Шерстобитов Анатолий Николаевич : другие произведения.

Про праздники мая

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Май, первая "красная" декада, когда в численнике так тесно от праздников. Но это и посевная у селян. К чему может привести данное святотатство, беспробудное пьянство в дни зачатия природы-матушки и расскажет эта повестушка. Природа брезгливо отторгнет из рядов своего живого естества одного из уродов, просто, но, в назидание прочим его собратьям, до легендарности карикатурно...
   Про праздники мая
  
  ПОХМЕЛЬЕ И РАБОТА
  Дела на полтину, магарычей на рубль.
  Запили тряпички, загуляли лоскутки.
  Разгул всегда найдёт гуляк.
  Что мне соха, была б гармошка.
  Сведёт так домок, что не нужен и замок.
  
   Казнь была упомянута еще утром.
   - Башку отрубаю, - пресно уведомила Зинаида, хлопоча у стола с завтраком, - только нажрись еще раз, протяни свои грабарки поганые...
   Очнувшийся от её тычков Завалишин, болезненно кривясь, поворочал глазами и обрадованно заключил, что он, слава Богу, дома, на родном топчане, в родной тесной кухонке, привычно гундит жена, тянет любознательно шеёшку из-за шторки с печи теща, ворона облезлая... родны-ые! он дома! и стало быть всё в порядке. Закряхтев, он освободил от перекрученной спецовки руку, что онемела до полного бесчувствия, размяв, оживив ее, переобулся - поменял местами концы портянок, какие во время сна упрели до хлюпа. Притоптывая сапогами для лучшей усадки ступней, согласно кивая привычным угрозам, Завалишин опорожнил ковш воды. Отирая обильный пот, выковырял желток из глазуньи, потянул кильку из кулечка и заключил со вздохом, что утро вечера куда мудрённее.
   Тайком покосился на лицо супруги, да нет, никаких следов его “грабарок” не просматривается, должно по тулову щекотнул, нормальная косоротая морда - подзацепил как-то чуть усерднее, чем всегда, хрупнула челюсть, да и перекорежило, нерв, сказывают, какой-то отказал, левая сторона лица обмякла тряпкой, почти не шевелится. Ну и харя, удрученно вздохнул он, выйдя во двор и умащиваясь на крылечке, так и вымаливает оплеуху. Прялка, посетовал он попутно на ее незавидные стати, шуруп в лифчике... Напряжение мысли усилило головную боль, и Завалишин прекратил поиск сравнений, закурил и предался полусонному, мечтательному созерцанию окружающего мира.
   Властвовала весна, все живое млело, ерзало и пело, гомонило и суетилось от избытка расконсервированных сил, первая зелень источала терпкий дурман. Ляпота! прижмурил опухшие веки Завалишин, шурша щекой о плечо, кайф! кабы бражонки еще кто со стаканчик поднёс для оздоровления, для пущего соответствия радостной природе. Сколько он не гармошил лоб досадливо, вчерашний день припоминался лишь до часов шести, это вселяло боязливость, не отмочил ли где чего непотребного. Н-да, что ни говори, а уж порезвились-то они вчера знатненько.
   Утопающий в сухом бурьяне дворик пронизывал ручей. Завалишин отрешенно засмотрелся на разнообразный мусор, проносимый его течением: соломинки, щепки, птичьи перья, прошлогодние листья. В небольшом водоворотике поплавком при поклёвке выныривала и скрывалась яичная скорлупа. Он нашел у неё сходство с утопающим, только и не хватало крику сдавленного да рта раззявленного, а так вылитое известковое от ужаса лицо, и так и сяк бьется, сердешный, ну вот-вот вырвется, выскользнет и продолжит безмятежное, увлекательное путешествие, да нет, куда там, слабо. Презрительно хмыкнув, Завалишин точным броском половинки кирпича вбил скорлупу в дно ручейка, снова присел на старое место, угрелся и чуток задремал.
   - Дмитри-ий Константинови-ич! ау-ушеньки!.. извините, Бога ради, что осмелился отвлечь вас от высоких мыслей... - У калитки стоял агроном. Завалишин, едва не срываясь на рысь, поспешил со двора - опять опоздал. Рядом с агрономом он всегда особенно зримо осознавал себя неряшливым коротышкой, уж очень тот рослый да статный, безупречно щегольски одет и ухожен. Нынче он в светло-сером костюме, выбрит до легкого голубого сияния, благоухает дорогими сигаретами, одеколоном и самую малость коньячком. Закладывал он систематически, за что и турнули из замов председателя райисполкома. Ступал он, ставил свои маркие замшевые туфли с боязливой осторожностью, того и гляди угодишь в колдобину с грязной жижей или одну из многочисленных “мин”, отметин только что прошедшего табуна. Не ступить и на обочину, там густые заросли чертополоха и полыни. Завалишин на ходьбе не сосредотачивался, ломил прямиком. Агроном мельком всмотрелся в завалишинское нездоровое рыло, вздохнул сокрушенно и продекламировал назидательно, дирижируя указательным пальцем:
   - Запрет вина - закон, считающийся с тем,
   Кем пьется, и когда, и много ли, и с кем,
   Когда соблюдены все эти оговорки,
   Пить- признак мудрости,а не порок совсем.
   - Красиво сочиняете, Виктор Николаевич, - похвалил Завалишин.
   - Это не я, друг мой пернатый, - усмехнулся агроном, - это чуть раньше, восемьсот лет назад... А вот моё, про минувший праздник у нас в Долбилово, впрочем, как и районе в целом...
  - На маевке под тенью ели,
   Мы пили более, чем ели.
   А слабо зная ликёр и эли,
   Домой вернулись мы еле-еле.
   - Тоже складно, - благосклонно кивнул Завалишин.
   - Будешь сегодня, Митя, заправлять сеялки, автопогрузчик с центральной не пришел, шофер сломался. На току тебя уже ждут грузчики, два пэтэушника...
   Завалишин покивал, морщась и легонько постукивая против сердца, то явно норовило приостановиться, покалывало.
   - Неумерен ты, брат, так нельзя, лучше недо, чем пере, - агроном направился к своей “Ниве”, из какой вылазил совсем изредка, больше дома, в городе. - Да щели в тележке позатыкай как следует, - обернулся он, - семян у нас в обрез...
  
   - С наступающими, Митенька, праздничками, - легонько наступил на ногу возникший близ его трактора Санька Вихров, хлипковатый, лет тридцати парень, - днём печати, днём радио, Днём Победы. А ведь мы тебя заждались, дорогуша, спаситель ты наш...
   - Отвали, - поморщился Завалишин, - не ты, гад, бензин слил и свечку вывернул из пускача?.. Смотри, Лександра, не дай бог, приловлю, враз монтировку согну об черепушку, зубы промассирую... У-уу, скоты, и шланг с гидравлики увели, и фару заднюю! Ты ведь, фиклистик?! Усек вчера, что я в дупель, забыл снять, ну и расстарался!
   - Да ты что, Митя, ты что? кто вчера был не ужратый, только и делов-то было агрегат твой на пердячем пару раскулачивать...- Санька при разговоре засуетился глазами, зашевелил бровками, что у него были весьма своеобразны, очень редки, волосинок по десять в каждой, но длинны, до ресниц свисают. Санька на руку нечист, за что и схлопотал уже срок однажды. А вернулся, кто-то стал его регулярно поздравлять открытками с Восьмым Марта, отсюда и женское “Лександра”. Он, макловошка, утвердился в предположениях Завалишин, больше некому, он, но придется смолчать, на горле тут не выехать.
   Уразумев суть его предложения, он несколько подразмяк - заправщица, Катька-солярочная душа, намекнула, что за мешок-другой семенного зернишки сможет щедро отблагодарить первачком. Подошедшие мужики подтвердили, да, мол, есть такой вариант, что все зависит от него, Мити, он нынче банкует. Сказали и новость, на Пупках, соседнем хуторе, вчера откинул копыта скотник Маклушин, хватанув с похмелу непотребную дозу “синеглазки”, жидкости для чистки стекол. Митя его хорошо знал, ему тоже лет сорок, в армию вместе призывались. Мужики пристали, чтобы рассказал, как хоронил тётку в городе, не все, мол, ещё слышали. Дело же было так.
   Нарядили они тетушку, уложили, прошлись насупленно под духовой оркестр, а на кладбище обнаружили - могила уже занята! скромный холмик венчал чужой безымянный крестик. Поднялся шум-тарарам, стенания и проклятия, апрельский же денек удался холодный и дождливый, вскоре, все продрогли и вконец остервенились, стали орать друг на дружку, сквернословить, те, кто помянул усопшую загодя, даже хватались за грудки. Кто-то метнулся в горкомхоз искать трактор с ковшом, кто-то предлагал выкопать яму вручную, нашлись и радикалы, предлагавшие раскопать могилу и вышвырнуть нахала.
   Но все больше и больше насчитывалось сторонников отвезти тётушку назад и поспешить в столовую, помянуть её, так сказать, авансом, не пропадать же исполненному заказу, весьма и весьма недешевому. Так и поступили. Дело, конечно, неслыханное, из ряда вон, бабки от произведенного богохульства испуганно скукожились и поминутно крестились, ожидая неминучей кары свыше. Закопать тётушку удалось лишь на следующий день, сопровождающих, само собой, было с гулькин нос.
   Лишь пару дней спустя выяснилось, что в горкомхоз тогда предложили свои услуги два тунеядствующих гражданина, кто клятвенно заверили похоронить как положено безродного, никем неопознанного мужчину. И захоронили, сэкономив время на рытье могилы. Больше того, склепав короткий гроб, они не растерялись и отпилили чуть ниже колен ноги у нестандартного, метра под два покойника, отпилили и умостили их под бока. Что и узрели позже потрясенные родственники, какие все же сыскались и решили перезахоронить его прах.
   Судьба столкнула Митю с рационализа-торами уже через пару недель, в родительский день на этом же кладбище. Сам он из города, вся былая родня прописана на этом погосте. Часа в три, когда многие основательно причастились, вспыхнула драка, в ход пошли кресты и прутья из оград, началось же всё с избиения лже-попа, кто бессовестно стрелял стопарики с парой таких же как он залетных шутов. Но кто-то, не разобрав праведного суда, вступился за них, и пошло-поехало. Митя же, узрев рационализаторов в гуще свары, радостно окунулся в работку, добрался и успешно подвалил одного, стал пробиваться к другому, да какая-то орясина - не батюшка ли? - так въехал сбоку в висок, что земля прыгнула к лицу, и сознание погасло...
  
   На площадке близ мастерской тем временем сновал управляющий, подбегал то к одной, то к другой кучке мужиков, искусно имитирующих озабоченность, ругался, угрожал, умолял поскорее приниматься за работу, выезжать на поле. С грехом пополам, всем миром растолкали завалишинский МТЗ. Солнце уже стало пропекать темя, шел десятый час.
   Да когда же тебя, старче, на металлолом сдадут, плевался в щиток приборов Митя, люфт в рулевом немыслимый, двигун совсем полудохлый, тормоза толком не держат, больше коробкой для этой цели сподобился пользоваться, врубать в нужный момент передачу пониженную.
   - Чего скалишься-то? - неодобрительно покосился он в складе на крепкого паренька из СПТУ, уж очень тот раскованно себя вёл, подкурить у него попросил, в разговор мат ввёртывал. - Работать надо, а не языки чесать, сеялки-то на поле уж семян заждались...- Парень немного стушевался, другой так был скромнее, отмалчивался. Но через пару минут Завалишин сменил гнев на милость, выяснилось, что хлопчики-то свои в доску, именно они довели его вчера домой, а до этого даже ездили, но не доехали за добавкой на Пупки.
   - На повороте, на спуске, дядь Мить, у Волчьего оврага, мы ведь с тобой чуть-чуть не кувыркнулись,- сказал бойкий практикант, - раскатился твой аппарат, не приведи боже, километров под шестьдесят... на двух колесах проехались, как в автородео...
   Завалишин похолодел, легко представил кувырок, что мог загубить мальчишку.
   - Да рулевое разбито дальше некуда, - отвернулся он смущенно, - списанный трактор-то, капиталке не подлежит, сулятся который год дать новый, да всё не мне что-то достается... И вообще, зря вы с нами, пьянью, якшаетесь, пьёте, рановато...- он поморщился, легонько постукал себя в грудь, против ерундящего сердца, и вышел, пыль при погрузке зерна поднялась неимоверная.
   Совсем пробуксовывать стало здоровьишко, стиснул он зубы, сердчишко что-то совсем систематически стало обмирать, шильца какие-то со всех сторон его трогают, поясница тоже совсем никудышная, ноги неметь и чужеть ни с того ни с чего стали, особенно левая, и не отходят паскуды сутками... Настроение у него как-то враз испортилось, весенние картинки стали раздражать своей крикливостью, ворохнулось нехорошее предчувствие, ощущение близкой беды, ощущение это в последнее время его преследует неотступно, то крупнея, то измельчаясь.
   Родилось оно не так давно, по его предположению, после того как слазил на чердак и убил там летучую мышь, которая несколько раз до этого в сумерках его основательно перепугала, прошуршав у самого лица. Теща, как узнала об этом, так за малым не полезла царапаться, раскричалась, проклиная изощренно, оказывается - о темнота! - считала это перепончатое чудище чуть ли не за домового, хозяина. Уверяла, что жила эта мышь у них под крышей больше двадцати лет, покой ютила, довольство, теперь же, после её гибели, всё в стенах этих пойдет всенепременно наперекосяк. Вот тогда-то и обдало Митю суеверным холодком страха, заныло сердце, вещуя какую-то гнусность, беду, что, по уверению старухи, его никак не минует.
   А сны!.. он содрогнулся от омерзения, припомнив только обрывки нынешних - какие-то лысые, в струпьях и лишаях кролики, что летали, махая ушами, у самого лица, как та мышь; голые покойники, смердящие и в пролежнях, норовящие расцеловать его; пельмени, юркими мышатами, уворачивающиеся от вилки... Тьфу!
   - Ну чего, закончили?- спросил он у бойкого практиканта, вынырнувшего из склада. Тот покивал и чихнул три раза кряду. На ресницах и одежде у ребят седой налет, похлопали друг друга и почти скрылись в облаке пыли.
   - Танюшку-распашонку повезли обмерять, - потянулся до выщелка суставов бойкий, провожая завистливым взглядом пропыливший мимо ходок с двумя пассажирами.
   Танюшке только-только стукнуло восемнадцать, но она уже была мамой двухлетней дочурки, какую совсем нечаянно родила при обучении в профтехучилище на продавца. Папу же ни ей, ни заинтересованным помощникам вычислить так и не удалось. Беспечное и раскованное бытие сговорчивой Танюшки, девчушки, надо признать, аппетитной и пылкой, изрядно нервировало местных дам, большей частью замужних. Преодолев грохот колес, прорезался её хохоток. Нынче постигать тайны профессии её вёз учётчик. Завалишин спюнул вслед пренебрежительно, нужно, мол, такое дешёвое добро, да и вообще, баб он всегда презирал, считал второсортной породой.
   - Сбрось и себе пару мешочков, - посоветовала на заправке Катька, - Зинаида придет потемну, заберёт...
   Митя послушался, отметив мысленно, что мыслит солярочная душа вглубь, прялка-то его бызиться не так будет, ведь нынче он тоже посуху вряд ли придёт, при таком-то товаре грех просто не надраться как следует. Раздобрившись, помимо двухлитровки, Катька плеснула для пробы ему и бойкому практиканту грамм по сто пятьдесят мутноватого первака. Выпив, Завалишин еле проперхался, напиток драл горло совсем сурово, что-то, по всему, Катька алхимичила для убойности, оторва ещё та, вполне могла на карбиде или махорке продукцию настоять. Зато самогон её самый дешевый в округе, бери в любом количестве, в любое время дня и ночи. Многие знают, что где-то в глубине леса, муж-лесник и её младший братец организовали нечто вроде заводика, но продавать их не продают - себе дороже выйдет.
   - Дядя Ми-итя! а дядь Мить, прокати, а, ну прокати...- увязался за ним Панька Пузиков, шустрый, всегда донельзя чумазый и оборванный мальчонка лет шести. Не по годам шустрый, чертыхалась бабка, для тюрьмы взращиваю. Бабка его единственная воспитательница и кормилица, родители же растворились, сгинули где-то в клоаках города.
   - Ну покатай, дядь Мить, будь человеком...
   - Садись, - великодушно объявил Завалишин, - только увидит управ второго в кабинке, попадет мне за тебя.
   - Я ему нынче стукача поставлю, - пообещал Панька, - он у меня поспит сегодня толстомясый... или овчарке евонной хлеба с иголками кину.
   - Она от чужих провиант не берет, - сказал Завалишин.
   - Ну тогда окна повышибаю с рогатки, - утешился Панька самой доступной и обкатанной формой грядущей мести.
   Надрывно отхаркиваясь черными облачками, трактор медленно повлек тележку с зерном и двумя практикантами на поле, время уже близилось к одиннадцати. Настроение у Мити поправилось, жизнь обретала смысл и смак, весенний денёк снова глянулся привлекательным до умиления, организм заработал четко и радостно. Тот же механизм, дизель, рассудил Завалишин, ухода, регулировки и смазки требует, причём, каждую в зависимости от сезона, нагрузки и марки аппарата, чуть что не так - перебои, падение мощности, а то и полный отказ, как вчера у годка, Федьки Маклушина.
   - Когда-аа б име-еел златые го-ооры и ре-еки полные ви-ина! - заорал он, откидываясь на спинку сиденья и приобнимая Паньку, на что тот понимающе ухмыльнулся, пробрало-то как быстро, без путней закуси да на старый замес оно завсегда так.
  
  ЖЕНА И ХЛОПОТЫ
   Отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая.
  Счастье не дворянство - родом не ведётся.
  Не в горсти дыра, а в глотке.
  И всё нам грешным ветер встречный.
  На тихого бог нанесёт, резвый сам набежит.
  
  Зинаида обессиленно присела у стола, чуть за десять, а она уже устала, выездилась, будто целые сутки на ногах провела и ведь делов-то провернула ну совсем с гулькин нос - на утреннюю дойку сбегала, да по хозяйству, дома, чуток посуетилась. Совсем быстро что-то уставать она стала, никак износилась до сроку, а срок-то, годы ее какие - двадцать восемь!.. она поежилась и зябко передернула плечами, плотнее запахнувшись в серый застиранный халат. Прилегла на Митин топчан, никак хворь какая прилипла, точит исподволь, слабит.
   Смотрелась Зина, действительно, куда старше, все сорок пять можно было дать, а то и пятьдесят, очень старили ее природная смуглость да еще желтизна, худоба крайняя, да изможденность, что так присущи больному человеку. А сохнуть начала она, сделав последний аборт, не совсем удачный, дрогнула рука, видно, этот раз у старушонки, чуть на кровь не изошла, но вроде отлежалалсь. Разве бы она, Зина, родила когда троих ребятишек при жизни такой с человеком распостылым, а пришлось, и всё работа, всё некогда на себе сосредоточиться, отпроситься и съездить вовремя в город. Фельдшера еще который год не могут сыскать, ладно ещё хоть по мелочам выручает советами ветеринар.
   Года три как надобность в бабках отпала, Митя приставать перестал, вытравил, по всему, из себя мужчинскую силу через водку, как тут не поверишь словам, что во всякой неурядице есть и свои радости. Конечно же, годы её истинные, природа, порой, о себе знать давали, нет-нет да и окатит греховной истомой при виде кое-каких мужчин, но они её вниманием не баловали, даже сторонились - сухота да уродство лица своё дело делали, уж на что шалые до баб командированные на уборку и те воздерживались.
   Само собой, поперву, обидно даже стало, прихорашиваться было начала, платьишки перешивать великоватые, а потом обвыклась, окрепла смирением, облачилась в казенный халат, фуфайку да сапоги резиновые, немудренно, зато надежно и удобно для работы, а что ещё кроме неё на дню видишь.
   Зинаида прикрыла глаза и стала как можно неторопливее обдумывать предстоящие дела. Перво-наперво, успеть минут через сорок на автобус, съездить на городской базарчик, продать пару трехлитровок молока, молоко хорошее, почти неотличимое от домашнего, хоть и брала она его на ферме, не с общего, правда, чана, поддаивала специально одну коровёнку. Дома-то, своя кормилица, Зоренька, растелилась нынче совсем поздно, так что она не обделяет пока сосуна материнским молоком, пусть крепнет. Можно бы и не красть, воздержаться, да несут все до единого, каждодневно, иначе нельзя, с продуктами и кормами нехватки.
   Этот раз, месяца полтора назад их поймали народные контролеры, стыдили, оштрафо-вали, кого на десять рублей, кого на тридцать, в газетке фамилии пропечатали, для пущего позору. Она тогда несла сумку гранул и банку молока, как всегда. Такие облавы, порой, разок в году, случаются и всегда примерно в одну пору, когда распутица пройдет, подсохнет, иначе-то к ферме совсем не пройти, не проехать.
   С деньгами тоже край как туговато, оно, кабы Митя не пил так серьезно, можно было бы обходиться одними гранулами да комбикормом, не зариться на молоко. Но он пил, а корбикорм стал немыслимо дорог, цену заломили вровень с хлебом, свинье стол дороже, чем людям. Откуда ей разжиться такими деньгами, она и ребятишек-то приспособилась обмундировывать через городской уцененный магазин, наберёт там бросовых тряпок и перешивает, вообще-то, на её взгляд, вещицы там частенько продают очень даже добротные, пошитые только топорно, ну а шить-перешивать она мастерица. Так что даже кое-кто из хуторян спрашивал порой не без зависти, и где, мол, ты, Зинаида, отхватила тот или иной детский наряд? Она уж помалкивала, где именно, врала, что, мол, достала по блату через тетку...
   Кстати, к тете Клаве надо не забыть забежать, косточками из-под компота разжиться, подкопилось поди за неделю с мешочек. Тетка - повар в столовой, этим и прочими дармовыми лакомствами снабжает ее ребятишек охотно. Ох, уж эти денежки-денежки... Разве она не подходила в нормальном магазине к детским вещам, подойдет, облизнется да и отойдет несолоно хлебавши, цены там просто-таки кусаются, тот же костюмчик трикотажный сорок рублей, немыслимо! это только едва-едва одного ребёнка можно одеть в такие одежки при её-то средствах. Как не возблагодаришь бога, что нашлась лазейка с уцененным магазином, этот раз, по осени набрала там в рассрочку почти на две сотни столько всего: и пальтишек, и шапочек, и обувку, покорпела за перешиванием, украсила поделки узорами веселыми, так куколками ребятишки в зиму пошли.
   Да, припомнила она, за голубями ведь приспела пора наведаться. Собирала она их на чердаках базовок, потемну, с фонариком, дело совсем легкое, они в такую пору ничуть не шарахаются, снимай себе сколько надо да складывай в мешок. Страшновато, конечно, и стыдно, но это превозмогать научилась, это пустяк в сравнении с недокормом ребятишек. Уже третий год она голубей так собирает, и ни одна душа пока не прознала, потому как в эту же ночь они с матерью их быстренько ощиплют, перо сожгут, тушки измельчат, и поедывает детвора за курятину считают. Честно говоря, мясо голубей даже и вкуснее куриного, костей к тому же почти нет, сплошь мякоть, грудинка, так что едят ребятишки только писк за ушами стоит, нахваливают. И как только раньше люди десятками детей заводили, это какой же немыслимый достаток надо было иметь.
   На работе она пока в цене, нынче, перед праздником, так её даже премировали на собрании грамотой и десяткой в конверте, парторг хвалил, говорил, что опережает время, что маяк. Десятка и остаток зарплаты от штрафа пришлись как всегда к спеху и моментально исчезли - в магазин как раз завезли муку, сахар и кильку, да на карамель ребятишкам расщедрилась.
   Зинаида стала погружаться в дрёму, мысли зачастили, замельтешили, ускользая и не даваясь полному осмыслению. А потом перед глазами упрочился её давний знакомец, благообразный, седой дедок, крепенький и усадистый, как боровичок, со всегдашней чуть лукавой тенью на круглом совсем не морщинистом лице. Встречи с ним Зину всегда радовали, о чем они говорили, так большей частью не могла потом вспомнить, о хорошем о чем-то, должно быть, сокровенном, раз в душе ее стылой после этого открывались проталинки, какое-то светлое эхо и облегчение.
   Объявился же дедок с полгода назад. Угрелась она как-то у буржуйки, в каптерке своей базовки, дух переводила после вечерней дойки, да и выжидала как раз, когда все разойдутся по домам, за голубями вострилась. Вскоре голоса постихали, стали доноситься лишь шорохи и вздохи набирающей силы пурги, редкое и краткое мыканье отходящих ко сну буренок. Сиделось у огонька совсем уютно и покойно, усталость чуть отступила, чуть разморило и потянуло в дрему. Минутки эти ей всегда нравились, скорее, от того, что редки и скоротечны, удовлетворением от проделанной работы, благодарности тех же накормленных и отдоенных буренок.
   Поблаженствовала да и стала настраиваться на подъем, время поджимало. Встала, прислушалась да и оцепенела - кто-то подходил к двери, пришаркивая подошвами, покашливая, совсем для неё незнакомые звуки! Но достало сил даже запаниковать, закричать. Продлевая же секунды этой страшливой неопределенности, дверь очень, медленно и скрипуче отворилась, и возник этот самый дедок, запурженный и румяный, какой-то даже домашний, хоть и смотрелся в свете приплясывающего от буржуйки огня несколько таинственно и даже потусторонне.
   Глаза у дедка были диковинно лучисты и добры, с едва приметной лукавинкой. Он неспешно отряхнулся от снега и подсел к буржуйке, стал покручивать у распахнутой дверцы ладошки. Слово за слово они разговорились. Отстраняясь временами в ревнивого соглядатая, она изумлялась, и как это старичку удалось растормошить её, угрюмую и замкнутую, растормошить и раскрепостить, расположить к себе так, что она торопливо и жадно стала откровенничать, исповедываться в самом-самом, жалиться на жизнь свою корявую и уже порядком опостылевшую.
   Дедок слушал, оглаживал белую бороду, прикашливал удрученно, бледно-голубые глаза его струили искреннее соболезнование, грусть и мудрую ласку. Сам он говорил мало, но как-то очень весомо и значительно, слова его проникали в душу, в уголки её сокровенные. Но что самое удивительное, искорку надежды он тогда сумел в неё заронить, убедил, что все делается только к лучшему, всё-всё. Речи такие она, вообще-то, и от своей набожной матери слышала, но шли они от неё почему-то на рикошет, кроме усмешки ничего не вызывали.
   Ведь Всемогущий, внушал дедок в тот вечер, не зря нам терниями тропу устилает, так ведь познается истинная цена радостей жизни, малыми толиками, не обжорством. Радость ведь на ощупь у всех одна, что у владык, что у рабов, при условии, разумеется, что они разумом и духом не обделены, не хворы. Человек должен уметь довольствоваться малым, лишь самым необходимым, чего всегда, усилиями Всемогущего, всем доставало.
   Вот что-то этакое, немногое и сумела она тогда уловить, упомнить из его слов. О многом они тогда переговорили, вывернула она наизнанку свою спекшуюся душу, на многие вопросы поедом её евшие получила исчерпывающие ответы...
   Чуть задумалась, чего бы еще спросить-рассказать, спохватилась, а дедка-то нет, исчез! На часы глянула и ахнула - минут пятнадцать всего прошло, как в кандейке присела! Вот-те на, задремала стало быть, приснилось всё?.. Выскочила на улицу, а у ворот, на тонкой простынке наметенного снега ни следочка, а вот у двери, где старик отряхивался - лужицы... Зину окатило волной мурашек, крестясь и шепча самодельную молитву, враз забыв о голубях, она побежала домой.
   А дедок вернулся, стал систематически наведываться, когда в сны, когда в полугрёзы при многой монотонной работе, так что их разговоры-исповеди продолжились. Мать уже упрекнула её несколько раз, что заговариваться, мол, начала, бредить наяву, отдыхать советовала больше, не переживать по пустякам. Но про дедка она ей ни гу-гу. Нынче же дедок, переговорив о том, о сем, склонился и потрепал ее за плечо легонько и ласково, сказал по-всегдашнему убедительно, не тужи, мол, доченька, не тужи, не за горами твоя радость, не за горами...
   - Вставай, дочка, вставай, - трогала за плечо мать, - на автобус ведь опоздаешь, милая, уж после обеда прилягешь ладком, ступай...
  
   На крылечке Зинаида прижмурилась от буйствующего солнышка, потом засмотрелась на чешуйчато блистающий ручеек, от свежего воздуха чуть закружилась голова. У самой кромки воды сумел угнездиться ивовый пруток, на теле его уже даже просматривались несколько почек, приметила она его давно. Нынче же, видно, чуть подмыло землю, и он накренился вперед, погрузился макушкой в воду, какую помаленьку обволокло тиной, на ту, в свою очередь, нацеплялся мусор, и теперь ивовый пруточек влекло течением, неумолимо выкорчевывало. Она очистила верхушку, уплотнила землю так, чтобы пруток встал совсем прямо.
   В палисаднике играли дети, её троица и соседская девчонка. Шестилетний Тимошка разыгрывал пьяного, шёл, придерживаясь за стенку и уронив голову на грудь, песню тянул нарочито гнусаво:
   - ... И ре-еки по-оолные вина, всё о-отдал бы за ласки, взо-ооры, чтоб ты владе-ела мной о-одна!
   - Ну ложись, Тимофей, - уговаривала его сестричка, придерживая за свободную руку.
   - Не булгачь нам детей, - вторила умоляю-ще подружка, качая на руках куклу.
   - Уйди, душонка гербицидная! - толкал сестру в грудь Тимошка, - уйди!.. Не у-уупре-кай неспра-аведливо, скажи-ии ты правду всю о-отцу...
   Старший, семилетний сын Илюша мирно играл в сторонке дохлой вороной, с углов губ на грудь ему стекала всегдашняя слюна, сидеть он мог так часами, говорить пока не начал, только мычит, есть, что дадут, хоть землю. Кто говорит, что родился он таким из-за вина, кто - из-за сродства, Митя-то ей троюродный брат.
   Жить-то с Митей было бы можно, размышляла Зинаида, направляясь к остановке, можно бы, кабы не вино. Что нелюбый и постылый, она давно стерпелась, смирилась, он мужик на работу хваткий, расторопный, но вот это вино да характер ершистый. Его одно время даже звали в партию, тоже в маяках ходил, одарили даже несколькими “заглушками”, как он определял медальки и прочие значки. Вступил бы в партийцы, глядишь, уважения бы стало побольше, корма доставать проще, бычка-поросенка лишнего завели бы...
   На остановке уже посиживало товарок пять, при виде их спохватилась, что не переоделась, не сняла сапог и халата. Сплюнула в сердцах, только-то и осталось от девического что память. Поспешила назад, потирая на ходу ноющие суставы пальцев, продолжив ход прежних мыслей.
   Овладел ею Митя после свадебного вечера у друзей, где играл роль этакого опекуна сетрицы, прослывшей недотрогой в ожидании жениха, кто служил срочную после окончания автодорожного техникума. Словом, уберегая от окружающих, Митя не смог уберечь её от самого себя, для чего умело, до беспамятства подпоил. Сама, конечно, виновата, дура доверчивая, жди теперь остаток жизни от вербы яблок. Она стерпелась, обнаружив, что любые неурядицы мельчают, отодвигаются и не оставляют боле царапин на душе, когда хребёт трещит от бесконечной работы, восприятие ступливается, желания исчезают, обидно только маленько, что нет благодарности, а с нею и услады, разорвись надвое, попрекнут, что не начетверо.
   Ну было, было время, когда, изредка касаясь стопами земли, она летела на свидание с милым, нарочито серчала на его смелость при первых поцелуях, ну было, было одно, да стало другое, судьба, по всему, такая - сладкого не досыта, милого не довеку.
   Да-а, кабы не вино, они могли зажить ничуть не хуже других. Вон, Васька Бухтояров, тот в партию пойти согласился, ничем ведь от Митьки её не был отличный, того же поля ягода, разве только не так занозистей. Живет теперь, как сыр в масле катается, разъелся вошью в коросте, доставщиком, шофёром-экспедитором заделался, машину ему теперь толькуо новую, неношенную выделяют, домину помогли отгрохать, навеличивают - Василий Андреевич. Дело он поставил круто, основной склад запчастей, самых нужных, у него дома, а не в совхозном помещении. Чуть приспичит, к нему с поклоном, даже директор не брезгует, Васька поломается для близира и железяку несет. Само собой, и просьбы его тоже без ответа не остаются, мясо по дешёвке он выписывает, тушами. А за мясо-то в полуголодных городах люди готовы уволочь ему с родного завода хоть что, хоть родной станок, хоть кресло из-под директора.
   А что - Митька, выщерит в неподходящий момент на руководящего человека свои вполовину железные, вышибленные где-то зубёшки, и пошли прахом все их благие намерения, порода такая зловредная, с гордецой, а чем гордиться-то - вшами на арканах? Проклятая кем-то порода - дед Митькин загнулся где-то на выселках после расказачивания-раскулачивания, до пятидесяти даже не дотянул; отец в войну вроде возвысился, одно время даже звезду Героя на груди поносил, а потом порода взяла свое - приехал в тыл за танками и в ресторане застрелил какого-то майора, так неосмотрительно, свысока прикрикнувшего на него, чрезмерно шустрого, на его взгляд, лейтенантишку. Он, отец-то, и в штрафной роте не пропал пройдоха, умел воевать, вернулся с фронта, опять вся грудь в орденах, но быстро спился, загнулся на сороковом году жизни.
   Навстречу пылила “Волга, и Зинаида сошла с дороги, цепляя на чулки прошлогодний репей. Бывший директор проехал, рядом с ним она признала инспектора народного контроля, того самого, что поймал с банкой молока, стыдил за расхищение соцсобственности. Красивый парень, холеный, такой, наверняка, вприпадку водицы не пивал. На заднем сиденье неотлучная директорская спутница, рыжебелая собака с длинной умной мордой. Зинаида поправила платок, стараясь побольше надвинуть его на бездействующую щеку. Контролёр вежливый, “мамаша” ее называл, на вы. За мясом приехали, сообразила она. Директора года два как проводили на пенсию, тихо и незаметно, хотя шум до этого шёл, даже посадить собирались за ловкачество с мясом. Но все обошлось, ушел на заслуженный отдых, а вот парторг пострадал - выговор влепили в карточку.
   В целом-то директор мужик очень даже неплохой, не чета нынешнему буке заносчи-вому, весёлый и общительный. До того, как ее скосоротило от Митиного кулака, частень-ко с нею тарабарничал, глазки так и маслились. Житейский мужик, энергичный и решительный, не чистоплюй, даже всегда без шофёра ездил, сам гонял, обходя всех на трассе, шофёр только за машиной ухаживал. Рассказывали, как однажды, в области, после какого-то совещания, он, основательно посидев с друзьями в ресторане, вышел к машине, тык-мык, дверцу никак не откроет - вышиб камнем боковое стекло, сел, а ключ и в замок зажигания не лезет. Тут подбежал какой-то мужик и поднял хай, что, мол, машина его, крикнул милицию. Оказалось, что машина директора стояла в отдалении с разбитым о другую машину передком, приехала же она под горку туда сама, после того как оставленная собака умудрилась толкнуть рычаг, снять его со скорости.
   Точно, за мясом, проследила она движение “Волги” к складу, перед праздником двух хо-ороших бычков прирезали, но своим, как всегда, выписали мало, из расчёта кило два-четыре на полмесяца не больше. В основном, мясо от них уходило районному и городскому начальству, тут брать удобно, неподалеку.
  
   Зинаиде повезло, успела занять сидячее место, с полчаса дрёмы было обеспечено. Она засмотрелась в окно: в мареве теплого воздуха отборонованные поля чуть покачивались, подернулись зеленой дымкой рощицы, утвердились крестики жаворонков в лазоревом небе, пьянил дух земли, готовой в своем чреве выносить любую иззябшую кроху жизни.
   Самопроизвольно, навязчиво в памяти ее всплыли светлые и радостные картинки недавней юности, любви... сердце окатнуло греховной истомой, пронзительной грустью. К черту!.. зажмурилась она и стиснула зубы. К черту!.. раскисать ей не заказано, уж это-то она себе чётко вытвердила, даже мысли о возможной недалекой смерти через хворь неодолимую её перестали волновать как раньше. А ведь было время, ужасалась, паниковала, особенно, когда приметила ускоренное увядание, сухоту и слабость, что явно знаменовало какую-то болезнь. Возможно что-то отшиблено, возможно что-то простужено - на ферме-то извечные холод, сырость да сквозняки.
   Самое главное, знала она, не подать виду перед детьми, как подойдет минутка роковая, разыграть полное пренебрежение, убедиельно показать естество и даже нужность конца, по сути, малоотличимого от неосознаннго начала, пусть им это будет укрепом, уроком на будущее. Пусть они начнут с этого дня утверждаться в мысли, что маета духа пред концом людьми больше надумана, к чему сетовать на утрату того, чем сам никогда не владел. Форма же ухода для владыки-времени безразлична - с улыбкой ли, с воплями, с хладнокровием неведения, что присуще животным и умалишенным, но для окружающих тебя на смертном одре, тем более для детей, куда предпочтительнее первое. Она, Зинаида, нередко даже репетировала такую улыбку, чтоб минутка та не застала ее врасплох, как многие из её “радостей”, каких ларец сколько ни полнится, да только слёз всё не убывает...
   Автобус выбрался на трассу и тряска кочек сменилась на убаюкивающее покачивание. Она умостилась поудобнее и прикрыла глаза. Подступила дремота, средь мельтешни обрывочных мыслей, мелькнул и стал помаленьку подступать дедок, на её губы набежала тень улыбки - утешник, отдушина её желанная.
  
  УПРАВЛЯЮЩИЙ И ЕГО ХЛОПОТЫ
  
   Чему не год, так и семенам не родиться.
  Добро не лихо, бродит в миру тихо.
  То натура - дура, то судьба - злодейка.
  Дожили - ножки съёжили.
  Копейка обоз гонит.
  
  - Алло! Да-да, “Заря коммунизма”, Долбилово... да-да, Пилюкшин на проводе...- управляющий угнездил трубку в лапищу и, плаксливо сморщась, стал слушать. Мужчина он крупный, толстый же как-то грушеобразно - щеки и тройной подбородок был значительно шире черепа, зад с животом шире плеч, а голос у него был так совсем несообразно статям, очень тонкий, зачастую даже плаксливый голосишко.
   - Вы же меня под корень рубите! - проплакал он. - Да-да, понял... да-да, постараемся...- грохнул трубку в аппарат и с запоздалым испугом, извинительно его погладил. - Ну не гад ли этот Моргулис?! - простонал он агроному, - велит ведь в приказном порядке засевать пар на Неплюевском поле, сей, говорит, и не только там, но и на пустоши Татищевской. Где же мы будем пасти хуторской табун? На солончаках, в лесу? что я скажу людям? Совсем они там, в управлении трёкнулись на повышении урожайности за счет неучтенных посевов. Нет, не дадут сволочи спокойно доработать эти три года до пенсии, угробят!..- Пилюкшин возложил на редковолосое темя ручищи и горестно замычал, чуть раскачиваясь из стороны в сторону.
   - Мелко гребешь... Моргу-уулис, - поглажи-вал агроном несуществующие усы, - Моргу-лис тут вроде камердинера, не признаёшь, что ли, почерк их высокомордия, Василь Романыча, те же методы что и в доблестно разваленном им совхозе - крикнуть, отрапор-товать, высверкнуть на денек...
   - И в кусты.
   - Ха, если бы так, в небеси-ии его влекет неумолимая сила, в обком, скаызывают, скоро уйдет, оттого и так старается. А-аа, что наши стоны, дураков не убавим в России, а на умных тоску наведем...
   Управ попустил ладонь с темени на лицо и стал меж пальцев всматриваться и даже принюхиваться к разлагольствующему агроному - в подпитии тот был уже изрядном.
   - Николай Семеныч, - заглянула бухгалтерша, - сводочку пора давать.
   - Да процентов пять накинь на посевы, падеж - три телёнка и восемь овечек, а всё остальное по-старому.
   - Иэ-эх, народец, - потянулся агроном, - та же колода карт, только шестерок в три раза больше...
   - Давайте-ка, Виктор Николаич, сгоняйте на поле, - сказал управ, - да поторчите там надзирателем, а то, я чую, мы и до октябрьских не отсеемся. Да и это...- он яростно потер шею, что-то сосредоточенно высматривая в календаре, - воздержись уж ноне, Николаич, остановись...
   Агроном чуть снисходительно усмехнулся и молча вышел, непроходящая застенчивость управа по отношению к нему, вчерашнему исполкомовскому работнику, его забавляла.
   - Ах, разлюбезная Ната-ли-я, не восклицай мне ты, рыдая: “Та ли я?”. Я, действительно, не стану петь хвалу такому стану! - прогудел за стеной агроном очередное посвящение Лысенчихе, толстенной уборщице конторы. Пилюкшин хмыкнул, краснобай, нахватался разного, поморщился болезненно, вспомнив себя подобострастного.
   Побыть одному не удавалось, заходили люди: кто отпроситься в больницу с разболевшим зубом, кто съездить за отремонтированным холодильником, загля-дывали и праздные, вчерашние совхознички, подыскавшие себе работу в городе.
   - Алло!.. да ты по порядку, не в галоп... Да-аа?!. Ну, Колька, ну смотри, приду сейчас перетоплю всех вас вместе с телятами в этой жиже! Мы ведь уже передали в сводке, что пало всего три, где ты был раньше?.. - Пилюкшин поспешил на ферму, где вышел из строя навозотранспортер, и в скопленных выделениях уже объявились утопленники. А всё затем, что своевременно кнопку нажать было некому - праздники, а когда нажали, лопнула от перегрузки цепь. Больше того, обрывок её заклинило в желобе, и сгорел двигатель. Разглаживая кепку на голове, одергивая рукава пиджака, норовящие ускочить за локоть, Пилюкшин попытался провести следствие, но оно быстро зашло в тупик, прямого виновника вовек не сыскать.
   - Вот так, миленький, - откренил он ручищей механика, поглаживая его по плечу, - чтобы к завтрашнему дню транспортер работал, иначе дам лопату...
   - Да рожаю я, что ли, вам эти долбанные железки, - зло стряхнул тот ручищу.
   - Поезжай в СэХэТэ, до Клары, пади ей в ноженьки...
   - С пустыми руками? Езжайте сами, прокатитесь, ждет она нас там, с распростертыми. Лопа-ату дадите, напугали... да с удовольствием возьму, хоть дых переведу от этих побегушек, - прочерневший, пропыленный от постоянной езды на мотоцикле паренёк то и дело остервенело сплёвывал себе под ноги.
   - Разговори-иился, - проплакал управ, - это вы мастаки. У Василя-то не спрашивал?
   - Будет он вам такую металлоемкую дрянь держать во дворе.
   - Ладно, езжай до Клары, возьми говядинки постной, яичек двухжелтковых пару ячеек, поезжай...
   - Эт-чего же ты, голубчик, - подступился Пилюкшин к скотнику, ухватывая его за пуговицу фуфайки, - кнопочку-то чего не нажал своевременно, технику кончал?
   - Так некогда же было, отгулы пользовал, праздник отмечал, как и все.
   - А знаешь ли ты, касатик, сколько стоит цепь, тобой загубленная, двигатель погоревший? - плачуще спросил управ, и на морщинистом лице скотника мелькнула тень любознательности - неужели заплачет? Но тут же вспомнив, что со слезами у этого артиста всегда туго, отвернулся и стал сладострастно ворошить в ухе спичкой, аж зажмурился, аж плечами заводил зябко. “Касатику” было близко к семидесяти, поработать его попросили месячишко-другой, пока сыщут достойного, надёжного человека, да так и подзадержался старик уже на год с лишним. Управ сделал полукруг, чтобы увидеть лицо скотника и объявил торжествующе:
   - Семьсот ведь рубликов тянет цепочка, касатик, да движок еще сотни три, не говорю уж о телятах утопших!
   - Да будет тебе, Семёныч, семьсо-от, да этой цепухе в обед двести лет, она и до этого рвалась несчётно разов, опять сварим-склепаем.
   - Ну пусть не семьсот, не триста, но треть-то с тебя удержать можно запросто...
   - Семёныч, - всё также блаженно жмурился от спички в ухе старик, - займи троячок, милай, под пенсию, будь такой ласковый, ты же знаешь, отдаю я надёжно. Уж оченно тяжко организму после праздника... Я возьму чекушок у Катьки, похмелюсь и дальше базовок ни ногой...
   Пилюкшин вздохнул и потянул из кармана кошелек, отдавал старик, действительно, железно.
  
  МИНЬКА С ТРАКТОРОМ УТОНУЛ!
   Ловит волк роковую овцу.
  Беда не по лесу ходит, по людям.
  Кому пимом быть зашибленным, не утонет.
  
  В конторе ему наконец с полчаса удалось побыть одному. И что за напасть эти праздники, размышлял он удрученно, в численнике так ни единого месяца нет без красной даты, а в первую декаду мая так, вообще, хоть караул кричи, никакой работы, и это в такую-то горячую пору. Помаленьку он успокоился и стал совсем умиротворенно взирать через окно на знакомую картину - речка, разбухающая в серебристый пруд, заброшенная конюшня, остов бескрылой мельницы...
   В палисаднике под окном что-то назидательно выговаривал петух своему гарему. Пилюкшин не сдержал улыбки, увидев, как поддерживая руками неуемно расколыхав-шиеся грудищи, куда-то поспешала Лысенчиха. Ох и матершинница баба, один из своих последних стишков агроном посвятил и этому её достоинству, что-то о том, как в пространстве близ её рта гибнут стаями от ядовитых словечек навозные мухи. Эк, салом-то обросла, родимая, сокрушенно отметил управ, даже на рысь и то перейти в тягость. А ведь она сюда, в контору поспешает, насторожился он, и сердце нехорошо поджалось. А словновья поступь уже потрясла стены, резко распахнулась дверь, и на пол тукнулся вымпел, звякнул стакан на горлышке графина.
   - Беда-аа!..- заголосила она с порога, разинула рот и повалилась на стул, сдавливая ребра кулаками. - Беда-то какая!... Митька...
   - На, попей, - протянул он подрагивающей рукой стакан.
   - Митька...- прохрипела Лысенчиха, - потонул ведь, шельма... с трактором, с мальчонкой... с плотины свалился... и когда только эту водку проклятую искореня-ят!..
   Вот это номер, присел Пилюкшин - ноги как-то враз раскисли. На областном уровне номер, автоматически выдвинул ящик стола и нашарил там гильзочку с валидолом.
   У конторы никого, никакого транспорта, так что на плотину, с километра полтора пришлось то бежать, то идти, безнадежно захлебываясь беспорядочным дыханием. Место съезда он определил легко, там плавала полова, и расплылось большое мазутное пятно, к тому же едва приметно выглядывал борт тележки. Пилюкшин зачем-то разделся и, повизгивая, полез в ледяную воду. Только уперся в борт рукой и - о боже! - этого прикосновения стало достаточно, чтобы тележка медленно и бесшумно скользнула в глубину. Отпрянув, он упал и только тогда одумался. Что делаю-то, дурачок?! изумился он на себя, куда лезу?.. Стал одеваться, подвывая в голос, с ближней ивы каркнула, расхохоталась ворона, он испуганно встрепенулся и погрозил ей кулачищем.
   Побежал назад, чмокая уже третьей таблеткой, монотонно вопрошая себя, это что же будет, будет-то что?.. Ответа пока не приходило, одно было ясно, содеялось нечто из ряда вон, исключительное, от чего не отодвинуться, не заслониться. Чувствуя, что сердце работает на пределе, он перешел на шаг, на его счастье завиднелась “Нива” агронома.
   Собрав мужиков у места затопления, управ довольно бестолково затоптался среди них, умоляя то одного, то другого нырнуть как можно скорее с тросом, всамделишные слёзы не просыхали на его щеках, но на это никто не обращал внимания. Смельчаков- моржей не сыскивалось. Наконец, грянув оземь кепчонку, один решился, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что он и лыка не вяжет.
   - Мужики! - подал голос агроном из машины.-Ставлю ящик водки на сугрев.
   Мужики оживленно зашевелились, кое-кто начал раздеваться.
   - Не лишку, ящик-то, - плачуще посетовал Пилюкшин на пути к магазину, на что агроном лишь презрительно хмыкнул.
   - Над бы жену, Зинаиду предупредить, - сказал он озабоченно, когда водка была куплена, - чтобы детишек подготовила, увела куда-нибудь на время... Ох, и болваны! нет злостнее вора, чем дурак, кто крадёт наше время и нервы...
   Дверь оказалась заперта, дома никого, Пилюкшин на всякий случай заглянул за угол дома. У кадки с дождевой водой топтался Митя, в одних трусах, рядом горка мокрой одежды. Управ остолбенел, разулыбался, глупо и счастливо.
   - Митенька, - выдавил он наконец, - живой?!. - ущемил в ручищи его грязную щетинистую рожу и троекратно чмокнул. - Живой?! - ещё раз недоверчиво оглядел его с головы до ног. - Живой ведь, зараза!
   - Д-да я в огне не горю, в воде н-не тону, - косноязычно пролопотал Митя, отстраняясь от возможных повторных объятий, так как не переносил нежностей. - Р-рулевое подвело, - было заметно, что продрог он преосновательно - кожа пупырышками, челюсть плясала.
   - А где мальчишка?- спросил агроном, и Пилюкшин снова оцепенел, полнясь ужасающей догадкой.
   - Мальчишка где, сволочь ты этакая?! - тонко вскрикнул он и уронил Митю оплеухой.
   - П-полегче, ты, мамонт с портфелей, - злобно покривился Митя, поднимаясь, - никого со мной не было, пацана ссадил давно до этого.
   - Точно? - подступал управ, явно примериваясь обласкать его ещё разок.
   - Да точно-точно, честное профсоюзное, - косился тот опасливо на ручищи, - только стукни, пидр, нос откушу, сожгу...- снова затоптался, сохраняя равновесие, пьян он был до близкой отключки. Пилюкшин вгляделся в него внимательнее, быстро сходил к машине и принес бутылку.
   - Пей, охламон, - протянул он ему полный стакан водки.
   - Да чтобы я... на работе, - нахмурился Митя, обмозговывая необычную ситуацию, - да ни в жизнь...
   - Пей, сволочь, а то простынешь! - взвизгнул управ. Ему захотелось упоить этого прощелыгу до смерти, за перенесенное-то потрясение, отомстить как следует. Митя пожал плечами на такой лестный произвол и выпил, не омрачив лица даже малейшей гримасой. - Пей! - снова утвердился у его носа полный стакан. Митя глубоко подышал вместо закуски и выпил - не любил кобениться.
   Опорожил он и третий стакан. Остатки, грамм сто, выпил сам Пилюкшин, для умаления стресса. Митя моментально согрелся, пропали пупырышки с кожи, прекратила пляску челюсть. А вот недоумение его не оставило, всё обмозговывал нежданное дармовое угощение.
   - Как я вас, скотов таких полоротых, ненавижу, - просипел управ на прощанье, - шалупонь ленивую да вечно пьяную, разгильдяев... в два слоя ненавижу...
   - А я в три, - откликнулся Митя, - болтунов жирных, ещё с маменькиного пуза, ворочался там и мечтал, как буду давить гнид таких, пустобрехов...- глаза и язык у него ворочались совсем туго, веки он уже приподнимал, подключая усилие бровей. Агроном потянул управа за рукав, и тот пообещал уже на ходу:
  - Я посажу тебя, алкаш, вот посмотришь... дай тебе бог лучше загнуться с похмелюги!..
   Митя в ответ промычал что-то дерзкое, внятно донеслось лишь “душонки гербицидные”.
   - И бывают же сволочи! - негодующе отпыхивался управ, протискиваясь в машину. - Наглецы поганые, закормили их, чушек, так на пролежни теперь жалятся, огрызаются...
   - Перепалка эта никчемна. - сказал агроном, - из двух драчунов всегда виноват тот, кто умнее.
   - Красиво баете, - проворчал Пилюкшин, - кабы еще и слова были ваши, незаёмные.
   - Все, что хорошо сказано - мое, - усмехнулся агроном покровительственно, - кем бы оно не было сказано, и когда бы.
   - У нас задачки попроще, - вздохнул управ. - под курочку работаем, шаркаем да подбираем... Опять день насмарку, йэх-хэ-хээ, работнички, ничем их не проймешь, не испугаешь, как оно все бесово-то нарасхват, по дешевке-то, а богово все не по карману...
   - Напугаешь таких, - окутался сигаретным дымком агроном. - Давно известно, что самый страшный и неуправляемый тот, кто обделен и ограблен, ему терять нечего. Именно таких мы взрастили в деревне дюжину на десяток, не закормили мы их, а обозлили, - он покосился на Пилюкшина приценивающе и кивнул на заднее сиденье, где позвякивал ящик. - я тоже, Семеныч, одну оприходую, лады? Мужиков там десятка полтора, им как раз хватит... О-оо, я слышу уже морзянку их зубов, СОС...
   Управ покивал отрешенно, он тоже решил оприходывать одну и ошеломиться на ужин граненым, отмякнуть от всех этих напастей.
  
  ПРИГОВОР
   Где ни будет, а наших рук не отбудет.
  Охотник вёдра в тороках не возит.
  Счастье не курочка, пшеном не прикормишь.
  
  Зинаида, брезгливо сторонясь, обошла мужа, лежащего у порога в одних трусах калачиком. Несло перегаром и мочой, кислятиной рвоты, где он и угнездился лицом.
   Господи, тяжело присела она на стул, господи, да за что же мне такая кара? Нет моих силушек, господи, устала, разве это жизнь, так, одна насмешка, и что за век выпал, не век - краюха заеденная. Она стонуще вздохнула и стала подтирать пол лентяйкой, перетащила Митю на чистое место, механически протерев лицо ему этой же тряпкой. И это мужчина? уничтожающе вгляделась она, тьфу, обмылок не человек. Как незаметно и в ней растоптал он женщину, сделал таким же обмылком.
   Неужели это она, Зина, вроде на днях осматривала этот же мир восхищенными глазами, преисполнялась мечтами, неужели это ей признавался в любви один из лучших парней хутора, уверяя, что она - чудо в плоти... Зинаида прижала стиснутые кулачки к груди и с тяжелой ненавистью вновь осмотрела безмятежно посапывающего мужа. Гнет этой ненависти она ощущала всегда, то послабее, то до стона непереносимо.
   Надо было что-то предпринимать, одернуть поганца, совсем ведь запился, никакой жизни не дает ни ей с матерью, ни детям. Де-ети!.. попридержала она рвущийся стон-вздох, воробушки её беззащитные, только ими она и жива...
   Дети снова играли в палисаднике, точнее, сгрудились близ бабуси и упрашивали рассказать сказку, бабуся - выдумщица, такое порой наплетет, что рот откроешь, откуда только что старая и берёт.
   - Да где ж я вам напасусь на каждый день новую-то, - отнекивалась старуха, - давайте лучше расскажу какую старую, перезабыли ведь чай половину?
   - Не-не,- запротестовал Тимошка. - Ничего-шеньки не забыли.
   - Ты же еще вчера обещала, бабуль, - укори-ла внучка. Безучастный к разговору Илюшка самую малость оживился, перебирая подгребенные к нему, оставленные пока игрушки: потроха будильника, гирлянду из подшипников, фару, большой ветеринарный шприц, деревянный пистолет, стреляющий горошинами...
   - Ну ладно, - вздохнула бабка, - слухайте, только не хныкать, сказка-то из жалост-ливых... - Тимошка снисходительно хмыкнул на такое уведомление и отнял у брата блестящий шарик, какой тот потянул в рот.
  
  БАБУШКИНА СКАЗКА.
  
  - В некотором царстве, тридесятом государстве, в краю думками сытном да заплатками богатом, проживал король, больше злой, чем умом обделенный...- Старуха неторопливо перевязала головной платок, тщательно вправляя жиденькие седые волосы, с мыслями собиралась. - Ну вот... Прогуливал он, значит, как-то раз со свитою несметною любимицу свою, мышку-норушку, именем Юлия Яковлевна. А Юлия Яковлевна только что откушала из золотой посуды крупы самой что ни на есть отборной, расчесали ей слуги шкурку серебрянными гребешками, а чрезседельничек на ней горел яхонтами да брильянтами, как и поводочек, что король в руке держал из хрусталя тканый, ниточками тоньшее паутины...
   - Илька! а ну брось жука, это кака, не все ведь полезно, что в рот полезло!
   - Ну вот... Прогуливал, значит, как всегда, свита ахала и охала на сообразительность и обходительность Юлии Яковлевны и великий разум ихнего властителя, такое удумавшего. Король же млел и тихонько ликовал на такую к нему любовь народа, какой в свите своей разумел.
   - Н-да... и вот случилось им в прогулке своей как-то раз одолевать деревеньку по названию Беспорточная, люди там в то время жили куда слабее спротив наших, долбиловских, в шапках волосяных ходили, рукавицах своекожаных, щи хлебали так больше из бороньих зубов, ежели у нас в кафтан по трое согнаны, то там и вовсе по пятеро. Так вот и поживали с кашлем вприкуску, с перхоткой впритруску.
   - И случись в деревушке той, пять стен небом крытых, ветром огороженных, беда нежданная да черная, выскочило откуда ни возьмись чудище мерзкое да драное - кот прозвищем Филька, как выпрыгнул, как выскочил, ам! и проглотил Юлию Яковлевну!.. Проглотил, отрыгнул кой-какие яхонты-брильянты да и был таков. Король и полсвиты в обмороки пали, которых же просто оторопью сковало. Триста тридцать три минуты со многими секундами ловили Фильку лучшие сыщики, поймали, распотрошили, но Юлию Яковлевну уже изломало в кишках безвозвратно да и задохлась.
   - Разгневался король не на шутку, справил сорок дён как положено, снял со страны траур да и зачал карать виноватых - у половины свиты отменил очередные ордена, кое-кому даже выговора повлеплял, в должностях понизил, тринадцатую зарплату урезал, а владельца кота, Козьму Беспорточного повелел в расход пустить через расстреляние.
   - Ну кончали Козьму, а королю неймется, нет утоления его злобушке, повелел тогда еще и сына ихнего старшего в рудниках сгноить, а среднего на фронт мобилизовать, в чужие края Афгановые, на верную погибель. Осталась тогда мать с единственным сыночком, Ваняткой, любимчиком семейным, оскребышом, коего до шестнадцати годов сообща все холили да лелеяли, кус послаще подкладывая, да от работы черной оберегая, надежду питая в грамоту определить.
   - Скоро ли сказка сказывается, только дело всегда проворнее делается, король-то наш так и не успокоился, зубы искрошил, прожелтел, морокуя, как же все-таки по-настоящему утолить злобу ненасытную, как повывертистее пронять, изничтожить обидчиков кровных, но кроме простеньких пыток с ломкой костей да иголок под ногти перед умерщвлением ничего ему в голову не приходило. Двор, свита его в страхе и трепете, того и гляди начнет их величество за ихнее бессилие штаты сокращать, оклады усушивать. И тут, на их счастье, случился в нужную минуту мозговитый человек, подсказал мыслишку мудрую, воскресил короля, обрадовал.
   - Заточили тогда по высочайшему повелению мать с сыночком в их же избушке - её в кухонке, его в горнице, а меж ними дверь дубовую с оконцем крохотным установили, чтобы любовались друг на дружку, как от голоду кончаться станут. И потекли денечки для матери растяжелёхонькие, души обмирали и сердца саднили у людей, до чьих ушей долетали её мольбы, не губить её кровиночку. А король, так тот ладошки тёр да от радости скакал, уж так ему такое деяние по душе пришлось. Советчику за его мудрость, так повелел дать вне очереди государственную премию и сильно-сильно в должности повысил, министерство по конюшням доверил.
   - Ну а мать же тем временем убивалась пуще прежнего, в крик исходила, сыночек-то, соколок её ясный, на глазыньках таял, угасал, слег уже и проклинал слабым голосом кота Фильку и всех-всех, кто приютил его кровожадного так неосмотрительно, умолял слёзно матушку, хошь маковую росинку водицы добыть да хлебца крошечку. Та в ответ лишь стенала виновато да лихо на головы погубителей кликала. А потом и она смолкла, стих домишко. Правда единожды услышал сынок её вскрик болезный, но уже не шевельнулся, не глянул в оконце, к чему силы расходывать, если каждое крохотное движение стало равняться секундочкам жизни ускользающей.
   - И вот на седьмой день, а может и пятнадцатый их заточения, но на другой день после вскрику того, кличет мать Ванятку к оконцу и предлагает откушать супчика. Он очнулся и себе не верит, и впрямь, похлебка, да наваристая, вкусная, разве чуть солоно-ватая, да мясцо жестковатое, но он каждый хрящик-косточку на зубах своих молоденьких перемолол, насытился да и уснул мертвецки, оздоровляюще. А проснулся - снова похлебка готова и так каждый день, не то чтобы от пуза, но жить можно.
   - Совсем воспрянул духом Ванятка, хотел даже глянуть, как это мать еду спроворила, да та в оконце не просматривалась, молчки лежала, по над стенкой вдоль двери, вне взгляда. Он и не докучал, отсыпался. Так и побежало времечко, друга неделя минула, шеста... Королю докладают, что, мол, дело к концу близится, по сроку должны отмаяться, давно примолкли, можно бы и открыть избёнку, похоронить страдальцев, но король велел выждать еще дён пять, для надёжи...
   - А Ванятка знай себе поедывает да посыпохивает, на что ловок был сызмальства, разок даже на мамашу шумнул, так как ноготь её и колечко в похлебке встренулись, отчего его за малым не стошнило, потому и шумнул, экая ты, мол, древорукая, знаешь ведь, что я брезгливый.
   - Пристала пора отворить хатенку, открыли и диву дались немалому, даже король, у кого злости больше чем недоумия, и тот слезинку сронил, а в чувствах размякших повелел даже возвернуть домой сыновей, коли еще живы, и все потому, что увидел мать горемычную, былинку прозрачную, без обоих ног по корень и левой руки по самое плечо, а Ванятку, сыночка её, на наружность здравого и даже с румянцем, как с курорту... Кабы нормальный человек, так раз десять бы умер на её месте, а она - мать, ей не положено. Зажили они с той поры безбедно да припеваючи, хоромы им отгрохали, почитай как у директора совхоза, с кормами стали пособлять, ей так пенсию даже стали давать по инвалидности организма, а премии, так случалось, ни с того ни с чего, по две на дню вручали, безо всяких похвальных грамот...
   - Так на чем она суп-то варила, а, бабань? - хитро прищурился Тимошка. - Откель воду брала?
   - Так у них, как и у нас, потолок в кухонке протекал, а дожди тогда там не на шутку частили, - нашлась бабка, - а уж подсаливала так слезыньками...
   - А дрова где брала, спички?..
  
   Зинаида отошла от окна, усмехаясь, ох, и дошлый растет мальчишечка, шустрый да и чёрствый - в папеньку. Тварь, толкнула она Митю ногой в бок, не сродственник королю-то тому. Митя мыкнул и плотнее поджал колени к груди - замёрз. Она села пришить пуговицу к халату и почувствовала, как стихшее было негодование стало снова набирать силу. Гад, сказала она вслух, паразит, я тебе сегодня заделаю судный день. Нарастающее волнение ударило дрожью в пальцы, и она несколько раз укололась.
   На подушечке для иголок крупный значок “Ударник соцсоревнования” и медаль “За спасение утопающих”, значок её, медаль Митина, вытащил как-то пацана из полыньи. Гад, повторила она и, покряхтывая, стала вязать Мите руки-ноги бельевой веревкой. Бешенство уже душило её до потемнения в глазах. Я тебе сегодня заделаю квит, твердила она, хватит, натерпелась.
   - Не связывалась бы с дураком, доченька, - посоветовала зашедшая с детьми мать, - сама же в дурах и останешься.
   - Хуже чем есть не будет, некуда...
   Ребятишки расселись за стол и стали лакомиться ядрышками из косточек, что умело и расторопно извлекала плоскогубцами бабка. Глянув на ходики, Зинаида спохватилась, подходило время вечерней дойки.
  
  КАЗНЬ
  Жил не крестьянин, умер не родитель.
  Жить вёртко, помирать терпко.
  Живёшь - не оглянешься, помрёшь не спохватишься.
  Век мой прошёл, а дней у Бога не убыло.
  Жить надейся, а умирать готовься.
  
  Митя очнулся лишь поздним вечером. Прижмурясь на лампочку, повел красноватыми белками, что за черт, голый на полу, связанный, иззяб так до зубовной чечётки.
   - Н-ну-ка, - еле протиснул он хрип сквозь спекшуюся глотку, прокашлялся и попытался сесть, - ну-ка, развяжи, ижмудейки кусок, что это еще за шутки!..
   - Идите, идите. - выпроводила в горницу детей Зинаида, - мультики скоро казать должны...
   Старуха полезла на печь, что-то бормоча под нос, мелко и часто крестясь.
   - Попить дай, сгорю! - Митя остервенело подрыгался и на несколько секунд стих, всё ещё не осмыслив до конца ситуацию. - Да развяжи руки, шалава косоротая! - задёр-гался он с новой силой, сумел извернуться и сел, прислонясь спиной к печке. - Окаба-нела, что ли?.. а ну-ка развяжи, чем быстрее, тем для тебя лучше, гадина!..
   Зинаида на удивление хладнокровно, неспешно допила чай, с шумом втягивая его с блюдечка, затем столь же неспешно подошла и влепила ему оплеуху, от какой он снова завалился набок.
   - Убью, сука! - побагровел он всем телом в попытке разорвать верёвки. Выглянула любопытная рожица Тимошки, из горницы донесся голос спортивного комментатора, уверяющего, что апперкот удар самый действенный и полезный. Зина прицикнула на сына, дверь прикрылась, она же продолжила чаепитие.
   - Я тебе что, Дмитрий, нынче утром сказывала? - Зина добавила в чай забелки и зазвякала ложечкой. - Забы-ыл?.. Башку, говорила, отрубаю, ежель еще раз нажрешься, отрубаю и на помойку выброшу собакам...
   Митя изумленно вытаращился на неё, более всего смутили его спокойствие и уверенность в её движениях, ведь куда привычнее был истеричный визг со слёзами, отклокотала минут за десять и делу конец.
   - Так ты подпитая, - хмыкнул он.
   - Не исключено, - пожала она плечами, - чай не каждый день людям головы рублю, как тут не хлебнуть для твердости руки...
   Точно, подпитая, утвердился он в мысли, а взвинченная-то, в лице ни кровинки, тоже всю колотит, как и его, блюдечка на пальцах удержать не может, на стол становит.
   - Думаешь, все шуткую, играюсь-пустомелю?.. как бы не так, - губы её брезгливо дрогнули, а взгляд так прямо-таки очугунел ненавистью, - обмы-ылок... да я может всю жизнь эту минуту караулила... за всё нынче, враз, расчёт выдам, Митенька, без аванса.
   - Да пошла ты, дура, со своими шутками, нашла время, - снова задергался Митя, пытаясь сесть, - р-развяжи, говорю, пока не поздно!
   - Забы-ыл значит, - усмехнулась она кривее чем всегда, - никак память-то девическая?.. девичья...г-мм, а я вот так ничегошеньки не забыла...- она приблизила к нему лицо с округленными горящими глазами и подтянула голову за волосы, - ничего-ничегошеньки!.. - Её и впрямь можно было испугаться.
   - Нажралась, дура, залила зенки-то!
   - Да не блажи, - она достала из-за печи топор и критически осмотрела лезвие, - а тупущий-то, только и шкрябать мозоли, хозя-яин...
   - Трёкнулась, - тихо хмыкнул Митя, - мама!..- извернул он голову на печь,- мама, она ведь трёкнулась!
   - Отгулял ты своё, Митенька, - певуче заговорила Зина, старательно заширкав бруском по лезвию, - отлетит сейчас твоя буйная головушка...
   - Мама, да она же помешалась... Тимоха-а! - закричал он, - иди сюда, сынок!
   - Да не кажилься, - поморщилась Зина, - там телик идёт на полную.
   - Ти-имка!.. Эй, дура старая, ты-то куда смотришь, сговорилилсь, что ли? - Митя бешено завертелся на полу, скрутил половик, опрокинул ведро с мусором, уронил кочергу с совком. - Сдурела ведь, точно сдурела, харя косоротая!..
   - Да будь ты мужиком, - отложила топор Зина и дала ему напиться, вздыхая при этом горестно. Неожиданно для себя он разглядел на лице её оттенок сдержанной скорби, так смотрят вдовы на кормильцев в гробу, однообразно при этом пристанывая и приговаривая изъезженные укоры, да на кого же ты, мол, сердяга, меня с детками покинул. - Охо-хо-хошеньки, - снова вздохнула она и Митя даже в голосе уловил скорбные интонации.
   - Завязывай ты, Зин, ломать эту комедию,- миролюбиво попросил он, - думаешь, не осознаю, что дурак, что давно лечиться надо, думаешь, самому всё это не осточертело, развяжи... нынче вон тоже номер отколол, чуть не утоп. Я ведь, Зин, уже вроде и сердце сорвал с этой пьянкой, приостанавливаться что-то стал моторишко, а поясница так вообще отстегивается, тут хочешь не хочешь, а бросать придется, раз здоровье такой окорот даёт, развяжи...- он брезгливо дунул на муху, норовящую сесть ему на губы, испуганно вздрогнул на холодильник, который захрипел и припадочно затрясся при остановке. - Развяжи... прости уж дурака...- он стиснул зубы и несколько застенчиво отвел взгляд, ненавидя себя просящего, мысленно сосредоточился на том, как порезвится, когда она его развяжет, ух и порезвится, от души, на пинках поносит вволюшку, в потолок впечатает...
   - Не-е, Митенька, - продолжила она орудвать бруском, - бесполезно, поздно всхомя-нулся, поздно, да и покаялся-то так, для близира, печёнки ведь мечтаешь отшибить, а то я тебя не знаю.
   - Посадят ведь дуру, с кем дети-то останутся?
   - Да мне много не дадут, я спрашивала у грамотных людей, приревновала, скажу, - она покривилась презрительно, - к Лысенчихе... а может помешанной скажусь, мне поверят, по головке-то тукал систематически, вполне мог какой ни то винтик стряхнуть... Тётка этот раз сказывала, у них в общепите буфетчица одна своего вот такого же ненаглядного приколола напильником спящего, двое детей у них, так месяца через три отпустили, оправдали...
   - Да руби! руби!..- напрягся Митя всеми мускулами для прогона озноба. - Видал я вас всех в гробу!.. только побыстрее, не мотай нервов!..
   - Сейчас, сейчас, - покивала Зина и заширкала еще старательнее, - погодь немножко, для тебя же стараюсь, чтоб с одного разу, без мучений...
   - А-аа! - завыл Митя, колотясь головой в пол. - Убива-ают!..
   - Да не хнычь ты, козявка, только сок чуток выжму. - зло хохотнула Зина, - экий ты оказы-вается труховатый... Ничего, отсижу, оттер-плюсь, глядишь и в люди потом выйду...
   Дверь прииоткрылась, и Тимошка позвал мать и бабусю смотреть “Вокруг смеха”, нарочито постный телеголос заказного смехача сказал, что его ударили рессорой от “Беларуся”, и Митя презрительно хмыкнул - такой детали в данном тракторе не было. Зина сказала, что придут через минутку, прикрыла дверь и вложила в ручку скалку.
   - Детей ведь перепугаешь насмерть.
   - Да ну-у, они привычные, на мою-то кровушку насмотрелись вволю...
   - Ну хватит, развяжи, - как можно строже и спокойнее велел Митя, - надоело... перекусим, да и отдыхать пора, вставать-то чем свет...
   Зина отрешенно покивала, потрогала лезвие и заключила не особо довольная, что для Митиной шеёшки и так сойдет. Он почувствовал, как в ноги прихлынула слабость, а на горло легла спазматическая удавка, сердце гулким бубном часто-часто затолкалось в виски.
   - А-аа!..- засипел он, набрякая жилами на шее, но звук получился совсем слабый - пропал голос.
   - Да будет тебе переживать-то, - поморщилась Зина и потянула его за верёвки к порогу, стала умащивать там шею.
   - А-аа!..
   - Ну-у, хуже бабы, - укорила Зина, - помолил-ся бы, ежель крещёный, перед дороженькой-то... туда...
   - А-аа!..
   - Зинка! - строго прикрикнула мать с печи.
  - Хватит!..
   - А-аа!..
   - На, - поднесла у его губам Зина чашку, где плескалось грамм сто водки, - а то будешь попрекать, что не похмелила, приходить... - Митя боднулся, и водка пролилась. - И-иэх! - звучно вздохнула Зина и залпом допила остывший чай, звякнул топор, взятый с табурета. - Прости уж, господи, но иначе никак нельзя.
   - А-аа, - тише шопота сипел Митя, - будь ты проклята!.. - В метре от его лица уселась кошка, глянула полусонно и, сладко прижмурясь, стала вылизывать шерстку на брюхе. Зина осторожно отодвинула её ногой и уперлась в поясницу Мите коленом, налегла всем весом. Ещё раз глубоко вздохнула, перекрестилась и стала поднимать топор. Фиксировать действо Митя стал вывернутым до ломоты глазом по тени в проёме открытой двери - вот тень рук с топором скользнула полом сенец, потом ушла в недосягаемую взгляду высоту... Он слабо подёргался, но тело сковала чудовищная слабость. С поднятым топором Зина что-то несколько замешкалась или с духом напоследок собиралась, или за топорище поудобнее ухватывалась, звякнуло лезвие - задело за что... но вот колено на пояснице ослабило упор, тень рук начала стремительный разбег, Митя напрягся и зажмурился...
   - Кха! - громко хакнула Зина, и тело его потряс удар. Еще громче она расхохоталась и бросила ему под нос валенок, старый-престарый пим, рыжий от пересушек и не раз подшитый, именно им, не топором, и огрела она Митю по шее. - Не наложил в штаны-то, герой вверх дырой? - прошлась Зина по кухонке, продолжая нервически посмеиваться и подмигивать матери, как, мол, номерок, на высшем уровне? Та неодобрительно покручивала головой, на твоих рёбрах, дескать, и аукнется.
   - Ну, онемел от радости, будя приставляться-то, - покачала она его ногой. Митя, неловко завалясь на бок, молчал, мелко, волнообразно подрагивал и тянулся, словно желал подрасти. Она заглянула ему в лицо и в ужасе отпрянула, попятилась, сшибив табурет, зажав шубы ладошкой - остекленевшие, несмаргивающие глаза Мити закатывались под веки, рот приоскалился, он кончался.
   - А-аа!..- дурно закричала Зина и метнулась во двор. - Лю-ууди!..
  
   * * *
  - Разрыв сердца, скорее всего, - заключил молоденький врач “скорой”.
   - Доигрался, - осуждающе покивал Пилюкшин.
   - Такова селяви, - потирал шею заметно осовелый агроном.
   - Так как же это? - однообразно переспрашивала всех поочерёдно Зинаида. - И все, что ли? Так как же это?.. - Вид и поведение её, то не к месту хихикающей, то голосящей, крайне удручал не отходящую от неё мать.
   - Приляг, доченька, приляг, - непрестанно поглаживала она её по спине.
   - Ну и делишки, - старательно выдувал в форточку сигаретный дым участковый, - пря-мо задачка с корнями...
   - Так как же это, дедушка? - ухватила Зина за рукав врача. - Ты чего мне насулил?..
   - Зинушка, доченька!..- взмолилась мать, не сдержав слёз, потянув её изо всех сил в горницу. - Приляг, милая, отдохни, успокойся!..
   У окружающих затравленный и виноватый вид старухи вызвал понимающие кивки. Телевизор пробился в приотворенную дверь позывными футбола.
  Отчужденно строгий Завалишин сквозь недосомкнутые веки подсматривал со своего топчана в окошко - луна рассиялась не на шутку, погода для сева стояла просто идеальная.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"