
Между тем нетрудно заметить, что все мерзкое, что сказано в
романе о Смердякове, сказано братьями Карамазовыми, которые, как
справедливо отметил в своем докладе Игорь Леонидович Волгин, по-
существу являются коллективным убийцей отца, как в фабульном,
так и в философско-историческом контекстах романа.
Даже внешний вид измученного тяжелейшим недугом, хронической
эпилепсией Смердякова выдается за признак некой мерзости этого
героя романа. Между тем болезненность /у повествователя
скопческая физиономия/, замкнутость /у повествователя презрение
к окружающим/, косноязычная замедленная речь, напряженный /у
повествователя высокомерный/ взгляд являются неизбежными
спутниками падучей болезни, которой страдал и сам Достоевский.
Мне хотелось бы предоставить слово самому Смердякову. В
"Черновых набросках" Достоевского к роману есть замечательная
фраза, сказанная Смердяковым Ивану Карамазову: "Бога-то нет-с,
это пусть правда ваша, но зато совесть есть." В "Записной
тетради" за 1875-1876 г.г. /Том 24 стр.109/ Достоевский отметил:
"Единый суд - моя совесть, то есть судящий во мне Бог".
В романе фраза Смердякова разбита и звучит в двух фрагментах.
B словах, сказанных Смердяковым Ивану при их третьем свидании:
"Это вы вправду меня учили-с, ибо много вы мне тогда это
говорили: ибо коли бога бесконечного нет, то нет никакой
добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе".
Продолжение фразы звучит в словах "черта", с иронией
сказанных Ивану: "Но колебание, но беспокойство, но борьба веры
и неверия - это ведь такая иногда мука для совестливого
человека, вот как ты, что лучше повеситься".
Это сказано "чертом" о Смердякове и сам Иван подтверждает это
в беседе с Алешей в главе "Это он говорил":
- А ведь я знал, что он /Смердяков/ повесился.
- От кого же?
- Не знаю от кого. Но я знал. Знал ли я? Да, он мне сказал. Он
сейчас еще мне говорил".
В отличие от исторической тенденции обвинения Смердякова во
всех грехах смертных, я хочу поставить во главу угла своего
доклада слова старца Зосимы: "Помни особенно, что не можешь
ничьим судиею бы-ти."
Свое творческое credo Достоевский провозгласил в
предисловии к русскому переводу романа В. Гюго "Отверженные",
где писал: "Его /Гюго/ мысль есть основная мысль всего искусства
девятнадцатого столетия, и этой мысли Виктор Гюго как художник
был чуть ли не первым провозвестником. Это мысль христианская и
высоконравственная; формула ее - восстановление погибшего
человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств,
застоя веков и общественных предрассудков. Эта мысль -
оправдание униженных и всеми отринутых париев общества".
Эта мысль, мощно прозвучавшая еще в романе "Униженные и
оскорбленные": "Самый забитый, последний человек есть тоже
человек и называется брат мой!"
Вот с этой точки зрения, христианской и высоконравственной, с
точки зрения оправдания брата я и предлагаю прочитать роман
"Братья Карамазовы". С этой же точки зрения я предлагаю
осмыслить слова Алеши, сказанные в конце произведения мальчикам:
"Убил лакей, а брат невинен".
При анализе работ, посвященных роману, неизбежно встает
вопрос. На чем основано обвинение Смердякова в убийстве Федора
Павловича? Никаких доказательств вины Смердякова в тексте романа
нет. Нельзя считать таким доказательством три тысячи,
возвращенные Смердяковым при третьей встрече. Украл - еще не
значит убил. Да и крал ли Смердяков эти деньги? А если крал, то
почему вернул их в целости? Тот факт, что деньги оказались у
него, может служить лишь поводом для серьезных размышлении о
том, как, когда и каким образом они к нему попали.
Нельзя считать таким доказательством и "признание" Смердякова
е убийстве Федора Павловича, поскольку оно полностью
противоречит и выводам следствия по делу убийства, и описанию
событий трагической ночи. Не заметить этого может только
исследователь романа, не желающий замечать очевидного.
Такое же "признание" мы можем найти и в показаниях Дмитрия Ка
рамазова, отрицавшего в начале следствия свою причастность к
преступлению, а затем в сердцах воскликнувшего:
- Запиши сейчас, что схватил с собой пестик, чтобы бежать убить
отца моего Федора Павловича ударом по голове! Ну, довольны ли вы
теперь, господа? Отвели душу?"
И далее: "- Ну-с,- сказал следователь, - вы выхватили оружье
и что же произошло затем?
- Затем? А затем убил. ... Хватил его в темя и раскроил, ему
череп ... Ведь так по-вашему, так?"
Смердякова обвиняли в убийстве и Алеша, и Дмитрий Карамазовы,
ему при втором свидании грозил. Иван: "Это ты его убил!
Подозреваю тебя в этом преступлении и притяну к суду. Я тебя еще
обнаружу!" К тогда при третьей встрече прозвучало:"Я тут схватил
это самое пресс-папье чугунное, на столе у них, фунта три в нем
будет, размахнулся да сзади его в самое темя углом. Не вскрикнул
даже. Только вниз вдруг осел, а я в другой раз и в третий".
Потом, после своего "признания", у Дмитрия было время для
того, чтобы это свое "признание" опровергнуть. Было кому и
выслушать это опровержение. У "униженного и всеми отринутого
пария общества" Смердякова этих возможностей не было. Он
покончил жизнь самоубийством "чтобы никого не винить".
И "признание" Дмитрия, и "признание" Смердякова содержат в
себе одну общую особенность. И в первом, и во втором случае:
если бы Дмитрий раскроил отцу череп, или Смердяков ударил его
/три раза/ в темя, кровь, залившая лицо Федора Павловича,
подоконник, и тело, распростертое у окна, исключили бы вывод
следствия: "Убийство произошло, очевидно, в комнате, А НЕ ЧЕРЕЗ
ОКНО (выделено Достоевским), что положительно ясно из
проведенного акта осмотра, из положения тела и по всему.
Сомнений в этом обстоятельстве не может быть никаких".
Марфа же, заглянув в открытое окно /гл. "Тревога"/ "увидала
страшное зрелище: барин лежал, навзничь на полу, без движения.
Светлый халат и белая рубашка на груди были залиты кровью.
Свечка на столе освещала кровь и неподвижное мертвое лицо Федора
Павловича".
И приведенная цитата и выводы следствия опровергают и "призна
ние" Дмитрия, и "признание" Смердякова в одинаковой степени.
Кроме того в выводах следствия ничего не говорится о трех
ударах, не добивал преступник свою жертву. Травма, нанесенная
углом чугунного пресс-папье резко отличается по характеру от
травмы, нанесенной округлым пестиком. Между тем именно пестик
предъявляется Дмитрию в качестве улики следствием /гл.
"Мытарство второе"/. И, наконец, мы можем ознакомиться с
результатами предварительного расследования убийства /гл.
"Тревога"/, проведенного исправником, прокурором, следователем и
врачом. Вывод: "Федор Павлович оказался убитым вполне, с
проломленной головой, но чем? - вероятнее всего тем же самым
оружием, которым поражен был потом Григорий."
Врач остался в доме старика Карамазова, имея в предмете
наутро провести вскрытие трупа. Ничего не сообщает в своем
рассказе Повествователь о результатах вскрытия, подтверждающих,
либо опровергающих предварительные выводы следствия об оружии
убийства. И это, очевидно, одна из тех причин, по которым в
самом начале своего рассказа Повествователь пишет о "темной
кончине" старика Карамазова. Он сам НЕ ВЕРИТ "признанию"
Смердякова. Но также совершенно очевидно, что Достоевский обязал
бы Повествователя вернуться к этому очень важному вопросу во
втором, главном романе о братьях Карамазовых.
Есть еще неясности в "признании" Смердякова: "Это ведь их
/Дмитрия/ только я научил, что деньги лежат под тюфяком",-
говорит Смердяков Ивану. Но мы же знаем, что это неправда. Об
этом сообщил на следствии Дмитрий. Говорит в своем "признании"
Смердяков и о том, что это он Федора Павловича "научил пакет
этот самый с деньгами в угол за образа перенести, потому, что
там совсем никто не догадается, особенно коли спеша придет".
Откроем главу "Пока еще очень неясная": "Они, как сами
изволите знать, уж несколько дней, как то есть ночь али даже
вечер,- говорит Смердяков Ивану,- так тотчас изнутри и запрутся.
И приди хоть сам Григорий Васильевич, так они, разве что по
голосу убедясь, ему отопрут-с. Так они сами определили с той
самой минуты, как начали эту затею с Аграфеной Александровной".
От кого мог прятать пакет с деньгами по совету Смердякова за
образа в своем кабинете Федор Павлович? Кто может придти к нему
"спеша"? Особенно в последний вечер. Не ждет никого старый
сладострастник, кроме Грушеньки, и драгоценный подарок ждет ее
не в пыли за образами, а под подушкой постели.
Об этом говорит нам фраза Федора Павловича в главе "В
темноте":
- Где же ты? - крикнул опять старик и высунул еще больше голову,-
иди сюда: я гостинчику приготовил, иди покажу!"
"Приготовил", "покажу", а не спрятал за образами.
И далее в "признании" Смердякова:
- Вы уехали, а я упал тогда в погреб.
- В падучей или притворялся?
- Понятно, что притворялся. Во всем притворился. С лестницы
спокойно сошел-с, и спокойно лег-с, а как лег, тут и завопил. И
бился, пока не вынесли".
Но откроем вновь главу "С умным человеком и поговорить
любопытно" :"Смердяков пошел зачем-то в погреб и упал вниз с
верхней ступеньки, - пишет Повествователь,- нашли его уже на дне
погреба, в корчах и судорогах, бьющимся и с пеной у рта.
Вызванный доктор Герценштубе заключил, что припадок чрезвычайный
и может грозить опасностью. Думали, сначала, что он наверно
сломал себе что-нибудь, руку или ногу и расшибся, но, однако,
сберег бог, как выразилась Марфа Игнатьевна". Не спокойно сошел
и спокойно лег Смердяков, а именно упал с верхней ступеньки.
Можно продолжать анализ нелепостей в "признании" Смердякова,
но сказанного выше вполне достаточно, чтобы сделать вывод: это
"признание" - безусловно вымысел.
Для подтверждения нашего вывода обратимся к речи на суде
прокурора Ипполита Кирилловича /"Трактат о Смердякове"/:
"Остаются на виду два человека: подсудимый и Смердяков. Но так
как подсудимый уверяет, что убил не он, то, стало быть, должен
был убить Смердяков, другого никого нельзя найти, никакого другого
убийцы не подберешь. Вот, стало быть, откуда произошло это хитрое и
колоссальное обвинение на несчастного, вчера покончившего с
собой идиота! Именно по тому одному, что другого некого
подобрать! Будь хоть тень, хоть подозрение на кого другого, на
какое-нибудь шестое лицо, то я убежден, что даже сам подсудимый
постыдился бы показать тогда на Смердякова, а показал бы на это
шестое лицо, ибо обвинять Смердякова в этом убийстве есть
совершенный абсурд".
Абсурдность обвинения Смердякова подтверждает на следствии
Дмитрий Карамазов: "Не знаю кто или какое лицо, рука небес или
сатана, но ... не Смердяков! - решительно отрезал Митя".
Правда потом, под давлением улик, как бы прозрев, Дмитрий
восклицает: "Господа, это Смердяков! Это он убил, он ограбил!
Только он один знал, где спрятан у старика конверт. Это он,
теперь это ясно!"
Но это было потом. Логика поведения Дмитрия, загнанного в
угол, проста: один Смердяков знал, где спрятан конверт. Значит
он и украл. А если украл, то и убил. Но эта логика не отменяет
УБЕЖДЕНИЯ Дмитрия : "Не Смердяков".
Абсурдность этого обвинения подтверждает, как мы помним, и
Иван, воскликнувший в беседе с Алешей накануне суда в главе "Не
ты, не ты!": "Кто? /убил/. Это басня-то об этом помешанном
идиоте эпилептике, об Смердякове?"
Абсурдность этого обвинения подтверждает то, что "признание"
Смердякова при третьей встрече явится для Ивана ошеломляющей
неожиданностью: "Ты солгал, что ты убил! - бешено завопил Иван.
- Ты или сумасшедший, или дразнишь меня, как и прошлый раз!"
Абсурдность этого обвинения понимал и сам Алеша, не промолвив
ший на суде ни одного слова обвинения в адрес Смердякова, и
обвинивший его уже потом, после вынесения приговора брату
Дмитрию.
Абсурдная, в части "признания" Смердякова в убийстве Федора
Павловича, третья беседа Смердякова с Иваном содержит в себе,
между тем, очень важное обстоятельство. Она является безусловным
оправданием Дмитрия Карамазова.
В письме Любимову от 16 ноября 1879 г. Достоевский писал о
Дмитрии: "Принимает душой наказание за то, что мог и хотел
сделать преступление, в котором будет ложно обвинен судебной
ошибкой".
Вот эту ложность обвинения и подтверждает своим "признанием"
Смердяков. Он опровергает показание Григория о том, что дверь
была открыта, когда Дмитрий убегал из сада. Он подтверждает
также показание Дмитрия о том, что Дмитрий не грабил отца. Улик
против Дмитрия на суде главном, читательском, больше нет.
В письме Любимову от 8 июля 1879 г. Федор Михайлович сообщал
о романе: "В нем есть мысль, которую хотелось бы провести как
можно яснее. В ней суд и казнь и постановка одного из главнейших
характеров, Ивана Карамазова".
И СУД над Иваном, и КАЗНЬ его совершает не кто иной, как Смер
дяков. Именно "признание" Смердякова служит основанием для
"признания" Ивана Карамазова на суде: "Он убил, а я научил его
убить".
В самом начале третьей встречи Смердяков говорит Ивану:
"Идите домой, не вы убили. - Иван вздрогнул, ему вспомнился
Алеша".
Глава "Не ты, не ты!": "Брат,- дрожащим голосом начал опять
Алеша,- я на всю жизнь тебе это слово сказал: не ты! Слышишь, на
всю жизнь. И это бог положил мне на душу тебе это сказать".
В "Черновых набросках" к роману эта мысль звучит более опреде
ленно:
"В третьем свидании Смердяков ему прямо говорит, КАК И АЛЁША:
"Вы несколько раз себя спрашивали, вы ли убили? /Иван
вздрогнул/".
И СУД над Иваном, и КАЗНЬ его совершает не кто иной, как Смер
дяков. Именно "признание" Смердякова служит основанием для
"признания" Ивана Карамазова на суде: "Он убил, а я научил его
убить".
В самом начале третьей встречи Смердяков говорит Ивану:
"Идите домой, не вы убили. - Иван вздрогнул, ему вспомнился
Алеша".
Глава "Не ты, не ты!": "Брат,- дрожащим голосом начал опять
Алеша,- я на всю жизнь тебе это слово сказал: не ты! Слышишь, на
всю жизнь. И это бог положил мне на душу тебе это сказать".
В "Черновых набросках" к роману эта мысль звучит более опреде
ленно:
"В третьем свидании Смердяков ему прямо говорит, КАК И АЛЁША:
"Вы несколько раз себя спрашивали, вы ли убили? /Иван
вздрогнул/".
И в уста Алеши, и в уста Смердякова Достоевский вкладывал
одну и ту же мысль: "Убил лакей, а брат невинен".
И только после слов Ивана:"Знаю, что не я".
Только тогда, и никак не раньше, звучит:"3на-е-те?"
И только тогда: "Ан вот вы-то и убили, КОЛИ ТАК,- яростно
прошептал Смердяков Ивану. "И это обращение уже не к брату, а к
лакею своих низменных страстей Ивану Карамазову.
Вот эта бессовестность, вот это отрицание своей вины за то,
что уже произошло, и за то, что должно произойти назавтра на
суде над Дмитрием, и послужило основанием Смердякову для суда
над Иваном и для казни его. Но и в этом СУДЕ, и в этой КАЗНИ, в
абсурдности "признания" Смердякова, содержится идея оправдания
Ивана Карамазова, как брата. "Признание" Смердякова, по
существу, опровергает "признание" Ивана на суде читательском.
Роман "Братья Карамазовы" не окончен. В ходе дальнейшего по
вествования вполне могло появиться некое "шестое лицо", на
которое могло пасть "хоть тень, хоть подозрение" в убийстве
старика Карамазова. Как? Каким образом? В главе
"Сладострастники" интересен диалог Федора Павловича с Иваном:
- Да ведь вы сами видели, что она /Грушенька/ не приходила! -
кричал Иван.
- А может быть, через тот вход?
- Да ведь он заперт, тот вход, а ключ у вас".
А может быть, этот второй вход был отперт, отперт самим Федо
ром Павловичем в ожидании Грушенъки?
В главе "С умным человеком и поговорить любопытно" Иван
говорит на станции Чусовая ямщику Митрию:
- Не можешь ли, Митрий, услугу оказать? Зайди ты к отцу моему
Федору Павловичу, и скажи ему, что я в Чермашню не поехал,
можешь аль нет?
- Почему не зайти, зайдем".
Зашел Митрий к старику Карамазову или нет? А если зашел ... ?
О страшном послании Дмитрия Катерине Ивановне, написанном в
трактире на грязном клочке бумаги и переданном ей только на
другой день, знал в городке не один человек, если содержание
этого послания стало известно /а это очевидно/ Смердякову. А в
этом послании: "Пойду к отцу и проломлю ему голову и возьму у
него под подушкой, только бы уехал Иван. В каторгу пойду, а три
тысячи отдам".
Одним словом, оснований для новой правдоподобной догадки и у
читателя романа, и у общества Скотопригоньевска, и у
Повествователя достаточно.
А три тысячи, отданные Смердяковым Ивану при третьей встрече?
- Признанию Ивана на суде:"Получил /деньги/ от Смердякова, от
убийцы, Вчера. Был у него перед тем, как он повесился", не
поверили ни судебные заседатели, ни публика. Об этом говорит на
qsde адвокат Фетюкович: "Ограблены, дескать, деньги, именно три
тысячи - а существовали ли они в самом деле - этого никто не
знает".
Неопределенность, неоднозначность в вопросе "темной кончины"
Федора Павловича Карамазова в романе имеет огромный смысл,
подымающий идею романа над уровнем бытовой криминальной драмы и
переводящий его в совершенно иную плоскость, в плоскость
историческую и нравственно-философскую. Не имеет значение то,
кто конкретно нанес удар пестиком по голове отца. Физическим
убийцей может оказаться случайный человек типа "Федьки-
каторжного" или "Карпа с винтом". Смысл имеет общее согласие
братьев Карамазовых на это убийство. Идея отцеубийства,
вброшенная в общество и воспринятая обществом как идея
целесообразная, будет воплощена тем или иным образом. Об этом
роман.
По-существу убийца - это поле зла, принявшее в
Скотопригоньевске форму закона бытия и о котором, уже находясь
на грани сумасшествия, Иван Карамазов бросит страшные слова в
залу судебного заседания: "То-то и есть, что в уме ... и в
подлом уме, таком же как и вы, как и все эти р-рожи! - обернулся
он вдруг на публику. - Убили отца, а претворяются, что
испугались,- проскрежетал он с яростным презрением. - Друг перед
другом кривляются, лгуны! Все желают смерти отца. Один гад
съедает другую гадину. Не будь отцеубийства - все бы разошлись
злые ... Зрелищ! "Хлеба и зрелищ"! Впрочем, ведь и я хорош!"
И это прозрение - "ПОСТАНОВКА" Ивана Карамазова.
Нетрудно заметить, что в зале судебного заседания, среди пуб
лики, находятся и главные герои романа, уже давшие свои
показания. И к ним относятся слова Ивана: "Убили отца".
Федора Павловича "убил" Алеша Карамазов, намеренно не
выполнивший наказ старца Зосимы: "Поспеши найти /Дмитрия/,
завтра ступай и поспеши. Может, еще успеешь что-либо ужасное
предупредить". Он трижды "забыл" о брате Дмитрии, трижды отрекся
от него.
Федора Павловича "убила" Катерина Ивановна, получившая за
день до убийства послание Дмитрия. Целый день предоставил Автор
романа невесте Дмитрия на то, чтобы предотвратить отцеубийство.
Но, оскорбленная и униженная Грушенькой, она спрячет это
послание в ящик письменного стола и сохранит до суда.
Его "убила" Грушенька Светлова, наслаждавшаяся своей безмер
ной властью над отцом и сыном. И она признается на суде: "Это я
во всем виновата, я смеялась над тем и над другим ... и их обоих
до того довела. Из-за меня все произошло".
Его "убил" купец Самсонов, отправивший Дмитрия к "Легавому",
заведомо зная, что "Легавый" /Горсткин/ не будет Дмитрия и
слушать. Не потерял бы Дмитрий из виду Грушеньки, и не случилось
бы "катастрофы".
Его "убила" богатая вдова госпожа Хохлакова, пообещавшая Дмит
рию "много денег" /"Господи! Вы спасаете человека от
насильственной смерти, от пистолета. Вечная благодарность вам, -
восклицает Дмитрий/ а затем накинувшая Дмитрию на шею образок, и
посоветовавшая ему: "Прииски, прииски, прииски!"
- А три тысячи?
- Три тысячи? Это рублей? Ох, нет, у меня нет трех тысяч,- с ка
ким-то спокойным удивлением произнесла госпожа Хохлакова. Митя
обомлел".
Вce общество Скотопригоньевска, живущее по закону: "Один гад
съедает другую гадину" причастно к "катастрофе".
После того, как в октябрьской /1879 г./ книге "Русского
Вестника" была напечатана первая половина 3-й книги романа,
оканчивающаяся главой "В темноте", к Достоевскому обратилась
некая читательница Е.Н. Лебедева, задавшая по-видимому Автору
романа простой и бесхитростный вопрос: "Кто убил Федора
Павловича?" Ответ Достоевского начинается словами: "Старика
Карамазова убил слуга Смердяков".
Да, Федора Павловича "убил" и Смердяков. "Убил" тем, что
поверив словам Ивана: "Не дам совершиться убийству, как не дал и
сейчас", сказанным в главе "Сладострастники", рассказал ему, а
не барину о том, что о секретных стуках "Грушенька пришла", и о
пакете с деньгами, приготовленными для нее, стало известно
Дмитрию. Поверил и словам Ивана: "Видишь ... В Чермашню еду
...".
Что сделал бы Смердяков, если бы Иван сказал ему то, что ска
зал Катерине Ивановне и Алеше: "Уезжаю надолго, навсегда".
"Кончил дела и еду". "Не сторож я брату моему"? Или то, что
пообещал отцу, что заедет, только заедет в Чермашню по дороге в
Москву и не собирается возвращаться в Скотопригоньевск?
Не совершил бы Смердяков малодушного поступка, сказав барину
о том, что они /Грушенька/ "уж несомненно обещали прибыть". Не
было бы у него упования на Ивана "единственно как на Господа
Бога" в том случае, если его заподозрят в соучастии с Дмитрием в
краже денег, и ничего не оставалось бы ему делать, как
признаться во всем Федору Павловичу. Что сделал бы потом с ним
барин, который терпит его в доме только за то, что "не украдет
он, вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет,
кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по
правде-то, так стоит ли об нем говорить?"
А что сделал бы с ним Дмитрий, узнав о том, что лакей во всем
признался отцу? Сломал бы, как обещал, ему "обе ноги" или
"истолок в ступе"? Одному Богу известно. Но не случилось бы
"катастрофы".
Главным "Убийцей" /а именно так, "Убийцей" называет в своих
"Черновых набросках" к роману Ивана Достоевский/ отца является
Иван Карамазов. Имеющий "косвенное и отдаленное" отношение к
убийству отца физическому, "западник" Иван является убийцей
нравственным. Именно его идея отцеубийства была воспринята и
Дмитрием, и Алешей Карамазовыми, как идея целесообразная, в
фабульном контексте, в контексте рассказа Повествователя.
Та же идея, идея убийства Императора Александра II,
провозглашенная "западниками" в России, привела к исторической
"катастрофе" I марта I88l года.