Сколько я себя помню, море было со мной. Многоликое, непостижимое, всегда родное. Оно пело и ласкало меня летом, словно юная прекрасная женщина, вздыбливалось лохмами волн в декабре, глодало наш старый причал, обсасывая его, как беззубый старик - корку.
Весной... весной море становилось юношей. Веселым беззаботным парнем с глазами, напоминавшими промытое дождем небо. Стучало в дребезжащее стекло моего окна на рассвете костяшками ветра, дергало развешанные на столбах сети.
В начале марта я начинал ворочаться по ночам на влажной льняной простыне, руки вспоминали тяжесть весла и грубую холстину паруса, губы словно покрывал налет морской соли. Во сне я видел только море, море, от ока и до горизонта, оно вливалось в мои вены всю жизнь, по капле, как ядовитый раствор, вытесняя кровь и лимфу.
В такие ночи мне снилось, что я медуза.
Когда ожидание становилось невыносимым, а ветер начинал стучать в мое окно слишком уж настойчиво, я одевался и шел на причал - ступал босыми ногами по изъеденным непогодой серым доскам. Обычно это случалось где-нибудь в середине марта, перед началом рыболовного сезона.
Толстые медлительные рыбы пока еще спали в морских глубинах, забыв о деревянно стучащих тенях лодок на поверхности и режущих стеклянистую воду ячеях сетей.
Тусклое море лежало передо мной спокойное, холодное, отдохнувшее за зиму. Выманило и теперь делает вид, что ни капли не скучало.
Я то знаю, что это не так.
Стою еще с минуту, вдыхая рассеянную в воздухе солоноватую морось - его дыхание. Босые ноги зябнут, где-то в неизмеримой толще воды пробирается солнце, готовясь вынырнуть над горизонтом.
Я распускаю завязки на вороте, сбрасываю одежду и прыгаю с причала головой вниз, нетерпеливо протягивая руки, распрямляясь, как струна.
Вода теплее воздуха. Прямо под причалом глубина и дно в зеленоватых дрожащих бликах.
Там, наверху, солнца еще нет.
Волосы тут же намокают и при каждом рывке полощутся за мной, как сине-зеленые водоросли, как тина, как обросшие синеватым мхом вервия.
Может и права кормилица, я нелюдь и моя мать - русалка с холодной прозрачной кровью.
Я верил ей, пока однажды не располосовал себе руку о крючок. Кровь у меня самая обычная, горячая, но морю это даже нравится, я знаю.
Я смеюсь, беззвучно, как можно смеяться только под водой, переворачиваюсь на спину, выгибаюсь и заглядываю в перевернутое сияющее небо.
Утро.
2.
- Папа, расскажи про маму.
Маленький синеглазый мальчик карабкается к отцу на колени, ластится, заглядывает в суровое лицо - повзрослевшее отражение собственного серьезного личика.
За окном воет ветер, черепичная крыша трясется, пламя в широком камине вздрагивает и пригибается над обугленным плавником.
- Папа, расскажи.
Отец прижимает сына к себе, запускает окованные жесткой кожей пальцы в иссиня-черные волосенки. Слитное пламя свечей, восковых, дорогих, делает холодный воздух зимы теплым, трепетным, накладывает на резкие черты капитана Гильельмо пляшущие блики.
- Опять будешь бояться. Нахита жаловалась, что по ночам не спишь.
- Нет, папа. Не буду!
Отец вздыхает и опирается локтем о дубовую столешницу. Коричневый плотный рукав куртки перехвачен бронзовым браслетом - андаланцы носят такие, чтобы приманить удачу и отпугнуть злых духов. Он не суеверен, но браслет удобный.
- Наш корабль шел из Альмандина в Камафею. Красавица трирема, "Кансьона" звали ее. Как песня летела она с волны на волну, и мы пели вместе с ней.
- И ты был капитан.
- И я был капитан. Мы везли ценный груз, доспехи и оружие, и каждый тюк был плотно упакован, так чтобы на драгоценную сталь не попали соленые брызги. Мы перевозили кольчуги, ламилляры, поножи, наручи, бацинеты...
- ...одноручные клинки, полуторные, тарчи и наконечники для стрел, - эхом отзывается мальчик. Глаза его горят - как еще одна пара свечных огоньков. - А также бочонки с подковами и рублеными подковными гвоздями - шесть штук.
Он слышит эту историю не в первый раз. О том, как отец вышел ночью на палубу и русалка, дона деснуда, как зовут их здесь, на побережье, явилась из моря, поднялась на высоченной волне и заговорила с ним, облокотившись на фальшборт так же, как он сейчас - на темные доски стола. И как он не испугался и ответил, и вытянул ее на корабль за тонкие запястья и поднял на руки, а русалка лишь смеялась и закидывала голову с мокрыми тяжелыми волосами, оставлявшими на палубе фосфоресцирующие следы.
- ... Такие длинные были эти волосы и сияли в ночи зеленым, - продолжил отец, покачивая сына на коленях и неотрывно глядя в пламя камина. - Я поцеловал ее и дал клятву, что никогда не женюсь, и что каждый год буду проходить этим курсом в третью неделю первого месяца лета.
- И ты сдержал ее...
- Как видишь. И после того, как я поклялся, она рассмеялась, вывернулась из моих объятий и скользнула в волны морские. А еще через год, когда я шел тем же курсом в третью неделю первого месяца лета, она снова появилась в волнах и протянула мне дитя. Мальчика. Тебя, Мигелито.
Капитан Гильельмо, которого за крутой нрав и знание моря прозвали Орка, сегодня задумчив. Ветер сотрясает крепкий дом, вышатывает глиняную черепицу. Выпадет одна - и рухнет вся крыша.
- Скажи, мне Мигеле ...керидо...флор де ми корасон...
- Что, отец? - сказка окончена и мальчик недоволен, ведь скоро его отправят наверх, спать.
- Если летом я привезу тебе маму? Красивую, молодую, она будет готовить тебе кассуле и петь песни?
- Маму-русалку? - оживляется Мигель.
- Ну что ты, малыш. Это ведь всего лишь сказка.
- Жалко, - крохотный мальчик с черными волосами до плеч слезает с отцовских колен и разочарованно топает к натертой до блеска лестнице. Положив ручку на перила, он вдруг оборачивается.
- А хорошо бы, если б это было по правде, да папа?
Гильельмо Орка вздрагивает и притрагивается к витому браслету на запястье.
3.
Русалка скользила с волны на волну, бросив ладони навстречу свету, плечами и спиной ощущая темный холод донных токов, грудью и животом - солнечную ласку поверхности.
Море покачивало ее, колебались ленты рук, зеленоватые волосы ореолом расплескались далеко по частой волнистой ряби. Блики и полутени пошевеливались, таяли, словно обрывки сна.
Русалка умирала.
Она не умела ясно мыслить, поэтому не знала - отчего. Море растворяло ее, как обломок душистого мыла, оброненный с проходящего мимо корабля. Прозрачные пальцы и бледный веер хвоста исходили мелкими пузырьками, море разъедало тонкую пленку плоти, соединяя прохладную кровь русалки со своей, солоноватой и плотной. Жгучей, как стрекала медузы.
Корабль. Медуза. Обломки.
Слишком сложно для сумеречной твари.
Она шевельнула губами, но голос ее покинул. Легкие уснули, утомившись долгим ожиданием рассвета.
Волны полоскали тело, выбелили, как забытую в воде ткань, обкусали краску с губ и щек, глаза утратили синеву, бездумно таращась в распахнутое небо. Нечеткие очертания женского силуэта распались серой пеной, клочья некоторое время плыли согласно, но потом волны разметали их.
- A la nana, nana, nana, a la nanita de aquel, - старательно и монотонно выпевал детский голосок на берегу. - que llevo el caballo al agua у lo dejo sin beber.*