Шатилов Дмитрий Олегович : другие произведения.

Trip of Lutz

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


Хождение Лутца

Романчик-фантасмагория

Пролог

  
   Садитесь в круг, дети, и я расскажу вам историю о Лутце. Вы потом перескажете ее своим родителям, а те - своим родителям. Ну-ка, где наши левые руки? На тыльной стороне ладони у вас чернильное пятно. Это тайный знак. Его ставят всем детям, годным к государственной службе. Лутц тоже носил такой. Он не был ни мебелью, ни частью сервиза. Он сидел и писал, что скажут. Порою ему хотелось написать что-нибудь для себя, но устав на этот случай был строг.
   На всей планете было так мало места, что справа от Лутца пролегали пути, слева толпился вечно недовольный народ, сзади упирался в спину коллега, а спереди, от самого горизонта, шла очередь к самому Лутцу.
   Самая обычная планета.
   Так вот, когда Лутца вызвал к себе правитель планеты лорд Аводар, начальник отдела благословил его в дорогу личной запиской. Чем изрядно Лутца удивил, поскольку идти было два шага.
   Лорд Аводар носил рыцарский доспех. Впрочем, в те времена все носили рыцарские доспехи, и служащие - в особенности, поскольку считали себя первой оборонительной линией государства. Второй такой линии быть не могло; она умаляла бы значение первой. Так или иначе, на правом наплечнике его доспеха золоченые черти отплясывали чарльстон, на левом - твист. Выглядел он неважно: облицовка с правой щеки слезла почти полностью, обнажив нечто вроде проржавевшей арматуры, широко раскрытый левый глаз потрескался. Лутцу стало жалко его, и над головой у него вспыхнула предупреждающе лампочка: "Не жалеть!".
   По правую руку от Аводара стоял свинцовый сейф, который исполнял обязанности советника по внешним делам. Происхождения он был самого заурядного. Один служащий решил как-то посмотреть, что будет, если вместо входящего провести по исходящему. Он, видимо, считал, что ничего страшного не случится. Шутка удалась, и теперь он числился в инвентарном списке контейнером весом менее тонны.
   Слева значился секретарь, выскочка и трепло, который отслеживал уровень чернил. В руках у него были щипцы для колки сахара. Как и в прочих конторах, чай здесь пили вприкуску.
   Внимания на Лутца никто не обращал, и он кашлянул.
   - Хочу заметить, никто вас не принуждал, - отозвался секретарь. - И основания для жалобы у вас нет. Это вам дружеский совет. Ваше дело обращено не ко мне и меня не касается. Продолжайте кашлять, пожалуйста.
   - Я не против, - набрался смелости Лутц, - но кто-то должен меня принять, иначе я пропущу весь перерыв.
   Кроме того, он опасался, что коллеги доберутся до его карандашей, а новые когда еще получишь.
   - Не вижу никого, кто был бы вам должен. Давайте сюда направление. Почему такое мятое? Это важный документ, если вы не заметили.
   Секретарь закашлялся. Пахло жженым сургучом и клеем. Адрес был в начале, но волшебник прочел документ до конца, а потом долго тер себе глаза, словно чтение его утомило. Наконец он сказал:
   - Мне здесь все ясно. Вам, конечно же, придется все объяснять.
   - Я получил приказ только сегодня, - привел Лутц разумный довод, - Я еще не разобрался, что к чему.
   Секретарь махнул рукой, словно отгоняя муху.
   - Ваше стремление во всем разобраться будет отмечено в личном деле. Вам же следовало предвидеть любое возможное поручение. Я, например, только потому ничем никогда не занят, что всегда готов взяться за любое дело по первому же требованию. Возьмите это на заметку и разрешите откланяться.
   - Но я думал...
   - Чрезвычайно самонадеянно с вашей стороны. Есть множество других вещей, о которых вам стоит задуматься. О секте упаковки и обработки, например. Мы знаем, как заставить человека страдать. Особенно если у него врожденная грамотность.
   Лутц понял, что потерпел поражение в борьбе с системой, которой служил. На помощь пришел сам лорд Аводар. Он разлепил мутные глаза и пробормотал что-то вроде:
   - Чудесные цвета, мадам, но я рассчитывал на ... Что вы сказали? Замечательный липовый цвет в этом году. Но розы должны быть красными, а не белыми. Исправьте, голубчик, исправьте... Ваш вексель платежной силы не имеет. И впредь прошу слушать меня внимательнее.
   - Угорел, - пояснил секретарь и, растворив в стакане воды таблетку, влил по входящему. Какая-то внутренняя струна в Аводаре натянулась, он мгновенно распрямился и принялся разминать суставы. Глаза его приобрели необычайно самоуверенное выражение.
   - Вы насчет расширения личного пространства? Вынужден отказать. Можете поцеловать меня в задницу.
   - Так его, - пробурчал волшебник. - Нахамил, надерзил, а теперь хочет пролезть без очереди.
   Но Аводар не слушал. Он придвинул к себе бумагу и стал писать. Делал он это долго и прервался только, чтобы сказать:
   - Уровень чернил падает. Примите меры.
   Никто и пальцем не пошевелил. А время шло. Перерыв давно кончился, и вокруг возобновилась суета: спотыкались курьеры, щелкали печатные машинки, шуршали перья. На стул Лутца уже сложили кипу прошлогодних бумаг. Лорд Аводар все писал.
   Неужели, подумал Лутц, всех демонов на свете заботят только предписания и формуляры?
   Вдруг лорд Аводар отложил перо, закупорил чернильницу и смел со стола бумаги. Затем перегнулся через стол и протянул Лутцу руку.
   - Сердечно благодарю вас за ценные предложения, которые вы внесли в ходе нашей работы.
   - Простите, но я никаких предложений не вносил.
   Эта мнимая заслуга обычно причиталась чиновникам рангом повыше.
   - Я слишком вежлив, чтобы это заметить, - на мгновение нахмурился лорд Аводар, но тут же снова просиял. - Вы по поручению? Советник!
   - Меня зовут Маркус, - пробасил сейф.
   - В вашем личном деле этого не значится, - с презрением бросил лорд Аводар, - Попрошу чаю.
   К Лутцу Аводар придвинул блюдечко с сахаром.
   - Два куска, три куска, - сказал он, - Для нашего ведомства это значения не имеет.
   Себе он положил один, а Лутц только притворился, что взял.
   - Не могу без преамбулы, - продолжил лорд Аводар, - Привычка. Вы в курсе статистики? Последние данные свидетельствуют о небывалом сжатии личного пространства. Наши аналитики говорят, что чем дальше, тем больше зло загромождает само себя. Начальство предлагает мне ставить регистрационные столы друг на друга, но что делать с теми, кто привык бросать под стол мусор? Представьте себе, что только вы собрались провести по входящему, как на голову вам падает ореховая скорлупа. Тут недолго все перепутать, а последствия могут быть катастрофическими. Но разве для них это оправдание? Вот, например, сегодняшний приказ: в кратчайшее время освободить надлежащую площадь. Безумие. Исполнять его самостоятельно - ниже моего достоинства; поэтому для меня естественно поручить эту задачу такому служащему, чьим добрым именем подотрется всякий, у кого манишка чистая. То есть вам. Советник, ты подготовил приказ о расширении духовных и физических полномочий?
   - Ха, - отозвался сейф. - Я потерял формуляр.
   - Оформи как дарственную.
   - На физическое лицо?
   - Такого дохляка и на физическое? С него и юридического хватит.
   Под бумагами зазвонил телефон. Никто не проявил инициативу, и лорд Аводар взял трубку сам. По счастью, звонили действительно ему.
   - Говорите громче, у меня музыка. Да, мы получили приказ, - он отложил трубку и прошипел секретарю:
   - Где синий пакет?
   - У меня только красный, - сказал сейф - Должно быть, затерялся по дороге.
   - Поздравляю. Ты только что заработал перевод из брутто в нетто за то, что потерял чрезвычайного инспектора.
   А в трубку Аводар сказал следующее:
   - Да, все на месте. Говорите, он убьет его за четыре дня? Да это же замечательная новость! Таких, как этот Лутц, каждый день на конвейере по сто тысяч делают. Я прослежу, чтобы его место немедленно заняла урна. Регистрация будет продолжаться в соответствии с заведенным порядком.
   Он повесил трубку.
   - Вы забыли спросить меня о сопровождении. В ответ на ваш запрос начальство выделило жилищного инспектора. Как и надлежит в подобных случаях, он должен будет находиться в пределах вашего личного пространства. Говоря неофициально - внутри вас. Теперь о неприятном. Вследствие обидного недоразумения инспектор был утерян. К счастью, с прошлого раза у меня завалялся один. Проведите его по входящему, коллега, - обратился Аводар к секретарю.
   Процедура была крайне болезненная, и то, что Лутц не потерял сознания, можно приписывать лишь служебной выдержке.
   - Хочу предупредить, что он поглотит вас за четыре дня, независимо от того, преуспеете ли вы в выполнении вашего задания. За сожалениями обратитесь к соответствующему столу. А теперь идите. Мой тонус сходит на нет.
   Тут он как-то неожиданно сник, руки его повисли, из груди вышел весь воздух. Рабочий день кончился. Но у Лутца остался вопрос:
   - Я прошу прощения, а что поместится на этой площади? Ну, той, что я должен освободить?
   Лорд Аводар поднял тяжелые веки. Он готов был погрузиться в небытие.
   - Будь это школа, ее назвали бы вашим именем, - сказал он, - Но там будет обыкновенный пустырь.
  
      -- Трип
  
   Еженедельник, который Лутц выписывал ради кроссворда, советовал ему приморскую планету, всех жителей которой звали ван Дайк или де Фриз. На последней странице всегда печаталась коротенькая молитва какому-то любовному божку. Лутц кроме устава никогда никому не молился, но этот квадратик бумаги вырезал и положил в карман. В приемных обычно сидят симпатичные девушки, а он не слишком надеялся на свое обаяние.
   Приземлившись у берега моря, он сразу увидел двух местных жителей. Они стояли у парапета и дышали морским воздухом. Лутц набрался храбрости и обратился к тому, что поближе.
   - Вы случайно не ван Дайк?
   - Черта с два, - ответил тот, - ван Дайк - это он, а я де Фриз. Чем вам может помочь скромный делец?
   - Два дельца, - поправил ван Дайк. - Мама хотела, чтобы у нас был семейный бизнес.
   - Информацией, главным образом. Я давно не бывал за пределами... ну, того места, где я обычно был, - признался Лутц.
   - Считайте, что никогда там не были. Для таких, как вы, у нас есть краткий обзор существующей системы капиталистических отношений. Эти отношения, которые традиционно связывают с изменениями в способе производства. А изменения эти шокирующие. Улавливаете мысль?
   - Нет. Но я не думаю, что для вас это важно.
   - Очень хорошо. Потому что в связи с новым способом производства изменились многие понятия. Прежде всего, брак по любви.
   - Никогда о таком не слышал.
   - Его больше нет.
   - Мне жаль.
   - Но существует брак по расчету.
   - Хоть это хорошо.
   - Отпала необходимость производить что-либо реальное. В ходу ценные бумаги и слово джентльмена. Доверьтесь первому, и второе оставит вас в дураках.
   - Не помню, чтобы я занимался чем-нибудь, имеющим связь с реальностью, - задумчиво сказал Лутц, - Думаю, я понимаю.
   - Вы перестанете меня перебивать? - несколько раздраженно воскликнул де Фриз. - Мода полностью преобразилась. В ходу филистерские галстуки и огромные манжеты.
   - Еще жилетки, - добавил ван Дайк.
   - Долой зеленый цвет из гардероба. Только черное и серое. Дай рулетку, Ван Дайк, мне кажется, у него фигура мизантропа.
   - Да, животик бы вам не помешал.
   - Очки в золотой оправе.
   - Петличка с гвоздикой.
   - Часы на цепочке.
   - Циничный взгляд.
   - Но главное, вам необходимы связи, - сказал де Фриз - Мы обеспечим вам полный список рекомендаций за умеренную плату.
   - Но как я буду козырять знакомствами, когда этих людей и в помине нет?
   - Не нужно думать, что вы меня удивили. Едва увидев в письме слово "банкир", кто-нибудь обязательно припомнит, что однажды имел с ним дело. И это было весьма плодотворное сотрудничество. Записать вас племянником или другом семьи?
   - Ты забыл, де Фриз, ему еще нужна машина.
   - Ах, да. Кабриолет с откидным верхом. Пожалуйте сюда. Сто двадцать лошадиных сил, движок можно слушать как музыку. Салон из натуральной кожи. Берете?
   - Дайте подумать, - сказал Лутц.
   - Да сколько угодно. А я пока запишу на ваш счет.
   Наконец Лутц тронулся в путь. Багажник был набит купонами на скидку, на заднее сиденье он свалил смену белья. Полет стер в нем память о родных небесах, и только поручение сидело в мозгу раскаленной занозой. Оно-то и привело его на планету под названием Ортани.
   Это была обычная планета. Ну, может быть, чуть более обычная, чем планета Лутца. На ней были леса и поля, озера и реки. Было бы странно, если бы на ней ничего такого не было. В городах спокойно жили честные прачки и женщины с желтым билетом, рабочие, которые здорово работали и здорово пили, и служащие по горло в бумагах. От нечего делать колесили дилижансы и шарабаны. Колыхались лениво выцветшие от времени плюмажи, и сохли в нафталине государственные флаги. Наличествовала горстка героев немыслимой силы духа, щепотка вещунов и предателей, а также лакеи, кормилицы, конюхи и брадобреи. Были огромные фабрики, производившие упаковки для содовой, в которых путалась рыба, и бесконечные просторы, перед которыми даже самый важный чиновник казался себе ничтожным.
   И еще была Армия. В каждом приличном городе у нее был свой полк. И хотя по вечерам каждый солдат, сдавая ружье, уходил отсыпаться к жене, существовал широкий круг людей, предпочитавших мягкой постели служебные лежаки. Новых членов в круг не принимали.
   Во времена войн с кочевниками из Гориваля, все офицеры Гвардии на Ортани происходили из знати. Они тащили на передовую своих женщин, багаж с книгами, сундуки со сластями и слуг, чтобы не лишать себя маникюра и завивки. Войну они оставили простолюдинам, которые нехитрое это искусство освоили быстро. И многие из них были произведены в офицеры. Кровь в этих новоиспеченных командирах текла самая, что ни на есть, сермяжная, и, не смешиваясь с существующим офицерством, нарождающийся класс вымер в первом же поколении.
   Но это сыграло свою роль. Из-за того, что множество военных постов заняли люди незнатные, офицерские дети, которым в получении звания протекцию оказывали всевозможные дяди и деды, оказались не у дел и вынуждены были против зова крови заняться науками и торговлей. И хотя в течение одного поколения все вернулось на свои места, двенадцатый наместник (кого? чего? неизвестно) навеки закрепил за каждым знатным семейством выслуженное ее родоначальником звание, которое подлежало передаче по наследству вместе с семейными орденами, каковыми, впрочем, не каждая семья могла похвастаться. Одновременно, в офицерское сословие был закрыт доступ всякому, кто не мог подтвердить наличие в своей родословной дворянских корней. Чтобы не плодить потомство сверх меры, в офицерской семье только сыновья могли, женившись, сохранить свое положение, тогда как дочери, вступая в брак, покорно принимали сословие мужа.
   Офицеры Гвардии превратились на Ортани в замкнутый класс, которые снисходительно и с легким презрением относились к прочим дворянчикам, не променявшим сюртук на шинель. В пику им стало указание наместника о создании независимого от генерального штаба Лейдского полка, существование которого обеспечивали крупные дельцы и промышленники. Они же и распределяли воинские чины, ни с кем не согласовываясь, кроме наместника. Оскорбительнее всего было то, что лейды с радостью принимали и обедневших дворян и даже тех офицеров, что были изгнаны из круга за позорный поступок.
   Эта был прямой вызов сложившемуся офицерскому сословию. Обычные солдаты ненавидели лейдов по более прозаичной причине: у тех были лучше форма и оружие. Нередки были взаимные оскорбления и стычки. Кто-то пустил гулять слух, что лейдам на форму будут помещать наиболее популярные товарные знаки. Лейды же отвечали, что рекламировать лапшу своей персоной лучше, чем выставлять себя на осмеяние орденами, которые бог весть что значат - ибо этого многие офицеры действительно не помнили.
   Лутц ничего этого не знал. Он готовился к посадке и раздумывал, изменять ли свое лицо в угоду моде. Перед ним было зеркало, с которого на Лутца смотрела персона холуйская и невыразительная.
   Не все там, откуда он пришел, рождаются пухлыми и розовощекими.
   - Тебе не за девушками ухаживать, - попытался Лутц убедить себя, но это не сработало. Тогда он принялся массировать глазные яблоки, чтобы согнать охватившую их черноту, и удивился, когда увидел серую радужку.
   Затем он втер размягчающий бальзам в тонкую кожу там, где она была заколота скрепками. Последним этапом было переливание крови. Мощный насос выкачал из Лутца дурную кровь и влил свежую. Бледные вены его приобрели нормальный сине-розовый цвет, а холодные скобы, удерживавшие прическу, раскрылись и упали на землю. Лутц переродился.
   Ангар был огромный, чиновник большой, а человек маленький и толстый. По его отмашке вдоль трапа выстроились гвардейцы из службы сопровождения. Сам он ждал, пока на фоне входного люка не появится, в рубашке, белой как внутризвездный пассаж, и в брюках, черных как космическое гало, Лутц, чтобы задать ему вопросы, один другого каверзнее. Такие, что в каждом и ловушка и издевка; поди, разберись, так ли ему это надо, как он старается.
   Он подскочил к Лутцу, сжимая в руках толстенную книгу, и, не подавая руки, с ходу пролаял:
   - Имя ваше пожалуйте.
   - Лутц, - ответил Лутц.
   - Нет-нет, ни в коем случае. Такого имени мы позволить не можем, - возразил чиновник, - Веревкин!
   - Я-с! - отозвался маленький, подхалимистый гвардеец.
   - Как это по-нашему будет?
   - Леонид, товарищ дежурный.
   - Отлично, так и запишем.
   - Вы меня, наверное, не расслышали, - попытался объяснить Лутц, - Я - Лутц.
   - Нет, это вы меня не расслышали. Всем, кто к нам приезжает, мы даем такие имена, какие захотим. Сейчас не то время, когда каждый может именоваться согласно своему пожеланию.
   - А когда оно наступит - время, когда каждый сможет назваться своим именем?
   - Никогда. Было бы слишком много трудностей при регистрации.
   Гвардейцы вдоль трапа понимающе переглянулись. Опрос продолжался.
   - С какой целью вы прибыли?
   - Я об этом пока не задумывался. Привык, знаете ли, действовать по наитию.
   - По наитию? Я бы не полагался на такие вещи, делая бизнес.
   - Нет-нет, я имел в виду, что прилетел просто так.
   - Просто так?
   - Совершенно верно, просто так.
   Такое утверждение чиновник встречал впервые. Обычно люди гоняли свои дорогие игрушки - ну не верилось ему ни черта, что они и в самом деле летают - за разными товарами со странными названиями. Вроде того соуса, который он как-то раз пробовал, и его потом тошнило три дня. Дорогой, должно быть, был соус.
   - Постойте, постойте, я должен разобраться. Давайте сначала. Вы - Леонид...
   - Лутц.
   - Что вы сказали?
   - Я - Лутц.
   - Ничего не понимаю. Только что вы сказали, что вас зовут Леонид, и я записал это в анкете. Теперь вы отпираетесь от своих слов. Но это не самое странное. Вы путешествуете сквозь космическое пространство на ярко-красном кабриолете с откидным верхом - кстати, - обратился он по рации, - пробейте-ка, разрешен ли откидной верх; в багажнике у вас черт-те что, и я подумал, а не гонитесь ли вы за Великой Ортанийской Мечтой? Может быть, вы хотите заразить нас неведомыми идеями, поколебать устои нашего общества, вселить в наши сердца тоску и сомнение? Или, может быть, вы явились за нашими деньгами? Я не могу этого допустить.
   - Признаться, я не думал о деньгах.
   - Вы очень богаты?
   - Вовсе нет, - Лутц невинно улыбнулся. - Наоборот, я хотел бы получить здесь работу. Быть может, со временем я стану получать двадцать кредитов в неделю или может быть тридцать. Если повезет. Как вы считаете, из меня получится разносчик газет? Расклейщик объявлений тоже подошел бы, но мне кажется, что с каждым приклеенным объявлением я буду уважать себя все меньше и меньше...
   Все меньше и меньше... Чиновник покраснел и вытер пот со лба.
   - И вот такое я терплю каждый день, - он шумно выдохнул. - Хватит. Веревкин, Плётцке, обыскать эту посудину! Надо еще выяснить, откуда она у такого хлыща. С дороги, - он отпихнул Лутца, - я первым взойду на борт, чтобы ты не успел ничего припрятать!
   Тем временем, под черепной коробкой Лутца, в безбрежном пространстве его сознания, пробудилось нечто и, подпитываясь остаточной энергией, задало вопрос:
  
   - Так ты тот самый ценитель трюфелей?
   - Который из них? - ничуть не удивился Лутц. - И что такое трюфели?
   - Не знаю. Должно быть, самый забывчивый. Не помню, как он выглядит. Чувства вконец разболтались.
   - Не заговаривай мне зубы. Кто ты такой? Ясно, что ты не инспектор, которого мне обещал Аводар.
   - Ты знаешь это ничтожество? Провел меня по исходящему и оставил лежать в столе. Он все еще сидит за ним?
   - Да.
   - Ага! Я помню, что верхнюю слева ножку подгрыз жучок. Скажи мне, она сломалась? Он отшиб себе зад?
   - Он подложил под нее словарь. А еще он сказал, что ты убьешь меня за четыре дня.
   - Я? Кухонный демон, которого использовали, чтобы разжигать огонь в камине? Да, самый подходящий срок. Мне жаль.
   - Жаль? Немедленно проваливай из меня!
   - Не могу. Мои амбиции всегда ограничивались куском мяса посочнее. Немудрено, что у меня много врагов. Твоя голова, конечно, не конверт с мягкой подкладкой, но я лучше останусь здесь. Будем сотрудничать.
   -Например?
   - Возьму на себя обед из трех блюд.
   - У меня талоны на питание.
   -Нездоровая и вредная пища. У тебя частый пульс. Ты обеспокоен своим пищеварением? Уступи мне один глаз, я посмотрю, в чем дело.
   - Валяй, - вздохнул Лутц. - Действуй.
  

2. Сверхсолдат

   Толстяк на черно-белом экране отчаянно искал спасительную фразу, но в его бедной голове от удара все перепуталось, и он прохрипел только:
   - Вы... Вы... Вас посадят!
   - Нонсенс. Я - порождение хаоса. Меня нельзя посадить.
   Голос был высокий и визгливый. Люди, которые предпочитают в одежде деловой стиль, так не говорят.
   - Не смейте! Лацканы... оторвутся!
   - Вы получите новый пиджак. Во всяком случае, он будет выглядеть как новый. Хотя на самом деле его наверняка вырежут из картона.
   - Стреляйте же кто-нибудь!
   - Говно вы, мальчики...- снова сказал высокий голос, и все стихло.
   Щелкнул выключатель.
   - Это точно все?
   - Дальше неинтересно.
   - Тогда мотайте по новой.
   - Помилосердствуйте, барышня, хряпнет. Который раз смотрите.
   - Я вас отучу когда-нибудь перечить Инквизиции? - шелковый хлыстик недовольно стегнул по упругой розовой коленке, - И не задумывайтесь надолго, это вас компрометирует.
   Дежурный по ангару мучительно соображал, в какой форме составить рапорт. Страшная резня, конечно. Все в крови. Двадцать человек раздерганы по ниточкам. Совершенно очевидно, что конечности удалось найти далеко не все. Не исключено даже, что какие-то части он в спешке перепутал. Но в любом случае пусть с этим разбирается сортировочная комиссия, а его дело маленькое - ставить галочку за каждый комплект.
   Вот с коллегой все вышло куда неприятней. Даже сдав все бумаги, дежурный еще долго не сможет взглянуть на канапе.
   - Я все же склоняюсь к мысли, что здесь произошло обычное ограбление, - сказал он, наконец. - Это как-то связано с фазами луны. По четным дням мы находим на складе лишние детали, а иногда нам даже присылают по корзинке фруктов. По нечетным перегорает лампочка. А здесь даже состав преступления налицо. Преступник взял карманный календарь и вскрыл новую пачку путеводителей, хотя мы еще не закончили старую. Эти потери я в силах списать, но ящик с дынями, на который сел этот ваш сверхсолдат, пойдет прямиком в докладную. Смотрите, я собираюсь упомянуть его в служебной записке, а он даже не шевелится.
   - Интересная теория. Что-то подобное я читал в сегодняшней газете, - подмигнул Аргавес леди Хелене.
   - Выписываете, капитан?
   - Обычное невезение. Мои братья получили стакан молока и грушу. Это все приветственные дары от здешней администрации, - пояснил он. - Под каждым стаканом буклетик. Должно быть, что-то важное.
   Капитана Аргавеса даже свои, даже сверхсолдаты, не любили, потому что он был рыжий. Человек непредвзятый назвал бы это дурной наследственностью, но тот, кто осмелится подвергнуть сомнению наследственность сверхсолдата, вряд ли успеет доказать это документально.
   На контейнере, где примостился Аргавес, действительно значилось: "Не трясти", "Сжатию не подвергать", "Обращаться бережно". Аргавеса утомил этот день, хотя он только-только прилетел. Он не представлял уже, как будет кого-то здесь защищать, хотя само это призвание ни на секунду его не покинуло. Это все автографы виноваты, решил он. Расписываешься на листке с пожеланием здоровья и счастья, и словно бы отвечаешь за то, сбудется или нет. Слишком многого хотят на этой планете от сверхсолдат. Как будто если кто-то умнее и сильнее, то непременно должен изменить мир. На открытках можно было, вообще, ограничиться одними инициалами. Но каждый непременно хотел личное пожелание. И вообще вся эта встречающая толпа была так назойлива, так назойлива!
   Один мальчишка даже шарахнул палкой по доспехам. Да, Аргавес и его подчиненные носили рыцарские доспехи. Конечно, весьма необычные: из прочных композитных сплавов, с мощными гидравлическими приводами, которые многократно увеличивали силу, даже с маленьким реактором, без которого, впрочем, доспех и на самом сильном человеке висел бы мертвым грузом. Что такое чудо техники может служить предметом насмешек, никто Аргавеса не предупреждал. Командир, инструктируя его перед заданием, был краток, удачи не пожелал и отчего-то повторял помногу: жертвуйте собой, капитан, жертвуйте собой.
   - Какой-то странный из вас сверхсолдат, - говорил он, - Порою, когда я не могу вас разгадать, меня посещает желание превратить вас в обслуживающий автомат. Но мне претит машина, которая ни во что не ставит свою программу. А ведь это единственное, что отличает ее от лома, а нас, сверхсолдат, от прочего человеческого хлама.
   Ваши товарищи честно выполняют свои приказы, защищают мир от страшного зла. А вы? У вас, видите ли, ощущение! Экая невидаль - голова болит! Объясните вы мне, наконец, что это у вас такое или опять будете уверять, что пройдет, путаясь в словах безбожно?
   Одной тайной больше. Пускай! Вокруг вас и так стена из тайн! Слушайте же: знаете, где находится Ортани? Это такая планета. Ваш родной мир, если я ничего не путаю. Любите его? Скучаете? Нет? Отправляетесь туда немедленно. Тамошний наместник оказал мне когда-то услугу, о которой я не помнил до сегодняшнего дня. У него тогда была дочка лет восьми; не знаю, что с ней сейчас, ибо в этой семье не делают тайны из того, откуда берутся дети... А кроме того (о главном я почему-то вскользь), на планете готовится военный переворот. Запишите: военный переворот. Прочитаете потом ученое определение. Мутит воду Генеральный штаб, ну а то, что у них там вместо правительства, как всегда в стороне. Налицо неразрешимые социальные противоречия, на стороне которых выступают многомиллионные массы. Кстати, о массах. Разрешаю взять с собой тридцать человек.
   Знаю, мало. Но и задача у вас несложная. Защищайте наместника, оказывайте ему всяческое содействие. Вольно, собирайте отряд.
   Аргавес выбрал сержанта Химелика, всегда производившего впечатление на невежд, и сержанта Томаса, с которым был шапочно знаком. Они сейчас за дверью, вместе с десятком девиц-телохранителей, считающих, что профессия сверхсолдата принадлежит мужчинам незаслуженно.
   Была бы среди них хоть одна хорошенькая.
   А рядом с Аргавесом сидит леди Виллигут из Инквизиции. Это организация, в которой все люди - такие, как Лутц или даже хуже. Они выслеживают зло, классифицируют, раскладывают по каталогам и держат в секрете, чтобы никто не вздумал испытать себя. Говорят, им даже ведом способ навсегда изгнать зло, но воспользоваться им может только герой. А героев больше нет (так думал Аргавес, малодушно и по принуждению). Остались одни Инквизиторы.
  

* * *

  
   Сверхсолдаты (Аргавес в том числе) живут долго и старятся медленно, им плохо даются возрастные переходы. Если Аргавес отличал юношу от человека зрелого, то делал это на глазок. Черты, которые определяют метафизический возраст, были ему недоступны. Вот, например, леди Хелена. Для Аргавеса она - совершенная загадка.
   Еще вчера маленькая Хелена носила косички и размазывала по тарелке манную кашу, а сегодня она Инквизитор, и ее настоящий возраст засекречен. Помимо того, что навсегда (из женского тщеславия) останется двузначным. Зачем она похоронила себя в архивах, думал Аргавес. Никто не узнает о ней милых, обезоруживающих подробностей: откуда у нее на лодыжке маленький шрам, и почему она любит апельсины, а хурму терпеть не может. Захочется кого-то разжалобить, а нечем. Все осталось в архивах.
   Даже то, что картам Таро она доверяет больше, чем себе. Она и сейчас тасует свою колоду, пытаясь угадать, выловить, потому что сейчас перед ней необычный случай в практике. Карты ложатся одна за другой, и воля, чья-то странная воля, налицо - истолковывай, как хочешь, насколько хватит воображения.
   Потому-то для прочих людей предвидение ограничено печеньем с предсказаниями. Оно подается в каждом уважающем себя кафе после второго блюда. Разламываешь такое печенье и находишь совет. Он написан по шпаргалке и часто не слишком грамотен. Однако и он - орудие воли Императора. Тот, кто пишет все эти записочки, знает, как испечь рассыпчатый пирог, но откуда ему известно, что опасно вкладывать деньги в издание научной литературы или что к лошади опасно подходить сзади? Все это можно отнести на счет жизненного опыта, но он еще никому не помогал.
   - Подойдите сюда, Аргавес. Вас заинтересует расклад.
   Аргавес поднялся и едва не задел абажур. Внутри билась ночная бабочка.
   - Вы мне еще лампочку разбейте, - проворчал дежурный. - Ну и размеры. С таким ростом не сделать карьеру ни в одном ведомстве.
   - Вон отсюда, - велела ему леди Хелена - А вы, Аргавес, смотрите, - пальчик с карминовым ногтем скользнул к первой карте. - С нее все и начинается. Это "Совершенная бессмыслица". Вот почему я здесь. Тот, чей расклад начинается с такой карты, заслуживает самого пристального внимания. Следующая означает вас. Довольно схематично, как видите.
   Аргавес осторожно взял карту. На ней был изображен сверхсолдат, стараниями художника невыносимо косоглазый. Внизу мелким шрифтом было напечатано, что рисунок выполнен с натуры.
   - Ему, похоже, глубоко на нас... - заметил Аргавес. - На мертвого клерка, на кучу оторванных рук и ног.
   - Еще бы ему было не все равно, - сказала Хелена. - Я в курсе вашего задания. Вы прибыли сюда защищать наместника, все остальное вас не касается. Следующими по раскладу следуют карты "Наглый коридорный", "Шансонетка", "Ломберный стол", и последняя здесь моя. Это "Плачущий ребенок". Здесь женщина, похожая на меня, запирает его ванной. Не знаю, зачем; наверное, чтобы не кричал. Дальше сплошной туман.
   - Мне взглянуть?
   - Как хотите.
   На следующей карте рисунка не было. По всей поверхности пузырились яркие, кислотные пятна. Аргавес тряхнул карту. Пятна взбудоражились и смешались.
   - Похоже на калейдоскоп, - сказал Аргавес. - Знаете, есть такие цветные стеклышки. Если их потрясти...
   - Кто знает, какие вещи есть на свете, а каких вещей на свете нет, - пожала плечами леди Хелена. - Это же расклад того, кто оставил всех этих мертвецов, а не наш. Ясно только одно: мы вовлечены в него. Вы столкнетесь с ним не потому, что я так сказала, а вследствие случая. Есть только две причины у всех событий: случай и стремление к смерти. Не надо переоценивать здесь роль случая. Вы вскоре узнаете здесь множество людей, у которых стремлением к смерти пронизана жизнь целиком. Но так или иначе, а ваша встреча должна произойти.
   Мне же на этой планете такого шанса не выпадет. Я это существо здесь не найду. Тем не менее, на сегодня у меня запланировано три допроса, каждый с целью выяснить, где именно оно скрывается. И знаете что? - подмигнула она Аргавесу. - Я не собираюсь делиться с вами полученной информацией. Ни единым словом. Потому что для Инквизиции это огромной важности данные. Я просила вас придти только для того, чтобы сказать вам об этом. Наш разговор окончен.
   Может быть, она не так уж и плоха, эта засекреченная девушка, подумал Аргавес. Относится к своей работе несерьезно, как и он сам. Но зачем она огорошила его этим новым, таинственным врагом? Чтобы он отвлекся от своей задачи, не справился? Неясно. Темнота.
  

3. Никакой отдаленной точки

  
   Капитан Девятого Ортанийского, Вадим Стрельников был из знатной семьи и в столовой мог позволить себе не доедать десерт. У него даже орден был. Второстепенный, правда, поскольку основные награды ушли по линии старшего брата. Но командир полка Вишера уже обнадежил его, что это ненадолго.
   Дальнейшему процветанию мешало отсутствие выгодной партии. Имущественное положение позволяло Стрельникову иметь содержанку, что вполне устроило бы какого-нибудь лейтенанта, но с капитана за это могли спросить.
   Когда в праздничные дни он демонстрировал выправку перед каким-нибудь гимназическим классом, где полно было романтических энтузиастов, уверенных, что тарелка гречки сделает их мужчинами, Стрельников часто ловил на себе восторженные взгляды девчонок лет тринадцати. С молчаливого согласия родителей он иногда целовал им ручки, пахнущие яичным мылом, но не купился ни на одну просьбу подождать до совершеннолетия. Стрельникову нравилась мысль иметь жену помоложе. Он просто не имел своего идеала женщины.
   В этом его обставил даже Я Тихонечко. Конечно, ему нужна была всего лишь такая женщина, которая бы ему позволила. Но лучше такой идеал, чем совсем никакой.
   В отчаянии он прибег к помощи проверенной сводни. Старая тетушка вскипятила чай, уставила стол вазочками с домашним печеньем и протерла пыль с картин. Стрельников по случаю надел свой китель со всеми "выебонами". Из всех кандидаток дальше гостиной не прошла ни одна. Все это были выпускницы Редбрика, они умели вышивать и готовить желе, но и только.
   Первая, казалось, постоянно жевала язык. Позднее он узнал, что у нее перед свиданием вылетела пломба, и она языком ощупывала дырку в зубе; это помогало ей сохранять на лице осмысленное выражение. Вторая имела омерзительную привычку дергать плечами при разговоре; третья каждые пятнадцать минут глотала таблетки; четвертая была на совести Стрельникова. В общении с дамами он так и не научился скрадывать "еб ты" и "ни хрена".
   В тот день Стрельников проснулся в пять минут двенадцатого. Во дворе кто-то завел мотор. В пыльные стекла заглядывало солнце. Ходики встали еще на восьми часах. В девять Стрельникову звонили со службы. Он обещал придти, но знал, что им и честного слова хватит.
   Мебели в комнате было столько, чтобы ее можно было назвать меблированной. Зачехленное кресло, журнальный столик и кровать, от которой тянуло испариной, как от прокисшего мясного супа. Возле кровати стояла жестяная миска, куда Стрельников бросал окурки и косточки или просто плевал. Книг никаких у него в квартире не было, и цигарку пришлось свертывать из одноразового платочка.
   Расческу Стрельников нашел в кружке с чаем. Чтобы сполоснуть ее, он открыл кран, но тот только утробно булькнул.
   Приглядевшись, Стрельников увидел, что из крана торчит какой-то шнурок. Он потянул и вытащил за хвостик маленькую мышку. Шерстка на ней уже малость поосклизла. Стрельников скривился, но ему стало жалко зверька, и он выбросил его в мусорную корзину. Затем нагнулся и посмотрел внутрь крана.
   - Надеюсь, на стенках не осталось трупного яда, - сказал он себе. - Не хочу брать воду у соседей. Закатывают глаза при виде военных.
   На глаз ему упала капля. Он хотел, было, сказать в ее адрес что-нибудь нехорошее, но тут над ним вздрогнул потолок. Казалось, что этажом выше присел медведь.
   С месяц назад, припомнил Стрельников, какой-то прапорщик вышел в отставку по состоянию здоровья и поселился под самым чердаком. Его не смущало соседство голубятни, хотя уборщик по выходным выгребал оттуда горы птичьего дерьма. Он не лез с нотациями к хозяйским детям. И не приставал ни к кому с историями о старых добрых временах.
   Стрельников понял, что прапорщик пришел сюда умирать.
   Несмотря на это, первую неделю от него не было никаких неприятностей. Пока он не раздобыл откуда-то старый электрокамин, который каждое утро перетаскивал из кладовки на кухню по бетонному полу.
   Посыпалась известка - прямо Стрельникову на волосы. Стрельников разозлился и решил побеседовать с прапорщиком по-свойски.
   Вопреки ожиданию, дверь у него оказалась железная. Стрельников двинул по ней кулаком и охнул от боли. Скрежет за дверью замер. Вадим пустил в ход ноги. Стена рядом дала трещину, дверь гудела, но держалась.
   Скрипнули старые половицы.
   - Послушай, говнюк, не шути со мной. Я знаю, что ты за дверью. Последний раз говорю, еще одна трещина на потолке, и я приму меры.
   Стрельников не знал, что это будут за меры. Должно быть, что-то очень значительное.
   - Здесь два дюйма листового железа, парень, - усмехнулся из-за двери прапорщик. - Попробуешь достучаться до моей совести?
   - Сдалась мне твоя совесть. Возьму и поставлю вопрос на собрании жильцов, посмотрим что тогда...
   - Валяй, кадровый, доноси, - оборвал его прапорщик. - Может, звезду получишь. Вы тут все из-за этого имущества посбесились. Ты же его не на кухне держишь.
   Имущество для Стрельникова было вещью вполне конкретной. Оно не входило в список вещей, составляющих его обиход. Эти вещи принадлежали Стрельникову как частному лицу и службы не касались. К тому же зубные щетки и расчески, хотя это и необходимые предметы, завещать не принято. Имущество же включало в себя все, так или иначе связанное с его чином, который он получил по наследству. В принципе, оно и делало его офицером. Не какой-то талант или воинское мастерство, а имущество.
   Конечно, у потомственных офицеров есть что-то такое в крови, отчего они еще кадетами превосходят простых солдат. Так что служить можно и не вступая во владение имуществом. Но что делать с собственной гордостью? Для Стрельникова носить казенное оружие, когда есть личное, значит впадать в самоуничижение. Не носить орденов, которых заслужили предки - значит не уважать их заслуги, презирать систему, сделавшую его офицером.
   Среди имущества Стрельникова был китель, пошитый на заказ с отцовского. У настоящего был оторван рукав, и он достался старшему брату. Следом шел револьвер, из которого приятно разнести вдребезги бутылку-другую. Лазерные пистолеты для этого не годятся. Потом хромовые сапоги с подковками, ржавая кровать и ценные бумаги, в которые Стрельников отродясь не заглядывал. Он уделял им столько внимания, сколько было нужно, чтобы сохранить их целыми.
   Таким образом, жизнь Стрельникова с одной стороны ограничивалась предками, с другой потомками, и ему самому не принадлежала.
   - Ты о моем имуществе помалкивай, старик. А что касается твоей печки, я всегда могу обратиться в департамент.
   - В какой именно? - усмехнулся прапорщик, - Ты же кадровый, ты, кроме службы и не ходил никуда.
   Этот вопрос поставил Стрельникова в тупик. Он знал, что нет ничего такого, чем не заведовал бы какой-нибудь департамент, и что название такого учреждения к сущности подконтрольного объекта никак не относится.
   - В самый главный, - отрезал Стрельников. Прапорщик прокряхтел что-то из-за двери, но его уже никто не слушал. Не откладывая в долгий ящик, Стрельников решил наведаться в единственное учреждение, которое помнил. Там ему оформляли права на имущество, и он надеялся, что оставил о себе самое благоприятное впечатление своей новенькой формой и росчерком через весь лист.
   В фойе было пусто. Расписной маятник качался, как окрашенный растворимым соком язык. Старый портье расправлял платок. Стрельников бросил ему на стойку ключи и стал ждать, пока тот завершит свой ритуал. Портье поднес платок к носу и несколькими толчками вогнал в себя воздух. Глаза его закатились, он резко прижал к открытому рту платок и чихнул так оглушительно, что Стрельникову показалось, будто выстрелил загнанный движок.
   Неожиданно для себя Стрельников подумал, что старик кашляет уже много лет, но все никак не помрет. Он поделился с портье этим соображением, и тот протянул ему книгу жалоб и предложений.
   - Запишите сюда все ваши замечания, - сказал он, не отвлекаясь от работы. - Пока я не закончу с отчетностью, нет ни минуты свободного времени.
   Стараниями Вадима в жалобной книге прибавился неприличный рисунок.
   - Им стоит нанять смазливую девчонку вместо тебя, - сказал Стрельников и вышел.
   - Сомневаюсь, что почерк у нее будет красивее, - пробурчал ему вслед портье.
   Улица, на которой располагалась гостиница, была покатая, отчего казалось, что дома вот-вот съедут вниз. Хотя она была очень стара, ничто в ней не пробуждало тоску о неосуществленных путешествиях во времени. Она сбегала прямо к памятнику Рядовому Валентину (которого также называли Папаша Лейд), где вливалась в Струнный переулок, а на самом верху завершалась глухой стеной. За ней находился внутренний двор семинарии, которую Стрельников презрительно именовал поповником.
   Учреждение, куда он направлялся, военные никогда до этого не посещали. Это было очень странное Учреждение. Никто не знал, каковы задачи и масштабы его деятельности, когда и при каком наместнике оно появилось. Сначала Учреждение не имело даже единого здания; на его месте стояли несколько обычных домов, в которых жили ничего не подозревающие люди. Но однажды окна оказались заколоченными, а двери - запертыми наглухо. Вскоре стали замечать, что в темноте происходит какое-то шевеление. Это дома срастались в одно здание. Когда эта таинственная самоорганизация достигла стадии реставрации (из голых стен проклюнулись строительные леса), вспомнили, наконец, о людях внутри. Была отправлена экспедиция, которая вернулась с необычными известиями. Люди, говорили она, вовсе не погибли, а, напротив, продолжают существовать. Телесная их форма пресуществилась, чтобы слиться со зданием в одно целое.
   Новоявленное Учреждение, по словам членов экспедиции, вменило себе в обязанности разбирать гражданские дела и, в самом деле, несмотря на какую-то жутковатую, фантастическую форму своего появления, до последнего времени справлялось неплохо. Во всяком случае, оно умело создавать видимость своей правоты там, где совсем непонятно было, что и зачем происходит. Примеров тому немало. Нелепая железная дорога, которая по проекту должна была связать Менестрель и Гориваль; налог на наследование имущества (его, по слухам, подсказал наместнику некий лорд Цанибит); сомнительная денежная реформа; дело лейтенанта Рамсея. Больше всего Учреждение било по военным, хотя, конечно, предназначено было притеснять всех без разбору.
   С первого же дня Учреждение привлекало толпы народа. Это был своего рода Двор Чудес, котел, в котором на медленном огне помешивались люди всех сословий: грюндеры, обыватели, ходатаи, сикофанты. Карманники заглядывали в Учреждение, чтобы поживиться, и оставались внутри, как звери в смоляной луже.
   Везло тем, у кого было еще что вспомнить. Воспоминания становились предметом горячих обсуждений, даже споров. Некоторые даже видели в воспоминаниях залог спасения. Один человек спасался тем, что постоянно твердил: лимон кислый, апельсин сладкий, лимон кислый, апельсин сладкий. Когда, наконец, подошла его очередь, он не смог выговорить ничего другого.
   Но и память потом теряла значение. Возраст, положение, опыт слезали с человека, как потрескавшаяся штукатурка, получившийся брусок клали под пресс, откуда он выходил чистым, теплым еще листом, на который ставили печать: посетитель. Даже тех, с кем, казалось бы, закончились уже всякие дела, Учреждение не отпускало. Каждый день, ровно в семь часов, неясное смутное ощущение, что они вот-вот что-то дополучат, гнало несчастных к заветному крыльцу. Из всех чувств у них оставалась только унылая ненависть к военным, которые имели право обслуживания без очереди. Стрельников, конечно, собирался этим правом воспользоваться.
   Дверь была прикрыта, и Стрельников не видел, стоит ли кто-нибудь в очереди. На крыльце, под золотой доской, сидел какой-то тип в помятом пиджаке. Стрельников потряс его за плечо.
   - Давно стоите?
   Тот потер переносицу и посмотрел злобно, исподлобья:
   - Издеваться пришел, да?
   - Нет, - ответил Стрельников, - Я просто спросил.
   - Нет, ты издеваться пришел, - уперся незнакомец. - Тебе мало того, что мы такие несчастные. Сюда смотри! Здесь же все неправильно!
   Он сунул Стрельникову веер бумаг. Здесь были бланки цвета кресс-салата, кремовые формуляры и белые писчие листы с печатями. Стрельников прочел заголовок и, подумав, объявил, что, действительно, все это дерьмо, и ничего по этому получить нельзя.
   - Да, нельзя! - неожиданно легко согласился незнакомец. - А я стою, надеюсь. Думаешь, это легко - надеяться в моем положении? Легко, да? А ну-ка дай сюда свой револьвер!
   Еще укусит, испугался Стрельников и, отстегнув кобуру, подал ее незнакомцу. Тот вытряхнул из нее револьвер и взвесил машинку на ладони.
   - Вороненый. Я сейчас себе мозги вышибу, твоим револьвером. Так ведь?
   - Ну, да, - сказал осторожно Стрельников, - Все правильно. Прямо сейчас, моим револьвером.
   Незнакомец выронил револьвер и заплакал:
   - Не могу, - слышалось сквозь всхлипы. - У меня дети.
   - Ну что вы, - попытался успокоить его Стрельников, - Возьмите себя в руки. Это же так просто. Нас учили в военной школе: надо взвести курок и приставить дуло к виску.
   - Правда? - спросил незнакомец, - Так просто?
   - Проще не бывает, - заверил Стрельников, - Если все пройдет гладко, вы даже не заметите.
   Где-то над ними распахнулось окно.
   - Лемехов, вас вызывают, - раздался голос.
   Трудно описать, что стало с незнакомцем. За секунду он преодолел дистанцию между отчаянием и радостным исступлением. Бросив все бумаги, он принялся танцевать на ступеньках. Это была какая-то медвежья пляска, сплошное бум-бум-бум. Затем он как-то пришел в себя, поправил галстук, собрал бумаги и, решительно рванув на себя дверь, шагнул внутрь.
   - Куда же вы? - крикнул Стрельников, - Вы же хотели умереть!
   - Теперь уже поздно! - отозвался незнакомец изнутри, - Раньше надо было умирать, когда еще была возможность! Прощайте!
   Стрельников остался на крыльце один. Стриженая голова еще некоторое время наблюдала за ним из окна и, наконец, спросила:
   - Это у вас там револьвер?
   - Да, - ответил Стрельников и наставил дуло на голову.
   - Счастливый, - окно захлопнулось. Стрельников приоткрыл парадную дверь и увидел темный коридор. Внутри было прохладно, словно из глубины здания шло дыхание. Стрельников прошел мимо нескольких дверей и в каждую стучал; все были закрыты наглухо. Возле одной Стрельников задержался подольше; за ней слышалось шуршание, словно кто-то запихивал в рот бумагу. Он постучал, спросил "есть кто-нибудь?" и только взялся за ручку, как почувствовал, что ее поворачивают с другой стороны. Нахлынул страх. Стрельников подпер дверь плечом и некоторое время выдерживал борьбу, пока, наконец, напор не ослаб. Тогда он осторожно прислонился ухом к двери, и тут за ней что-то загрохотало, запрыгало по кабинету, словно в безумии. Стрельников струсил окончательно и бросился бежать, не разбирая дороги, вглубь здания, распахивая на своем пути все двери, пока не влетел в светлую и чистую приемную. Там он отдышался и принялся осматриваться.
   И сразу увидел двух молодчиков из народной дружины; дружины такие создавались на случай восстания и вооружены были чем попало, поскольку огнестрельного оружия штатским не полагается.
   Тем не менее, в одной из стычек с этими парнями другу Стрельникова, Дормеско, разбило пулей плечо. Выпили они тогда совсем немного и решили зависнуть возле Рядового Валентина. Карлем прочел табличку на памятнике и начал пересказывать, в чем состоял подвиг. Дормеско кричал "ура".
   Все было нормально, пока какой-то штатский не принялся гнать на подвиг Рядового. Если бы мы проиграли ту войну с Горивалем, говорил он, вечером на улице было бы тихо. И на музыкальных инструментах никто бы не играл после пяти. А вы, суки-военные, все испортили. Дормеско только шагнул к нему, а штатский уже пустился в крик. Подоспевшему патрулю Аббас попытался объяснить, что речь шла об извинениях, но этот кретин заявил о пропаже портсигара, и друзьям приказали вывернуть карманы. На мостовую полетели клочки бумаги, ореховая скорлупа и скрепки.
   Все можно было, наверное, разрешить мирно. Но тут Я Тихонечко, на которого никто и внимания не обращал, подскочил у ближайшему дружиннику и заехал ему в челюсть. Аббас воспринял это как сигнал к действию и припустил в ближайший переулок. За ним рванули Карлем и Стрельников. Янсин нырнул за скамью, и в суматохе его не нашли. Дормеско досталось сильнее. Он пятился назад по улице, мимо него свистели пули, а он приставил руки ко рту и кричал: "А стрелять-то засрали! Засрали!", пока случайный заряд не подбросил его и не перевернул в воздухе.
   Товарищи забрали Дормеско вечером, когда кровь уже засыпали песком. Янсин убеждал прохожих, что перед ними труп, и в качестве доказательства вытащил у Дормеско бумажник. Карлем пошел вперед, оповещать встречных, что с баталии раненых несут. Аббас, который в паре с Я Тихонечко взял тело за ноги, не без злого умысла предложил Стрельникову поменяться местами. Согласившись, Вадим обнаружил, что Дормеско обделался. Наутро инцидент волей начальства был предан забвению, и только местная газета, с которой Карлем был предельно честен, опять напечатала какое-то вранье.
   Мужчины, женщины, дети в приемной - все были штатские и оттого для Стрельникова жутковатые. Воротничок сдавил ему горло. Он затеребил его, пытаясь как-то отмежеваться от своей формы, но та держала крепко.
   - Мама, офицер, - заплакал ребенок.
   - Молчи, - прицыкнула на него мать.
   - Почему - молчи? - удивился Стрельников. - Пусть скажет. Давай, кроха, говори: хочешь быть похожим на дядю-офицера?
   Кроха сразу скуксился; не хочет, понял Стрельников. Ну и черт с тобой.
   - Кто последний? - спросил он, - И кто принимает?
   - Нечего так орать, - сказал сосед, - Прочитайте табличку. Мы все к нему записаны.
   - Все ему предназначены, - поддержал старик.
   "Прием ведет г. Аводар", прочитал Стрельников на дверной табличке и успокоился. Господину можно было довериться, от господина веяло чем-то военным, упорядоченным.
   - И как он? - спросил Стрельников малого в очках, который был ближе всех к двери.
   - Как - что? - ответил тот.
   - Принимает, - пояснил Стрельников.
   - Ну, как принимает? Неописуемо.
   - Это что значит? - не понял Стрельников. - Справедливо, что ли?
   - Нет. Страшно.
  

* * *

  
   Лорд Аводар был очень плох. В нем было что-то от человека и что-то от здания, и еще что-то от книжки-раскладушки. Когда он клонился над столом, черты лица его означались резко и даже несколько провисали, но стоило ему запрокинуть в зевке голову, как они мгновенно втянулись внутрь, оставив ровную поверхность; ни губ, ни носа, только темные пятна вместо глаз.
   Руки его находились в постоянном движении, тянулись ко всему, что лежало на столе. Ассистент, фатоватый малый, отодвигал от него мало-помалу все предметы, пока те не попадали на пол. Другой помощник, мрачный и замкнутый, очевидно, консультант, мгновенно расставил на столе всё свежее: залил в чернильницу чернила, самолично заточил карандаши, разгладил помятое расписание и даже повязал Аводару на шею не то галстук, не то слюнявчик. Аводар пробурчал что-то невнятное и принялся вместо благодарности мусолить лоб - там, где кожа была сухая и тонкая, словно ее неоднократно терли резинкой. Когда ассистент наконец отобрал у него руку и сунул ему в карман, на лбу остались подозрительные складки. Казалось, все бы ничего: надо только не трогать больное место. Но не тут то было; то и дело Аводар слюнявил палец и украдкой растирал складки, пока те не загрязнились совсем серыми, мокрыми катышками. Стрельников с волнением наблюдал за этим зрелищем. Лорд Аводар тем временем извлек из футляра тяжеленные очки и осторожно водрузил их на нос. Кожа, однако, оказалась недостаточно прочной, и целый ее пласт, увлекаемый за собой очками, съехал вниз с лица. Странно: под кожей не было ни кости, ни тканей, голова Аводара оказалась изнутри пуста; соблазнительно пуста, надо заметить, совсем как незаселенная квартира. Как назло, Аводар несколько уронил голову, словно приглашая Стрельникова заглянуть внутрь. Удивительно, подумал тот отстраненно, каким гипнотизмом обладает подчас чья-нибудь пустая голова!
   Вглядевшись внутрь, Стрельников сперва ничего не увидел, кроме какого-то мельтешения, как от стрекозиных крылышек, да порхающих зеленых огонечков. Вдруг, из-за повисшего лоскутка кожи высунулись металлические лапки, и, напрягаясь всеми суставчиками, вытянули из глубины металлическое тельце. Это было что-то вроде насекомого, Стрельникову даже показалось, что это оса, такое у нее было круглое брюшко. Тварюшка эта мгновение помялась на месте, а затем, со щелчком, как от выкидного ножа, выпустила жало. Чик, чик, чик - жало проделало ряд аккуратных дырочек; щека Аводара стала похожа на перфокарту. Закончив таким образом какие-то свои неведомые дела, жучок повернул зеленые глазки на Стрельникова и расправил крылышки, готовясь перелететь тому на голову.
   Стрельников представил себе, как насекомое приземляется и сучит лапками в волосах. Потом прижимает свое брюшко к коже (это сродни ощущению от вдавленной в тело монеты) и выстреливает жалом. Маленькое аккуратное отверстие, пустая голова. Из нее, что же, все мозги вытекут? Останется пустая куколка, пульсирующий скелет. Он, должно быть, будет хрупкий. Стрельников захотел вдруг обхватить эту голову, сжать, раздавить или хотя бы помять как папье-маше. Он сжал виски так, что в ушах зашумело.
   Самое жуткое для него в этот миг было то, что работать с бумагами Аводар ни на секунду не прекратил. Словно бы даже в кошмарном обличье это было для него самое обыкновенное дело.
   - По какому вопросу, любезный? - спросил он Стрельникова.
   - Я касательно печки, - пробормотал Стрельников. Он старался сидеть неподвижно, чтобы не потревожить диковинное насекомое.
   - Ой, ли, - сказал Аводар. - А по-моему, вы насчет восстания?
   - Какого такого восстания? - удивился Стрельников.
   - Да офицерского же. Стыдно, любезный мой, стыдно. А, впрочем, что это я? Не в курсе я разве вашего душевного строения? Одна часть вас наверняка знает о восстании и желает его, - сказал лорд Аводар, - Другая запретила себе даже думать о нем. Отличная маскировка. Теперь слушайте внимательно. Вы должны убить для меня одного сверхсолдата. Его зовут Аргавес. Сверхсолдаты предназначены защищать, они очень большие и сильные. Поэтому я даю вам вот что, - Аводар достал из ящика стола маленький шприц, - Это соскоб с лапок карликовой мухи. Каждая такая мушка размером не больше точки. Здесь выдержка с лапок сотен тысяч мух. Один укольчик - и даже самый большой человек превратится в крошечную, скачущую блоху. Когда мой друг-поэт прочтет следующие строки:
  

Я вижу трепет ваших глаз.

Прошу без промедленья:

Признайте гением меня,

Человеком зренья.

  
   Тогда вы подадите Аргавесу руку. Он снимет перчатку, и своим рукопожатием вы впрыснете ему яд. А теперь очнитесь. Подкрутим в вас один нехитрый механизм.
   Аводар щелкнул пальцами, и со Стрельникова сошло оцепенение. Он недоуменно покрутил головой, не понимая, что произошло, и почему он теперь сидит в кресле, а не стоит, как прежде.
   - Итак, - сказал Аводар почти сердечно, - На чем мы закончили? Вы, Стрельников Вадим Игоревич, 1983 года сборки, проживающий по адресу: г. Менестрель, ул. Партитуры, д. 7, кв. 21, обвиняетесь в следующем...
   - Как это - обвиняюсь? - встрепенулся Стрельников. Он, в общем-то, знал, что этот миг когда-нибудь настанет. - Что, уже? А собственно, что это я? - продолжил он, уже несколько успокоившись, - Я, кажется, пришел сюда обвинять, а не быть обвиненным. Это какая-то ошибка.
   - Нет, - покачал головой Аводар, - Это естественный ход вашего дела. Начали вы, действительно, как обвинитель, ну а по ходу превратились в обвиняемого. Бывают еще и не такие метаморфозы. Так что не расстраивайтесь, тем более ваша вина не слишком-то и тяжела. Вы, в сущности, обвиняетесь только в том, что любви всегда предпочитали флирт, уклоняясь, таким образом, от выполнения своих прямых обязанностей по поддержанию офицерской традиции. Это подкреплено неопровержимыми свидетельствами ваших сослуживцев. У вас есть дети?
   - Нет.
   - Ну, вот видите. А ведете вы себя так, словно они у вас есть. Живете, как свинья, а никто не имеет право быть свиньей, не будучи при этом отцом.
   - Ну, это какие-то поспешные выводы, - обиделся Стрельников. - Я бы насчет свиньи не стал. Должна быть какая-то ответственность. Мой отец, например...
   - Ваш отец, - перебил Аводар, - был настолько безответственен, что вы в двенадцать лет ушли в военную школу, где были на два года младше всех своих одноклассников. Отличная работа. Могу только предположить, кем вы мечтали быть тогда, о каких глупостях думали. Чтобы заиметь вдруг такую ясную голову, такую солнечную уверенность, надо видеть перед глазами поистине ужасающий пример. Без обид, вы тоже довольно неприятная персона, но пока от вас нет никакой пользы. На вас никто не смотрит, никто не хочет доказать, что на вашем месте, с вашими способностями, можно стать майором, а то и больше. У вас нет детей, вас никто не презирает. А между прочим, все ваши друзья давно уже обзавелись детьми.
   - Даже Я Тихонечко? - удивился Стрельников.
   - Даже он.
   - Когда же это он успел? Месяца еще не прошло.
   - Чудеса, - развел руками Аводар.
   Услышав про успех Я Тихонечко, Стрельников мгновенно скис. В глубине души он действительно хотел быть причиной появления на свет майора или, еще лучше, полковника. Дочь же он твердо решил сделать художницей. Но дети должны были появиться в строго определенный момент. Стрельников вовсе не собирался участвовать в каком-то состязании со своими друзьями. Он, в сущности, не врал, когда говорил, что не имеет своего идеала женщины, хотя, конечно, порою и сам в это не верил. А еще он знал, что поиск идеала - дело вневременное. Но все равно - очень обидно проиграть состязание, в котором и не участвовал.
   Словно бы уловив ход мыслей Стрельникова, Аводар взглянул на него тепло, по-отечески. Давай, мол, вываливай подлокотники на стол, рассказывай, не стесняйся.
   - Ну, - преодолевая какое-то внутреннее сопротивление своей липовой текстуры, начал Стрельников, - вы говорите - чудеса. Не встречал пока еще чудес. У меня всегда рожали через девять месяцев и как-то не вовремя всегда. То аккурат после переписи, ну, той, что Генеральный штаб ведет, как бы для новых должностей, то задолго до нее. Естественно, что ни медалей, ни званий никаких мне за это не было. Ну и эти, рождались которые, тоже долго не задерживались. Еще бы, безо всяких-то оснований!
   А сами женщины? Им рекорды подавай! А я вот в смысле рекордов как-то всегда упирался в потолок. На тридцати секундах встал. Быстрее винтовку я разобрать не могу. Это просто невозможно. Так что я решил считать это своим достижением. Вы не подумайте только, что я один такой. Есть еще очень много офицеров, которые не дотягивают по самым элементарным нормативам. Не один же я среди них виноват!
   - Так этого никто не отрицает, - поспешил успокоить его Аводар. - Просто наше Учреждение всегда привлекает самых сознательных, - и добавил вкрадчиво. - А такие и должны искупать вину - потом, кровью и стружками.
   До этой фразы Стрельников согласно кивал Аводару, признавая, что, действительно, зря разнервничался, хоть и прав был по существу. А тут словно дернуло: да посмотри же на его глаза, до чего же красные, врут, как фонарь над борделем. В каждом по корзинке с брошенным младенцем.
   - Вот оно что... - сказал он разочарованно, - Опять какая-то вина! Вы только притворяетесь, что поняли что-то из моего рассказа, а на самом деле ничего не поняли! Судите меня сколько угодно, но чтобы безо всякой вины!
   - Ну-ка не строить из себя рояль, - скомандовал Аводар и словно бы вырос вдруг на целую голову, - Вы преступление свое признаете?
   - Признаю, - вжался в кресло Стрельников.
   - А виновным себя признаете? - прибавилась еще четверть метра.
   - Не признаю, - ответил откуда-то снизу Стрельников.
   - Да-а? - пророкотал потолок, - А на каком основании?
   - Не знаю! Не надо больше расти!
   - Ух, - громыхнул Аводар и вытер лоб платком. Тот мгновенно набух и протек побелкой. Словно бы с высоченной башни капает, подумал Стрельников, - Не движется наше дело, - сказал Аводар и посмотрел на Стрельникова строго, как башенные часы. Оттуда, с потолка, где завивалась лепнина-взглянина, глаза его мерцали, как две звезды. - Черт знает что. Двигаться можете?
   - Могу вроде, - пожевал безвкусную, репсовую губу Стрельников и приподнялся слегка. Китель угрожающе затрещал, ткань местами пристала намертво к обивке, а кое-где и сам Стрельников был прибит к креслу маленькими гвоздиками. - Вы меня, как мебель, словами-то. По мне, словно по столу, хлопаете.
   - Поняли, наконец, - ухмыльнулся Аводар и даже несколько осел под грузом облегчения, - Теперь вставайте на все четыре ножки и пишите: Я, бессловесный предмет мебели...
   В колодец, полный затхлого Стрельникова, спустилось ведро, в котором последний нашел бумагу и пустое перо. Чем его заряжать, подумал он? Не березовым же соком?
   - ...обязуюсь в кратчайшие сроки отыскать хорошенькую лежаночку, соответствующую всем современным представлениям об удобстве. Софа это будет или кушетка, остается на мое усмотрение. Главное, чтобы было мягко и упруго, особенно в области подушек. И чтобы никаких ортопедических пуговиц. Подпись, число, кассовый чек.
   Стрельников подписал. Аводар зарегистрировал, провел по входящему и сделал копию.
   - Не забудьте вытереть ноги, - сказал он.
   Стрельников выкатился в коридор. В голове у него гудело. Не видя перед собой ничего, он направился туда, где, как ему казалось, был выход. С разгону налетев на кого-то, он остановился и поднял глаза. Сверху вниз на него смотрел народный дружинник.
   - Нет, ты смотри, - повернулся он к своему напарнику, - На ногах еще держится...
   - Точно, - подтвердил другой. - Глаза только мутные.
   - И кровь к лицу прилила. Не знаю, можно ли его в таком состоянии...
   - Можно, - заверил его коллега и отвесил Стрельникову кросс. Стрельников качнулся, как ванька-встанька, но устоял. Ему вспомнился дед рыцарского звания, не позволявший бить себя никому, кроме жены, и прочие портреты, которые Стрельников различал только по усам. Из всех приемных они выходили с гордо поднятой головой, как правило, ничего не добившись. Простите меня, подумал Стрельников. Я бился, как велел мне обычай, но все, что можно, мне отшибли кирзой, сэр рыцарь.
  

4. Горлышко

  
   Стрельников-старший заметил как-то, что помимо сахарного рожка двенадцатилетний Вадим берет эскимо в розовой глазури. Мороженщик получил строгий выговор, а за чаем отец без особой уверенности пошел с сыном на сближение. Он чувствовал, что лезет не в свое дело.
   - Вадим, - начал отец, - я знаю, что тебе строит глазки дочь галантерейщицы. Но, прежде чем ты начнешь говорить о любви, выслушай меня. Сейчас она носит голубое платьице, и волосы у нее как кольца спелой ржи, но ей на роду писано стоять за прилавком в переднике. Не удивлюсь, если она уже пахнет ванильным кремом, как и ее мамаша. Такое декольте невозможно забыть. Глаза тонут, когда она нагибается за изюмом. Вы уже обсуждали ваше будущее?
   - Я сказал, что ты можешь разобрать винтовку за тридцать секунд.
   - А она?
   - Лузгала семечки. У нее был целый пакет.
   - Вот видишь. Тебе мерещатся какие-то чувства, но на самом деле все это фикция, пшик. Такая дрянь, что с отцом об этом и говорить не стоит. Пойдем. Есть человек, который давно уже должен был все тебе объяснить.
   Полковник Вишера разобрался в ситуации сразу же. Он угощал Вадима папиросами, от которых приятно кружилась голова, и говорил доходчиво, по-простому.
   - Вы, молодой человек, наверное, думаете, что военный - это обязательно prohibido amar. Но давайте посмотрим статистику. Раз в год мы публикуем наши матримониальные книги. На основе этих данных Генеральный штаб принимает решения о формировании новых должностей или о сокращении имеющихся, в том случае, если род пресекается. Попутно он ведет статистику браков и разводов среди сословия жантиле. Штатских мы должны превосходить всегда и во всем. И нам это удается. Браки в нашей среде прочнее, и в основе их так называемые служебные соглашения. Они больше не разрушают рабочий коллектив, как это бывает в гражданском обществе, а наоборот, сплачивают его. Этим мы обязаны достаточно простому обычаю.
   Когда офицер решает привести в сословие любимую женщину, он устраивает вечер в ее честь. Он приглашает своих друзей, тех самых, с которыми воспитан, и они, мягко и ненавязчиво, дают понять, устраивает ли их его выбор или нет. Со стороны это покажется странным. Но вы, молодой человек, должны понять, что ваши друзья, которые не в состоянии разделить все ваши чувства, а потому ими не связаны и не ослеплены, способны принять за вас куда более выгодное решение; тем паче, что нет таких друзей, которым ваше счастье было бы безразлично.
   Теперь, когда роль друзей в жизни Стрельникова намечена, надо о них сказать пару слов. Стрельников делил с ними обязанности по роте. Разделение это не зависело от способностей. Сам Стрельников занимался работой с личным составом только потому, что имел много свободного времени. В свою очередь, за досуг отвечал Я Тихонечко со своей коллекцией джазовых пластинок, а дежурства и наряды находились в ведении Карлема. Аббас и Дормеско распоряжались строевой подготовкой и такими учениями, которые большого ума не требовали. Порою присоединялся к ним и складской прапорщик Янсин.
   Все видели в них продолжение "старой доброй шайки", которую в свое время разыгрывал Стрельников-отец с приятелями. С детства их воспитывали вместе и приучали к тому, что они - друзья. Задумайся Стрельников над этим, он обнаружил бы, что испытывает к своим товарищам довольно смешанные чувства.
   Из них Я Тихонечко (черт знает, как его звали на самом деле; Карлем божился Стрельникову, что он и в реестре записан под этой кличкой) был всех нелепее. Китель его, всегда выглаженный, висел мешком; награда у него была значительнее, чем у Стрельникова, но казалось, будто это не орден вовсе, а какая-то цветная пуговица. За что бы он ни брался, все выходило бестолково и с грохотом; он словно бы подписан был на всякое нелепое действие. По счастью, был Я Тихонечко невзрачен, и многое сходило ему с рук. Для Стрельникова и друзей он служил объектом всяческих шуток (то ему мазали полотенце сажей, то делали "велосипед"), которые, не будь между ними дружбы, можно было назвать издевательскими. Вообще же Я Тихонечко был, как и его друзья, весьма хищный молодой человек.
   Такой же был и Карлем: хотя он как раз в свой адрес никаких шуточек не позволял. От него зато шли Стрельникову все каверзы; потому Карлем и дружил, что так было легче заходить в чужие дома, просматривать почту, пролистывать книги. Да, книги: Карлем один из всей компании читал. Что им при этом руководило? Желание быть образцовым офицером: начитанным, грамотным, с цитатой из Клаузевитца наготове - хоть сейчас на фронт? Едва ли. Ровность слога, ровность мысли соблюдал он так же аккуратно, как и прямоту линии, составляя график. Отличала Карлема только особая предупредительность к собственному имуществу; он мог подолгу возиться с оторвавшейся пуговицей, прилаживая ее то так, то эдак, а с воротничком своим так просто нежничал, задушевно, как с живым существом. Китель сидел на нем вполне самостоятельно, с претензией на отдельное уважение. Стрельников думал иногда, что исчезни вдруг Карлем (не без эффекта, конечно, а с хлопком как от вылетевшей пробки), и китель займет его место в канцелярии и продолжит работу, как ни в чем не бывало. Точно так же будет он до мелочей изображать дружбу, чтобы выведать у товарищей какой-нибудь предрассудок, оставшийся от штатской жизни, и затем вывести его на рассмотрение - в качестве смехотворного, устаревшего убеждения, атавизма, упущенного военной школой.
   Дормеско, третий, помимо службы преподавал, внушая детям, что честь и достоинство нужно сохранять до конца - как билет в общественном транспорте. Чеканным шагом, демонстрируя выправку, он расхаживал по классу и, насколько хватало урока, развивал одну и ту же мысль. Следуя этой мысли, надлежало: а) чтить отцовские могилы, потому что это тоже имущество, только недвижимое; б) любить свою Родину (здесь Дормеско затруднялся с причинами и полагался больше на юный возраст учеников); в) быть верным своим товарищам, даже если не знаешь, как их зовут.
   Аббас, идущий четвертым, пил.
   Без сомнения, отношения Стрельникова с товарищами строились исключительно на недоразумении. Что их действительно сближало, так это одна на всех непригодность к военной службе (у Карлема даже по здоровью; был чудовищно близорук). Но кто же в здравом уме признается, что с друзьями, товарищами, закадычными приятелями его не связывает ничего, кроме слабости, неумения, слепоты? И потому, именуемое не иначе как "дружба", недоразумение с общего согласия возымело над ними такую силу, что способно было влиять на самое сокровенное: на выбор подруги. Выбор, по счастью, демократический, большинством голосов. И действительно: при разности вкусов, при полном непонимании элементарных вещей и, прежде всего, друг друга, непонятно было, что должен Стрельников сделать, дабы удовлетворить своей кандидаткой всех товарищей сразу. Разве что высечь из камня богиню.
  

* * *

  
   Стрельникова избили и выбросили в канаву. Что сказать об этом месте? Давайте лучше о другом, о более пристойном помещении. На стенах там обои в цветочек, под потолком книжные полки с легкомысленным чтением. Комната большая, но уютная, всюду вазочки, подушечки и прочая бесполезная мелочь.
   Стрельников очнулся на старом диване, укрытый по самый нос ватным одеялом. По животу его расползлась горячая грелка, а лоб приятно холодил бугристый пакет со льдом.
   На кухне журчала вода. Стрельников прислушался и различил разговор. Слышно было двоих:
   - Мы так добры с этим несчастным человеком, - говорил женский голос.
   - Это потому, что мы очень порядочные, - отвечал мужской.
   Послышалось звяканье посуды. Женщина охнула, очевидно, от неожиданности.
   - Макс, прошу тебя, только после свадьбы. Брось свои глупости и начинай вытирать посуду. У нас гость, а тарелки грязные.
   Стрельников потянулся, и диван скрипнул.
   - Ну вот, он проснулся. Пойдем ему представимся. Спроси уж заодно, как ему спалось. Я не уверена, что мыши совсем уже покинули эту комнату.
   Дверь на кухню открылась, и вошли неприметной наружности мужчина и такая же женщина. Тем не менее, было в них нечто, отчего Стрельников поежился: казалось, стоит только сделать что-то вопреки их воле, как обычная наружность спадет с них как шелуха, открывая хитиновый каркас.
   - С добрым утром, - сказал мужчина. - Я Макс, а это моя невеста Рита. Мы ваши соседи снизу. Хозяин говорил нам, что вы нелюдим. Если бы не ваш обморок, мы бы и не встретились.
   - Какой обморок? - ничего не понял Стрельников.
   - Ну, обморок же, - объяснил Макс, - Мы увидели, что вы лежите в канаве, когда ходили за хлебом.
   - Да, - сказала Рита, - а потом еще раз, когда ходили за молоком. Нам нужно было время, чтобы решиться на такой поступок.
   - Еще бы, - поддержал ее Макс, - Кто-нибудь другой на нашем месте решил бы, что вам в канаве самое место.
   - Но не мы.
   - Да, кто угодно, кроме нас. Мы принесли вас к себе домой, - сказал Макс, - и ухаживали за вами ровно столько, сколько нужно. Хотя вам, наверное, этого недостаточно. Подоткнуть подушку?
   - Нет, спасибо, - сказал Стрельников, - Я лучше пойду.
   - Тогда кофе? Со сливками.
   - Нет. Ничего не надо.
   - Ну что же, раз вы ничего не хотите, придется мне самому что-нибудь предпринять, - Макс задумался на секунду, - Давайте-ка переложим грелку вам на голову, а лед на живот.
   Так он и сделал. Неблагодарный Стрельников потребовал свой китель.
   - Ну, если вы настаиваете. Рита, покажи, что ты сделала с его кителем.
   - Я стирала его вместе с полотенцами, - сообщила Рита. Китель действительно был весь в разводах.
   - Ну, вот видите, - улыбаясь собственной правоте, развел руками Макс, - Вам теперь идти некуда. Оставайтесь уж кофе пить.
   - Оставайтесь, правда. Ко мне сейчас подруга придет. Такая дурочка. Вы непременно должны с ней познакомиться. Можете сводить ее в кино или в театр, она все равно ничего не поймет. Ну же, оставайтесь. Мы хотим быть с вами добрыми до конца.
   И Стрельников остался. Макс дал ему кипу журналов, чтобы тот не скучал, и Стрельников читал их, пока в дверь не позвонили.
   - Иду, иду, - пропела Рита и впустила подругу. Стрельников вышел посмотреть и сразу подумал: какие у нее черты лица; такие - геометрические. Стоп, сказал себе Стрельников; откуда взялось это слово? Ясное дело, оно неверное. Я даже не знаю, что оно значит, оно просто достаточно сложное, чтобы я мог выразить свое впечатление. Раньше мне не нужны были сложные слова, и я не делал между ними разницы. Все сложные слова для меня означали одно - темное и непонятное. Что же это передо мною такое, в образе этой Лизы, что делает сложные, невозможные слова необходимыми? Отчего они вдруг появляются из меня и не требуют даже, чтобы я понимал их? Надо сделать что-нибудь до одури уместное, чтобы избавиться от таких мыслей. Высморкаться, что ли, в рукав кителя?
   Стрельников имел представление о любви. Карлем и Аббас, когда несли дежурство в общественных местах, влюблялись во всех встречных дам. Я Тихонечко выдумывал любовные переживания, одно другого мучительнее. Разбудить в себе чувство для них было совсем нетрудно; не сложнее, чем нащупать тумблер в темной, но знакомой комнате. Развивало такой навык военное воспитание; задача эта осталась от тех времен, когда люди теряли на войне своих любимых, и чтобы продолжать сражаться, им надо было перестроиться и полюбить что-нибудь более долговечное; например, Родину. Приобретенная сноровка пригодилась и в мирные годы: случалось так, что кандидатка не подходила, и друзья отказывали офицеру в праве ввести ее в круг; офицер тогда, не отчаиваясь, приводил на смотрины и пятую и десятую, и, надо отдать ему должное, ко всем им испытывал чувства примерно одинаковые. Любовь была для него чем-то вроде лампочки: не будет светить тусклее, если несколько раз включить ее и выключить.
   Стрельников же не представлял себе любовь, как что-то связанное с внутренним озарением или вообще со светом; он чересчур был напуган физическими ощущениями и всерьез беспокоился, выдержит ли такое испытание его организм. Любовь представлялась ему в виде удара под ложечку или неизбежной венерической болезни.
   - Знакомьтесь, это Лиза, - представил ее Стрельникову Макс, - А это наш гость, Вадим. Только что из канавы.
   - Правда? - поразилась Лиза, - Как интересно! Я всегда хотела побывать в каких-нибудь интересных местах. Канава! Наверное, это очень романтичное место. Пожалуйста, обещайте, что в следующий раз возьмете меня с собой!
   - Полно, полно, милая, - вступила в разговор Рита, - Есть вещи поинтереснее дальних стран. Мы с Максом собираемся открывать кофейню.
   - Как самоотверженно! - Лиза прижала руки к груди, - Вы будете варить кофе на вершине горы! Среди арктических льдов!
   - Милая, милая! - уже несколько раздраженно воскликнула Рита, - Поберегите свои восторги для нашего гостя. Вот и чайник поспел.
   Стрельников сел рядом с Лизой. Рита поставила перед ними две голубые чашки с дымящимся кофе. Лиза поднесла свою к губам, подула немного и сказала Вадиму:
   - А давайте поменяемся.
   - Зачем? - не понял Стрельников.
   - Секрет.
   - Ладно, - отдал он свою чашку. Лиза отпила чуть-чуть и хихикнула, как девчонка.
   - Что?
   - Ничего.
   Хи-хи.
   - Что?
   - Наклоните ко мне ухо, - Стрельников послушался, - Хотите в меня влюбиться?
   - Да, да.
   - Тогда запоминайте. Я люблю кошек, море и мороженое. Нет, лучше так: кошки, море и мороженое. Чтобы никакой путаницы. А то вам еще столько всего предстоит выучить. Поцелуете меня?
   - Да.
   Поцеловались. Мешали носы, и губы были как резиновые. Стрельников обиделся.
   - Я думал, вы знаете как.
   - Нет, - улыбнулась по-детски Лиза. - Я ничего не знаю. Я как будто вчера родилась. Во мне еще ни тайны, ни загадки нет. Весь мой секрет - как белое платьице с одним единственным пояском; потянет его человек знающий, и свалится платьице с шелковым шелестом.
   - И как его потянуть? - спросил Стрельников.
   - Ну, этого я не знаю. Грандиозный поступок какой или какая-нибудь мелочь - все сгодится. И отчаянную нелепицу можно, главное, чтобы правильно было и единственно. Вот. Все, что угодно. Любую ерунду. Все равно.
   - Давайте поговорим о политике, - предложил тем временем Макс. - Вот я слышал, что готовится восстание. А вы, Вадим?
   - Я? - удивился Стрельников, который не знал, что будет угоднее Лизе - чтобы он знал о восстании (а он, конечно, знал), или наоборот, чтобы ни сном, ни духом? - Да, вроде как. Восстание...
   - Именно! - воскликнул Макс. - Восстание! Меня, собственно, интересует касательно него одна вещь: а эти ваши военные, они - кофе пьют? А то неудобно будет при новом-то режиме со старым ассортиментом... (Бордо, что ли, завести или ананасную воду?) Ах, как просто все было в старые времена! Маленькие кафешечки, официанты из хороших семей, мило, уютно! И кухня - сплошь домашняя, пудинги да пироги. А вы что едите преимущественно, Вадим? Держу пари, картошку или турнепс - что у вас там в столовой дают. Да, забыл спросить: как поступит ваше восстание с простыми людьми? Которые и Родину любят не особо, и власть? Которые смирно сидят, и никому - ничего? Стрелять, верно, будете? Мы с Ритой, каюсь, потому и пригрели вас, что опасаемся. Пусть, решили, будет у нас среди новой власти свой человек. По-военному это зовется отступлением на заранее заготовленные позиции. Так, что ли?
   И тут Стрельников понял, что надо проявить упрямство, не согласиться, выказать презрение. Потому что Лизе это наверняка понравится.
   - По-моему, это не так, - сказал Стрельников. И еще, - По-моему, это просто чушь.
   Чушь. Макс смутился, Лиза подмигнула, и Стрельников понял: вот где конец у белого пояска. Потянешь за него, и платье свалится.
   - А я считаю, что это неправильно, - заготовил он ответ на следующую реплику Макса.
   - Что неправильно? - удивился тот.
   - Да что бы вы ни сказали. Все неправильно.
   Макс посмотрел пристально на Стрельникова (тот выказал невозмутимость), а потом на Лизу (и та выдала себя - хихикнула и покраснела) и сказал своей невесте:
   - Смотри, Рита, да они уже сговорились. Просто поразительно, как скоро сейчас все делается!
   - Да, - согласилась Рита. - Мне это тоже внушает опасения. Сойдутся, поговорят чуток о ерунде и воображают уже, что знают друг о друге все, и что могут быть счастливы. А потом всплывает правда, и приходится вмешиваться устроителям...
   - И организаторам, - добавил Макс. - То есть нам. Так что позвольте, дорогой Вадим, вам рассказать, что Лиза...
   Но Стрельников уже решил для себя, что все, сказанное Максом - неправда, выдумка, и не слушал. Извинившись, он пошушукался о чем-то с Лизой, и они вышли. Некрасиво получилось.
   Было уже темно, и давно иссяк соединивший их заряд, а они все шли по яркой улочке, словно никак не могли разрешить чего-то. Наконец, когда впору было разругаться по взаимной непонятливости, договорились на другой день в кафе. Хозяева еще долго махали им из окна. Наконец Макс задернул шторы и сказал:
   - Знаешь, Рита, похоже, наш гость тоже не слишком-то сообразителен.
   - Да, - согласилась Рита, - Так и не догадался, что она уже...
   - Шшш... - сказал Макс, - Не то чтобы я боялся, что услышит, но - вдруг догадается?
  

* * *

  
   Назначая Лизе свидание в кафе, Стрельников больше всего боялся повстречать сослуживца, потому что знал: непременно донесет. Смотрин в таком случае не избежать, а Стрельников не желал Лизе зла, даже памятуя, что это ради собственного спокойствия. Однако где уж ему было убежать. За столиком в кафе сидел Аббас. Его Стрельников боялся встретить больше всего; когда Аббас приводил в круг будущую жену, Стрельников голосовал против. Не пришелся ему по вкусу ее длинный нос. Поэтому Стрельников сразу захотел расставить все точки над "i". Не прятаться же теперь, в конце концов.
   Он подошел к Аббасу. Тот, красный, грузный, осоловело склонился над тарелкой с пельменями. Стрельников тронул его за плечо.
   - А? Что? - встрепенулся Аббас, - Который тут? Темнота в глазах...
   - Это я, Стрельников.
   - Нуу... - Аббас махнул рукой. - Сразу надо, что не абы кто, а то я обороняться со сна могу.
   - Успеешь еще. Ты меня сначала выслушай. Я сегодня не один, и если Карлем узнает и прочие... В общем, ты сплетник, враль, поэтому спрашиваю сразу: сколько хочешь за свое nescio vos?
   - Пятьдесят надо бы, - изрек Аббас совершенно нормальным голосом. - Это чтобы совсем не узнать.
   - А за десять - никак?
   - За десять совесть не успокоишь. Десять - это глаза обмануть.
   Стрельников сунул руку в карман и нащупал там несколько смятых бумажек и какую-то мелочь.
   - Тридцать семь с полтиной, - и, оправдываясь. - Я ведь на трамвае ехал.
   - Ну, обо всем ты мне не обязан, - подобрел Аббас. - Давай, так и быть, решим текущий вопрос. Мне по счету уплатить надобно тридцать семь. Из калькуляции вытекает, что полтинник твой, отчего моя посильная радость.
   Стрельников покраснел, потому что все же чуть-чуть любил друзей и радовался, если радовались они.
   - Это правильно... Это нравится... - одобрил румянец Аббас и, теряя нить, ткнулся в судок.
   Стрельников сел за соседний столик - с тем, чтобы следить за Аббасом - и спросил меню. Все было очень дорого; Стрельников стеснялся узнать, принимает ли кафе боны или расписки. Что же тогда оставить в залог? Если сапог, то, конечно, левый, а не правый, потому из правого носка пальцы торчат. И ведь, если гулять идти, все равно нехорошо: всему городу показаться без сапога; да и Лиза, как птичка, легкая, за ней далеко не уковыляешь. Посмешище будет. Нет, прогулка отпадает, а больше Стрельникову и придумать нечего. Казалось бы, что такое важное, решающее, может произойти между ними за два только часа? А между тем даже это ничтожное время нужно было чем-то занимать, что-то придумывать, о чем-то разговаривать. Необходимо было делать какие-то первые шаги для завоевания Лизы, прощупывать ее настроение, пробовать к ней какие-то подходы, и каждая следующая ступенька таила в себе бездну побочных расчетов. Обычное, естественное чувство открыло вдруг Стрельникову свою таинственную и сложную механику. Сердце по-прежнему настаивало на том, чтобы пустить дело на самотек; больше из презрения к сложностям, чем по необходимости. Разум же требовал немедленной мобилизации всех своих сил для решения сложной задачи, каковой представлялось ему свидание.
   Здесь надо сказать, что во времена Стрельникова любовь уже не имела в своем арсенале средств для стремительного натиска. Незнакомые люди встречались вслепую и завоевывали расположение друг друга долго, сухо и скучно. Мужчины, предчувствуя победу в этой позиционной войне, говорили обычно: "Еще немного, и она ко мне привыкнет". Женщины, которые одни острее, а другие глуше, чувствовали неправильность происходящего, вздыхали с усталым видом и жаловались подругам: "Я его уже прогоняла ведь, но он такой надоедливый". Сейчас такие чувства кажутся вымученными и нелепыми, но тогда в них единственных видели проявление настоящей, взаправдашней любви, которая всегда торжествует над своим сошедшим со страниц книг изображением, над любовью излишне сильной, бурной, истощающей все необходимые для успешного брака силы. Вся проблема Стрельникова в том и заключалась, что он чувствовал в себе эту самую фантастическую, книжную, а вовсе не какую-то реальную любовь. Ему не нужно было день за днем видеть перед собой Лизу, чтобы вбить себе в голову чувство к ней. Само собой свершилось с ним и то чудесное изменение, которого никакими упорными тренировками и самоконтролем не достичь; любовь, разумеется, не сделала его ни слишком умным, ни особенно вежливым, но придала всем его неприятным качествам такую естественность, которая их совершенно обезоруживала и приводила даже в некую гармонию. Внутренний Стрельников был отныне цельной натурой, любовь завершила в нем трудную работу, которая когда-то оказалась не под силу ни семье, ни друзьям, ни даже военной школе. Но был еще и внешний Стрельников, мнительный, суеверный, получивший от своего времени мощный заряд сомнительного здравого смысла. Этот внешний Стрельников ничего не знал о внутреннем и полагал, что тот стандартный набор процедур, которого требует современная любовь, и является единственным таким, который подлинно соответствует его чувствам и желаниям. Истинная же любовь, опираясь на внутреннего Стрельникова, требовала проявить себя немедленно; однако, будучи в настоящем мире явлением случайным, он не могла подсказать ему простого пути. Трагическое противоречие заключалось в том, что Стрельников не мог поступить иначе, нежели попытаться примирить оба эти начала, что было в принципе невозможно. Одно из них неизбежно обязано было взять верх и уничтожить соперника; внутренний мог бы победить, перестань Стрельников быть офицером и членом круга, за внешним же поле битвы оставалось в том случае, если Стрельников пройдет вдруг испытание стыдом и позволит своим товарищам разглядывать Лизу и оценивать, годится она ему в жены или нет. Но даже это временное перемирие, которое пока что установилось в нем, никак нельзя было торопить к разрешению; слишком хрупка была еще эта новая организация, любое внешнее воздействие могло привести к взаимному уничтожению обоих ее частей. За этим последовали бы только распад и смерть.
   Пока все это кашеварило у Стрельникова в голове, подбрасывая время от времени крышку, сам он сидел, как пустяк, и косился на Аббаса, сильно сомневаясь, что последние тридцать семь удержат того от глупостей.
  

* * *

  
   Прежде всего Стрельников заметил, что Лиза не такая уж и красивая. В спеленатой добродушным вервием Макса и Риты бронзовокрылой мушке больше было беззащитности и трогательного обаяния. Стрельников слишком долго был военным; в нем сильно было желание делиться сухарями и консервами. А Лиза теперь была самостоятельная и ни в чем не нуждалась - как ясный день, от которого мир такой прозрачный и пустой. Свидание для Стрельникова обросло вдруг массой неприятных обязательств; он заерзал на стуле, как адская машинка, с одной только мыслью: поскорее отделаться от него.
   Подали кофе. Поднос намертво пригвоздил к столу время; оно теперь просачивалось едва тоненьким парком из чашек. Сделав глоток, Стрельников захотел сказать что-нибудь дерзкое и остроумное, что так нравится хорошеньким, смешливым девушкам. И сказал-таки:
   - Могу винтовку разобрать за тридцать секунд.
   - А это хорошо или плохо? - подняла брови Лиза.
   - Ну, это не лучший результат, - замялся Стрельников. - Есть у меня в роте, который может за двадцать. Я его на гауптвахту посадил. То есть, не за это, конечно, а просто так получилось, провинился парень. Мы, офицеры, люди не жестокие, у нас обязанности.
   - Обязанности, - повторила Лиза, - Да, понятно. Смотрели фильм, где мой любимый актер? Вот он умеет про любовь. Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть чем.
   - У нас разве фильмы, - развел руками Стрельников. - Прапорщик, и все кино.
   - Прапорщик. Вот и вся ваша любовь ко мне - прапорщик.
   Положение спас продавец-разносчик. Стрельников, не глядя, выхватил у него лоток; хоть что, замять бы только прапорщика. В лотке оказались вишни. Лиза брала осторожно и ела неловко, пачкая губы; Стрельников нашел себе развлечение; удерживал вишенку на носу, пока та не свалилась в кофе. Лиза прыснула жаворонковым смехом и чуть не подавилась косточкой. Дурак, сказала она обиженно. Потом Стрельников захотел по нужде. Еще десять минут долой. Неужели для свиданий не существует времени?
   Вернувшись, он застал за своим столиком Аббаса. Тот лег локтями на стол и, выпятив шею, врал всякое. Лиза улыбалась и прикрывала рот ладошкой.
   - Что же вы мне не говорили, что у вас тут сослуживец будет? - спросила она Стрельникова, плутовато щурясь.
   - Он вам не успел ничего? - Стрельников мигом взмылился, приготовился к драке.
   - Да нет же, - выгораживая Аббаса, отмахнулась Лиза, - Он смешной и водку пьет. О вас рассказывает. Вы, стало быть, женитесь?
   - Женится! - доложил Аббас, - И от товарищей скрыл, проходимец!
   - Как интересно! - Лиза захлопала в ладоши, - А, случаем, не на мне, нет?
   - Эээ... - Стрельников покраснел. - То есть... как бы да, но тут ведь главное, это у товарищей - одобрение, и на бумаге - роспись... А там можно и не жениться, - закончил он обнадеживающе. И сразу же, робко, - А вы думаете, надо?
   - Не знаю, - улыбнулась простодушно Лиза. - Надо до конца идти, если любите. А если не любите, то как порядочный человек.
   - Как порядочный... Значит, вы придете? Я думал пригласить, но не знал, любите, нет. Это ничего?
   - Ничего. Придти я могу. Мне любовь изображать трудно будет - неумеючи.
   Это было признание, как кристаллик, предельно ясное. Стрельников вдруг посоветовал Лизе:
   - А вы вместо любви лучше - чувство, страсть, мутное что-нибудь. Так надежнее. А то еще не поверят.
   - Тогда я лучше правду, чтобы наверняка.
   - А что за правда?
   - Ну, правда, - задумалась Лиза. - Правда она и есть.
   Дитя мое, что нам еще сказать? Лишь правду, что еще сказать?
   - Вот и ты свою - позвал, - сказал, когда Лиза ушла, Аббас и словно грех на Стрельникова навесил.
   - Позвал - неохотно и горько подтвердил Стрельников. - На свою голову. Считай, что первый кирпич заложил. Стена будет, что надо... Чушь. Все строят, и я. Счастье, семью, любовь...
   - Солдат на плацу, - подхватил Аббас, - Их тоже строят.
   - И это, да. Я просто о том, что все эти вещи совсем как здания. Строятся, чинятся, ломаются - а в них не живет никто. Это твоя душа разумеет? Мозги твои, извини, в расчет не беру.
   - Некогда ей разуметь, - ответил Аббас. - Но ты валяй, пока я пьян и с собою в ладах.
   - Так вот. Я говорю: кирпичи. Кладешь их один на другой, откуда стена, и сверху - крышей. Получается вроде как дом, поскольку план есть. А если мне по плану полюбить нельзя? Знаю, должен во столько-то лет, с точностью до секунды, но как подумаю, до чего это за меня решено, тоска берет. Я ведь любовь-то эту из головы выдумал! А теперь что же, строить по собственной выдумке? Видал бы ты, какая она неконструктивная. Так сразу и не опишу. Другие слова нужны. По пьяни, бывает, прорывается иногда, потому что пьяный человек только и делает, что нащупывает язык...
   - Что насчет пьяных, возражений не имею, - Аббас зевнул и перекрестил рот. - А прочее - некасаемый меня шлак.
  

* * *

  
   Аккурат после свидания Стрельников приготовился и стал ждать звонка. Звонок у него был такой: дудили дин-дон тик-ток. Стрельников, прежде чем его услышал, переделал массу дел: занял у соседей скатерть, заправил в вазу цветы (они встали, как черствые чудеса), вымыл с воском полы и придумал, что сказать. Обычно он делал все это по ходу свидания, поэтому теперь, разобравшись заранее, нервничал и скучал. Речь, приготовленная для товарищей, вышла острая, неровная, парадоксальная; почерпнута была в основном из сборников тостов. Стрельников записал ее на бумажке и долго правил, добавляя семантические вершины. Делалось это так. Стрельников брал слово и мусолил его примерно с минуту, то вытягивая, то сокращая в длине, пока в его воображении оно не принимало вид опасно накрененной планки; чуть подтолкнешь, и выльется в совершенную глупость. Стрельников не давал слову упасть, мигом подставляя ему прилагательное столь же отвесное. Планки опирались друг на друга, и получался эдакий словесный Тироль. Остроумно и не пошло.
   Дудили, дудили, дудили, трижды безжалостно прерванный, сыграл звонок, и вслед за этим, как натянутая на барабан шкурка, загрохотала дверь. Стрельников бросил речь и пошел провожать друзей в гостиную. Карлем принес коньяк, у Аббаса выпучивались из-под кителя две бутылки водки, Дормеско шел, подпоясавшись колбасой; вкладом Я Тихонечко в застолье был совершенно посторонний майор, до того пьяный, что бросать жалко. Все готово для многочасовой борьбы за счастье Стрельникова. Карлем налил всем по капельке, и друзья сели за стол. Рядом со Стрельниковым плюхнулся Дормеско и уставился выжидательно.
   - Начнем, что ли? - неуверенно спросил Карлем, - С прошлой вечеринки у меня остался список вопросов, так что ничего придумывать не нужно. Итак, - заглянул он в блокнот. - Вопрос первый. Ты ее действительно любишь или это так, томление духа?
   - Не понял, - признался Стрельников. - Люблю сейчас или вообще?
   - Гмм... - озадачился Карлем. - Не знаю. Посмотрим, что написано в скобках... Да, сейчас. В настоящий момент.
   - Ну если в настоящий, скорее нет. Она даже, как бы это сказать, мне сейчас противна. Как и любой пустопорожний призрак. Но это временное, пройдет. А если вообще, то да, люблю. Бесчувственно, неосознанно. Если вдруг разлюблю, сразу не узнаю. Пусть кто-нибудь другой тогда посмотрит и скажет: кончилось.
   Карлем спустил очки с носа и посмотрел на Стрельникова недоверчиво.
   - Черт меня побери, - сказал он, - если я понял, как у тебя все это началось. Копаешь глубоко, но откапываешь - говно. А галочку надо ставить либо здесь, либо здесь. Потому как, если бы кто-то хотел, чтобы галочку ставили посередине, то завел бы там отдельную графу. Так что - любишь или нет?
   - Люблю, - признался Стрельников. ("И?" - выжидательно посмотрел Карлем, - "На что ты способен ради нее?") Я бы ради нее - нет, не построил - сжег бы что-нибудь...
   - Даже так? Отлично. Потому что здесь приписка. "Если ты ответил "да", знай: любовь - лишь половина от необходимого. Есть ли у тебя планы на будущее, один другого громаднее? Капиталец на черный день? Озерный приют для вас двоих, и на нем девять грядок бобов? Дом, благоухающий сосновыми досками?"
   - Нет, - ответил Стрельников, - Всего этого нет.
   -Тогда вновь завертится чертово колесо. Следующий вопрос: какого черта ты вообще вздумал жениться?
   - Карлем, Карлем, - улыбнулся сам для себя неожиданно Стрельников. - Не обижайся, но, мне кажется, этот вопрос ты придумал сам.
   - Нисколько не выдумал, - обиделся поверх очков Карлем. - Что есть в блокноте - читаю, а своего ничего не говорю. Изволь лучше отвечать. И помни: за каждую причину, соответствующую объективной реальности, тебе будут начисляться очки. Наберешь меньше, чем нужно, придется отказаться от излишков в комплектации. То есть ничего внушительного здесь, - он показал на грудь, - и здесь, - приподнялся и шлепнулся обратно поджарым своим задом. - Начинай.
   - Ну ладно, - сказал Стрельников. - Я хочу жениться потому, что...
   - Потому, что... - изобразил эхо Карлем.
   - ... потому что так делают все мои друзья...
   - Очко! - Карлем захлопал в ладоши, - Стопроцентное попадание!
   - ... потому что такова традиция...
   - И еще разок! Все, молчу, молчу!
   - ... потому что плохо быть одиноким...
   - Ну, это какой-то субъективизм, - покачал головой Карлем. - Ну-ка еще придумай, для чего тебе жениться.
   - Зачем? - исчерпав все варианты, не понимал Стрельников, - Зачем еще? Чтобы дать звездную грамоту? Подножием сделать радугу?
   - Опять отсебятина, - сморщился Карлем. - Ладно, сиди уже. По минимуму ты себе заработал.
   - А Лиза, она и есть - по минимуму, - обрадовался Стрельников оттого, что все так сошлось.
   И как раз в этот момент пришла Лиза. Стрельников бросился было ее встречать, но Карлем не пустил, отрядил взамен Я Тихонечко. Слышно было из прихожей, как он помогает ей раздеться и болтает глупости. Наконец Лиза вошла.
   - Так, - сказал Карлем. - Распределяем себе участки для критики. Я возьму личико, - застолбил он себе участок и скомандовал Аббасу: - Ты! Займись ногами! Я Тихонечко!
   - Слушаюсь!
   - Исследуешь грудь! Дормеско, Дормеско, - укоризненно сказал Карлем, - Это тебе не ребенок, тут совсем другая анатомия.
   Стрельников испугался уже, что друзья будут трогать Лизу и запачкают (чуть было не взмолился: вымойте руки!), но они всего лишь переглядывались и прищелкивали пальцами как закройщики; только портновских метров и не хватало. Карлем единственный сообразил себе инструмент: свернул лист бумаги и принялся глядеть на Лизу через эту подзорную трубу.
   - Носик, - говорил он, - маленький, что хорошо. Это, - говорил он, - значит...
   - Что значит? - выпытывал Стрельников, потому что не казался ему носик чудесным или значительным. Обычный носик, как у всех.
   - Так, - продолжал Карлем, - я все подсчитал. У вас будут дети. Два капитана и один в чине полковника.
   - Насчет полковника, - сказал Я Тихонечко, пристально изучая грудь. - Не уверен, что для него здесь найдется достаточно молока. Полковники, они о-го-го как сосут.
   - Найдется, - уверил Карлем. - Что там с ногами?
   - Стройные, - отозвался Аббас. - Должен отметить, что штанишки идут чрезвычайно. Трусики, гипотетически - розовые, с оборочками.
   - Так я и думал! Итак, господа, соображаем следующую картинку. Хавирка Вадимова вычищена, всюду ковры и хрусталь. Пылает камин, возятся ребятишки, хозяйка в переднике у плиты. Сам Вадим в кресле, он красный и дышит с трудом. У него недавно был удар. Что ж, скажем мы, счастливая жизнь не дается даром. И если добавить больше некому и нечего, сочтем такое будущее за идеал. А? - толкнул Карлем локтем Лизу, - Или есть чего вымолвить?
   - Есть, - сказала тихонько Лиза.
   - И что это?
   - Правда, - вышло еще тише, еще задушенней.
   - Ах, правда. Миленько. Аббас, приглуши ненужный фон. Послушаем.
   - Тихо, дурак, сейчас правду говорить будут, - погрозил Я Тихонечко Аббас, а Лизе сказал:
   - Да ты забирайся на стол и оттуда говори!
   Он галантно подал Лизе руку, помогая ей забраться на стол. Оттуда она разослала ворох воздушных поцелуев - особенно ревностно ловил их Я Тихонечко - и закачалась на сапожках, подыскивая слова.
   Вдруг Стрельников вспомнил, что скатерть взята в долг, и возвратить ее надо без единого пятнышка. Не соображая, что делает, он схватил свисающий край и дернул, так, что Лиза покачнулась и едва сохранила равновесие.
   - Дурак! - сказала она.
   - Знаем, - ответил за Стрельникова Карлем. - Вы давайте ближе к правде, пока время не вышло. Мне еще идти караул разводить.
   - Я быстро, - пообещала Лиза, - Правда моя заключается в том, что...
   - Что вы смертельно влюблены в нашего друга Вадима, - нетерпеливо закончил Карлем. - Это нам, к счастью, известно. А то мы уже заподозрили в вас довольно фальшивенькую барышню. Если у вас все, то мы согласные. Женись, Вадим, и будь счастлив.
   - Будь, - подтвердил Аббас.
   - Без возражений, - сказал Дормеско.
   - Скатертью дорога, - буркнул Я Тихонечко, но его не дослушали, потому что Лиза засмеялась вдруг, как смеются затаившие секрет дети.
   - Изрядно же вы нафантазировали про меня! Занавески выдумали, детей. Трусики какие-то. А правда всего лишь в том, что я - помолвлена!
   Карлем сделал скептическое лицо.
   - Помолвлены? Чушь! Где тогда ваше кольцо?
   - Да кто ж его знает, где оно? Я его особенно и не хранила. Золото, между нами говоря, скверное, и брильянтик - размером со звездочку (и каждый себе эту звездочку, ненужную, заброшенную, вообразил).
   На миг все запечатало восковой тишиной. Только Карлем - раз, раз, раз! - постукивал карандашиком, словно не лезла в блокнот эта фантастическая ерунда.
   И отбарабанив положенное число раз, грянул, разоблачая предательство:
   - Вот это самодеятельность! - затем, впрочем, спросил Стрельникова буднично. - Ну и что же ты собираешься делать?
   - А что я должен? - спросил Стрельников.
   - Не знаю. Кричи, топай ногами, плачь, наконец. Ты живой человек или мертвым тебя сделала вся эта хренота?
   - Живой, - сказал Стрельников. - А что - не может живой человек просто взять и посидеть в такой момент?
   - Не может, - взяв учительский тон, вступил в разговор Дормеско. - Пусть займет сначала гражданскую позицию.
   И все стали ждать, пока займет. Но Стрельников сидел, как манекен, и никто не догадался даже слепить ему физиономию - гневную или расстроенную.
   - У него шок, - сообразил Карлем. - Лучше ему сейчас побыть одному.
   - Нет, - встрял Аббас. - Это у нас сейчас шок. Это нам лучше побыть одним. Ты вот что, Вадим, - положил он руку Стрельникову на плечо. - Ты, пожалуйста, выйди на минутку. Только эту (ткнул он несколько раз в Лизу, словно бы вдавливая невидимую кнопку) либертинку с собой забери, а то я не ручаюсь.
   Стрельников механически подал руку, но Лиза не взяла. Спрыгнув со стола, она спружинила сапожками и поманила Стрельникова; пойдем, соучастничек. Выскользнули они драматически; Аббас насвистывал вслед что-то заупокойное и нервно танцевал в руках стакан.
   А на улице - дождик шел зазря. Чтобы уместиться под козырьком, пришлось-таки им соприкоснуться спинами.
   - Забавно, - заметил на это Стрельников. - Нас словно бы все заставляет быть вместе. А если я не хочу?
   - Что? - вздрогнула Лиза, будто почуяла призрака за спиной. - Что ты сказал? Что вообще только что было?
   - Не знаю, - ответил спокойно Стрельников. Лиза впивалась в него лопатками, острыми и родными. - Нас просто выгнали из дома, если посудить. Только дом - мой, и друзья - мои. Глупый дождь. Не захочешь, задумаешься. А вы их здорово разозлили. Это, вообще, несложно. Делаешь просто, как они говорят.
   - Так зачем вы с ними тогда дружите?
   - Потому что знаю. Я бы их как подлецов понимал, если бы забыл вдруг все, что мне про них известно. Это я раньше был с ними добродушным и дружеским, а как узнал их хорошо, уже не мог. И что они мне сейчас делают злого, злом считать не могу. Как все приятное есть нажимание на кнопочки, так и дружба и любовь. При нашей с друзьями степени доверия подлость ли, благородство - все одно, лишь бы искренне.
   - Искренне, - повторила Лиза. - Тогда мне сказать нечего. Я думала, это все вранье и выдумки, представление...
   - А ваша? - удивился Стрельников. - Ваша правда-то какова? Разве лучше?
   - Зато я не обманывала. И знаете, пойдемте вашим друзьям об этом скажем. Чтобы не считали меня фальшивенькой и вас... ну, кем они вас там считают...
   - Нет, - сказал Стрельников. - Довольно нам быть вместе. Я лучше один.
  

* * *

  
   Друзья уже уселись за стол, но теперь так, что с одной стороны их оказалось четверо, а с другой один Стрельников.
   - Садись, Вадим, - пригласил Карлем, - Ты, как, разделяешь идеалы круга?
   - Чего? - не понял Стрельников.
   - Ничего. Мы - твои друзья, твой круг. Понимаешь?
   - А, ну да. Друзья, круг... - осторожно сказал Стрельников, переводя взгляд с Карлема на Аббаса. Он был готов к подвоху, но ловушка на этот раз выходила какая-то слишком хитрая, неочевидная.
   - Вот-вот, я как раз про это, - кивнул Карлем, - Есть, Вадим, такие вещи, которые обязан делать, если состоишь в круге. Даже через не хочу.
   - Я однажды Вишере задницу показал, - сказал Дормеско. - Хотя по натуре своей учитель и вежливый человек.
   - А я взял его ручку, - вставил Я Тихонечко, - И не вернул.
   - А я... я... - наморщил лоб Аббас, - я однажды пьяный был...
   - Ладно, ладно, - прервал его Стрельников и, обращаясь ко всем, сказал, - Я так понимаю, что тоже должен сделать Вишере какую-нибудь гадость, из солидарности.
   - Ну, это ты хватил, - сказал Карлем, - Вишера - хороший человек. Он такого не заслужил. Я про другое. Понимаешь, Вадим, сегодняшнее в тайне долго не удержится. Остальные офицеры тоже узнают. Я об этом позабочусь. От тебя соответствующие действия требуются.
   - Какие это? - не понял Стрельников.
   - А вот такие. Тебя только что продинамили, а ты сидишь, как ни в чем ни бывало. Ты, конечно, не виноват. Так получилось. Кавалирсделикт, как нынче говорят. Но вот со стороны все выглядит так, словно товарищеский суд - формальность какая-то. Тебе, может быть, так и кажется...
   - Да ты что? Ты чего такое говоришь? - открещивался Стрельников, но Карлем неумолимо покачал головой, продолжая:
   - ...мы к тебе в голову не заглядывали, но кто-нибудь посторонний подумает, что тебе все равно, приняли бы мы ее или нет.
   - Но вы же приняли, - запротестовал Стрельников. - Женись, Вадим, и будь счастлив. Ваши собственные слова.
   - Нет, нет, нет. Это наше согласие, оно, сам помнишь, как было исторгнуто. Путем обманным и лживым, так сказать. Знай мы всю правду, мы бы еще подумали, принимать ее или нет.
   - Я бы, например, не принял, - сказал Я Тихонечко.
   - Вот видишь, Вадим. Я к тому, что ты по этому поводу сожаления мало проявляешь. У нас на традиции в полку сам знаешь, как смотрят. Если ты офицер, и жизнь твою поломали, изволь соответствовать.
   Стрельников ничего не понимал. Друзья требовали от него таких чувств, которых он в себе не имел. Он не мог объяснить им, что любит Лизу совершенно вопреки частностям, что ему неважно, с кем она, и никакой обиды на Веретенникова в нем нет. А друзьям же оказалось нужно, чтобы он выдумал такое, отчего должен страдать безо всякой причины.
   - Да-с, именно так, - сказал Карлем, уловив общий ход мыслей Стрельникова, - Потому мы и решили, что ты пить должен. Сколько, Аббас?
   - Да не меньше, чем месяц, - подумав, ответил тот.
   - Вот. А мы постараемся, чтобы тебя за это со службы не выгнали.
   Повисло неловкое молчание. Карлем хлопнул Стрельникова по плечу, очевидно призывая не унывать, и друзья засобирались. Аббас задержался и шепнул Стрельникову на ухо:
   - Бери самое дорогое. Так деньги быстрее кончатся.
   На следующий день Стрельникову не позвонили, как обычно, со службы. Быстро же они вникли в положение, подумал он и даже несколько обиделся. Но пора было уже начинать соответствовать. Стрельников купил наугад две бутылки и одну сразу вылил в раковину. Она была уже початая, с размокшим комком волос внутри. Вторая оказалась вся в пыли, этикетка ее выцвела совершенно.
   Стрельников протер майкой стакан и налил для начала половину. Потом встал и прошелся по комнате. Пить - это тоже теперь была ответственность. Стакан был такой большой, такой неприступно-граненый. Стрельников понял, что не осилит даже половины, и решил пить прямо из горлышка. От первого же глотка мучительно заболел висок. Стрельников хотел уже взять таблеток, но подумал, что начинать жалеть себя уже сейчас глупо. Спиртное подействовало на него самым предсказуемым образом; на это его друзья и рассчитывали. Невесть откуда взялась обида, сильная, глубокая. Некоторое время она, ни на чем не основанная, висела в пространстве, как воздушный шар, пока Стрельников не догадался связать ее со вчерашними событиями. Наступил катарсис. Все в голове выстроилось очень удобно, по-военному прямо. Не нужно было, оказывается, отыскивать сложных причин случившегося; его попросту бросили. Он мог сколько угодно продолжать любить Лизу, но она все равно останется со своим Сашенькой, а не с ним. Надо еще выпить, решил он.
   Как и у большинства офицеров, у Стрельникова был свой аудиодневник, на который он записывал всякие глупости. Никогда еще он не диктовал на ленту так много, горячо и бессвязно, как в этот день. Контроллер брани, встроенный в дневник, упорно исправлял честное "сука" на темное и непонятное "самка", и доисправлялся до того, что Стрельников с криком "Много ты понимаешь!" впечатал его в стену. Потом уже, когда его, бывало, одолевали сомнения, и пить больше не хотелось, он обращался к этой записи и черпал из нее силы, необходимые для того, чтобы исполнять свой долг.
   Волей-неволей сначала он следовал совету Аббаса, покупал самое дорогое. Но скоро открылась ему во всех напитках единая тема, последовательно приторная, удушающая и едкая. Сначала она колыхалась где-то поблизости, в ожидании пока осыплется вкусовой букет, а потом наваливалась, залепляла уши, рот, глаза, и Стрельников пьянел. Опьянев, бредил неведомым Веретенниковым, Лизой и всеми друзьями по очереди.
   Деньги тем временем понемногу кончились, и однажды, совсем без гроша, Стрельников вышел на улицу и пошел.
   По пути встречались ему знакомые, которые спрашивали: куда ты идешь, Вадим? - и Стрельников отвечал, что не знает, потому что " идти к грюндерам" значило для военных неприличное.
   Начался грюндерский квартал, и названия улиц пошли незнакомые и трудные - Адажио, Сольфеджио, Состенуто; не то что бедная улочка имени Партитуры, где Стрельников всю свою бытность квартировал.
   Дома, все как на подбор, были изразцовые, черепичные, благоустроенные. Без счету росло вокруг скамеечек и маленьких стульчиков, на которые хорошо присесть с коммерческими новостями. Также росли деревья, но не зазря, а с важной миссией: дуб (реже вяз) сопутствовал успешной оптовой торговле, каштан был принадлежностью средней руки лавочек, а банкротов - банкротов отличали от всех бурые кладбищенские туи. Даже бродяги-маклеры, которых повсюду было пруд-пруди, стелили под себя акции ненамного упавшие в цене.
   - Где тут живет Веретенников? - спросил Стрельников у одного такого бродяги, который, лежа на своем контрольном пакете, регистрировал облака.
   - Вон в том доме, - показал бродяга. - Как сейчас помню: отопление полностью паровое, раздельные санузлы, восемнадцать комнат. Хотите за полцены?
   - Да нет. Мне бы только Лизу повидать.
   - Еще проще. Тридцать, и пятерку - бой мне за апартаменты.
   - Мне бы только поговорить, - смутился Стрельников.
   - У-у-у... - сказал бродяга, - да вы ничего не понимаете в коммерции.
   Но тем не менее, отвел Стрельникова к дому Лиза и ни гроша не взял (рекламная акция, пояснил напоследок). Стрельников постучал, Лиза открыла ему.
   - Здравствуйте, - сказал Стрельников.
  

* * *

   - Здравствуйте, - сказала Лиза. - Зачем вы пришли? Вам очень опасно быть здесь.
   - Почему? Будь ваш муж строитель, сбросил бы на меня бетонную плиту. А он не строитель, он грюндер. Что он может?
   - Он может купить вас, - тихо произнесла Лиза.
   - Не может.
   - Может. Денег у него много.
   - Пусть много, - сказал Стрельников. - Дело не в деньгах. Я теперь - как простое число; без звания, без друзей, до предельной точки дошел, и эта точка, оказывается, я и есть, и собственно, кроме этого, больше не надо ничего...
   - Стоп, стоп, стоп (стукнула Лиза ножкой). Не надо мне подробностей, не хочу я знать, как работает ваш душевный механизм. Давайте не будем об этом. Лучше так: что поделывали все это время?
   - Да что я? Я пил большей частью, - доложил Стрельников. - Все из-за того случая...
   - Мы же договорились: никакого "того случая". Я вот всякое делала, - принялась она загибать пальцы. - Читала, рисовала в блокноте, немножко пела.
   - Думали о том, что у нас тогда получилось?
   - Нет же, нет. Я вообще неглубоко думаю, все больше на поверхности. Я не как вы... Вот что: говорим о чем-нибудь кроме или...
   - Да нельзя ни о чем кроме, глупая вы женщина! - разозлился Стрельников. - У нас же из-за этого все пошло кувырком.
   - Каким кувырком? - удивилась Лиза. - По-моему, хорошо все закончилось.
   - Хорошо? Не знаю, нет. По мне, так вовсе и нехорошо. Попало мне тогда здорово. Товарищи мне устроили, - Стрельников задумался, подбирая слово, - сократизацию.
   - Вот как, - расстроилась Лиза. - А я думала, это шутка тогда была или розыгрыш.
   - Нет, - покачал головой Стрельников. - Это серьезная была традиция - товарищеский суд.
   - Странно, - задумалась Лиза. - А как вы сказали, так обычный гиньоль, когда Петрушку околоточный бьет.
   - Ну, вряд ли так. Незачем так подчеркивать, что все это было неестественно и фальшиво, поскольку это нормальная для меня жизнь. Через это всякий офицер прошел, и ничего, не жалуется.
   - А вы? Вы-то жалуетесь.
   - Нет. Я недоумеваю. Нет у нашей с вами истории логического конца. Все ведь должно было кончиться коллапсом, но осталось-то незавершенным.
   - Ах, вы только того и хотите, что знать естественное всего завершение? - Лиза вспыхнула и (влепить чем-нибудь этому хаму в физию!) сорвала с шеи маленький бархатный кошелечек. - Возьмите и убирайтесь! Вот мое мнение, как все должно закончиться!
   - Не могу, - сказал Стрельников, засовывая между тем кошелечек в карман. - Я вас люблю. Это очень глупо, между чувством и смыслом разрыв. Но ведь и вы меня... Потому все так отвратительно. Если бы хоть один из нас не любил, то сказал бы сразу: как грустно!
   Лиза задумалась.
   - Да, это вы верно сказали: грустно. Пустяк, а как-то все же не по себе. Нет, ничего не говорите, не надо. Что делают, когда грустят?
   - Пишут, стреляются, пьют, - ответил Стрельников. - Обычно же молча.
   - Вот как...- произнесла Лиза мечтательно, - Век живи, век учись. А мы с вами - как грустить будем?
  

* * *

  
   И они обнялись.
   Сцена эта выглядела весьма трогательно - как памятник прощению и любви. Прелесть ее сохранялась бы в памяти Стрельникова еще долго, не повторись она впоследствии раз шесть или семь. В последующие посещения Стрельников старался по возможности сократить торжественную часть, и между ним и Лизой возникла своего рода игра: она навязывала ему обнимашечки, прятала денежки за спину, выставляя взамен для поцелуя свеженькое личико и ручки.
   Поначалу это было приятно - словно тычешься лицом в поостывший пирожок; но корочка скоро зачерствела, и однажды Стрельников, повторив про себя речь (он уже подходил к этому профессионально, как к обязанности), не застал Лизу на привычном месте (читай, на сцене), и старая служанка с многозначительным видом повела его вглубь дома. Лиза, не иначе как, решила сменить декорации: трогательная сцена могла теперь произойти в оранжерее (затемнение; Стрельников преподносит Лизе цветочек) или в гостиной, среди фарфоровой посуды; свидетели примирения один нежнее другого.
   Служанка привела его на второй этаж и оставила перед дверью. Стрельников толкнул ее и вошел. В кресле, за столом, сидел молодой, одного со Стрельниковым возраста, человек. Стрельников повернулся было уйти, но:
   - Нет-нет, вы садитесь, - сказал Веретенников (Стрельников сразу понял, что это он), - Обнимать меня незачем, а деньги - вот они. Поговорим?
   - Я не с вами говорить пришел, - глухо сказал Стрельников, - Вы мне ничем помочь не можете.
   - Ну, положим, говорить со мною вы будете все равно. Имею же я на это право, раз все это время вы гуляли за мой счет. Я передавал вам деньги через Лизу. Вы на меня так смотрите, будто этого не знали.
   - Нет, не знал.
   - Серьезно? - удивился Веретенников, - Вот это человек! Вы, что же, думали, что это ее собственные деньги, и все равно брали? Я потрясен. Послушайте, Вадим... Как вас по батюшке?
   - Игоревич.
   - Так вот, Вадим Игоревич. Ни о каких ее собственных деньгах и речи быть не могло. Лизе я выделяю в месяц определенную сумму - на платья, сумочки и прочие милые безделушки, которые так важны в ее возрасте. Если она из этих денег еще и вас содержать будет, ей самой ничего не останется. Она - человек жалостливый, считает, что может без всего этого обойтись, лишь бы для вас немного выкроить. Но я-то знаю, что не может. Поэтому и взял вас на кошт - с самого начала. Можете меня поблагодарить. Я жду.
   - Спасибо, - выдавил Стрельников.
   - Да не за что, дорогой вы мой. Вы бы лучше вели себя по-офицерски. А то пьете, сплетни разводите. Если думаете, что это вас как-то возвышает или трагической величиной делает, то очень зря. Кто это вам, интересно, посоветовал пить? Офицер по такому поводу должен сразу пулю в висок, даже если стрелять не умеет. Понимаете?
   - Нет. Я вообще уже ничего не понимаю. Зачем вы меня к себе пустили?
   - Затем, что мучить вас легко и приятно. Я по натуре человек жестокий; предприниматель в пятом колене, что вы от меня еще хотите. Вы же человек привыкший, вас с детства мучают. Не просто же так в вашем кругу столько формальностей. Я, признаться, никогда не понимал, почему мужчина, столькими обычаями скованный, так притягателен для женщин. Должно быть, есть некое обаяние у вашего мундира. Вы не находите? Сколько у вас было любовниц?
   - Пять или шесть. Я не помню.
   - Вот видите. Ни с одной из них вы не заходили далеко; все потому, что вы пленник обычая, и жена у вас должна быть одна. У меня же всегда была только Лиза, хотя я тоже дворянин, и в отличие от вас имею деньги и образование. У вас передо мной только одно преимущество: ваше звание. Вы никогда не заработаете столько же, сколько я, и такого количества книг, которое я прочел, вам уже никогда не прочесть. Но звания само собой вы никогда не утратите, а я никогда не приобрету - пусть даже на самом деле оно и не значит ничего, это ваше звание. Лиза, кстати, говорила мне, что оно придает вам некую мужественность, но вы же понимаете, что это самообман. Вы сейчас никакой не мужественный, вжимаетесь передо мной в кресло, как нашкодивший мальчишка. Вам сейчас даже ваше имущество ни к чему.
   Вы знаете что? Продайте мне его; чтобы не получилось, будто я вам деньги просто так отдаю. Я, конечно, не смогу пользоваться им по назначению. Имущество останется у вас; мне эта рухлядь и даром не нужна. Взамен я получу возможность делать с вами все, что захочу. Буду, например, везде таскать вас с собой как комнатную собачку. Свита у меня и так порядочная, а военный в ней придаст мне особенный блеск; словно бы я дикого зверя изловил и приручил. Ну так как, Вадим Игоревич? Согласны?
   - Вы со мною многое можете сделать, - ответил погодя Стрельников, - Можете даже уговорить меня имущество продать; коммерсант вы действительно хороший. Только здесь сама природа вам запрещение делает. Имущество мое от меня неотторжимо, оно - часть меня. Мне проще руку себе отрезать, чем расстаться с имуществом. Имущество - вещь священная.
   - Ой ли, дорогой мой Вадим Игоревич. Если уж я задался целью помучить вас основательно, пройтись, с вашего позволения, по всем вашим ценностям, то просто необходимо сказать, что вся эта ваша канитель с наследованием имущества - формальность и только. Вы только воображаете, что это есть священный акт, потому что происходит это на плацу, в парадном строю, потому что играет музыка, и барышни к глазам платочки подносят. По настоящему, значение имеет только то, что на руки вы получаете пакет бумаг; среди них ваш офицерский патент. Вы как всякий нормальный офицер, засунули его сразу же на чердак и принялись выставляться своим имуществом; что ж, каждый понимает свое положение, как хочет. Вам, может быть, приятно считать, что офицером вас делает не патент, а ваше имущество. Я же вам предлагаю совершить здоровую сделку: продайте мне то, что делает вас офицером; для вас это ваше имущество, для меня ваш патент. Вы для вида поступаетесь своим самым святым, я же на самом деле покупаю у вас то, что вы не цените вовсе. Все по-честному.
   - Ну, - протянул Стрельников, - только если так. И чтобы из товарищей моих никто не узнал.
   Веретенников покачал головой:
   - Положим, узнать они все равно узнают. Нет, я - молчок, я ничего не скажу. Но узнают; не прошло еще время жестоких чудес.

* * *

   Стрельников успел на службу как раз к обеденному перерыву и, пребывая в некоторой задумчивости, успешно миновал на своем пути несколько подножек; а довольно сильные тычки в спину счел вполне даже дружескими. Неожиданностью для него стало то, что обычное его место в столовой, рядом с друзьями, оказалось уже занято. Такое и раньше случалось, когда какой-нибудь не слишком выдающийся офицер решал ни с того ни с сего, что вправе сам выбирать себе друзей. С появлением недостающего члена компании такого нахала сразу выдворяли за пределы дружеского круга, где он лишен был возможности проникнуться всеми его тайнами, и влачил жалкое существование до конца перерыва.
   Теперь, однако, никто не прогонял незваного гостя. Стрельников кое-как отыскал свободный стул и уже подвинул его, было, к своему столу, но тут Карлем сказал ему вместо приветствия:
   - Не садись на этот стул.
   - Почему? - удивился Стрельников.
   - Он мокрый.
   Действительно, на сидении темнела свежая лужица кофе.
   - Пустяки, - сказал Стрельников, - Я китель постелю.
   - Все равно не садись, - упорствовал Карлем.
   - Да почему же?
   - Скажи, Вадим, у тебя вши есть? Только честно.
   - Ну, - замялся Стрельников. Он старался мыться каждый день, но выделяться не хотел, - вообще-то есть немного.
   - Ну вот. Ты на китель сядешь, всех вшей и подавишь. А за них, поди, уплочено.
   - Это ты к чему? - заподозрил неладное Стрельников. Так, отмахнулся Карлем, ничего.
   - Кушай молча, Вадим, - попросил Аббас, и Я Тихонечко тоже промычал что-то с набитым ртом. И Дормеско ко всему прочему погрозил пальцем, так что Стрельников понял: все против него.
   Наконец, все отставили тарелки и закурили.
   - Видел я сегодня такую картину, - начал между делом Карлем. - Стоит себе паренек, гимназистишка такой, ни стати, ни выправки, ничего - и торгует орден. Я подхожу, прицениваюсь. Сколько возьмешь, говорю? А он мне: давай, дядя, сколько есть, цацка-то отцовская. Я тут задумался, вспомнил традиции наши незабвенные, и спрашиваю: а отец-то, отец что скажет? А ешиботник этот мне и заявляет: да хоть что, мне все единое. Я с ним не одним воздухом дышу, у меня мысли вольные, мне военным становиться не резон. Я, говорит, по своей ориентации западник и радею, чтобы парламент учредить, мечи перековать на орала, а винтовки, - Карлема передернуло даже, - сдать в музей. И под конец, паршивец такой, заявляет: вас бы, батенька, самого в музей, вон у вас и костюм подходящий (я тогда при исполнении был), но прежде купите орденок...
   - Пусти, не могу, башку раскрою, - вопил Аббас. Дормеско с трудом удерживал его. Я Тихонечко, смаргивая, глотал слезы.
   - ... и я купил. Беру его, маленький, блестящий, непобежденный такой и думаю: когда же утрется вся эта сволочь, что смеет посягать на священное наше имущество.
   - Если бы я, - сказал Я Тихонечко, всхлипывая, - увидал бы сейчас того, кто так бесстыдно и нагло продал, я бы... (Ну-ну-ну, успокаивал его Дормеско, мы бы все тогда у-у-у...)
   - Да-да-да, - прервал Карлем Я Тихонечко, и обращаясь к Стрельникову, спросил:
   - А ты, Вадим, как смотришь на эту историю?
   - Плохо смотрю, - ответил Стрельников, - Сплотить нас должна эта история.
   - Сплотимся, - сказал Карлем, и все обнялись.
   - Знаете, - вспомнил Стрельников кое-что, и Дормеско на всякий случай убрал с его плеча руку, - А ведь и я...
   - Что ты? - спросил Карлем.
   - И я тоже...
   - Что? Что?
   - Имущество продал...
   - Ох, - только и сказал Карлем. Зато Аббас не сплоховал:
   - Тоже, значит, орденопродавец, - протянул он и, перегнувшись через стол, вцепился Стрельникову в орден. - Сколько возьмешь за свою штучку?
   - Да ты чего, да как ты... - сопротивлялся Стрельников, и тут случилось страшное: ленточка, на которой орден держался, была совсем ветхая, и лопнула от рывка. Орден оказался в руках у Аббаса, но тот удерживал его недолго: охнул, сжав острые края (Стрельников награжден был звездой), и уронил под стол. - Ну вот, - сказал Аббас, тяжело дыша. - Теперь ищи-свищи.
   - Должно быть тобой заслужено/ По совести и по чести,/ - процитировал с горечью Карлем. - На праведную награду/ к чему набрасывать тень./ Должно быть, с Павликом Коганом/ бежал ты в атаку вместе,/ и рядом с тобой под Выборгом/ убит был Арон Копштейн.
   Стрельников полез под стол. Заветной блестки там нигде не было; только сапоги Карлема, Аббаса и Я Тихонечко (Дормеско был в штиблетах). Вдруг Стрельников заметил краешком глаза, что Тихонечко улыбается, тихонько, чтобы никто не заметил.
   - Ты над чем это смеешься? - спросил его Стрельников, и голос его прозвучал как из бочки. - Ты откуда такую моду взял?
   - Над тобой он смеется, голубчик, - ответил словоохотливый Карлем. - А ты не сиди, как столб, - ткнул он локтем Я Тихонечко. - Поблагодари товарищей. Сколько он над тобой подшучивал, а?
   - Спасибо, - выдавил Я Тихонечко. Стрельников пообещал ему из-под стола:
   - Вот вылезу и прибью тебя!
   - А я тебе сейчас кровь пущу! - вспылил неожиданно Я Тихонечко и начал под столом мешать Стрельникову ногами. С минуту продолжалась возня, потом Я Тихонечко вскрикнул: Стрельников, нащупав у него под брючиной тощую ногу, укусил ее.
   Аббас заинтересовался и нагнулся под стол.
   - Хватит с них, что ли? - спросил он Карлема.
   - Ну, уж нет, - ответил Карлем. - Пусть теперь каждый против Вадима выступит. Вот ты, Янсин, - обратился Карлем к прапорщику, который по своему обыкновению ждал, пока его пригласят к беседе, - ты нам, конечно, не такой уж и друг, но скажи и ты что-нибудь.
   - Нет уж, увольте, - ответил Янсин, - Я против Вадима ничего не имею. Если бы вопрос стоял, расстрелять его или нет, я бы и то воздержался.
   - Ладно, я сам тогда. Господа, - возвысил голос Карлем, - Долгие годы мы исполняли обязанности друзей Вадима. И сейчас я с сожалением должен констатировать, что наша миссия провалилась. По хорошим делам, надо бы и нас судить вместе с ним, но кому тогда изобличить его, не говоря уже - наказать? Вадим, где ты, ау? Вылазь из-под стола, дружок, и становись на суд.
   Стрельников вылез - и смех и грех - в жутком виде: волосы растрепаны, китель весь в соре, брюки на коленках в одночасье протерлись.
   - Вот он, красавец, - сказал Карлем. - Полюбуйтесь на него. Последнюю совесть потерял.
   - Ну, - промямлил Стрельников, - обстоятельства, то да, се... По глупости. Прошу простить. Я ваш брат все-таки.
   - Брат, - скривился Карлем. - Ну-ка, друзья, напомним брату, напомним!
   - А как же честь, Вадим? А достоинство? - завыли в один голос Дормеско, Аббас и Я Тихонечко.
   - А как же жизнь? - возразил тихо Стрельников, потому что хотел еще пожить немного (с Лизой даже, если получится).
   - А жизнь кончена, - объявил Карлем и продолжил уже официально, - Вадим! Пока узы дружбы еще связывают нас, сдай мне, пожалуйста, пистолет и все свои деньги. От последнего я избавляю тебя при мысли, что употребишь их на порочащий офицерское звание поступок - напьешься или еще чего.
   Иди же, Вадим. И не оборачивайся, мы не заплачем. Мы все еще мужчины.
   Стрельников слушал, как мог, Карлема (тот был в ударе, и его трижды вызывали на бис) но, в конце концов, устал и пошел домой. Там все было по-прежнему: воняла прокисшим мясным супом кровать, в подушке застыл отпечаток
   Стрельникова. Кто-то, однако, вымел весь сор и цветы в вазу поставил свежие. На столике пахло парфюмом письмо. Прислал, без сомнения, Веретенников; он и врагу не отправил бы записки, не надушив.
   Стрельников разорвал конверт и прочел:
  
   Будьте завтра в десять часов во дворце у наместника. Побрейтесь и вычистите грязь из-под ногтей. Я надеюсь произвести вами неизгладимое впечатление на гостей.
  

С. Веретенников

   Постскриптум.
   Выучитесь плясать и лаять по-собачьи. Пригодится.
  
   Будьте завтра в десять. Стрельников закрыл глаза и уснул.
  

5. Порядочный

Попутною вагонеткой отправлюсь я на покой.

Но сколько им ни добудь, всегда покажется мало.

И ты оттого, мой друг, прощаясь, махни рукой.

Туда, где закончилась твердь, иди прокладывать скалы.

Там шепотом будешь подсказывать горным китам,

Как в серое небо пускать ледяные фонтаны.

Пусть рейсовые поезда идут по твоим стопам,

А из окна - одни ископаемые и страны.

От камнепада в горах стараются не отстать

Слова, когда вышло в шлак все, что им не претило.

Но это в работе лишнее, и надо бы перестать,

И вгрызться кайлом в глубину, в "вопреки", в изумрудную жилу.

п. Триколо, "Горное дело".

  
   Менестрель - портовый город на берегу Крейцерова Моря. Менестрелю сто пятьдесят лет. Он просоленный, как бывалый корабль, и столь же равнодушный к волнам - будь то новые веяния в музыке, поэзии или живописи. Когда-то в Менестреле не было и намека на роскошь; одна суровая необходимость. Дворец наместника раньше был очистным заводом (в подвале до сих пор сохранилась лента конвейера, на которой сортировали руду), особняки знати - бараками рабочих. Все в Менестреле унылое, временное, город словно проволокли вдоль побережья и бросили на полдороге.
   Начало этому отступлению положил принц Триколо, предок нынешнего наместника. Он был третьим сыном в семье князя Горивальского и, не имея надежды унаследовать престол, вырос в дальнем поместье под присмотром дряхлой garde-malade.
   Старшие его братья с немалой для себя пользой проводили время подле отца. Один превратил дворец в лупанар, другой мнил себя изрядным воеводой и чах над страницами военных трактатов. Князь так и не решил, кто из них способней.
   Третьему сыну предполагалось продолжить отцовские начинания в области коммерции. Образование его было поставлено соответственно. Раз в неделю курьерским приходил научно-познавательный журнал, в котором печатались всякие небылицы, старые и новые. Младенцем Триколо рвал его из желания ломать все подряд. Повзрослев, он освоил уничтожитель бумаги. Прислуга шушукалась и собиралась вокруг повара, который немного знал грамоту. Бумаги в доме после Триколо оставалось мало, и потому писали они на салфетках и вафельных полотенцах, писали, что принц не в себе, и признаки помешательства налицо. К счастью, почтальон избавлялся от этих посланий за поворотом и дальше топал налегке. Трудно сказать, что стало бы с Триколо, возьмись за его воспитание толковые люди. Возможно, он избавился бы от убыточных компаний, женился на придворной даме и оставил детям состояние, исполнив тем самым все, для чего появился на свет.
   Но дело было поручено случаю. Плохой поэт, имевший три изданных сборника и княжескую ренту, нашел, что Триколо бездарен. Вердикт дополнила и приходская школа, отказавшая принцу в коммерческой жилке. Предметом его домашней extemporale было печенье. Одна коробка за четыре кредита и три за десять. Плохой предмет для мены. Встаньте в угол, молодой человек, и подумайте, заменит ли ваш камень те деньги, в которых так нуждается школа. Камень был сверху влажно-бурый и снизу вызелененный стоячей водой. Триколо выменял его за печенье у дворового Вальки; тот хвастался, что на нем отпечаталась в стародавние времена какая-то тварюшка. Это, вообще, была обычная для тех мест находка, но Триколо она очаровала сразу же. Камень, казалось, источал таинственное обаяние тех неведомых времен, когда по земле бродили древние звери - не такие, конечно, дружелюбные, как привычные Триколо коровы и козы, зато исполинские и необыкновенные.
   С этого камня и началась коллекция Триколо. С присущей ему во всех играх основательностью он собирал в нее камни ото всех эпох, какие только удавалось поднять из земли; поэтому, со временем, тот, самый первый, камень оказался по своему происхождению где-то в середине коллекции. Раскладывая ее в хронологическом порядке, можно было представить себе путь, который проделала жизнь от первых своих форм до принца Триколо. Эволюцию эту можно было обернуть вспять - просто выстроив камешки в обратном порядке; тогда в воображении Триколо люди обрастали чешуею, мозги их ссыхались, из глоток вырывалось рычание, и становилось страшнее и интереснее. Это была умственная игра, которая доставляла ему немалое удовольствие. Расти, развиваться, узнавать новое Триколо быстро наскучило. Впрочем, играть он мог бросить в любую секунду, но взрослеть - никогда.
  

* * *

  
   По-видимому, в любом возрасте разум ребенка - что чистый лист. Однажды Триколо проснулся раньше своих воспитателей и вышел во двор. Утро было неяркое; едва-едва дождик дал деру от солнечной теплоты. Всюду дышало мокрое, брошенное охапками сено. Прелая какая-то ерунда - а в ней вдруг тайна, от которой Триколо со всем живым и трепещущим ощутил родство. Дремлющее предназначение его проснулось. Миром, где все устроено просто, как игрушечный волчок - но и весело вместе с тем и неумолимо смешно - хотелось теперь владеть всегда. Пускай он всего лишь третий в своей семье - есть ведь еще два брата - но настоящий принц коров, гусей и уток - один только Триколо, и больше никто другой.
   Я буду, задумался Триколо, я буду...
   Вы будете править, мой лорд, ответил ему детский голос. Ваша карета ждет.
   Что за карета, что за глупый вздор? Но рядом на коленях стоял маленький Валентин, который смотрел преданно и искал руки.
   Карета была. Черная, скверно сбитая, после долгого пути грязная. Грязным был и суровый господин, которого карета привезла в себе. Грязным был тон, которым отделался он от Вальки, от няньки, от робких сельских учителей.
   Триколо суровый господин торжественно вручил вызов в столицу; там выдумали объявить его наследником престола и воспитать согласно обычаю. Страшная карета внутри оказалась почтовой, в ней, кроме писем и бандеролей, нашлось место для Триколо и троих его сверстников, которым со временем предназначалось из товарищей по играм превратиться в верных помощников и слуг. И что Триколо? Как воспринял он подобный поворот? Он, может быть, кричал, рвался из рук? Ничуть. Как послушный ребенок, всегда готовый узнавать, заменять, замазывать опечатку, сел он на свое место и дорогу переносил, как положено, тяжело. Таинственное ощущение оставило его навсегда.
   По-видимому, в любом возрасте разум ребенка - что чистый лист. И мы поставлены на земле не для того, чтобы ощущать радость всякий наш миг.
  

* * *

  
   Сначала Триколо даже понравилось при дворе. Со средним братом они перебирали старые, запыленные бумаги княжеского архива, среди которых брат рассчитывал найти фотографии с девочками. Старший брат, когда не был при исполнении, развлекал Триколо солдатскими анекдотами. С разрешения отца Триколо излазил все дворцовые подвалы, заглянул во все комнаты, кроме одной, которая была закрыта наглухо. Там хранилось бурильное оборудование. Когда-то давно старый князь хотел дать Горивалю конституцию, отпустить придворных восвояси и податься к морю, где скалы испещрены рудными жилами, а прилив выносит золото на песок. Но Гориваль показал себя совершенно неблагодарным, постоянно восставал, а потом и сыновья пошли, один другого неудачнее, князь решил погодить, разжирел и остался насовсем. Проводил все время с придворными, а те развлекали его на все лады, пока заветные машины ржавели в своих покоях. То же самое потихоньку должно было произойти и с Триколо. Двор всячески подталкивал его к тому, чтобы вставать попозже, а вместо упражнений ворочаться в кровати, к тому, чтобы на завтрак пить вино, а передвигаться исключительно на лошади, к тому, чтобы бывшим друзьям приказывать, а придворную молодежь приблизить к себе. Триколо, действительно, вынужден был много времени проводить со знатными детьми, которых приходилось по одному на пятнадцать семейств.
   Такое количество стариков сплачивало поневоле эту чахлую, бесцветную поросль. Поистине трудно было найти что-то особенное в их увлечении импрессионизмом, революционерами и белым стихом - всем, что было так противно их родителям. Каждый из них украдкой писал свою книгу, о землях, в которых никогда не был, о приключениях, в которые никогда не попадал. Каждый из них знал наизусть двадцать самых смертельных ядов и двадцать самых хищных зверей, помнил назубок имена всех самых известных убийц и киноактеров. Каждый из них стремился выразить свой внутренний мир, а между тем этот мир при всей свой неповторимости был невыносимо скучен и тосклив. Все, чтобы было в них отличного от своих родителей, так это чувство неудовлетворенности. Именно оно подталкивало их заниматься живописью, музыкой, скульптурой, хотя и бесплодно, бесполезно. Изредка проскальзывало понимание, и тогда они бросали кисти и ноты, и застывали, словно пораженные навьими чарами, но в следующую за прозрением секунду снова брались за работу.
   Этот трагический надлом, вызванный бесталанностью, надо было чем-то прикрывать. Художники никогда не бросают своей кисти, а писатели - своего пера, разве что в чрезвычайных обстоятельствах, когда руки надо держать свободными. Неудивительно поэтому, что эти дети все время выдумывали себе страдания - любови, нутряные боли, умерших родителей и домашних питомцев; еще и для того, наверное, чтобы чувствовать себя способными на страдание, возвыситься за счет своих страданий, приписывая себе натуру невероятно сложную. Триколо этого не понимал. В деревне он не всегда был счастлив, но страданий, настоящих страданий, которые неведомым образом требовали от него причастия, было немного. Когда у Вальки умерла мама, Триколо было очень грустно, хотя это была не его мама, и он долго плакал, сам не зная почему. Это чувство причастности нельзя было оправдать простой жалостью; Триколо с детства учили, что смерть - естественный ход вещей (иначе его нельзя было заставить зарезать даже курицу). Страдания же этих придворных детей, рожденные их воображением, не трогали Триколо, а заигрывали с ним, интриговали, хотелось раскусить их, доискаться до причины. Странное дело: Триколо ни с кем не делился своим открытием, а вся придворная молодежь увлеклась психоанализом. Триколо впору было сжечь свой ночной колпак, чтобы никто не понатаскал из него идей.
   Меньше озадачили Триколо учебные занятия; математика привлекла его интерес своей красотой, математика и еще музыка: сыгранная партия в области гармонии не меньше значила, чем правильно построенное уравнение. Среди инструментов Триколо словно бы в пику двору выбрал имевший дурную славу контрабас; этот строптивый инструмент погубил деда Триколо - струна сорвалась и рассекла его до пояса. Отец Триколо, нынешний князь, не питал особой любви к музыке, но, желая, очевидно, задобрить провидение, приказал заменить на контрабасе струну и предоставил ему почетное место в коллекции. И все равно, когда Триколо брал ноту на вершине регистра, князя охватывала дрожь, и он замирал, вслушиваясь. Чтобы обезопасить Триколо от чувства страха (князь порою ощущал родительскую ответственность), в наставники ему был назначен отец Юн. Приход его был на юге Гориваля, в рыбацкой деревушке; перед Триколо он должен был изображать сонное, неторопливое обаяние своей родины. Однако в лице его Триколо нашел защитника "мрачной жажды жизни". Печальный, преждевременно постаревший священник говорил так:
   - Будем ли мы добродетельными и порочными; будем ли мы справедливыми и бесчестными; будем ли мы искренними и лицемерными - после смерти мы будем страдать. Пусть не научит тебя это равнодушию к добродетели (почему? потому что, совершая злые поступки, мы ограждаем наш Дух от нашего познания; он становится темен и непроницаем). Это страдание происходит от незнания. Высшей наградою нам обещают Благодать; но что это? Какое-то неведомое удовольствие? (Иначе, зачем домогаться его?) Все удовольствия, которые нам известны, связаны с нашим телом; а мы лишаемся его, когда умираем. Кто способен без страха вступить в неизвестное? Даже обычным удовольствиям нельзя доверять безоговорочно; вино превращает в скота, табак портит дыхание; не знаю, приводит ли к подобным результатам блуд: никто из святых отцов этого не проверял. Как же довериться неизвестному? Не уподобимся ли мы, приобщившись Благодати, слепому щенку, которого тычут палками со всех сторон, а он только визжит и не знает, что это и откуда? Мы не сможем распознать удовольствие в Благодати (мы лишились памяти об удовольствии вместе с телом), не покажется ли она тогда страданием? Что мы можем сделать, если так? Вот мой ответ. Если мы не помним после смерти удовольствия и поэтому не различаем его, надо изгладить из своей памяти страдание, запретить себе при жизни думать о нем, или лучше - постараться избегнуть его, не давать ему места в жизни. Тем самым мы уменьшим наше знание; мы будем знать о Благодати еще меньше, чем до этого, и она, столкнувшись с нашим незнанием, потеряет всякую силу. Тогда, сын мой, после смерти мы обретем спокойствие, ничто - единственное, что заслуживает наш сонный и непримечательный мир.
   Триколо глубоко задумался над этим. Мир был неприметный, без сомнения, но и неспокойный также: под серым покрывалом шла нескончаемая возня; почему нельзя было расцветить мир блестками счастья? Прежде всего: а когда Триколо был счастлив? В свой день рожденья; на уроках музыки; во время игры в камешки - более всего. Вот способ избавиться от страданий (нелегкий способ; выдумки искоренить нелегко) - играть до конца времен. Даже с такими опасными игрушками, как эти горнодобывающие машины. Старый князь был недостаточно храбр, чтобы играть с ними.
   Но все-таки. Игра, конечно, вещь несерьезная, отчего тогда нельзя играть в серьезные вещи? В государство? В политику? Почему нельзя вовлечь в игру такое число участников, что и в голову не придет уже назвать это игрой? Почему выдуманные ребенком правила не могут стать законами для всего государства? Непреложными законами?
   Так Триколо замыслил бежать из мира выдумок, в мир антидетства, мир радости без выдумок; вечное, пленительное возвращение - Триколо чувствовал, что однажды уже пришел оттуда. Но где знание об обратной дороге? Выдумки, одни выдумки! Помехи. Детям хотелось бы жить без выдумок, но сами они - большие выдумщики (как бы не превратиться им в скелеты, танцуя на ученых пиджаках).
   Триколо не хотел бежать один или только с избранной свитой. Валька подал мысль, что игра должна быть серьезной, демократичной, вызывать настоящие чувства. И если Триколо всерьез собрался играть в камешки, то почему бы не прихватить с собой горнодобывающие машины, чтобы иметь этих камешков сколько душе угодно? Эти машины, к тому же, украсть проще некуда: каждый пусть положит в рюкзак по детали, и дело с концом. Триколо похвалил Вальку за идею, но сам в это время мучался кризисом вторичности. Было это вот отчего: только он обратился с мыслью о побеге к другим своим друзьям, как те немедленно открыли ему, что уже переболели этой заразой; независимо от Триколо. Как же так, думал он. Вырастил эту идею, выходил, и все равно, как сказали бы историки, сам был всего лишь выразителем чаяний своей группы, своего слоя. Это было сродни эффекту трансмиссии; мысли, которые он считал своими, вовсе ему не принадлежали. Было отчего пасть духом; у Триколо, к счастью, имелись коллекция и музыка. Этого нехитрого багажа хватило, чтобы увлечь за собой скучающую молодежь.
   Среди них изначально было две партии: военные и грюндеры. Обе должны были чем-то пожертвовать, чтобы оторваться от земли. Военным пришлось отказаться от красивой формы, которую можно было совсем не беречь (для многих офицеров во время отступления к морю настоящим шоком оказалась необходимость чинить форму самим), от праздничных парадов, от почета и уважения; а все это так необходимо в молодости. И когда имущество (так стали называть совокупность всех этих вещей) портилось и приходило в негодность, ничто уже не отличало военного от штатского. Потому и превратилось для военных имущество в атрибут офицерского звания, священный и неотъемлемый; хотя и не перестало при этом быть чем-то большим, чем набор вещей, однажды взятых с полкового склада под расписку. Так вещи получили власть над людьми.
   Основанием для почитания имущества всегда был ужас, внушаемый одиночеством; виною - тотальная неспособность любить. Имущество, конечно, не могло научить не бояться - как не могло научить испытывать любовь; оно всего лишь создавало обязанности между людьми. Те таким образом чувствовали себя если не любимыми, то необходимыми. Весьма случайно роль такой скрепы приняли на себя воинские принадлежности, но, подменив их привычными понятиями (работа, интересы), легко обнаружить, как много общего у такой необычной системы с более традиционными.
   Казалось бы, нелепо предпочитать обязанности любви; она - все-таки высокое чувство, выше любых условностей. В пользу этого свидетельствует то, что любовь не поддается определению (ей приписывают некое весьма туманное понятие, которое в свою очередь включает в себя перечень внутренних ощущений; любовь, таким образом, есть некая "вещь внутри", и значительная ценность ее только в том, что снаружи, вне нас, ее нет. Если бы мы взаимодействовали друг с другом в мире, где главной субстанцией были бы любовь и сердечное влечение, куда большее внимание отводилось бы исполнению наших обязанностей, а не излиянию чувств в и без того богатую ими среду). Эту особенность любви можно отобразить термином представление. Обязанности, напротив, есть вещь вполне конкретная; обозначим ее через знание.
   Так вот, со стороны военных выбор обязанностей, то есть знания, был ошибочен, потому что иерархия строится на представлении (то есть, в известной степени, на допущении). Пожалуй, самым правильным для них было бы отбросить понятия любви и обязанностей, и создать на их основе новое, которое включало бы в себя отношения доселе неведомые. Военные же, покидая Гориваль, рассчитывали только на новые звания, и сверх того более ни на что.
   Грюндеры в некотором смысле выступали противниками военных: у тех было имущество, а у грюндеров ничего не было. Грюндеры были значительно тоньше военных. Они были полны надежд, были почти мечтатели. Горные недра должны раскрыть перед ними свои тайны, море должно выносить на берег золотой песок. Кому нужны звания и старые, пыльные вещи со склада? Каждый грюндер уносил в своей голове особый проект, росток будущей компании. Все это достояние помещалось в узелок, еще и место оставалось.
   Уходить решили ночью - все шесть тысяч человек одновременно. Вообще, людям, мало-мальски сведущим в искусстве, идею бегства доверять нельзя. Каждый захватил факел, чтобы не споткнуться в темноте невзначай. Стало светло, как днем, побег превратился в торжественный уход, и хорошо еще, что не в мюзикл. Князь, однако, крепко проспал ночь и весь следующий день, пока его не разбудили; он воскликнул тогда: "Почему вокруг одни старики?". И вправду, в Горивале не было уже ни юношей, не девушек, и камень, из которого был выстроен город, казался черным и унылым. Все облака молодость унесла с собой, и волокла от Гориваля все дальше и дальше, пока не нырнула за горизонт. Там романтика и закончилась.
   Последние крошки Триколо с компанией подобрали на второй день пути. Булочки были превосходны, паштет тоже, но брать все же следовало сухари.
   - Однако, - почесал затылок Триколо, разглядывая похудевшие рюкзачки, - Я как-то все иначе рассчитывал.
   - Ну, - протянул Валька-подельник, который похудел и был теперь Валентин, - надо было предупредить всех, что уходим не на пикник, а вроде как насовсем. А то я и сам уже подумал: а мы надолго тут?
   - Думаю, лет на сорок, - ответил Триколо. - Чтобы Гориваль повыветрился. А дальше - сколько вытерпим.
   - Не нравится мне это. Если только о жратве думать, Гориваль мы не скоро позабудем. Ты бы объявил нашим, куда идти намерен. Наметил бы, так сказать, план.
   - Да, - согласился Триколо, - План нужен обязательно. Я тут набросал кое-что, глянь, - и дал Валентину блокнот. Валентин открыл, прочитал: волей свободных, сильных, храбрых...
   - Это что? - спросил он.
   - Декларация. Ты дальше читай.
   Валентин хмыкнул, перевернул страницу и проглядел наискось жирный, красный маршрут, вдоль которого шли одному Триколо известные ориентиры; вот этот крестик - дерево, пояснил он охотно Валентину, треугольник - скала, а кружок - цирк бродячий, шапито, но он уехал давно... Эй, эй, ты чего? - замахал Триколо руками, потому что Валентин посуровел лицом, смял блокнот и сказал:
   - Все ясно. Идем, значит, куда глаза глядят. Хорошенькое дело, - и пошел прочь от Триколо, обиделся.
   - Ладно, ладно, - бросился Триколо догонять, - Да, я знаю: я человек непрактичный, далеко опередивший свой век. Но я обещаю тебе: все это будет. Будет Конституция свободных искусств, будут Правительствующий Сенат, Вече, Королевство Поэтов и Горняя республика. Все будет.
   Валентин обернулся. Он хотел бы верить, что:
   - Все будет, - повторил Триколо. - А пока, знаешь? Пойдем просто к морю.
  

* * *

  
   На n-надцатый день Триколо заметил на горизонте облачко. Глянув в свою подзорную трубу, он увидел лес конских ног, сверкание сабель и прочие страшные вещи.
   - Скорее мне, - крикнул он. - Рюкзаки N7, 11, 24! Быстро!
   Рюкзаки немедленно поднесли. Военные думали, что будут в них порох и пули, грюндеры предполагали ценные бумаги, но это оказались книги; Горивальская Всемирная Энциклопедия (тома с 1-го по 17-й). Триколо схватил первый том и со словами:
   - Гориваль, милый мой Гориваль (как будто не было никакого бегства), всегда ты меня выручаешь! - принялся искать букву "К" - "кочевники".
   Но буквы "К" не было. После "Й" сразу шла "Л". Будь ты проклят, чертов Гориваль, подумал Триколо, но кочевники были уже близко, сворачивать было поздно, и он решил: будем знакомиться. Как это, бишь, делается у дикарей?
   - Вот что, - сказал Триколо Валентину, - Я пойду в пустошь искать хлеб-соль, а ты обещай мне, что в случае чего смешаешь кровь с их вождем.
   - А если отворят вену лошади? - побледнел Валентин. - Я про такое читал.
   - Ничего, стерпишь, - сказал Триколо и отправился
   И уходя, слышал, как Валентин объясняет вождю кочевников: мы пришли с миром, принесли вам дар дружбы, поэзии, света, сейчас он будет, вот-вот, подождите минуточку...
   Триколо шел час, другой, третий. Ничего живого, пригодного в дар, не было. Вот шпат, заметил наметанным глазом Триколо, вот железняк. А этот утес очинила эрозия. Такие дела. За пределами Гориваля, я думал, будет жизнь, мечта, но здесь одни камни и песок. Все враждебное, жаркое. Триколо взял два куска породы (все ж лучше, чем ничего) и пошел назад.
   - Ух, вот и ты, - вытирая пот со лба, встретил его Валентин, - Принес?
   Триколо показал на оттопыривающиеся карманы.
   - Вроде как.
   Подошел вождь. Без своей меховой шапки он был совсем седой и мудрый. Триколо понял, что провести его не получится.
   - Дар дружбы, - напомнил вождь, - света и поэзии. Все что этот ваш наболтал (давай, не тяни, делал знаки Валентин, нас ведь сейчас зарежут).
   Триколо не замедлил с ответом.
   - Хлеб вам, - сказал он, протягивая первый булыжник, - и соль, - протягивая второй.
   Оскорбление было налицо. Вождь сказал что-то своим, те засвистели, сзывая коней, и через минуту вокруг "Кэмп Триколо" бушевал ураган. Всадники улюлюкали, смеялись и вопили дикими голосами.
   Триколо, успокаивая грюндеров (те дрожали за свои прожекты), кричал военным:
   - Трусы! - сквозь грохот копыт, - Где ваше оружие?
   Военные (один за всех) отвечали:
   - Нельзя стрелять, мой лорд. Всюду песок, механизм заест, что мы детям передадим?
   К счастью, так никто и не выстрелил, иначе все, что угодно, могло произойти. А так кочевники только попугали их немного и остановили коней. Если все же затоптали кого, то в суматохе заметно не было, и память осталась добрая и бескровная - своего рода этнографический опыт, как Триколо потом вспоминал.
   Вождь, насмеявшись вдоволь, предложил поединок.
   - Ты, - сказал он одному из своих, - и ты, - ткнул в Валентина, - Будете бороться.
   Багатур был кряжистый, с руками-корневищами; Валентин длинный и ломкий, но знакомый с борьбой. Кончилось все быстро: кочевник лежал два раунда из трех. Валентин получил его юрту, котел и жену. Вождь добавил от себя коня и посмотрел искоса на Триколо: твой черед.
   А Триколо не нашел ничего лучше, чем пожаловать Валентина генералом - авансом, как будущий государь. Военные запротестовали, предлагая не больше полковника. Зря, брось ты это, отговаривал Триколо и сам Валентин, а то еще не совершу больше ничего значительного. И действительно, не совершил.
   Началась пустыня. У самой ее границы кочевники, выполняя уговор, бросили их преследовать. Земля стала соленая, кто ее лизал, оставался лежать без движения, с распухшим языком. Вот же дети, думал Триколо, все тянут в рот. Дети такие глупые. Никогда не буду иметь детей. И первенца своего назову Тильтилем. Или Митиль, если будет дочь. Подарю ему водяную погремушку-поплескушку и водяной матрас, потому что сам воды не видел никогда. Все сходят с ума от жажды. Будет восстание, моя фляжка пуста, вот они разозлятся. Последнюю неделю пути Триколо несли на носилках. У него приключился удар. Приказы за него отдавал Валентин. Приказы были простые: продолжать идти, не снимать головной убор, жевать сухарник. Так и подмывало что-нибудь нарушить.
   Но вот, наконец, показалось море. Совсем немного, словно бы зацепившись краешком за горизонт, но путники бросили свою поклажу, и остаток пути шли налегке. Погода была преддождевая, на небе закипали черные тучи, ветер мел побережье. А они танцевали, как дети, пили горькую воду, зеленели, падали с закружившимися головами и, поднявшись, снова пускались в пляс. И Триколо, мрачный, обиженный Триколо, не смеялся над детьми, не думал о том, что завтра им будет нечего есть, негде спать, незачем жить, а тоже плясал и кричал морю песни, и за шумом моря не было слышно, как фальшивила его лютня. Ветер тоже наигрывал мелодии на своих раковинках, а большие утесы огибал с гулом и свистом, как гитарист на басах. Военные и грюндеры побратались в один миг.
   - Гориваль! - кричал Валентин Триколо на ухо, - Гориваль! Ты чувствуешь, он ушел? Этот глупый город!
   - Дааа... - терялся с ответом Триколо, - Точнаа...
   - Как назовем наш гоо-роод?
   - Чтоо?
   - Гоо-роод!
   - Меенеестреель! - вопил Триколо, - Ме-не-стрееель! Ты слышишь, Валька, он уже поет! Жаль, у меня нет бога! Я попросил бы его, чтобы море расступилось! Хочу идти дальше! Я хочу танцевать в своем городе, а жить, - тут он погрустнел, - не очень-то хочу.
   Но пришлось. Горное оборудование было расчехлено, собрано, прочищено, признано негодным. Первые крупинки золота собирали вручную. Песчаные дома то и дело размывал прилив. Первым более или менее прочным зданием был очистной завод. Триколо запретил жить в нем, и не зря, потому что он вскоре развалился. Ракушки и грязь - плохая замена кирпичной кладке. Вторым построили оперный театр. Его собрали из остатков завода. Триколо играл в нем первую скрипку. Новоявленные граждане морщились, но хлопали в уважение заслуг.
   Слава о чудесном, новом городе из розового камня распространилась далеко по побережью. Первыми жареное почуяли торговцы. Еще бы, ведь в кучке грязных хижин, каким Менестрель выглядел со стороны, ютилось больше сотни крупных и мелких оптовых предприятий. У каждой такой фирмы была свой бюджет - горсть ракушек и пучок водорослей, и собственный товарный знак - сушеная рыба под потолком или развешанное на веревках белье. Занимались они добычей золота - не иначе, как воровали его у гигантских муравьев - и полезных ископаемых, которые пока решили не выкапывать, поберечь на черный день.
   Не нужно ли вам чего, милые господа, спросили торговцы. Нужно, черт возьми. Куча вещей: мыло, расчески, чистые рубашки, пряжки для ремней, гроссбухи, ружейное масло, соль, сахар, перец, тальк, порошок от насекомых. Мы - цивилизованное общество. Только денег у нас нет. Не сочтемся ли добрым словом и пшеничным зерном? О, ответили торговцы, это, конечно, прекрасно, но расплачиваться куличиками из песка предоставим детям. Как вы смотрите на то, чтобы предоставить нам долю в вашей промышленности? В нашей что? Ах, это. Ну, да, вооружившись палочками, мы вскорости добудем что-нибудь из-под земли. Такое соглашение вас устраивает? Вполне, ответили торговцы. Вы пока работайте, а мы вам обеспечим все условия. Сочтемся лет через сто пятьдесят. На том и порешили.
   Но дети, конечно, не добыли ровным счетом ничего. Они катались на новеньких лодках, дни напролет рыбачили и сочиняли стихи. Все, что их угнетало и мучило, было, наконец, улажено, упрочено, упрятано в долгий ящик. Поначалу Триколо все же надеялся выкроить время для государственных мыслей, но каждый раз, не утерпев, срывался и присоединялся к общему веселью. А между тем о государственности надо было задуматься как можно скорее. Прежде всего, кто такой сам Триколо? Каков его официальный статус? Блудный сын, не более того. О нем только потому еще никто не спохватился, что там, откуда он пришел, спят по шестнадцать часов в сутки. И самое главное: где-то далеко, за мильон верст, была книга, где черным по белому было написано, что свой народ Триколо украл. Был ли это обычный реестр или, напротив, некий величественный том, в котором как на ладони каждое живое существо - значилось в нем, что шесть или семь тысяч бедолаг, живущих у моря, обмануты были мошенником, и час расплаты недалек. Голодных, исхудалых, вернут этих беглецов в родные дома, где матери, отцы, покой и уют - все исцеляет холодные ноги и горячие головы. А Триколо останется один.
   Нет, непременно нужна была ему теория, объясняющая популярным языком, что это его земля и его народ, и принадлежат они ему по праву. Вскорости нашлось такое доказательство. Хотя археологическая экспертиза показала, что государство (во всех документах, в скобочках - Менестрель) произошло в результате шестимесячного марша по пустыне, повсеместно принята была арбореальная теория, где поэты, прозаики, художники и актеры, словом, все граждане Менестреля, объявлялись потомками исконных обитателей этих мест - обезьян. Триколо сам составил диаграмму, изображающую потерю хвоста, и над всеми своими людьми объявил себя - нет, не королем (Триколо был скромен и памятовал про князя Горивальского, своего отца) - наместником.
   Что последовало за этим? Незамедлительно начался расцвет поэзии и свободных искусств, который продолжался без малого тридцать лет. Военные преклонялись перед Гомером, грюндеры следовали Гесиоду. Началась свара, Триколо укрощал ее как мог, и, не преуспев, скончался в возрасте сорока шести лет. Оставленная им вместо завещания салфетка передавала власть сыну Тристраму.
   Тристрам тяготился отцом не меньше, чем тот - старым князем. Разобрав бумаги покойного, он обнаружил, что должен миллион. Вглядевшись в лица, понял, что люди его возненавидели друг друга не на шутку; грюндеры военных и наоборот. Тристраму очень хотелось бы, чтобы все стало по-прежнему, чтобы все писали стишки и за чашкой чая сходились в остроумных беседах, но так быть уже не могло. Было ли дело в людях, что Триколо забрал с собою, может, не хватило им выдержки или вкуса, но игра - в государство, в политику - растеряла всю свою естественность, и если где и продолжалась по старой память, то уже не в виде игры, а как сложный, обязательный ритуал. Тристрам, ознакомившись с ним раз, махнул рукой, отчего время ускорилось, и дальнейшие потомки Триколо идут уже сплошной чередой, как покидающие память друзья:
  
   Тристрам родил Карла,
   Карл родил Поля,
   Поль родил Винсана,
   Винсан родил Этьена,
   Этьен родил Анри,
   Анри родил Александра,
   Александр родил Клода,
   Клод родил Туссена
   Туссен родил Марка.
  
   Марк был умница, нисколько не похожий на отца, и первый захотел во всем разобраться. Немедленно предстал перед ним Валентин, прапрапра того самого Валентина; только тот, первый, был генерал, а этот заведовал архивами.
   Вместе они вытащили на свет Божий давно забытые хроники, дабы понять - как, почему, на каком участке исторического пути все пошло не так.
   Тут, конечно, все опять началось не с того конца. Во-первых, очень раздосадовало Марка, что нежная, фарфоровая история его королевства - в таких грузных, заплесневелых томах. Ей, черт возьми, надлежит быть запечатленной в камнях, ручьях и деревьях или, в крайнем случае, на атласе или пергаменте. Так пишут историю поэты и дети поэтов. А книги - это черт знает что. Убрать, заменить, переписать!
   Нельзя, грустно покачал головой Валентин. Уже нельзя. Не позволят.
   Кто, не понял Марк, я? Нет, не вы. Комиссия по делам исторического прошлого. Шестнадцать человек, избраны голосованием явным и тайным. Это, милорд, такая новая форма самоорганизации, которая возникла в отсутствие - не в ваше лично, а вообще. Это как неудачный эксперимент, как пробирка скисшая - тут уже и хороший вкус бессилен, надо выплескивать, мыть и заново. Хотя жаль - какое-никакое, а государство. Сложилось, выжило...
   А разве у нас государство, удивился Марк. Я-то думал у нас - коммуна, свободное поселение... Нет?
   Ну, как же, укоризненно сказал Валентин, какое же свободное поселение? У нас, мой лорд, чистой воды капитализм. Судите сами: банковский капитал с промышленным сросся? Сросся. Сращение владельцев с недвижимостью произошло? Произошло. Наконец, монополии - слились они с государственным аппаратом? Так точно, слились.
   Ага, подловил Валентина Марк, а вот последнее, это очень вряд ли. Я себя ни с чем слитым не ощущаю, я свободен, как птица, как поэт.
   Ну, так вы и не правите ничем, усмехнулся Валентин. И я бы вам очень советовал завести уже какую-нибудь свою организацию, а то останутся вам одни камни, деревья и ручьи. А может и этого не останется. Явится вдохновленная самоорганизация и отберет все, что есть у вас. Так что создавайте и поскорее. Хоть что. Контору, цех, полк. Последнее - особенно хорошо, а зная ваши художественные наклонности, так просто замечательно. Командовать полком вы вряд ли станете, но вот наряжать его, как бумажную куклу - работа как раз для вас. Назовете его как-нибудь по-юношески, с задором - Лейдский, что ли? Как вам такое название?
   Чудесно, чудесно, распевал Марк на все лады. Где мне подписать? Не забыть бы на самом верху вывести старательно: сим начинается новая эра...
   Да, у Марка был стойкий дух. В таких людях надо ценить замыслы, а не поступки. Потому что, едва взяв перо, Марк укололся и умер. Венценосная гемофилия.
   А сыну его, Ашилю, было уже некогда. Он, едва учредив этот отцом задуманный Лейдский полк, родил наскоро Юсси, девочку, и образование ей дал поэтико-экономическое. Это был ребенок, чье детство пришлось на время, когда поэзия окончательно умерла, и труп ее переваривался всеми кому не лень. Юсси воспитывали на сиреневый лад. В восемь лет она знала цену поцелую - за каждый три засахаренных ореха или одно печеное яблоко. Дорогого стоили ланиты, еще больше перси, а лоно было вкладом, который предстояло обналичить на совершеннолетие.
   Этот дурман малышка вдыхала, пока совершенно не лишилась обоняния. В семнадцать лет ее уже не брали ни плохие стихи, ни хорошие. Это был вопрос времени, когда весь романтический вздор отправится на помойку. Любимых прежде сладких дяденек с непропеченной, нерифмованной выпечкой Юсси отвадила несколькими пощечинами, и надо сказать, они легко отделались. Но чепчики, но милые платьица - все было изрезаны в лоскуты. Кремовое белье выпорхнуло из окна и сменилось на клинически белое, а из вздумавшего обуздать Юсси рояля извергалась по вечерам совершеннейшая какофония.
   Нянечки и конфидентки терялись в догадках. Кто забрал их маленькую - с круглым розовым ротиком, вопросительными глазками и волосами, как с конфетной коробки? Не похоже, что она взяла вдруг и выросла; это нечто, нескладное, конопатое, на все вопросы - с кривой вместо рта, с кругами под глазами, с каким-то особенно неприятным прищуром - могло разве появиться из золотой их девочки? Нет, это оборотень, подменыш, и он расхаживает по дворцу, нацепив невесть что. Какая-то юбка, скроенная из парусины; выше колен, хотя ноги тощие и все в пупырышках. Руки - и те цыплячьи, их бы замаскировать пышными буфами, но куда там! В жару ли, в холод - одна футболка, а на ней - "Убить рок-н-ролл". Да разве же можно его убить?
   Люди, знавшие Юсси с пеленок, отмечали стремительное ее поглупение. Малышкой она любила сладкое и знала, что сказать гостям; семнадцатилетнего акселерата невозможно было выпустить в приличное общество без того, чтобы не опозориться. Вещи, что имели важность для наследницы престола, покинули ее голову раз и навсегда. Любовь, счастье, отношения с близким человеком - все это Юсси выслушивала с апатией, засыпая на ходу. Не привлекали ее семья и семейный уют. Но и о музыке, о книгах - не хотелось говорить. Все это было уже до плеши проедено. Хотелось изобрести нечто новое, но не хватало ни времени, ни таланта. И если было когда-то желание сдернуть, то выродилось в мечту; слишком многому надо было учиться, а сил - совсем не было. Порою Юсси чувствовала, что родилась со смертельной усталостью, в мир, который обрадовался тому, что имеет, и застыл навек. Усталость безжалостно тормозила ее на подступах к приличествующим положению мыслям, и оттого многие придворные дамы считали ее совершенно пустоголовой; а между тем, в голове у нее действительно не задерживался ни на минуту - никакой вздор.
   Все время Юсси только и делала, что доставляла всем неприятности. В пику всему изящному она объявила, что отныне коллекционирует исключительно ерунду - разбитые флакончики, пустые коробки, ржавые гвозди и треснувшие горшки. Ведущее место в этой коллекции сразу же занял отец - существо отжившее, но бесконечно любимое. Ну вот, только вышел в сад, а уже весь в говне, нежно выговаривала ему Юсси. Учителям же своим она кричала: закройте учебники по психологии! Будь я проклята, если попадусь в какое-нибудь ваше построение. Меня проще в постель уложить, чем в теорию. Зачем вы отказываете мне во всякой тайне? Зачем?
   Затем - что-то подсказывало ей сдержанность. И тогда она позволяла одеть себя в приличное платье, надушить и заставить себя замолчать, замолчать, замолчать, замолчать.
  

* * *

  
   Лутц прикрыл за собой дверь и, как честный человек, выбросил двадцать загубленных душ из головы. Плечо еще оставалось нечувствительным, но пальцы уже начали отходить; демонические волокна, должно быть, втягивались понемногу в ядро. Демон опьянел от пролитой крови и, почувствовав себя, как дома, стал скакать у Лутца в голове. Чтобы успокоить его, Лутц съездил себе по уху. Прохожие не обратили на это внимание, думали, наверное, что Лутц еще не отошел от полета.
   Внимание на Лутца обратил только один человек. Он, оттираемый с тротуара толпою, стоял на мостовой и носил на себе объявление.
   На объявлении было написано: "Требуется больной на голову. Или на полголовы. Неважно. Договоримся. Нужна помощь. Тяжело больна сестра (патологическое влечение к негодяям). Откликнитесь!".
   Лутца этот человек заприметил сразу. Ну, сейчас пойдут разговоры, подумал Лутц. И действительно, подошел и стал знакомиться.
   - Здравствуйте. Я - Алексей.
   - Леонид, - представился Лутц.
   - Да, я догадался. Видите ли, я кажется нашел того, кто мне нужен.
   - Вам нужен больной. А я не больной, у меня поручение.
   - Больной - это как бы упрощение. На самом деле мне нужен одержимый. А вы мне как раз подходите. Выглядите в точности так, словно вот-вот разразитесь поэмой или деянием, которое изменит мир...
   - У вас здесь все такое низкое, - перебил его Лутц, - Ни одного дома выше двух этажей.
   - Это особенность нашей Родины. Будучи в некотором смысле живым существом, она хотела, чтобы ее любили снизу вверх.
   - И окна. Многие заколочены. Там, что, никто не живет?
   - Ну отчего же, - сказал Алексей, - Живут и еще как.
   - За заколоченными окнами?
   - Да. В основном порядочные люди. Будущие Учреждения, как пить дать.
   - А вы? Вы разве не порядочный человек?
   - Со мной особая история. Я, видите ли, поэт. Однажды я написал в поэме, что со второго этажа не видно моря, и вот теперь работаю живой вывеской.
   - Ваши стихи не понравились наместнику?
   - Нет, что вы. Наместнику они очень понравились. Не понравились они другим поэтам. Они сказали, что надо смотреть вглубь себя и отыскивать чудовищ, а море - это просто соленая вода. Мне очень долго и убедительно доказывали, что самое ценное в искусстве - это извращенная психика и изуродованное видение мира. Мне показывали следы безумия в моих собственных стихах. И я поверил, очень ненадолго, пока не увидел море. Тогда я написал книгу, одну единственную.
   ........................................................................................
   Ничего из этой чудесной смеси взрослого и детского на самом деле не ушло.
   Просто Лутц, в силу своего необычного происхождения, впервые видел многое из того, к чему обычные люди давно уже привыкли. Проблески настоящего ума, крохи светлого чувства, незаметные, неосознанные самопожертвования; все это очень сильно подействовало на неокрепшую натуру Лутца. Он, в сущности, не был ни зол, ни умен, чтобы смеяться над этим. Другое дело обычные люди. Они думали, например, что одержимы самыми противоречивыми чувствами, обуреваемы желаниями; на самом же деле они хотели только чувствовать под ногами землю, любить других людей, быть с ними вместе и думать о них. Этим знанием Лутц был обязан своей одержимости; демон просто вытеснил из него собственные чувства и оставил размышлять о чужих.
   - Ужасная мать, - повторил пьянчужка, - Сначала лупцует пацана, а после закармливает шоколадом.
   - Она его очень любит, - сказал Лутц, который видел это ясно и отчетливо, как никто другой в этом мире. - Эта телка мне теперь как сестра.
   "Телка" было правильным словом. Оно удивительным образом подчеркивало ту связь, что связывала певицу с мальчиком, и срывало какую-то напускную мишуру развязности и пьяного веселья. Логика, по которой Лутц, выбрал это слово, была очень проста. Мать, сын. Корова, теленок. Отел, телка. Слово было грубое, но не ругательное, шершавое, как коровий язык.
   ...............................................................................................
   - Будем знакомы. Я - Леонид, - сказал Лутц.
   - А я - Вероника. То есть на самом деле, конечно, нет, у меня другое имя, но сегодня, на этой планете, я - Вероника. Расскажешь о себе? - пустила певица струю дыма.
   - Не знаю, - ответил Лутц, - Я такой одинокий, что даже страшно. На мне тяжелое поручение, и что-то переваривает меня изнутри. А у меня даже нет причин, чтобы смириться с собственной смертью. Вот и вся моя жизнь, если выбросить сложные расчеты.
   - Негусто. Даже для порядочного человека.
   - Ну, какой же я порядочный, - возразил Лутц.
   - А вот такой. Мне виднее.
   - Правда? Тогда скажите мне еще раз, что я порядочный. Пожалуйста, мне очень нужно. Чтобы я хоть какой-то был.
   - Ладно, - пожала плечами Вероника, - Вы порядочный, вы очень порядочный и очень хороший. А я огненная, я страстная, я вам не подхожу. Вы на меня только зря шампанское изводите. Мне на сцену пора.
   ..........................................................................................
   Лутц приотстал слегка и пошел медленнее, стараясь выглядеть, как случайный прохожий. Теперь заспешила Вероника; Лутц мигом потерял ее из виду, как только она скользнула за поворот. Он постоял некоторое время под фонарем, пока из-за угла дома не высунулась ее голова.
   - Что у вас тут такое?
   - Не получается наша конспирация, - развел руками Лутц.
   - А вы постарайтесь, - раздраженно сказала Вероника, - А то соседи подумают, что я шлюха и мужчин к себе вожу. Ребенка тогда отберут, - пояснила она Лутцу, который всем своим видом демонстрировал полное пренебрежение к чужим мнениям.
   ................................................................................................
   - Мама думает, что вы добрый, потому что дадите денег, - сказал неожиданно мальчик, - Но вы на самом деле очень злой. И курите много.
   - Я не злой, - попытался объяснить Лутц, - Я служащий. А курить я недавно начал - потому, что там, откуда я прибыл, людей губит не табак.
   - Я тоже хочу куда-нибудь, - признался мальчик, - Туда, где много звезд и никто никогда не смеется. Мне не нравится, когда смеются над мамой. Она думает, что люди делают это потому, что они глупые, но все из-за того, что она плохо поет и у нее много веснушек. Там, откуда вы, смеются над веснушками?
   - Нет, - ответил Лутц, - Там высмеивают только великое, а мелких вещей стараются не замечать. От этого порой бывает обидно, если ты сам невелик. На этот случай у каждого есть волшебная палочка. Когда от обиды становится невыносимо больно, надо только приставить ее к виску и пожелать, чтобы боль ушла.
   .....................................................................................
   Отличная любовь, подумал Лутц. Не нужно даже делать детей: все заготовлено, припасено, словно бы для меня. Спасибо тебе, неведомый друг, ты старался, но настоящим злодеем все-таки не был.
  
   И вдруг Вероника все поняла. Он погладила Лутца по щеке и нащупала швы, которыми при рождении был он нескладно сшит, провела рукой по волосам и обнаружила там скрепки.
   -Так вот кто ты такой, - грустно вздохнула она, - Я часто думала, что вот-вот полюблю настоящего злодея, но попадались мне в основном воры и убийцы. И вот теперь, когда смогла полюбить вдруг порядочного человека, он, оказывается, злодей и есть. Тоже мне умная женщина.
   - А ты не будь умная, - сказал Лутц, - Будь глупая. Ум все вымеривает и высчитывает, а ты живи теперь так, без ума.
   - Но ты ведь можешь измениться, - не слушала его Вероника, - Сбросить эту уродливую маску и надеть другую, прекрасную, пускай это лишь притворство будет. Любви любая ложь по нраву.
   - Нет, не могу, - отвечал Лутц, - Любовь не меняет, а только лишь оправдывает. Это ее темный дар. Убийца, которого она отметила, все равно продолжит убивать, вор, который любим, будет красть несмотря ни на что, но это теперь будет для них естественно и правильно, ибо их природа такова. Так же и я. Зло во мне не исчезнет, но я стану совершать его с теми же легкостью и обыкновением, с каким ты и тебе подобные люди совершают тысячи всяческих дел.
   Ты слушаешь меня, Вероника? Сейчас сюда идет человек, который хочет, чтобы цветы в нашем Доме-с-Тюльпанами завяли. Я убью его, и это не покажется тебе преступлением. Старый Лутц, который не был любим, мучался бы этим убийством, потому что мог творить зло только по принуждению. Новый же совершает его свободно, по велению своего сердца, он больше не будет терзать себя, пытаясь согласовать в себе противоречия, которыми наделила его природа, чтобы уберечь от падения.
   Я выполнил свою миссию, подумал Лутц, освободил площадь. Демону теперь придется потесниться, во мне много свободного пространства, которое я могу заполнить чем угодно: любовью, ненавистью, прочим хламом. Могу и вовсе оставить его пустым, в ожидании: чего? озарения, должно быть.
  
   ...........................................................................................
  
   И Лутц, попрощавшись с Вероникой, отправился в кабачок.
  

6. Рацио

Милая, устройся на временную работу,

Гамбургеры и шипучку заказывай на обед.

Когда при тебе - о прошлом, не забывай зевоту.

Всегда носи рыжий свитер, поверх надевай жилет.

Не говори ни с кем, даже с парнями. Если

Вдруг припрут к стенке, скажешь: папочка запретил.

Не включай телевизора: вдруг там покажут реслинг.

Спроси, есть ли кто поблизости, чтобы переключил.

Не увлекайся чтением. Если картину в раме

Видишь, без промедлений вслух называй мазней.

Джинсы - комком и в ящик, не разбираясь в хламе.

Если в тебе есть тайна, будет пускай одной.

Не поддавайся панике. Плачь всё, что есть трехмерного,

Будь это кукла детская или постель в крови.

Не допускай истерики. Даром, что это нервное,

Движется в обе плоскости - ненависти, любви.

Юсси Триколо, "Самой себе".

   Сначала Аргавес думал, что люди будут вовсю таращить на него глаза, но, замедлив намеренно шаг, расположения к себе никакого не снискал, и даже остатки былого внимания подрастерял совсем и растратил. Немного поразмыслив, он понял, что слишком торопился предупредить наместника об измене Генерального штаба и никого своей персоной заинтересовать не успел. Можно было не спешить так: о восстании, как оказалось, все вокруг знали и говорили, не закрывая рта. Что в скором времени все изменится, не смущало даже стариков. Жили при грюндерах, теперь будем жить при военных; только бы они ничего против наших маленьких радостей не сделали.
   Оно и ладно бы, но многие из тех, кто за маленькие радости, так даже сами участвовали в восстании - не прямо, конечно, а косвенно. Вставали утром рано, чистили зубы - с этого восстание начиналось; шли на работу, работали и участвовали посильно в восстании; дома воспитывали детей, восстанавливая их против чего ни попадя; ночью спали, и это тоже был в восстание вклад, а самому восстанию - отдых. За такое свинство Аргавес припер бы этих людей к стенке, но что с них возьмешь, окромя скучных подробностей?
   Что Аргавес сделал в первую очередь, так это сам отказался участвовать в восстании наотрез. С этой целью он не остался ни на концерт, посвященный его прибытию, ни на другие запланированные мероприятия, и даже необходимые представительские обязанности исполнял нехотя, без видимого удовольствия. За что сверхсолдат и Аргавеса вкупе с ними (вали кулем, потом разберем) сочли неблагодарными и бросили.
   Аргавесу только того и нужно было.
   Дворец, где, надо думать, ждал Аргавеса наместник, маячил уже под самым носом (над крышами домов взошла фабричная труба), но улица, поигрывая, заводила то и дело в тупик, соблазняя прохладными, сырыми переулками, дворовыми своими шахтами и садами. В одном таком тупике стена была совсем зеленая. Аргавес тронул ее рукой, и она подалась внутрь. Это была живая изгородь; здесь начинался дворцовый парк.
   Аргавес вздохнул, зажмурился и шагнул вперед. Ветки, упруго забарабанили по доспеху, усики поспешили заползти в уши и в нос. Темно стало от шороха, треска, шуршания. Аргавес прислушался, и к этим звукам добавились щелканье ножниц и немудреный напев.
   Аргавес повернулся на звук и чуть не вывалился из зарослей. Перед ним стоял человечек в форме садовника.
   - Ага! Шпион! Попался наконец-то! - он взял ножницы наизготовку.
   - Никакой я не шпион, - недовольно сказал Аргавес, отряхиваясь и приводя в порядок свои длинные волосы.
   - Действительно, - садовник смерил Аргавеса взглядом, словно бы высчитывая, где поудобнее отхватить его от стебля. - Для шпиона вы какой-то слишком большой.
   - А если бы шпион? - полюбопытствовал Аргавес, - Что бы вы тогда сделали?
   - Не знаю, право слово. Сказал бы: добро пожаловать.
   Наш наместник со всеми шпионами на короткой ноге. Они у него за одним столом с предателями обедают.
   - С какими такими предателями? - заинтересовался Аргавес.
   - Да с офицерами. Они же вон что учинить хотят, - садовник сделал неопределенный жест рукой. - Восстание.
   - Оно, что же, на этой планете совсем ни для кого не секрет?
   - Ну почему же? Секрет, конечно. Только, кто захочет знать, все равно узнает. Да и само оно позовет. Это как ощущение. Вот вы спросите, как я узнал, что сегодня нужно кусты постригать, и вот честное слово, не знаю. Так и все. Да и потом, чего бояться-то? Офицеры свои звания не просто так получают, люди умные. Поглядим еще о старом мире печалиться. Так что ли, молодой человек?
   - Нет, не так, - заволновался Аргавес, - Вы так говорите, как будто это дело уже решенное. А я тогда здесь зачем?
   - Ну, вы меня прямо допрашиваете, - уже несколько раздраженно ответил садовник, - Почем мне знать? Может, у вас тоже ощущение. Я за чужие ощущения не ответчик. Я вообще только за парк отвечаю, да и то не за весь. Если хотите, я вас провожу ко дворцу, а вы уж там на месте разберитесь, пожалуйста. Ну, пойдемте же. И не смотрите на розы: они дурно пострижены.
   Они двинулись через парк, и Аргавес понял, что, не слишком заботясь об общем состоянии сада, служащие стригли кустарник и убирали опавшие листья только там, где наместник любил прохаживаться. От этого парк походил на изъеденное червями яблоко; благоустроенные дорожки кружили по нему непредсказуемой кривой, сбившись с которой, можно было заплутать среди буйной, бездумно разросшейся зелени.
   Садовник повел Аргавеса узкой дорожкой между увядших клумб, и тому пришлось изрядно постараться, чтобы ни одной своими латными сапогами не раздавить ненароком. Провожатый его болтал без умолку.
   - Восстание это, конечно, да, - говорил он. - Не затоптали бы только цветов. Было бы очень неприятно. Пионы здесь совсем не прижились. Я думаю, дело в компосте. Полторы тачки осталось, а мне еще третий ряд высаживать.
   - Зачем вы мне все это рассказываете? - удивился Аргавес. - Это что - шарада, намек на что-нибудь?
   Старик плутовато улыбнулся.
   - Да я просто хочу, чтобы вы знали, - сказал он.
   Да, подумал Аргавес, трудно жить на свете в сто восемьдесят лет.
   Перед дворцом толпились армейские грузовики; прибыли скопом и нижние чины и высшие - все, кто приглашен был на празднество и участвовал в восстании.
   В дворцовом фойе с колоннами, где полным-полно было пустых еще калошниц и стоек для пальто, торчал всего один офицер. Вид у него был совсем не враждебный, а растерянный даже и жалкий. Видно было, что он недавно только протрезвел, причем не по своей воле. При виде Аргавеса он, правда, встрепенулся, вернул себе некоторую собранность и притворился, что находится здесь не просто так. Отошел сначала от колонны, которой до этого жаловался на что-то, и покружил на месте, словно бы совершая патруль. Потом, делая зигзаги, стал понемногу приближаться к Аргавесу (сперва с некоторым подозрением; слишком уж Аргавес походил на забавного игрушечного солдатика) и, улучив момент, когда тот отвернулся, постучал его по наплечнику и спросил:
   - Ты откуда такой плечистый, друг?
   - Зачем сразу друг? - недоверчиво покосился на него Аргавес. - Это лишнее. Но я не скрываюсь, нет, и насчет плечей, вот, пожалуйста. Судьба у меня такие плечи иметь.
   - Понятно, - сказал офицер и на секунду задумался, - У меня-то судьба - Вадимом быть, но я зачем-то Стрельников и как бы капитан. (О чем бы еще спросить?) Видел этих, которые приехали? Какие-то сверхсолдаты. Нам тут и обычных сверхлюдей хватает. Эти, к тому же, здоровые, черти, и нашего брата гвардейца не больно-то уважают. Не знаешь, отчего это?
   - Нет, почему же, знаю. (Высокомерие, презрение - вот что в голове пронеслось) Глупые они. У меня как у того, кто приказы отдает, более широкий... Кругозор.
   - Командир ты ихний, что ли? - пристально вгляделся в Аргавеса Стрельников, - Точно. А так не скажешь, приличный вроде бы человек. Тоже, значит, не уважаешь?
   - Не знаю, - сказал Аргавес, - Нет, я тебя обидеть не боюсь, но, наверное, все же нет.
   - Да ладно, - не обиделся ничуть Стрельников. - Не ты один. Как тебя звать-то?
   - Аргавес.
   - По-нашему, значит, Аркадий. Слушай, Аркадий, проведи меня внутрь. Мне хоть бы одним глазком глянуть, как там мои товарищи.
   - Почему сам - не зайдешь?
   - Не пускают, - развел руками Стрельников, - А если пускают, то тиранят. Возьми трость в зубы, пой петухом, садись с нами в вист играть, будешь вместо болвана. А я - офицер, со мной так нельзя. Проведи, а?
   Аргавес задумался. Стрельников ему понравился. Не сразу, но понравился. Было в нем что-то яично-скорлупное, эдакая опростоволосившаяся недотрога, которая надтреснула тайком и выпустила весь желток. Ходит такое загадочное существо и разыскивает себе приятеля - больше, сильнее, чем само оно есть.
   - Ладно, - согласился Аргавес. - Проведу.
   Тут в конце фойе приоткрылась слегка дверь, ведущая за кулисы (на деле же - в обеденный зал), и высунулась чья-то взъерошенная голова.
   - Юсси, - шепнул Аргавесу Стрельников. - Дочка наместника.
   Это Аргавес и сам уже сообразил. Было в этом лице некое сходство с тем, что он видел на фотокарточке (командир дал поглядеть перед отлетом, чтобы не перепутал, не защитил, кого не следует).
   Аргавес не мог сказать, красивая Юсси Триколо или нет; пласт, отвечающий за осознание женской красоты в его сознании сформироваться так и не успел. Потому-то он и залюбовался ею в это мгновение безо всякой задней мысли; на одну только секунду, но мысль и того быстрее, вот:
  

Усталых глаз припухлость, тяжесть век

И волосы вниз чайною волною.

И кажется: она - не человек,

А совпаденье волн, туше морское.

  
   Первые две строчки из рук вон плохи, всего лишь пунктики из инвентарного списка; Аргавес подписался под ними, как порядочный кладовщик. Но третья и четвертая - из области фантазии, нечто невсамделишное, камерное, изголовное. Совпадение волн - это Русалочки, миг трансформации в белую пену; милые черты растаскиваются, размазываются по плоскости. Впечатление - как от ворованной фотографии. Туше - оно и есть туше; воплощение скорости, зигзаг улыбки.
   - Улыбки, да, - повторил вслед за Аргавесом Стрельников, но уже равнодушнее, словно бы тяготел над ним некий идеальный образ, - Сейчас она еще напряженная. Подожди, пока она расслабится, и посмотри, что за естественное выражение на ее лице. Тоска, боль и муть муторная. И это в собственный-то день рождения...
   - Что вы там болтаете? - сказала Юсси, и Аргавес подумал: какой тяжелый и неприятный у нее взгляд. Словно бы кирпичи зашили в нежно-ореховый бархат. Впрочем, глаза нередко врут, ошибочно понимать человека по глазам. Вот голос у нее - совершенно ведьмовской. Визжит, должно быть, невыносимо.
   - Я? - стушевался Стрельников. - Да ничего, так, пустяки. Общаюсь все...
   - Вот что, несчастный вы человек (Юсси была в курсе несчастия Стрельникова, но без поддержки отца открыто сцепиться с Веретенниковым не могла), скажите лучше, пришел ли еще кто? А то все одни ваши, да ваши... Военные.
   - Вот Аркадий, - представил Аргавеса Стрельников, и тот словно бы вышел из-за его спины и сказал:
   - Здравствуйте.
   - Здравствуйте, здравствуйте, - сказала Юсси, наклоняя голову то так, то эдак, и посмотрела на Аргавеса так, словно бы только заметила. - Сколько в вас росту, любезный?
   - Семь (с числительного переключаясь на меру длины) футов, - ответил Аргавес.
   - Крупный будете. Хорошо.
   - Он сверхсолдат, - объяснил Стрельников. - Самый главный.
   - Отлично, отлично (зевок, потягушки - и вдруг посерьезнела резко). Желаете, значит, говорить с отцом?
   - А это - необходимо? - спросил Аргавес. - Я лучше все сам.
   - Сам с усам, - передразнила Юсси. - Айда к папочке.
   Ашиль Триколо, наместник, исполнял свои прямые обязанности - раздавал последние распоряжения насчет обеда. Он был долговязый и походил на задрапированную в черное вешалку. Белоснежный повар, который терпеливо выслушивал его указания, был ниже на голову и выглядел куда внушительнее.
   - Папочка, отвлекись на секунду от своих хлопот, - схватила Юсси наместника за руку и потрясла, - Это Аркадий, сверхсолдат. Говорит, что прилетел защитить нас. Что нам угрожает смертельная опасность.
   - И ты ему веришь, дочка? - засмеялся наместник. - Ты такая дурочка. Нам ничто не угрожает. Все просто замечательно. А вы кто такой? - обратился наместник к Аргавесу.
   - Я - Аргавес. (И чтобы понятней было) Аркадий.
   - Вы в этом уверены?
   - Вполне.
   - Странно. Здесь явно какая-то ошибка... Ладно, хорошо, я постараюсь найти вам какое-нибудь занятие. Будете помогать на кухне или в саду...
   - Э, нет, - не дал себя провести Аргавес. - У меня уже есть занятие. Ваша безопасность. Сохранность тела (и?).
   - Нет-нет, я не это имел в виду. Вы просто не понимаете ситуацию... Знаете что? Садитесь рядом со мной. Здесь сейчас будет столько гостей, что я боюсь потерять вас из виду.
   Не нужно здесь думать, что наместник был слепой и всерьез боялся проглядеть двухметрового сверхсолдата. Не нужно думать также, что был он какой-то глупый или злой человек, который непременно желал зла своей стране, своему народу или своей дочери. Он рад был бы сделать что-то уместное и правильное, и знал, что таких действий от него требуется с каждым днем все больше. Однако никто не просил у него ничего и ни на что не жаловался, а сам наместник был не большой мастер угадывать. Даже о злоупотреблениях, которые творились его именем, наместник узнавал из фельетонов газет или от друзей, оборачивавших все в шутку. Самым плохим было то, что никому нельзя было навязать благодеяния так, чтобы тот не принял это как должное, как что-то, что ему отныне полагается независимо от воли дающего.
   В вину наместнику ставили учреждение Лейдского полка, введение налога за наследование имущества и денежную реформу, от смысла которой все загородились мыслью, что их опять пытаются надуть. С первым все было ясно: надо было куда-то девать людей, ничего не умеющих; для этого следовало воссоздать для них привычные условия, пускай отправления соответствующих обязанностей и ждать нечего.
   С имуществом было сложнее. Зачем, казалось бы, облагать налогом этакую дрянь, которая ценность имеет только в пределах узкого круга? Какая-то придирка получается, выжимание денег, эксплуатация офицерских традиций. Мелочно, потому что не бог весть какие деньги, да и кощунственно. Это одна точка зрения.
   На самом деле наместнику и в голову не приходило, что передача имущества по наследству есть акт священный более чем юридический. Взгляд его на это был простой и логический. За что, собственно, его и ненавидели; разрушал он своей неуместной логикой славную офицерскую традицию.
   - Больше от папочки вы ничего не добьетесь, - сказала Юсси. - Познакомьтесь с гостями, может, узнаете чего. Вадим, - обратилась она к Стрельникову, - покажите, кого знаете.
  

* * *

  
   Офицеры такие, офицеры сякие... Офицеры, офицеры, офицеры...
   - А это полковник Эсгар, - споткнулся, перечисляя Стрельников, - Отец и бог для каждого солдата. Назначен распорядителем торжественного парада (в честь дня рождения Юсси) за ум, совесть и гениальность. Рядом с ним его друзья, полковники Сёндзи, Гаррисон и Левандовский.
   - Они у вас тут все - полковники? - спросил Аргавес.
   - Ну, да, - пожал плечами Стрельников, - Я лично за всю жизнь не видел ни одного генерала. Даже в Генеральном штабе одни полковники.
   - Генеральный штаб, значит, - подобрался внутренне Аргавес, потому что от Генерального штаба шли все предательство, вся измена. - И который тогда из них этот Эсгар? Мне бы его спросить, зачем он это все...
   - Да вот же он! - ткнул Стрельников в пространство под громадной люстрой. - Длинный, черт, хоть гондон натягивай, и уважение у меня к нему огромное.
   Аргавес не знал, что такое гондон, но уловил всю точность сравнения.
   Лицо у Эсгара в каком-то смысле было самое обыкновенное. Узкие скулы, правильный нос. Но губы совершенно бескровные, белесые, как рыбий пузырь. И улыбка - самая неприятная, что Аргавес когда-либо видел. Выдвижная, как ящик стола, она вынималась по желанию хозяина, и засунуть ее обратно было ничуть не сложнее. Что делает здесь этот странный человек, который по чину своему наверняка отвечает за весь грядущий катаклизм, подумал Аргавес. Он должен где-то отсиживаться и руководить только исподволь, а ведь надо же, выступает почти внаглую, так, что его может прихлопнуть любой сверхсолдат.
   - Ну что, оценил? - спросил Стрельников. - Красавец мужчина и первейший за всех ходатай. Я, собственно, зачем сюда пришел? Его просить - похлопочет пусть за мое несчастье.
   И направился к Эсгару. Аргавес следовал за ним.
   - Разрешите приветствовать, - обратился Стрельников к Эсгару.
   - Прежде: вы офицер? - нахмурился Эсгар
   - В некотором роде. Я - Стрельников.
   - Кто? - повернулся Эсгар к Сёндзи, - Слышал про такого?
   - Да, - ответил тот, - Шут гороховый. Продал свое имущество и бегает по инстанциям.
   - А чего он от меня хочет?
   - Справедливости.
   - Ну-ну. А вы? - повернулся Эсгар к Аргавесу, - Может быть, вы - хотите спросить меня о чем-то дельном?
   И посмотрел - все еще серый, непонятно с чем связанный полковник - сверхсолдату мимо глаз (и тот ответил ему так же косо) - так, что все, что мыслил Аргавес про него подковерного, отбушевало вмиг. Друг друга (исподволь, уголком) разглядывали теперь два врага. И хотя никто из них не понял еще, чем и как заслужили они взаимную ненависть, но установились уже между ними полная ясность и свежесть, как после грозы.
   - Хочу, - неуверенно сказал Аргавес, - Почему вы так улыбаетесь, господин полковник?
   И получил ответ:
   - Потому что мне тридцать пять лет, и я придумал, как разрушить этот мир.
   - И все? Вам от этого хорошо? Прежде чем мы будем...
   - Драться? - подсказал Эсгар.
   - Нет, не то. Я не то хотел сказать. Я должен знать прежде...
   - Хорошо ли мне? Я так понял, - чуть наклонил вбок голову Эсгар, и с улыбкой почти нежной, - Да, вполне. Мне многого не нужно.
   - Странно, - сбивчиво заговорил Аргавес, путаясь в словах, как огорошенный. - Я большего ждал. Причин, объяснений. Восстание - это штука серьезная, ее нельзя отчего попало... Но даже если так, я все равно - готов. Раз вы так открыто и явно, скидывайте свой китель и решим.
   - Что же - прямо здесь? - удивился Эсгар. Тогда минутку на консультацию, - он повернулся к Сёндзи. - Как думаешь, есть у меня против него какие-то шансы?
   - Ну, нормативы ты все сдал на отлично, - пожал тот плечами. - Стало быть, физически развитый человек. Но тут черт его знает. Такую громадину с веревками надо брать.
   - Отставить веревки. Нам здесь, пускай и неумело, предлагают по-честному.
   - Тогда сам решай, - отступил Сёндзи. - Я по-честному не силен.
   - Вот оно как, - задумчиво сказал Эсгар. И Аргавесу: - Знаете, я вообще-то занятой человек, у меня обязанности. А это ваше "давайте по-честному, на кулачках" - просто блажь и помутнение. Ведете себя как ребенок.
   И с этими словами Эсгар развернулся и ушел. Аргавес остался стоять (растерянный, опустивший руки, но - и это следует признать! - такой все же, какой в этих невыносимых обстоятельствах единственно возможен).
   - Что? - поинтересовался Стрельников результатами. - Провал?
   - Я ведь его вывести хотел, - беспомощно сказал Аргавес. - Чтобы он выдал себя. Это бесполезно - если только я знаю, что он за человек, что он задумал такое. Он ведь глупость задумал, чистой воды, со всем этим восстанием. Я его на смех хотел поднять, выставить дешевым интриганом, а он ушел, и? Кто теперь смешон? Я со своей прямотой. Словно бы делал и говорил что-то не то. Словно бы меня что-то сверхсолдатское подвело и бросило.
   - Не знаю, не знаю, - усомнился Стрельников, - Мне при разговоре с ним ничто офицерское не изменило. И хотя он мне во всякой помощи отказал, в лицо даже плюнул, все равно не обидно. Не понимаю, - но тут стали поступать гости, и надо было молчать, глазея вовсю.
   Первыми из приглашенных прибыли лейды во главе со своим полковником Майлсом. Гвардейцы (и Стрельников по привычке) встретили лейдов сдержанно; Аргавес услышал, как Эсгар приказал им сделать глаза прозрачными, а лица - пустыми.
   Аргавес сразу заметил разницу между ними. Во-первых, лейды старались держаться вместе, а гвардейские офицеры давно уже разбились на кучки по пять-шесть человек, хотя видно было, что говорить им друг с другом в таком составе особенно не о чем. Во-вторых, поразительный контраст представляла собой их форма. У лейдов она была из хорошего сукна и сидела как влитая. Многие гвардейцы же, напротив, щеголяли мундирами не по размеру, словно с чужого плеча, что зачастую выглядело весьма курьезно. На погонах у них были какие-то позеленевшие скобки вместо знаков различия. Две означали лейтенанта, три - капитана. Это казалось несерьезным; Аргавес никак не мог поверить, что такие люди способны на восстание.
   Тем не менее, все это для них было наследственное, родное. Лейдам этого не понять. У них ничего своего нет. Им смешиваться с гвардейцами никак нельзя было. Любая такая попытка встречала не отпор даже, а какое-то равнодушие. Бедняги лейды. Они думали, что этим вежливым холодком и исчерпываются настоящие к ним чувства.
   Майлс понимал все куда тоньше. Он только недавно занял должность командира Лейдского полка и не знал даже, велась ли там до него хоть какая-то работа. Отношение наместника к этой самой работе было весьма странное. Он мог вызвать Майлса посреди ночи и потребовать от него самого обстоятельного доклада - с тем, чтобы через минуту решительно охладеть ко всяким подробностям и предложить партию в трик-трак. Майлс не удивился бы, прикажи наместник лейдам пересесть на палочки-скакалочки или, вооружившись духовыми трубками, обстреливать друг друга драже.
   Нет, черт возьми, не должен человек повисать, как клок пыли в воздухе, думал поэтому Майлс, и испытывал все большее желание подойти к полковнику Эсгару и затеять с ним разговор. Все равно о чем: о дурном ли жаловании, о чинимых несправедливостях, о налоге на имущество. Но Майлс не мог заговорить первым; не к чему было притронуться, не было никакой точки соприкосновения.
   -Завидуете им, да? - шепнул ему на ухо шедший с ним рядом капитан Лидерс, - Мы тоже, господин полковник. Нам, лейдам, хочется порою перестать быть такими деревянными. Вот бы такое волшебство, которое сделало бы из нас настоящих солдат.
   Майлс промолчал.
   Гости тем временем продолжали прибывать. Следом за лейдами потянулась вереница подозрительно одинаковых молодых людей. Их называли поэтами потерянного поколения. Нельзя было понять, кто из них приглашен, а кто нет; они цеплялись друг за друга как в хороводе, и расщепить эту цепь было положительно невозможно. Казалось, стоит хоть одного из них заподозрить в том, что он проник сюда незаконно, как вся эта братия тишком, бочком, прижимаясь к стене, потянется к выходу. Стол им был выделен особый, в стороне от прочих, и хотя на нем ничего пока не было, кроме салфеток, они во мгновение ока облепили его как хищные анемоны. Стрельников категорически запретил Аргавесу брать у них что-нибудь, питая какое-то суеверное убеждение, что вся еда там будет пластмассовая.
   Особняком от этой бригады явился Арзель Мориц. Усики у него были подстрижены мерзавчиком. В отличие от прочих поэтов, сделавших себе имя на прелестях дам из третьего сословия, Мориц славил побежденных генералов и железную дорогу, которая никуда не вела.
   Первым делом он полез к Юсси целоваться. Причина такого свойского обращения заключалась в том, что Мориц неоднократно испрашивал у наместника разрешение на брак с Юсси. Наместник в обычной своей рассеянности, с которой подходил ко всем серьезным делам, не говорил ни да, ни нет, чем полностью убедил Морица, что тот уже может считать Юсси своей женой; так, если упорно борешься, начинаешь чувствовать себя владельцем вещи, которая пока еще тебе не принадлежит. Поскольку же Юсси оставалась к нему холодна (Мориц был старше ее на двадцать лет, и подходы его устарели соответственно), Мориц выдумал, что она запрещает себе любить, пока не научится всему, что должна уметь взрослая женщина. Будь это так, Юсси можно было бы назвать весьма самоотверженной, и ей, конечно, не нравилась такая точка зрения на собственное поведение (слишком много смирения, думала она). Тем паче, что Мориц, который, как и всякий деловитый влюбленный, испытывал желание говорить о своей любви много и во всеуслышание, распространил свою мысль среди знакомых, и отсюда повелось отношение к Юсси, как к чему-то недоделанному и неполноценному.
   Памятуя эту недоделанность и неполноценность, Мориц обратился к Юсси следующим образом:
   - Юссинька, - состроил он страшную физиономию, - вы даже не представляете, что мне сделал ваш отец!
   - Что он вам мог такого сделать? - спросила Юсси, - Он же совсем беспомощный.
   - А я вам скажу. Ваш отец запретил мне прославлять себя в стихах. Говорит, я слишком много выдумываю. А я ведь поэт, я из отдельно взятого человека сколько угодно добродетелей могу вытянуть.
   - Можете-то вы можете, - прищурилась Юсси, - Но вот насчет одной из них вам придется солгать наверняка. А это конец для любого поэта.
   - Уж прямо и конец, - усмехнулся Мориц, - Скажете тоже. Это, моя милая, значит только то, что под венец вы пойдете с самым настоящим лжецом. Вот вам, кстати, моя новая книга; ни лиц, ни имен, одни намеки на известные события. На хорошей бумаге, с крупными буквами. Новое слово в поэзии. Вся предыдущая строилась на преклонении; у меня никакого преклонения нет: ни перед любовью, ни перед рифмой, ни перед красотой. Чистая и замечательная поэзия небытия.
   - А мне можно посмотреть? - спросил Аргавес.
   - Нет, нельзя, - Мориц посмотрел на него так, будто только заметил (хотя Аргавес и нависал над ним, как гора), - Вы слишком большой. Моя поэзия - для маленьких людей. А теперь, Юссинька, позвольте вас в щечку...
   - Целуйте руку, Мориц.
   - Экая вы глупенькая лилия, - погрозил поэт пальцем, но к руке все же приложился. - Я еще научу вас быть цветком.
   И бросился встречать новых гостей. Это были грюндеры, во фраках, с супругами. Мориц раскрыл заготовленную бумажку и принялся читать им свои стихи.
   Грюндеры в ответ крякали, чихали и дарили Морицу червонцы. Грюндерши от Морица позевывали, зато не прочь были попотчевать виновницу торжества высоконравственными историями; сборник притч, обязательных к прочтению всем девушкам осьмнадцати лет. Главная из них была о шхуне, которая оставалась верна одному только своему капитану, и о шлюпке, которая всем сдавалась внаем и совсем недорого, ради выхода в море. В конце концов, когда грянул шторм, шхуна осталась на плаву, а шлюпка пошла на дно, не иначе как от неразборчивого плавания со множеством матросов.
   Были и такие грюндеры, что не нуждались ни в каких супругах. Это были гроссбауэры, грюндеры из грюндеров, и разговоры они вели исключительно грюндерские, на грюндерском языке, наречии горнодобывающих компаний; пришлось бы пробурить целый культурный слой, чтобы уразуметь, о чем идет речь. Упоминалось, кажется, восстание, но вскользь, с позиций здравого смысла. Здравый смысл подразумевал, в свою очередь, трезвый взгляд на вещи, а трезвый взгляд на вещи значил что-то уже совсем непонятное, нечто навроде прогулки по строительным лесам, за реставрационный занавес, или экскурсии за кулисы, осмотра пыльных декораций, короче, знание какой-то неприятной изнанки вещей, от которой не легче ни на грош. Из разговоров о восстании можно было заключить, что оно настолько же необходимо, насколько и не нужно; достигнуто состояние баланса, при котором можно и о чем-нибудь другом поговорить.
   Аргавес прислушался к этим грюндерским разговорам и услышал вдруг название, которое дернуло его, как гнилой зуб. Он, конечно, понимал, что гроссбауэры употребляют любые названия совершенно антигеографически, то есть, имеют в виду не какую-то конкретную территорию, а определенное представление о ее товарном потенциале; это своего рода идиллический пейзаж, вроде счастливой фермы или альпийского луга. Аргавес и сам теперь едва ли лучше, чем они, помнил, что скрывается под этим так взволновавшим его названием.
   Название было знакомое: Гориваль; но употреблялось оно как-то странно, в виде собственности. Они владеют моей родиной, подумал Аргавес. Это теперь их земля. Раньше они презирали ее, изрыли из ненависти вдоль и поперек, но теперь она принадлежит им. Они изучили каждый ее клочок, для них возможно бывать там несколько раз на дню. А вот Аргавес - когда еще туда выберется?
   Никогда, сказал (про себя) Аргавес. Ни детством счастливым, ни памятью какой я с Родиной не связан. Да и не почитаю я ее за рай; что в ней отличного от теперешнего бытия? Если я откуда и черпаю силы, то из того лишь, что было во мне всегда, из моего "я". Оно не замечательное, нет, просто из всех возможных оно только и есть.
   - Одно только "я"? - посочувствовал Стрельников, когда Аргавес поделился с ним этими мыслями. - Плохо. Нужно какое-нибудь "мы"... (и не закончил: вмешались собственные мысли, затеребили, спутали) Ты вообще счастливый человек, Аркадий. О Родине думаешь. Земля там, поле - это вещи хорошие. Я сам теперь о чем-нибудь таком думаю, да эта вот хреновина, - он подергал за воротник своего кителя, - давит. Раньше носил ее, как ни в чем не бывало, а теперь словно бы ошейник нацепил.
   И действительно вдруг сник как-то по-собачьи и даже чуть заскулил.
   - Что такое? - спросил Аргавес.
   - Он здесь.
   - Кто?
   - Веретенников.
   От толпы грюндеров отделились неприметный молодой человек и с ним под руку девушка. Направились они к Стрельникову.
   - Что он тебе сделал? - спросил Аргавес. - Может, я помогу?
   - Нет, - вздохнул Стрельников. - Ты тут ничем не поможешь. Эсгар, и тот не смог.
   - Не захотел, - напомнил зачем-то Аргавес.
   - Пусть. Но ты лучше просто стой рядом и жалей меня изо всех своих сверхчеловеческих сил.
   - Здравствуйте, - сказала девушка Стрельникову. - Помните меня? Я - Лиза.
   - Здравствуйте, - ответил Стрельников.
  

* * *

  
   - Вот как вы считаете, - спросил Веретенников у Морица, который, покончив со стихами, ошивался вблизи наиболее перспективных грюндеров, - может человек быть свободным или нет? Скажите мне как поэт.
   - Ну, как он может быть свободным, - ответил Мориц, - если он даже белых стихов до сих пор слагать не научился.
   - Браво, - сказал Веретенников. - А вот этот вот (показал он на Стрельникова) полагал до недавнего времени, что свободен, хотя, конечно был настоящий раб. Кому ты служил, мерзавец? - спросил он Стрельникова.
   - Товарищам, ваше благородие. Традиции. Кому ни попадя.
   - И чем ты это теперь считаешь?
   - Глупостью.
   - Вот, - похвастался Веретенников. - Вышколил, наконец. Хотите посмеяться? Лиза, придумай ему задание.
   - Фанты! Как мило, - улыбнулась Лиза и сморщила в раздумье лоб. - Вадим, изобрази, пожалуйста, обезьянку.
   - Слышал? - повернулся к Стрельникову делец, - Исполняй!
   - Постойте! - покраснел Стрельников. - Лиза, это же предательство, пошлая и нелепая выдумка!
   - Пошлая? - удивилась Лиза. - Нелепая? Да на вас не угодишь! Это я из книжки взяла, что мне Саша дал. Он мне хорошие книги читать дает. А я еще старалась для вас... Обезьянка - это ведь совсем просто. Вот жирафа вы бы ни за что не смогли.
   - Не смог бы, - подтвердил Веретенников. - Да возьми ты в зубы трубку, дурак! - подал он Стрельникову свою, из красного дерева, трубочку. - Что это за обезьяна, которая не курит?
   Стрельников послушно схватил трубку в зубы, и Аргавесу пришлось отвернулся; таков был уговор. Слишком противно было ему видеть, как, несуразный пусть, но все же живой человек послушно выполняет все приказания этой куклы. Натешившись, наконец, Веретенников махнул Стрельникову рукой, проваливай, мол, надоел, и тот вмиг сделался незаметен и только глянул на Аргавеса, как бы извиняясь, но глаз его не поймал.
   Поток гостей наконец иссяк. Последними прибыли гости от Учреждения - лорд Гилас и лорд Цанибит. Все трое - домовладельцы, сквозь каждого просвечивает вверенное ему здание. Лорд Гилас собою был маленький и круглый, как маковка, с фасадом откровенно готическим; лорд Цанибит, напротив, был настоящий здоровяк, на животе которого могло припарковаться не меньше пятидесяти служебных машин, каждая размером с пуговицу. Наместник весь измучился, устраивая их поудобнее, так что на своих приближенных сил уже не хватило, и расселись они следующим образом: справа от наместника, словно любимая игрушка, поместился Майлс, соседом которого был Эсгар, слева - Аргавес. Прямо перед ним села Юсси, а справа от нее место занял Мориц и сразу полез к ней с неприличными вопросами, соблюдая, впрочем, куртуазный тон. Юсси слушала невнимательно и отвечала невпопад, чаще просто "отстаньте" или "понятия не имею". Смотрела она на Аргавеса. Взгляд был зеленый, ясный, спокойной красоты. Не обшаривал с любопытством, как диковинного зверя, а приглашал раскрыть некую тайну. Рассказать о прошлом. Да, пожалуй, так.
   Ибо у того же самого Морица в ее понимании не было ни прошлого, ни будущего. Еще до ее рождения он уже сочинял стихи, которые с годами становились только длиннее и бессвязней. Сейчас, когда ему тридцать восемь, а ей восемнадцать, он хочет на ней жениться и проносится с этим намерением лет до пятидесяти, пока его не уложит в постель какая-нибудь подагра. Что будет делать все это время Аргавес, неизвестно. Он и сейчас непонятно зачем здесь; может быть, по делу, а может и просто так, время провести. Как интересно.
   - Эй вы, Аркадий или как вас там, - набралась, наконец, наглости Юсси, - зачем вы так странно и нелепо называетесь - сверхсолдат?
   - По-настоящему, - ответил Аргавес, вспоминая студенческий свой конспект, - мы называемся совсем иначе. У нас древнее и красивое название. Но мне запрещено использовать его на этой планете, Я никого смущать не хочу, и ложных - надежд вселять не намерен.
   - Беспомощное какое-то оправдание. (Догадливая, неприятно поразился Аргавес) Знаете, я, когда увидела вас с Эсгаром, подумала: вы, наверное, очень устали, раз хотите решить все разом. Наклонитесь ко мне и отвечайте честно: давно у вас был секс?
   - Не буду я отвечать, - смутился Аргавес.
   - Надо, - настаивала Юсси. - Надо о чем-то говорить. (Нет, не так. Лучше просто: ) Секс - это хорошая тема.
   - Не для застольной беседы, - отрезал Аргавес и замолк. Начался банкет. Внесли блюда, с которых шкворчала оглушительно птица, дичь.
   Странно, подумал Аргавес, почему жаркое подают прежде закусок (все пошло кувырком), но тут ему пришла в голову мысль: блюда ведь проходят через столько рук... Да ведь их (наместника и Юсси) могут просто-напросто отравить!
   - Скажите, - обратился он к Юсси, которая нацелилась уже ножом на хрустящую кожицу, - я попробую кусочек с вашей тарелки? Крылышко, грудку, все равно...
   - У нас так принято, - заговорила Юсси свистящим, всему залу слышным шепотом, - что если хотите кушать, нужно просто попросить.
   Гости втихую развеселились. Мориц извинился куда-то вправо за отсутствие у Аргавеса манер.
   - Извините, - сказала Юсси. - Это была моя маленькая месть. За то, что не ответили на вопрос. Не обиделись?
   - Нет. Я скажу, если так важно. Я (запнулся Аргавес в первый раз) попросту (во второй) не могу (в третий). Вот.
   - Совсем? - удивилась Юсси.
   - Да. Это своего рода крах рыцарского стиля, потому что рыцарь может. Всегда. И не только с принцессами, но и с горничными, и с селянками. Вообще. Как здоровый человек.
   - Что это еще за ответ такой? Сверхсолдаты всегда отвечают так?
   - Нет, нет, нет, - оправдываясь, сказал Аргавес. - Это все итерация, проклятое мое косноязычие. А сверхсолдат должен говорить красиво и убедительно. Это отражено в нашей клятве.
   - А что еще в ней отражено?
   - Наши идеалы. Они тоже очень... Красивые, и на этой планете их тоже нельзя называть. Нет, я не шучу. Нельзя и все тут. (Почему нельзя, спросил себя Аргавес, где твои обыкновенные самые слова?) Могу только общий смысл - озвучить: мужество, честь, благородство. Все, что ближе к подлинному значению, уже заражает сердце жаждой прекрасного. А вам это ни к чему, вы еще будете править после отца.
   - Едва ли, - покачала головой Юсси. - Это все очень скучно. Чтобы объяснить насколько, пришлось бы прибегнуть к очень долгим объяснениям. Премиленькая тавтология. Я вам короче все скажу, музыкой. Поднимемся ко мне наверх, и я вам сыграю. А пока, чур, ничего не предпринимать! Кушайте лучше, не разочаровывайте папочку.
   Пользуясь затишьем, вызванным появлением холодных закусок, Аргавес все же попытался предупредить наместника о заговоре. Он толкнул его в бок; вышло очень больно. Наместник поморщился, но, призвав на помощь все свое воспитание, повернулся к Аргавесу и вежливо спросил:
   - Как вы находите салат?
   - Сидите и слушайте, - сказал ему на ухо Аргавес, - против вас готовится восстание.
   - Гмм... - нахмурился наместник. Он не мог понять, откуда на званом обеде в честь его любимой дочери у кого-то могли взяться такие нелепые мысли. - И что вы хотите этим сказать?
   Аргавес почувствовал себя врачом, который обязан уговорить ребенка сделать прививку, без которой тот заболеет и умрет. Дети по-взрослому протестуют против касторки и по-детски - против зла. Они, к несчастью, смерти боятся меньше взрослых.
   Потому, подумал Аргавес, и сгинет через восстание этот глупый, бессмысленный мир. Собственно, мне уже - жаль его, с опережением; вот оно что. Вот откуда болезненное многословие и крах стиля, что в поступках, что в речах. Из жалости, из беды человеческого сердца. Все мои замечания, красивые, едкие, превосходно остроумные - существуют только в моей голове, и оттого я молчу; молчание одно и требуется зараженному бессмысленным, бесполезным бунтом миру. Однако что я? я не узник слов, я сверхсолдат - и надо действовать, бесполезно и всегда.
   - Так я уже все сказал, - попытался Аргавес убедить наместника единственным знакомым способом - настаивая упрямо на своем. - Больше говорить незачем, дальше вы заботитесь обо всем. Отыскиваете виновника, наказываете, все сами, своими силами.
   - Ах, ну да. Позвольте только последнюю подсказочку: кто, по-вашему, готовит это самое... Восстание?
   - Да вот же он, - Аргавес показал на сидящего справа от Майлса полковника Эсгара.
   - Эсгар? - удивился наместник, - Почему именно Эсгар?
   Аргавес задумался, почему. Эсгар, который несомненно все слышал, продолжал невозмутимо ковырять заливное. Понятно было, что если обвинить его сейчас, когда еще неясно, в чем именно состоит вина, любое подозрение он отвергнет и глазом не моргнув.
   Интуиция подсказывала Аргавесу, что Эсгар для своего положения слишком спокоен. Как распорядитель парада, назначенный Генеральным штабом, он должен был места себе не находить от волнения; тем более потому, что множество организационных моментов ему ради присутствия на торжественном обеде явно пришлось доверить своим подчиненным. Аргавес из наблюдений за гвардейскими офицерами имел уже представление, что это за подчиненные и насколько им можно что-нибудь доверять. В спокойствии же Эсгара присутствовала какая-то уверенность в том, что, чего бы они не наворотили, все сойдет и так; словно то, что произойдет на параде, никакого отношения к настоящему празднеству не имеет.
   - Да не знаю я почему! - вырвался, наконец, Аргавес могучим восклицанием, - Просто я так думаю.
   - Ну, да, да, да, - замялся наместник. - Вы, конечно, взрослый человек, вы не можете думать неправильно.
   - А вы? - спросил Аргавес. - Вы не взрослый? Вам (выдумал Аргавес одним усилием) сорок три года.
   - Мне?
   - Вам. И пора бы уже.
   - Ничего не пора, - вмешалась Юсси. И Аргавесу укоризненно: - Зачем вы так с папочкой? Он в таком хорошем настроении. (Вот и проси вас о чем-нибудь после этого!) Теперь надо выдумывать какую-нибудь гадость, чтобы уйти отсюда.
   Юсси перегнулась через стол к отцу и выдула ему в ухо пару слов. Тот рассеянно кивнул и выронил: "Ты уже взрослая, дочка. Делай, что хочешь".
   - Что это вы у него спрашивали? - заподозрил неладное Мориц.
   - Нагнитесь ко мне, - отвечала Юсси, - и я вам все скажу.
   Мориц послушался. Юсси состроила милую гримаску и зашептала горячо:
   - Я спросила у моего папы, могу ли я подняться в свою комнату вместе с нашим гостем и трахнуться там, как следует. И мне доставит большое удовольствие, - понизила она голос еще, - если ты, старик, будешь сидеть здесь и кусать губы от злости.
  

* * *

  
   Юсси ввела Аргавеса за руку и оставила стоять без дела; будто подружку к себе затащила на секрет-другой. Комната у Юсси была просторная и светлая; комната волшебницы из башни. В бледной луже паркета маслиной плавал рояль, на створчатой ширме в углу расхаживали по болоту цапли. Словно изящное четвероногое, готовился к прыжку диван.
   - Я сейчас, - сказала Юсси и нырнула за ширму. Через секунду оттуда выпорхнула надоевшая черная блузка. Аргавес почувствовал неожиданно, что в горле поселилось нечто клейкое - и неуверенно, нащупывая рукой, опустился на диван. Из окна видно было море; спущенные шарики парусов в соленом, полуденном мареве. На столике возле изголовья гнездилось семейство флакончиков; коллекция. Аргавес взял один, и стеклянные горлышки запищали от неловкого движения.
   - Не трогайте там ничего, пожалуйста, - попросила Юсси из-за ширмы; тень ее проделывала хитроумные движения, пытаясь вывернуться из кожи, - Я еще бюстгальтер не сняла. Вот же глупые петельки!
   - Мы будем уже разговаривать? - почувствовал Аргавес смутное беспокойство.
   - Не-а. Не думаю.
   - Как это? - удивился Аргавес. - Вокруг ведь одно предательство, все вот-вот погибнет.
   - Погибнет, погибнет, - ответила из-за ширмы Юсси и запела, - О, Трансвааль, страна моя, ты вся горишь в огне...
  

* * *

  
   На Юсси черные трусики; естественное затемнение на самом интересном кадре. Аргавес и раньше видел женщин голыми. Он замечал в них нечто ходульное; их движения были отработанными, расчлененными, как у профессионалов - все это были женщины с обязанностями врачей, солдат и убийц. Юсси же стояла в непрофессиональной позе, и в ее фигурке Аргавес впервые разглядел что-то неуловимо рессорное, какое-то милое качество, знанием которого он был обязан резиновому мячику. Гипнотические установки, которые внедряли всем сверхсолдатам, вовремя заблокировали в нем половое влечение, но работа их произошла почти вхолостую. Восторг его не был свят; но ведь Аргавес и не был поэт. Да и Юсси была просто-напросто красива - в самом примитивном смысле. В ней не было никакой внутренней красоты: ничего, что пришлось бы отыскивать мучительно и в оправдание.
   Юсси, конечно, поняла его раздумья неправильно и прищурилась зло; неяркий свет из окна обтекал ее сзади и подсвечивал по краям так, словно она только что оставила за собой остывающую форму и вышла раскаленная, яростная.
   - Вот уж не знаю, что вызывает у меня большее отвращение: когда меня пытаются сосватать за первого встречного или когда шарахаются от моих сисек, - с этими словами она красиво повела плечами, но груди не качнулись нисколько вслед, как яблоки, плотно сидящие на черенке. - Чертов трюк, - с досадой сказала Юсси. - Я действительно не умею ничего из того, что должна уметь взрослая женщина. Но вы тоже хороши. Сами сказали мне, что не можете, а теперь и захотеть боитесь? Смелее! Одну руку на задницу, другой потрепите меня по щечке, как послушную дочь. Знаете, что весело? Не нахожу ни одной причины такого своего поведения. Это меня прямо-таки радует. Если бы у этих моих действий была бы какая-нибудь мрачная подоплека, если бы моим разумом владела с самого начала потаенная цель, было бы только хуже.
   Знаете, вы очень благородный. С вами я чувствую себя так, словно вот-вот сблевану. Очень естественно. Сейчас бы съела сырого мяса, и непременно с кровью. Вы меня держите, как блядский контрабас. Не будь вы так похожи на душителя, я бы решила, что вы человек с тамбурином. Играете на чем-нибудь?
   - На. Скрипке, - подстегнул Аргавес застрявшее слово.
   - Отлично, - бросила Юсси, - Я, как приличная девушка, выбираю рояль. Если плюхнуться попой на клавиши, будет смешной звук. Только как вы будете играть в этих варежках? Снимайте их немедленно, - потянула она с Аргавеса латную рукавицу. Тонкие ее руки напряглись до предела, вытянулись струной и побелели. Аргавес сидел в отупении и ничем Юсси не помогал; в его поведении было что-то от непонятливого любовника, который всеми силами препятствует своему раздеванию. В ярости Юсси ударила кулаком по нагрудной пластине и ойкнула от боли. Костяшки пальцев покраснели, до них жгуче неприятно стало дотрагиваться языком.
   Общими усилиями стянуть перчатку удалось. Юсси села за рояль.
   Первые звуки были обвисшие, прокуренные, декольтированные; старческое колено в сеточке. Черная клавиша закровила густо и ниточкою замерла. Такт вышел булькающий, в два глотка длиной.
   - Вступайте, - скомандовала Юсси, и Аргавес повел мелодию, (Пока что на уровне школьника, надо больше практиковаться!) без спешки изобразив девичью походку отрывистым пиликаньем на пределе верхнего регистра. За цоканьем каблучков последовал восторг от нового платья; Аргавес (куда только девалось его косноязычие!) украсил его лентами из коротких, звучных пассажиков. Рояль смутился, залился краской, густая тушь потекла. Юсси разгладила старческую кожу изящным, брызгающим забегом по всем клавишам, и заговорила на чистом языке музыки. Ее нежный выговор звучал сперва словно бы из-под завала, и Аргавес пришел на помощь, разметав его сильными движениями смычка. Инструменты грянули как по договоренности. Юсси тогда отбросила усталость и цинизм, и обнаружила молодость, свои восемнадцать лет; в них было столько светлой музыкальности, что те ноты, по которым Юсси разыгрывала настоящую жизнь, засохли и скорчились, как злобные старухи. Аргавес сдул их своим пиццикато, и с ними все кончилось. Осталось только ощущение смычка, когда мелодия стихла.
   - Нечто подобное я и ожидала услышать, - задумчиво сказала Юсси, - Минута спокойствия. Пальцы ноют, как после оргазма. Мне прикрыться теперь? Нет? (Нет, покачал головой Аргавес) Это важно для понимания вещей.
   Я знаю о восстании, и все знают, но никто против него ничего и не предпримет, кроме вас. Вам кажется странным такое безразличие к собственным жизням, какое мы демонстрируем, но только оно здесь и оправдано. Вы очень благородный, прибыли нас защищать. Думали, наверное, что надо встречать врага во всеоружии, подготовленным, с достоинством. А я вам скажу: нет. Надо быть рассеянным, как мой отец или глупенькой, как я, и тогда зло, столкнувшись с вами, потеряет всякую силу. Все это очень скучно, и вы ничего своим призывом не сделаете. Улетайте лучше отсюда.
   Вы мне сейчас кажетесь, как ненастоящий. Такой большой, в куче железного хлама; но вы живой, вы привыкли решать все по чести, в битве со сказочным злом. А здесь зло скучное, потому что настоящее. Очень тоскливое, вы с ним ничего не сделаете. Я вас прошу.
   Юсси замолчала. Какие у нее безвольные руки, подумал Аргавес. Они словно вырастают из темного камня; гроздь жалких, подрагивающих пальцев. Зачем они так? В них что-то рабское, покорное, в этих безвольных руках. Юсси - ребенок, которого зовут сидеть со взрослыми за столом; Юсси - ребенок, освоивший зло и смерть, как столовые приборы. Детские руки следуют правилам этикета, они не шалят, не играют; им показывают, какие надо нажимать клавиши рояля, когда взрослым приспичит послушать пьесу.
   - Вернемся? - попросила Юсси.
   - А что мы там будем делать?
   - Танцевать. Старческие танцы с притопом и прихлопом. Очень весело. Эх, закружил бы ты меня, капитан, - тоскливо сказала Юсси. - Не закружишь, Аркадий, нет?
   - Нет, - ответил Аргавес, - Не закружу.
  

* * *

   - Вот и вы, - обрадовался наместник, увидев Аргавеса, - А я зря времени не терял. Все ваши соображения проанализировал, и вот у меня готов...
   Что, подумал Аргавес - эдикт, указ, ордонанс?
   - Тост, - наместник встал и постучал ложечкой по бокалу:
   - Сегодня, - провозгласил он, - мы празднуем день рождения моей замечательной дочери и наследницы. Юсси, милая, покажись гостям. Вот умница, все понимает. В ее честь сегодня будет дан воинский парад, на который приглашены все присутствующие. Командовать им будет полковник Генерального штаба Эсгар.
   Раздались жидкие хлопки. Эсгар встал и с преувеличенной учтивостью раскланялся.
   - Но совсем недавно, - продолжал наместник, - я узнал, что господин Эсгар замешан в заговоре, направленном на свержение меня и моей дочери. Эсгар, вы, конечно, взрослый человек и не можете поступать неправильно, но я вас предупреждаю: если хоть один волос упадет с головы Юсси, вас покарает...
   - Кто? - спросил Эсгар. Повисло молчание.
   - Я не знаю, - признался наместник, - Кто-нибудь, кто сильнее, чем я, умнее. Кто-нибудь, вроде...
   - Пардон, если перебил, - выручая Эсгара, затараторил Мориц. - Друзья! Я так давно не видел подобного единодушия в еде - мерси вам, господин повар, пулярка почти не подгорела - что мне на ум пришло одно стихотворение, как раз к случаю. Сразу скажу, оно не мое, я всего лишь исполняю просьбу одного моего знакомого, который слишком стеснителен, чтобы вот так, перед всеми знатными господами, выступить с этим своим творчеством.
   - Право, Мориц, - прищурился Эсгар, - вы слишком талантливы для того, чтобы поразить нас великодушием. Не надо так раздаривать свои стихи.
   - Отнюдь, мой дорогой полковник. Надеюсь, что эти стихи займут подобающее им скромное место в наших сердцах, даром, что они действительно не мои. Вот, слушайте все!
  

Хочешь, вспомним вещий сон вчерашний?

Кресло подвигай свое к огню.

Чувствуешь, над нами кто-то страшный

Желтую раскинул простыню?

Может, заманить нас хочет в сети?

Расскажи, что видишь в небе ты.

Что? Не побоится, что мы дети?

Знает, что и дети не чисты?

Но не бойся. Помнишь сон вчерашний?

Сверхсолдат из олова отлитых?

Ведь игрушкам малышни домашней

Не дано лежать среди убитых.

Посмотри: большущие доспехи,

Грозный шлем, и меч к бедру пристегнут.

Разве эти куклы - неумехи,

Что при виде взрослых в страхе дрогнут?

Ты во сне увидел их под елкой.

   - Это же просто превосходно! - завелась с места накрашенная дамочка. - Я, признаться, ни капельки не поняла, что вы читали, но когда вы читали, вы выглядели так величественно, так величественно. Не то, что вы, Ашиль, - попеняла она наместнику, - Может, вам и хотят сделать что-то плохое, но это полностью извиняется отсутствием у вас всякого обаяния.
   Мориц в ответ на эту речь вдохновенно улыбнулся и продекламировал:
  

Я вижу трепет ваших глаз.

Прошу без промедленья:

Признайте гением меня,

Человеком зренья.

  
   Аргавес не слушал декламации. Он сидел молча, положив вилку слева, а нож справа - аккуратно, чтобы никто не заподозрил его в беспорядочном отступлении - и, когда кончили обсуждать стихи, сказал:
   - Все, хватит. Я ухожу.
   - Вот и уходите, - раздраженно ответил Мориц. - Я могу продолжить и без вас.
   - Нет, я не просто так - ухожу. Я иду, чтобы избавить вас от настоящего зла, не такого, как ваше дурацкое восстание. Вы слишком наивны или слишком глупы, чтобы всерьез в него верить. Оно какое-то слишком глупое, слишком мелкое.
   - И в то же время совершенно серьезное, - заметил Эсгар. Нет, подумал Аргавес, я просто схожу с ума.
   - Разрешите пожать вам руку, - возник за плечом Стрельников, - Вы очень мужественно поступаете: решаете умереть за нас. Только мы этого не достойны, мы очень плохие люди, а я, наверное, самый плохой. Вот, смотрите, - показал он Аргавесу тыльную сторону ладони, где большим пальцем был прижат шприц. - Я перекинулся с вами парой слов, а уже считаю вас другом. Мне, наверное, просто нужен был человек, который сказал бы, что все, что со мной приключилось - это полная ерунда, и настоящая трагедия заключается совсем в другом. Видно, такая дружба - все, что я могу вынести. Но это разве дар дружбы? Я хочу сделать вас маленьким, а вы... вы...
   Аргавес мягко взял у Стрельникова шприц и затем, к немалому удивлению последнего, крепко пожал ему руку.
   - Это - ценное, - сказал он, - Меня пытались полюбить и заставить опустить руки, а ты честен, пусть и умоляешь меня стать крохой. Вот, я кладу твое снадобье в карман; мне надо быть большим, чтобы победить зло, но чтобы вернуться и защитить вас, мне нужно будет сделаться маленьким и ничтожным, под стать вашей глупости...
   - Глупости? И то верно! - крикнул Мориц, - Начинаем танцы!
   И первый нацепил бархатную, с острым носом, маску. Его примеру последовал Эсгар; его маска была белая, с красными крапинками. От него импульс передался Майлсу, а потом и всем гостям. Даже Юсси опустила маску на лицо, прежде чем Аргавес заметил ее слезы.
   - Зачем вы надеваете маски? - спросил вежливо Аргавес, - Я же помню, кто вы на самом деле. Вернусь и спрошу с каждого. И за глупость и за бессилие.
   - А вы не вернетесь, - ответил Мориц. И гостям. - Верно, господа?
   - Верно, верно, - закивали гости. - Было бы глупо надеяться.
   - Вот, - подытожил Мориц. - Так что идите, куда хотите, сражайтесь там, с кем хотите, конец известен. Мир изменится, все перевернется, освободится место для приятных вещей. Нас с вами, Юссинька, ждет медовый месяц, вас, капитан - могила под чужим именем. Говорю авторитетно - как поэт и пророк.
   - Знаете, - сказал на это Аргавес, не оборачиваясь, - к концу сегодняшнего дня немало будет таких, кто захочет меня убить. Я не против, дело привычное. Имею просто привычку, посмотрев человеку в глаза, вычислять, сколько в нем ненависти и зла. Вот в вас - много, больше, чем в любом солдате или офицере здесь. А все же не будет вас рядом, когда я умру.
  

* * *

  
   Сержант Томас застал Аргавеса за тем, что тот разводным ключом рвал болты, скрепляющие доспех.
   - Пустое дело, - сказал сержант. - Намертво заклепан. Я слышал, бросаете вы нас, капитан. Ради чего-то неизмеримо более важного. Ради чего?
   - Этого я так не скажу, - ответил Аргавес, - Хотите знать, прошу за мной. Хотя я лучше один - всегда один. Я просто за вас боюсь. Со всем этим восстанием и то безопаснее будет.
   - Вот как? Меньшей опасности - большую? А меньшая, позвольте напомнить, ваш прямой долг. Неужели вы успели так полюбить этих людей, что хотите сделать для них больше, чем нужно?
   - Нет, - ответил чуть погодя Аргавес, - Это меня полюбить пытались и прочая. А я только защищать могу и думать. И думаю: со всем этим мелким, ничтожным злом, с этим восстанием, большое зло мы упускаем, а оно-то и есть настоящее, для борьбы с которым мы созданы.
   - Есть приказ, - напомнил Томас. - Он все очень удобно объясняет. Не нужно думать.
   - Не нужно. Но у меня ощущение.
   - И здесь оно. Вы бы лучше таблетку выпили. От головной боли или еще от какой. А то с этим ощущением совсем уже как рыцарь. Хлебом не корми, дай переключиться на великое. А лямку гнусную кто тогда тянуть будет?
   Ладно, ладно, - сказал он Аргавесу вслед, - иду.
  
  

7. Гориваль

   Темнело, когда Аргавес с сержантом покинули дворец. Небо уже набухло, провисло мокрой картонкой. Улицы были пусты; горожане, предупрежденные о восстании, закрылись наглухо в своих домах. Одна только старая нищенка на крыльце завертывалась поплотнее в лохмотья, готовясь переждать долгий-долгий дождь.
   - Сержант, - сказал Аргавес, - я когда-нибудь рассказывал тебе, что до того, как стать сверхсолдатом, я жил среди обычных людей? Думаю, нет. А ведь поэтому среди вас у меня и не было друзей.
   - Не поэтому. В вас, капитан, никогда не было осознания нашей миссии. Поклялись защищать мир от зла, а ведете себя, как наемный служащий, все примериваетесь к своему контракту, выискиваете, где бы показать себя добросовестнее, честнее, лучше. А ведь лучше, чем мы, лучше, чем сверхсолдаты, стать нельзя.
   - Ну, прямо так и нельзя, - добродушно заметил Аргавес, Итак: я родился в маленьком поместье, которое отец взял за своей женой.
   Будущих сверхсолдат воспитывают воинами, а мой отец был человек не от мира сего и морщился, когда отворяли кровь волу.
   Поэтому я всегда был при нем: месил глину, таскал воду из колодца и ставил палочки в книге должников. Он был хороший гончар и гордился тем, что сам обжигал изразцы, которые сейчас украшают палаты князей Горивальских.
   Еще он был хоралист.
   Ты, вероятно, слышал, как воет ветер в пустых горшках? - спросил Аргавес у сержанта.
   - Нет. Это все глупости, недостойные сверхсолдата.
   - Ах, да, конечно. Так вот, он вылеплял горшки разной формы, пытаясь заставить ветер звучать на разные тона, высверливал отверстия, чтобы сделать свист мягче. Это получалось у него не всегда. Не выдержав визга, сбежала кошка. На огороде увял редис.
   Соседи, которым не по вкусу были его упражнения, подговорили мою мать, и она перебила все отцовские горшки. Отец оттаскал ее за волосы, хотя насилия обычно не одобрял. Мать выторговала у старьевщика вторую кровать и отселилась во флигель, откуда продолжала донимать отца скандалами.
   Мне было четырнадцать, когда отцу по смерти старого князя достался заказ от наследника на расписную урну, в которой должен был упокоиться прах старика. Мать надеялась, что отец выйдет в придворные поставщики; в задаток был дан кошель серебра, и она не смогла устоять перед тем, чтобы не напоминать ему о работе каждый день. А он ни черта ни делал, только возился со своими горшками, надеясь, что за месяц времени все как-нибудь устроится само собой. Работа над урной была для него делом, вечности недостойным.
   Когда от заказчика приехала подвода, отец как раз суетился в саду. Чтобы было больше места, он вырвал все цветы, сравнял клумбы, выкорчевал липы, которые задерживали ветер и своим ароматом смущали в летний вечер настроенный на творческие изыскания ум. Дом стоял как на юру.
   В тот день он выставил на столы целую батарею. Сначала шли длинные полые трубки, которые и горшками-то не назовешь, так они скручивались. За ними пузатые колбы, в которых впору был отстаивать вино. Они соединялись друг с другом по цепочке, а последняя в свою очередь вливала воздушный поток в здоровенный котел с носиком как у чайника, для которого понадобился отдельный стол. На него отец возлагал самые большие надежды. Вот-вот должен был завертеться флюгер.
   Как сейчас помню, княжеский посланец облокотился на забор своей немалой тушей, презрительно оглядел рабочую одежду отца и, сплюнув, обратился к нему так:
   - Эй, ты, приятель! Давай-ка выволакивай свое художество, мы сто лет стоять не будем.
   Как и прочая челядь, он невысоко ценил все, что князь заказывал у простонародья, полагая, что его задача - просто довезти этот хлам до места, а там свалить уж как придется. На нем был пояс, с вшитыми, чтобы не обчистили, тридцатью золотыми, которыми надлежало расплатиться за урну, но он решил, что с отца хватит и десятка, а остальное пускай достанется ему и еще извозчику, чтобы не болтал. Для несговорчивых сбоку у него висел кистень.
   - Ну, так как, готов товарец? Если готов, выноси, а то старый хрен сгниет, пока мы горшок дотянем.
   Отец, надев, чтобы не напекло голову, соломенную шляпу, тем временем кружился вокруг котла; он заглядывал ему внутрь, засовывал руку, нащупывая неровности, и хлопал его по круглому боку, придирчиво слушая звон. До него не сразу дошло, что хочет этот задира.
   - Вы не могли бы не шуметь? - вежливо обратился он к представителю заказчика. - Я могу прозевать мистраль.
   - Чего? - вылупил глаза посланец, - Какой мистраль? Урну сюда давай!
   Отец сдержанно кашлянул. Для него разговор был исчерпан. О какой выполненной работе может идти речь, если он только вчера починил гончарный круг, а к работе рассчитывал приступить на днях, когда начнется штиль.
   - Чего пристал к человеку? Может, он блаженный какой? - ленивым голосом предположил разморенный возница.
   - Блаженный, не блаженный, а только пусть он мне товар отдаст, - ответил посланец и на всякий случай заглянул отцу под шляпу. Изо рта у него воняло луком, и отец брезгливо отскочил.
   Возница хохотнул и сказал посланцу.
   - Ты дома у него посмотри.
   Тот оценил совет и зашел в дом. Оттуда тут же послышался грохот: он, очевидно, наткнулся на заготовки для сезона северного ветра. Раздался женский крик:
   - Ты что, такое ничтожество, что позволишь всякому встречному расхаживать у себя по дому? Аргавес, если хочешь остаться мне сыном, выстави этого проходимца вон!
   Я сделал шаг в сторону двери, но возница остановил меня:
   - Не заходи, парень. Он тебе все кости переломает. Капитальный человек, если спросишь моего мнения.
   Крик прекратился, сменившись каким-то хныкающим повизгиванием. Мать выбежала на крыльцо в заляпанном переднике; она стряпала очередной несъедобный обед, экономя на кухарке - что в свете непрактичности отца было не так уж и глупо. Она всегда очень легко заводилась и сейчас была на грани истерики. Ее палец судорожно ходил, показывая и на отцовские горшки и на соседскую яблоню, которая после трех вечерних концертов перестала приносить плоды, и на улицу через дорогу.
   Она кричала:
   - Вот этим он и занимался все время, этим вот, этим! Я ему говорила работать, а он что, он ничего, вот этим только и все, а я не виновата, вы с него спрашивайте, а не с меня. С него, а не с меня спрашивайте!
   Она вцепилась мне в руку и продолжала:
   - Вот сын подтвердит! Скажи, сынок, я правду говорю, что твой отец только горшки лепил? Давай, Аргавес, мальчик мой, скажи!
   Отец наблюдал за этой сценой безо всякого интереса. Только один раз, когда она чересчур запрокинула голову, он покосился на нее и сказал строго "Не блажи!", что дало ей повод лишний раз назвать его бесчувственным выродком, скотиной и проклясть все двадцать три года семейной жизни.
   В чем-то она была права. Отец никогда не отличался восприимчивостью. Он тонко чувствовал страдание в вещах, но людей видел однобоко, поскольку все они были сделаны из материала, для него неинтересного.
   - Вот значит как, - протянул посланец, почесав подбородок, - Значит, нам вот это надо забрать, как по-твоему?
   Здоровенной лапищей он заграбастал горшок и раздавил его в пыль.
   - Это, значит, да? Взамен урны, за которую серебром уплочено?
   И еще один горшок. Отец встрепенулся.
   - Я бы попросил вас...
   Мать заплакала. Из всхлипываний вырывалось "слизняк" и "ничтожество".
   - Ну вот, такую красивую женщину расстроил, - ухмыльнулся посланец. - Как же нам с тобой рассчитаться, мил человек? - спросил он задушевным голосом. - Может быть, задаток возвернуть можно, а?
   Он подмигнул.
   Всхлип. "Он все потратил".
   Это, как ты понимаешь, было чистое вранье. Отец никогда не считал деньги, но и не бросался ими, чтобы пофорсить перед соседями.
   - Ну значит, поедешь и самолично объяснишь князю, - объявил посланец, - почему его отца надо развеять по ветру, как холопа.
   Он положил руку отцу на плечо. Тот дернулся, пытаясь сбросить груз, тем более, что флюгер уже качнулся пару раз, и струйки пыли потекли со столов, предвещая сильный ветер.
   Верзила качнулся на носках и заехал отцу по скуле. Того мотнуло. Верзила резко и сильно подхватил его под руку и поволок к подводе.
   - К вечеру вернем, - пообещал он. Я рванулся к отцу, но мать схватила меня за шиворот и прошипела в ухо:
   - Пускай. Он того заслужил.
   Аргавес вздохнул.
   - На следующий день, - продолжил он, - приковылял старьевщик и сообщил, что нашел нашего отца в овраге, где обычно собирал всякий хлам. Ему разбили висок, и земля вокруг была вся в крови. С него сорвали одежду, он лежал голый. Как и в жизни, он довольствовался покровом, данным ему природой. Мать удивительно спокойно осмотрела тело, потом велела мне сходить домой за лопатой.
   Мы похоронили отца недалеко от места, где он был убит. Когда была брошена последняя лопата, мы молча направились домой. Она шла аккуратно, заботясь о новом платье, а меня раздирала злоба.
   Мне думалось, что если она хоть немного зайдет вперед, я проломлю ей череп лопатой и оставлю корчиться на земле, как какую-то хищную тварь. Я даже не мог скорбеть об отце, так сильно я ее ненавидел в этот миг.
   Она избавила меня от греха.
   - Аргавес, нам надо серьезно поговорить. Ты должен понять, что я тоже любила твоего отца, несмотря на то, что он относился ко мне как к вещи, и сейчас креплюсь изо всех сил, чтобы не заплакать. - Она выдержала эффектную паузу и всхлипнула. - Но ты должен понять, что он мертв и больше не будет заботиться о тебе. Ты должен уйти, Аргавес.
   Я не сказал ни слова против.
   - Я знаю, что ты, возможно, хотел бы остаться, но постарайся понять меня правильно. Я женщина, я хочу счастья, но совсем другое дело женщина с ребенком на руках. Ты должен понять.
   И я ушел. Она совала мне в руку медяки, я не отказывался, но не обернулся, когда она махала мне вслед.
   За три дня я дошел только до трактира, от которого начинался пустынный тракт, и уже порядком устал, однако не настолько, чтобы переломить себя и вернуться. В былые дня я редко ходил пешком, да и времени на это не было, все сиди себе за гончарным кругом.
   В трактире было почти пусто. Горстка каких-то оборванцев сидела и пускала слюни на остатки пива, которые трактирщик сливал в раковину. Когда я заказал стейк, эта свора жадно уставилась на поднос. Один за другим, они перекочевали за мой столик, и вскоре я знал их всех по именам. Старшего - он был скверно брит и носил вязаную шапку - звали Керц. Он поведал мне, что вся эта братия ни много, ни мало ищет работы. И если я хочу, то могу присоединиться к ним.
   Обычно я за версту обходил таких подозрительно-доброжелательных, скользких джентльменов, но сейчас, когда мне было так горько, я только обрадовался предложению. По кружке каждому, крикнул я. Они захлопали меня по плечу. "Ты свой в доску, парень!". Медь покидала мой карман с невиданной быстротой, а я не придал значения тому, что Керц в угаре шептал своему дружку "Ничего, я уверен, у него в подкладке зашито".
   Потом он выудил какую-то бутылку и, хитро улыбаясь, предложил выпить за встречу. Это заявление было встречено всей кодлой с гоготом, и до меня бутылка дошла наполовину пустой. Под вопли "До дна!" и "А ну, наляг!" я из последних сил допил и, словно всю жизнь практиковался, снес бутылке горлышко.
   В голове у меня сразу же закружилось, все вокруг смешалось, и я едва только чувствовал, как Керц или кто там еще обшаривает мои карманы, чтобы расплатиться за пиво.
   Проснулся я в пустыне. Солнце палило нещадно Они обобрали меня до нитки, даже сумки не оставили. Двое суток я брел без пищи и воды, проклиная все. На исходе второго дня я заметил высокую фигуру. Она наблюдала за мной - яркий блик на взгорье в четверти лиги от меня. Металл отсвечивал.
   Он следовал за мной. На солнце он отбрасывал тень, а ночью я притворялся спящим и сквозь полусомкнутые веки видел его на фоне луны. Но мне никак не удавалось застигнуть его. Он был очень велик, но прятался с изумительным проворством и не отзывался на мои крики. Я никак не мог понять, чего он хочет.
   Однажды, когда я измучился, пытаясь поймать ящерицу, и упал в изнеможении, сквозь забытье я услышал шаги. Он был совсем рядом. Крался, наверное, с подлунной стороны камней. В суставах его хрустела пыль. Он тяжело дышал. Все, что я запомнил.
   Когда он ушел, я обнаружил на камне объемистую флягу и несколько початков кукурузы, твердых как камень. Под ними был клочок бумаги. На нем крупными, неустоявшимися буквами было написано: "Отомсти".
   Какая ирония! Глупый, полумертвый мальчишка, в котором судьба усмотрела мстителя! Он, мой спутник, знал, на что способен человек, когда отчаяние овладело им!
   Я не мог отомстить убийце моего отца, да и кто он был этот убийца? Один из бесчисленного множества мелких чиновников, он всего лишь исполнял свои обязанности и вряд ли долго печалился, окровавив кистень. Он ничего не знал о моем отце. Но князь Горивальский знал. Он помнил, что мой отец не только хороший гончар, но и большой мечтатель, которому нельзя поручать срочных дел.
   Я, в сущности, стал сверхсолдатом еще раньше. Когда принял решение убить князя Горивальского. Это, знаешь ли, очень легко - принять решение. Все самые лучшие книги посвящены проблеме выбора, а сама эта проблема для меня тогда выеденного яйца не стоила. Я ничуть не колебался: отомстить, точка. Одному.
   Меня подобрал караван, идущий в Гориваль. Они приняли меня за мертвого и начали засыпать землей. Я очнулся с полными глазами песку. То-то смеху было.
   Сначала я пристроился караулить в обоз и этим отрабатывал дневной провиант. На каждой стоянке среди тюков шнырял лысый старик с длинными, как паучьи лапы, пальцами. Он громко кричал и брызгал слюной.
   - Кретин! - вопил он, - еще одна такая остановка, и мне придется продавать их по цене дерева!
   Погонщик в ответ белозубо скалился и тренькал на маленькой губной скрипочке. Старик багровел.
   Я часто спрашивал у погонщика, кто этот старик, но он отмалчивался и только настегивал лошадей. Не помог и табак, который я выменял за дневной паек. Старик продолжал оставаться тайной не только для меня, но и для всего каравана. Таррик, проворный мальчишка, который всегда норовил оседлать ледащего, но злобного мула, и лишился по его милости четырех зубов, рассказал мне, что он до ночи не гасит в своем вагоне свет, и оттуда воняет свежим лаком.
   Он показал мне ключ, который снял со связки начальника каравана, пока тот спал. Хитро прищурившись, он спросил:
   - А что взамен?
   Я пообещал ему принести что-нибудь из вагона старика.
   Ночью я дождался, когда погаснет свет в вагоне, и тихонько отомкнул дверь. Луна светила ярко. Я различил в темноте какие-то круглые формы, похожие на вытянутую вазу. Сильно пахло олифой. Было так тихо, что я отчетливо услышал, как храпит старик. Он развалился прямо у порога, и я чуть было не наступил на него в потемках.
   Пора было продолжать осмотр. Я прислонился к одной такой круглой штуке щекой и почувствовал туго натянутые нити. Скрипки! Вагон был полон скрипок! Тихонько зазвенела струна. Я вздрогнул, но старик, очевидно, за всю свою жизнь наслушался скрипок и уже не выделял их звук из общего фона. Оставалось только взять что-нибудь для Таррика.
   Я выбрал маленький неказистый альтик. Пускай Таррик играет на площадях в базарный день, пусть в его кружку сыпятся медяки. Он помог совершить мою месть.
   Я запихал скрипку за пазуху. Она шуршала необрезанными струнами и скребла мне грудь.
   - Воровать вздумал, мерзавец? - раздался шепот.
   Я вздрогнул.
   - Да ты еще и работаешь тут. Ничего не скажешь, хороших сторожей набрал Дрего.
   Старик запалил свечу и пошарил рукой в поисках очков.
   - Ну и что мне с тобой делать?
   Я сказал, что просто хотел узнать, что у него в вагоне и все.
   Старик глянул на меня поверх очков.
   - Ну, валяй, смотри. У тебя много времени. Утром я сдам тебя начальнику.
   Я понял, что его бесполезно умолять. Он тем временем пытался зажечь примус и злобно шипел, что больше не уснет. Примус не зажигался. Я попросил его дать мне попробовать, мне показалось, что такая же модель была у меня дома.
   Он буркнул что-то и полез со свечой куда-то в угол. Забренчали инструменты, шершаво лязгнула ножовка. Дрожащими пальцами я поднес лучину к фитилю и раздул огонь. Старик не то чтобы смягчился в неровном свете, но перестал казаться таким нервным и дерганым.
   - Ты хочешь посмотреть, как работает скрипичных дел мастер? Никогда такого и не видел, небось. Деревенщина.
   Последнее словечко я пропустил мимо ушей и кивнул.
   Он достал откуда-то с верхней полки матовую скрипку, разложил ее на верстаке, как прихотливую пациентку и принялся со всех сторон ворсить ее толстой блестящей от лака кистью. Он делал это долго, стараясь класть одинаковый ровный слой, чтобы не портились цвет и звук. От едкого лака у меня заболела голова, а он только раздувал крылья своего носа и даже не моргал. Он работал до самого рассвета и рассказывал мне, как настраивать деки и вырезать эфы. Лошадь мерно тащила вагон, а я все слушал.
   Он так и не донес на меня. Мне даже дано было разрешение иногда бывать у него, и я не удивился, когда он однажды взял мою руку и стал своими крючковатыми, сильными пальцами ее ощупывать. Он остался доволен - у меня были ловкие пальцы, я нередко делал для отца черновую работу, когда тот был слишком занят.
   Когда мы прибыли в Гориваль, он предложил мне остаться у него учеником. Я не раздумывал. Ни на минуту не забывая о мести, я хотел быть как можно ближе к князю. Я стал учиться. Мы жили в каморке, потому что весь дом занимала мастерская, и глотали пыль от рванья, на котором спали. Но скрипки! Они выходили одна за другой. Сначала я возненавидел свою жизнь, потому что должен был подниматься засветло и таскать воду для вымачивания досок, бесчисленные ведра воды. Потом я шел на рынок. Если меня обсчитывали, старик, не стесняясь, распутывал металлические струны и гонял меня по всему дому. Однажды он ухитрился таки полоснуть меня этим мотком по голой спине. Шрамы так и не зажили. Поэтому нередко я думал податься к той ребятне, которая беззастенчиво била нам стекла и исписывала двери разными непристойностями. Но раздумывал каждый раз, как они кричали мне вслед: "Визгун! Древоед!".
   Понемногу старик стал допускать меня до работы. Я пытался втолковать ему, что имею некоторое представление о музыке, и рассказал однажды, чем занимался мой отец. Он не дослушал.
   - Чушь собачья!
   Он никого не любил, этот старик.
   Еще за два месяца до свадьбы князя, Гориваль гудел. Торговцы распродали всю свою снедь. Нигде нельзя было достать нормальной материи. Город жил ожиданием. Созвал князь и всех скрипичных мастеров. Я сидел вместе со своим учителем и глядел на человека, по вине которого погиб мой отец. Он расхаживал перед нами и говорил, что самих по себе скрипок у него хватает, но все это какое-то дерьмо вроде Амати или Кремоне, а здешние мастера отчего-то сплавляют свой товар неграмотному простонародью.
   Нам он заказал контрабас. Вы знаете, с какой силой натянуты в нем струны? Что-то около двух тонн. Я понял, что это будет мой шанс.
   Старик тоже принял это серьезно. В тот же день он откопал у себя старую-престарую шкатулку, в которой обнаружилась пожелтевшая нотная тетрадь. Он, оказывается, давным-давно сочинил концерт. Нет, не концерт. Увертюру. Совсем маленькую. Она была прекрасна в его исполнении. Он собрался преподнести ее князю, чтобы тот опробовал инструмент.
   В надлежащий день инструмент был готов. Старик остался в концертном зале, а я остался при князе помогать ему настроить контрабас. Сначала я хотел, чтобы старик помог мне совершить мою месть, но потом раздумал.
   - Сыграйте вот это, - сказал я князю и отдал рукопись старика. Я изрядно поработал над ней. И над инструментом тоже.
   Видите ли, у него была занятная привычка. Он почти не умел читать, но хорошо запоминал ноты и нередко бахвалился этим. За несколько тактов до конца страницы он приказывал слуге перевернуть лист и доигрывал оставшееся по памяти.
   В увертюре было одно место, где приходилось сильно жать на смычок, чтобы звук был пронзительнее. Я подпилил струну. Совсем чуть-чуть.
   Но мне мало было, что он умрет. Я хотел, чтобы он ощутил приближающуюся смерть. Я сжег рукопись старика, переписав ее перед этим заново.
   Чистой я оставил только последнюю страницу. Увертюра обрывалась на самом пронзительном месте.
   И он начал играть. Слуга послушно листал страницы, а я накручивал струну на кулак, готовя удавку, ведь мне придется отделаться и от слуги.
   Смычок бегал все быстрее и быстрее. Его лицо просветлялось, когда звук ниспадал к тонким мотивам, и хмурилось, когда смычок почти пилил струны.
   Слуга перевернул предпоследний лист, и я с ужасом увидел, что сквозь оставшийся просвечивает обложка, а до логического конца фразы еще далеко. Я взмолился провидению, чтобы он не догадался прекратить игру, и увидел, что он захвачен музыкой.
   - Давай! - нетерпеливо кивнул он головой. Слуга перелистнул ноты. Музыка взвилась и огрубела. Его глаза от удовольствия широко раскрылись, и он увидел пустой лист. Конца не было. Я стоял сзади него и видел, как судорожно, по инерции он доигрывает последние такты, силясь оторвать от себя инструмент. Чувство гибели захлестнуло его, и он крикнул:
   - Какого черта?
   Струна щелкнула. Упала с плеч голова, оставляя на нотах кровавую роспись. Я накинул удавку на шею слуги и повис. Он трепыхался, этот дряблый евнух, но я был сильнее и задушил его.
   Потом я расправился с охранниками у двери. Они так ничего и не заметили, кроме того, что музыка стихла. Струна - страшное оружие.
   Я не знаю, что стало со стариком и его скрипками. Я ушел в пустошь и встретил там воина. Он ждал меня.
  
   - Да, да, да, - сказал сержант. - Отличная история. Ау, мы пришли. Это ваше ощущение - оно всегда приводит в кабак?
  

* * *

   Внутри заведения было тесно. Гремела музыка. Ощущение достигло своего пика; теперь это была пульсирующая боль.
   - Как мы найдем этого вашего врага? - докричался до Аргавеса сержант.
   - Доверимся ощущению, - ответил Аргавес. - Все будет хорошо.

* * *

  
   Когда Аргавес освободил свое ощущение, перестала болеть голова; чувство, Аргавесу доселе незнакомое. Первым его почувствовал ломберный столик, на который Аргавес оперся, поднимаясь; столик этот пустил корни, оброс картами как травой. На лучиках сострадания фишки бабочками взмывали к потолку. Барная стойка потягивалась, как медведь, кий бильярдный заструился ужом; точь-в-точь, как зверушки с обоев в детской.
   Но люди - люди превращались в двери и защелкивались на все задвижки, составляя коридор, в конце которого, на пороге гостиничной кухни, фигура необоримой силы вызывала сверхсолдата на бой. Сперва Аргавес подумал, что это человек, но человек не может быть трех метров ростом. Все, что было выше носа на лице у этого странного существа, все терялось в темноте. Прощупывались только мощные надбровные дуги и глубокие трещины во лбу, и кромки кратеров глаз, и нос с изгибом потолочной балки. Освещенный каким-то своим источником виднелся мыльный, тупой подбородок и складчатые губы, выхваченные в синеватом ракурсе.
   Шею представлял крошечный кусочек, у самого подбородка ее проглатывал раструб глухого макинтоша (настоящий черный лорд Креп). Левая рука его занималась самым обычным делом. Правая же опиралась на стену, поскребывая штукатурку, словно та чесалась. Вдруг что-то привлекло ее внимание, и она рванулась вперед, спотыкаясь каждым пальцем. Ее резиновое тело, заключенное в рукав, изгибалось множеством суставов.
   - Зайдём с разных сторон? - вопросительно посмотрел на Аргавеса сержант.
   - Нет, лучше я один.
   Существо в ответ прищелкнуло пальцами. Оно словно бы и не собиралось драться. Блеснула в его руке булавка; хлоп, треск, шипение - словно прохудилась резиновая лодка. И существо сдулось: куда-то пропали его объём и мощь, осталась лишь тряпка размером с парашют.
   - И все? - повернулся Аргавес к сержанту.
   - Похоже на то, - ответил он.
   И пока они стояли молча, из груды тряпок, кожи, резиновых конечностей вылез Лутц - и никем не замеченный, покинул кабачок.
   - Это что же, - спросил Аргавес, глядя на оставшийся от неведомого существа мусор, - и есть то самое зло? Это же карнавальный костюм, - взял он кончиками пальцев черный, кожаный лоскут и повертел брезгливо, - бутафория. Это только и значит, что настоящее зло... Восстание...
   - А настоящее, - ехидно заключил Томас, - мы, судя по всему, проморгали.
   - Нет, я этого больше понимать не могу, - сказал Аргавес и достал преподнесенный Стрельниковым шприц. - Делаю себе укол, и баста, прощай, сила и величина.
  

8. Нетрон

Я принимаю свои полномочия в надежде на то, что смогу обезопасить свое отечество не только от изменников и предателей, но также и от собственных его граждан.

Из вступительной речи лорда-диктатора Эсгара.

  
   Полковника Эсгара вечно поджимало время. К шестнадцати годам он должен был закончить книгу. К восемнадцати - заработать миллион. Все, однако, вышло иначе; даже не наоборот, а как-то совсем непонятно. В двадцать четыре года он вступил во владение имуществом и принял звание полковника Четырнадцатого Ортанийского полка, похоронив мечту стать генералом - не потому, что теперь сделаться им было невозможно, а вследствие смятения чувств.
   Круг его обязанностей замкнулся. Нельзя сказать, что эти обязанности требовали от него напряжения всех умственных и физических сил, но мысль о том, что они будут сопровождать его до самого конца, претила. Среди солдат порою попадались интересные экземпляры, но в целом и они были не сложнее рецепта из поваренной книги. Офицеры же, как один, оказались недалекие и исполнительные - как раз такие, на которых удобно перекладывать работу. Из всех благ, которые сулила военная служба, им достаточно было таких только, которые доставались сами собой. Эсгару же требовалось больше; среди этого много даже такого, что никого на его месте не сделало бы счастливым.
   В тогдашней его жизни счастья с несчастьем поровну не было; была одна только скука, тоскливая, щемящая, как размытый пейзаж. Имелись у Эсгара друзья, от которых, возникни вдруг желание, не отделаться было; а новых заводить не полагалось, да и неоткуда. В материальном отношении он не бедствовал, жалованье было так хитро рассчитано, что хватало его аккуратно на месяц; Эсгар к тому же был так воспитан, что не мог попросту измыслить траты, большей, чем эта сумма, всегда одинаковая. Накопление было для него невозможно. Он, впрочем, и не стремился сделать невозможное возможным, чего бы это не касалось, просто не нравилось ему это, и все тут. Надо было всего лишь работать как можно больше, и тогда все устраивалось. Так многие делали; в том числе и его друзья - Левандовский, Сендзи, Гаррисон. Эсгар никогда с ними ничем не делился, подразумевалось, что они и так в курсе его мыслей; разделяют или не разделяют они их, все равно. Поэтому они никогда не обращали внимания на то, что одной вещью он возмущается исключительно открыто, ничего не держа в уме; а именно тем, что ему постоянно приписывают то, чего он не думает. Эсгар один из всего полка получал от канцелярии наместника бланки, суть заполнения которых сводилась к тому, что он сам должен был объявить себя подозрительным и потребовать за собой наблюдения - безо всякого на то основания. Никто его к этому не принуждал, но отсылать бланки обратно пустыми было как-то недобросовестно. Выдумывать собственные преступные намерения тоже было весьма утомительно, для этого требовались определенная изобретательность и приличный, вызывающий доверие к автору, слог. В одном из таких доносов он слегка перестарался и накликал на себя инспекцию в виде комиссара из Генерального штаба. Эсгар не помнил в Генеральном штабе никаких комиссаров, но гостя принял радушно.
   - Уж не пытаетесь ли вы, Эсгар, устроить какое-нибудь восстание? - спросил комиссар первым делом, - Против наместника, например?
   - Нет, не собираюсь, - ответил Эсгар, - И в мыслях даже не было.
   - Странно. Вы, конечно, не обязаны ничего такого придумывать. Но счастливым вы все равно не выглядите. Я слышал, что вам не нравится то, что за вас решают, подозрительный вы или нет.
   - Естественно. По-моему, это такая вещь, которую каждый для себя решает сам. Мне кажется, такое отношение лишает мое звание некоего величия.
   - Объясните.
   - Конечно. Вы официальный доносчик, а доносчику можно рассказывать все, что угодно. Это вам не обычный человек, которому совесть мешает. Я вообще-то не против быть подозрительным - до определенного предела, конечно. Это мне даже импонирует. Мне только не нравится, когда те самые обычные люди, которые с бумагами работают, считают, что могут понять, кто подозрительный, а кто нет. Это очень самонадеянно - думать, что можно в чем-то разобраться. Мы, офицеры, всегда поступаем правильнее, как на войне - наугад, по наитию. Вы, например, верите, что я всерьез готовлю восстание?
   - Нет, - твердо ответил комиссар, - Даже потому что абсурдно, и то не верю. Это все моя интуиция говорит, что вы могли бы его готовить. Та же интуиция и в канцелярии наместника. Никогда не обманывайте интуицию, ни свою, ни чужую, вот вам мой совет. Такова и позиция Генерального штаба. Вы же не считаете, что он-то в отношении вас может быть не прав. Он тоже считает вас подозрительным - потому, что вы себя считать таким официально не хотите, потому что он знает, чего вы хотите на самом деле, чего всегда хотели. Потому, Эсгар, он и позволяет вам наследовать ваши звания с орденами, чтобы это все знать заранее, чтобы делать вас предсказуемыми - потому что такие орудия самые лучшие. А вы - наше орудие, Эсгар, и вы должны гордиться этим - тем, что вы кому-то нужны, пускай и как орудие. Мы только предоставляем вам возможность действовать, но область определяем сами. Вы можете теперь взяться за ваш замысел, есть он у вас или нет, с осознанием того, что он разрешен. И действие ваше и бездействие Генеральный штаб одобряет целиком и полностью. Нам безразлично, поднимите ли именно вы восстание, главное - оно должно состояться. Наместника терпеть более нельзя, он и сам это понимает. Осуществить его падение - ваше право, но не обязанность; оно равно способно произойти и без вас; крови, в любом случае, будет достаточно. Мы не планируем мирного решения проблемы. Если вы согласитесь участвовать не из-за своего военного инстинкта, который допускает определенное количество смертей, а из-за каких-то побочных желаний - из-за власти, например, - вас разочарует собственный замысел. В любом случае, я сообщу наверх о том, что вы задумались над моими словами. А теперь прощайте.
   Эсгар несколько озадачился подобными рассуждениями. Он не настолько поверил комиссару, чтобы заподозрить подвох; такие мысли уже были более предательскими по отношению к самому Эсгару, чем все, что он мог придумать в отношении наместника. И все же какая-то неопределенность осталась в нем; он понимал теперь, что его положение двойственное. Он с одной стороны представлял собой многое, а с другой - ничего собой не представлял; его кто угодно мог заменить; даже такой офицер, который лучше него. Эсгар неожиданно понял, что не хочет на свое место никого лучше себя - даже если этот человек будет самых совершенных достоинств. Поэтому он и принялся за дело.
   За год Эсгар склонил к предательству свой гарнизон. Заговор был составлен из рук вон плохо. Просочись хоть одно его щупальце за пределы офицерского круга, он тотчас был бы раскрыт. Эсгар не склонял напрямую, а говорил намеками, и многих офицеров оставил в недоумении; тем паче, что, единожды прощупав чью-то позицию, он вне зависимости от результата больше на эту тему не заговаривал. С солдатами же он и вовсе не работал. За четыре года в сети заговора запуталось все побережье южнее Менестреля. Эсгару было уже тридцать пять. Это был вполне сложившийся человек, способный много и страстно говорить по любому вопросу.
   - При всех ваших талантах, Эсгар, - говорил ему Левандовский, который в рядах заговорщиков не состоял, а, так, сочувствовал, - вам нужен какой-нибудь малый, который в подтверждение вашей правоты согласился бы дать себя угробить. И чтобы непременно дурак.
   - Отчего же сразу дурак?
   - Да оттого, что умный не даст себя замучить безропотно и этим вас совершенно дискредитирует. Представьте себе, что человек, от которого все ждут покорности и жалобного вида, вдруг защищаться начнет.
   Здесь случай был на стороне Эсгара. Неожиданно откуда-то из архивов всплыло дело некоего лейтенанта Рамсея. По случайности он принадлежал к Девятому Ортанийскому полку и жил со Стрельниковым на одной улице; даже, кажется, в одном с ним доме. Стрельников понятия не имел о его существовании. У себя на службе он знал только своих друзей и полковника Вишеру; про остальных думал, что они, наверное, в казарму приходят на халяву чай пить.
   На третий день после того, как сведения о деле Рамсея появились в газетах, на плацу перед казармами состоялось собрание офицеров Девятого Ортанийского полка. Ни воскрешения из мертвых, ни исцеления слепых; обычный митинг. На трибуну взошел майор Стернберк, который в отсутствие Вишеры считал себя за главного. Эсгар обработал его в одной из своих столичных командировок. Рядом с майором вытянулся по струнке прапорщик Янсин, в ногах которого валялось какое-то тряпье, предназначенное, очевидно, для демонстрации.
   - Проверка! - сказал Стернберк в микрофон, - Primo, secundo, tertio. Меня всем видно? Тогда начнем. Друзья! О новом налоге за наследование имущества вы и без меня знаете. Наместник, быть может, нас этим оскорбить хотел, да ничего не вышло. Раз он за наше достояние денег требует, значит, признает, что имущество есть дело важное и нужное. Только я не об этом говорить буду.
   Этот налог нас всех под одну гребенку чешет; плати, коли офицер. Раз служишь, стало быть, средства имеешь. Только, я скажу, бывает и так, что вроде бы служит человек, а от офицера в нем одно звание. Беднота, короче. Есть среди вас один лейтенант. Вы его не знаете, он еще имущества не получил. И не получит, если вы меня перебивать будете, господин капитан! Что вы там жуете?
   Вокруг Аббаса сразу же образовался круг, и всем стало видно, что он торопливо втаптывает в грязь кусок серого солдатского хлеба.
   - Вот некоторые тут жрать время находят, - продолжал Стернберк, - а товарищ ваш в тюрьме. Да, в тюрьме. Только он собрался имущество свое получить из отцовских рук, как ему сей же момент квитанцию под нос. Извольте, мол, оплатить. И вот ведь как: кроме имущества, у него, считай, и нет ничего, а заплатить ему за наследование нечем. И на полк своей бедностью тень ему бросить никак нельзя, не так он воспитан. Потому он с наследованием медлил, ждал первого жалованья. А начислить мы ему не могли, пока он имущество не получит и в круг не войдет. Вот так. Отчего же он тогда в долги не залез? Ради имущества чего только не сделаешь. Я так думаю, знал он, что вне круга у нас ни к кому доверия нет, и понимал, что сам пока человек непроверенный. Так что терпел он, пока к нему с ордером не пришли - интерьер описывать в счет налога. Оба стула забрали. Тут он и сдал, пальнул даже пару раз. К счастью, не ранил никого - не попал. Забрали его, короче, в долговую.
   Я там был однажды и скажу, что чертовски холодно. Может быть, ему из жалости разрешили укрыться отцовским кителем? Как бы не так. Вот чем должен был удовольствоваться заслуженный лейтенант Девятого Ортанийского полка Рамсей. Покажите им, Янсин.
   Прапорщик нагнулся и, брезгливо морщась, развернул гнилое совсем, казенное, с печатью, одеяло. Казалось, что ткань трещит, качаясь.
   - Вот так, господа. Теперь он спит на голом полу. Я тут все, что мог, сделал. Даже за никчемное одеяло они цепляются, как за сокровище. Им легче было самого Рамсея мне отдать на поруки, чем расстаться с этакой дрянью. Теперь ваш черед. Вы, если не знаете, что сделать должны, подумайте. Потому что нет ничего такого, чего не сделал бы для вас лейтенант Рамсей, который сейчас в тюрьме сидит. Я все сказал.
   Все знали, что это неправда, что Стернберк это не о Рамсее говорил. Рамсей совсем ничего для своих товарищей не делал, только ходил и просил денег. Никто ему не дал, и не потому, что Рамсей какой-то там "непроверенный", а просто жалко было.
   Эсгар, узнав об этом, обрадовался. Теперь совсем просто было подтолкнуть офицерский круг к восстанию; достаточно только распространить среди них эту историю, ничего даже не приукрашивая. Не нужно было выдумывать Рамсея более жалким, а власти более бесчеловечными; Эсгар знал, что слухи и первое и второе раздуют до неимоверных размеров.
   Ему пора было озаботиться подбором сторонников. Эсгар мыслил свою организацию как некий Кабинет, гораздый решать любые вопросы - как офицер, который в солдатских делах ничего не смыслит, но все равно лезет и ворочает ими по-своему.
   Что же входило, по мнению Эсгара, в задачи Кабинета? Две вещи. Первая - это создание такой системы, которая может эффективно функционировать несмотря ни на что. Такое утверждение можно объяснить следующим образом. Правительство наместника основывалось худо-бедно на определенных соглашениях с имеющимися сословиями; в случае отказа правительства от их исполнения или введения в договор каких-то новых деталей, которых не предусматривалось изначально, сословия могли выразить свое несогласие; по существу восстание гвардии и будет таким протестом, в данном случае против налога за наследование имущества. Наместник обязан рассмотреть по данному вопросу все pro и contra. В том случае, если он рассматривать ничего не будет, он перестает быть наместником, теряет право на управление. Наместник таким образом обречен был вечно искать компромисс и прислушиваться к чужим мнениям, а между тем вряд ли он был такой глупый человек, что не знал, как все можно устроить лучшим образом и в одиночку. Одновременно он зависел от общественного настроения, его распоряжения можно было осуждать и потому считать необязательными.
   Система Эсгара была лишена все этих недостатков. Прежде всего, она была изолирована ото всех властных институтов и действовала автономно, по-военному образцу. В ее задачу входило отдавать приказания - любой степени абсурдности; все, что только могло возникнуть в чьем-нибудь мозгу, имело право стать для подвластных системе граждан законом. Система эта ни с кем не считалась и никого не принимала в расчет. Никак нельзя было подействовать на нее со стороны. Такую систему можно порицать и призывать ее разрушить; это системой дозволяется и даже поощряется, но нисколько не принимается во внимание. Можно открыто выступать против нее с оружием в руках, но много ли с того проку, если система просто не обращает на это внимания? Ей все равно, сколько человек ее поддерживает, она одинаково эффективна и тогда, когда принимается или отвергается всеми до единого. Система Эсгаром предполагалась как некий совершенный механизм, который функционирует в отрыве от реальности, но вместе с тем обладает над повседневностью абсолютной и непререкаемой властью. Такой, какой никогда не обладал ни один государственный институт.
   После свержения наместника Эсгар предполагал преобразовать Кабинет в правительство, а себя назначить диктатором - словом, сделать все для создания видимости нормального режима. Он понимал, что для многих офицеров такой режим - конечная цель, и что дальнейшие преобразования должны быть тайными и поначалу будут осуществляться им в одиночку. Потом и ему придется устраниться от этого процесса, чтобы тот шел уже своим чередом. В конечном счете Эсгар должен будет остаться на своем месте диктатора, а члены правительства - на своем, но деятельность их станет бутафорской, их решения не будут уже иметь никакой силы. Все функции власти примет на себя система. Это будет не какой-то реальный аппарат, а совокупность неких условностей. Власть перестанет заключаться в лицах и полностью перейдет в нематериальную плоскость. Нельзя уже будет, основываясь на знании конкретных людей, предсказать, куда повернутся события. Такую форму правления Эсгар окрестил для вида "тиранией небытия", но про себя называл ее не иначе, как Нетрон.
   Вторая задача Кабинета сводилась к проведению ряда мер, весьма уместных и своевременных. Сам наместник, пожалуй, не отказался бы позаимствовать парочку. Эсгар не сразу догадался, отчего нельзя просто выложить перед ним эту программу и предложить вместе работать над ее осуществлением, безо всякого кровопролития. Дело было в том, что тогда результат примет форму соответствующих указов и постановлений, короче, бумаг; им, может быть, будет свойственен категорический характер, но по своей сущности они останутся лишь проводниками чужой воли, то есть будут только заставлять что-то делать, а сами по себе ничего делать не будут. Инициатива наместника в таком случае ничего бы не стоила, ибо не вводила ничего нового, а только приказывала ввести. Необходимы были такие действия, которые означали бы что-то сами по себе; иными словами, осуществляя преобразование, надо было именно осуществлять преобразование, а не изыскивать для него возможности, подготавливать обстоятельства и прочая и прочая.
   Теперь, что касается крови. Было бы совсем неплохо без нее обойтись; взять бы да объявить во всеуслышание, что теперь вводятся определенные положения, справедливые и правильные. Но Эсгар знал, что это покажется всем слишком легко и просто, по-детски. Требовалось нечто большее, чем правда и справедливость, чтобы внушить к себе доверие. Всякое значительное действие, направленное на преобразование, должно было иметь трагическое обрамление; за спиной у него должно было иметься что-то такое, что всячески ему препятствовало бы и должно было быть уничтожено. В таком свете все предприятия Кабинета приобретали зловещий смысл. Запланировано было сократить количество служащих - не главных, а мелких, ведомственных, таких, которые больше всего офицерам докучали и у себя на местах тиранствовали; но сокращение означало здесь убийство; с этой целью был составлен Список, имен в пятьсот. Необходимо было конфисковать акции крупных предприятий у придворных дельцов, которые владели ими монопольно, и распределить их на широкий круг держателей, всем поровну; но первое не могло обойтись без погромов и смертей, а второе без свары и плутовства.
   Откуда же взялись у Эсгара такие мысли - о системе, о трагедии, без которой не обойтись? Почему развивались они лишь в сторону большей незначительности и большего зла?
   Оттого, наверное, что Эсгар, будучи незначительным, мог представить только еще большую незначительность; и будучи злым - только еще большее зло. И потому только он был старательным офицером, и потому только смирялся и покорно исполнял обязанности, что верил: над ним стоят люди, для которых ничего нет важнее этих обязанностей, и которым в отличие от Эсгара нет нужды подавлять в себе недовольство и стремление все изменить, разрушить. Но теперь Эсгар знал, что его недовольство и его стремление вовсе даже и не его, а просто перешли к нему вниз по служебной лестнице от вышестоящих лиц; он и сам служил передатчиком таких чувств для младших чинов. И когда он понял это наконец, то отбросил всякую старательность и всякое смирение - даже там, где это необходимо было для восстания; отбросил и стал свободен - совсем по-штатски, не по военному. Словно имущество потерял.
   План восстания был такой. В честь совершеннолетия дочери наместника Генеральный штаб устраивал парад лучших полков. Распорядителем парада был назначен Эсгар; Генеральный штаб не озаботился узнать у него, сделал ли он хоть что-нибудь для подготовки восстания или нет. Парадным строем войска должны будут прошествовать до дворца наместника, где в назначенный момент объявят о своем неповиновении; наместник с дочерью будут арестованы, Лейдский полк разоружен. План восстания был чудным образчиком хореографического искусства, многократно отрепетированным убийством; в меру трагический, не без героизма, отличное завершение долгой войны.
   И вот день рождения Юсси. Эсгар на обеде у наместника, которого вот-вот должен будет предать; не сказать, что от этого кусок в горло не лезет. Офицеры, которых он оставил распоряжаться вместо себя, уже сообщили, что ружья заряжены, и солдаты знают, против кого придется воевать.
   - Мои готовы стрелять, - доложил Гаррисон, - Если понадобится, даже по своим.
   - Отчего же не понадобится, - улыбнулся Эсгар, - Очень даже может быть.
   В штабе Девятого Ортанийского идут тем временем последние дебаты перед выступлением. Впрочем, дебатами это можно назвать условно: обсуждать уже нечего, на все имеется директива сверху. Потому атмосфера непринужденная, дружеская: на столе тарелки с размякшим уже содержимым, чтобы, разделавшись с делами, можно было подзакусить хорошенько. Все разбились на группы и разговаривают. Проскальзывает в их речах порою и Стрельников. Его жалеют, но осторожно. Да, пропал парень. В петлю шею, на плечи ливрею, как выразился Карлем. Что с того? Дураков и теперь хватает. Я Тихонечко вот напился не вовремя, надо прислонить его к стене, чтобы не упал. Он и там продолжал напевать себе под нос:
  

Старый дом мой давно ссутулился,

Стал большим человеком пес.

   Песня была очень грустная. Я Тихонечко понимал, что ему большим человеком не стать никогда. Но в остальном даже ему было тепло и прилично.
   Вдруг шум и переполох. Это явился Стрельников. Какая-то обреченность заставила его отправиться навстречу подножкам и тычкам в спину. Он долго готовился к этому моменту, по крохам собирая в себе все, что осталось от офицера; какие-то навыки обращения с винтовкой, несколько пунктов из устава, осанку и командный голос. Но даже это удерживалось теперь с трудом и норовило расползтись. Со стороны Стрельников выглядел как высохшая куколка, как закопченная дрянь, оставшаяся от выкуренной сигареты.
   - Интересно, кто его сюда пустил? - спросил вполголоса Карлем. Аббас пожал плечами. - Сейчас ведь еще говорить начнет.
   Он странным образом почувствовал, что Стрельников имеет теперь сказать об их службе что-то такое, что навсегда ее разрушит и сделает бессмысленной. Но Стрельников сделал даже хуже; он начал проситься обратно в круг. Сбросил китель на землю и говорил примерно так:
   - Вы думаете, что я сломался сейчас. Осознал ошибки. Сделал выводы. Это есть, конечно. Я действительно понял кое-что.
   Нас учили, что у офицера одна задача - имущество сохранить и передать в целости. Но для меня теперь другое главное - не поддаваться, не вставать на все четыре ножки. Ни перед кем в этом мире.
   Я думал прежде, что меня случайно сломали, ненароком лишили имущества и чина. Думал, что это единичная прихоть была. Но теперь я знаю, что нас всех хотят сломать.
   Мы более не неуязвимы. Люди, желающие нас сломать, не просто притворяются, что имущество - это формальность, они уверены в этом. Они могут отнять его, не совершая в собственном представлении никакого кощунства, могут осквернить его, не зная, что осквернили. Для них это товар.
   А я не хочу, чтобы имущество мое было товаром. Я не хочу страдать из-за того, что оно для кого-то товар. Страдать - поддаваться, значит. Я же хочу измениться и хочу, чтобы вы изменились, чтобы сбросили страдание, как змеиную кожу. Я хочу сказать, что я и теперь офицер, я чувствую себя офицером, всем сердцем чувствую. Мое имущество в руках дельца, который волен делать со мной все, что захочет, потому что думает, что без имущества я для вас никто.
   Вы ненавидите меня за сделку с ним, но если эта сделка теперь будет расторгнута, я потеряю имущество, а значит и последнюю связь с вами. Все замкнулось в кольцо. Я у имущества своего в плену, и даже для вас оно источник всех неприятностей.
   Я не вижу в этой тюрьме лазеек, поэтому долой тюрьму. Я отказываюсь от имущества и возвращаюсь к вам, своим друзьям. Мне не нужно от вас прощения, я хочу упреков и оскорблений; но без вас я быть не могу. Ради вас я отдаю все, что имею.
   Я осознаю, конечно, что имущество мое дедами и прадедами заслужено по совести, кровью собственной. Отец мой жизнь свою положил, чтобы я имуществом пользовался. Но если эта гадина, делец этот, своим прикосновением его осквернила, я от него отказываюсь и ничуть о том не жалею. Ничего для меня теперь имущество не стоит. Даже чин мой мне теперь ни к чему, раз он меня с вами не роднит никак. Наплевать мне на него! Я к вам хоть рядовым! Вы теперь мне все приказывать можете! Вот ты, Аббас, командуй мною, - улыбаясь, говорил Стрельников, - Ты теперь старший по званию. Прикажешь маршировать, буду маршировать. Раз-два, раз-два!
   И он действительно принялся маршировать на месте, топча свой китель, разрывая его ногами. Прошел так шагов десять и замер, словно завод кончился.
   Первым захлопал майор Стернберк. Может быть, не захлопал даже, а просто ударил ладонью о ладонь, единственный только раз. Но жестик этот подхватили и размножили младшие чины, уже с настоящими чувствами. На Стрельникова обрушился гром аплодисментов в награду за данное им только что представление.
   - Ничего не понимаю, - спросил Дормеско, - Зачем вы ему хлопаете? Он же всю идею имущества с грязью сейчас смешал!
   - Так ведь ради нас же, - возразил ему Аббас.
   - Да, - поддержал его Карлем, - так только и надо жить.
   Да, так и надо, согласно закивали офицеры. Кителей, однако, скидывать, подобно Стрельникову, никто не спешил. Разрешить ситуацию надо было как-то благородно, по-военному, без сантиментов.
   Первыми Стрельникова бросились обнимать друзья. Карлем - воздушно и невесомо, обручем из длинных рук; Аббас тяжело и маслянисто, словно окуная в сивуху; пьяненький Я Тихонечко стыдливо и по - цыплячьи. Один Дормеско облапил Стрельникова вполне бесхитростно - зато целых два раза, что было уже совершенно нестерпимо. Затем последовали объятия прочих членов круга. Их оказалось очень много, больше снисходительных, чем дружеских. Стрельникову они были смутно неприятны. Карлем первым понял это и, вежливо отстранив посторонних, из приятельских соображений задал ему такой вопрос:
   - Скажи мне, Вадим, не хочешь ли ты принять участие в нашем общем деле?
   - Хочу, - ответил тот.
   - Это очень важное дело, - сказал Дормеско.
   - Хочу.
   - И очень большое, - добавил Аббас.
   - Хочу.
   - После него никаких больше дел не будет. Ну, как тебе такое предложение? Хочешь? - спросил Карлем.
   - Хочу, - сказал Стрельников без выражения.
   И стоило ему только вставить свое "хочу" там, где нужно, все разрешилось самым замечательным образом. Хлопнуло шампанское, и Стрельников пил его за свое возвращение и за успех дела, о котором не знал еще ничего. Янсин в это время чинил его китель, пришивая на место оторванный рукав. Наконец, когда Стрельников одел уже свою форму, и чтобы выглядеть настоящим офицером, недоставало самой малости, Карлем толкнул Аббаса в бок, и тот смущенно вытащил из кармана орден. Тот болтался теперь на новеньком ремешке, не скоро еще отвалится. Аббас прицепил его Стрельникову на грудь, отступил и залюбовался.
   У Стрельникова, как и у любого человека из такого круга, в котором каждому отведены строго определенные обязанности, этих обязанностей за длительное отсутствие накопилось немало - в том числе, и по работе с личным составом. Необходимо было починить в казарме патефон. Стрельников однажды сломал такой и знал, как он устроен. В этом не работала головка проигрывателя. Стрельников попросил у Я Тихонечко его любимую пластинку проверить и с мстительным удовольствием смотрел, как игла проводит на черной поверхности уродливую царапину. Когда Я Тихонечко получил пластинку обратно, в глазах его зажегся на секунду тот же огонек, что и тогда в столовой. Но сказать он уже ничего не посмел; Стрельников снова был членом круга, и делать Я Тихонечко гадости было с его стороны вполне по-старому, по-товарищески.
   - Дружеские связи налаживаешь? - полюбопытствовал, походя, Стернберк, - Молодец, хвалю. Ты только кое-что знать должен. Мы, оказывается, без малого сто пятьдесят лет ведем тайную войну. Я и сам ничего об этом не знал, но тут телеграмма пришла из Генерального штаба и все мне объяснила, даже то, кого теперь надо ненавидеть. А ненавидеть надо чиновников и грюндеров.
   - Кого? - удивился Стрельников.
   - Грюндеров. Мерзкое, антинародное слово. Означает дельцов и всякую шваль. Мы его придумали, чтобы противней было. Скинем их, придумаем еще омерзительнее. Скинем их и заживем хорошо. Отменим эти ужасные офицерские вечеринки, пусть каждый берет в жены, кого захочет.
   - Но разве это не наш священный обычай?
   - Нет, - замотал головой Стернберк, - А если даже и наш, кто нам помешает сказать, что среди нас всегда были вредители, и они-то этот обычай и выдумали?
   - Как у вас все схвачено! - поразился Стрельников, - Это что же у нас будет - утопия?
   - Нет, - ответил Стернберк, - Это будет фантасмагория.
  

* * *

  
   Полковник Вишера сбежал. Стрельников и незнакомый ему капитан были посланы опечатать полковую канцелярию. Ее уже успели разгромить; пол был усеян карточками из развороченных каталогов, печатная машинка опрокинулась на бок вся помятая - словно кто-то долго и с наслаждением топтал ее ногами. Уцелел только большой черный сейф. В нем хранилась полковая касса.
   - Заперт, - с досадой сказал капитан, подергав сейф за ручку, - Но ты не волнуйся, я все предусмотрел.
   С этими словами он достал из кармана припасенную отвертку и принялся колдовать над замком. Видно было, что работает он не наобум, а по какой-то разработанной заранее схеме.
   - Другие сюда зачем ходят? - спрашивал он Стрельникова, не отрываясь от замка, - Правильно, за указаниями. А я, каждый раз, как приходил, все к сейфу присматривался. Другие, они по мелочи крадут, а я сразу по крупному. Такой у меня план.
   - И давно он у тебя? - спросил Стрельников.
   - Да с первого же дня. Только на службу поступил, как мысль: надо брать.
   Странное дело, подумал Стрельников. Вроде бы служил человек не хуже других и жизнью жил самой взаправдашней, без обмана. И только теперь оказывается, что все это было фальшивое, ненастоящее, а на самом деле с первого же дня мечтал он обокрасть полковую кассу и сбежать со всеми деньгами.
   - Плевать, - заявил Стернберк, когда Стрельников рассказал ему об этом. - У нас сейчас другая задача. Мы должны сжечь дом. Ну, не смотри на меня так. Это все письмо. Там черным по белому: сжечь дом вместе с домовладельцем. Должно быть, важный символический момент, так что лучше нам поспешить.
   И действительно, набрав в горсть солдат, они рванули так, что дома замелькали, как в калейдоскопе. Стернберк пропускал их не глядя, только у отдельных принюхивался к количеству не то ступенек, не то цветов на окне. Наконец, он остановился вполне довольный результатом. Стрельников вдруг понял, что это неслучайный дом, потому что в точности как тот, в котором жил Веретенников. А с ним, в придачу - Лиза.
   - Ну вот, - сказал Стернберк. - Этот в самый раз. А теперь ты должен собраться. Потому что даже если бы перед тобой сейчас был дом, где ты в люльке, качаясь, плыл, дом, где ты поцеловал свою первую девочку, ты должен сжечь его.
   - Сжечь! - грянули в один голос солдаты.
   - Сжечь, - повторил неуверенно Стрельников.
  

* * *

  
   Внутри дома, чтобы отсечь внимание от Лизы, которая по приближению к ней выныривала из памяти с настойчивостью пловчихи, Стрельников принялся разглядывать фотографии. Их было очень много, они засели повсюду: на столике, на комоде, за стеклом книжного шкафа. Фотографиям здесь придавали какое-то значение трофеев, хотя в запечатленных сценах не было ничего замечательного: Лиза и Веретенников в окружении незнакомых Стрельникову лиц. Пара держалась за руки, а их соучастники, не желая мешать семейному счастью, приняли раз и навсегда отсутствующий вид. Стрельников не нашел на это никакого возражения; это была его собственная жизнь. Когда Стрельников представлял свое будущее как что-то тяжкое и прекрасное (например, как войну), на самом деле он имел в виду именно такое времяпрепровождение: с неизменными друзьями, карманными книгами и фотографиями; большего он дать не мог. И однажды, подумал он, его дом тоже заключат в черное, смыкающееся кольцо, разорвать которое не по силам тому, кто еще верит в дружбу или в любовь. И еще была мысль: на всех фотографиях из мира любви и труда Лиза выглядела вполне счастливой. Стрельников хотел бы думать, что она чего-то лишилась, что-то потеряла оттого, что была не с ним, но все выходило иначе: в мире любви и труда люди, предназначенные друг другу, оказывается, могли быть счастливы с кем попало. Это теперь успокаивало. Не было больше смысла обладать Лизой единолично; в некоем заатомном плане она принадлежала всем - вечно молодая, вечно счастливая.
   - Подружка, что ли? - заглянул через плечо Стернберк, - Красивая. Хочешь попользовать напоследок, не стесняйся. Спишем на военное время. А пока закончим нашу маленькую войну. Всем искать подложные бумаги!
   Приказ этот против воли смутил солдат. До этого они толпились за спиной майора темной, зловещей массой, и хорошо было им вот так вот, вместе, грозить, нависать, преследовать. Но теперь каждый из них должен был остаться как бы наедине с хозяином дома, которого предстояло убить, и волей-неволей, от соприкосновения с его личными вещами накатывали робость и неумение вести себя при погроме.
   - Вы ничего у меня не найдете, - тихо сказал Веретенников, - Я и сам бы рад уже что-нибудь найти, иначе это будет слишком похоже на мое убийство.
   - Не торопитесь с оценкой, дорогой мой. Подложные бумаги найти очень легко. Практика это подтверждает. Вот, взгляните, - достал Стернберк бумагу. - Этот документик мы специально для вас напечатали. Заявление вашей так называемой организации о роспуске Генерального штаба, а под ним, среди прочих, ваша подпись. Возьмите, почитайте, и не говорите потом, что даже в руках его не держали.
   Веретенников развернул свежеотпечатанный листок и, с трудом разбирая мелкий, поганый шрифт, прочел:

Заявление

  
   Мы, Союз Свободных Предпринимателей Ортани, отстаивая свои естественные свободы, а именно свободу производить и потреблять, свободу устанавливать такие законы, которые способствовали бы развитию потребительского инстинкта в любых его формах, объявляем о расформировании Генерального штаба. Причины такого решения представляются нам следующими:
      -- Общество свободного потребления, построение которого является главной задачей нашего Союза, не нуждается более в Армии как таковой, поскольку государственный суверенитет и безопасность границ потеряли уже всякое историческое обоснование, и воинский институт - препятствие на пути интеграции в мировое сообщество потребляющих стран.
      -- Генеральный штаб в большинстве своем состоит из потомственных офицеров, политические взгляды которых мы считаем безнадежно устаревшими. Общество свободного потребления не намерено сохранять и поощрять распространение взглядов, не соответствующих современной исторической ситуации.
      -- Армия представляет собой строго иерархическую структуру, высшая инстанция которой - Генеральный штаб. Существование подобной организации является неприемлемым для общества свободного потребления, в котором иерархия - это, прежде всего, порядок распределения производительных сил, а не способ ограничения свободы одних лиц другими; ив котором свобода - высшая ценность.
      -- Армия не является производительной силой, однако сосредотачивает в своих руках значительные материальные и людские ресурсы, и обладает колоссальным, незаслуженным авторитетом. Общество свободного потребления использует свои ресурсы только для преодоления неизбежных экономических кризисов и испытывает уважение только к достойным производителям. Армию оно признает ложным символом величия государства.
   Так как преждевременное изъятие этого привычного символа не даст ничего, кроме ощущения разрыва со своим прошлым, весьма болезненного вне зависимости от того, каким было это прошлое, мы предлагаем на некоторое время учредить достойную структуру. Название ее представляет собой модификацию старого института, которую мы изобрели, согласуясь с нашими вкусами. Эту структуру мы назвали Армия потребления. В ее задачи входит:
      -- Постепенная замена в сознании офицера имущества процессом потребления.
      -- Разрушение культурной связи между поколениями, воспитание офицерской молодежи в духе показного равнодушия к духовным ценностям, отрицания своих корней.
      -- Предание забвению героической памяти защитников Отечества.
      -- Внедрение чуждого образа жизни, в котором не будет места подвигу и героическому самопожертвованию.
      -- Пропаганда в офицерской среде безыдейности, пошлости, безвкусия, пренебрежения отеческим наследием.
  
   - Солидно написано, да? - сказал Стернберк, - Внушает. Сдержанно, без красот. Мне, в сущности, плевать, замышляете ли вы нечто подобное или нет. Чтобы убить вас, достаточно только убедиться, что вы способны вообразить хотя бы один пункт из написанного здесь. Это только государство ведет войну из высших соображений, а обычные люди убивают, потому что друг другу не нравятся; как вы мне. А увидев этот ваш документ, все вдобавок поверят, что вы и ваша несуществующая организация действительно хотели уничтожить Генеральный штаб - последний оплот свободы и совести нашей несчастной Родины.
   - Не поверят, - сказал Веретенников, - Здесь сбоку надпись: "Напечатано тайной военной типографией по приказу Генерального штаба. Наборщик - старший сержант Липецкий".
   - Так и знал, что мы где-то прокололись, - задумчиво сказал Стернберк. - Только если вы думаете, что я сейчас устыжусь этой глупости, то очень зря. Я, вообще-то, потому и пошел на восстание, чтобы никогда больше не стыдиться. А умным или глупым я буду казаться, большим или маленьким, мне, в сущности, все равно. И если у вас сейчас есть какие-то еще аргументы, то не стесняйтесь, выкладывайте.
   - Ну, кое-что у меня действительно осталось. Вы позволите? - обратился Веретенников к солдату, который рылся в его секретере. - Вот смотрите, у меня здесь секретное отделение. Не знали? Ну, конечно, вы же не специалист, вы таким подлостям не обучены.
   Веретенников достал свернутую в трубку бумагу и развернул.
   - Вот у меня здесь патент одного вашего товарища. Стрельников, Вадим Игоревич, - прочитал он, - 1984 года рождения, капитан 9-го Ортанийского полка.
  
   Стернберк сменил тактику.
   - А поди ж ты к черту, - сказал он и махнул на Веретенникова рукой. Но едва тот расслабился, как Стернберк рванулся вперед и попытался выхватить патент, но неудачно: Веретенников был проворнее и вытянул руку с патентом вверх, куда майору, как ни прыгай, было не достать.
   - Отдай, сука, отдай, пристрелю! - закричал Стернберк и, прыгая на Веретенникова, упирался всякий раз в невидимую стену. Наконец, утомившись, притих. Стрельников стеснялся приказывать, и солдаты, лишенные руководства, играли в чет-нечет, в мяч, в тычь.
   - Знаете что? - сказал, наконец, Веретенников, который все время, пока Стернберк в отупении молчал, обмахивался патентом, - Очень странная штука получается. Вот я - счастливый человек. Еще не старый, при деньгах, с женой-красавицей. Надежное счастье, не какое липовое. И все-таки есть сейчас у меня желание отказаться от всего этого. Ради чего, спросите? А ради единственного удовольствия: показать вам, вломившимся в мой дом безмозглым хамам, что все, вами почитаемое - на самом деле чушь и бессмыслица. Вот ради этого я всю свою жизнь готов обратить в ничто. Так что получите.
   Он поднял над головой патент, подобно священной чаше, и в полной тишине с треском порвал его. Мгновение руки его, каждая с половинкой патента, держались вместе, пока не исчезла какая-то сила, вложенная в бумагу. Тогда они опустились как у отрешенной от обязанностей кариатиды.
   - Черт! - выдохнул Стернберк, - Вадим, ты даже не представляешь, что он только что сделал.
   - Я вашу душу только что разорвал, - вежливо объяснил Веретенников. - Вы теперь ничего мне сделать не можете. Вас больше, извините за выражение, нет.
  
   - Еще кое-что, - вспомнил Стернберк, вытирая руки, - Насчет твоей подружки. Я тебе, помнится, предлагал с нею напоследок позабавиться. Ну, знаешь, сгладить неприятное впечатление, все такое...
   - Не стоит, господин майор, - прервал Стрельников. - Не хочу я, чтобы это по злобе было или из мести. А то она еще подумает...
   - Вот оно что: подумает! Да ты ей значение придаешь! А ты поразмысли-ка вот над чем: что, если эта твоя Лиза только для того и есть, чтобы тебе - больно? Такое у нее предназначение. И не какой-то его конкретный момент, а вообще: вся ее жизнь - только чтобы ты мучался? Вот смотри: разве было бы все это возможно без ее участия? Друзья вышибли тебя из круга, раз!
   - Это они сами, - сделал робкую попытку защититься Стрельников.
   - Сами? - удивился майор, - Ну ничего себе заявление. Да что же ты им ничего не сказал?
   - Ну, я думал, они знают, что...
   - Знают? - хлопнул себя по ляжке майор, - Да я таких дураков, как твои друзья, не видел никогда. А ты им верил еще, лопух!
   Верил, согласился Стрельников про себя. Так меня учили. Надо верить друзьям, даже если они мерзавцы и пошляки. Ближе нет никого. Подумал так и сказал:
   - Ну, положим, не на все сто верил. С оговорками.
   - Ты кого обманываешь? - засмеялся Стернберк. - Я командир, а не сторонний дядя. Ты им чуть ли не в рот заглядывал. Что молчишь? Умыл я тебя?
   - Ну, я просто не знаю, - сказал Стрельников. - Я, может быть, ее все еще люблю. Да, вроде того. Есть немного.
   - Люблю, люблю, - передразнил Стернберк, - Вот что. Смотри мне в глаза. Я даю тебе установку: она сука, блядь, вышиби ей мозги нахрен. Ну-ка повтори!
   - Нахрен, господин майор.
   - Вот это другое дело, - похвалил Стернберк. - Наш человек.
   - Наш! - подхватили солдаты, салютуя Стрельникову все, как один.
   Стрельников, робко им улыбаясь (ваш, ваш!), сделал шаг назад, к выходу, но кто-то подставил ему лестницу и положил его руку на перила. Кроме как наверх, пути больше не было.
   - Верно, верно, - кивнул Стернберк. - Она наверху. Иди.
   Стрельников пошел. Поначалу он еще надеялся ошибиться комнатой, но на втором этаже двери все были заколочены, кроме одной (дом, как понял Стрельников, был новый, не обжитый еще).
   Стрельников постучал в эту дверь.
   - Войдите, - ответили ему.
   Стрельников вошел. Лиза поливала засохшие стебли цветов, пела, из нарочито случайных нот складывая мотив, и вообще - делала вид.
   Стрельников наставил на нее револьвер и сказал:
   - Здравствуйте.
  

* * *

  
   Так, так, так - постучала Лиза пальцами по стеклу
   - Так, - сказала она. - Давай все-таки на "ты".
   Давай, согласился Стрельников. "Ты" само по себе многое значило; это и прогулки под луной, и охи, и вздохи, и скрепленный товарищеским согласием брак - словом, все, чего не было. Да, согласился Стрельников, давай лучше на "ты".
   Но: хотя после этого "ты" возникла между ними совокупность условно имевших место событий, которые, случись только взаправду, непременно бы их сблизили, говорить было нечего. Не было никаких воспоминаний, ярких счастливых картиночек, которые можно было бы сравнить с теперешним бытием, обретая уверенность, стойкость, силу. Пережитого вместе рая - не было; было вместо него черт знает что. Оттого Стрельников как встал перед Лизой, так и стоял, думая только, зачем и почему - убить ее? Да, майор объяснил все подробно, со знанием дела, весьма хорошо. Но не ссылаться же только на его авторитет...
   Стрельников сказал так:
   - Мне майор объяснил, ты нужна, чтобы меня мучить. Ты как думаешь, правда это?
   - Не знаю. Похоже на то. И тебя мучить, и себя.
   - Точно, - мрачно сказал Стрельников. - Нас обоих.
   - Знаешь, Вадим, я подумала: а ведь у нас ничего не было. Никакой любви.
   - Знаю, - пожал плечами Стрельников. Действительно, как-то так все и получилось. - Ничего. Одна только видимость. Недоразумение.
   - Да. А из этого столько всего вышло. Сашу убили, ты... С тобой непонятно что. Со мной. Знаешь, если у нас ничего не было, то все, что сейчас происходит, это какая-то нелепица, все из ничего. Она, я уверена, рухнет сейчас под грузом собственной несуразности, бессмысленности, но все-таки мне очень страшно. Ты бы отпустил меня, Вадим, - попросила Лиза.
   Стрельников покачал головой.
   - Не пропустят.
   - Кто? Твои сослуживцы?
   - Смотри, - показал он в окно, где все ближе и ближе подходили солдаты, а среди них офицер - бегал, замыкая черный круг. Возьмемся за руки, друзья, говорил он, возьмемся за руки...
   - Да уж, переплет, - сказала Лиза. И, задумавшись на секунду, предложила. - А ты напиши мне пропуск.
   - Думаешь, сработает?
   - Думаю. Погоди, я тебе бумаги дам.
   Лиза подошла к секретеру и достала оттуда листок, приготовленный заранее для всяких "простить", "пощадить", "отпустить". Захоти Стрельников написать именно это, поместилось бы раз десять, не менее. Да.
   Но ему-то хотелось написать многое, а для этого клочок бумаги был слишком маленький. Поэтому Стрельников задумался над этой четвертушкой и твердой рукой вывел вдруг: боли быть не должно. Вывел и задумался, что же такое написал. Словно кто-то вложил ему в голову эти слова.
   - Ты закончил? - спросила, прищурившись, Лиза.
   - Нет еще, - Стрельников никак не мог понять, вышел у него пропуск или еще что.
   - Ну, хватит, - вырвала она листочек, не посмотрев, что там написано. Стрельников не успел даже поставить свою подпись. - Ты, наверное, там опять о своей любви пишешь...
   - Ну, почти, - признался Стрельников.
   - ...а я просто жить хочу. Понимаешь?
   - Нет, - ответил вдруг честно Стрельников, - не понимаю. Нам с тобой жить больше незачем. Но ты не слушай меня, а поступай, как хочешь.
   - Вот и хорошо. Я пойду тогда. Если ты хотел о чем-то меня предупредить, то теперь не надо...
   - Нет, - сказал Стрельников, - Я только одного прошу: через черный ход и - беги. (В скобках: "Стой, ты куда? Через парадный нельзя, там ждут!).
   Лиза пошла через парадный.
   - А, это вы тот самый майор? - сказала она Стернберку. - Вадим меня отпустил. Вот его приказ. Вы передайте ему, что он хороший, и что я ему желаю...
   - Ну, знаете, - Стернберк заступил ей дорогу. - Хороший он, не хороший, не ему решать, уйдете вы или нет.
   - А, по-моему, как раз ему. Вы отступите лучше, все равно ничего мне не сделаете. Есть вещи, которые решает только Вадим, и никто другой.
   - А как же товарищи? Полк? - Стернберк помотал головой.
   - Нет, - строго сказала Лиза. - Только Вадим.
   - Но он же всего лишь капитан... - растерялся Стернберк. - Почему он прав, а не я? Вы же заслужили!
   - Может, и заслужила, - согласилась Лиза. - Просто есть кое-что повыше справедливости.
   - Что же, например? - промолчал Стернберк, и вместо него спросил кто-то из черных, однообразных солдат.
   - Милосердие, - сказал ему Лиза и, минуя черных, всех на один манер, солдат, подошла к двери, взялась за ручку. Стернберк вздрогнул и проснулся:
   - Можно мне посмотреть? Приказ... - сказал он. - Из чистого любопытства, обещаю не рвать.
   - Вот, - рассталась с бумагой Лиза. Стернберк схватил лист и (Вы держите верх ногами, возмутилась Лиза) прочел.
   - Ага! - кончил читать, вернул, как условились. - Ну, не смею задерживать. Далеко уйдете с такой бумагой, ох, далеко...
   Однако далеко не ушла. В садике, за шаг до калитки, перехватил ее рядовой - среднего возраста, лупоглазый и жестокий. Попросил приказ и долго вертел в руках, будто неграмотный. Лиза, однако, сразу догадалась, что он прочел и понял - небезупречно, но верно в какой-то степени. А он и виду не подал: отпустил Лизу шагов на десять и спросил (обязательно надо спросить напоследок):
   - Барышня! Барышня!
   - Что? - обернулась Лиза.
   - Я насчет волос спросить хочу.
   - Насчет волос?
   - Ага. Это у вас шиньон?
   - Скажете тоже, - улыбнулась Лиза. - Собственные. Нравятся?
   - Очень. У моей таких нет.
   - Это все шампунь, - поделилась секретом Лиза. - Передайте ей, пусть моет три раза в день и расчесывает гребешком. Запомнили - три раза в день?
   - Запомнил, - сказал солдат. - Будьте здоровы, барышня.
   И едва Лиза двинулась дальше, выстрелил ей в затылок. И носком ботинка набросив на рану прядь волос, пожалел немного: какое богатство! - и бросился догонять начавшийся уже парад.
  

* * *

  
   Первыми в парадном строю выступили лейды; все четыреста человек. Каждый уносил от Юсси по венку; символическое действие. Командовал ими капитан Лидерс. Он тоже знал о восстании, но в отчаянии видел предателей именно в тех, кто должен был защищать. Стараясь держать бодрый шаг, Лидерс то и дело косился на шагающих сбоку сверхсолдат, которых Аргавес выделил сопровождать парад. У Лидерса они рождали суеверный страх, именно такими он воображал ниспровергателей, разрушителей старого мира. Они были какие-то слишком большие, не помещались в рамки парада. И в самом деле, зачем на мирном шествии двухметровые бронированные громилы? Не иначе, как выжидают момент, чтобы напасть. Хорошо, что за нами настоящие бравые парни. Уж на них-то можно положиться, уж они-то не подведут.
   Действительно, сразу же вслед за лейдами начинался причудливый, растрепанный хвост регулярных частей, эдакий дионисийский тиас. Возглавляли шествие новоявленные нетронианцы, Сёндзи и Гаррисон. И было что-то такое в мертвенном сером небе, в мерной поступи колонны, в лопатках замыкающего, отчего Гаррисон занервничал. Китель, однако, был выглажен, галифе начищены, никаких поводов для беспокойства; Гаррисон выбрал единственный, что остался.
   - Тревожат меня эти сверхсолдаты, - сказал он, - Как думаешь, есть у них какая-нибудь слабость?
   - Есть. Того, что повыше, зовут Гюла, другого - Штиньяк. Это все, что осталось в них человеческого. А ты сомневаешься, стало быть? - спросил Сёндзи с улыбкой, достойной Тристана Отшельника, - Думаешь, не сделали ли мы глупости, что согласились на восстание?
   - Да, - ответил Гаррисон, - В сомнениях, как в соплях.
   - Кто знает, глупость все это или нет, - пожал плечами Сендзи, - Наверняка. Одно только могу сказать в утешение: глупость окровавленная, поднимающаяся с колен - неузнаваема.
   Некоторое время они шли молча. Потом на поясе у Гаррисона запищала рация. Он отстегнул ее и поднес, было, к уху, но на полпути отдернул руку и уставился на рацию в отупении.
   - Колонна, стой! - скомандовал Сёндзи, - Дадим лейдам уйти вперед. Ты чего не отвечаешь?
   - Страшно, - признался Гаррисон шепотом, - Вдруг все отменят. Этот парад на одном только восстании и держится. Ты бы на нас со стороны посмотрел, мы же такие оборванцы. У нас даже винтовки до того проржавели, что слиплись как сушеные бананы.
   - Ты поосторожней с критикой, Гаррисон, - скривился Сёндзи и припал ухом к рации. Там ему сказали что-то, отчего он изменился в лице.
   - Все, - сказал он и вручил рацию Гаррисону, - Конец сомнениям. Приказано быть безжалостными.
   - И слава Богу, - вздохнул с облегчением Гаррисон, - А то я уже поддаваться начал. Знаешь, бывает так: начинаешь думать, что твои враги - обычные люди и как-то расслабляешься, сдаешь позиции, сам хочешь казаться лучше, человечнее. И тут приказ, и все становится на места: вот враги, в них ни капли человеческого, вот мы, последние люди на этой земле. И охота думать пропадает. Мы ведь последние люди, мы сами по себе замечательны, безо всяких мыслей. А враги - они всегда лучше нас, у них учиться незачем.
   И выстрелил первым в замыкающего лейда, но высоко взял - не попал.
   И хотя выстрел не задел ни листочка, венок спланировал на землю как спасательный круг.
  

* * *

  
   Когда Лидерс услышал первые выстрелы, он сначала не разобрал, что стреляют гвардейцы, а подумал: это сигнал для сверхсолдат. Надо как-то упредить их, решил Лидерс. Вот этот, который шел все это время рядом с ним (Гюла, вспомнил Лидерс, его зовут Гюла), почему он остановился? Такая образина, пожалуй, и слов не понимает, подумал Лидерс и пнул сверхсолдата изо всех сил. Тот даже не обернулся и только продолжал высматривать что-то далеко позади.
   - Эй! - разозлился Лидерс, - А ну-ка поворачивайся! Я знаю, что это вы все затеяли!
   Никакого ответа. Тогда Лидерс отстегнул с пояса тяжелый офицерский стек и ударил им сверхсолдата по голове. Удар получился сочный, звучный, словно хорошенько двинул по старой, мощной колоде.
   И тут сверхсолдат обернулся; резко, внезапно, так быстро, что Лидерс не ожидал; он словно бы был далеко и вдруг очутился совсем рядом, навис как гора. Лидерс едва успел выдохнуть, как сверхсолдат схватил его за плечи и поднял у себя перед глазами. Лидерс уставился на него яростно и весь побагровел. Сверхсолдат ответил ему взглядом человека, который десятилетиями смотрел смерти в лицо. Там, куда пришелся удар стека, лиловела ссадина. Когда Лидерс увидел это, ему стало несколько стыдно.
   - Мы не враги, - сказал сверхсолдат наконец. Это были первые слова, которые Лидерс услышал от него за весь парад. - Твои люди могут драться?
   Он несколько ослабил хватку, чтобы Лидерс мог говорить. Но тот просто помотал головой.
   - Тогда драться будем мы, - сказал сверхсолдат и вдруг схватил Лидерса за шкирку и перебросил себе за спину. Лидерс думал уже возмутиться таким обращением, но тут что-то засвистело, защелкало, разбило стекло.
   - Что это? - спросил Лидерс у сверхсолдата.
   - Пули, - ответил тот, - Ты никогда не слышал, как летят пули?
   - Слышал, слышал, - раздраженно сказал Лидерс, - Что делать-то?
   - Плясать. Скакать через скакалочку. Прячься, дурак. Прячьтесь, вы все, - не повышая тон, обратился сверхсолдат к остальным лейдам, которые тревожно озирались или вставали на цыпочки, пытаясь понять, что происходит там с их товарищами.
   А сверхсолдат между тем уже действовал. Переглянувшись с товарищем, он поколдовал над своей левой рукой, и та вдруг стала раскладываться, пока не выросла чуть ли не вдвое, и не ощетинилась множеством раструбов. Совсем как у тех игрушечных солдатиков, с которыми я играл в детстве, подумал Лидерс.
   - Это все доспех, - объяснил тот, кого звали Гюлой, - Рука в порядке.
   Лидерс и сам теперь это знал. Несмотря на то, что сверхсолдаты продолжали оставаться для него фантастическими персонажами, он вдруг почувствовал, что их присутствие здесь донельзя необходимо.
   Остальные же лейды приготовились умереть - так, чтобы о них сказать можно было:
  

Кто навзничь в землю лег,

Как будто от тоски?

Как сломанный пустяк?

Не опуская рук?

Простреленный венок,

Роняя лепестки,

Упал на землю; так

Спасатель бросил круг.

Все небо - акварель

В тонах земли чужой.

Маршрут чей позади

Плетется, как змея?

Солдатскую свирель

Поднес к губам слепой.

Вперед, как следопыт,

Уходит песнь ничья.

  

* * *

  
   Получилось так, что в первых рядах нетронианцев оказались не щеголи Сендзи и Гаррисон, а какие-то совсем оборванистые и наглые ребята; перед сверхсолдатами словно бы вырос из-под земли глухой забор, залепленный истрепанными объявлениями.
   - Да их всего двое... - пробежал среди нетронианцев разочарованный шепоток; словно бы ветер растормошил газету, подумал Лидерс.
   - Нет, вон третий прячется!
   - Ага, точно! И как это ему не страшно, не пойму?
   - Не иначе, как помогать им будет.
   - Ха-ха-ха! Лейд и помогать? Ой, уморил!
   Действительно, удивился Лидерс, я - и помогать? Сам я и беден и мал, сам я смертельно устал, чем помогу?
   И не помог ничем.
  

* * *

  
   После гибели сверхсолдат (а они погибли, как и должно тому быть) судьбы лейдов разделились. Часть смогла пробраться во дворец; черт знает, как им это удалось, должно быть, бежали проходными дворами, всеми правдами и неправдами избегая боя. Другим повезло меньше, гвардейцы загнали их в какой-то старый дом, окружили и отрезали все пути к бегству. А затем принялись решать их судьбу.
   - Забросать их гранатами! - надрывался Гаррисон.
   - А я говорю: штурм и только штурм! - стоял на своем Сёндзи.
   - Гранаты! Никаких потерь!
   - Штурм! Станем героями!
   - Господа, - доложил вестовой, - Лейды вывесили белый флаг.
   - Вот наглецы, - удивился Сёндзи, - Они еще издеваются! А собственно, что означает этот белый флаг?
   - Ну, - замялся вестовой, - Это значит, что они сдаются. И, соответственно, хотят поговорить.
   - Однако, - почесал затылок Сёндзи, - Опять они взывают к нашей совести. Эдак они нас совсем обессовестят, выжмут досуха.
   Но все же поднялся и вышел к лейдам.
   А к нему - не вышел никто. Заменяя живое человеческое существо, из окна, как телеуправляемый призрак, свешивалась на палке белая сорочка. Вялая, бескостная, не вмещающая ни грамма ветра, а над ней - громадные облака. И отсекая это небесное сродство, Сендзи махнул рукой своим, делая знак отступить.
   - Что вы разговаривать лезете? - крикнул он лейдам зло, - Стреляли бы уже.
   - А мы просто больше ничего не умеем, - раздался в ответ голос, - Мы ээ... - запнулся говорящий на мгновение и затем, словно ему ткнули локтем в бок, продолжил, - надеемся, что наши стороны уже извлекли необходимый урок, и в кровопролитии нет нужды.
   - Что ты там городишь? Какой урок? - тут уже и Сёндзи не выдержал, - Мы же ваших товарищей убили!
   - Наверное, это было необходимо. Вам виднее. Наверное.
   - Черт, Гаррисон, я отказываюсь понимать. Продолжай лучше ты.
   Гаррисон поднялся в полный рост, так, что его можно было снять пулей, и остался, однако, невредим. Сёндзи ухмыльнулся такому малодушию лейдов. На их стороне по-прежнему качалась только белая сорочка. Никто не высунулся.
   - Кто у вас тут главный? - спросил Гаррисон.
   - Был Лидерс, но его убили, - отозвались из дома, - Теперь я. Зачем вы так с нами? Мы вам ничего не сделали.
   - Надо было сделать. Тогда бы вам не пришлось умирать с мучительным непониманием, а нам, с мучительным непониманием, - жить.
   В доме на это понимающе замолчали, сделали вид, что их вроде как нет. Поэтому взрывать дом было легко и приятно.
  

* * *

  
   И одновременно с тем рухнувшим домом в дверь Дома-с-Тюльпанами коротко и отрывисто постучали. Вероника накинула халат и пошла открывать.
   - Лутц! - позвала она спустя минуту, - Тут тебя арестовывать пришли! Я тебя очень люблю и ничуть не удивлена!
   - Откройте, - грохнули в дверь. - Инквизиция!
   - Сейчас, сейчас, - пропела Вероника, поворачивая ключ в замке.
  
   - Хелена Виллигут, инквизитор, - отрекомендовалась она, - Где у вас тут ванная?
   - А зачем вам? - спросила Вероника.
   - Посадим туда ребенка.
   - Какие глупости, - раздался вдруг голос. Это вышел из своей комнаты Лутц, в рубашке, белой, как внутризвездный пассаж, и в брюках, черных, как космическое гало. - Вы же не хотите войти в мою книгу таким некрасивым поступком? Она почти готова, осталось несколько страниц.
   Лутц качнул ворохом листов и, выудив откуда-то из волос скрепку, соорудил ровную стопку.
   - Да, теперь похоже, - похвалила леди Хелена. - Руки вверх.
   Лутц аккуратно положил пачку на пол и поднял руки. Хелена взяла лист наугад.
   - Посмотрим, что тут у нас. "Стрельников-старший заметил как-то, что помимо сахарного рожка двенадцатилетний Вадим берет эскимо...". Знаете, - сказала она чуть погодя, - Я тоже когда-то хотела написать книгу, - и, спохватываясь, - Черт, вот и выдала свою засекреченную мечту!
   - Дура, - прокомментировала это телохранительница.
   - Тихо! - прикрикнула на нее Хелена, - И что теперь с вами делать, когда вы знаете?
   - А давайте, - предложил Лутц, опуская руки, - я прочитаю вам последнюю главу. Я не очень хороший писатель, могу вполне положиться только на искренность. Но и я проделал кое-какую работу в этом отношении. Ничего, в сущности, не расширял, не придумывал. Наоборот, отжал и уплотнил. Получилась крохотная пилюлька. Я буду вам читать, а вы представьте ее у себя на языке. И если вы не почувствуете горечи, то я проиграл. Можете тогда сделать со мной все, что хотите. По рукам?
   - По рукам.
   - Отлично. Тогда я начну.
  

9. Эллингтон

  
   Еще оставалось время, чтобы организовать оборону дворца. Аргавес приказал сверхсолдатам занимать ближайшие улицы - по двое, по-трое на каждый пост лояльных гвардейцев. При нем остались сержант Томас со всеми ветеранами, кроме убитых Гюлы и Штиньяка, и командир Лейдского полка Майлс.
   - Вы настоящие патриоты нашей несчастной Родины, - пожал им всем руки наместник, - Вы, могучие сверхсолдаты (Мы-то здесь при чем? - подумал Аргавес), и даже вы, мои бедные игрушечные лейды. Не нужно драться. Я возьму себе фамилию Эгалитэ, и мы все будем счастливы. Вот мое отречение, я вам прочту:
  
   Сим отрекаюсь от своего звания и от всех обязанностей. Вы - взрослые люди, делайте что хотите.
  

Гражданин Ортани

Ашиль Триколо.

   - Краткость решительного человека, - похвалил Аргавес, а про себя подумал: краткость сумасшедшего.
   Тем временем, в захваченном оперном театре, где принц Триколо некогда прескверно играл свою скрипичную партию, собралось последнее заседание Кабинета. Помирившиеся друзья (Стрельников и компания) застали самое начало; Эсгар, теперь уже не полковник, а вполне частное лицо, со споротыми погонами, но при орденах, раскрывал перед цветом офицерства перспективы совершенно немыслимые.
   Покончив с торжественной частью, он перешел к перечислению готовых к действию полков. Таких набралось что-то около двенадцати, в каждом от семисот до тысячи человек, за вычетом задавленных при проведении марша. Далее Эсгар зачитал свою программу. Многие офицеры слышали ее впервые. Наместник объявлялся изменником и подлежал суду; пункт этот смутил многих давнишних сторонников Эсгара, которые знали, что планировалось изначально, но Эсгар успокоил их тем, что назначил себя председателем суда. Следующим по списку установлением отменялись несправедливые налоги, в том числе взнос за наследование имущества. Это заявление встретили рукоплесканиями, но когда Эсгар продолжил читать, все как-то замолчали; никто до самого последнего момента не думал, что все пойдет дальше того, что их интересовало, и перейдет в плоскость отношений совершенно иных. Поэтому следующие два пункта собрание прослушало машинально и как бы в отупении, хотя это были очень важные положения, над составлением которых Эсгар сидел несколько ночей. Объявлялись ими арест всех государственных служащих и реквизиции ценных бумаг.
   Слово затем было предоставлено представителям отдельных полков, и собрание несколько расслабилось. Янсин, будучи в чине прапорщика, впервые попал на такое важное собрание и вовсю таращил глаза. То и дело толкал он товарищей в бок и спрашивал, кто это только что выступал. Но Стрельников сидел в прострации, как пустяк, Аббас то и дело отворачивался смахнуть соплю, Я Тихонечко спал. Оставался только Карлем, который имена, прозвища - выдумывал почем зря.
   На трибуну взошел седой, сгорбленный полковник. Янсину Карлем представил его старым холостяком, неравнодушным к молодым солдатам. Полковник тем временем говорил так:
   - Зовут меня Маленди. Я от снабжения полковник уже сорок лет. Если здесь есть прапорщики, они меня знают. Я на пару слов буквально, о своем. Давайте, господа, на секунду допустим, что наше предприятие увенчалось успехом...
   - Ничего себе: допустим! - вывинтился из рядов артиллеристов маленький Ксандер Роднин, - У нас здесь, господин полковник, война намечается. В ней люди погибнут.
   - Действительно, Маленди, - мягко сказал Эсгар, - потрудитесь, пожалуйста, выбрать менее вероятную формулировку.
   На секунду Маленди почувствовал полную безнадежность; он словно бы обращался к публике посредством говорящего носка. Он овладел собой, кивнул Эсгару и продолжил так:
   - Допустим все же, господа, что мы одержали победу и вот уже решаем, что делать дальше. Господин Эсгар, без сомнения, умный человек, и вправе говорить сколь угодно умно; поэтому я прежде всего хотел бы раскрыть для вас те идеи, что он выдвинул в своей речи, и разъяснить вам их, как сам, будучи таким же как вы, валенком, понимаю.
   Говоря о первом вопросе - а именно об аресте служащих, я хотел бы объяснить собравшимся, отчего именно, по моему скромному мнению, нам, военным, так ненавистен любой штатский, а штатский, который еще и облечен властью - особенно. Корень этого, я считаю, в том праве на насилие, которым владеют исключительно военные; невозможно уже обнаружить, отчего случилось именно так. Вырастает это право из самой необходимости насилия, которую власть, не в силах преодолеть, закрепляет за одной только группой; мы - такая группа. Предполагается тем самым, что только мы должны обладать качествами, необходимыми для совершения насилия - а это обостренное самомнение, агрессивность и острая жажда несправедливости. Однако это не так. Теми же качествами сполна наделены и штатские. И если мы, с позволения сказать, бряцаем оружием в открытую и время от времени, то штатские постоянно ведут свою потаенную войну. За эту постоянную войну мы и ненавидим штатских; потому что война - зло, и все штатские друг другу враги. Вам известны случаи, когда военные братались сразу же после битвы; но штатские не братаются никогда, потому что они мнительны и суеверны. В них нет той веры в принципы, объединяющие людей, какая есть в нас. Единой силой мы ненавидим разрозненных одиночек, которыми представляются нам штатские; и тех, кто стоит среди них у власти, мы ненавидим за то, что те не стремятся подражать своим единством нам.
   Но я хочу спросить вас. Я много говорил о ненависти, но достаточно ли одной ненависти для убийства? Согласен, все эти чиновники не слишком приятные господа. Без них, может быть, стало бы только лучше. Но взгляните только, как они беспомощны, насколько они слабее нас тем, что выступают по одиночке. Жалкое зрелище; я ненавижу, и презираю, и жалею их. Пусть уже возятся со своими бумажками, раз нам это делать незачем; мы ведь научены Родину защищать. Господин Эсгар вынес сейчас приговор всем чиновникам с наместником вместе; я прошу его помедлить. Пусть задумается немного и пожалеет о своей выдумке...
   - Не дождетесь, - покачал головой Эсгар. Но, чу! слушаю дальше.
   - От себя у меня все, - сказал Маленди. - Я вас пожалеть просил.
   - И это полковник! - с большим презрением бросил маленький Ксандер Роднин. - Фи!
   - Но есть и еще кое-что, - не обратил на него внимания Маленди. - Касательно вопросов управления. Не секрет, господа, что мы в административных вопросах, прямо скажем, не сильны. Складывать и вычитать здесь всякий умеет, но вот учет, логистика, менеджмент...
   - Короче, - сказал Эсгар.
   - Будет вам короче. Господа, управлял ли кто-нибудь из вас государством? Нет. Собирал ли кто налоги? Изучал общественное мнение? Проводил политику? На все ответ - нет. Еще?
   - Пожалуйста, - пожал плечами Эсгар.
   - Вел ли кто бухгалтерский учет? Может быть, вы, господин полковник Роднин? Как же, как же. Да вы собственных пуговиц сосчитать не можете, у вас их не хватает двух. Чем вы штаны закалываете, позвольте спросить?
   - Скрепками, - ответил Роднин с достоинством.
   - Скрепками, - повторил Маленди. - Скрепками вы, будучи у власти, закроете дыру в бюджете. Скрепками вы закроете рты недовольным. Все - скрепками!
   - К чему вы клоните? - закричал Роднин.
   - К тому, - так же повысил голос Маленди, - что даже если вся эта авантюра - а я это восстание иначе, как авантюрой и не считаю - удастся, все равно нам придется привлечь кого-то, кто бы занимался делами управления, потому что приказывать и управлять - вещи разные.
   - Так что же вам мешает? - спросил с досадой Эсгар, - Привлекайте, кого хотите.
   - Не все так просто, - покачал головой Маленди, - Откуда возьмутся специалисты? Кто их научит, если целью вашей является вечное упразднение всех служащих?
   Перехожу к сути. Вами утвержден к расстрелу список имен, количеством около пятисот. Все в нем - мелкие и средние служащие, чья помощь могла бы мне пригодиться. Потом уже, когда ваш Нетрон ( Нетрон, Нетрон, передразнил Эсгар, вот же привязался с этим своим Нетроном), мы, быть может, воскресим мертвых или хотя бы сделаем вид, но сейчас я этого не могу.
   Вот же неумеха, подумал Эсгар и сказал:
   - Ладно. Где этот Список, который с расстрелами?
   - У меня, - поднялся с заднего ряда лейтенант.
   - У вас? - удивился Эсгар, - А почему он у вас, а не у меня?
   - Не могу знать, господин полковник. Лежала бумажка, я подобрал.
   - Не ломайте себе голову, - вздохнул Эсгар. - Возьмите лучше ручку и вычеркните фамилий тридцать.
   - Вам каких-то конкретно?
   - Да нет, первых по Списку вычеркните, и господину Маленди хватит.
   Лейтенант, вооружившись карандашом, действительно начеркал чего-то, даже язык от усердия высунув.
   - Дайте-ка посмотреть, - Маленди выхватил у лейтенанта Список и принялся читать. - Ага! Послушайте вот! Первым вычеркнут некий лорд Аводар. Ничего вам не говорит? Да это же тот самый чиновник, из-за которого пропал несчастный Рамсей! А вот лорд Цанибит, следующий за ним. Он подсказал налог на имущество! Вот же настоящие злодеи, а остальные в Списке невинные, в общем-то, люди. Вы понимаете, что делаете, Эсгар?
   - Нет, - сказал Эсгар. - Не понимаю.
   - Да потому что ненависть вас ослепила! Вы настолько хотите отделаться от служащих, что готовы пощадить самых злобных и беспощадных ублюдков.
   - Готов, - ответил Эсгар, и Маленди смешался, не зная, что сказать, и сошел со сцены. Офицеры расступались перед ним, он шел к выходу.
   - Задержать его? - спросил Сёндзи.
   - Не стоит, - махнул рукой Эсгар. - Решит еще, что задел какую-то струнку. Пусть уходит отсюда, как всякий разумный человек. - И к офицерам:
   - А мы времени зря не теряем, подходим присягать.
   - Кому? - удивились офицеры.
   - Мне, ясен хрен, - сказал Эсгар, - И всем моим дружкам-приятелям.
  

* * *

  
   Вскоре все входы на площадь уже закупорились подходившими полками; давка была страшная, и сзади напирали все новые. Солдат собралось здесь неисчислимо, и все за разным пришли. Какой-то единый импульс пробежал между ними. Кто-то из зависти пришел, кто-то по злобе, а кто-то и вовсе просто так - все пошли, и он тоже; все это человеческие чувства простые и понятные, в которых от грандиозных замыслов Эсгара ничего и не было. Но именно ими и приводилась в движение огромная машина, которой ничего не стоило перемолоть Аргавеса со всеми его сверхсолдатами. Эсгар предпочитал не думать об этом; довольно и того, что происходит все по его воле.
   На самой площади квадратами строились батальоны, предназначенные для первого удара, в одном из которых совершенно затерялся Стрельников. Ему в одиночку доверили командовать целой ротой. Ни Аббаса, ни Карлема, ни даже Я Тихонечко рядом не было. Перед самым выступлением многие командиры, одумавшись, бросили свои отряды, и их требовалось заменить. Комиссары хватали кого попало, не глядя даже на погоны, и приставляли к совершенно незнакомым людям; требовалась видимость того, что все это управляется со стороны.
   Как же все-таки страшно! Трижды лжет тот, кто говорит, что когда все решено, то и бояться нечего. Стрельников жалел уже, что не подошел к причастию. Перед лицом страшного и неизвестного, которое всех равняло на один манер, его утешила бы немного мысль, что для него уготована отдельная милость. От прежнего Стрельникова остались какие-то одни обрывки: имущество, друзья, Веретенников, боли быть не должно. Это были разной ценности части и из разных мозаик; вместе они никак не складывались. Да и в конце концов, не так уж много времени оставалось в запасе у Стрельникова, чтобы понять, насколько все это никчемно и омерзительно.
   Стрельников так и не услышал приказа наступать. Смерть Лизы расколола внутри него какой-то глубинный стержень. Теперь он владел своим телом не напрямую, а словно через систему транзисторов. Он боялся, что вот-вот потеряет контроль и обмочится себе в ботинки или вовсе вдруг упадет мертвым. Потому он ощутил только, как огромная масса людей пришла в беспорядочное движение. Его с ротой оттеснило потоком куда-то вправо и прибило к инженерной группе своего полка, которой тоже некуда было податься. Стрельникова ободрило это соседство; несмотря на то, что всем самым отвратительным он был обязан именно товарищам, полк все еще имел над ним таинственную власть. Угадав момент, они вклинились между проходящими ротами из незнакомых Стрельникову частей и вошли с ними на одну из улиц, ведущих ко дворцу.
   Солдаты шли, уставившись в землю. Незнакомый лейтенант поинтересовался у Стрельникова, отчего это, и тот не смог вспомнить, было ли когда-нибудь иначе. Из открытых подъездов тянуло тлением; изредка с крыши на крышу над головами перепархивали голуби. Стрельников, протолкавшись к командиру головного отряда, некоему Ларье, спросил, не стоит ли сначала занять по пути дома. Ларье сначала устроил ему выволочку за то, что обратился не по уставу, а потом отверг и само предложение; разведчики доложили, что в помещениях холодно и сыро. Защитники, несомненно, руководствовались теми же соображениями, никого не оставляя здесь. Он не успел закончить: в нескольких кварталах от них началась стрельба. Там командиром был майор Стернберк. Улица ему попалась необыкновенно петляющая, перед каждым поворотом он приказывал солдатам проверять снаряжение, чем совершенно их издергал. На первом же посту их расстреляли прежде, чем они сообразили открыть огонь в ответ; тогда же и выяснилось, что на половину винтовок попросту не выдали снарядов. Выстрелы же противника пробивали броню, как швейная игла гнилушку. Испугался майор Стернберк, приказал отступать, вообразил, что невесть какие силы стоят против него; а это салютовали храбрецу из своих больших и нелепых пушек два сверхсолдата и сержант.
   - Побеждают ведь там, суки, - проворчал Ларье, имея в виду Стернберка, - Нет бы товарищей подождать. Мы тоже хороши, встали как черт те кто, и стоим, слушаем. Колонна, стройся. Пропустим еще конец старого мира!
   Но идти пришлось недолго. Сразу же за поворотом начиналась улица. И вдалеке, в конце ее, была финишная черта - под черно-белым, в клеточку, полотном (похоже, такое сегодня у всех, кто еще верен наместнику) - враги: муравьишки-лейды и черный жук-сверхсолдат.
   Он-то и открыл по ним первым огонь из своего оружия - так, что они едва успел найти себе укрытие.
   И вот что странно. По идее, все военное воспитание в этот миг должно было спрессоваться в единый массив, в несокрушимую глыбу уверенности, знания, что и как делать. А Стрельников ничего такого не почувствовал. Он просто понял вдруг, что единственное, на что способен его тактический гений - так это приказать солдатам стрелять по врагу, пока тот не умрет. И никаких иллюзий.
   - Полный провал, - сказал он Ларье, который плюхнулся с ним рядом, - Ничего не умею.
   - Да я тоже, - пожал тот плечами. Общая некомпетентность как-то мгновенно сблизила их; стало хорошо, спокойно. Стрельников подумал даже: как же будет здорово, если мы проиграем. - Ты на что военную школу закончил?
   - На тройки. А ты?
   - А я с отличием, - Ларье отвернул лацкан кителя и показал золотой значок, - Только, похоже, один хрен. Голова-то пустая. Что у меня, - постучал он по лбу, - что у тебя. Имущество у нас есть, а вот ума нет.
   - Ну прям уж - нет, - неожиданно обиделся Стрельников за свою голову. Она, конечно, в последнее время варила неважно, но одна вещь в ней засела основательно, на вечные времена. И потом, этот Ларье опять кого-то обвиняет, а между тем никто не виноват. - Я, наверное, не такой бессильный. Я все-таки могу еще разобрать винтовку за тридцать секунд. Этого у меня не отнять. И пока любой офицер так может, наше офицерство безо всякого имущества стояло и стоять будет.
   Последние слова он произнес как что-то, само собой очевидное, с глубокой убежденностью в собственной правоте. Офицеры и даже солдаты, которые делили с ними укрытие, от таких слов зашептались и отодвинулись.
   - Горячка у тебя, парень, - покачал головой более сдержанный Ларье, - С мозгами совсем плохо. Только что говорил, как нормальный человек, правильные все вещи, и вот на тебе, свихнулся словно. Ты и в строю-то шел, как сомнамбула. Никакой субординации. Контуженый, что ли?
   - Да нет, - улыбнулся растерянно Стрельников. - Свои помогли.
   - Как это - свои? Это какие такие люди?
   - Друзья. Офицеры. Всякие.
   - Э, вот ты куда... - заосторожничал сразу Ларье, - В рассуждения уводишь... Против друзей подговариваешь... А я-то, дурак, рассусоливаю с тобой, как с приятелем. Нет, в таких материях я тебе не слушатель. Я начальство люблю. У меня значок за отличную учебу. Я курс военной стратегии назубок знаю. У меня не пустая голова, ты этого не слышал, понятно?
  
   Звуки были неприятные, словно кто-то записал их ранее на граммофон и теперь прокручивал для устрашения. Стрельников сморщился и пополз было прочь, но Ларье не пустил его, выговаривая вязко:
   - Куда, куда! Деньги за билеты у нас не возвращают, - и, ухватив Стрельникова за шиворот, поставил его на линию огня - рядом с каким-то лейтенантом, еще одним столбом.
   Стрельников хотел уже наорать на него (что ты стоишь, дурак?), но заметил, что тот уставился прямо перед собой. Там разворачивалась отчаянная борьба. На вытянутой руке сверхсолдат держал рядового, тот сучил ногами, барахтаясь, словно в воде, и вопил просто душераздирающе.
   - Да сделайте же что-нибудь! - крикнул на ухо лейтенанту Стрельников, но тот стоял столбом. Сверхсолдат тем временем поднес рядового к лицу и взялся за него так же, как дети, когда разворачивают конфеты. Затем схватил поудобнее за плечо и одним рывком разодрал рядового надвое. Хруст вышел добротный; точно разорвали качественную бумагу.
   - Никто не заслуживает умереть за Родину, - выдохнул лейтенант. И то правда, согласился Стрельников и поднял на сверхсолдата свой (отцовский, бишь) револьвер, который (нажал Стрельников на курок) немедленно заклинило. Нет, не заклинило, не должно: револьвер - оружие надежное, его заклинить не может. Это совсем символично было бы; словно имущество Стрельникова предало. Револьвер, наверное, просто струсил, бывает; не стрелял ведь до этого никогда. Стрельников поискал рядом лейтенанта, у которого в счет собственной нерешительности оружие могло быть посмелей, но того и след простыл. Со сверхсолдатом Стрельников очутился один на один и подумал: какой огромный. Весь из острых частей, как еще сам не порежется; игрушка детям старше 3 лет.
   И словно бы возвращаясь в детство (а на деле пытаясь ударить, повредить) Стрельников с распростертыми руками бросился на сверхсолдата и - напоролся горлом на острый, зазубренный край доспеха. Сверхсолдат его даже не заметил.
   На секунду Стрельникову показалось, что ничего не произошло; боли было не больше, чем, если бы он ссадил палец о пуговицу. Но затем он вздохнул, и из рассеченного горла хлынула кровь. Некоторое время она сползала вниз, путаясь в складках кителя, и, наконец, тоненько, красной небывальщиной, закапала на землю. Никто уже не обращал на Стрельникова внимания. Вокруг него были только мертвецы: одни рассеченные пополам, с синюшными волокнами ниже живота - точно распущенное линялое одеяло; другие разбитые и искалеченные до того, что не разберешь, где у них теперь что - и оттого многорукие и многоголовые. Засохшей кровью они потом слепились намертво, в братских объятьях гвардеец и лейд; им никогда уже не разделиться. Кровь сделалась вдруг очень важна. Глупо было со стороны Стрельникова охранять себя всю жизнь, как хрупкий сосуд, чтобы теперь выплеснуться одним махом. Глупо и бессмысленно. Ему ни с того, ни с сего захотелось теперь извлечь из всего этого хоть что-нибудь - не истину, пусть, но свидетельство того, что все было не напрасно. Не может ведь столько людей умереть просто так (может, может). Но довольно об этом.
   Рядом с ним убили радиста. Радио его трещало без умолку. Стрельников, зажимая горло, принялся крутить колесико, и слушал по очереди все, что было ему не нужно; а были это реклама, отрывки шлягеров, ненужные умствования политиков. Тогда он бросил колесико и принялся изо всех сил бить по кнопкам. И произошло чудо. Ну, вряд ли чудо; совпадение.
   Совпало так, что Стрельников вышел на главную частоту. Прежним способом ему это не удалось бы. На месте горла, под ладонью, у него клокотало, плевало и кашляло. Эсгар, который в это время выслушивал в вахтенной оперного театра последние донесения, даже подскочил со стула, такой раздался из динамиков хрип.
   - Эй, вы! - подозвал Эсгар вахтера, невозмутимо прихлебывавшего чай, - Ваше радио сломалось. Сплошные помехи выдает.
   Вахтер пощелкал рубильниками, дунул на приборную панель и даже пару раз постучал радио по облезшему боку, но хрипение не пропало.
   - Никакие это не помехи, - наконец объявил он, - Это солдатик кончается.
   - Откуда вы знаете? - спросил Левандовский, - Может быть, это офицер.
   Вахтер послушал еще и сказал убежденно:
   - Нет, это простой солдат.
   - Переключите, - попросил Сендзи, - Нам ведь приказы отдавать надо.
   - Бросьте, - положил ему руку на плечо Эсгар, - Таких людей только смерть заставляет почувствовать себя значительными. Может быть, это его единственный шанс заявить о своем существовании. Дайте же ему умереть в прямом эфире. В конце концов, не поубивают же их там всех без нашего руководства. Он нам даже пригодится, этот солдат; мы только офицеров будем складывать в отдельные могилы, а солдат всех в одну; и он за них всех одно обвинение скажет. В конце концов, когда погибнет старый мир, не будет уже такого абсурда и такого ужаса, которому мы не смогли бы улыбнуться.
   Хрип неожиданно оборвался, и вместо него сквозь шум битвы, со второго плана прорвался голос:
   - Говорит капитан Ларье! У нас большие потери...
   - Вам, что, доложить больше нечего? - вспылил неожиданно Эсгар. Думать о будущем было так сладостно, что чужие заботы вызывали только раздражение, - Вы передо мной за каждое слово отвечаете, господин капитан! Понимаете?!
   Всю свою жизнь Ларье жил в ожидании; угадать, что хочет услышать от него командир, и сказать это, было для него мечтой, дальше которой он и не мыслил ничего.
   Слышно было, как Ларье сглотнул. Затем он заговорил, сначала нерешительно, но с нарастающей твердостью, так что, конец предложения прозвучал как утверждение.
   - Э-э-э... Никак нет, господин полковник. Я лучше, это... как-нибудь... в бой вернусь.
   - Что-о? - Эсгар побледнел, его на миг сдавила ненависть, - Да я вам запрещаю. Слышите, вы!? Запрещаю! Я приказываю вам отступать! Вам во всякой воинской чести теперь отказано!
   Капитан Ларье не отвечал. Эсгар покрутил еще ручки, но на всех каналах было одно потрескивание. Тогда он вздохнул и велел начать вторую часть плана.
Дело было в том, что, когда разворачивать отправленные отряды было уже недосуг, Эсгару пришел в голову ловкий ход. Дома, окружавшие дворец, были старые, построенные еще во времена войн с Горивалем. Между собой они были связаны ходами, в которых сверхсолдату было не поместиться, а обычные люди могли идти по двое в ряд. Таким образом, отряды второй волны, ведомые уже настоящими, кадровыми офицерами, могли зайти противнику в тыл, не наткнувшись на то, что потом будет названо "первой попыткой".
   Случилось так, что роты Карлема и Я Тихонечко столкнулись в одном из таких ходов и, чуть не перестреляв друг друга в темноте, вывалились из черного хода метрах в двадцати позади поста, который удерживал с лейдами вместе брат Моррен. Он давно уже отбросил разряженное плазменное орудие, и оно тускло светилось в пыли, как мутный аквариум. Разгоряченный недавней схваткой, сверхсолдат незваных гостей не заметил. Первая пуля цокнула ему по наплечнику. Вторая свалила ближайшего лейда. Потом выстрелы посыпались градом; нетронианцы стреляли не целясь, наспех, из-за спин товарищей. Моррен только начал оборачиваться, медленно, как башенный кран, когда три пули ударили ему в голову - одна за другой. Одна чиркнула по виску, две другие засели глубоко в кости. Он сумасшедшими глазами глянул на людей, которые уже без прежнего успеха продолжали стрелять в него, и как-то нелепо, кулем, повалился на спину. Звуки для него замедлились, зазвучали басом. Он был еще жив пока.
   Карлем закурил сам и предложил Я Тихонечко.
   - Я однажды на жука наступил, - сделав нескольких затяжек, сказал Карлем вполголоса, - Он возьми и хрупни; размазался, значит, все как положено. Поднимаю уже ногу и вижу: шевелится. Кишки все наружу, а лапками дергает. Мне бы его совсем растереть, но я ушел. Противно стало. Понимаешь, к чему клоню? Добей его, только тихо. Тут другие могут быть.
   - Ты не волнуйся, Карлем, - горячо зашептал Я Тихонечко, с которым впервые разговаривали вполне доверительно, - Я сделаю, я постараюсь. Я его тихонечко.
   Вряд ли то был особенный миг, миг торжества трусливой немочи над всем, что благородно и честно; ведь и сверхсолдат всего лишь убийца, даром что большой и сильный. Но мы - разве уважаем, что-нибудь, кроме силы, величины? И потому сейчас, не смотрим, закрываем глаза, проходим мимо.
  

* * *

  
   В средневековом строю застыл перед дворцом Четырнадцатый полк: на флангах Сендзи и Гаррисон, центром командует Эсгар, храбрый, как десять тысяч солдат. Чуть поодаль Левандовский готовится сочувствовать - ружейным треском, лязганьем штыков, многоголосым "ура".
   Справа от них Девятый Ортанийский. Пробиваясь ко дворцу, он прошел изрядную прополку, и сейчас, в ожидании штурма, стоит, насупившись, как выпоротый. Из сорока трех его капитанов уцелело семнадцать. Не избежал гибели и Стернберк, доказав своим примером, что майора убить ничуть не сложнее. Карлем, принявший командование после него, выглядит так, словно либо погибнет первым, либо первым прорвет оборону врага. Вслед за Девятым готовы следовать Двадцать Пятый, Двадцать Седьмой и Двадцать Восьмой полки. Вся эта масса сгущается, вязнет...
   - Что там? - спросил Аргавес у Майлса, который наблюдал за дворцовой площадью в окно.
   - День, - ответил тот. - Темень. Глаз ненароком выколешь. Каждый случайный выстрел страшной грозит бедой. Надо будет своим речь сказать. Вы со мной?
   - Речь, - проворчал Аргавес, - Тут никакая речь не поможет. Тут один солнечный лучик полезней будет любой речи.
   Вместе они поднялись в лазарет, где пострадавшим лейдам мазали коленки зеленкой, прикладывали монеты к синякам и оказывали срочную психологическую помощь. При виде Майлса они сразу повскакивали, отказываясь от помощи нянечкиных рук.
   - Господа, - возвысил голос Майлс, чувствуя как предательское "братья и сестры" рвется с губ. - Кто из нас не хотел бы сейчас спрятаться. Но я считаю, что это неправильно. Нас будут искать. Нас хотят убить. Не просто оттеснить в сторону, а убить. Что делать, я не знаю. Предлагаю встать перед нашими врагами и сказать по-честному: вы можете быть сильнее нас, у вас и оружие и... не знаю, что еще, но мы... - Майлс запнулся. В груди у него защемило. - Мы воплощаем собой все лучшее, что есть в офицерской традиции. Это неспроста. Неспроста у нас, у последних защитников гибнущего мира, ружья картонные, а эполеты золотые. Мы в некотором смысле воплощаем собой оставшуюся совесть этого мира.
   Здесь Майлс почувствовал, что дал маху. Тоже мне, вообразил: совесть, покачал головой Аргавес. И вспомнив об одном обстоятельстве, Майлс погрустнел.
   - Нет, не получится, - сказал он. - Слишком нас мало. Всего семьдесят человек. Через семьдесят человек перешагнуть легче легкого. Вот если бы нас тысяча или миллион...
   - Да не в количестве дело! - разозлился Аргавес, - Вы лучше скажите, сколько из этих семидесяти умеет держать оружие?
   - Честно? - ответил Майлс, - Я один.
   - Вот то-то и оно. Вы просто все такие люди, что все равно, сколько вас. В любом случае, вы, Майлс, были бы единственным, кто умел бы стрелять - на тысячу или на миллион. В чем таком вы убеждены, чего я понять не могу?
   Я вас прошу, - продолжал Аргавес уже сдержаннее. - Мне очень трудно вас убеждать. Я не красноречив, но: давайте перестанем быть доказательствами. Никакие доказательства не переживут сегодняшнего дня. Вокруг все посыплется вот-вот словно песок, а вы возводите теории - о совести, о чести...
   - Это вовсе не теории, - ответил Майлс. - Вам, наверное, кажется, что перед нами какой-то страшный враг...
   - Не кажется, - перебил Аргавес. - Напротив, это самый никчемный и жалкий противник, которого я видел. Это и есть самое страшное. Слабый может быть бесчестным, а сильный...
   - Нет. Вы не поняли. Видите ли, среди них есть люди, которые действительно верят, что восстание принесет пользу. Они не правы, может быть, но смеяться над искренностью их убеждений...
   - Конечно, не надо. Такой искренности можно только ужасаться.
   - Да вы совсем сумасшедший. Надо наоборот. На триста шестьдесят градусов. Восхититься их решимостью, верой в свою силу. Потому что нам, капитан, осталось только бессилие. И этим бессилием мы, может быть, разбудим в них то, что должно с минуты на минуту умереть вместе с нами. Потому что там, по другую сторону, те же самые лейтенанты и полковники. Потому что в них заложено столько же, сколько и в нас.
   Аргавес хотел было объяснить ему, что это совсем не те лейтенанты и полковники, но раздумал и махнул рукой. Кто, интересно, внушил этим беднягам мысль, что они годятся в мученики? Да, они беспомощны, но эта такая беспомощность, которая только раздражает, злит. Такая, что не заставляет раскаяться. Кроме нее, нет ничего.
   Рассмотрим теперь противников. Что из того, что встроено в их нехитрые души, предотвратит убийство? Жалость. Может быть. Милосердие. Но это заигранные, проржавевшие механизмы, их зубчики давно стерлись, а шестеренки заедает. Откуда эта привычка надеяться на старые, проверенные системы? Давно уже могли появиться люди, у которых они отключены или не смонтированы даже. Эти новые люди в горстке лейдов не увидят ничего достойного. Ни на секунду им не захочется покинуть свои ряды и присоединиться к лейдам - хотя бы ради того, чтобы почувствовать, каково оставаться верным миру, что вот-вот погибнет, человеку, который наполовину безумен - и в то же время ненавидеть войну, не уметь убивать, видеть своих братьев даже среди врагов.
   Таких новых людей ничто не тронет. Когда-то давно, их предков - трогало, и те, кто был слабее, часто злоупотребляли этим, выпивали досуха. Потом была война - Аргавес не помнил, какая - и многие истощили жалость на войне, а, придя домой, учили детей, как сделать это безо всякой войны. И дети учились у родителей, хотя после войны должно быть наоборот.
   А что же обиженные, что угнетенные, эти эксплуататоры самых слабых, ненадежных участков психики? Научились ли они жить за счет другой пищи? Нет. Им по-прежнему казалось, что сострадание, совесть, честь - это вещи незыблемые, вписанные в скрижаль; тогда как на самом деле мозг продолжал вырабатывать их только по инерции, и в организме они текли совершенно бесполезными жидкостями.
   И здесь, понял Аргавес, надо задуматься серьезно. На долгие годы может воцариться Нетрон - руководящая идея повсеместного строительства: счастья, семьи, любви, дома. Надстрочное указание представлять собой слаженный архитектурный ансамбль. Дом со всеми удобствами. Кто сможет этому противиться? Нытики. Глупцы. Сумасшедшие. Все, кому не по вкусу придется, что собственные их чувства есть результат трансмиссии сверху вниз.
   Чем они смогут убедить в своей правоте? Ничем. У этой правоты не будет никаких внешних признаков. Со стороны это будет выглядеть как траурная истома, и все потому, что подаваться сигналы будут устарелым методом, морзянкой совести, если угодно - морали. А этого не нужно. Нужно нечто надпонятийное, какие-то другие слова. Или ощущения. Быть может, навроде того, что испытывал сам Аргавес.
   Людей, подобных Аргавесу, всегда было немного. Приводились они в действие не сердцем и не разумом, а каким-то совсем иным расчетом. Действительно, от сердца Аргавес уже отошел. Лейдов было уже совсем не жаль, а наместника с Юсси разве что чуть-чуть. Теперь Аргавес руководствовался только разумом и чувствовал, к собственному удивлению, что откажи он, и тогда не отступит его тело, не перестанет защищать.
   Странно, подумал он, а ведь если я сейчас уйду, не будет ничего. Сядут гвардейцы с лейдами, выпьют чайку, и решат все мирно, что бы там Майлс ни говорил.
   Аргавес встал в полный рост, собрал волосы в хвост, и вместо того, чтобы бросить все:
   - Давайте, давайте, - лишний раз подбодрил лейдов, которые нехотя сооружали баррикаду из стульев. - Я что - единственный здесь, кому это нужно?
   И по всему выходило, что да, единственный. Лейды филонили, то и дело устраивали себе перекур, а те, что побойчее, заключали пари, насколько Аргавеса еще хватит. Три к одному было - что до конца. Даже Майлс, и тот, если сначала заступался за Аргавеса, кричал:
   - Да отстаньте вы от человека! - то потом сам не выдержал и спросил:
   - А вы действительно того? Не отступите?
   - Да кто же мне даст? - невесело усмехнулся Аргавес.
   - Да, - согласился Майлс. - В самом деле - кто?
  

* * *

  
   Сверхсолдаты, как и рассчитано было, бились с восставшими насмерть. И сам Аргавес стоял утесом, как Эллингтон из одесской малины. В угаре боя Майлсу начало уже мерещиться, что он вот-вот вызовет по своей частоте неведомо откуда подкрепление, но Аргавес всего лишь пытался приладить на место оторванное выстрелом ухо. И глядя на это существо, совершенно уже нечеловеческое, Майлс думал: нет, черт возьми, есть еще люди на этом свете!
   Но и Майлс, вообразив себя отважным бойцом, тоже сражался, тоже был человеком (с отвисшим животом, дряблыми руками, волосами редкими и сальными). И раненый смертельно в бок, просил себе по известному праву:
   - Когда я умру, пойте надо мной Марсельезу.
   И повторил:
   - Когда я умру, пойте надо мной...
   И так же беспомощно умирали сверхсолдаты.
   Свалив Томаса, гвардейцы замерли на мгновение. Они-то думали, что прорвали лишь еще одну линию обороны, и что сейчас придется штурмовать следующую, но перед ними не новая линия обороны, а черт те что: единственный сверхсолдат. Они уже немало перебили таких по одиночке, и те, что погибли, были этому не чета. Он весь разбитый, израненный, готовый уже быть каким угодно, лишь бы сдержать натиск: не только отважным, сильным, но и безрассудным даже и безумным.
   Аргавес тоже получил время, чтобы разглядеть своих врагов получше. Все это были какие-то странные, отечные лица. Офицеры в разномастных кителях, со скобками на погонах; они хотели, в общем-то, немногого: владеть своим имуществом и, владея им, жить счастливо и мирно. Вот уж действительно, было им за что сражаться; точно дети, сговорившиеся против взрослых, чтобы объедаться пирожными.
   Были и другие лица, спокойные, суровые, горящие мрачной решительностью. От их соседства с теми, другими, было не по себе. Эти полностью сознавали, что делали, и первыми опомнились от какого-то странного восхищения, которое вызывала собой непреклонная фигура Аргавеса. Они сказали себе: да, он сейчас стоит один против всех, последняя преграда у нас на пути, и он уж точно не отступит, можно не надеяться. Он, без сомнения, храбр, нельзя не восхищаться его мужеством, честью и верностью, но давайте смахнем непрошеную слезу и зададимся вопросом: а действительно ли так высоко надо оценивать эти качества?
   Вот что, друзья: о нас напишут в учебниках. Дети будут заучивать наши труднопроизносимые имена. В школах им объяснят, что, несмотря на очевидную нашу плюгавость и ничтожество, заслуга наша значительна и велика. Хотя, по правде сказать, какая заслуга в том, что убили рыцаря? Знайте свое дело, учителя: пусть об этом не задумается никто.
  

* * *

  
   Но это нетронианцы - пусть себе думают, что хотят. А вы - хотели бы вы быть рядом, когда рыцарь отдал все, что мог, и этого не хватило?
   И если да - что бы вы смогли, жалкие, беспомощные люди?
  

* * *

  
   Что уяснил для себя Аргавес? Что он кругом и всюду был неправ. Что один он не может спасти этот мир, что ему нужны существа, подобные ему. Что он, Аргавес, сейчас, в сущности, так же беспомощен, как и любой солдат. Что надо было следовать своему предназначению и не отвлекаться - никак, никоим образом. А между тем, все, что шло от его сердца или от разума, все отвлекало, дергало. Да что же это за мир, подумал Аргавес, где нельзя доверять ни сердцу, ни разуму; я преисполнен ненависти к нему и прошу разобрать меня на детали.
   Эти несложные выкладки проделал он своим разумом. Тот советовал бежать, сулил мзду: какого дурня ты стоишь за свергнутого короля? И тогда - чтобы защищать, чего бы это не стоило, Аргавес отказался от разума, доверился предназначению целиком. Предназначение схлестнулось с разумом - и пересилило. Аргавес вдруг ощутил, как что-то ширится у него в области затылка, словно бы готовился лопнуть какой-то невероятных размеров кровяной пузырь. Было ли это результатом инъекции или Аргавес давно уже был неизлечимо болен, и его пресловутое ощущение было всего лишь следствием закупорки сосудов, но так или иначе голова его в одно мгновение зазвенела, как тысяча колоколов, пузырь взорвался с тошнотворным треском, и он окончательно сошел с ума.
   Со стороны это выглядело так: он закрыл глаза, словно бы черпая силы из невидимого источника, может быть, даже ища поддержки в своих сверхсолдатских ценностях, и по телу его пробежала еле заметная дрожь. Словно от земли подпитывался, говорили потом офицеры. Но то ли сила пришла дурная, то ли отказано ему было во всякой помощи, так или иначе, когда он открыл глаза, они были затянуты какой-то поволокой. Лишь изредка под ней пробегали искорки какой-то дьявольской хитрости, заставлявшей предположить, что он сознательно предпочел рассудку безумие.
   И подождав немного, словно привыкая к своему новому состоянию, он бросился в бой.
   И нетронианцы дрогнули. Черт знает отчего: были за ними Родина, народ, а ведь подобный вздор придает в известную минуту смелости. Тем более что за Аргавесом ничего подобного не было. Он как был идеей (упорного, несмотря на всяческий крах, сопротивления), так идеей и остался, не стал живым человеком. Живыми вокруг него были солдаты, и поэтому им было позволено кричать, размахивая руками, шарахаться от него, как от огня.
   Но когда офицер какой-то, засомневавшись вдруг, отступил, то другой, его товарищ, положил ему руку на плечо и сказал:
   - Да вы не волнуйтесь. Мы столько раз репетировали.
   И оба отошли - в сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные им.
   Долго так продолжаться не могло. Пока Аргавес, подобно Кухулину, бился с гвардейцами, неподалеку от него, в тени, шла напряженная, потусторонняя работа. Два бойца, явившись где-то к середине боя, проскользнули в свой угол, как в темный кинозал, и теперь собирали пулемет. Сначала раздвинул лапы штатив, затем на него взгромоздилось тяжкое пулеметное туловище. Сборка происходила как бы вне времени, столь разительным был контраст между ее отработанными движениями и тем неудержимым действием, что бушевало вокруг, не задевая работавших бойцов.
   Встал на место пулеметный диск. Пулеметчик взял Аргавеса на прицел. Пока еще нельзя стрелять, он весь облеплен своими, они колют его штыками, пинают, разбивают о доспехи кулаки. Какой-то гвардеец повис на Аргавесе сзади и впился зубами ему в щеку. Пока еще нельзя стрелять. Товарищ (по совместительству суфлер) торопит пулеметчика: не тяни, давай развязку; но тот все ждет и думает - когда же мой выход? Что же я, так и останусь за занавесом? Memo: спросить обязательно, упомянут ли я в программке. А то забудут, мать их разъети.
   Но какие стойкие парни в Девятом Ортанийском! Падают с этого бугая только мертвыми. Как же все-таки он силен... Срывает их, как волдыри, и бросает оземь так, что они потом не встают.
   Еще одно мгновение! Пулеметчик почти очарован, почти уверен, что пули Аргавеса не возьмут, но это, в конце концов, его работа - застрекотать своей машинкой и окончить все, положить последний стежок.
   И вот, по сигналу, какой принят среди циркачей, гвардейцы, облепившие Аргавеса, поспрыгивали с него акробатами, и -
   Все кончилось очень быстро и некрасиво. Очередь пробила доспех, раздробила костный щит и разорвала оба сердца. Аргавес умер мгновенно и даже подумать перед смертью ничего не успел. Пал, как стойкий оловянный солдатик; своей несгибаемостью, отвагой, яростью заставил, казалось бы, врагов устыдиться - и расплавился, не выдержал напряжения.
   Нетронианцы пожали плечами и разошлись.
  

* * *

  
   Эсгару выгодней было избавиться от тела как можно скорее. Смерть Аргавеса произвела-таки впечатление на его убийц. Странно им было видеть, как что-то сломалось вдруг в большом и сильном человеке.
   Эсгар, однако, решил иначе. Через год или два кто-нибудь задумается, откуда у него такие полномочия, и невредно будет напомнить, что куплены они большой кровью и в борьбе с нешуточным врагом. Для этого сгодится все, что удастся отыскать; потому как любой участник переворота, в том числе и сам Эсгар, будет стремиться скорее отделаться от всех свидетельств происшедшего, нежели сохранить их. Отсюда приказ: снимать со всех мертвых сверхсолдат доспехи, пока их не растащили по частям. Наскоро сформировались команды, в основе своей из людей, с техникой знакомых на бумаге. Работали они ломами и резаками, какие попроще, поэтому процесс больше напоминал детскую игру с ракушками, когда ребенок выковыривает моллюска заостренной палочкой. Тем временем приглашенный портной снял с Аргавеса мерку, и к похоронам был готов мундир, навроде того, что носили высшие офицеры, но без знаков отличия. Чтобы создать впечатление целости тела, в рану на груди Аргавесу, все равно как в тряпичную куклу, напихали ватина. Можно сколько угодно ругать армию, но когда умрешь, она обходится с тобой по-человечески.
   И странное дело: едва только ткань закрыла черные прогалины контактных пластин, оставшихся от доспеха, Аргавес сразу изменился. Исчезла с его лица какая-то ненужная сосредоточенность, которая только мешала ему, и в изгибе скул появилось выражение простое и ясное. Волосы его, длинные и спутанные, постригли по последней моде. Казалось, в гробу лежит всего лишь еще один офицер, которого забудут сразу, как только положат в землю. А что до пропорций тела, для человека не совсем естественных, то черт с ними, с пропорциями. Слишком много вокруг мертвецов, чтобы замечать такие мелочи. Так много, что закапывать их пришлось три дня.
   Холм сверху насыпали вполне приличный, но толкового пугала из него не вышло; словно Аргавеса и аргавесовщину похоронить удалось не вполне. Все, на что способна оказалась братская могила, так это на две-три минуты щемящего, неприятного чувства, которое возникало, если смотреть на нее чересчур пристально; словно бы из рыхлой земли в ответ выглядывало тоскливо липкое зло.
   Что стало с Юсси, неизвестно. Наместник преподнес сюрприз. Его нашли в саду, он, как маленький ребенок, ел землю - сухую, грязную, пыльную. Землей были набиты его карманы, земли он напихал за пазуху; словно землю, пыльную, сухую, грязную землю своей Родины он пытался унести с собой целиком, ничего не оставляя после себя.
   На похоронах присутствовал и Мориц. Он раздавал приглашения. Давали драму его собственного сочинения - как и положено, в стихах. Представление было абстрактное: ни лиц, ни имен, одни намеки на известные события. Некий герой, сам собой появившийся, был совсем одинок. Против него многие тысячи, которые только и делали, что притворялись бессильными и заламывали лицемерно руки, в то время как он в приступе гражданской скорби разражался то и дело белым стихом - пока не вылезло у него из-под полы одних сторонников сто тысяч, и все до гроба верные.
   Эсгар вышел в буфет в середине первого акта. Он не уважал излишний реализм в искусстве.
  

Конец

  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"