У деревца,
    у деревца,
красивый жёлтый листопад,
а деревце, наверно, сердится,
что листики не держатся,
и к чёрту весь наряд.
И стыдно облетевшему,
что веточки видны,
как рёбрышки сгоревшие,
корявы и страшны. 
Никто не скажет деревцу,
что происходит с ним. 
С часами осень сверилась.
Со временем земным.
Дымят листочки жёлтые,
слетели в костерок.
Над вечными, над ёлками,
задумчивый дымок.
Потом сверкнут пушистые
на веточках снежки,
да с бахромой, да с кистями, -
как будто с теми листьями,
что были так близки. 
И лишь весною томною,
всем страхам вопреки,
взорвутся почки полные,
как чёрные очки.
И деревцу поверится
(ведь солнышко не врёт),
что лист гулял по северу,
летал к гагаре северной,
спускался к нерпе северной 
на мокренький живот.
Ведь не легко на севере,
там горько, как не злись,
там очень, очень верится,
что есть любовь и жизнь.
Там листиков не видели
ни мишка, ни пингвин.
Там льдины, словно идолы.
И нет платков на идолах...
Нет бахромы у льдин. 
А листик, словно солнышко,
он впитывал тепло,
он тёплых чувств исполнился,
пока пекло и жгло.
Шурша им, как газеткою, 
я поднимал его.
Я в книжку неприметную 
вложил листок давно. 
Когда аллеей жёлтою 
из 'Дома книги' шёл, -
с крылами распростёртыми 
парил в душе орёл!
А на обложке простенькой 
листок себе кружил,
такой же был он жёлтенький,
как тот, что я вложил.
Я раскрываю книжицу,
я видеть в книжке рад 
мой жёлтенький, мой рыженький,
мой давний листопад!
Я поднимал и ракушку,
и шишку нёс домой,
но дорог листик крашеный -
лоскутик золотой!
Мелькают стрелки веером
на столике земном,
а столик себе вертится
под ветром и дождём.
С часами осень сверилась,
настроилась на лад.
Летит на полюс северный,
летит листок уверенно
в тетрадку мою нервную,
где льдами я зажат...