Шерман Елена Михайловна : другие произведения.

Роксана. Повесть. Из цикла "Истории Сергея Рыжова"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть о несколько запоздавшей первой любви. (1992-1993)

РОКСАНА

Повесть

Из цикла "Истории Сергея Рыжова"

1

  
  
  
   - Знаешь, как зовут нашу новую лаборантку? - спросил меня Игорь Войтович, едва я вошел. - Роксана!
   - Как-как?
   - Роксана! Правда, странно?
   - Да, имя редкое, -- согласился я, и принялся искать место для
   своего зонтика. Начиналась осень, шел дождь, и все углы кафедры были уставлены ими, разноцветными и мокрыми.
  
   Итак, на кафедре появился новый человек. Не банальная Оксана, не претенциозная Роксолана. Роксана. Жена Александра Македонского, прекрасная бактрийка, родившая ему сына, тоже Александра, увидевшего свет уже после смерти своего богоподобного отца. Она приказала убить свою соперницу Статиру и сама была убита вместе с сыном через 12 лет после смерти мужа.
   Или нет, Роксана - обаятельная светская дама, красавица и модница, в которую был страстно и напрасно влюблен Сирано де Бержерак. А еще есть певица Роксана Бабаян.
  
   Так или примерно так (точно, понятное дело, я уже не помню) рассуждал я, пытаясь пристроить свой промокший зонтик. Так она вошла в мою жизнь, в дождливый сентябрьский день, в комнате, где устоявшийся запах старых книг переплетался с ощущением сырости и влаги. (Окна нашей кафедры выходят во двор, потому даже в солнечный день она не бывает залита светом, а в тот день, пасмурный, залитый холодной водой, и вовсе пришлось включать электричество).
  
   Я заинтересовался именем, которое вошло в мой мир раньше, чем его обладательница, не ведая, что и в этом сугубо академическом интересе меня подстерегает опасность.
  
   Nomen est omen, любое имя есть знак, говорили древние, признавая мистическую связь между именем и человеком, означающим и означаемым. И ныне мы невольно ожидаем соответствия между именем и его носителем; когда же соответствия не наблюдается, в ход идут клички, прозвища и псевдонимы. Действительно, прозвище чаще всего более точно отражает суть человека, нежели имя, записанное в паспорте, но, заметим вскользь, иным людям кличку подобрать почти невозможно. Тяжелее всего здесь приходится обладателям редкостных, экзотических имен: ведь, услышав необычное имя, мы подсознательно ожидаем встретить столь же необычного человека, в противном случае разочарование почти неизбежно. И в самом деле, оперной примадонне пристало зваться Эсмеральдой или Изабеллой, но кто не засмеется над дворничихой с таким именем?
  
   Я думал о неведомой мне женщине, не зная о ней ничего, и, как всегда в таких случаях, при недостатке фактов на помощь приходит фантазия. Сравнивая новую лаборантку то с царицей, то со светской дамой, то с певицей, я невольно возносил ее на пьедестал, а преклонение у мужчины, как жалость у женщины - первый шаг к более глубоким и необратимым чувствам.
  
  
   Конечно, все эти эмоции были скоротечны и легковесны, они растворились в пасмурной атмосфере кафедры уже через несколько минут, но что-то осталось, какое-то смутное предвкушение необычного. Перечислив всех известных мне Роксан, я ожидал увидеть если не царицу или певицу, то, во всяком случае, яркую, экстравагантную даму - и, если честно, был несколько разочарован, когда увидел вблизи носительницу необычного имени.
  
   Наша первая встреча состоялась на следующий день на заседании кафедры. Я, как всегда, опоздал на двадцать минут, вошел неудачно, привлекши всеобщее внимание, под осуждающие взгляды преподавателей кое-как примостился у дверей на шатком стуле с шатающейся ножкой, и так пробалансировал полтора часа, созерцая вместо лица новой лаборантки, писавшей протокол, лишь ее спину, обтянутую серым свитером, и узел русых волос на затылке.
  
   На том достопамятном заседании мне поручили быть секретарем научного семинара, причем в мои обязанности входило составлять график выступлений и обзванивать его участников.
   - Роксана, -- сказал завкафедрой, - отдадите после заседания Сергею список членов семинара.
   - Хорошо, - отозвалась девушка. Когда утомленный долгим сидением профессорско-преподавательский состав начал стремительное движение к двери, я, в свою очередь, приблизился к лаборантскому столу, не столько интересуясь списком, сколько той, кто должна была мне его передать.
  
   И, повторюсь, я разочаровался, увидев не роковую красавицу и не фантастическую диву. Передо мной предстала самая обычная русоволосая девушка, одетая скромно и решительно ничем не примечательная. Скользнув взглядом по ее лицу, я взял список и сказал себе, что в данному случае имя не соответствует человеку.
  
   Я ошибся. Я сильно ошибся, но у меня есть извинение: я видел ее лишь мельком, не приглядываясь, и потому не заинтересовавшись. Чтобы заинтересоваться Роксаной, надо было, конечно, присмотреться.
   Присмотрелся я где-то через неделю после ее появления. Когда я вошел, она сидела за своим столом и что-то писала. Больше на кафедре никого не было. Я подошел к столу, она подняла голову, и тут я впервые отчетливо увидел ее лицо.
  
   Я и сейчас вижу его перед собой так же отчетливо, хотя особой зрительной памятью не отличаюсь. Я вижу слегка подведенные темно-серым карандашом глаза, не очень большие, но с красивым, насыщенным, ярким, мраморным серовато-синим узором радужки. От этого узора глаза ее, хотя и выдержанные в холодноватой зимней гамме, кажутся теплыми, как карие, и взгляд не имеет той кошачьей пронзительности, как у многих светлоглазых людей. Вокруг глаз - длинные, но не слишком густые темно-серые ресницы, причем нижние ресницы по длине равняются верхним. Брови тоже темно-серые, прямые и довольно тонкие, не знаю, то ли от природы, то ли она их немного выщипывала. Лоб высокий, без морщин, русые волосы зачесаны назад. Нос прямой, маленький, немного слишком маленький, зато с очень изящно вырезанными ноздрями: у большинства людей наружный край ноздри немного приподнят, и чуть видно мохнатую внутренность носа, у нее же внутренний и наружный края были одинаковы, и вообще нос был вылеплен очень тонко. Рот средних размеров, верхняя губа чуть-чуть больше нижней, губы, окрашенные довольно ярко от природы, не толстые и не тонкие; уголки рта не опущены и не приподняты, а лежат строго горизонтально.
  
   В целом черты лица правильные, само лицо немного бледноватое - или мне так показалось из-за несовершенного освещения? -- само лицо бледноватое, но симпатичное, привлекательное, как ни странно, именно своей обычностью. Не могу сказать, чтобы она мне не понравилась, но отчетливо помню, что и от восхищения голова не кружилась. Что-то смутное, скорее приятное, чем неприятное, к чему надо еще приглядеться повнимательней.
  
   Впрочем, к новым людям всегда присматриваются; но в этом случае все мои наблюдения, как я потом понял, по большому счету не стоили ни гроша. Что с того, что я заметил, что она высокая - чуть ниже меня, а мой рост около метра семидесяти восьми, тоненькая, что у нее низкий, мелодичный голос, что передние зубы у нее немного крупноваты, как у зайца, но очень белые, а на кисти правой руки родинка размером с рисовое зернышко? Весь этот ворох мелких, ненужных, жалких подробностей, вроде той, что на ее синем в розовые цветы зонте вылезла одна спица, был решительно никому не нужен, потому что был лишен внутреннего смысла. Человек - не набор более или менее точно подмеченных деталей. В этих мелочах, имеющих самое непосредственное отношение к Роксане, не было главного - ее самой. Конечно, Шерлоку Холмсу или Эркюлю Пуаро суть человека может раскрыться и через деталь, но я не Шерлок Холмс. Я решил, что ошибся, что Роксана, принадлежа к разряду обыкновенных девчонок, входит в подвид симпатичных обыкновенных девчонок, и это очень мило с ее стороны; но больше о ней ничего сказать нельзя.
  
   Прошел месяц. Отмечаю это только ради хронологической точности. Ничего интересного в моей, да и в кафедральной жизни не происходило, и хотя нам свойственно время от времени думать о людях, с которыми мы регулярно общаемся, о сослуживцах и соседях, могу честно сказать, что сперва я думал о Роксане не чаще, чем о доценте А., или ассистенте Б. Общение наше в первый месяц ее работы на кафедре сводилось к сугубо деловым и коротким беседам, имевшим место к тому же очень не часто - раза три за месяц. И мне кажется, что, как мало я тогда не думал о Роксане, она обо мне думала еще меньше.
  
   Впрочем, довольно, довольно предисловий и лирических отступлений. Подробный рассказ мужчины о женщине - это почти всегда историю любви (или ненависти), и моя история не исключение. Пора перейти от пролога к завязке, если, конечно, это ничтожное событие можно назвать завязкой.
  
   Тот пасмурный октябрьский день начался отвратительно: в шесть утра меня разбудил стук и грохот. Оказалось, сосед с верхнего этажа затеял ремонт батарей перед началом отопительного сезона. Накануне я лег поздно, около двух, так что нетрудно представить, в каком душевном и физическом состоянии я пошел в университет, где на половину двенадцатого у меня была назначена встреча с научным руководителем, профессором Красюком. Две недели назад я отдал ему первую главу диссертации, и теперь ждал приговора. Употребление юридического оборота здесь очень кстати, если учесть характер профессора Красюка и его манеру выражаться. Вынув из своего портфеля мою папку, он только что не швырнул ее мне, и по этому жесту я понял, что дела мои плохи.
  
   Раскрыв папку, я увидел, что все мои листки исчирканы и исписаны сверху донизу красной авторучкой, как диктант двоечника. В главе в буквальном смысле слова не осталось живого места -все было растерзано и размолото в муку критическими замечаниями, написанными мелким и ужасно неразборчивым красюковским почерком, и перечеркнуто огромными крестами. Поскольку разобрать эти замечания не было никакой возможности, я поднял глаза на своего научного руководителя в надежде, что он хоть что-то разъяснит устно. На кафедре, как сейчас помню, не было никого, кроме нас и что-то писавшей за своим столиком Роксаны, и в тишине было отчетливо слышно шуршание ее ручки по бумаге. Красюк смотрел на меня в упор своими светлыми выпуклыми глазами какой-то хищной птицы, и молчал. Я начал что-то лепетать (увы, и по интонации, и по содержанию это действительно лепет!) на счет того, нельзя ли, вот тут неразборчиво, чуть-чуть пояснить...
  
   Выслушав меня, Красюк покачал головой и произнес одно слово:
   -- Зле.
   "Зле" по-украински означает "плохо". Но это я уже понял, едва увидев свою работу, мне хотелось знать, в чем моя главная ошибка (а также все остальные). И я спросил в том же телеграфном стиле, стараясь подстроиться под своего научного руководителя:
   -- А чому?
   -- Тому що халтура, -- с раздражением в голосе ответил Красюк, с лязгом закрыл замок своего портфеля, с шумом встал и, бросив мне и Роксане
   -- До побачення, -- хлопнул дверью. Видимо, у него сегодня тоже был плохой день, но для меня это не могло служить ни утешением, ни объяснением.
  
   Мне было не просто обидно, что все придется переделывать, с лупой в руках разбирая красюковские замечания. Это была моя первая глава и вообще первый опыт в написании диссертации, что ж, пусть первый блин всегда комом, я согласен, но от количества замечаний и крестов, как и от обращения со мной моего научного руководителя я ощутил себя полным идиотом. Для человека, привыкшего гордиться своим интеллектом, это очень болезненное состояние. Получалось, я ничего не умею, я не могу написать хорошую главу, я не могу наладить хорошие отношения с научным руководителем, я даже нормально поговорить с ним не могу.
  
   Подавленный, я поперся к лаборантскому столу, где стоял черный телефон. Мне надо было позвонить одному человеку, жившему неподалеку от университета и занявшему у меня летом деньги. Прошло три месяца, своих денег я не видел, а в последнее время куда-то исчез и сам должник. План мой был прост: позвонить, если он поднимет трубку, тут же нажать на рычаг, быстренько заскочить к нему и не уходить, пока не вернет хоть что-то. Тяжело, как мешок, плюхнувшись на стул, я начал набирать номер. Роксана продолжала старательно выполнять свои обязанности: она уже что-то подсчитывала, педагогическую нагрузку, что ли?
  
   Раза три я набирал номер хитроумного знакомого, и все время ответом мне служили долгие гудки. От этих гудков веяло такой безнадежностью, что мне стало совсем уж тошно. Положив трубку, я с минуту, наверное, сидел с таким жалким видом, что привлек к себе сочувственное внимание Роксаны:
   -- Что, черная полоса?
   Я повернул голову к ней и попытался улыбнуться, но не улыбнулся, лишь качнул головой.
   -- Бывает, -- улыбнулась она, и от улыбки ее лицо стало другим.
  
   Большинство лиц меняется от улыбки, но здесь перемена была какая-то необычная, словно я заново увидел ее. И еще - интонация, с которой она обратилась ко мне. Интонация показывала, что за словами Роксаны стоит не пустое сочувствие, о черной полосе говорил человек, много переживший -- больше, чем могло показаться на первый взгляд.
   -- А у тебя бывает? - глупо спросил я, как-то легко и в одночасье перейдя на "ты" (до этого мы, ровесники, отчего-то были на "вы" - видимо, сказывалась замораживающая атмосфера кафедры). - В смысле, черная полоса?
   -- Конечно, -- она даже удивилась. - Как у всех.
  
   Тут позвонил телефон, Роксана взяла трубку, и наш разговор прервался сам собой. Я еще чуть-чуть посидел, надеясь то ли спросить что-то, то ли сказать самому, но звонили из учебной части по какому-то деловому вопросу, и я понял, что освободиться Роксана не скоро. Ничего не оставалось, как напялить свою куртку, взять под мышку папку с главой и, попрощавшись, уйти.
  
   На улице мел первый снег, скрывая под девственно-чистой пеленой всю грязь и разложение осени. Вообще-то я не очень люблю снег и ветер в лицо, а тут вдруг меня охватил какой-то прилив бодрости, вдруг стало полегче, словно Красюк осыпал меня похвалами, нерадивый должник вернул деньги с процентами и тысячей извинений и вообще все складывалось как нельзя лучше. Меня согрели ее несколько слов - много ли надо человеку? Но было не только это. Посторонний, в общем-то, человек перестал быть посторонним, чужая девочка стала милой и симпатичной. И когда я вернулся домой, мне уже казалось, что между нами что-то может быть, что отныне все возможно, что в 23 все только начинается - и любовь, и молодость, и научная карьера.
  
   Возможно и то, что я теперь задним числом усиливаю свои тогдашние ощущения, очень возможно. Но именно этот день стал началом романа, хотя роман мой, это уж точно, никак не походил на бурные латиноамериканские страсти. Как там? Вечером они встретились, в полночь признались друг другу в любви, ночь провели на вершине блаженства, а утром побежали в церковь, потому что она набожная католичка да и он, несмотря на репутацию крутого мачо, в сущности, добрый парень. Может, в Бразилии или Коста-Рике так и бывает, но здесь другие и место, и темпы, и, особенно, участники. Не могу говорить за другого человека, но моя мужская биография вообще-то меньше всего похожа на мемуары Казановы. Правда, я никогда и не стремился стать Казановой.
  

2

  
   С того короткого разговора мы стали общаться больше и как-то живее. Роксана ни с кем на кафедре близко не сошлась (не исключая и вторую лаборантку, Катерину, мать-одиночку на пятнадцать лет ее старше) и ей, видно, было немного скучновато. Так я истолковывал ее общительность, не решаясь предположить другое, более приятное для меня. Отчасти это объяснение подтверждал тот факт, что ни о серьезном мы не говорили, так, по мелочам. Но если я и не нравился ей, то она нравилась мне все сильнее, хотя я и мог сформулировать точно, что именно меня в ней привлекает. Я начал искать поводы, чтоб почаще приходить в университет, желая не только побольше пообщаться с Роксаной, но и понять ее - и себя.
  
   В начале декабря Роксана неожиданно обратилась ко мне с просьбой: не могу ли где-нибудь найти что-нибудь из романов Павича? Павич тогда только входил в моду среди очень продвинутой публики. Разумеется, я возликовал, и даже в шутку изъявил готовность принести книгу "с доставкой на дом", от чего она спокойно отказалась. Просьба Роксаны породила в мне мечты, специфические мечты филолога. Я представил, как мы оба будем обсуждать эту книгу (тогда еще мне нравились разговоры на высокие темы)и в процессе интеллектуального взаимообогащения сблизимся по-настоящему. Смешно, конечно, но что поделать? У каждого своя фишка. Книжку я тут же достал (это был, разумеется, "Хазарский словарь"), с торжеством отдал ее Роксане, которая прочла роман довольно быстро, где-то за неделю, но с обсуждением текста получилось совсем не так, как я воображал. Роксана вернула мне книгу, разумеется, с искренней благодарностью, но и только. Никакого желания говорить о прочитанном в ее глазах не читалось, и я не стал настаивать.
  
   Мне показалось, что все вернется на круги своя, к необязательным разговорам ни о чем, но я ошибся. Разговоры, верно, были по-прежнему, хотя и в уменьшенном объеме - началась зачетная сессия, и работы у лаборанток прибавилось. Однако если раньше Роксана болтала со сной в свободную минутку, то теперь, случалось, ненадолго прерывала работу. Сколь ничтожен ни был этот прогресс, я его заметил, и решил проявить встречную инициативу.
  
   Однажды в середине декабря я спонтанно, неожиданно для самого себя я пригласил Роксану в кино. В тот день она работала в первую смену, заканчивавшуюся около половину третьего дня. Не помню уж, чего я болтался до обеда в университете, но хорошо помню охватившую меня радость, когда Роксана так же неожиданно, как я предложил, согласилась посетить со мной кинотеатр.
  
   А почему, собственно, кинотеатр, спросите вы? Ведь я не предполагал целоваться в темноте? А черт его знает. Случайно сорвалось с языка вместо "кафе", о котором подумывал раньше. Обмолвка по Фрейду - кино, конечно, дешевле, чем кафе, а с деньгами у меня было негусто. В общем, оделись мы и пошли по плохо расчищенным от снега улицам в кино, как школьники, сбежавшие с уроков. Сходство дополнялось еще и тем, что мы выбрали первый попавшийся фильм и первый попавшийся кинотеатр, благо, в ту пору вокруг университета их много.
   Купили билеты, вошли в полупустой зал, где под ногами валялись бумажки от конфет и шелуха от семечек, успели перемолвиться парой слов и тут свет погас. Начался фильм, какой-то американский боевик, чье название я тут же позабыл и вспоминать не охота. Уже через десять минут мне стало ясно, что это не шедевр, через двадцать я начал зевать, а через полчаса - дрожать, потому что в зале было холодно, никак не выше пяти-семи градусов тепла. Вначале это не ощущалось, тем более что мы пришли с улицы, где было минус пять-семь, но после получасового сидения на одном месте холод пробрался под верхнюю одежду. Особенно задубели ноги - ботинки у меня плохонькие, без меха, шерстяные носки старые, вытершиеся. Не успел я подумать, каково Роксане в ее колготках, как она прошептала:
   -- Слушай, Сережа, я совсем замерзла. Тебе нравится фильм?
   -- Нет, совершенно не нравится. А тебе?
   -- Мне тоже, фигня. Может, пойдем?
   -- Конечно.
   Мы встали и вышли на улицу, на которой уже догорел короткий декабрьский день. Стало еще холоднее, подул противный ледяной ветер. Куда идти? Я чувствовал себя нелепо, боюсь, и Роксана испытывала то же разочарование.
   -- Проводишь меня до трамвая? - спросила она, и мне ничего не оставалось, как покорно кивнуть.
   -- Тебе на какой?
   -- На "двойку".
  
   Увы, ближайшая остановка трамвая N 2 была недалеко, идти недолго. По дороге мы молчали, ледяной ветер перехватывал дыхание, у меня из носу потекли сопли - ужасно неромантично и неэстетично, но что ж поделать? Единственное, что я смог выдавить из себя, это что-то вроде:
   -- Жаль, что фильм такой убогий попался...
   -- Не жаль, -- заметила на это Роксана. - Жаль было б уходить с хорошего фильма, а уйти все равно пришлось бы: там такой холод...
  
   Уже дома я сообразил, что это замечание могло быть завуалированной шпилькой в мой адрес: нашел, дескать, куда вести девушку. Тогда же я только согласно закивал головой.
  
   Когда мы подошли к остановке, к ней уже подъезжал трамвай.
   -- Ну что, будем прощаться? В любом случае спасибо и пока! - улыбнулась Роксана.
   -- Пока, -- уныло ответил я и, дождавшись, пока она уедет, поплелся на свой трамвай.
   Остаток дня и часть ночи была посвящена самотерзаниям. Я ругал себя за все - от манеры говорить до идеи пойти в кино, и страшно опасался, что Роксана обидится и больше не посмотрит в мою сторону. И в самом деле, тоже мне обольститель: повел девушку в холодный сарай смотреть какую-то чушь, а потом всю дорогу до трамвая только и делал, что сморкался. Я долго не спал, вертелся на постели, переворачивал холодной стороной подушку и все искал способы, с помощью которых я смогу изгладить невыгодное впечатление о себе. Вообще-то способы стары как мир: или сила, или деньги, или ум, но первого и второго у меня не водилось, а в третьем после сегодняшнего ляпсуса у меня возникли серьезные сомнения.
  
   Так я ничего и не придумал. Роксану я увидел через несколько дней на заседании кафедры, она вела себя как обычно и даже сказала:
   -- Ты не простудился? Нет? А то я смотрю, тебя нет, думаю, еще заболел.
  
   Я радостно опроверг ее предположение и хотел было еще что-то сказать, умное и покоряющее, но не сказал. Тут подошел Войтович и заговорил о чем-то, не помню о чем, а еще через минуту вошел завкафедрой и все расселись по местам, заседание началось. Длилось оно долгонько, часа два с половиной, и сразу после его окончания обе лаборантки ушли в кабинет завкафедрой с какими-то бумагами и папками в руках. Очевидно было, что там будут дальше обсуждаться сугубо деловые вопросы и ждать Роксану придется долго. Я честно ждал полчаса, а потом плюнул и ушел - не столько потому, что устал ждать, сколько оттого, что так и не придумал ничего путного.
  
   29 декабря вся кафедра собралась отметить приближение Нового года. Позволю себе пропустить описание этого мероприятия, тем более, что все шло по десятилетиям накатанному шаблону: лаборантки нарезают, аспирантки расставляют, аспиранты откупоривают, прочая публика шляется туда-сюда, хлопая дверями, и, когда все рассядутся, непременно кому-то не хватит стула, так что мне пришлось отдать свой и идти за стулом в соседнюю аудиторию. В начале все вежливы и улыбаются, потом, как выпьют, языки развязываются, говорить начинают громко и бестолково, первый тост за Новый год, второй за дам, третий был, кажется, с пожеланием ста лет нашему завкафедре...
  
   Роксана, в ненарядном черно-сером свитере, сидела с краю, пила немного, улыбалась немногочисленным удачным шуткам, и почти не смотрела в мою сторону. "Может, она ей вообще все равно, есть я или нет", -- с обидой подумал я и выпил залпом рюмку водки. Меня все начало раздражать: выпивка и закуска передо мной, люди вокруг, холодная зима за окнами, давние комплексы во мне самом... Хотелось уйти, но уйти я не мог: аспирантам велено было остаться и помочь лаборанткам навести порядок - что означало в случае моем и Войтовича расставить наши стулья по местам, а чужие отнести обратно в аудиторию.
  
   Доцент Слипченко встал с листочками в руках и начал призывать всех к тишине.
   -- Проснулся наш кафедральный борзописец, -- захохотала возле меня Эмилия Марковна. Действительно, Слипченко грешил любительскими стихами. Когда наконец с помощью завкафедрой все 22 сидевших за столом человека замолчали, Слипченко прочел свой очередной стишок, вызвав во мне необычайную радость. Обычно его поэтическим номером заканчивались наши кафедральные посиделки, и этот раз не стал исключением. Первыми засобирались домой дамы, за ними устремились и ученые мужи, увидев, что пить больше нечего.
  
   Взяв за спинки сразу два стула, я потащил их в ближайшую аудиторию, желая побыстрее покончить со всем этим и пойти домой. По дороге ножки стульев бились о стены, явно оставляя на побеленных стенах следы, но мне было наплевать. Если б я мог, я вообще бы изрубил эти стулья в капусту, как отец Федор гарнитур генеральши Поповой. Когда я вернулся на кафедру, в дверях я столкнулся с Роксаной. В руках у нее была стопка грязных тарелок - предстояло пойти и помыть их в рукомойнике в уборной. Я демонстративно посторонился - прошу, мадам! Не хотите меня замечать - не надо! Но она, вместо того, чтоб пройти мимо, посмотрела мне в глаза и сказала:
   -- Не уходи, мне надо тебе что-то сказать.
   Сердце мое забилось сильнее. Я понимал, что это будет не признание в любви, но как же забилось сердце!
   -- Давай я тебе помогу, -- предложил я, желая приблизить заветную минуту. -- Роксана засмеялась, тарелки слегка загремели в ее руках.
   -- Я иду мыть посуду в женский туалет. Подожди немного, я сейчас.
  
   Ее отсутствие действительно длилось недолго, но настроение мое за эти пару минут переменилось радикально. Все стало светлым и прекрасным, и к моменту, когда на кафедру вошла Роксана с вымытыми тарелками, только что закончившееся застолье стало мне казаться пиром во флорентийской Академии эпохи Возрождения.
  
   -- Фуу, наконец-то все, - облегченно вздохнула Роксана, спрятала тарелки и подошла к мне. Я почувствовал, что сейчас мне скажут что-то очень приятное - и не ошибся.
   -- Ты где встречаешь Новый год? - спросила она, и я чуть было не брякнул правду ("Как всегда, в нашей компании"), но вовремя сообразил, что стоит за этим вопросом:
   -- Пока не решил, а что?
   -- Слушай, - обрадовалась Роксана, - не хочешь пойти со мной на Новый год? Это у моей подруги, Ани, на квартире. Соберется куча народу, будет весело... Пойдешь?
   Нужно ли говорить, что я ответил?
  

3

  
   Мы уговорились встретиться 31-го декабря 1992 года в семь вечера у университета - так нам обеим удобнее было добираться. Я предлагал зайти за ней, но она не захотела. Без четверти семь я был уже на месте и ждал Роксану, с бутылкой шампанского, как и договорились. Она появилась тоже немного раньше. Я ожидал, что она накрасится, но она была все та же, только с более яркой помадой на губах и какими-то оригинальными, сиреневыми с блеском тенями на веках. На голове у нее был сиреневый вязаный шарф, я не видел его у нее раньше, и сделал комплимент.
  
   -- Мне тоже нравится. Сделала себе подарок перед Новым годом. Пошли?
   -- Пошли. Вели меня, Сусанин, -- не слишком удачно пошутил я, но Роксана
   улыбнулась.
   К подруге Ане, у которой предполагалось гулять, мы добирались на трамвае, полном веселых людей, причем те, кто был трезв, были столь же преисполнены радости, как и подзарядившиеся горючим. В конце вагона заливисто хохотала группа совсем молодых ребят, лет 14-15, но хохотали они над собственными шутками, никому не мешая и не задевая других пассажиров. Окна, как в сказке, были разрисованы белыми морозными узорами. Мы стояли, держась за поручни, оба почему-то без перчаток, и ледяной металл сперва обжигал ладони. На одной из остановок часть народу вышла, Роксана села на освободившееся место; я встал над ней, взявшись рукой за поручень в том месте, где раньше держалась она и где металл согрет ее рукой.
  
   Подруга Роксаны жила на первом этаже, и, подойдя к дому, мы увидели в окне мигающую разноцветными огоньками елку. Вошли в подъезд, постучали перед дверью, на которую указала Роксана, ногами, стряхивая снег. Из-за дверей доносилась музыка и громкие голоса, так что пришлось позвонить дважды, прежде чем хозяева услышали звонок и крикнули:
   - Входите, не заперто!
  
   В самом деле, дверь была прикрыта, но не заперта, и я подумал, что тут живут беспечные люди - в наше криминогенное время двери рекомендуется закрывать как следует даже в дни самых больших праздников. Когда мы вошли в коридор, причина подобной беспечности тут же стала ясна: хозяева, точнее, хозяйка могли не опасаться неожиданных и неприятных визитов, потому что, судя по груде не умещавшейся на вешалке верхней одежды, в квартире было полно народу. И точно, встречать Новый год собралось человек двадцать, в большой комнате, где стояла увешанная множеством игрушек и гирлянд пышная елка, было не протолкнуться. Девочки, к которым тотчас присоединилась Роксана, суетясь и смеясь, что-то носили из кухни и расставляли на столе, мужская часть коротала время в ожидании застолья, рассказывая друг другу старые анекдоты.
  
   Я немного опасался, что стушуюсь в незнакомой компании и буду чувствовать себя неловко в этом шуме и гаме, но ничего подобного: несмело присоединившись к стоявшим у окна любителям сатиры и юмора, я уже через полминуты весело рассмеялся чужой удачной шутке, а еще через минуту не без успеха сам рассказал недавно услышанный анекдот. В общем, компания мне очень понравилась, как и сама вечеринка. Понравилась Аня, крашеная круглолицая блондиночка с короткой верхней губой, очень неплохо смотревшаяся в своем длинном блестящем люрексовом свитере и черных лосинах; понравился простотой и дружелюбием ее тогдашний парень, не помню уж, как его звали; понравилась даже квартира, стены которой были оклеены дешевыми зелеными обоями в цветочек, а на потолке заметны были трещины.
  
   Впрочем, хотя мне и нравилось все, что было хоть отдаленно связано с Роксаной, я готов предположить, что в тот вечер в том доме действительно волей случая собрались сплошь приятные и веселые люди. Косвенным подтверждением истинности данного факта может служить то обстоятельство, что я что-то очень уж быстро почувствовал себя легко и непринужденно, словно пришел к своим и знаю всех сто лет, а такое со мной случалось в незнакомом обществе крайне редко. Очень быстро девчонки закончили суету вокруг стола и до полуночи мы хорошо посидели. Блюда, правда, были очень простые, все больше винегретики, салатики и домашние соленья, а из горячих блюд - блины и картошка в мундире, но накормить такую ораву красной икрой и черепаховым супом было бы по карману лишь миллионеру. Зато все было свежее и очень вкусное, выпивки хватало с головой - я так понял, что все ребята принесли с собой по бутылке, а в двенадцать, как водится, все со смехом, пожеланиями и поцелуями чокнулись бокалами с шампанским.
  
   Допив свой бокал шампанского, я ощутил удивительное чувство, не покинувшее меня до конца той волшебной ночи. Мир стал удивительно прекрасен, я был окружен чудесными людьми - жаль только, что я никак не мог запомнить их имен. Рядом со мной была самая лучшая девушка, которую я любил всем сердце и которая - так мне казалось - если не любила, то очень скоро должна была полюбить меня. Вся будущая жизнь казалась лучезарной и триумфальной, проблемы и заботы сделались крошечными, а потом и вовсе исчезли. Все вокруг преобразилось настолько, что я готов был целовать окружающих и говорить им самые лучшие слова - просто так, из благодарности, что они есть на свете.
  
   Вы скажете, что я просто опьянел... если бы, если бы это было так! Опьянеть я просто не мог физически: какая скромная ни была закуска, ее было много, а я выпил - до шампанского -- всего-то две рюмки водки и бокал домашнего вина, скорее сладкого, чем крепкого. Так что спиртное здесь не при чем, а никаких наркотиков там не было и в помине, да я бы и не стал их пробовать. Не знаю, что со мной происходило: как всякое волшебство, та ночь не поддается логическому обьяснению.
  
   После застолья девчонки быстро убрали со стола и его куда-то унесли, освободив жизненно важное для танцев пространство. Загремела бодрая музыка, началась веселая суматоха. Сперва танцевали все вместе, в кругу, потом разбились на пары. Меня тоже хотели заставить, но я не люблю и не умею танцевать, так что удалось кое-как отвертеться. Роксане не очень понравилось, что я не танцую, но она ничего не сказала. Я сидел в углу на стуле с поломанной спинкой, смотрел, как она танцевала с другим, и был счастлив. Никакой ревности, никаких плохих чувств не было внутри - только свет. Раскрасневшись и устав, Роксана села возле меня, мы переглянулись и вдруг оба чему-то рассмеялись - и сегодня мне хочется верить, что смеялись мы по не по разным поводам.
  
   В половине четвертого, когда веселье еще было в разгаре, Роксана шепнула мне, что устала и хочет домой. Мы тихонько попрощались с хозяйкой и вышли. Общественный транспорт уже не ходил, мы пошли пешком к дому Роксаны. По дороге нам то и дело попадались подвыпившие компании, поздравляли нас с Новым годом, мы желали им того же, но ни одна неприятная встреча или впечатление не омрачили этой ночи.
  
   Мы шли вдоль трамвайных путей, через весь центр города. С неба начал плавно опускаться на землю крупные белые снежинки, и золотой свет фонарей превращал этот медленный снегопад в необычайно красивое зрелище. На площади Рынок под снегом дремали статуи. Сияющая огнями елка перед Оперным театром, разноцветные огни, озаряющие каждое второе окно, придавали ночи сказочный оттенок. В воздухе было разлито ощутимое дыхание чудесного, и я невольно вспомнил, что сегодня волшебная ночь загадывания - и исполнения желаний. И это ощущал не только я:
   -- Какая необыкновенная ночь, -- сказала Роксана, любуясь полускрытой кружевной завесой панорамой улиц.
  
   Почему я не сказал ей тогда о своей любви? Время и место были вполне подходящими. Но я был так счастлив, что мне это просто не пришло в голову - я почему-то был уверен, что она все знает и никакие слова не нужны. Наверно, так и было. Я проводил Роксану до дома, где она снимала тогда квартиру, и не так и не решился поцеловать на прощание. То есть "не решился" не совсем удачный глагол: я просто был так переполнен радостью, что короткий поцелуй ничего бы не добавил к моему состоянию.
  
   Я шел домой по улицам, покрытым необычайно чистым, незапятнанным снегом. Снегопад прекратился, воздух был свеж и студен, на свежевыпавшем снеге оставались мои следы. Глянув на землю, я поднял голову к небу: прямо над головой, в разрыве сизых снеговых туч, ярко светила звезда. Мне захотелось как-то сформулировать переполнявшее меня блаженство, и я попытался написать стихи, точнее, в сознании зародилась первая строчка: "Над головой горит звезда...". До того с поэзией я дела не имел, и, как выяснилось, пытаться не стоило: сколько я не подбирал разные варианты, сколько не придумывал рифмы, написать продолжение мне не удалось. Я опять поднял голову вверх, словно надеясь, что вдохновившая меня на первую строчку одинокая звезда снова поможет мне облечь мои смутные поэтические порывы в четкую словесную форму - но просветов между тяжелой массой облаков больше не было. Звезда исчезла.
  
   Конечно, на этом рассказ стоило бы и закончить. Если б не моя профессиональная страсть к многословию, я б так и сделал. Все равно ничего более прекрасного, чем новогодняя ночь, когда двое шли сквозь снегопад по старинному городу, в моей истории не было, и вряд ли моя личность от дальнейшего предстанет в более выгодном свете. Но уж если рассказывать, то рассказывать все.
  

4

  
   Первая моя мысль после пробуждения 1 января была о Роксане. Проще всего было бы позвонить, но у Роксаны не было телефона. Очень велик был соблазн зайти к ней, благо дом я уже знал, а узнать номер квартиры было бы не так уж сложно - позвонил бы в первую же дверь и спросил, не здесь ли сдают комнату. И если не в первой, то во второй или третьей квартире мне бы точно ответили, что комнату сдают не они, а, допустим, их соседи на третьем этаже. В радостном предвкушении новой встречи я быстренько оделся, наскоро перекусил и чуть ли не всерьез собрался уже пойти навестить Роксану, как вдруг меня остановила одна простая мысль: а уместен ли будет мой визит? 1 января люди либо отдыхают, отсыпаются после вчерашнего, либо продолжают праздновать. А вдруг у хозяев квартиры застолье, а Роксана собирается еще к кому-нибудь в гости? Рассудив, что пойти можно будет и завтра, я расслабился и продолжил празднование Нового года в узком семейном кругу.
  
   На следующий день мне позвонил один мой бывший одноклассник, которого я не видел сто лет, и позвал к себе на "дружескую опохмелку трехдневного веселья". Я не так много пил в эти дни, чтоб нужно было опохмеляться, но отказаться значило обидеть человека. Я заикнулся было, что приду с девушкой, но он заявил, что компания будет сугубо мужская. Пришлось идти одному, вновь отложив визит к Роксане на завтра. Завтра, 3 января, я неважно себя чувствовал после "дружеской опохмелки" и закаялся больше туда ходить. Хорошо хоть, голова не болела. Кстати отмечу странную вещь: всю жизнь я страдаю мигренями, с различной силой и одинаковой регулярностью отравляющими мне жизнь, но за время нашего романа с Роксаной голова практически не болела, чтоб я не делал. Только два раза было нечто похожее на обычные приступы, но очень слабо и длилось недолго. Мистика, да и только.
  
   Так я не пошел к Роксане ни 1, ни 2, ни 3, и чем дальше, тем сильнее решимость сменялась колебаниями. Я вспомнил, что меня, собственно говоря, никто и не звал. Последними словами Роксаны при нашем прощании были слова благодарности, а не приглашение заходить на огонек в любое время дня и ночи. Да и странно было бы ожидать такого приглашения от человека, снимающего комнату у неизвестно каких хозяев, т.е. живущего, по сути, в чужой квартире на птичьих правах. Поразмышляв таким образом, я и вовсе отказался от своего первоначального плана, не желая ставить себя и ее в неловкое положение. К тому же, не скрою, самолюбие не преминуло нашептать мне, что у лаборантов на столе под стеклом лежит листок с именами и телефонами всех членов кафедры, включая и Рыжова С.А., и если б Роксане так сильно хотелось увидеть меня или услышать мой голос, то она вполне могла бы позвонить сама. Но никто не звонил.
  
   9 января я зашел в университет, надеясь застать ее на кафедре, но вместо Роксаны дежурила Катерина, встретившая меня удивленным взглядом: чего приперся, аспирант? Действительно, дела у меня не было никакого. Я пробормотал что-то невнятное и вышел. Шла сессия, кучки бледных возбужденных студентов стояли перед закрытыми дверями заветных аудиторий. На улице дул ледяной, пронизывающий до костей ветер, способный даже у самого закаленного человека начисто отбить стремление к длительным прогулкам. Я закаленным человеком никогда не был и простудился; температуры, правда, не было, но голос сел и горло покраснело. Сидя дома, я большей частью лежал на диване с книгой в руках, время от времени посматривая на телефон. Если б она позвонила и, узнав о моей болезни, посочувствовала и пришла ко мне, как я был бы счастлив! Но никто не звонил.
  
   Несколько раз я звонил на кафедру, но мне упорно не везло. То брала трубку Катерина, то завкафедрой, то вовсе никто не брал. Конечно, можно было б спросить у Катерины, когда будет дежурить Роксана, но мне не хотелось этого делать. Может, та и не спросила бы, зачем она мне нужна, а может, и полезла б не в свое дело...Правда, можно придумать предлог... но не хотелось мне спрашивать у второй лаборантки - и точка. В конце концов, это не вопрос жизни и смерти.
  
   В конце января я снова зашел в университет, и снова неудачно, то есть более чем неудачно: не застав Роксану, я попался на глаза завкафедрой, на которого вид шляющегося без толку аспиранта действовал как красная тряпка на андалузского быка. Меня позвали в кабинет и устроили небольшую головомойку, потому что на меня пожаловался профессор Красюк. То ли я плохо работал, то ли не так работал, то ли вовсе не работал над диссертацией, не помню уж, какое страшное преступление мне инкриминировали. Помню, что вышел я раздраженный на Красюка и завкафедрой, а когда запас добрых пожеланий и ласковых слов в их адрес истощился, я перешел на себя - стоило переться черт знает откуда, чтоб выслушивать такое! - а под занавес, и на Роксану. Правда, про нее я ничего не думал, кроме того, что могла бы и позвонить.
  
   Впрочем, поостыв, я сказал себе, что звонить парню - право девушки, но не обязанность. Тем более, что она не моя девушка.
  
   Может, не стоило бы так подробно описывать подобную чепуху, но, увы, по большей части из этого и состоял мой роман: из нереализованных планов, невысказанных желаний и упреков и мучительного самокопания. Февральские каникулы я провел дома, слушая одолженную мне кем-то кассету с романсами Малинина, в ту пору довольно популярного. Никогда не был поклонником романсов и их ложного драматизма, но тут одна песня запала в душу. Я и сейчас помню мотив, хотя позабыл почти все слова, кроме припева. Как там: " А Бог молчит, за тяжкий грех, За то, что верить разучились, Он покарал Любовью всех, Чтоб в муках верить научились". Не Пастернак, конечно, но под музыку звучало неплохо. Я подсмеивался сам над собой, что столь высокообразованный интеллектуал, каким я себя считаю, мог бы найти другую музыку для выражения своих глубоких чувств, если уж мне непременно нужно, как петеушнице, сидеть и страдать под музыку; но прокручивал и прокручивал назад пленку, пока не надоело окончательно.
  
   После каникул я увидел наконец Роксану. Она была мила и доброжелательна, как обычно, охотно вспомнила Новый год ("мне тоже очень понравилось"), но поговорить я с ней не мог, кругом было полно народу. Я специально приходил в университет к концу ее смены, надеясь проводить ее до трамвая. Однажды это удалось, а в другой раз Роксана сказала, что хочет походить по магазинам.
  
   -- А для мужчин, -- добавила она со смехом, -- это скука смертная, хотя самые воспитанные и делают вид, что им страшно интересно.
  
   Намек был ясен: я не стал делать вид, что я самый воспитанный, и попрощался. Мне и впрямь не слишком хотелось шляться по магазинам, но меня угнетало отсутствие прогресса, хоть какого-то развития отношений. Я даже начал сомневаться, существуют ли эти отношения еще где-то, кроме как в моем воображении?
  
   8 марта я собрался с духом, надел новый темно-серый пиджак и синий галстук, купил три красные гвоздики (выбор не самый удачный, но на большее у меня не было денег) и с решительным видом открыл дверь кафедры. Все присутствующие дамы, как по команде, вонзили хищные взгляды в закоченевшие цветочки в моих руках. Эмилия Марковна даже непроизвольно потянула свой мощный корпус в мою сторону, и у меня мелькнула мысль, что, будь я побогаче, легко можно было бы повысить свой рейтинг в этой среде сразу на несколько пунктов, подарив каждой даме по гвоздике. Роксана, как обыкновенно, занималась своей работой, на сей раз что-то раскладывала и сортировала. На ее лице виде букетика в прозрачной упаковке как раз не отразилось нечего. С широкой улыбкой я подошел к ней и протянул цветы:
  
   -- Поздравляю тебя с 8 марта.
   Слова были банальны и избиты, но я больше надеялся на невербальное сопровождение. Роксана ответила:
   -- Спасибо, -- и взяла цветы, посмотрев мне в глаза каким-то странным взглядом, значения которого я тогда не понял.
  
   -- Какая галантность! - не преминула съязвить Эмилия Марковна, но мне было наплевать на старую дуру. Я ждал, что еще скажет Роксана. Ее "спасибо" прозвучало как "спасибо, товарищ". Что я сделал не так?
   -- Может, ты не любишь гвоздики? - сказал я вслух и тут же пожалел об этом.
   -- Очень люблю, -- в том же стиле ответила Роксана, не поднимая головы. Она явно не хотела со мной общаться. Я еще немного посидел на кафедре, не желая верить, что на сегодня это все, и, разочарованный, оделся и пошел к выходу.
  
   Когда я уже подходил к центральной двери, меня неожиданно окликнули:
   -- Сергей!
   Я вздрогнул: это был голос Роксаны. Я оглянулся: она спускалась по ступеням в своем синем пальто, с моими гвоздиками в руках. И такой прекрасной, такой желанной она мне показалась в тот миг, что я забыл все свои обиды - и, как выяснилось, правильно.
   Роксана подошла ко мне, улыбаясь.
  
   -- Погоди. Пойдем вместе. Ты, как всегда, на трамвай?
   -- Да.
   -- Понимаешь, я очень благодарна тебе за цветы, -- пояснила Роксана уже на улице, -- мне очень приятно, но не надо было при всех. Ты знаешь нашу кафедру, завтра пойдут сплетни. Мне наплевать, но просто не хочется организовывать для этой публики бесплатный театр.
  
   -- Ты считаешь, что я организовал театр? - удивился я.
   -- Может, я не так выразилась, но служебный роман - всегда бесплатное зрелище для окружающих бездельников.
  
   Сердце мое екнуло. Так. Слово "роман" прозвучало, и произнесла его она, она! Мне стало очень весело. Мигом растаяли все страшилища, как снег под солнцем. Если не в природе, то во мне начиналась весна, и я сказал:
   -- Ты права. Давай встретимся не на кафедре, посидим где-то, -- последняя часть была необходима, так как по тротуарам, превратившимся после оттепели в каток, много не погуляешь.
  
   Роксана улыбнулась, посмотрела мне в глаза совсем иначе, чем на кафедре.
   -- Давай.
  

5

  
  
   Мы встретились в субботу вечером. К субботе я рассчитывал получить - и получил - стипендию, которой, по моим подсчетам, должно было хватить если не на ресторан, то на приличное кафе. Кто-то (жаль, что я не помню имени этого человека) порекомендовал недавно открывшееся кафе с поэтичным названием "Лилея". Против такого нежного цветочка я ничего возразить не мог, да и располагалось оно недалеко от обычного нашего места встречи - университета.
  
   Роксана без возражений приняла мою программу, заметив лишь, что впервые слышит о таком кафе.
   -- Оно недавно открылось, -- пояснил я. - Посмотрим на росток капитализма на скудной постсоветской почве.
   -- Что ж, посмотрим, -- засмеялась Роксана, -- только бы эта лилия не оказалась тигровой.
  
   Хорошая вещь - женская интуиция. Опытный человек, едва увидев, как тщательно отделан интерьер кафе, тут же бы ушел, ибо знает: там, где высокие стандарты, не бывает низких цен. Я же принялся легкомысленно восхищаться обстановкой, где все, надо было отдать должное владельцам, было тщательно продумано с целью вытащить побольше денег из карманов посетителей. Например, очень удобно зимой сдать верхнюю одежду в гардероб, что мы и сделали, но ясно было, что, забирая ее обратно, гардеробщице нужно будет оставить что-нибудь на чай. Туалет, сияющий кафелем и зеркалами, оказался платным - с таким явлением я столкнулся впервые. В зале мы сели за столик у камина, в котором светился красным искусственный огонь. На Роксане был трикотажный костюмчик -свитер и короткая прямая юбка. Эта короткая юбка очень меня обрадовала - если парень не нравится девушке, она одевать в холод короткую юбку, чтобы продемонстрировать ему свои ноги.
  
   Едва мы уселись поудобнее, к нам подошла миловидная официантка в юбке, на добрых 10 см короче, чем у Роксаны, и подала два меню. Когда я увидел цены, то спросил себя: а почему это, собственно, кафе, а не ресторан? Оттого, что здесь нет живой музыки?
  
   Мы заказали гуляш, острый салат из отварной свеклы и сырный торт с кофе. Как истый гуманитарий, в устной калькуляции я не силен, а сидеть и считать на бумажке при даме было неудобно, но, по беглым подсчетам, денег должно было хватить. Официантка ушла, а мы принялись оглядываться по сторонам и обмениваться впечатлениями.
  
   -- Народу немного, -- сказала Роксана. - Кроме нас, только еще одна пара.
   -- Наверно, основная клиентура собирается здесь вечером, -- предположил я.
   -- Наверно.
   -- Жаль, что здесь не продают цветы, как в блоковскую эпоху. Я б послал тебе черную розу в бокале, золотого, как небо, аи.
   -- Так герой Блока в ресторане розу посылал, а не в кафе. Думаю, и тогда в кафе цветы не продавали, -- возразила Роксана, но меня уже беспокоило другое: цитируя про золотое аи, я вспомнил, что ничего не заказал выпить.
  
   Меня охватили сомнения и колебания. Спиртное в таких местах всегда с наценкой, они могут заломить такую цену...И тут же, как рефлексирующий интеллигент, я застеснялся своих меркантильных соображений. Не угостить девушку шампанским из жадности, да кто я буду после этого!
   -- Шампанское будешь? - бодро спросил я.
   -- Один бокал.
   -- И я бокал. На минуточку, подойдите сюда! - позвал я официантку. Та подошла с ленивой грацией кошки.
   -- Два бокала шампанского.
   -- Сейчас принести или вместе с заказом?
   Мы переглянулись.
   -- С заказом, -- ответила Роксана, и официантка удалилась. - Не люблю спиртное натощак, -- пояснила она.
   -- Я тоже.
  
   Гуляш оказался хорошим, шампанское обыкновенным, салат паршивеньким, но все равно - мне было хорошо. Я пил шампанское, смотрел на порозовевшие щеки Роксаны и мечтал остановить мгновение. Все было настолько неправдоподобно хорошо, что я ощутил приступ неопределенной тревоги. Тут же тревога тут же стала определенной: я сообразил, что не помню цен на спиртное, кажется, я вообще не заглядывал на эту страничку меню. "Но ведь два бокала "Советского" шампанского не могут стоить слишком дорого?" - пытался успокоить я себя, борясь одновременно с желанием выйти в уборную и пересчитать наличность.
  
   Роксана тем временем, видимо впав в отрадное расположение духа, принялась мастерски рассказывать очень смешные анекдоты. То есть то, что они смешные, я понимал умом, смеяться мне что-то не хотелось, точнее, веселью мешало растущее внутреннее напряжение: а что, если денег не хватит? Не желая портить впечатление, я послушно хохотал после каждого анекдота, иногда, правда, сбиваясь с ритма.
  
   Время вдруг потянулось мучительно медленно, а проклятая официантка со счетом все не шла и не шла. Наконец она подплыла к столу с маленьким квадратиком бумаги на подносе. Я схватил счет с куда большей экспрессией, чем это предписывалось правилами хорошего тона, впился глазами в финальную цифру и содрогнулся. Так я и знал. Денег не хватало.
  
   Где-то я читал, что в аналогичной ситуации офицеры царской гвардии выходили в коридор и пускали себе пулю в лоб. Но, во-первых, я не офицер, во-вторых, у меня нет оружия, а в-третьих, на мой взгляд, это не столь уж благородный поступок: бросить даму одну с неоплаченным счетом в руках и трупом в коридоре. Я вынул наличные деньги, пересчитал их раз, пересчитал их два... Официантка стояла возле меня неподвижно, как караул у Мавзолея, и смотрела вдаль. Пересчитав деньги в третий раз, я решился поднять глаза на Роксану, чувствуя себя невыносимо гнусно.
  
   -- Что, не хватает? - спокойно спросила Роксана, и я до сих пор не знаю, искренним или хорошо наигранным было это спокойствие.
   -- Я кивнул, не в силах сказать слова - в рту пересохло и щеки начало пощипывать, значит, я залился краской.
   -- Сколько?
   Я выдавил из себя, сколько. Разумеется, это была стоимость шампанского!
   -- Столько у меня есть.
  
   Она достала из сумочки кошелек, отсчитала необходимую сумму и протянула мне. Я отдал деньги официантке, не глядя ей в глаза. Мне казалось, что в них должно читаться невыразимое презрение. На Роксану я также смотреть не мог, и молча, глядя в пол, поплелся к гардеробу. Так, с опущенной головой кающегося грешника, я оделся и вышел на улицу, старательно избегая взгляда Роксаны. Не было такого отрицательного эпитета, которым бы я не наградил себя за эти минуты, и нельзя сказать, чтоб мое состояние улучшилось, когда я услышал тихий смех Роксаны.
  
   -- Чего приуныл?
   Я решился посмотреть на нее, и странно - на лице ее не было ни тени пренебрежения или снисходительной жалости, и тут до меня дошло, что, похоже, Роксана относиться к произошедшему совершенно по-иному, чем я, и, главное, куда проще. Ну, не хватило денег, не рассчитал, с кем не бывает?
   Желая проверить эту мысль, я сказал:
  
   -- Это все из-за шампанского... Если б не оно, у меня б хватило...
   -- А, ты из-за этого расстроился?
   -- Угу. Мне очень неловко...
   -- Чепуха, -- решительно сказала Роксана. - Потом отдашь, а не отдашь - тоже не беда...
   -- Нет, я отдам, ты что!
   Мы замедлили шаг и остановились посреди улицы.
   -- Сережа, ты зря шиковал, если не было денег, надо было пойти в кафе попроще, только и всего, -- сказала Роксана, но сказано это было каким-то иным тоном, чем все, что говорилось раньше.
   -- Очень хотелось тебя угостить, -- пробормотал я. - А деньги у меня были, я взял почти всю стипендию.
   -- Господи, ты потратил почти всю стипендию? - она как бы ужаснулась, но здесь в интонации пробилось что-то придуманное, пошла какая-то игра, словно она говорила совсем не то, что чувствовала. И я улыбнулся, хотя, боюсь, меньше всего эта кривая ухмылка походила на широкую улыбку победителя. Но это неважно - Роксана улыбнулась мне в ответ, поднесла руку к моей щеке, как бы желая приласкать, погладить, но не приласкала, ее пальцы замерли в миллиметре от моей щеки, так что кожа почти ощутил их тепло - и опустила руку. Сделав крошечный шажок, она подошла ближе, вплотную, лицо ее потянулось к моему лицу, через миг наши губы соприкоснулись и слились в поцелуе - один раз, потом еще один.
  
   Ага, подумает кто-то, наконец дело дойдет и до секса! Если бы. В тот день все началось и закончилось этими поцелуями на улице, под безразлично-осуждающе-недоуменными взглядами случайных прохожих. Дальше все покатилось по старой колее - я проводил Роксану до трамвая, она сказала "Дальше можешь не провожать, еще не поздно" - и уехала.
  

6

  
  
   С того памятного вечера в кафе (деньги я, разумеется, вернул на следующий день) отношения наши стали теплее и сердечнее, Роксана улыбалась при виде меня, наши разговоры стали откровеннее, и, главное, мы начали регулярно видеться вне стен университета. Мы гуляли по городу, как-то раз снова пошли в кино, причем на сей раз я предусмотрительно выбрал для просмотра эротическую мелодраму, сидели пару раз в недорогих кафешках.
  
   Однажды мы зашли в книжный магазин, где я обратил внимание на продающееся за бесценок собрание сочинений Чехова и сказал об этом Роксане. Слово за слово, мы разговорились о творчестве Антона Павловича, к которому я всегда, признаться, был достаточно равнодушен.
   -- По-моему, ему всегда не везло с критиками, -- неожиданно сказала Роксана. - Я еще не видела ни одной по-настоящему интересной книги о чеховской прозе.
  
   Я удивился. В критической литературе о Чехове я, правда, был не силен, но чтоб не было ни одной стоящей книги - такого не могло быть.
   -- Почему ты так думаешь?
   -- Потому. Прозу Чехова чаще всего интерпретируют абсолютно неправильно.
   -- Каждый критик, каждый литературовед имеет право на свою интерпретацию.
   -- В том-то и дело, что все они пишут одно и то же. Взять любой рассказ... Да хоть "Дом с мезонином". Ты ведь помнишь сюжет?
  
   -- Разумеется.
   -- А что пишут об этом рассказе, тоже помнишь?
   -- Уже не очень. Да какая разница, что пишут, рассказ, по-моему, абсолютно прозрачный и долго истолковывать там нечего.
   -- И в чем, по-твоему, суть?
   Я искренне удивился.
  
   -- В несбыточности мечты. "Где ты, Мисюсь?"
   -- Ну да, конечно, -- несколько даже язвительно сказала Роксана.
   -- Изложи свою версию, если моя тебя не устраивает.
   -- "Дом с мезонином" -- пародия, -- убежденно сказала Роксана. - Там все пародийно, особенно главный герой. Я ужасно смеялась, когда читала описание его романа с Мисюсь.
  
   Непонятно почему, я почувствовал себя задетым.
   -- Что же здесь смешного? - спросил я резче, чем следовало бы. - Он потерял Мисюсь не по своей вине, тут во всем виновата сестра...
   -- Он никогда не любил Мисюсь! Он просто играл в любовь, ему нравилось чувствовать себя влюбленным.
   -- Как не любил! Перечти Чехова!
  
   -- Сам перечти! Что это за любовь, если он мгновенно смирился с отъездом любимой девушки? Да он сам первый хотел, чтоб все закончилось ничем. Любить сложно, надо что-то делать, появляются проблемы, расходы, женившись на Мисюсь, он нес бы за нее ответственность, как за более слабого человека, а так... -- Роксана пренебрежительно взмахнула рукой. - Развлекся немного, и в кусты.
  
   -- У тебя получается, что он подонок. Действительно, оригинальная интерпретация!
  
   -- Если б подонок! Подонок, мерзавец - это хоть гнусный, но характер, это хоть отрицательная, но энергия. А этот художник - просто ленивый тунеядец, панически боящийся любых трудностей и тем более ответственности... Он не может ни любить, ни ненавидеть.
  
   Что-то во мне напряглось, кровь прилила к щекам. Я никогда не думал, что сугубо литературная дискуссия, да еще о хрестоматийном рассказе, может вызвать такую волну негативных эмоций.
  
   -- У него есть убеждения, он умеет и любить, и ненавидеть. Вспомни, из-за чего он поругался с сестрой Мисюсь, Лидой? Он отстаивал свои взгляды...
   -- Он трепался о том, что ему глубоко по барабану, просто от деревенской скуки. Лида - ограниченный сухарь в юбке, но она хоть говорит о том, что ей действительно близко, что имеет отношение к ее жизни. А что ему до сельских школ и аптек?
  
   -- Так что, если я не живу в деревне, я не имею права и слова сказать? Знаешь, если кто и жалок в этом рассказе, то эта малахольная Мисюсь!
  
   -- Она обыкновенная девушка своего времени. К тому же будь у нее побольше характера, она и не посмотрела б на этого художника.
  
   -- А почему ты думаешь, что он ее не любил, а она его любила? Она сама отказывается от своей любви, потому что это будет неприятно сестричке!
   -- Из двоих кто-то должен быть сильнее, кто-то должен нести на себе весь груз отношений. Обычно это мужчина.
  
   -- А что он мог сделать в этой ситуации? Приставить Лиде к голове пистолет и потребовать адрес сестры?
   -- Можно и без уголовщины, Сережа. Несомненно, мать и Мисюсь переписывались с Лидой. Не так трудно уговорить деревенского почтальона показать письма, приходящие на ее адрес.
  
   -- А если она за письмами ездила в город на почту?
   -- Сережа, если есть желание, найдется и способ. Когда человек говорит "Не могу", в 9 случаях из 10 он говорит "Не хочу".
  
   Я промолчал, и разговор перешел на другие темы, но отчего-то от этого спора у меня остался неприятный осадок, возможно, потому, что, как я теперь понимаю, подлинная суть дискуссии имела очень мало отношения к различным интерпретациям "Дома с мезонином".
  
  
   Но так или иначе, общаться с Роксаной было неизменно интересно. При этом она совершенно не походила на патентованных интеллектуалок, рассыпающих блестки остроумия и обожающих цитировать совершенно неведомых тебе авторов, которых, оказывается, со вчерашнего дня надо обязательно знать любому культурному человеку. Не могу также сказать, что мы беседовали на какие-то особо возвышенные темы; до сплетен, правда, не опускались, но и вечных вопросов не решали. Роксане вообще было свойственна одна редкая в женщине черта: ей было совершенно безразлично, кто с кем когда и почему. Мои попытки позлословить на счет наших коллег она мягко отклоняла. Зато она умела слушать, когда я говорил о себе, что, как правило, делает человека необычайно привлекательным в наших глазах. О себе она говорила менее охотно; правда, когда я спрашивал, все же отвечала.
  
   Налет таинственности вместе со спокойной уверенностью придавал обаянию Роксаны романтический оттенок; по крайней мере, так казалось мне. Недостаток информации, не знаю уж, умышленный или случайный, создавал иллюзию тайны. Однажды я признался себе, что, узнай я о том, что Роксана на самом деле свергнутая своим народом королева, скрывающаяся на нашей кафедре под чужими документами, я не сильно бы удивился. Да, да, и такая ахинея приходила мне в голову, не говоря уже о более банальных, но не менее романтических сюжетах. Кстати, как-то Роксана обмолвилась, что по гороскопу она - Рыба, родилась 15 марта, и я, во-первых, искренне пожалел, что не знал об этом раньше, упустив прекрасную возможность сделать ей подарок, а, во-вторых, накупил всякого астрологического чтива, над которым прежде смеялся. Гороскопы в газетах и сегодня вызывают у меня ироническое отношение, я не верю в возможность предсказания судьбы по звездам, но факт остается фактом: характер Роксаны очень походил на классический холодноватый характер Рыб. Иногда мне и впрямь кажется, что она была отделена от окружающих толстым слоем воды и жила по-настоящему где-то там, в своих глубинах, в своем мире.
  
   Что еще можно сказать о тех днях? Пожалуй, лишь отметить скудность предлагаемой мною программы культурного проведения досуга. Но Роксана никогда ни жестом, ни взглядом, не говоря уже о словах, не высказывала неудовольствия подобной программой. Другое дело, что далеко не всегда она одинаково охотно откликалась на мои призывы; не так уж редко в ответ на предложение "пойти куда-то, погулять", она отвечала холодно и торопливо: "У меня очень много работы, давай в другой раз".
  
   Так прошло несколько недель, после чего меня начало напрягать полное отсутствие динамики в наших отношениях.
  

7

  
  
   До того хоть черепашьим шагом, но события подвигались вперед, а теперь все превратилось в студень. Я-то четко осознавал, что со мной. Я ее любил, я ее хотел, я скучал без нее, а она? Что чувствовала Роксана?
   Иногда мне казалось - когда она улыбалась мне, и узор ее глаз освещался солнечным сиянием - что и я ей по меньшей мере небезразличен. А иногда, когда меня с озабоченным видом посылали подальше, я готов был поклясться, что ей на меня наплевать. Нет, я не спорю, может, у нее действительно было много работы, но ведь тоже самое можно было сказать другим тоном. Все слишком начинало походить на дружбу, и я понял, что надо принимать срочные меры.
  
   Для начала во время очередного променада по парку я поцеловал Роксану, без всякого предупреждения, сам немного волнуясь и оттого очень неловко. Она, конечно, удивленно отшатнулась, сказала:
   -- Ты чего? - и пожала плечами, но, к тайной моей радости, все это походило не на искреннее выражение эмоций, а скорее на соблюдение ритуала.
   -- Ничего, -- ответил я, -- просто захотелось тебя поцеловать.
  
   Брови Роксаны слегка приподнялись вместе с уголками губ, в глазах мелькнул какой-то огонек. Видно было, что она что-то хочет сказать, но почитает за лучшее промолчать. Мне бы тоже промолчать, но, подзуживаемый каким-то бесом, я начал вытаскивать из нее клешнями непроизнесенные слова:
   -- А что? Нет, ты скажи...
   -- Ничего.
   -- Нет, по-моему, тебе хочется что-то сказать, так скажи, не стесняйся.
   -- Да ладно...
   -- Я настаиваю. Что, я сделал ошибку? Что-то не так?
   -- Все так, -- улыбнулась Роксана. - Просто я подумала, что тебя зовут не Казанова.
  
   Комплимент - если это был комплимент - показался мне довольно сомнительным, и я не стал требовать его истолкования, предпочитая понять слова девушки наиболее выгодным для меня образом. Вероятно, решил я, Роксане надоела моя сдержанность, она хочет того же, что и я, но, следуя устаревшим канонам, не может сказать о том открыто, не рискуя репутацией. Что ж, пришло время принять весь груз ответственности на себя и сделать главный шаг. Я решился пригласить Роксану к себе домой на ужин, благо, целые сутки квартира будет совершенно пуста: бабушка отдыхала в санатории, мать согласилась переночевать у отчима, который был тогда еще только кандидатом в отчимы. Несмотря на все усилия, мне так и не удалось придумать мало-мальски приличный повод: отмечать Первое мая интимным ужином вдвоем глупо, а праздновать окончание работы над второй главой диссертации еще глупее; других же дат не намечалось. Я очень боялся, что Роксана откажется, но она легко согласилась, даже не уточнив, по какому поводу предполагается застолье.
  
   Поскольку в моем спальном районе неопытному человеку так же легко заблудится, как трехлетнему ребенку в пригородном лесу, я встречал Роксану на трамвайной остановке. От остановки к моему дому десять минут ходьбы, и я, чтобы скрыть внезапно поднявшуюся во мне вместе с волнением неловкость, стал что-то рассказывать про наш район. Роксана в этих местах раньше никогда не бывала, и они ей понравились.
  
   -- А тут мило, и так много зелени, -- сказала она, с любопытством оглядываясь по сторонам. Безобразие оставшихся от строек пустырей скрыла ярко-зеленая молодая трава, тоненькие деревца рябины и черемухи уже цвели. На первый взгляд все и впрямь выглядело привлекательно, и я уж не стал говорить ей, во что превращается зеленый рай зимой, в сильные морозы и снегопады.
  
   Обитаю я в стандартной квартире в обычной блочной девятиэтажке, так что последовать примеру короля-Солнце, поражавшего своих гостей и, прежде всего, дам, великолепием Версаля, я при всем желании не мог. Как я не пытался навести марафет на нашу убогую квартирку, все равно ничем нельзя было скрыть настоятельную необходимость ремонта. Особенно скверно выглядела кухня, с порыжелым линолеумом на полу и закоптившимся потолком. Оглядев за час до назначенного времени свое жилище трезвым оком, я решил в кухню Роксану не пускать вовсе, а выпить чаю и съесть торт в гостиной (она же библиотека), в атмосфере интимного полумрака, который позволит скрыть все недостатки интерьера. Конечно, я понимал, что Роксана тоже родилась не во дворце и отслоившимися от стенки обоями, равно как и расшатанными половицами, ее не удивишь, но все же производить впечатление существа, обитающего в каком-то логове, мне не хотелось.
  
   Увидев покрытый скатертью стол, на котором стояли торт, два прибора, бутылка вина, сахарница, заварной чайник, букет нарциссов в хрустальной вазе и две свечки, Роксана выразила что-то вроде приятного удивления. Немного излишне суетясь, я зажег свечи, усадил Роксану и пошел на кухню ставить чайник. Пока вода в чайнике нагревалась, я откупорил вино и с торжественным видом разлил его по бокалам, потом разрезал "Пражский"N торт.
   -- Выпьем за нас, -- предложил я, взяв бокал за талию.
   -- Давай сначала поедим сладенького, -- предложила Роксана, потянувшись к торту, кусок которого я тут же положил ей на тарелку.
  
   Торт был свежий и очень вкусный. Съев кусок, я взял себе другой, и тут раздался призывный свист чайника. Роксана ела медленно, когда я запивал чаем вторую порцию, она еще не расправилась с первой. Доев свой кусок торта, Роксана взяла в руки бокал, и, слегка улыбнувшись, сказала:
   -- Что ж, пусть будет за нас. Чтоб нам везло.
  
   Я хотел выпить немного по другому поводу, но и от такого тоста отказываться не стал. После торта "Изабелла" показалась необычайно кислой, и я, чтоб сбить оскомину, тут же взял себе третий кусочек. Перекладывая его в тарелку, я встретился глазами с взглядом Роксаны: в них мелькали ироничные огоньки, моя прожорливость явно ее смешила. Я не стал оправдываться, смешно оправдываться в том, что тебе понравился твой же торт, купленный за твои же деньги, я просто заговорил о другом:
  
   -- Жаль, музыки нет. У меня сломался магнитофон. (Это была правда, еще советский магнитофон, бывший у меня в ту пору, то и дело ломался). Но можно включить телевизор.
   -- Зачем? Нет музыки прекрасней тишины.
   -- Да? А я думал, ты любишь музыку.
   -- Люблю, но иногда лучше без нее. ("Это когда? - судорожно подумал я. - -- Ясно, когда. Ну, ничего, скоро перейдем к главному пункту"). Будь добр, налей мне чаю.
   -- Пожалуйста. А торта ты больше не хочешь?
   -- Спасибо, пока хватит.
  
   Так мы перебрасывались более-менее бессмысленными репликами какое-то время, потом я налил еще вина. Не знаю, как Роксане, а мне второй бокал ударил в голову. Вдруг показались возмутительным притворством все тысячелетние правила этикета, захотелось встать, подойти к Роксане, расстегнуть ее белую атласную блузку, благо, диван рядом... Вместо этого я принялся показывать Роксане (спросившей, кому принадлежат книги, заполнившие чуть ли не полгостиной), отцовскую библиотеку. Вообще-то библиотека - заслуженная гордость нашей семьи, но сейчас мне хотелось показать ей кое-что совсем другое.
  
   -- Да, редкая книга, -- задумчиво сказала Роксана, держа в руках прижизненное издание Чехова.
   -- Про Мисюсь здесь нет, -- засмеялся я. Роксана поставила книгу обратно на полку.
   -- Я всегда уважала людей, одержимых собирательством: книголюбов, коллекционеров...
   -- А сексуально одержимых? - пошутил я так плоско, что сам покраснел. Роксана ничего не ответила, прошла к балкону, я последовал за ней. Мы вышли на балкон. Снизу доносился аромат цветущих под окнами деревьев и трав, в небе был виден серп молодого месяца.
  
   -- Как здесь хорошо, -- сказала Роксана, повернув ко мне лицо. Я привлек ее к себе и обнял. Она не сопротивлялась, наоборот, обняла меня сама, мы долго и страстно целовались, но когда мы вернулись в комнату и я попытался реализовать свои давнишние мечты и расстегнуть на ней блузку, она оттолкнула меня (именно оттолкнула!) и твердо сказала:
   -- Нет.
   -- Как нет? -- не понял я. -- Почему нет?
   -- Я еще не готова, -- сказала Роксана и поджала нижнюю губу.
  
   Я слегка обозлился и начал настаивать, в результате меня толкнули уже со всей силы (к стыду своему признаюсь, я едва удержался на ногах) и смерили гордым взглядом, полным непередаваемого презрения:
   -- Если ты не прекратишь, я уйду.
   -- А я не пущу, -- ответил я и тут же пожалел об этом.
  
   -- Что, так припекло? - спросила она таким холодным и уничтожающим тоном, что руки мои непроизвольно сжались в кулаки, как всегда бывает, когда меня унижают. Не удивительно, что я сорвался, да и выпитое, несомненно, сказалось:
  
   -- Я знаю, что ты хочешь показать, -- тяжело дыша, сказал я. - Что я грязное похотливое животное, а ты чистая и возвышенная, да? Тебе это не нужно, конечно! Вам всем это не нужно!
   Насколько я был разозлен, настолько Роксана казалась спокойной. Как я ненавидел в эту минуту это ее всегдашнее спокойствие!
   -- Я думала, ты умнее.
   -- Нет! Я не умнее! Я такой же дурак, как все! Меня динамят, а я ушами хлопаю!
   -- В таком тоне я говорить не хочу и не буду, -- с этими словами Роксана пошла к двери, причем немного быстрее, чем следовало бы, демонстрируя ускоренным темпом движений сколь сильно в ней желание немедленно покинуть такого мерзкого и несдержанного субъекта, как я.
  
   -- Уходишь? Уходи! Пожалуйста! Скатертью дорога! - злобно бросил я ей в спину, чувствуя себя очень гадко. Слишком быстр был переход от приятной атмосферы многообещающего застолья к скандалу, истерике и оскорблениям.
  
   В это мгновение мне и впрямь хотелось, чтобы она ушла, но как только хлопнули входные двери, я тут же сорвался и побежал за ней. Я побежал по лестнице, и вдруг вспомнил, что забыл закрыть квартиру. В нашем доме за последний год произошли три квартирные кражи, так что пришлось подняться и запереть дверь. Когда я наконец выскочил на улицу, Роксаны уже не было видно. Куда она подевалась, до сих пор не пойму. Я пошел тем же путем, которым вел ее сюда, иначе она идти не могла, она ведь была здесь впервые и совершенно не знала местности, но догнать ее так и не смог. Роксана буквально растворилась в теплом майском вечере. Тщетно я кружил вокруг трамвайной остановки, напрасно бегал по улицам от остановки. То ли она где-то спряталась, то ли остановила какую-то проезжавшую машину - непонятно.
  
  
  

8

  
  
   Все развивалось по банальному сценарию: вслед за первыми поцелуями последовала первая ссора, и я не переживал бы так сильно, если бы не причина конфликта. Я оказался в очень неприятном положении, в самой глупой и неблагодарной роли, да к тому же совершенно незаслуженно. Если Роксана не хотела близости, чего было приходить? Смешно предполагать, что она не поняла, на какое продолжение ужина я рассчитываю. Мы не дети, и Роксана меньше всего походила на существо, чья наивность граничит с умственной отсталостью. Если она не хотела такого продолжения, что помешало ей сказать об этом прямо? Или она сознательно (или подсознательно) спровоцировала ситуацию, в которой я оказался чуть ли не насильником и хамом?
  
   Ворочаясь без сна, я, как и положено дряблому интеллигенту, мучительно анализировал психологию другого человека, стремясь понять скрытые мотивы его поступков, вместо того чтобы прилепить с размаху вполне заслуженный ярлык "динамо", да и захрапеть. Впрочем, мысленно я адресовал Роксане эпитеты и похуже. Прошу понять меня правильно: мной руководила не столько ярость отвергнутого любовника (в конце концов, я достаточно ждал, и мог подождать еще немного), сколько обида незаслуженно обвиненного во всех смертных грехах праведника. И чем темнее становилась ночь, чем дальше я углублялся, как в непроходимые дебри, в хитросплетения чужих мотивов, тем к более странным выводам я приходил. Зачем Роксана спровоцировала эту ситуацию? Она же не могла не видеть, что я меньше всего подхожу на роль злодея, этакого крутого мачо, берущего женщину против ее воли. Но, может, она подсознательно хотела видеть меня именно таким? Возможно, своим двусмысленным поведением она стремилась реализовать один из древнейших архетипов межполовых отношений?
  
   ... Когда я изложил свою, рожденную в муках бессонной ночи, версию событий все тому же многоопытному приятелю, он долго и искренне хохотал.
   -- Ну, Фрейд, ну, психолог! Ну накрутил на ровном месте! Скрытые мотивы, реализация архетипов... Серега, баба дает, когда хочет. Если не дает, значит, не хочет. Вот и вся психология. Тебя не хотят, значит, не любят.
  
   Простота этой психологии произвела на меня не самое приятное впечатление, и я выдвинул ряд возражений.
  
   -- Сережа, любить и не хотеть, точнее, бояться близости может только девственница. Она что, девочка? Ах да, ты не знаешь...
   -- Не знаю наверняка, но не похоже.
   -- Ну так что тебе не ясно: она тебя не любит.
  
   Как хорошо укрепленный крепость, подвергшаяся сильному и внезапному штурму, я был поражен, но продолжал упорно сопротивляться:
   -- Зачем она тогда вообще пришла ко мне? Зачем со мной встречается?
   -- А почему бы ей не встречаться? Поставь себя на ее место: тебя угощают на халяву, развлекают, словом, помогают приятно провести время, так зачем отказываться от удовольствия?
  
   Вспомнив посещение ядовитой "Лилеи", я сильно усомнился на счет удовольствия, но вслух, разумеется, сказал совсем другое:
   -- Ты хочешь сказать, что я для нее развлечение? Приятное времяпровождение и ничего серьезного?
   -- Конечно.
   -- Она сама предложила мне пойти с ней встречать Новый год! - бросил я на стол если не самую козырную карту, то самое заветное воспоминание.
   -- Да ей просто не с кем было пойти, только и всего.
  
   После разговора с приятелем я сполна ощутил то неприятное чувство, каким обычно сопровождается сеанс душевных излияний, заканчивающийся тем, что тебе дают понять, какой ты дурак. Это отвлекло меня от мыслей о Роксане, но ненадолго. Разумеется, я не поверил не единому сказанному мне слову, но черное дело было сделано. Подозрения и сомнения начали всходить на дрожжах мнительности, как хорошо вымешенное тесто. В самом деле, с чего я взял, что Роксана меня любит? Да и вообще, если призадуматься, что она за человек? На какие деньги она живет? На оклад лаборантки комнату снимать не будешь. И почему она лаборантка с высшим образованием, почему не работает в школе, зачем приехала во Львов? "Так вышло". С кем вышло, если говорить откровенно? А может... и тут сердце мое болезненно стиснулось от ревности... может, у нее и сейчас кто-то есть? Прежде я гнал от себя эти мысли, а теперь попробовал хладнокровно сопоставить факты.
  
   Положим, у Роксаны есть любовник. Женатый или холостой, но не торопиться жениться. Там отношения неопределенные, и она, видя мое чувство, делает осторожные шаги мне навстречу. Она ничего не обещает, ни о чем конкретном не говорит, просто позволяет себя любить, работая, так сказать, на два фронта - где выгорит. Но меня, в отличие от того человека, она не любит, иначе б не отвергла. Что ж, вполне логично. Как же впустить меня в свою жизнь, если там место уже занято?
  
   Измученный этими мыслями, я явился на кафедру с твердым намерением поговорить откровенно. Но разговора не вышло. Меня просто не замечали, словно я был пустое место, и я лишний раз убедился, как мало я для Роксаны значу. Ее пренебрежение настолько задело меня, что я пошел на школьнический поступок: для виду уйдя и попрощавшись со всеми, затаился у лестницы и стал ее караулить, молясь, чтоб она вышла одна. Когда через час моего терпеливого ожидания она наконец показалась, я выскочил из засады, как барс, подбежал к ней и схватил за руку. Она, разумеется, руку вырвала и посмотрела на меня с холодной иронией.
  
   -- Надо поговорить!
   -- О чем?
   -- О тебе и обо мне. Или для тебя такой темы не существует? Для тебя все развлечение? Смешно было? Очень смешно?
  
   Роксана хмыкнула.
   -- Знаешь, я не завтракала, а уже три. Я есть хочу. Так хочешь поговорить, хорошо, пошли в столовую. Я поем хоть чего-нибудь, а ты поговори.
   Я осекся на мгновение, но упрямство взяло верх:
   -- Пошли.
   В столовой первого уже не было, Роксане пришлось ограничиться вторым - картошкой с котлетой и компотом. Мы сели за пустой стол у окна, и она с аппетитом принялась обедать, а я в который раз ощутил себя набитым дурнем. Сказать мне по-прежнему было что, но бросать в глаза обвинения в коварстве и измене за поеданием роковой женщиной котлеты из хлебного мякиша оказалось решительно невозможно. Уж слишком бросалось в глаза стилистическое несоответствие, вот как если бы Хозе убивал Кармен садовой лопатой по голове во время осенних работ на дачном участке. Вроде похоже - убийство из ревности на природе, но не то, решительно не то.
  
   К компоту я собрался с силами и выдавил из себя:
   -- Что произошло?
   -- Ничего, -- пожала плечами Роксана. - Чего ты психанул?
   Тут история представилась в новом свете: это не мне морочат голову, это я веду себя странно и неэтично.
  
   -- Как чего? - растерялся я. - А ты чего?
   -- А что ты думал? - допила компот и отставила мутный стакан Роксана. - Что я тут же разденусь и лягу? Просто так? В благодарность за кусок тортика?
   -- Не понял. А ты что, не хочешь? Или хочешь, но не со мной?
   -- А, вот что тебе надо, -- насмешливо сказала Роксана. - А я-то думала... Ну, тут ты обратился не по адресу.
   -- Предупреждать надо, -- огрызнулся я, на самом деле желая сказать, конечно, совершенно иное.
   -- Извини, -- Роксана встала и ушла, а я остался сидеть, начисто проиграв по всем пунктам.
  
   Итак, первая попытка примирения сорвалась, и после амплуа насильника и хама мне дали шанс выступить в роли надоедливого придурка. Так получилось, что в последующую неделю мы виделись почти каждый день в университете, но общение наше перешло на какой-то утомительно-ироничный уровень. Роксана язвила, редко, но метко, я отвечал зачастую менее остроумно и более грубо. От былых задушевных разговоров не осталось и следа.
  
   -- Что, размолвка? - спросил как-то Войтович, без всякой задней мысли, просто так, а я сорвался и ответил хамством:
   -- Что, у самого нет личной жизни, так норовишь поковыряться в чужой?
   Он только покрутил пальцем у виска, поглядев на меня выпученными глазами.
   Я не чувствовал себя виноватым и не хотел унижаться, принося извинения в несуществующем грехе. Среди чувств моих преобладали злость, недоумение, обида и ревность, и мне очень хотелось выплеснуть этот убийственный коктейль в лицо Роксане, задав ей риторический вопрос из знаменитого шекспировского сонета: "По совести скажи, кого ты любишь?" В ночных моих рефлексиях потихоньку из тьмы неизвестности материализовался образ мифического соперника, умеющего, вероятно, лучше, чем я, найти подход к Роксане, поведение которой в свете этой теории становилось все более понятным. Что может быть естественней, чем невинная игра с двумя игрушками, каждая из которых не подозревает о существовании другой? Отсюда и вечные потепления-похолодания ее отношения ко мне, независимый тон, отстраненность. В конце концов, я вправе потребовать ответа, но, для того чтобы задать роковой вопрос, необходим серьезный разговор, стало быть, любой ценой надо помириться.
  
   Конечно, я жаждал примирения не только для допроса с пристрастием. Я впервые ощутил, что мне ее не хватает, что мне для нормального самочувствия необходимо общение с этим человеком, нужно ее тепло. Стоял май, и каждый день, каждая ночь кричали способным услышать: грешно терять нас, грешно тратить время на что-либо, кроме любви, грешно дуться друг на друга из-за всякой ерунды!
  
   Первым приходит мириться более умный или более слабый, и, побродив пару дней по весеннему городу, я пришел и попросил у Роксаны прощения, наплевав на свою гордость и внутренне готовясь выслушать весь запас ее презрительных реплик. Но - о чудо! - выслушивать ничего не пришлось, наоборот, Роксана, едва услышав мою просьбу о прощении, сама смутилась и начала что-то говорить о том, что и я не прав, и она не права и нам лучше просто забыть этот глупый эпизод. На том и порешили, и помчался домой окрыленный - мне показалось, что не я только в эти майские дни страстно жаждал послать прошлое к черту, исполнившись решимости выбить глаз тому, кто его помянет.
  

9

  
  
   После примирения я, как и ожидалось, оказался на седьмом небе счастья, но меня несколько удивила кратковременность пребывания там. Душевная приподнятость длилась часа четыре, от силы пять. То ли пословица, что милые бранятся - только тешатся, безнадежно устарела, то ли у меня все не как у людей, но ставшая уже привычной тяжесть на сердце не только не испарилась, а наоборот, стала ощущаться с большей силой.
  
   Из наших отношений исчезла естественность и спокойная непринужденность. Появился глупый страх сказать или сделать что-то не так и снова все испортить. Я все откладывал тот самый вожделенный разговор "по душам", опасаясь, с одной стороны, рассердить Роксану своими настойчивыми расспросами, с другой - боясь узнать правду. О злополучном ужине Роксана не вспоминала, и я тоже ничего не говорил.
   Я по-прежнему не знал, что у нее ко мне; но хуже всего то, что мои собственные чувства утратили определенность и цельность.
  
   Первым симптомом душевного смятения стал эпизод, настолько ничтожный, что, пожалуй, умнее было бы о нем не вспоминать. Как-то Роксана предложила мне пойти с ней к Ане, и я тут же согласился с таким энтузиазмом, что она посмотрела на меня с легким недоумением, и даже съязвила на счет того, как сильно я жажду увидеть ее подругу. На самом деле на Аню мне было, разумеется, наплевать; мне снова хотелось вернуться в ту волшебную новогоднюю ночь, снова побывать там, где я был так неподдельно счастлив.
  
   Но, как сказал один поэт: "По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся в прежние места..." Мы снова ехали на трамвае, но вместо сказочной зимней ночи за немытыми окнами шел серый летний дождик, а зонтики мы почему-то не взяли, и по дороге до Аниного дома изрядно промокли. Сама Аня, встретившая нас на пороге в широкой футболке до колен с какими-то дурацкими Микки-Маусами на груди, показалась мне какой-то поблекшей - может, просто не накрасилась? Квартира по-прежнему наводила на мысль о необходимости ремонта, а чашечки, из которых мы пили кофе, не мешало бы хорошенько помыть с содой. Но дело не в этом, подобная чепуха затронуть меня не могла, задело другое.
  
   Мы сидели втроем на кухне, пили кофе и говорили ни о чем, то есть я теперь не могу восстановить, о чем мы там говорили, зато хорошо помню следующее. Роксана произнесла "мы с Сережей", не помню, в какой связи, и я уловил взгляд Ани - на нее и на меня. В этом взгляде читалась такая непередаваемая ирония, что я на миг похолодел. Словно Аня знала что-то такое, что превращало все попытки Роксаны представить нас как пару в фарс. Что? Что она могла знать? Что-то из прошлого? Нет, блеснувшее во взгляде Ани чувство было свежим, не застарелые грехи вызвали у нее такое ироническое оживление. Несомненно, то, что она знала, принадлежало сегодняшнему дню, сегодняшней Роксаниной жизни, той ее жизни, о которой я ничего не знал.
  
   И в этой жизни, несомненно, был еще кто-то, помимо меня - только так и можно было истолковать молниеносный иронический взгляд Ани.
  
   Дальнейшие минут десять нашей беседы прошли для меня как под водой. Я плохо понимал, о чем они говорят, сам что-то бормотал невпопад, и все пытался всмотреться в Анины глаза и прочитать там еще что-то интересное. Но ничего я там не углядел, сколько не пытался, глаза были спокойными, а взгляд доброжелательным, как и полагается у радушной хозяйки. Пришлось взять себя в руки и включиться в разговор, а потом вежливо попрощаться и вести себя на обратном пути так, словно ничего не случилось. Я боялся, что Роксана что-то заметит и спросит, а что я могу ответить? Ведь, в сущности, ничего не произошло. Подумаешь, кто-то не так посмотрел! Во-первых, нормальный человек вообще на это не обратит внимания, а во-вторых, где гарантия, что мне вообще не почудилось это ехидное выражение? Ведь ни в беседе, ни во всем ее поведении на
   протяжении двух часов не было и намека на что-то подобное!
  
   Ругая себя дураком, патологическим ревнивцем и мнительным психопатом, я вернулся домой и титаническим усилием воли попытался выбросить эту чушь из головы. Однако мысли мне не повиновались и упрямо шли в одном направлении. Да, вполне возможно, у Роксаны кто-то есть. И Аня это знает. Она хорошая подруга и не хочет доставлять подруге неприятностей. К тому же они, похоже, не соперницы и охотятся на разных угодьях. Но прирожденное женское ехидство прорвалось на миг, на долю секунды - хоть во взгляде. И я это заметил. Вот и все. Вопрос лишь в том, что делать дальше.
  
   Очень хотелось устроить сцену ревности, но, назло, не было повода. Вдруг оказалось, что прямо сознаться в своих подозрениях невозможно: слишком убог повод, слишком ничтожны основания. И я промолчал.
  
   ...И все-таки я долго буду помнить этот май, с его грозами, осыпающимися под порывами ветра цветущими деревьями, с лужами, в которых плавали белые лепестки и отражался мягкий свет фонарей, с теплом ее рук, с легким прикосновением ее волос, со множеством событий, которые уместились в эти короткие недели, событий, незначительных на посторонний взгляд, но таких важных для меня. Мы ели горячие бутерброды в кафе на Жовтневой, представлявшие собой намазанные паштетом неизвестно из чего и подогретые в духовке куски булки, мы катались на чертовом колесе в Парке культуры и отдыха, с верхней точки которого открывался прекрасный вид на город, мы бродили по городу, взявшись за руки; и сколько раз я возвращался домой совершенно счастливый, в блаженной уверенности, что уж в следующий раз мы точно поговорим обо всем по-настоящему. Разговор, напоминаю, так и не случился; но иногда мне казалось, что не я один имею что сказать и молчу, что и на губах Роксаны замирают и не могут взлететь какие-то слова.
  
   Так и каталась душа моя на невидимых качелях, колеблясь между надеждой и отчаянием, то взмывая к бездонному весеннему небу, то срываясь вниз, к цветущей зеленой земле. И я измучился от этой качелей, и в то же время, как я понимаю теперь, спустя годы, был безумно счастлив, ибо никогда не ощущал с такой силой всю полноту бытия. Мир открылся для меня всем спектром своих красок, а душа познала всю гамму чувств - от болезненной подозрительности до полного доверия, от обожания до насмешки, от отчаяния до безоблачной уверенности в завтрашнем дне.
  
   Все эти переполнявшие меня эмоции я снова попытался выплеснуть на бумагу в поэтической форме. Меня соблазняла мысль внезапно открыть перед Роксаной неожиданную грань своей личности, гордо продемонстрировал ей стихи собственного сочинения. К сожалению, поэтическое начало, жившее во мне, так и не нашло выхода, зато близость лета разожгла воображение заманчивыми мечтами. Я начал представлять, как мы с Роксаной поедем отдыхать вдвоем, как будем втроем - я, она и луна - будем купаться в море и т.д. и т.п. Сама обстановка должна была плавно и ненавязчиво перевести наши отношения в следующие фазу. Я начал усиленно выяснять, каким образом можно претворить мечту в действительность и сколько это будет стоить. Роксане я ничего не говорил, желая преподнести ей сюрприз.
  
   Много раз в сознании моем возникала соблазнительная картина: я вхожу довольный на кафедру с маленьким пакетом в руках. "Что это?" - спрашивает Роксана. "Да так, -- говорю я с хитрым видом. - А ты вообще любишь море?" "Конечно, -- говорит она, -- кто ж его не любит!" "А представляешь, как классно было бы отдохнуть два месяца где-нибудь под Одессой, позагорать вволю, покупаться, наестся винограда...." "Ох, -- скажет она, -- не трави душу!" "А таранька с холодным пивом. - продолжу я, -- а купание ночью, а катание на водных лыжах..." "Чего это ты так разошелся? - прищурится она. "Ничего, -- улыбнусь я. - Так значит, хочешь на море?" "Ну чего пристал, допустим, да, так то?" "А то, -- и тут я с ловкостью Кио вынимаю из пакетика билеты и путевки, -- раз так -поехали!".
  
   С путевками все не вырисовывалось, с деньгами все не вытанцовывалось, я все откладывал наступление столь долго предвкушаемого момента, и в конце концов дождался, что сюрприз преподнесли мне.
  

10

  
  
   Случилось это перед закрытием университета на вступительные экзамены (на это время вход в университет перекрывают для всех, кроме членов экзаменационных комиссий и абитуриентов), когда мой будущий отчим вроде уже договорился на счет одной путевки на турбазу "Ленок" в Очаков и осталось договориться на счет второй. Стоял жаркий, душный полдень - к вечеру разразилась гроза. На кафедре царило предотпускное оживление, без конца хлопали двери, кто-то выходил, кто-то заходил, мой научный руководитель в очередной раз отругал меня и я уже понимал, что если хочу написать диссертацию, придется раздобывать себе другого научного руководителя, кто-то громко говорил по телефону, словом царила маета и суета, усугубляемая царящей за окном духотой. В старинном здании университета жара ощущалась не так сильно, но электрическое, предгрозовое напряжение воздуха чувствовалось и здесь, проявляясь какой-то взвинченностью, торопливостью и бессмысленной двигательной активностью.
  
   Одна Роксана, как всегда, сидевшая за своим столом над кипой очередных бумаг, казалась не утратившей своей обычной уравновешенности. Когда я подошел к ней, она подняла на меня глаза, спокойно улыбнулась, сказала что-то о том, что все сегодня как с ума посходили. Я подхватил тему, предположив, что всему виной приближающаяся гроза. Роксана согласилась со мной, встала, чтобы положить в шкаф какие-то папки, и я услужливо согласился их подержать, пока она открывала дверцу маленьким ключом.
  
   -- Бумаги, одни бумаги, бумажное царство, -- засмеялся я, когда тяжеленные папки упокоились на нижней полке шкафа. - Тебе не надоело?
   -- Скоро отдохну, -- ответила Роксана. - С первого числа я в отпуске.
   Все мои ночные планы тут же воскресли, но озвучить их я не успел.
  
   -- С первого числа я в отпуске, -- повторила Роксана, пряча какой-то толстенный гроссбух в ящик стола, -- а второго уезжаю в Крым, на два месяца. Здорово, правда?
  
   Это сообщение так поразило меня, что помешало по достоинству оценить последний вопрос Роксаны. Люди встречаются, общаются, между ними как бы что-то есть (именно "как бы"), и вот такой финт под занавес. "Я уезжаю, пока, мальчик". Какие у меня были планы на это лето, никого не интересует.
  
   Разумеется, я молча проглотил пилюлю, пожелал - боюсь, фальшивым голосом - хорошего отдыха, и поторопился уйти, уж слишком погано стало. Мне всегда казалось, что взаимные отношения накладывают взаимные обязательства, хотя бы минимальные, хотя бы такие, при которых о предстоящем отъезде сообщают загодя, а не за три дня. Впрочем, сообщи мне Роксана о своем отъезде за две недели, чтобы изменилось? Не мог же я запретить ей поехать?
  
   Я вышел из прохлады университета на душную, раскаленную улицу, влившись в толпу таких же напряженных, чем-то озабоченных людей. Солнце, беспощадно палившее всю первую половину дня, уже заволокли тучи, закрыли его, как глаз бельмо, и город - а центр Львова находится в котловине, "в яме" - словно накрыло периной, тяжесть и густота неподвижного воздуха стала ощущаться почти болезненно. Раздраженный, взвинченный, я очень быстро шел, почти бежал неведомо куда, пытаясь убежать от своих злобных мыслей, и остановиться меня заставило только
   бешено заколотившееся сердце. Помню, непонятно отчего я еще надел с утра плотную рубашку с длинным рукавом, которая теперь буквально жгла меня, по спине катился пот. Я закатал рукава до локтя, расстегнул две верхних пуговки, но все равно задыхался. И от неудачной одежды, от бессмысленного бега по жаре неизвестно куда, от интонации Роксаны я чувствовал себя последним идиотом. Мне казалось, что именно это я читаю в пристальных недоброжелательных взглядах прохожих - чушь, конечно, но мне хотелось рявкнуть им в лицо "чего уставились?"
  
   Идти домой не имело смысла, там была б та же тоска, и я пошел в университетскую библиотеку на Драгоманова, в читальный зал, где еще полмесяца тому у меня были отложены кое-какие журналы. В читальном зале народу было немного, библиотекарша быстро выдала мне стопку журналов в потертых обложках, я сел за стол у окна, положил их перед собой, но читать не мог. Меня душили обида, отчаяние, злость. Не в том дело, что она собиралась поехать на море, не предупредив меня заранее, в конце концов, мы не муж и жена. Но я догадывался, я чувствовал, и постепенно эти предчувствия переростали в стопроцентную убежденность - в Крым Роксана поедет не сама. Не сама и не с компанией.
  
   Ночью, уже после грозы, когда я лежал на кровати, подложив руки под голову и в комнату через форточку вплывал свежий ночной воздух, я вспомнил вопрос Роксаны и чуть не застонал от боли. "Здорово, правда?" - так спрашивают у подружки, приятельницы, случайного знакомого, но так не говорят тому, кого любят. Не "будешь скучать?" и не "жаль, что расстаемся", а "здорово, правда?" Расстаемся на два месяца, я уезжаю греться на солнышке с любовником, мы будем купаться, трахаться и пить молодое крымское вино - здорово, правда? А ты, дурак Сереженька, сиди и жди. Вот я приеду, может, мне захочется свежатинки, и тебе что-то дам. Но скорее всего дырку от бублика, ты у меня не для этого.
  
   Вот той ночью, мысленно матюкаясь и желая ей обгореть до волдырей в первый же день (к чему спустя столько лет пытаться казаться лучше, чем я есть на самом деле?) я и обозвал Роксану шлюхой и попытался уверить себя в том, что так оно и есть.
  
   Разумеется, я был неправ, но рассуждать здраво я был физически неспособен. Второго июля Роксана, надо думать, уехала, а я остался один в душном, пустынном лете. Теперь, вспоминая, я иногда спрашиваю себя, а что помешало мне сделать очень простую вещь: подойти на вокзал за полчаса до отправления поезда да и посмотреть, с кем сядет в вагон Роксана? Достать железнодорожное расписание не сложно, в конце концов, на вокзале есть справочная служба, и не сто же поездов отходили в тот день на Симферополь, скорее всего один. Узнать, на какую платформу прибывает, встать в начале ее и непременно мимо меня прошла б Роксана - или сама, или с компанией, или... Если сама или с компанией, пожелать счастливого пути, если с другим - просто сказать "прощай", да она и сама б все поняла. Все действительно просто, но ничего подобного я не только не сделал, мне это даже не пришло в голову. И, боюсь, не от отсутствия сообразительности.
  
   Вечная беда неудачливых любовников - паническая боязнь узнать истину.
  

11

  
  
   То лето, точнее, два его месяца - июль, август - вспоминаются как один бесконечный (ночь-то в июле всего шесть часов) и пустой (ничего не хотелось и все валилось из рук) день. Острота обиды постепенно притупилась, хотя и не ушла совершенно. Приятели все, как назло, разбежались, разъехались - кто куда. Даже новых книжек не было, перечитывал читанное сто раз, просто так, чтоб хоть чем-то заняться. О работе над диссертацией не было и речи. Родные мои в лице матери и бабушки пытались внести посильный вклад в преодоление хандры путем приобщения меня к общественно-полезному труду: то мне предлагалось помочь в мытье окон, то отнести белье в прачечную, но безуспешно. Я не такой уж тунеядец и вовсе не неряха, но в то лето ничего делать не хотелось.
  
   Я пытался уверить себя, что дело вовсе не в Роксане, что просто выпало какое-то "дурное" лето и такие периоды хандры бывают с каждым, но в глубине души я знал, что это ложь. Тоска по этой женщине точила меня изнутри, и как я старался о ней не думать, не было дня, чтоб я не вспоминал о ней. А в сущности, если разобраться, что в ней такого? Исполнительная лаборантка с редким именем. Тьху, плюнуть и растереть и забыть и выбросить из головы. Очень полезная и совсем несложная операция - если не любишь.
  
   Как-то в трамвае я случайно познакомился с высокой, спортивного типа девчонкой, представившейся как Лера, и уговорился с ней встретиться еще раз. В принципе, девчонки такого типа, хорошо сложенные, длинноногие, стройные, всегда мне нравились, но, к сожалению, на этот раз подлинным мотивом было не мимолетное увлечение, а желание отомстить. Я шел на свидание с Лерой с твердым желанием затащить ее в постель, не сегодня, так завтра. Встретились мы у фонтана в центре города, теперь там статуя Богоматери, тогда еще был фонтан, пошли вместе неизвестно куда. На Лере были блестящие черные лосины и просторная майка с черно-белым рисунком на груди - писк тогдашней моды, и ей шло. Вообще внешне Лера была очень даже ничего, с короткой стрижкой, подчеркивавшей густоту русых волос, со свежим, румяным лицом, об отличной фигуре я уже упоминал, и на вид ей было не больше двадцати, и смотрела она меня, когда я ей сказал, что я аспирант в университете, снизу вверх, и, похоже, сама была не прочь - ну, не сразу, конечно, а выдержав столь нужную для женской гордости недельную паузу. Для легкого летнего романа это был самый удачный вариант, и, помню, так и подумал, этими словами: "удачный вариант".
  
   Несмотря на все это, после первого свидания я больше Лере не позвонил. Звонить бессмысленно и встречаться бессмысленно, если глядя на длинные стройные ноги в лосинах, открытые почти полностью, ты думаешь только о том, не жарко ли ей в этой синтетике, а слушая банальную, но милую болтовню желающей понравиться девочки, только и ждешь, чтобы она заткнулась. И все время, пока мы гуляли, я, сам того не желая, непрерывно сравнивал ее с Роксаной и - честное слово - почти ненавидел за то, что Лера не она. Безумие, конечно, но благодаря этому эпизоду я понял кое-что важное для себя.
  
   Невозможно изменить, когда любишь. Не физически, хотя у особо морально чистоплотных может возникнуть и это препятствие. Ведь что такое измена? Это близость с другой, или с другим, но и обнимая эту другую, ты все равно будешь обнимать ту, единственную, и назовешь в полузабытьи случайную женщину родным, любимым именем, и хоть перетрахай пол-города, все равно в каждой новой подруге ты будешь искать те, незабываемые, любимые-ненавидимые черты. Изменить - уйти, пусть на время, пусть психологически, но ведь от подлинной любви - пока она жива - уйти невозможно, она всегда с тобой, как дыхание. И потом, что это за месть? Если б Роксана любила меня, как я ее, то близость моя с другой женщиной задела б ее, причинила бы боль. А так ей плевать, и в лучшем случае она ощутит холодноватое недоумение: ишь ты, а вроде был влюблен...
  
   К тому же и пытаясь изменить, и проклиная, я продолжал блуждать по тому же замкнутому кругу, который звался Роксаной. Еще помню, пару раз в полнолуние меня снова потянуло к графомании. Мне хотелось выразить в стихах то сложное переплетение чувств, которое я никак не мог сформулировать прозой. Основная идея была такая: он полюбил, но она его не понимает, не понимает его любви, или не хочет понять, и он один, а над головой полная луна... Звучит, конечно, необычайно глупо, но, в общем, основная идея понятна и доступна широким массам. Однако, кое-как разобравшись с содержанием, я позорно спасовал перед формой. Не спасли и попытки писать белым стихом. Единственная польза, которую мне принесли эти упражнения - так это то, что, перечитав конечный результат многочасового труда, я впервые за несколько недель весело расхохотался.
  

12

  
  
   Чем ближе становилась осень, тем напряженнее я ожидал новой встречи с Роксаной. Я уже простил ей подлое надругательство над моими мечтами, я устал терзаться, представляя ее с другим, другим, который смог дать ей то, на что у меня не хватило денег и характера. Я намеревался заставить Роксану испытать хоть в малой степени мои мучения, но как же я был счастлив, когда первого сентября увидел Роксану на ее обычном месте!
  
   Похорошевшая, загоревшая, с выгоревшими посветлевшими волосами, какая-то новая и необычайно свежая, она словно еще излучала южное солнце и тепло, и как шла ей простая белая футболка с короткой джинсовой юбочкой! Она так обрадовалась моему появлению, так искренне смотрела мне в глаза, что я смутился и позабыл все приготовленный слова и только и смог выдавить:
  
   - Рад тебя видеть...
   - И я тебя, Сережа! Честное слово, я по тебе скучала! Давай выйдем, поболтаем, -- весело предложила Роксана и я, разумеется, подчинился. Не успел я сообразить, как понимать ее "я по тебе скучала", как по дороге в буфет меня огорошили, причем огорошили во время спуска по лестнице, так что я чуть не упал, перешагнув через две ступеньки сразу:
  
   -- Я себя страшно ругала: надо было предложить тебе отдыхать с нами.
   -- Э... Что? С вами? - пробормотал я, едва удержав равновесие. - Ты ведь отдыхала не одна?
  
   -- Ну да, с Мариной. Она меня ждала на базе. Я тебе не говорила про Марину? Мы с ней учились в пединституте. Ее... не знаю, как это... зять, что ли? короче, муж сестры завбазой в Феодосии, и мы там пристроились: она - поварихой, я - помощницей. База студенческая, народ неприхотливый, лопали все, что мы варили, аж за ушами трещало. В общем, мы и денег заработали, и загорали, и накупались, а винограда наелись - на всю зиму.
  
   Я слушал и чувствовал, как покрываюсь красными пятнами.
  
   -- Но что самое обидное, там был нужен человек, -- жизнерадостно продолжала Роксана, -- то есть не на турбазу, а там рядом есть пионерлагерь, и там нужны были позарез вожатые.
  
   -- Разве сейчас есть пионеры? - только и нашелся спросить я.
   -- Ну, раньше там были детишки с галстуками, теперь без галстуков, но лагерь этот функционирует по-прежнему. Конечно, ставка у вожатого не ах, но бесплатная крыша, кормежка и море новых ощущений. Я хотела тебе позвонить, но забыла записную книжку. Жаль, не помню твой номер. Представляешь, номер кафедры помню, а твой нет.
  
   -- Кафедра тебе важнее меня, -- пробормотал я. Роксана рассмеялась.
   -- Ох, к бумагам мог бы меня не ревновать.
   -- Я не ревную, -- сбрехал я и заказал два кофе (беседуя, мы уже добрались до буфета). - Но ты могла бы меня предупредить заранее, а то огорошила меня в последний день: "я уезжаю!" И никаких подробностей...
  
   -- Разве я тебе не говорила? - удивилась Роксана. - Не может быть...
   -- Ты мне сказала, что едешь в Крым на два месяца - и все.
   -- Ну да, правильно.
   -- Но ты не говорила, что будешь отдыхать с подругой, что будешь подрабатывать поварихой...
  
   -- Да ну, я всем рассказывала, что ты! Я так всем хвасталась, какая я хитрая, неужели я тебе ничего не сказала... -- несколько протянула Роксана. - Как же так... -- в голосе ее послышалось искреннее недоумение. - Я тебе хотела сказать первому, -- добавила она уже менее искренно. - Не может быть, -- -- Сережа, -- сказала она твердо. - Я сказала тебе, а ты забыл.
  
   -- Видно, так хотела сказать, что приняла желание за свершившийся факт. Так бывает, -- вяло подхватил я, не имея, впрочем, особого желания заниматься психологическими изысками.
   -- Нет, со мной так не бывает, -- начала настаивать Роксана, -- это ты забыл. Значит, не слишком прислушиваешься к тому, что я говорю.
  
   Вот стрелку и перевели на меня. Спор потерял всякий смысл, как, впрочем, и точное установление истины по данному вопросу.
  
   Главному факту - что Роксана два месяца совмещала приятное с полезным, загорая как отдыхающая и парясь у плиты как повариха на какой-то вшивой турбазе, я поверил безоговорочно. А вот на счет моего информирования дело, видимо, обстояло так: Роксана и впрямь сказала всем, кроме меня; может, действительно приняла желаемое за свершившееся, и спохватилась только сейчас. Признаться в этом ей было неловко, и она начала спорить. А может, и впрямь забыла.
  
   В последующие несколько дней после приезда (а приехала она во Львов 31-го августа) Роксана была буквально переполнена летними впечатлениями и пестрый и бурный их поток изливался на всех желающих слушать. Разумеется, мои уши неизменно были к ее услугам, и я по два-три раза выслушал подробные рассказы о чудесной погоде, о том, как заплывали за буек, как катались на водных лыжах, как однажды Роксана с подружкой пересолили суп, потому что солили не попробовав, и спешно спасали его, разбавив водой, так что вместо "супа вкуса моря", как изящно выразилась рассказчица, получился "суп-бурда", о том, как кто-то напоролся в море на ядовитую медузу и распух и т.д. и т.п. Я слушал и параллельно занимался легким самобичеванием, укоряя себя в эгоизме. Ну почему вместо того, чтобы радоваться за Роксану, которая так увлекательно провела отпуск, я все время думаю о собственном бездарно потраченном лете? Почему у меня из головы не идет мысль, что обо мне она даже не вспоминала, а я-то, дурак, все время думал только о ней?
  
   Роксана с юмором и массой забавных деталей рассказывала мне мои собственные мечты, и я не мог разделить ее веселости, потому что мои мечты так и остались мечтами.
  
   -- А ты как провел лето? - спросила она, и я честно ответил:
   -- Плохо. Сидел в городе.
   -- Да, жаль, что у меня не было твоего телефона, -- довольно равнодушным голосом (или мне так казалось?) отозвалась Роксана и больше эта тема не возникала. "В самом деле, кого интересует, как такой малоинтересный субъект, как я, провел свой отпуск", -- прокомментировал я мысленно и вновь упрекнул себя, на сей раз в занудстве.
  
   И в самом деле, говоря метафорически, сорняки сомнений и ревности в моей душе начали губить цветы любви (фу, какая гадкая красивость). Я больше переживал и размышлял, чем делал, и неудивительно, что отношения наши продвигались так медленно. Энергия Роксаны, подзарядившейся от моря и солнца, на какое-то время словно передалась мне, и все захотелось начать по-новому. Отбросить недомолвки, подозрения, рефлексии, говорить о своих чувствах прямо и откровенно, не стесняться выражать их, спрашивать о том, что хочешь узнать и настаивать на ответе, не страшась при этом и собственной предельной откровенности. Вот подойти и сказать прямо: "Я тебя люблю, я тебя хочу, и я устал ждать. Я измучился. Обними меня - или оттолкни, но уже навсегда". И она, скорее всего, обнимет меня и скажет: "Я тоже тебя люблю" или что-то близкое по теме.
  
   Но отношения между людьми -- как некий металл, застывающий в определенной форме. Когда металл разогрет, ему можно придать любую форму, но вот он остыл, и изменить что-либо невозможно. Единственный способ - заново разогреть металл, снова его расплавить, и придать ему новую форму. Но, чтобы накалить отношения до точки кипения, нужен повод. Повода все не представлялось.
  
   К тому же, как бывает, новый учебный год принес вместе с белесым осенним туманом по утрам и на закате новые хлопоты и обязанности. Мой горячо любимый научный руководитель профессор Красюк преподнес мне первый приятный сюрприз за все время нашего сотрудничества: так же угрюмо, как все остальное, он сообщил мне, что перебирается в Киев.
  
   - Вы же не будете ездить туда-сюда? - презрительно бросил он мне, подразумевая, что истинный ученый ради общения с таким светильником разума, как он, стал бы ежемесячно ездить из Львова не только в Киев, но даже в Тимбукту и Лас-Пальмас. Разумеется, я тут же подтвердил его плохое обо мне мнение:
   - Нет. Не буду.
   - Тогда ищите другого научного руководителя, -- бросил он мне и удалился.
  
   В принципе, замена научного руководителя не столь уж сложная вещь и встречается не так уж редко, но пока я уговаривал Шаромыжникова, пока он говорил с завкафедрой, пока оформляли бумаги, пришлось побегать. Крайне некстати в этот момент на меня свалилось проведение практических занятий у 4-го курса - опять-таки ничего сложного, но именно сейчас это было некстати. Но всей этой суетой я все-таки мысленно отметил день годовщины нашей первой встречи с Роксаной. Мне казалось, что только я разберусь с неотложными делами и соберусь с силами, наша повесть начнется с чистого листа. И ничего не подсказывало мне, что последняя ее страница уже близка.
  

13

  
  
   Самая печальная часть повести, как водится, началась с ерунды. Наш завкафедрой учредил ежемесячные научные семинары. Суть их состояла в том, что высокочтимые ученые мужи, дамы и девы (включая аспирантов и соискателей) собирались вместе, дабы прослушать доклад своего сочлена, который потом обсуждался. Нужно ли говорить, что новость эта была встречена всем составом кафедры с неподдельной радостью, и чтобы радость эта не остывала, помимо вывешивания объявлений о предстоящем пиршестве духа приказано было лаборанткам обзванивать всех накануне семинара, чтобы никто не мог сослаться на неведение и не явиться. Первое заседание семинара прошло увлекательно: слушали доклад ассистента Скорлупко об античной тематике в творчестве Сартра. На втором, как я узнал с опозданием, соискатель Петелько поведал массам о традициях готического романа в современной английской прозе. Тема интересная и я с удовольствием поделился бы полученными знаниями, но увы - мне не довелось услышать доклад. Я пришел на кафедру с опозданием ровно на сутки.
  
   Едва переступив порог, я оказался в эпицентре неприятностей. Перед завкафедрой со сложным выражением лица стояла Эмилия Марковна, а у своего стола замерла Роксана. Увидев меня, завкафедрой рявкнул:
  
   - Рыжов! Почему вы не пришли на семинар? Вам что, не звонили?
   Я растерялся и сказал правду:
   Нет, никто.
  
   Еще не угас в воздухе последний звук моих слов, а я уже увидел отчаянные глаза Роксаны, делавшей какие-то знаки рукой, и вспомнил, что обзванивать участников семинара поручено было именно лаборанткам. Но мне действительно никто не звонил. Накануне я весь день сидел дома, пытался что-то написать по диссертации, и по телефону никто не говорил. Но, разумеется, сообрази я сразу, что подставляю Роксану, я бы ответил совершенно иначе.
  
   - Вот, и мне никто не звонил, -- радостно сообщила Эмилия Марковна, уцепившаяся за мои слова, как за соломинку. И без того ярко раскрашенное от природы лицо завкафедрой побагровело.
  
   Близился один из обычных его заскоков. Припадки эти, или заскоки, называй как угодно, отличались полным отсутствием систематичности: бывало, месяц-другой проходило все спокойно, бывало, накатывало каждые два дня. Единственным отрадным моментом было то, что они крайне редко длились более получаса. Когда на него находило, завкафедрой нес всякую чушь, за которую никогда впоследствии не извинялся (правда, извинения вообще не были его коронным жанром). Этот раз был не хуже и не лучше других, но на сей раз поток чуши излился на Роксану:
  
   - Я вам что говорил? Я вам говорил звонить!
   - Я звонила, -- тихо, но твердо ответила Роксана, чем только подлила масла в огонь. Знаю по себе - в таких случаях лучше не возражать и изображать искреннее раскаяние.
  
   - Кому вы звонили? Своим кавалерам?! Вы обязаны были проинформировать членов кафедры, если уж не удосужились вывесить объявление!
   Ах, объявление тоже не вывесили, значит, концерт грозил затянуться надолго. Конечно, преступления Роксаны были ужасны и заслуживали самого сурового разноса.
   - Что это вам, игрушки?! Вы здесь для того, чтобы работать, а не развлекаться! И так никогда на кафедру не дозвонишься, вечно кто-то висит на телефоне!
   Я стоял, как дурак, перед дверью, не решаясь пройти вперед (для этого требовалось отодвинуть тушу завкафедрой) и глядя на медленно краснеющее лицо Роксаны. Эмилия Марковна за сценой экзекуции предпочла наблюдать сидя; на лице ее было написано искреннее удовольствие.
   - Почему вы не обзвонили!...
   - Я обзвонила...
   - Вы плохо выполняете свои обязанности и вместо того, чтобы извиниться, еще оправдываетесь! Плевал я на ваши оправдания! Меня не интересует, почему вы не сделали, мне надо, чтоб все было сделано! Чтоб в следующий раз все присутствовали на семинаре! - выдал последнюю порцию глупостей завкафедрой и убрался к себе в кабинет. Роксана с изменившимся лицом молча села за свой стол и стала дрожащими руками перебирать какие-то бумажки. Посидев так минуту, она резко встала и вышла, не глядя на меня.
  
   Вернулась она минут через десять, внешне немного успокоившись, но мне показалось, что она плакала - веки и кончик носа слегка покраснели. По-прежнему ни на кого не глядя, Роксана села за свой стол и, вернулась к тому, чем, видимо, занималась до появления завкафедрой - стала что-то печатать. Я подошел к ней и тихо сказал:
  
   - Не огорчайся, просто черная полоса.
   На меня взглянули так, что я попятился:
   - Мало удовольствия? Еще хочешь поиздеваться? - прошептала Роксана, и добавила громко:
   - Извините, аспирант, я занята.
  
   Эмилия Марковна довольно захихикала. Кому-кому, а ей сегодня повезло с бесплатными удовольствиями.
  
   Я понял, что в происшедшем виновным считают меня, и отошел. Роксана даже не заметила, что я утешил ее ее же словами, теми, которые она сказала мне во время нашего первого разговора. Тогда я чувствовал себя примерно также, как она сегодня, и что же? То, что применительно к другому человеку кажется пустяковой неприятностью, по отношению к себе видится вселенской трагедией, драмой. И теперь я не считаю себя виновным в том, что случилось, да и что случилось-то? Ну, наорал старый психопат. Когда это со мной случилось в первый раз, я испугался, тем более, что тогда я был всего лишь студентом, но меня быстро успокоили, пояснив, что он через пять минут не помнит, что кричал и это никогда не имеет последствий. Ну, почти никогда, и эпизод с Роксаной к этим исключениям не относится.
  
   Повинен я лишь в недостаточной сообразительности, но это не новость. Да и скажи я, что она звонила, все равно он бы начал орать, он не мог не наорать, это было ясно. Правда, орали бы на меня, отчего не пришел, если предупредили. Я вообще-то не против был лечь грудью на амбразуру дота, но любой подвиг требует хотя бы минимальной подготовки, меня же застали врасплох. Или, может, она ожидала, что я ринусь на завкафедрой, как странствующий рыцарь на ветряные мельницы, и скажу ему что-то вроде "Не смейте так разговаривать с девушкой?" Не говоря уже о том, что я не имел никакого права защищать Роксану (и впрямь, а кто я ей?), не говоря уже о том, что это не принесло бы никакого положительного эффекта, подобная эскапада действительно имела бы последствия, и прежде всего для меня. Но я не сторонник бессмысленных конфликтов, тем более - будем искренни - мне действительно никто не звонил.
  
   Конечно, если б я знал, как близка развязка нелепого, медленного романа, как скоро настанет последний день, я повел бы себя иначе.
  
   До конца дня Роксана со мной не разговаривала, и назавтра тоже. Я расстроился, но не очень - это была уже не первая ссора, и я начинал привыкать к ним. На третий день она обратилась ко мне с каким-то пустяковым вопросом, и я тихонько обрадовался - лед начал таять. К сожалению, активно следить за этим увлекательным процессом мне помешал банальный насморк. Глядя на свой распухший нос, из которого ежеминутно извергались мерзопакостные потоки, я счел за лучшее посидеть денька два дома, благо такая возможность была. Не помню, чем я занимался и о чем думал; помню лишь, что когда я в пятницу пришел на кафедру, Роксаны там не было.
  
   С нашего последнего короткого обмена ничего не значащими репликами прошла целая неделя, прежде чем мы увиделись снова. Беглый взгляд убедил меня в том, что во внешности Роксаны не произошло никаких перемен, за исключением новой помады более яркого, чем обычно, оттенка. Лицо ее было спокойно, как обычно, а взгляд озабочен, возможно, по поводу очередной бумаги, которую она печатала. Я хотел было подойти и что-нибудь сказать, но Роксана казалась такой занятой, а народу на кафедре было так много, что я решил подойти после пары.
  
   После пары, к моей досаде, кафедральная аудитория уменьшилась ровно на одного человека: за лаборантским столом никого не было. Все остальные сидели за своими столами и оживленно беседовали о чем-то; тему общей беседы я не помню, но помню, что у меня начала болеть голова. Куртка Роксаны висела на вешалке, стало быть, далеко она не ушла, и это придало мне сил ждать ее. Я ждал полчаса, сорок минут, час - и в конце концов не выдержал.
  
   Я вышел из университета в самом подавленном состоянии духа. В мире царила злая, ледяная осень, совсем не похожая на прошлогоднюю. Холодный резкий ветер обжигал лицо и перехватывал дыхание. Невольно я закашлялся, поправил шарф, тщательнее прикрывая горло. Все вокруг, казалось, говорило: лето не просто закончилось, лето закончилось навсегда. И каково же было мое удивление, когда возле цветочного киоска меня неожиданно окликнул знакомый голос:
  
   - Сережа...
   Я оглянулся и увидел Роксану в наскоро наброшенной куртке, без шарфа, без шапки. Холодный ветер безжалостно трепал ее русые волосы, лицо покраснело - от ветра или от чего-то другого?
  
   Впервые она бежала за мной, а не я за ней; но, как ни странно, я не ощутил торжества, вообще ничего не ощутил, кроме недоумения.
   - Знаешь, я хотела тебе давно сказать, - с необычной торопливостью проговорила она, приблизившись, - но все не получалось. Знаешь, так все нелепо вышло...А ведь мы могли бы быть счастливы, Сережа... Если бы ты...
   Тут по лицу Роксаны вдруг пробежала тень, и, прежде чем я до конца понял, что происходит, она махнула рукой и быстро отошла, почти отбежала, и лишь ветер донес слова - или мне померещилось?
   - А ведь был момент, когда я тебя любила...
  
   Она исчезла в толпе так быстро, словно со мной только что говорило наваждение, призрак, а не живой человек. Я, разумеется, кинулся за ней, как ни останавливал меня злой ветер. Первым делом я заглянул на кафедру (а куда еще было ей идти?), но Роксаны там не было, и, что важнее, куртка ее больше не висела на вешалке. Значит, она ушла, и я снова бросился на улицу, не зная, куда бежать и что делать? Бесцельно покружив по прилегающим к университету улицам, я в конце концов рассудил здраво. Если это попытка примирения - а как еще можно истолковать ее слова? - то торопиться нечего. Наоборот, нужно подойти к делу спокойно и продуманно, и сделать адекватный шаг навстречу. Например, пригласить ее в ресторан.
  
   Наконец-то я действовал не как мальчик, а как муж: занял деньги, выбрал ресторан, даже зашел и предварительно просмотрел меню. Через день, когда Роксана должна была работать во вторую смену, тщательно выбритый и надушенный одеколоном, явился я около шести вечера на кафедру. Цветы я решил не брать, но зато прихватил с собой смешного плюшевого ежика (подарок с намеком). Открывая дверь, я был стопроцентно уверен, что сейчас увижу Роксану, но за лаборантским столом сидела Катерина.
  
   - А где Роксана? - я так растерялся, что забыл поздороваться. - А что, она заболела?
   Катерина подняла голову:
   - А что, ты разве не знаешь? Роксана уехала в Киев вчера вечером. Так внезапно уволилась... (Понизив голос.) Наш зав даже спрашивал, не обидел ли он ее чем-то, не хотел отпускать... Она его уговорила, вчера был отходняк, так, распили бутылку сухого...
  

14

  
  
   Из университета я бросился к единственному человеку, способному, как казалось, помочь мне. Я ухватился за Аню как за палочку-выручалочку, ибо все еще не верил в окончательность происшедшего. Накал эмоций был таков, что я, вместо того чтобы спокойно сесть на трамвай, остановил какую-то попутную машину и все подгонял седоусого водилу. Помню, как бешено колотилось сердце. До подъезда Ани я бежал, звонок нажал с такой силой, что представшая предо мной растрепанная пожилая женщина в цветастом халате чуть ли не закричала:
  
   - Что случилось? Что вам надо?
   Я на миг замер, недоуменно глядя на пожилую женщину, не понимая, почему дверь открыла она, а не Аня.
   - Что вам надо?! - уже тревожно спросила женщина, готовясь захлопнуть дверь перед моим носом.
  
   - Извините, -- пробормотал я, -- мне надо срочно видеть Аню. Ведь Аня здесь живет? - испугался я, вообразив, что и эта куда-то исчезла.
   - Здесь, -- недовольно сказала женщина, -- но ее нет, она на работе. А вы, собственно, кто?
   - Я... Я... Я знакомый... (В самом деле, а кто я Ане?) А когда она будет?
   - Не знаю, -- пожала плечами женщина, -- может, в пол-девятого, может, в девять...
  
   Я глянул на часы: было пятнадцать минут восьмого. Видимо, лицо мое приняло столь несчастное выражение, что женщина (как оказалось впоследствии, это была Анина мама) пожалела меня и сказала более мягким тоном:
   - У вас что, что-то случилось?
   - Да, -- честно сознался я. - Я срочно должен поговорить с Аней, это очень важно.
  
   - Ну, если так важно, я могу позвонить ей на работу и сказать, что вы пришли... Как вас зовут, кстати?
   - Сергей Рыжов. Я, собственно, друг не Ани... Я друг Роксаны...
   - Рок-са-ны... -- протянула женщина с непонятной интонацией.
   - Да, да, это Анина подруга...
   - Хорошо, подождите здесь, ладно? Не обижайтесь, я ведь вас не знаю... Я сейчас позвоню ей...
  
   Дверь закрылась. Дважды я был в этой квартире, а в третий раз меня не пустили, и я остался стоять перед дверью, как докучливый проситель, как просящий подаяние скиталец. Ждал пришлось так долго, что я начал подумывать, не позвонить ли мне снова в дверь. Но тут послышались шаги, дверь снова распахнулась:
  
   - Знаете что, Сергей, Аня сказала, что она задержится, куда-то идет после работы, но если у вас горит и вы уже в нашем районе, то можете подойти к ней. 8-е почтовое отделение, это от нас недалеко...
  
   Оказывается, Аня работала на почте. Вот уж никогда б не подумал. Наш разговор, от которого я ждал так много, происходил в помещении почтового отделения, за столом, на котором в навеки пересохших, как реки Сахары, чернильницах, торчали бесполезные ручки. Не глядя на меня, Аня сообщила мне то, что я уже знал:
  
   - Она вчера уехала вечерним в Киев. Странно, что тебе не сказала.
   - А ты не знаешь, почему? - с решимостью отчаяния спросил я. - Почему не сказала?
   - Откуда я могу знать? - равнодушно-удивленно повела плечами Аня. -Откуда я могу знать, что у нее на уме...
  
   - А ты ее давно знала?
   - Да нет, не очень... Знаешь, мы здесь и познакомились, на почте. Ей пересылали какие-то ее вещи, книжки... Она тогда только приехала во Львов и снимала комнату здесь рядом... А что, разве это имеет какое-то значение?
   - Не знаю. - я опустил голову. - Я просто думал...
  
   А что я думал? В глубине души жила абсурдная надежда, что Аня поможет мне как-то вернуть Роксану (а может, она еще не уехала?). Но сейчас, глядя на усталое лицо постороннего человека, на ее грязновато-белый мешковатый свитер со скатавшейся в катышки шерстью, слыша дуэт из дребезжащего голоса старухи, не понимавшей, как правильно написать адрес на бандероли, и басовитого голоса приемщицы в синем халате, я понял, что надеялся напрасно.
  
   - А к кому она поехала в Киев? - пересохшими губами спросил я. - У нее там кто-то есть?
   - Не знаю, -- также не глядя в глаза (но почему не глядя?) ответила Аня. - Честное слово, не знаю. Ты же знаешь, какая она всегда была скрытная.
  
   - Как, и она совсем ничего не сказала? Не может быть.
   Мгновение Аня задумчиво смотрела на меня, словно раздумывая, стоит ли говорить, потом вздохнула.
   - Честное слово, я не в курсе. Она там какую-то работу нашла...
   - Как, сидя во Львове, можно найти работу в Киеве?
   - Ну не знаю я, Сережа, не знаю, может, ей нашли. Она говорила, что ей ваш универ надоел до чертиков. Для меня самой это было неожиданностью. То есть планы переехать в Киев у нее были давно, просто все произошло как-то внезапно...
   - А адрес она оставила?
  
   Аня покачала головой.
   - Обещала звонить, может, напишет...
  
   Здесь из недр почтового отделения в зал вышла дородная тетя с крашеными в белый цвет и уложенными в высокую прическу кудрями, чья уверенная повадка изобличала в ней местное начальство. Увидев ее, Аня оживилась и сказала в другом темпе, скороговоркой (до того все слова она произносила медленно и как бы нехотя):
  
   - Ой, это наша начальница, как бы она мне не сделала нагоняй, что тут сижу, все, я должна идти, извини, если еще какие-то вопросы, ты звони, пока.
  
   Никогда еще не видел, чтоб появление начальства вызывало такую радость у подчиненных. Аня вскочила так быстро и с таким облегчением на лице, что я понял: если человек так радуется прекращению неприятного разговора, что готов идти работать, значит, продолжение его бессмысленно.
  
   Судя по опустошенности, с которой я ушел, я действительно надеялся, что еще не все потеряно и Роксана не уехала. Я был настолько подавлен и разбит, что задал себе вопрос о степени правдивости Ани лишь спустя сутки и, поразмыслив, пришел к выводу, что мне, конечно же, сказали не всю правду. Может, Аня и не знала киевского адреса Роксаны, но об обстоятельствах ее переезда ей было явно известно куда больше, чем она выдавила из себя. Чувство солидарности оказалось сильнее сочувствия - если только она его испытывала его, это сочувствие. Возможно и то, что я просто крайне неумело взялся за дело. Возможно.
  
   После разговора с Аней пришла большая пустота, которая приходит после исчезновения последней надежды. Впрочем, нет, самая последняя, самая нелепая надежда еще трепыхалась: а вдруг напишет, вдруг позвонит? Мне было плохо, стало еще хуже, но опустим картину страданий и терзаний человека, потерявшего женщину, которую он любил; при наличии минимального жизненного опыта ее может нарисовать каждый.
  
  

15

  
  
   Даже и теперь, когда я думаю о неожиданном отъезде Роксаны, мне порой кажется, что во всем этом присутствует некий детективный элемент. Почему она уехала так внезапно? Почему не оставила адреса? Как-то года два спустя после отъезда Роксаны я случайно встретил Аню, ставшую жгучей брюнеткой. Разумеется, чуть ли не со второго слова я спросил, имеет ли она какие-либо вести от Роксаны. Аня покачала головой. "Только раз к Новому году открытку прислала. И все". "А обратный адрес?" "Абонентский ящик". По моей настойчивой просьбе Аня напрягла память и вспомнила содержание открытки максимально близко к тексту. Увы, в нем не было ничего такого, что помогло бы мне напасть на след Роксаны или хотя бы понять ее самое. Кроме поздравлений и пожеланий в открытке содержался минимум информации об отправительнице: здорова, работает, работой довольна, коллектив хороший, снимает квартиру недорого, все даже лучше, чем ожидала. "Что за работа?" - спросил я. Аня пожала плечами. "Помнишь, когда я приходил к тебе после ее отъезда, ты говорила, что она тебе говорила про какой-то институт..." - попытался я ухватиться за кончик нитки. Аня развела руками: "Может, и институт..." Судя по всему, судьба бывшей приятельницы интересовала ее куда меньше, чем меня. Обменявшись еще несколькими не имеющими отношения к Роксане словами, мы расстались.
  
   Иногда мне кажется, что сведения из открытки делают отъезд Роксаны более загадочным, а иногда все представляется банальным до пошлости: в Киеве у нее все это время был любовник, который и помог ей найти работу и помогает (финансово) снимать квартиру. Внезапный отъезд объясняется очень просто: Роксана не хотела увольняться из университета, пока на новом месте все не будет решено окончательно. Адрес она просто не могла оставить, поскольку не знала, где снимет квартиру; теми же постоянными переездами и объясняется абонентский ящик на открытке. И уж совсем ничего таинственного нет в прекращении общения с Аней: новые друзья, новые заботы, новая жизнь...О том, почему не пишут мне, я себя не спрашивал - все было ясно.
  
   Я не спросил у Ани номер абонентского ящика, прежде всего потому, что так и не смог при всем желании представить, что я могу ей написать. Спустя два года все, что мне хотелось сказать ей сразу после отъезда, перегорело и стало пеплом. Была у меня, конечно, мысль разыскать Роксану, и я даже мысленно прикидывал, как это можно сделать. Но, помимо крайне малых шансов на успех, помимо значительных расходов (ясно, что искать человека в Киеве из Львова невозможно, придется ехать туда на неопределенное время), меня останавливала ощутимая бессмысленность этого шага: ну, приеду, ну, найду... И что дальше? В лучшем случае мне еще раз скажут несколько дружеских слов, в худшем - я увижу своими глазами, как хорошо ей живется с другим.
  
   Мой ушлый приятель, которому я спустя полгода поведал в общих чертах печальный финал своего романа с некоторыми комментариями ("Я так и не смог понять ее, раскрыть ее тайну"), в ответ посмотрел на меня, как на лунатика:
   - Какую тайну, Серега? Тайна была в твоей голове, а не в ней. Ты идеализировал на ровном месте совершенно заурядную девочку. Таких двенадцать на дюжину.
   - Ты ее не знал, как ты можешь судить?
   - Да мне и знать ее не надо, я таких имел пачками.
  
   Я оскорбился, поссорился с ним и до сего дня не здороваюсь. Глупость, конечно. Ведь оскорбительным был тон, развязно-удалой, но не суть. Позже, в ночных разговорах с собой, я как-то признался, что он не так уж и не прав. С того дня, как я услышал экзотическое имя Роксаны, я принялся наделять ее носительницу его столь же экзотическими свойствами. И не подсознательным ли стремлением сохранить иллюзии объясняется мое нежелание узнать всю правду о Роксаниной жизни? Может быть. Может быть, я идеализировал довольно заурядного человека. Но ведь идеализация неотделима от любви, и однажды я говорил об этом Роксане.
  
   - Чтобы любить женщину, мужчина должен ставить ее на пьедестал, преклоняться. В ней должна быть некая тайна. Любовь - идеализация человека.
   - Ничего подобного. Какая идеализация? В том-то и есть чудо любви, что вдруг незнакомый человек вдруг становится понятен тебе до конца. Ты все о нем знаешь, чувствуешь, видишь его насквозь.
   Этот спор, как все споры, не окончился ничем.
  
   Мы так и не сумели понять друг друга. Было что-то столь хрупкое было в наших отношениях, что-то нежнее оранжерейного цветка, который вянет от одного дуновения ветра. Верю, что Роксана говорила искренне: был миг, когда мы могли полюбить... когда мы любили друг друга, не зная об этом. Миг - это очень мало, легко разминуться.
  
   ...Светлый апрельский вечер, она на одной стороне улицы, я на другой, она машет рукой, и между нами по узкой улочке со звоном проезжает трамвай, на целую минуту скрывающий меня от нее, и не могу дождаться, когда он проедет, и вот проехал, я вновь вижу ее и знаю - этот миг никогда не повторится. Время замерло на миг, застыло, и я снова там, в том апреле, на узкой улочке, где дорога вымощена булыжником, и на другой стороне улицы стоит девочка в зеленом плаще и улыбаясь, смотрит на меня, и между нами проносится трамвай, и сердце снова сжимается - потому что я знаю: этот никогда не повторится.
  
   Вот, собственно, и все. Прошло одиннадцать лет, и смешно было бы думать, что все эти годы я жил одним воспоминанием. Но как-то пару лет тому, тяжело заболев и устав от вынужденного безделья постельного режима, я взял в руки томик единственного русского классика, от которого улучшается самочувствие и начал читать все подряд - пока не замер неожиданно для себя на общеизвестном, знакомом каждому с детства.
  
   А я-то все искал слова, старался, выдавливал из себя какие-то рифмованные строчки. Все уже написано, с исчерпывающей полнотой и неповторимой лаконичностью, написано и внесено в хрестоматии. И ничего больше говорить не надо.
  

Я вас любил так искренно, так нежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так страстно, безмятежно,

Как дай вас Бог любимой быть другим.

  
  
  

21 мая 2001 г. - 3 декабря 2004 г.

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"