Борис Шкловский, лучший эйзенштейнов биограф, не зря вслед за свои героем столько раз повторил фразу "монтаж аттракционов". В "Стачке" по сравнению с более поздними Эйзенштейновскими фильмами действительно очень много аттракционов, трюков, спецэффектов - молодого азартного упоения техническими возможностями молодого кинематографа.
Зло, как подобает, уродливо и несуразно, а добро... нет, не прекрасно - разнообразно и изобретательно. Заседание стачкома (причем материализующегося из воздуха стачкома - привет, Гесер!) в "WC" - это еще пустяки, но вот заседание на речном якоре... и много-много-много крепких парней в одних труселях!
Машины заслуживают особого разговора. Машины, непонятные, бездушно-живые и зловещие. Машины пожирают людей. Не как у луддитов - наоборот, здесь они дают людям работу, затягивают в работу, вытягивают саму жизнь, оставляя одну работу... Изумительный эпизод в первый день забастовки: белокурый малыш (чем-то напоминающий самого режиссера в детстве) тормошит папку: вставай на работу. А на работу-то и не надо! И пофиг (пока - пофиг!) почему не надо. Пока хоть время появилось на собственную семью взглянуть... Академично говоря: таким способом режиссер подчеркивает обоснованность требования забастовщиков о восьмичасовом рабочем дне.
Но... не знаю, так ли было задумано, или это снова взгляд из другого времени, но видится и другая сторона драмы. Чудовищная эксплуатация, хамство, наплевательство - это все так. Этого невозможно терпеть. Но - по сердцу бьет и вид умирающего завода! Он лежит опустевший, обездвиженный - а заказы-то идут. Тут отчаянно бьешься, чтоб добыть заказов - а тут они идут и идут, а завод стоит, и сроки срывает и подводит клиентов, и те неволей срывают сроки и подводят клиентов своих - и по бесконечной цепочке...
И чудовищный итог. Что горше всего - конечно, в кино масштаб трагедии символически-преувеличен, но ведь было, все это было - и Ленский расстрел, и Девятое января... власть сама себе упрямо мылит петлю на шею. Русскую революцию можно осуждать, но нельзя не признать, что родилась она не на пустом месте.
А мораль фильмы такова: что бы ни происходило у людей - страдают кошки.
"Броненосец "Потемкин"", 1925 г.
С этого фильма самого знаменитого фильма я и начала свою персональную акцию "Все фильмы Эйзенштейна".
Вообще странное и незнакомое ощущение - смотреть немой фильм, где лишь музыка, и действие внезапно обрывается в черноту, и по черному - лаконичным белым лаконичные фразы. Все ново и вместе с тем странно знакомо, это все тот же Эйзенштейн: четкие графичные силуэты, выразительные жесты, говорящие взгляды... много символизма и много экзотики, впрочем, не самодовлеющей, а работающей на тот же символизм. Брезент, почти одушевленный символ смерти - как хищно ворочается он, упустив свою добычу! Но он не останется голодным...
И всюду, всюду ассоциации. Полуобнаженные матросы в начале - античность или Давид. Похороны Вакулинчука - павший хёвдинг в ладье. Миноносец - борзой пес, жаждущий первым вцепиться в глотку матерому зверю.
А кошмарный поп! Это какой-то чудовищный ядерный одуванчик. А изумленно вскакивающие каменные львы... Я не говорю про лестницу. Детально показанные высокие каблуки и узкие юбки. Коляска... я едва не в голос вопила: "Скорее же, ну кто-нибудь, ну спасайте же!".
Но вот что меня очень поражает во всей этой истории (не столько киношной, сколько реальной) - как это вообще могло случиться? Ведь по уставу приготовленную еду в первую очередь несут пробовать капитану. Так неужто он ничего не заметил? Или... нет, если просто невкусно, можно махнуть рукой, мол, да ладно, матросы - парни неприхотливые, сжуют как-нибудь... но если еда ВООБЩЕ НЕСЪЕДОБНА? Даже не с точки зрения человеческого отношения к подчиненным, а просто по здравому смыслу - ведь если половина команды свалится с больным животом, это будет скверно. Ей-богу, если капитан все видел, все понимал и на все плевал - за бортом ему и место!
А еще... наверное, я наивная и меня легко удивить. Во всяком случае, Эйзенштейну это всякий раз удается. Как в "Иване Грозном" я до самого конца ждала совсем другой развязки, так и здесь - я никак не ожидала, что все будет хорошо! Да, я учила историю и знаю, что это "все хорошо" временное, и на самом деле все будет плохо и даже очень плохо... но все это будет потом и за кадром, а значит - не считается!
"Октябрь", 1928 г.
Бросается в глаза преемственность с "Броненосцем" - наверное, так и было задумано? Эти зажравшиеся среди голода, вечно невесть над чем ухохатывающиеся обыватели буквально-таки переступили с Одесской набережной на набережную Невы!
Эх, и все-таки какое мастерство режиссера и оператора, какой искусный монтаж! Хотя чего повторять банальности... Сцена с разведенными мостами потрясла. Теперь знаю, чего я подсознательно боялась, когда ходила по питерским мостам - что повисну где-нибудь так же, как та лошадь...
Временное Правительство (а тем более его сторонники) выглядит смешно и жалко - это, понятно, чтоб свергать не жалко было. А уж как режиссер обсмеял и запозорил Керенского! Эти его лапы в безобразных начищенных сапогах... надутый павлин, причем даже не живой павлин - механический, с часов! (А уж когда появились надписи "В покоях Александры Федоровны" / "Александр Федорович", мне в голову и вовсе полезли мысли гм... фривольные. Не просто так, ох, не просто так всем известный охальник Эйзен заснял главу Временного Правительства в столь неприличной позе! Никак на байку про женское платье намекал?) Никому на фиг не нужный... кто его и охраняет-то? Зеленые юнцы и бешеные бабы. Тетки в том "батальоне смерти" вообще жуткие... Это, надо думать, авторское послание такое: "Бабоньки, ну успокойтесь, красьте губы и не лезьте вы в эти мужские дела!". Впрочем, самые умные в итоге так и поступили.
А кадры "Ленин в шалаше" наводят на другие мысли: что ж за неуемный пассионарий такой, как можно думать о каких-то революциях среди такой благодати?
Наверное, в наше время все это смотрится не так, как в 20-х и позже. А может, хитрым Сергеем Михайловичем все так и было задумано и проявилось только теперь. Хотя навряд. Но мне было обидно... при виде хрустальных люстр, которые качаются, как живые, фарфоровых статуэток (особенно одна - собачка с длинными ушами в самом конце!), фотографий, где царь с царицей молодые, красивые и влюбленные, мне было отчаянно обидно за всю эту хрупкую красоту. И жаль Александру Федоровну. Керенского сотоварищи - нисколько, так им и надо всем, а ее, и даже ее мужа чуток - жалко.
И вот ведь какой парадокс. По Эйзенштейну выходит, что Октябрьская революция (за которой, как все мы знаем, последовала жуткая гражданская война) случилась главным образом потому, что людям надоело воевать!
Еще очень здорово было увидеть старинный Петербург - со сфинксами и еще без высоток. И техника времен Первой Мировой впечатлила - крейсер, броневики, и особенно танки! Такая завораживающе чудовищная мощь... А какое у бойцов Дикой Дивизии роскошное оружие! Залюбовалась.
Вообще же "Октябрь", как и "Броненосец "Потемкин"" - странный фильм без главного героя. В "Октябре" даже Ленин - не главгерой, впрочем, как и Керенский - не главзлодей. А в "Броненосце" единственный персонаж, который мог бы претендовать на это звание, вообще погиб еще в первой половине фильма. В обоих фильмах главный герой - народ. Как ни пафосно звучит, но это действительно так - сам народ, единый в своей многоликости, от лихих матросов до жеманных одесситок с зонтиками.
"Старое и новое", 1929 год.
Как ни парадоксально, фильм про деревню показался мне очень городским. В частности, отрицательно-пафосное начало (применительно к Эйзенштейну слово "пафос" не может иметь ни отрицательного, ни иронического значения - он сам любил этот термин и разрабатывал его теорию), где подробно и смачно изображается отсталость, нищета и грязь, вся эта бестолочь деревенской жизни, снято явно с точки зрения горожанина.
Крупным планом - глаза голодных детишек... И снова все тот же эйзенштейновский лейтмотив, неизменный от "Стачки" до "Ивана Грозного" - дети, страдающие, прямо или опосредованно, от взрослых, от их жестокости или равнодушия.
Еще привычный (хоть и менее выраженный) мотив - машины. Здесь, в отличие от, например, "Стачки", техника если и не одушевлена, то все же прекрасна. Блики на ярком металле, надежное сцепление блистающих шестеренок, неистовое, торжествующее кружение... не молоко крутится в чаше сепаратора - мелькают, сливаясь в стремительном беге, спицы Колеса Судьбы! К чему-то вывернет оно? Что сулит? "Обманство... или деньги?"
И вместе с тем этот фильм показался мне наименее эйзенштейновским из всех. Нехарактерным. Здесь практически нет мужской красоты, столь им ценимой - ибо мужская красота есть энергия и делание. Женская же красота... покой и уют? Объект этого делания? То, что подвигает мужчин на делание? Вот в "Октябре" на примере кошмарных теток из женского батальона Эйзенштейн ясно показывает, что он думает по этому поводу: что не след бабам соваться в мужские дела. Неэстетично это, как минимум. Не берусь судить, что переменилось. Мнение режиссера? Или все дело в том, какие именно это дела? Главная (собственно, единственная) героиня "Старого и нового" выступает в активной и, можно даже сказать, мужской роли - она свершает то делание, которое, по-хорошему, мужикам бы надо делать. Марфа Лапкина здесь оказывается в некотором роде предтечей Василисы из "Александра Невского" и Ефросиньи Старицкой: она вырывается из собственной женственности, чтобы... чтобы вернее эту женственность сохранить. Вот почему в фильме изначально, казалось бы, нет и женской красоты. Красота эта - потаённая, сокрытая до поры, лишь едва угадываемая, слабо-слабо просвечивающая сквозь трещины ранних морщинок, надежно упрятанная под безобразным темным платком. Красота эта проявляется, высвечивается постепенно... Марфа хорошеет по ходу фильма. Нет, правда, когда она дремлет на ящичке со сбереженными деньгами, и грезятся ей облачные стада и бурные молочные реки - она такая красивая!
Что еще? Умилительная сельскохозяйственная живность - и эти телятки, и эти поросятки, и эти пушистые цыплятки в мешочках... правда, вся эта пусявость, как бы это сказать, нивелируется тут же и очень подробно показанным превращением той живности в еду. Ну да ничего, не станем огорчаться, ибо - еда! ЕДА!!! Сейчас трудно и вообразить, что это значило в двадцатых.
Некоторые невероятной красоты кадры: Марфа среди бушующей, как штормовое море, нивы... бычьи черепа на фоне закатного неба. Чистое язычество! А кадры коровьей свадьбы отдают чем-то индийским. Кстати, у телушки-невесты такое выражение лица... то есть морды... "Это... что? Это... мне? Мамочки, ОНО меня в лепешку раздавит!"
И опять машины, которые, в сущности, точно так же шевелят своими блестящими рычагами-колесиками-шестеренками, но на этот раз оказываются ироническим символом бюрократии. Да, Сергей Михайлович местами позволяет себе весьма жестокую иронию, весьма. Неудивительно, что фильм не попал в фавор.
А трогательные Марфины шарики, такие неуместные в сцене горькой вести и отчаянья, такие дитячьи-непосредственные...
А изумительный финал! Ой, поторопилась я, поторопилась заявлять, мол, нету на экране мужской красоты! Ох уж этот фатоватый городской тракторист, эдакий Чурила Пленкович... а эти взгляды, а эти позы! И вообще в сцене... починки трактора, а вы про что подумали? Ай-я-яй!.. одежды на обоих постепенно остается все меньше и меньше... мммм! Порадовал финал, короче говоря.
"RomanceSentimentale", 1930 г.
Ах... ненастным вечером, когда за окном ревет и клонит ветви буря, а внутри уютный огонь в камине, и вазы с цветами, и приятная на ощупь собака, и мерно тикают часы, так чудесно погрустить за роялем!
Видеоряд, конечно, изумительный. Представляю, как Эйзенштейн с Александровым развлекались, заставляя природу танцевать под музыку. Точнее, Александров с Эйзенштейном... ибо последнему принадлежит здесь лишь меленький кусочек (забавно сам он рассказывал о "нашей халтурке"). И, даже не зная, сразу можно догадаться, какой именно. Где всё бушует, и рушатся могучие дубы - это Сергей Михайлович, даже и не сомневайтесь. А как появляются красивые женщины в шикарных гостиных - это уж Григорий Васильевич.
"Que viva MИxico!", 1931 г.
Там еще такие хитрые перевернутые значки должны быть... Экзотика же!
Фильм неоконченный, жестоко загубленный волчьими законами капитализма (а спорь не спорь с сей риторикой - дело было именно так), восстановленный кое-как (хоть Александров и уверяет, что тщательно - но расхождения с сохранившимися по этому поводу Эйзенштейновскими записями заметны, причем местами принципиальные), даже и так - впечатляет!
Эх, какой же красоты Эйзенштейн с Тиссэ наснимали! Хотя красоты местами жутковатой, но местами и трогательной (ай, там такие мартышки в речке плавают!). Эйзен, конечно, всегда остается собой - самый могучий пафос всегда оказывается приправлен капелькой иронии. Как в новелле про кактусы, где внучка помещика вздумала позабавиться стрелялками, а на нее кусок кактуса кааак шмякнется! Не вняла сеньорита предупреждению - все кончилось для нее плохо...
А вообще - как всегда, двойственное чувство. Радостно, что фильм спасли, пусть не полностью, пусть хоть как-то, но он существует - ведь от Эйзенштейновского труда каждая крупица драгоценна. И обидно, что так и не удалось доснять самому Сергею Михайловичу, что мы уже никогда не узнаем, каким фильм должен был быть на самом деле, что соотечественники и современники его не увидели. А ведь даже и теперь, когда в нашем распоряжении "Вокруг света", "GEO" и все бездонное море Интернета, там очень много познавательного!
Зато, мне кажется, Эйзенштейну и всей команде такое огромное удовольствие доставила экспедиция и съемки!
"Землетрясение в Оахаке", 1931 г.
Грустная история, снятая с неба и с земли под красивую музыку. Но, несмотря на трагичность сюжета, какая-то... умиротворенная, что ли. Обычная для Эйзенштейна красота (как ни странно, и в гибели есть своя красота) и необычное для него же отсутствие какого-либо конфликта: перед общей бедой нет ни богачей, ни бедняков, ни счастливых, ни несчастных - только те, кто выжил... и те, кто нет. Но, как кажется невероятным, но жизнь продолжается и теперь, среди руин: так же чешутся собаки, и дети с застенчивым любопытством разглядывают заезжих киношников.
"Бежин луг", 1935-37 гг.
Еще один несостоявшийся фильм, на этот раз не сохранившийся вовсе - всего лишь в виде горстки обрезков, уже в наше время смонтированных в единый ролик Н. И. Клейманом и С. И. Юткевичем. Насколько можно судить, это должна была бы быть душраздирающая драма но фоне дивной красоты пейзажей...
"Александр Невский", 1938 г.
В рамках своей собственной акции "Все фильмы Эйзенштейна" решила я пересмотреть и этот. Раз в сороковой, наверное. Я вообще считала его лучшим фильмом всех времен и народов, пока в сердце моем не потеснил его младший брат, "Иван Грозный".
А любопытно следить за знакомыми кадрами, на этот раз держа в уме дополнение. Проще говоря, зная, что говорил по этому поводу сам автор. Например, как рассказывал Эйзенштейн, насколько жутко смотрелись выбеленные дождями кости на забытом поле боя Первой Мировой, и насколько бутафорскими показались музейные черепа, разложенные по съемочной площадке.
Любовь не ржавеет, нет! (и здесь автор начинает восторженно пищать: "Мимими..." - и только минут через пятнадцать приходит в себя достаточно, чтобы внятно продолжать рассказ). Ах, я известная придира, но Сергею Михайловичу я готова простить все. И погрешности против костюма и т.д. (не такие уж и страшные, учитывая, что историческая наука с тех пор все-таки шагнула вперед), и что Черкасов явно не учился историческому фехтованию (а как бы он научился, ежели его тогда не было?), и сомнительную фразу "Немец тяжелее - он и потонет".
Но Александр.... Боже мой, Черкасов-Александр! Здесь надо поставить миллион сердечек, ибо, о небо, как же он прекрасен! И с каждым разом кажется все краше и краше. Эти огромные ласковые глаза с затаенной лукавинкой! И высокомерный ордынский китаец млеет и тает под этим взором, хотя и тщится не подать виду... Черт возьми! Хочу быть Олексичем, Александрой Брячиславной и Сартаком одновременно.
А все ж таки хотелось бы знать, что подразумевалось в отдельных моментах. Каков их символический смысл - тот, что на поверхности, или иной, глубинный, или хитрый Эйзен заложил то и то одновременно? Когда князь звучно шлепает по воде за уходящей рыбой - это обозначение близости его к народу? Или напоминание, что наш Ярославич - потомок Владимира Мономаха, заядлого рыбака? Вот только жалко чуток, что не бултыхался Александр в озере в более подходящем для этого виде... право же, прежде Эйзен был смелее!
Как все-таки меняется восприятие. Прежде фильм казался мне на удивление прямолинейным - теперь не кажется. Теперь, когда я более в курсе предмета, я уже вижу, как обрисовываются сложные отношения Александра Ярославича с Господином Великим Новгородом, больше всего похожие на отношения с желанной и капризной женщиной. Может, оттого и оказалась выброшена из сценария Брячиславна?
Эйзенштейн не мастер снимать "про любовь", что есть, то есть. Потому и линия "Василий+Василиса" (начало которой, как сожалел автор, выпало по техническим причинам) разворачивается слабым пунктиром полунамеков, полувзглядов. И тут - надо дорасти, чтобы оценить! - берясь за классический сюжетный ход "девушка-воин", Эйзенштейн тонко и искусно уходит от соблазна изобразить эдакую мерисьюшку, которая как натянула кольчугу, так разом и раскидала всех одной левой, не попортив маникюра. Уходит и от другой крайности, "жизненности" упрямо нарывающегося на фингалы феминизма "солдата Джейн". Василисе мужской ратный труд на самом деле - в край сил, и это видно. Но видно и то, как деликатно и заботливо мужчины, насколько только можно, оберегают ее от того труда, видно, как и она сама естественно принимает эту заботу. Сказано - стеречь обозы, значит, стеречь обозы. И как же ловко, по сути, ничуть не соврав, выкручивается в финале Васька Буслай из двусмысленной ситуации, что в сердце его уже не та, ради которой он бился, а та, с которой бился рядом!
"Александр Невский" - диссертация С.М.Эйзенштейна на степень режиссера исторического кино. А какой один из первых пунктов во всякой диссертации? Актуальность. Актуальнее некуда - сапоги вермахта уже грохочут вблизи советских границ. За Орденом явно угадывается Третий Рейх, и за безглазым железом рыцарских шлемов - слепая броня "Тигров". И снова сам Эйзенштейн поясняет: Зло обозначено здесь не традиционным черным, а парадоксально - белым цветом. Снова уход в глубины: белый - древнейший цвет траура, языческий цвет зимы и смерти. Впрочем, зло еще делится на уровни: наглядно это демонстрируется кадрами, где на фоне белого снега и белых рыцарских плащей вдруг двумя черным кляксами проползают двое предателей. Чуждое зло не лишено романтики и своеобразной, мертвенной красоты. Зло в лице своих, предающих своих - попросту омерзительно, без каких-либо оговорок.
А при всем том - весело они воюют! С азартом и смаком. С явственным удовольствием валяют по шеям кинонемцам, успевая еще шуточками перекидываться и нос утирать.
Парадокс Эйзенштейна. Он сам - один большой парадокс, так стоит ли удивляться. В "Александре Невском" читается предчувствие жестокой войны. И одновременно читается живая, искренняя радость и задор: а жизнь-то налаживается! И одно другому почему-то не противоречит.
"Иван Грозный", 1944-1945 г.
О фильме это писано мною уже миллион раз, но как же и в этот раз обойти его вниманием? Однако на этот раз поговорим не о самом фильме, а о... сценарии.
Я так думаю, излишне говорить, что по ходу дела сценарий сильно переменился, местами даже принципиально.
Иван уже практически такой же, как и в фильме.
Малюта - "рыжее", откровеннее и наглее, в фильме он похитрее стал. И я всегда подозревала, что операцию по уходу в Слободу Малюта держал под контролем и втайне от царя подстраховался. Интересно, почему сцена с обнаженным по пояс Малютой была заменена сценой с Малютой в лучшем кафтане? Неужто из-за того, что Жаров от жизни алма-атинской совсем охудал? Но смерть Малюты прекрасна, без шуток.
Волынец - я так и знала, что государь ему постольку-поскольку, а новый кумир у него - Малюта.
Федька действительно "юлит". Против фильма он смотрится довольно-таки бледно... Я б подумала, что это хитрость режиссера, если б Эйзен сам в том честно не признался. Фривольные намеки в тексте благоразумно ослаблены до абсолютного минимума. Но при том... о нет, ЭТОТ Федька невинным созданием не был никогда! А киношный - очень даже был... Так что, быть может, зря Мишенька кокетничает, что эта роль - "не его"? И кое-что Эйзен именно от него взял и в него же обратно и вложил?
А еще у меня возникли ужасные подозрения, что Анастасия не так уж и любит Ивана, как это принято считать. И вышла она замуж именно за него, а не за Курбского главным образом потому, что Иван первым посвататься успел. Не вышла замуж, потому что полюбила, а полюбила, потому что вышла замуж... нет, конечно, живому мужу она изменять не стала бы ни с кем, и даже всерьез не стала бы об этом думать, но вот если Ивана не станет, найти ему замену - эта мысль отторжения у нее не вызывает. И почему бы не Курбского?
Еще какая возникла мысль... о неком "причастии власти". Такая ассоциация власти с божественной благодатью, только со знаком "минус". Власть - своего рода темная благодать. Ивану она дана по праву рождения, хотя и ему, поскольку он все же человек (царе-человек), приходится приложить усилие, чтобы реализовать ее. А иные - обретают власть через причастность к Ивановой власти. Причащаются власти. Собственную власть - над земскими, над чужими жизнями, практически неограниченную власть, ограниченную только властью царя, а точнее - поглощающуюся властью царя. Как огонь рождается от огня и снова поглощается огнем - и это одновременно и разные огни, и один и тот же огонь. Власть обретается через покорность власти, через покорность абсолютную, до полного самоотречения... это отречение от себя - и есть причастие власти. Ради обретения темной благодати власти Алексей Басманов должен отречься от своего отцовства, Григорий Бельский - от собственного имени (в фильме это менее ярко выражено, но в сценарии есть момент, как царь переименовывает Григория в Малюту), Федор Басманов - от своего пола. Но беда в том, что причащение власти - не разовый акт. Огонь нужно поддерживать. И темная благодать требует, вынуждает, обрекает на всё новые и новые отречения, каждый раз - все страшнее. И первым ломается Алексей - не понявший было сути, первое добровольное отречение не воспринявший всерьез, полагавший формальностью, хитростью... и слишком поздно увидевший, что это не так, что это - по-настоящему... Федору поначалу легче, потому что свое отречение он совершил искренне, полностью и даже с радостью... но есть предел и для него. Малюта... а вот это вопрос. Быть может, дело в том, что он и на самом деле - рыжий пес Малюта? И отречение для него - не отказ от самого себя, а наоборот, возврат к себе подлинному? Или - ему просто повезло, что жизнь оборвалась прежде, чем поставила перед последним, самым страшным отречением, которого и он не смог бы свершить? А может, последний выбор все-таки свершился - неявно зрительскому глазу. Когда Малюта сам попросился идти на стену - "Двадцать лет этой чести жду!". Быть все же воином, а не палачом...