Элиза жила в одиночестве, в однокомнатной квартире. Характером она была мрачной, нелюдимой, и одиночество своё берегла, хотя, вместе с тем, и тосковала, и ждала того единственного, который не спешил встретиться на её жизненном пути.
Комнатка её была обклеена чёрными обоями, тёмных тонов ковёр висел на стене. Окна были закрыты непроницаемыми занавесями, и даже в самые солнечные летние дни в её комнате царил сумрак. Также, там имелся диванчик, стол и пианино. Пианино было из красного дерева, лакированным, старинным, но в полумраке казалось угольно-чёрным. Элиза хорошо играла, и часами могла импровизировать, подбирая трагические ноты, к своему угрюмому духу.
Теперь опишу её кухню...
Да простит меня уважаемый читатель за это, несколько затянувшееся вступление! Если он, проявит некоторое терпение, то убедится, что всё оправдано.
Итак, кухня Элизы. Такие же, как и в её комнате, занавеси на шторах. Маленькая лампочка на потолке, которая не в силах была разогнать вечный сумрак. Массивный холодильник, за которым был чёрный закуток. В этом закутке стояло кресло-качалка. Элиза не знала, откуда взялось это кресло-качалка, и зачем оно стоит. Однако, она не решалась выкинуть, отдать или продать эту, казалось бы ненужную вещь. Чувствовала, что, соверши она такой поступок, и что-то в её жизни непоправимо разрушится.
Итак, пришла очередная зима. Ничего хорошего не предвещала она, а обещалась быть такой же, как и прошлая зима: холодной, с длинными, чёрными ночами одиночества, когда одно спасение - пианино. И Элиза упрямо не хотела ничего в этой жизни менять.
Возвращаясь с работы, она готовила невкусный ужин, наскоро глотала еду, запивала чаем и спешила к пианино. Часто играла "К Элизе" Бетховена, и, не замечая того, плакала. В окно стучал снеговой ветер...
И вдруг она остановилась. Просто осознала, что с кухни доносится поскрипывание кресла-качалки.
Девушка медленно поднялась, от напряжения черты её лица заострились. Она хотела крикнуть: "Кто там?!", но так и не решилась. Зато она медленно, стараясь ступать бесшумно, пошла на кухню.
Свет был выключен; она дрожащей рукой нащупала выключатель, нажала кнопку. Блеклое свеченье, робко выхватило некоторые кухонные предметы. Из-за холодильника по-прежнему доносился скрип.
Элиза обогнула холодильник, едва сдерживая крик, заглянула туда. Там, как и прежде, была чернота, но из этой черноты высовывались две ноги, облачённые в какие-то ветхие брюки. Ноги покачивались в такт кресле-качалке.
Девушка хотела спросить: "Кто вы?", но не решилась, и медленно побрела в свою комнатку. Она думала вызвать милицию, но вдруг страшная усталость навалилась ей на плечи; ноги Элизы подогнулись, и она забылась сном.
Очнулась она уже утром, на полу перед пианино.
Подумала, что всё вчерашнее привиделось, и всё это от перенапряжения на работе. Прошла на кухню. Робко заглянула за холодильник. Виднелось кресло-качалка, никто на нём не сидел, зато лежал там лист.
Элиза взяла этот лист, и смогла прочесть следующее:
"...22 Декабря. Вернулся с прогулки, как всегда прошёл на кухню, уселся в своё кресло, и тут услышал "К Элизе". Из комнаты Маши, из той комнаты, которая уже пятьдесят лет пустует. Или я уже умираю, и слышу то, чего нет?.. Потом игра прекратилась, и я услышал её шаги, почувствовал её аромат. Этот ни с чем несравненный аромат, я помню до сих пор! Она была рядом со мною, она смотрела на меня, а я не видел её, потому что слеп. Потом я почувствовал в её дыхании страх, и она ушла. А я, дурак, даже и не сознавал, что всё это качался, и скрипел. Она ушла..."
Элиза судорожно скомкала листок, но потом разгладила, уложила на стол, несколько раз перечитала, и честно призналась:
- Ничего не понимаю...
Она ещё долго думала: что бы это значило, но так ничего и не поняла. Зато вспомнила, что пора на работу. Спеша, собралась, и даже не позавтракав, выскочила на лестницу. Однако ж, не забыла проверить: заперла ли дверь.
Вечером, проделав долгий путь на метро и на автобусе, усталая, вернулась. Вновь проверила: закрыла ли дверь. Затем исследовала всю свою небольшую квартиру: нигде, никого не было, и только лист, как главная улика реальности случившегося, по-прежнему лежал на кухонном столе.
Отужинала, выпила чаю, и несколько успокоилась; вернулась в комнату, где начала играть на пианино. И, когда чарующим вихрем зазвучало "К Элизе", вновь заскрипело на кухне кресло-качалка.
Элиза смогла доиграть до конца, и вложила в эту игру ещё больше чувств, нежели когда бы то ни было.
И только тогда прошла на кухню. Кресло больше не скрипело, зато слышно было, как некто плачет. Она вновь обошла холодильник, и, остановившись перед чернотой, спросила:
- Кто вы?
Плач оборвался, и из черноты стало подниматься нечто древнее, потянулось к ней; Элиза закричала, бросилась в свою комнату. Там пододвинула к двери пианино, привалилась к нему спиною, уткнулась лицом в колени и заплакала...
Она поклялась, что в эту ночь не заснёт, и тут же заснула...
Когда очнулась, то немало сил и времени потратила, пытаясь отодвинуть пианино от двери. Удивительно, как это ей удалось прошедшей ночью!
Наконец, выбралась на кухню. На кресле-качалке лежал лист, там было записано: "Чем я провинился перед тобой, Машенька? Всю жизнь ждал тебя. А теперь, когда смерть уже близка, ты отвергаешь меня, бежишь от меня..."
Потом Элиза долго стояла у окна, и думала...
Неожиданно она увидела некую геометрическую фигуру, в которой было решение загадки. Эта фигура всегда присутствовала перед её взором, и от этого, от привычности своей, казалась незаметной.
И вот эта фигура: широкая дорога; с двух сторон дороги, друг против друга - автобусные остановки. Друг против друга, стоят два многоэтажных, кирпичных дома, возведённых ещё в сталинские времена. И прямо напротив квартиры Элизы, в ста метрах - такая же квартира. Маленькими чёрными прямоугольниками тоски выделялись всегда занавешенные окна. И прежде Элиза часто эти окна видела, и даже знала, что - это точное отражение её квартиры, и что её квартира - отражение той квартиры, однако, не придавала этому никакого значения; не понимала, зачем это.
Теперь оделась, вышла на заснеженную улицу, перешла дорогу, и тут обратила внимание, что проводятся дорожные работы, и что автобус, проезжая замысловатый полукруг по мосту, разворачивается дверьми к её дому, а не к дому отражения, как было прежде.
- Вот он и выходит, не к себе, а ко мне. - прошептала снегу Элиза. - Он слеп, и не замечает... Но кто такая Маша?..
Она прошла в тот, соседний дом, поднялась на тот же этаж, на котором жила. Вот дверь - точно такая же, как и в её доме, и ключ подошёл.
Квартира ничем не отличалась от её квартиры, и только в её комнате всё было покрыто толстым слоем пыли, и был ещё маленький сундучок.
Раскрыв этот сундучок, Элиза обнаружила старинные чёрно-белые фотографии. На них она увидела девушку, похожую на неё, но только с более полными, здоровыми щеками, с ясными, улыбающимися глазами.
И тут Элиза вспомнила, что в своих снах часто была этой девушкой, играла в этой комнате "К Элизе", а рядом стоял молодой человек в элегантном костюме, и с двумя розами, белой и красной, в руках...
Она нашла пожелтевшие от лет дневники, и перечитала то, что и так уже знала: Маша явилась в жизнь юноши (его звали Виктором). В этой самой комнате, она вдохновлёно играла на пианино, а он её слушал, и чувствовал себя счастливейшим человеком. Уже была назначена свадьба, а на неё вдруг обрушилась лихорадка, и в несколько дней она сгорела, умерла.
Для Виктора это было чудовищным потрясеньем. Теперь ежедневно Маша являлась ему во снах, и играла ему. Он не мог полюбить иных девушек, потому что везде видел только Машу.
Пытаясь забыться, он отправился на север, с геологами, и вернулся через пятнадцать лет, уже ослепший, и немой. Квартира, как ни странно, осталась прежней, и он поселился в ней, и жил уже смиренно, не заходя в комнату, где умерла Маша, но пребывая исключительно на кухне, в кресле-качалке. Он ждал, - этим ожиданием были заполнены страницы его дневника.
...Когда Элиза вернулась в свою квартиру, он уже сидел в кресле-качалке, за холодильником. При её появлении он замер. Девушка не смела выдвинуть его на свет, не смела заглянуть в его лик, но она знала, что - это страшный лик. Она опустилась перед ним на колени, и, склонив голову, прошептала:
- Прости...
Он положил свою жёсткую, но излучающую добро ладонь на её затылок. Элиза почувствовала, что он хотел сказать, и сказала за него: