К тому месту, где стояли Афанасий Петрович и Гильом, приближалась весьма странная процессия.
Первым вышагивал мужчина, метров трёх ростом. Волосы на его голове представляли собой созревшие пшеничные стебли. Брови, как и у всех остальных, представляли кусочки мха; глаза были апельсиновым соком сокрытым под прозрачной, блестящей оболочкой. У мужчины были усы - маленькие, аккуратно подстриженные кустики. Что же касается одежды, то она совершенно отсутствовала, и, помимо прочего, конечно же видны мощные репродуктивные органы.
Рядом с мужчиной шагала женщина, у которой особо выделялись груди, которые стояли торчком, и были так велики, что, несмотря на могучую её комплекцию, чрезвычайно затрудняли её движения. С её сосков беспрерывно капал густое малиновое варенье. Женщина улыбалась призывно, и обнажала безукоризненные, леденцовые зубки. Волосы её представляли тщательно ухоженные кусты малины, среди которых немало было этих ягод.
Женщина держала за руку мальчика, по-видимому сынка своего, голова у мальчика была покрыта маленькими дырочками - пчелиными сотами, и пчёлы беспрерывно залетали в него, и вылетали. Причём у пчёл были маленькие корзиночки, в которых несли мёд. А ещё у жён-пчёл были платочки и платьица, а у мужей - гусарские костюмы и сабельки. Мальчик запускал палец себе в ухо, ковырял там, а затем - облизывал собравшийся на пальце мёд.
Также и остальные в этой процессии: мужчины и женщины, а также и дети их - все были обнажены, и у всех имелось в теле какая-нибудь часть растительного или животного мира, а то и несколько таких частей.
Запрограммированный в духе романтически-пуританского средневековья, Гильом был смущён таким количеством обнажённой плоти, и в особенности - женской.
Тем не менее, представители этого народа вели себя чрезвычайно приветливо. Они подошли с улыбками. Мужчина раскрыл грудь, достал оттуда каравай тёплого, мягкого хлеба; помотал над ним носом, и из носа посыпалась соль. Мальчик протянул сотканный из сухих пчелиных сот поднос. Мужчина положил каравай на поднос, протянул его женщине. Женщина отжала из грудей своих варенья, которым наполнила стоявшее рядом с подносом блюдечко. Затем, поклонившись, она поднесла хлеб Афанасию Петровичу и Гильому.
Жители этого мирка ничего не говорили, но ясно было, что они ждали, что их гости откушают. Это было странное и отвратительное чувство: когда Афанасий Петрович отламывал кусок каравая, когда ел его - ему всё казалось, что он поедает человеческую плоть. Тоже самое чувствовал и Гильом. Но в тоже время и хлебушек и малиновое варенье оказались необычно вкусными.
А тут ещё и другая женщина подошла, жестом попросила Афанасия Петровича и Гильома открыть рты, - те подчинились. Тогда женщина надавила на груди свои, и из грудей брызнули два потока парного коровьего молока. Это молоко заполнило рты Афанасия Петровича и Гильома, они сглотнули. Женщина продолжала сжимать свои груди, и оттуда продолжало хлестать молоко. Афанасий Петрович и Гильом, вроде бы и хотели, но и не могли закрыть рты, и всё глотали и глотали, пока совершенно не напились.
И вот тогда началось веселье! Жители этого мирка подбежали к ним, и за руки схватили, и подхватили, и понесли в стремительной, безумной круговерти. Сначала Афанасию Петровичу подумалось, что их несут в хороводе, но, потом понял он, что здесь были не хоровод, но огромное количество сложных, пересечённых между собой фигур, которые вращались, пересекались меж собой, и вели не только по земле, но и под землю, где их подхватывали уже люди-корни, люди-черви и люди-кроты; и вверх, где их несли люди-ветви, люди-птицы, и даже люди-облака; и под воду их заносило, где их хватали и несли и несли куда-то, вдыхая в уста и в ноздри кислородные шарики, люди-рыбы, люди-раки и люди-улитки.
При этом все они пели некую песнь, слов в которой ни Афанасий Петрович ни Гильом понять совершенно не могли, однако ж чувствовали, что в песне этой много энтузиазма.
Наконец, их внесли в город, где всё было из растений, и некоторые люди стали настолько растениями, что уже не могли двигаться, и были уже домами, мостовой, простыми ягодами, и всем-всем прочим.
Наконец, их внесли во двор, столь огромный, и сотканный из таких изысканных растений, что Афанасий Петрович и Гильом сразу поняли, что это и есть центр этого мирка.
А дворцом служила трёхсотметровая роза, которая возносилась над их головами и благоухала. Вот роза зашевелилась, и тогда радостное пение усилилось. Жители явно возносили славословие своему божеству.
И вдруг роза выгнулась к ним. При этом ударил порыв ветра столь сильный, что Афанасий Петрович и Гильом не устояли на ногах, и рухнули на колени. Также и глаза они закрыли, когда же решились открыть, то оказалось, что вокруг них всё в алом свечении от лепестков. Сами лепестки огромными парусами окружали их, вздыхали, благоухали столь сильно, что в этом запахе и собственные мысли терялись.
Тем не менее, Афанасий Петрович крикнул:
- Рената, ведь это ты! Помнишь нас?!.. Пожалуйста, если можешь - помоги нам...
Запах ещё усилился. Что-то с неимоверной силой напряглось, и тут же лопнуло в голове Афанасия Петровича. Он оказался частицей облака розовой пыльцы. Голос Ренаты обволакивал, переполнял его:
- Я помню тебя, я помню Гильома. И, хотя искусственным порожденьям человека не место в моём мире, всё же я пропустила его... Чего же ты хочешь?
- Марию! Только настоящую, ту, о которой грезил я!..
- Откуда же я возьму настоящую, когда той, о которой ты грезил никогда и не было?..
- Ну так... ну так... хоть какую-нибудь. Но только не такую, как на Земле. Ну, скажи, что ты можешь её создать! Пожалуйста! Я совсем слаб! Я с ума скоро сойду... Рената, ну, скажи...
- Да. Действительно - могу.
- Ну, так сотвори!..
- Хорошо. Но всё же я предупреждаю, что эта Мария будет наполовину растением.
- Нет! Тогда лучше убей меня!
- А хочешь, создам её полностью человеком, но тогда она проживёт не более одного дня.
- Да! Да! Да!
- Смотри, как бы потом раскаиваться не пришлось...
- Не раскаюсь, только сотвори. И унеси меня, её и... Гильома подальше от этой безумной толпы.
- Безумной толпы?.. Ведь это мой народ...
- Да, да, Рената, я понимаю. Прости меня, пожалуйста, но создай её поскорее. Пожалуйста! Ведь всё, что я делаю; всё, ради чего эта история - всё ради Марии.
- Хорошо-хорошо. Создам. Но, не далее как через сутки стенать тебе придётся...
* * *
Афанасий Петрович и Гильом оказались на просторной поляне, большую часть которой покрывали огромные розы. Конечно, эти розы были гораздо меньше трёхсотметровой розы-Ренаты, но всё же и они достигали им до груди. Лепестки у этих цветков были белые, они благоухали, но не сильно. На одном лепестке, укутанная в растительные ткани лежала малютка. Из цветка ко рту проходил отросток, и видно было, что она пьёт некую жидкость, возможно - молоко.
Афанасий Петрович и Гильом огляделись. Оказывается, в дальней части поляны стоял небольшой, но уютный домик. И довольно далеко, у самого горизонта возвышалась та самая, трёхсотметровая роза...
Вот малышка напилась, освободилась от отростка и доверчиво протянула к Афанасию Петровичу руку. Он подхватил малютку, и, вместе с Гильомом прошёл в домик.
Оказывается, внутри всё было приготовлено для их жития-бытия. В печи горел огонь. Там поджаривались блины, на деревянном столе стояла крынка с молоком, также - масло и хлеб. Имелись двери в соседние горенки, но туда они не пошли. Они положили малышку в люльку, которая была подвешена к потолку, сами же уселись за стол. Сидели молча, ждали...
Так прошёл целый час. Окно было раскрыто, на подоконнике сидели, чирикали воробьи. Время от времени лица их обвивал приятный, свежий ветерок...
И вдруг из люльки выбралась одетое в алое платьица девочка лет девяти.
- Кто ты? - спросил у девочки Афанасий Петрович.
- Мария. - ответила девочка.
- Всего лишь час назад ты была малышкой, а теперь уже...
Девочка взяла со стола каравай хлеба, съела его, одним залпом выпила всё молоко из крынки; затем - подошла к печи, съела все блины.
Афанасий Петрович спросил, смущённо:
- Помочь тебе, чем-нибудь?
- Нет-нет. - ещё более смущённо ответила девочка Мария.
Затем она прошла в угол, где на специальной стоечке лежал массивный фолиант. Обложка оказалась чрезвычайно тяжёлой, и девочка никак не могла её открыть. Тогда Афанасий Петрович и Гильом разом вскочили, ринулись ей помог. Не без труда открыли...
Первая же страница оказалась испещрённой столь мелкими буковками, что заложенной там информации хватило бы на тысячу страниц обычной книги. Тем не менее уже через минуту девочка перевернула страницу...
- Что читаешь ты? - спросил Афанасий Петрович.
- Сказки Андерсена.
- Что читаешь ты? - спустя минуту спросил Афанасий Петрович.
- Романы Жюль Верна...
- Что читаешь ты?
- Романы Достоевского...
- Что читаешь ты?
- Ницше...
- Что читаешь ты?
- Стихи... про любовь...
Девочка... нет - уже не девочка, а девушка подняла взор от книги. Глаза её были мечтательно прикрыты, она ещё раз повторила это загадочное, но такое сладкое, вселенское слово "любовь", но тут обнаружила, что не одна; и щёки её тут же зарделись от смущения.
Она вновь опустила взор на страницу, и некоторое время читала, и всё про любовь, про любовь - тысячи страниц в минуту.
А Афанасий Петрович отступил, и схватился за сердце, которое и давило, и терзало нестерпимо, - перед ним была та самая Мария, которую он когда-то полюбил. И сейчас он в мучительнейшем напряжении припоминал, какие-нибудь стихи, которые мог ей поведать. Пот скатывался по лицу его, мысли путались, и он вновь приговаривал: "Ну, вот это и есть настоящая любовь. Только бы сейчас всё получилось. Быть может, вот именно сейчас - в первый раз в жизни... поцелует"
Тут девушка подняла взор от книги, и оказалось, что ей уже двадцать, а может - и тридцать лет; на ней было аккуратное, белое платье, которое подчёркивало её прекрасную фигуру, за которую не поскупились бы отдать часть своего состояния многие богатеи адско-меркантильной Земли. Но до этих богатеев Марии не было никакого дела, просто потому, что она была воспитана на книжной романтике, и о меркантильности ничего не знала.
Но вот она потянулась, и молвила:
- Ох, как же я долго здесь сидела...
- Да, конечно же... - пробормотал Афанасий Петрович. - Извини, пожалуйста...
И он потупился, надеясь, что она всё же поцелует его. Афанасия Петровича никто никогда не целовал, также никто никогда не говорил ему: "Люблю тебя, единственный". Афанасий Петрович был девственником.
И Мария действительно порхнула к нему, и поцеловала; однако, не в губы, но в щеку. И она прошептала ему на ухо:
- Батюшка, быть может, ты представишь мне этого молодого человека...
- А? Что?.. Батюшка?.. - растерянно повторил Афанасий Петрович.
- Да. Конечно. - улыбнулась Мария. - Ведь ты мой родитель, стало быть - ты, мой батюшка.
- Так кто же твоя мать?
- Роза конечно... - и вновь зашептала. - Ну, так представь меня этому молодому человеку.
Афанасий Петрович оглянулся, и понял, что речь идёт, конечно же о Гильоме. Дело в том, что Афанасий Петрович так разволновался, что забыл о существовании своего истинного сына. Но тут вот вспомнил, и, конечно же, упрекнул себя за то, что обо всём забыл, и что желал счастья не своему чаду, но себе.
И он представил их друг другу.
Гильом стоял, смущёно потупившись; так же и Мария стояла, потупившись. Они были слишком скромными, чтобы делать друг другу какие-либо предложения, однако у обеих в сердце жило нежное чувство.
И тогда Афанасий Петрович улыбнулся почти непослушными, дрожащими губами, и смог выговорить:
- Ну, что же вы стоите? Пошли бы погуляли...
- Ох, а ведь правда! - улыбнулась Мария. - У нас здесь такая красота. Пойдём, я тебе покажу.
И вот они взялись за руки, и вышли из горницы на улицу.
Афанасий Петрович остался в одиночестве. Он медленно опустился на пол, он плакал... Он был счастлив за Гильома, но всё же горько было в сердце. Ему так хотелось хоть раз в жизни услышать это заветное: "Люблю тебя, единственный".
Тем временем на улице, Гильом и Мария отошли от дома, и уселись друг напротив друга, среди благоуханных роз. И розы были такой высоты, что скрывали их от сторонних глаз. Хотя сторонних и не было, разве что птицы.
Мария прошептала:
- Ну, же...
Ей казалось, что она познакомилась с Гильомом уже два или три года назад. Гильому же казалось, что прошла лишь пара минут. И он не понимал, как в столь скорый срок можно уже и целоваться.
Мария же только и ждала этого поцелуя...
- Ну, же... - повторила она.
- Хочешь стихи? - предложил романтичный юноша.
- Ничего ты не понимаешь! - горестно воскликнула девушка, и вскочила, прошла несколько шагов в сторону, где закрыло личико ладошками, и заплакала.
Гильом подошёл к ней, положил ладонь на её мягкое, податливое плечо, и извинился:
- Если я могу чем-нибудь помочь...
Он ждал, что она скажет, что надо одолеть некоего дракона, похитителя её счастья. Однако девушка, не в силах больше сдерживаться, обернулась, обняла его, стала целовать страстно.
Гильом был смущён, он попытался отступить, но нога его зацепилась за стебель, и он упал. Мария оказалась сверху, она обнимала, и целовала его...
- Мария... - шептал он.
- Ну, любишь меня? Любишь?.. - вновь и вновь спрашивала она.
И он ответил:
- Люблю...
Тогда она закрыла его рот поцелуем, и на этот раз целовала очень долго, прижавшись к нему всем своим нежным, жарким телом.
И далее среди цветов у них произошло то, что обычно бывает между молодожёнами. И Марии казалось, что они действительно молодожёны, и что уже десять лет как они познакомились...
Долгим было их единение, ведь Афанасий Петрович одарил Гильома не только умом и одухотворённостью, но и выдающимися физическими данными. Но, когда любовники всё же отступили друг от друга, Мария промолвила:
- Ты всё такой же молодой, как и в день нашего знакомства...
И действительно - Гильом был всё таким же статным, мускулистым юношей. Что же касается Марии, то тело её располнело; кожа уже не была такой гладкой; груди её обвисли. Это была уже женщина в летах, скорее даже - пожилая женщина.
И Гильом был так поражён этой неприятной переменой, что воскликнул:
- Мария, что с тобой?!
От этого восклицания, Марию передёрнуло, как от удара, и она поспешно стала одеваться. Она одевалась и приговаривала:
- Что со мной?.. Не видишь разве - я, как и все люди, старею, а вот что с тобой?.. Почему ты такой же молодой?.. Рядом с тобой я чувствую себя уродливой старухой...
И такая мука была в её голосе, что, преисполненный острый жалости Гильом, воскликнул:
- Мария, не говори так! Ты столь же прекрасна, как и когда мы познакомились...
И так Марии хотелось найти тепла и понимания, что она сразу же бросилась к Гильому, и обняла его, и шептала на ухо:
- Ну, скажи, что это так на самом деле... Скажи, что не разлюбил меня?
- Конечно же, не разлюбил...
Гильом нагнулся, чтобы поцеловать её в уста, но тут увидел, как на коже её появляются морщины. Он побледнел, слегка отстранился, и тогда Мария вырвалась от него, и побежала к домику, крича плачущим голосом:
- Не преследуй меня!.. Уйди от меня, навсегда!.. Не хочу тебя больше видеть!.. Найди себе девицу молодую и красивую, достойную тебя! И забудь про меня, старуху!..
Гильом бросился было за ней, но она первой добежала до дома, и хлопнула перед ним дверью, закрыла на щеколду. Гильом не посмел забираться туда через окно, он уселся на крыльце, и обхватил голову руками, очень тяжко было на его душе.
А в это самое время, в доме Мария стояла перед Афанасием Петровичем, который увидев её старческое лицо, вскочил, вжался в стену, и смотрел на неё с ужасом.
- Батюшка... - устало молвила эта старая женщина, почти уже старуха. - Вы такой же, каким я вас помню. Совсем вы не изменились.
- Зато ты...
- Что я? Старухой стала?
- Нет, что ты!..
- Не говори! Что я не вижу?! Я то старею, а вы всё такие же? Почему так?..
- Не знаю...
- А я по глазам вижу, что знаешь!
- Нет!
- Знаешь! Знаешь!..
Афанасий Петрович думал, что она наброситься на него и станет бить по щекам, но этого не произошло. Мария опустилась на лавку, и, закрыв лицо руками, расплакалась. Афанасий Петрович хотел бы её утешить, но не знал, как это сделать. Волосы Марии становились седыми... Через несколько минут они стали белыми, как снег...Кожа на её ладонях стала дряблой, обвисала складками, выделялись чёрные вены.
Когда же она, наконец, отняла руки от лица, то - это была уже совсем древняя старушка. Она попыталась подняться, но, оказывается, уже и на это не была способна.
Тогда она приоткрыла рот, и стало видно, что многих зубов там не хватает, а те, что остались, пожелтели и погнулись. И она зашептала:
- Вот жизнь пролетела... так быстро, будто один день... Почти и вспомнить нечего. Вот только любила я - это и есть самое главное...
Она смотрела на Афанасия Петровича, тот дрожал от ужаса, и старательно кивал. Но вдруг понял он, что Мария его не видит - её глаза были закрыты бельмами.
Так что и разговаривала она сама с собой, и думала, что никого поблизости уже давным-давно нет. Она хотела ещё что-то сказать, но не успела, так как умерла.
Афанасий Петрович бросился к её телу, но не успел, - Мария рассыпалась в прах, и даже этот прах развеялся бесследно.
Тогда Афанасий Петрович вышел на крыльцо, и сел рядом с Гильомом. В безмолвии просидели они весь вечер. Ночью они заснули под открытым небом, под звёздами. Утром же отправились к трехсотметровой розе Ренате.
* * *
И через несколько часов Афанасий Петрович и Гильом вновь оказались во дворе, перед огромной розой-Ренатой. И горько было на душе Афанасия Петровича, и также горько было и на душе у Гильома.
И торжественно запели голоса жителей мира, и погрузилось всё в алое сияние, и вновь опустилась к ним Рената, и спрашивала у них:
- Что же, горько ли у Вас на душе?
- Да. Горько. - ответил Афанасий Петрович.
А Гильом ничего не ответил, - он только кивнул. И был Гильом уже не так невинен, ибо познал он любовь земную, или, если угодно - лунную.
- Зачем же вновь пришли? - спросила у них Рената.
- Создай ещё раз Ренату. - попросил Афанасий Петрович.
- Что же. Вот создам я её, а она вновь за один день состариться и умрёт. И она мучаться будет, и вы. Зачем же это нужно?
- Нет. - помотал головой Афанасий Петрович. - Ни за что на свете не хотел бы я, чтобы этот день вновь повторился. Зато хотел бы я, улететь отсюда, взяв с собой и Гильома и Марию. Ведь, я надеюсь, за пределами этого купола старение не будет настолько быстрым.
- Отчего же ты на это надеешься? - немало удивилась Рената. - Нет, и за пределами моего мира она не проживёт больше одного дня.
- Так что же, не никакого выхода?! - выкрикнул Афанасий Петрович, и тут же, не дожидаясь ответа, от себя добавил. - Нет. На самом то деле - выход есть. Создай Марию хоть с растительной частью, но только чтоб светлая да добрая была, о какой мечтал. И отпусти нас отсюда, Рената, ибо твой мир тоже неприятен: словно бы среди насекомых мечемся мы здесь, и себя насекомыми чувствуешь.
- За что же оскорбляешь меня и мой народ?
- Ну, прости! Прости, пожалуйста!.. - взмолился Афанасий Петрович. - Только создай ещё одну Марию. Не могу так жить без неё, без образа её!.. Пойми, пойми, - раньше была мечта, а теперь и мечты не осталось... Ну, же создай её, и выпусти нас отсюда...
- Хорошо, Афанасий Петрович; хорошо, жаждущий вновь прикоснуться к плоти сладостной Гильом. За то, что вы мне прежде помогали, я исполню и эту просьбу, однако ж знайте, что, опять-таки счастья не найдёте.
- Почему же?! - пронзительно вопрошал Афанасий Петрович.
- Потому что не там счастье ищите. - ответила роза-Рената.
* * *
И тут нахлынуло на Афанасия Петровича и Гильома облако белое, в объятья свои подхватило, да прочь от розы-Ренаты понесло.
Но, в то же время голос Ренаты сопровождал их, и вот что она говорила:
- А ведь и правда люди говорят, что плоды, которые от меня улетают - к дальним мирам странствие начинают. И выбирают они те миры, где лишь камень холодный, да унынье, там начало новой жизни дают. В один из этих шаров тебя, Гильома, да Марию, которую сейчас создам, посажу. А уж куда вас понесёт, то неведомо мне... Ну, согласны ли?
- Согласны, согласны... - кивал Афанасий Петрович. - На всё согласны, только ты уж создай Марию.
И опустило их облачко на поле, которое всё было выемками покрыто. Вот одна из выемок нитями зеленоватыми, словно бы паутиной затягиваться стала. Только вот паука не было видно. Затем "паутина" стала надуваться, принимать форму шары.
И дух Ренаты, который в этом месте незримо присутствовал, на нити эти подул, и раздвинулись они, приглашая Афанасия Петровича и Гильома войти. Они это приглашение приняли вошли.
Тогда незримые руки принесли семян, земли, да солнечного света, и со скоростью божественной соткали Марию. И была эта Мария почти как человек, только вот руки из жёлтых вздутий состояли, ибо то была кукуруза. В голове же её бурлило, ибо варился там аппетитный грибной суп. На голове у неё росла трава и грибы. Одета она была в платье из осенних листьев. Что же касается возраста, то, кажется, она была такой же, какой влюбился в неё некогда Афанасий Петрович. То есть, юной цветущей девушкой.
Она вошла в зелёную сферу, и уселась там в выемку, весьма похожую на кресло. И молвила она:
- Я полечу с вами...
Афанасий Петрович и не знал, что от счастья сказать. Также и Гильом безмолвствовал.
- Ну, всё, прощайте... - сказала Рената. - Сдаётся мне, что, если мы и увидимся, то не в этом измерении...
Ну, а в следующее мгновенье зелёный шар, который нёс споры растительной жизни, а также - Афанасия Петровича, Гильома и Марию, взмыл от Лунной поверхности, и, стремительно набирая скорость, стал подниматься. Очень легко, будто и не было никакой преграды, прошёл он через купол так называемых Цветошников.
В космосе патрулировали корабли меркантильных людей. На этот шар, так же как и на многих его предшественников было направлено особое излучение. Также в него направили самонаводящуюся ракету, и лазерный луч, но он от всего ускользнул.
Оказывается поверхность шара была полупрозрачной, и находящиеся внутри могли наблюдать, как удаляется Луна, а также и Земля. Через пару минут Земля стала лишь небольшой крапинкой, и тогда Афанасий Петрович, в умилении глядя на эту новую Марию, проговорил:
- Хотел бы знать, в какой мир занесёт... А, впрочем - и не важно, главное, что мы вместе.
Тогда Мария отломила от своей руки жёлтую дольку кукурузы, и протянула Афанасию Петровичу:
- Не угодно ли откушать?
Того передёрнуло, он воскликнул:
- Никогда так больше не делай!
- Хм-м, а почему? Разве же вам не хочется кушать? - изумилась Мария.
- Нет! Не тебя же! - возмутился Афанасий Петрович.
- Почему же? Разве я не вкусная?
- Не говори так! Ты не понимаешь!
- Что я не понимаю? - Мария была очень удивлена.
Тут из ушей её и из носа повалил пар от грибного супа, и она осведомилась:
- А супчика не угодно?
- Нет! - хором воскликнули Афанасий Петрович и Гильом.
- Ну, смотрите, а то ведь перекипит...
* * *
Несколько минут они летели, ни о чём не говоря, а Афанасий Петрович всё думал, сможет ли он быть счастлив с этой, новой Марией.
Меж тем, за поверхностью шара появилось чрезвычайно много каменных глыб неправильной формы.
- Насколько мне известно - это астероиды. - поделился своими познаниями в астрономии Гильом.
Их шар пролетал как раз мимо одной из таких глыб, с выпирающим, словно штырь краем. И шар зацепился за этот штырь. Сидящих внутри его основательно тряхнуло.
Шар продолжал свой полёт, однако он нитью плотно зацепился за этот штырь, и теперь разматывался, словно клубок. Сидящие внутри могли видеть, как всё более отчётливо проступает пред ними многозвёздный космос, а также - чувствовали, как холод этой пустоты иглами прожигает их тела. Через несколько мгновений всё должно было закончиться.
И тогда Мария прыгнула на них, крепко-накрепко обхватила своими кукурузными руками, дыхнула парами грибного супа, и вновь прыгнула, легко пробила совсем уже тоненькую поверхность шара, и тут же упала на поверхность ближайшего астероида.
Это был довольно крупный, километров в двадцать, однако всё равно притяжении там было настолько маленьким, что их отбросило, и они улетели бы в космос, если бы Мария не начала усиленно дышать, и не создала атмосферу пригодную для дыхания, но с переизбытком от грибного аромата. Вместе с атмосферой появилось и привычное для землян притяжение.
И вот они на поверхности этого астероида, растительная Мария сидела перед ними на плоском камне, и смотрела на них, и всем своим видом выражала вопрос: "Ну, и что же дальше?"
Ни Афанасий Петрович, ни Гильом не знали, что делать дальше. Тогда они уселись на камень напротив Марии. Ещё некоторое время они помолчали...
Вот Мария спросила:
- Ещё не проголодались?
- Нет. - ответили они хором.
Ещё немного посидели. Ничего не изменялось. Тогда Мария спросила:
- Может быть, всё-таки проголодались?
Ответ был таким же, как и прежде.
Гильом предложил:
- Давайте рассказывать друг другу разные истории.
- Давайте. - согласился Афанасий Петрович, надеясь на то, что будет говорить исключительно Гильом, так как он, Афанасий Петрович, совершенно не умел, что-либо рассказывать.
- Тогда я буду рассказывать "Книгу тысячи и одной ночи". - предложил Гильом.
- О, да! - улыбнулась Мария.
И вот Гильом начал рассказывать. Он рассказывал без запинки, с большим выражением. Он мог рассказать всю "Книгу тысячи и одной ночи" и ещё тысячи иных книг, не пропустив ни единого слова, но он не просто рассказывал, а ещё и импровизировал, и, таким образом, являл именно рассказчика-человека, а не бездушную машину.
Так рассказывал он часов восемь, а, быть может, и десять.
Всё это время Афанасий Петрович сидел и старался не шевелиться, так как боялся, что привлечёт к себе внимание. Но вот он не выдержал сидеть в неестественной, напряжённой позе и пошевелился, и тут же Гильом обернулся к нему и спросил:
- Что, быть может, на сегодня достаточно?
- Да. - согласился Афанасий Петрович.
- Тогда, быть может, кушать? - вновь предложила Рената.
- Нет. Нет. - покачал головой Афанасий Петрович, хотя, на самом деле, в животе его усиленно урчало. - Давайте-ка лучше спать.
И вот он опустился на неудобное каменное ложе, и при этом был уверен, что сон долго к нему не придёт. Однако, Афанасий Петрович ошибался, - навалилась тьма, и он выпал из бытия на несколько часов.
Когда же он проснулся, то, оказалось, что Мария и Гильом сидят на прежних местах и в прежних позах (всё это время Гильом рассказывал Марии "Декамерон" Боккаччо).
И почувствовал Афанасий Петрович, что голод его ещё усилился, и гложет уже нестерпимо. Быть может, он и не обращал бы такое внимание на эту надобность организма, но аромат грибного супа волей-неволей напоминал.
В общем-то, и Гильом чувствовал голод, но, так как он был создан более совершенным, чем Афанасий Петрович, то и переживал это более стоически.
- Так, быть может, всё-таки покушаете? - мягко улыбаясь, жалостливым голосом предложила Мария.
- Нет! - в ужасе воскликнул Афанасий Петрович, но тут же совладал с чувствами, и обратился к Гильому. - Ну, так продолжай рассказывать "Книгу тысячи и одной ночи"...
Должно быть, Гильом был лучшим рассказчиком на свете... ну, уж, во всяком случае - лучшим на этом астероиде - совершенно точно. Сказка шла за сказкой, чудесная сказка, порождала ещё более восхитительную фантазию. Мария ловила каждое слово, а вот Афанасий Петрович совсем не слушал, - он страдал от голода, старался скрыть это, но это плохо у него получалось, и ещё несколько раз Мария спрашивала, не хочет ли он покушать, и каждый раз Афанасий Петрович восклицал: "Нет!"
Гильом рассказывал "Книгу тысячи и одной ночи", и каждый раз, когда повествование так или иначе касалось еды, рот Афанасия Петровича наполнялся слюной, и с каждым разом видения заманчивых блюд становились всё более и более отчётливыми.
В конце концов, Гильому уже и не надо было упоминать о кушаньях - все эти запечённые курицы, индейки; супы, блины, и роскошнейшие торты - всё это окружало его, манило, и в тоже время было призрачным и недостижимым.
Голова его кружилась, а тело было слабым, обмякшим...
И вдруг понял Афанасий Петрович, что сжимает в руках огромную, спелую кукурузу; уже конечно же сваренную, исходящую приятным ароматом. Вот она - вожделённая мечта. Он выгнулся к ней, раскрыл рот...
И тут сверху раздался приветливый, мягкий голосок Марии:
- Да, да - кушай, конечно же, приятного аппетита...
Афанасий Петрович в ужасе отпрянул. И понимал он, что едва не поглотил часть своей возлюбленной. Она помахивала своими кукурузными руками, вопрошала:
- Ну, что же вы?.. Неужели не хотите покушать?..
Гильом прекратил рассказывать, он усиленно мотал головой, и бормотал "нет", однако ж, по всему было видно, что и он тоже хочет кушать - и её кукурузные руки, и грибной суп, который варился у неё в голове.
Вот Афанасий Петрович вскочил, и предложил:
- Что то мы засиделись... Давайте погуляем?
- Давайте погуляем. - согласилась Мария.
И вот все вместе отправились на прогулку. Мария шла в центре, а Афанасий Петрович и Гильом, по её просьбе, держали её тёплые кукурузные руки. Прогулка выдалась чрезвычайно тяжёлой. На астероиде практически не было ровной почвы: всё провалы, изломы, да вздутия и острые выступы. Приходилось то карабкаться, то прыгать. Над головами висело ещё несколько подобных глыб, также сияли бессчётные звёзды, но им до звёзд не было никакого дела, потому только хотелось кушать.
Наконец, Афанасий Петрович окончательно выбился из сил, и признался:
- Не могу больше... Давайте, остановимся...
И они остановились. Вновь уселись на камнях. Мария глядела на них жалостливо:
- И всё же вам надо покушать...
- Нет, нет, нет... - обречёно замотал головой Афанасий Петрович.
- Да что же, разве я не вижу, какие вы бедненькие, голодненькие? - вздохнула девушка, и первой подсела рядышком с Афанасием Петровичем.
Она отломила из своей руки кукурузную дольку, и протянула ему.
- Нет же! - воскликнул он.
Но, когда он кричал, она просунула дольку ему в рот, челюсти Афанасия Петровича сжались, и приятная, подсолённая масса заполнила его рот. Непроизвольно он сглотнул. Он бы хотел, чтобы вырвало его, однако - этого не произошло.
Он вскочил, хотел бежать, но Мария закричала:
- Нет! Не смей! В десяти шагах от меня уже безвоздушное пространство. И поэтому я приказываю: вернись!
И Афанасий Петрович не смел ослушаться. Он вернулся, свернулся калачиком у ног Марии, и попросил:
- Пожалуйста, не тревожьте, не будите меня...
И опять нахлынуло чёрное забытьё, и вновь, на несколько часов унесло его из реальности. Когда же открыл Афанасий Петрович глаза, то оказалось, что Гильом и Мария по-прежнему сидят друг напротив друга, и также как и в прежний раз рассказывает Гильом "Декамерон" Боккаччо.
Афанасий Петрович взглянул на руку Марии, и обнаружил, что в одном месте, среди ровных рядов манящих кукурузных вздутий, там выемка. Однако - эта поглощённая им часть не вызвала в нём отвращение, но только ещё распалило вожделение к той пищи, которую представляла из себя Мария.
И вновь вопрошала она, не хочет ли он покушать. И на этот раз у Афанасия Петровича уже не было сил говорить что-либо, но, по крайней мере, он нашёл в себе силы не бросаться на неё, и не есть. Он просто низко опустил голову, и так сидел, дрожал от сильнейшего желания есть. Гильом вновь переключился на "Книгу тысячи и одной ночи", однако и он часто сбивался, и его пустой желудок мешал стройному течению мыслей.
И так, в мучительной борьбе, прошёл целый день, и хотя в окружающем ничего не изменилось, сердце подсказало, что уже подступила ночь. И тогда Мария уселась между дрожащими, сильно бледными Афанасием Петровичем и Гиломом и протянула к ним кукурузные руки, и мысли их затуманились, и не было уже сил сопротивляться, в эту плоть впились они, и стали поглощать её кукурузные руки.
И выли они, и слюной истекали, и всё никак не могли остановиться, ибо не приходило насыщение, но всё больше голод разгорался. Так продолжалось несколько часов. Это была оргия насыщения, когда же остановились они, оказалось, что от рук Марии остались две тонкие, уродливые покрытые слюнявой шелухой кочерыжки. Мария улыбалась, и спрашивала:
- А супчика ли не угодно?!..
Они бросились бы бежать, и задохнулись бы и ледышками в безвоздушной пустоте стали, но она удерживала их за руки, и сказала: