Альберт Эйнштейн писал: "Достоевский дает мне больше чем любой мыслитель, больше чем Гаусс".
Почему Эйнштейн выделил Гаусса из когорты всех мыслителей?
Немецкий математик Карл Фридрих Гаусс (1777--1855) оставил после себя обширное научное наследие, описание которого не является задачей автора данной статьи. Можно только отметить, что непосредственным обобщением идей Гаусса о внутренней геометрии поверхностей явилась впоследствии геометрия Римана, послужившая в свою очередь основным аппаратом для создания Эйнштейном общей теории относительности. Но это, вероятно, не имеет никакого отношения к творчеству Достоевского
Постоянный интерес Гаусса к астрономии, а затем к геодезии, неизбежно привел его к необходимости рационализации методов обработки результатов наблюдений (исследований) В связи с этим - на создание теории ошибок наблюдений (исследований) и, как неизбежность, к использованию идей и понятий теории вероятностей (относительности полученных при наблюдениях результатов).
Систематическое изложение теории ошибок наблюдений (исследований) было дано Гауссом в большом сочинении "Теория комбинации наблюдений, приводящая к наименьшим ошибкам" (1823 г).
Смысл сочинения заключается в том, что как бы тщательно не проводились наблюдения (исследования процесса), они никогда не могут дать абсолютно тождественных результатов и, как следствие, не могут быть абсолютно тождественны самому объекту (или процессу) наблюдений. При многократном повторении наблюдений (исследований) даже в одинаковых условиях, результаты будут отличаться один от другого. Таким образом, возникает задача целесообразного сочетания результатов наблюдений (исследований) для получения возможно правильных результатов и устранения ошибок, связанных с принятой системой наблюдений (исследований) или (что крайне важно для нас) с субъективностью наблюдателя (исследователя). С этой целью необходимо производить по нескольку наблюдений в видоизмененных условиях, и затем с помощью комбинации этих наблюдений (исследований) стремиться избавиться от случайных или субъективных ошибок.
Не углубляясь далее в работы Гаусса мы можем вплотную перейти к творчеству Достоевского в свете высказывания Эйнштейна.
Является ли Федор Павлович Карамазов отцом Павла Смердякова? Откроем роман: "Вот и случилось, что однажды, (давненько это было), в одну сентябрьскую светлую и теплую ночь, в полнолуние, весьма уже по-нашему поздно, одна хмельная ватага разгулявшихся наших господ, молодцов пять или шесть, возвращалась из клуба "задами" по домам. <...> У плетня, в крапиве и лопушнике, усмотрела наша компания спящую Лизавету (Смердящую - В.Ш.). Подгулявшие господа остановились над нею с хохотом и начали острить со всею возможною бесцензурностью. Одному барчонку пришел вдруг в голову совершенно эксцентрический вопрос на невозможную тему: "Можно ли, дескать, хотя кому бы то ни было, счесть такого зверя за женщину, вот хоть бы теперь, и проч.". Все с гордым омерзением решили, что нельзя. Но в этой кучке случился Федор Павлович, и он мигом выскочил и решил, что можно счесть за женщину, даже очень, и что тут даже нечто особого рода пикантное, и проч., и проч. Правда, в ту пору он у нас слишком уж даже выделанно напрашивался на свою роль шута, любил выскакивать и веселить господ, с видимым равенством конечно, но на деле совершенным пред ними хамом. <...> Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял, что тогда и он вместе со всеми ушел; может быть, так именно и было, никто этого не знает наверно и никогда не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием о том, что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик? Вот тут-то вдруг и разнеслась по всему городу странная молва, что обидчик есть самый этот Федор Павлович. Откуда взялась эта молва? Из той ватаги гулявших господ как раз оставался к тому времени в городе лишь один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались. Но молва прямешенько указывала на Федора Павловича и продолжала указывать. <...> Вот в эту-то пору Григорий энергически и изо всех сил стал за своего барина и не только защищал его против всех этих наговоров, но вступал за него в брань и препирательства и многих переуверил. "Она сама, низкая, виновата", говорил он утвердительно, а обидчиком был не кто иной, как "Карп с винтом" (так назывался один известный тогда городу страшный арестант, к тому времени бежавший из губернского острога и в нашем городе тайком проживавший). Догадка эта показалась правдоподобною, Карпа помнили, именно помнили, что в те самые ночи, под осень, он по городу шлялся и троих ограбил" (14;91--92).
Вероятно, что Федор Павлович не ушел тогда со всей компанией, а остался с Лизаветой, чтобы счесть ее за женщину. Но также вероятно, что Федор Павлович ушел вместе со всеми и прав слуга Григорий. Утверждать что-либо категорически не представляется возможным.
За отцовство Федора Павловича говорит то, что Лизавета родила ребеночка в баньке в саду нашего героя, но и здесь Достоевский дает нам повод усомниться в убедительности этого довода, поскольку, как написано в романе, "Вероятнее всего, что все произошло хоть и весьма мудреным, но натуральным образом, и Лизавета, умевшая лазить по плетням в чужие огороды, чтобы в них ночевать, забралась как-нибудь и на забор Федора Павловича, а с него, хоть и со вредом себе, соскочила в сад, несмотря на свое положение <...> Ребеночка спасли, а Лизавета к рассвету померла" (14;92).
А против его отцовства говорит то, что не Федор Павлович принял участие в спасении новорожденного, а слуга Григорий: "Григорий взял младенца, принес в дом, посадил жену и положил его к ней на колени, к самой ее груди: "Божье дитя - сирота - всем родня, а нам с тобой и подавно. Этого покойничек наш (умерший незадолго до этого новорожденный сын Григория и Марфы - В.Ш.) прислал, а произошел сей от бесова сына и праведницы. Питай и впредь не плачь. Так Марфа Игнатьевна и воспитала ребеночка. Окрестили и назвали Павлом, а по отчеству все его и сами, без указу, стали звать Федоровичем. Федор Павлович не противоречил ничему и даже нашел все это забавным, хотя изо всех сил продолжал от всего отрекаться" (14;92--93).
Если Федор Павлович не ушел тогда со всей компанией, то он -- чудовищный развратник. А если ушел, то и роман может читаться несколько иначе. Старик Карамазов уже не негодяй, изнасиловавший юродивую Лизавету, а не лишенный благородства человек, из сострадания позволивший Григорию и Марфе приютить в его доме подкидыша.
И то, и другое - одинаково возможно. Любое категорическое утверждение - относительно и также может быть ошибочным. Смысл имеют только вероятностные оценки.
И кто виновник "темной" кончины Федора Павловича?
В главе "В темноте" романа описывается ситуация, предшествующая убийству старика Карамазова: "И он (Дмитрий - В.Ш.) вдруг решился, протянул руку и потихоньку постучал в раму окна. Он простучал условный знак старика со Смердяковым: два первые раза потише, а потом три раза поскорее: тук-тук-тук - знак, обозначавший, что "Грушенька пришла". Старик вздрогнул, вздернул голову, быстро вскочил и бросился к окну.
Митя отскочил в тень, Федор Павлович отпер окно и высунул всю свою голову.
-- Грушенька, ты? Ты, что ли? - проговорил он каким-то дрожащим полушепотом. <...> Митя смотрел сбоку и не шевелился. <...> Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити. <...> Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдруг выхватил медный пестик из кармана..." (14;354--355).
На этом повествование прерывается. Что хотел нам сказать Достоевский этим композиционным приемом? Зачем Дмитрий выхватил пестик из кармана? Нанес ли Митя (не помня себя) своему отцу смертельный удар по голове? Вполне вероятно, что да, нанес. Текст романа дает нам право для такого предположения. Но также вероятно, что произошло то, о чем рассказал Дмитрий на следствии: "По-моему, господа, по-моему, вот как было, -- тихо заговорил он, -- слезы ли чьи, мать ли моя умолила Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновенье - не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал к забору... Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна - я это очень помню. А я через сад к забору... вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе" (14;425--426).
"Не помнил себя" Дмитрий или "очень помнил"?
Можно поверить либо автору романа, либо Дмитрию Карамазову. Любое категорическое утверждение, как и в первом случае, -- относительно.
Тогда может быть реальным физическим убийцей является Павел Смердяков? И это ему вынес приговор в беседе с мальчиками Алеша Карамазов: "убил лакей, а брат невинен"?
Вероятно, что да, поскольку Смердяков "признался" сам в совершении этого злодеяния. Но почему-то не исправнику "признался" и не прокурору, а именно Ивану Карамазову. И именно ему отдал три тысячи, приготовленные Федором Павловичем для Грушеньки.
Возможно потому, что Иван сам пришел к Смердякову на третье свидание в ночь перед судом над Дмитрием? Но в "Черновых набросках" к роману есть запись Достоевского: "Иван дома после 2-го свид<ания> с Смердяковым. Смердяков зовет его вдруг. Признается и возвращает деньги. Повесился" (15;316).
Не исправника зовет к себе Смердяков и не прокурора, а именно Ивана Карамазова. Возможно потому, что "признание" Смердякова есть не что иное, как прямое обвинение Ивана в организации убийства отца: "Вы убили, вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил" (15;316). В окончательном варианте Смердяков не зовет к себе Ивана. Вероятно он ждет, что "главный убивец" обязательно придет к нему сам, чтобы убедиться в том, что Смердяков не станет показывать на него на суде над Дмитрием.
А вот и рассуждения самого Ивана перед третьим свиданием со Смердяковым: "почему он так ненавидел Митю, именно за убийство, почему так настаивал, что это он убил? Потому что убеждение, что убил Митя, было ему якорем, спасения. Не убей Митя, а убей Смердяков, и тогда он, Иван, несомненно убийца, ибо он несомненно подговаривал Смердякова. Да подговаривали, так ли это? Не знаю" (15;323).
Вот при третьей встрече и прозвучало с грозной силой "признание" лакея. Да, подговаривал, доказал Ивану своим "признанием" Смердяков. Знай это.
Итак, вполне вероятно, что это "признание" -- вымысел и что Смердяков в "темной" кончине старика Карамазова невиновен, поскольку его "признание" полностью противоречит и описанию событий трагической ночи и выводам следствия по делу об убийстве.
Читаем в "признании" Смердякова: "Да вон она (Грушенька - В.Ш.) , говорю, (подошел я к окну, сам весь высунулся), вон она в кусте-то, смеется вам, видите?". Поверил вдруг он, так и затрясся, больно уж они влюблены в нее были-с, да весь и высунулся в окно, Тут я схватил это самое пресс-папье чугунное, на столе у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся, да сзади его самое темя углом, Не крикнул даже. Только вниз вдруг осел, а я в другой раз и в третий. На третьем-то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь и повалились, лицом кверху, все-то в крови (15;64,65).
А в выводах следствия говорится: "Убийство произошло, очевидно, в комнате, а не через окно (намеренно выделено автором романа курсивом - В.Ш.), что положительно ясно из произведенного акта осмотра, из положения тела и по всему. Сомнений в этом обстоятельстве не может быть никаких" (14;426).
Проведя следствие по делу об убийстве, Достоевский, вероятно, дал возможность читателю оправдать и Дмитрия, и Смердякова в одинаковой степени.
А в главе "Тревога" уточняется: "Замечу лишь вкратце: Федор Павлович оказался убитым вполне, с проломленной головой, но чем? - вероятнее всего тем же самым оружием, которым поражен был потом и Григорий" (14;410). То есть медным пестиком, а не углом чугунного пресс-папье.
Да и сам Достоевский полностью оправдывает Смердякова устами прокурора на суде над Дмитрием: "Сильно страдающие от падучей болезни, по свидетельству глубочайших психиатров, всегда наклонны к беспрерывному и, конечно, болезненному самообвинению. Они мучаются от своей "виновности" в чем-то и перед кем-то, мучаются угрызениями совести, часто, даже безо всякого основания, преувеличивают и даже сами выдумывают на себя разные вины и преступления".
И в этом случае, как мы видим, любое утверждение относительно и вызывает сомнение.
Если принцип относительности в творчестве Достоевского нуждается в дополнительном подтверждении, то мы найдем это подтверждение в романе "Записки из мертвого дома": "В одном из таких веселых и довольных собою городков (Сибири - В.Ш.) , -- пишет "Издатель записок", -- <...> встретил я Александра Петровича Горянчикова, родившегося в России дворянином и помещиком, потом сделавшегося ссыльнокаторжным <...>, смерено и неслышно доживавшего свой век в городке К. поселенцем. <...>. Полагали, что у него должна быть порядочная родня в России, может быть даже и не последние люди, но знали, что он с самой ссылки упорно пресек с ними всякие сношения, -- одним словом, вредит себе. К тому же у нас все его историю, знали, что он убил жену свою еще в первый год своего супружества, убил из ревности и сам донес на себя (что весьма облегчило его наказание). На такие преступления всегда смотрят как на несчастье и сожалеют о них. Но, несмотря на все это, чудак упорно сторонился от всех и являлся в людях только давать уроки" (4;6,7).
Старуха хозяйка, где квартировал умерший Александр Петрович, угрюмая и молчаливая баба, говорила, "что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду" (4;8).Весьма вероятно, что и умершую жену Александра Петровича звали Катериной.
Так что же все зналив веселом и довольном собой городке К.? То, что Александр Петрович убил свою жену? Вероятно, что так и было. Или знали только то, что он сам на себя донес? Совершенно очевидно, -- только то, что он сам на себя донес.
А если он не убивал? Если он неожиданно застал в спальне своей молодой жены ее мертвое тело с его охотничьим ножом в сердце? Весьма вероятно, что Александр Петрович посчитал себя виновным в ее смерти и горе сломило его настолько, что он потерял всякий интерес к жизни. Может быть, поэтому он и полюбил девочку Катю, которая напоминала ему его безвременно погибшую жену, по которой он ходил служить панихиду? Может быть.
И каково ему было тогда терпеть сочувствие окружающих, которые все знали, что он - убийца.
Вероятно, что похожий случай описывается в романе "Братья Карамазовы" в рассказе "таинственного посетителя", явившегося к Зосиме в молодости с признанием в убийстве отвергшей его домогательства и отдавшей свое сердце другому молодой, богатой и прекрасной вдовы помещицы. Прокравшись ночью в ее покои, злодей "вонзил ей нож прямо в сердце, так что она и не вскрикнула. Затем с адским и с преступнейшим расчетом устроил так, чтобы подумали на слуг. <...> Ни на другой день, когда поднялась тревога, и никогда потом во всю жизнь, никому и в голову не пришло заподозрить настоящего злодея! <...> Заподозрили же тотчас крепостного слугу ее Петра и как раз сошлись все обстоятельства, чтобы утвердить сие подозрение. <..> Арестовали его и начали суд, но как раз через неделю арестованный заболел в горячке и умер в больнице без памяти. Тем дело и кончилось, предали воле Божией, и все - и судьи, и начальство, и все общество (как и в случае с Горянчиковым - В.Ш.) остались убеждены, что совершил преступление никто как умерший слуга" (14;277,278).
Не было у молодой прекрасной женщины страстно любившего ее ревнивого мужа. А если бы был?
В своих "Записках" Александр Петрович описывает "преступление" одного каторжника; "Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и -- сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал объявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. <...> Наконец, в его отсутствие, полиция нашла тело. На дворе, во всю длину его шла канавка для стока нечистот, прикрытая досками. Тело лежало в этой канавке. Оно было одето и убрано, седая голова была отрезана прочь, приставлена к туловищу, а под голову убийца подложил подушку. Он не сознался, был лишен (как и невиновный Дмитрий Карамазов - В.Ш.) дворянства, чина и сослан на работу на двадцать лет. <...> Это был взбалмошный, легкомысленный, нерассудительный в высшей степени человек, хотя совсем не глупец. Я никогда не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости <...> В разговорах он иногда вспоминал о своем отце. Раз, говоря со мной о здоровом сложении, наследственном в их семействе, он прибавил; "Вот родитель мой (курс. Дост.), так тот до самой кончины своейне жаловался ни на какую болезнь". Такая зверская бесчувственность, разумеется, невозможна. Это феномен; тут какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное и нравственное уродство, еще не известное науке, а не просто преступление.
Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города (как и в случае с Горянчиковым, и со слугой Петром - В.Ш.), которые должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все его дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не поверить" (4;15,16).
Вот и я, читая "Записки" Александра Петровича, умного, сдержанного, уравновешенного и очень доброжелательного к другим людям человека, не верю, что он убил свою жену. Я этого, в отличие от всех, не знаю.
Да и смущает то, что у убитого подозревались деньги. Мало ли какой "Федька каторжный" или "Карп с винтом" могли польститься на такую добычу. А не найдя денег, злодей мог и надругаться над трупом. Да и глупо, совсем глупо прятать тело во дворе своего же дома в сточной канавке. Да и не назовет убийца своего отца родителем, а все же как-то иначе. Да и убийство отца не назовет кончиной. Сомнений и у Александра Петровича, и у меня много. Я тоже, в отличие от всех, не верю ни в это преступление, ни в виновность Горянчикова.
Достоевский презирал в людях стадность и в мышлении, и в поведении.
В своем "Дневнике писателя" он писал: "увлекает тоже русского человека слово все: "я как и все", -- "я с общим мнением согласен", -- "все идем, ура!" (26;47).
В статье "Две половинки" в 1873 г. он заметил; "Мы дорожим лишь тем, что пользуемся симпатией нескольких толковых людей, которые в наше время всеобщего лакейства мысли решились сметь
Свое суждение иметь" (21;155).
К сожалению, это время в России не кончилось и по сей день.
В конце "Записок из мертвого дома" говорится; "Как неприветливо поразили они (почернелые бревенчатые срубы - В.Ш.) меня тогда (курс. Дост.) в первое время (единственный раз, когда Александр Петрович на третий день своего пребывания на каторге назвал каторгу "Мертвым домом" -- В.Ш.). И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват? То-то, кто виноват?" (4;231).
Нет, каторга -- это далеко не "Мертвый дом". Люди живут там активной, творческой, деятельной, хотя и не всегда благочестивой жизнью. Это люди, которые осмелились, пусть иногда в дикой форме, но все же осмелились на протест против бесчеловечной системы насилия над народом в России. И Горянчиков нашел там много друзей. А свои "Записки" Александр Петрович в полном одиночестве писал, проживая в "веселом, и довольном собой" городке К.. Они, эти "Записки", оттуда, из этого "Мертвого дома", где веселятся те, кто виноват.
Да и с романом "Преступление и наказание" не все ясно. Вероятно, что Раскольников мог бескровно убить старуху-процентщицу ударом обуха топора. Он, вероятно, много раз обдумывал в деталях это событие, поскольку считал старуху воплощением Мирового Зла, и видел в этом убийстве высшую справедливость. Но разрубить топором голову праведнице Лизавете, которую нещадно эксплуатировала старуха? Такой же обездоленной, как и сам Раскольников? В это зверское преступление Раскольникова (также, как и в преступление Горянчикова, слуги Петра или каторжника, обвиненного в убийстве своего отца) трудно поверить. На такое убийство был способен только расчетливый, хладнокровный и очень жестокий преступник, который не останавливается ни перед чем.
Что же произошло на самом деле, а что только представилось Раскольникову в бреду белой горячки? Не для того ли, по замыслу Достоевского, и появилась неожиданно в квартире старухи Лизавета, чтобы мы задали себе этот вопрос?
Вероятно, что именно для этого...--
Буду благодарен за отзывы. Мой электронный адрес: a_mikr@rambler.ru