Аннотация: Эта маленькая повесть была опубликована в журнале Литературный Азербайджан с купюрами. Сегодня я выставляю плную версию.
Принимая утром поздравления и подарки коллег по отделу оптовой торговли ("Издательство "Белый город" благодарит Вас, дорогой читатель, за любовь к отечественной истории и мировой культуре. Ваша поддержка даёт возможность издавать книги, ставшие гордостью российского издательского дела. Ассортимент подарочных книг и альбомов - в суперобложке, в кожаном или медном переплёте, цветная иллюстрация на каждой странице, трёхсторонний золотой обрез, шёлковая лента - составляет почти 700 наименований. В новом удобном каталоге осень 2003 года Вас приятно удивит цена, скидки, подарки, бесплатная доставка...") и источая флюиды благодушия, Сабир, однако, с трудом сдерживал раздражение. Сороколетие не отмечают - упорное сопротивление Алии оказалось неожиданным; дело, конечно, не в молочных зубках мудрости - не расплескать бы мудрость, - в жадности её также не упрекнёшь - продемонстрировать широту кавказской души, пустить пыль в глаза раз в год вполне допустимо; за видимой формой соблюдения нигде не писанных правил пробивалось иное: ты и так целыми днями на работе, по субботам - "Новый ковчег", всё больше отдаляешься от меня, от ребёнка, да что вы там решаете, какие мировые вопросы? сплетничаете и пьёте. Но на горизонте медленно всходила сытая и самодовольная звезда успеха, дружеские связи расширялись, к его мнению прислушивались - пусть не половодье ресторанного застолья, но ближайший круг сослуживцев, непосредственное начальство, плюс редактор "Ковчега" Александр Анатольевич Марков, охотно печатавший его литературные опусы, не собрать их представлялось невозможным.
Винный клуб "У яра", по Ленинградке от "Динамо" к "Белорусскому" (да, Москва; город-государство, чёрная дыра - куда легко ухнула история, время, все народы и измы), предложил Александр Анатольевич ("Водка под горячую закусь? нет, осень время тонкое, настроение ломкое: то ли тоска, то ли тихая радость - осень лучше всего переживать на винах"). Сидели, сдвинув столы, в полумраке зала, полном людей, дыма, голосов, загадочных ароматов, в сгустившейся духоте с улыбкой слушая изысканный диалог метрдотеля и Александра Анатольевича: "Немецкий рислинг, французское бордо - не за этим мы пожаловали, добрый человек, мы пришли в поисках утраченного времени, дай родное, грузинское. Пятнадцать лет назад я в Тбилиси пил - красное, живое, душистое, жаль не знаю названия, ни одно европейское вино рядом не лежало. "Кинзмараули" из виноградника Энисели? уже серьёзно (виноградные кисти вместе с веточками и кисточками дробят, заливают в огромные глиняные кувшины - квеври и зарывают в землю. Вот как раз за счёт веточек и кисточек у вина особый терпкий вкус и аромат). Копчёная курица с золотой корочкой, рис, красный соус, салат из шампиньонов: яйца, сельдерей, грецкий орех, да что тебя учить..."
"Каждый талантливый человек любит вино, хотя не каждый любитель вина - талантлив. Виноград подобен человеку - корнями в земле, помыслами на Солнце. Виноделие почти религиозное дело, и такая же литургия царит за пиршественным столом: когда пьют - соединяют свою кровь с космической влагой, а в пение происходит чудесное превращение градинок-индивидуумов в соборные гроздья. Недаром последний тост каждого пира: "За всё святое!"", - но постепенно под действием игристого и настроение соответствующее, разгорячённые немолодые мужчины сыпят тостами и анекдотами ("Если хочешь быть счастлив минуту - выкури сигарету, весь день - выпей, месяц - женись, если хочешь быть счастлив год - заведи любовницу, всю жизнь - будь здоров!"), предаются студиозным светлым воспоминаниям - гаудеамус игитур!
Ближе к полуночи Александр Анатольевич тянет Сабира к бару, горячо шепчет в ухо: "Какую нашел тебе любовницу! С другими и счастья не припомним, с ней и несчастья будешь вспоминать", - сидит на высоком табурете, болтая ногами, белея коленками, в кисейной тунике, не скрывающей прелестей молодого гибкого тела, беззвучно перемешивая пластиковой ложкой разноцветные напитки в стакане - откуда берутся эти гламурные девушки с короткой мальчишеской стрижкой, материализовавшиеся грёзы наших сновидений? - под рекламным постером, где такая же умопомрачительная красавица демонстрирует на оголенной шее драгоценное колье: "Любишь - докажи!"
"Советская культура пыталась убедить: истинность любви - в её неподкупности, - Александр Анатольевич, тщательно недобритый, как всегда наполнен, точно лёгким газом, тысячами изящных словечек и парадоксами. - Женщина была прекрасно бескорыстна и беспощадно добра; хорошо, конечно, если мужчина располагал серьёзными аргументами: отдельная комната, инженерская должность, но в принципе соблазнять принято было золотыми россыпями души. Теперь можно не париться, в реальности существует только банковский счет, остальные свойства и признаки мужской самореализации рассматриваются как вторичные и необязательные". "Любовь придумали русские, чтобы не платить, - смеётся Елена. - А что хотите, господа-товарищи, рынок, тот самый вожделенный рынок, о необходимости которого вы твердили последние годы. Разве не осознавали, что ударит и по интимно-романтической сфере?"
В такси Елена явно разочарована: "Какой забавный ваш друг, кто он?" "Почему не ты? - мысленно препирается с Александром Анатольевичем. - Потому что чревато последствиями - тюрьмой, убийством, всю эту работу я проделал в уме, давно смирился со страхом перед старением, а тебе будет на пользу, как и жизнь вообще тебе на пользу. Тем более, кто из нас именинник?"
Машина катит по Мароссейке, ныряет под арку, в клубящемся свете фар - облупленная красная штукатурка, деревянное крыльцо, проржавевший жестяной карниз, старая липа; ему ещё предстоит изучить эту обнаружившуюся картину Василия Поленова, случайно уцелевший риф некогда единого материка московских дворов. "В год тысяча трёхсот двадцать седьмой, в апреле, в первый час шестого дня, вышел я в лабиринт, где нет исхода" - в белесом сиянии звёздного неба одним небрежным движением головы рассыпав золотые волосы, рукой стыдливо прикрыв пах, стоит возле кровати если не боттичеллевская Венера, то её родная сестра - Елена-блудница из финикийского Тира.
Новорождённый мир - празднично-пахучий, радужно-бурлящий котёл; мир, которому ещё нет названия, который необходимо разъять на части, каждому атому присвоить небывалое имя и снова соединить в живое нерасторжимо-целое. Как строфа за строфой, окольцованные парной рифмой, зажигались знаки зодиака, мысль не умещалась в отведённое пространство и норовила забежать, завалиться за горизонт; пульсировали живые мускулы стихий, боролись свет и тьма, вздрагивали, хлопали крыльями и плавниками звери, рыбы, птицы, шевеля губами, пробуя на вкус первобытное, поразительное в своей единственности и чуде слово; из распахнутых очей зарниц стекала густая слеза - творческая работа отнимала столько сил, что ночной сон настигал Адама на ходу, свалившись, он мгновенно засыпал сном без сновидений, блаженным сном праведника.
Как он завидовал себе прежнему, потому что отныне работа заброшена и не представляет интереса, каждый проблеск мысли связан с Лилит, даже во сне не наступало забвение. Когда хохочущая рыжеволосая Лилит, пританцовывая, пробегает по саду, и тёплое солнце золотит обнажённое тело, подглядывающие из-за кустов ангелы пьют сердечные капли и беспричинно ссорятся. И только великий Бхакта, предавшийся суровой аскезе, устремлён взглядом в одну точку, но у его лотосных стоп из невольно капнувшего семени вырастают фантастические цветы запаха лаванды и полыни.
И крикнул Сатанаил: "Я сын Твой, а привечен Адам, Адам из глины, когда я плоть Твоя. Зачем он любим более? Да разве оценил он Твою милость, благодарил, да разве понял, что он лишь набросок, только в сотворении женщины достиг Ты совершенства; да разве способен любить Лилит, как я мог бы любить - чтобы содрогалась земля, и в океане поднимались цунами?!" И сыпались стёкла от хлопнувшей двери. Исчезла Лилит, но сердца ангелов уже замутились, и не наступило прежнего покоя и благости. Большой мужчина скрывает слёзы, не дай вам бог увидеть, как он плачет: "Этот мир был оправдан лишь тем, что в нём жила мечта - рыжая хохотунья, а без Лилит - катись всё в Тартар!"
Теперь он жил редкими свиданиями, в промежутках не елось, не пилось, работа валилась из рук, что ему не хватало в семье? Молодая жена, вовремя подогретый ужин, глаженные рубашки, отдельный рабочий стол, мёртвая тишина, когда он сочинял - когда-то об этом только мечталось, но после шести лет жизнь стала размеренно-предсказуемой, не хватало разности потенциалов для высекания искры; река жизни, скованная гранитными берегами, превращалась в гниющую и обрастающую тиной стоячую воду.
Ранний ум - признак пережитого. Учиться не получилось, убиралась в кинотеатре: три зала, буфет, без выходных, спала здесь же в каморке под лестницей. Было условие: зарплата после трёх месяцев, но через два месяца вынудили разными придирками уволиться без зарплаты. Потом швейная фабрика, смена по двенадцать часов, снова денег недодали, хозяйка ругалась, что запороли партию. В клубе - "Всё равно посудомойкой или официанткой", - удивились: "С такими внешними данными...", правда, занятие оказалось не таким уж приятным и безопасным, а шальные деньги имеют свойство так же легко утекать.
Конечно, и с Еленой не наступало освобождения, душила мёртвая петля ревности - невыносимо делить её с другими; когда он заговаривал о двух типах любовных отношений: Дон Жуан и Казанова, как бы ему хотелось познать её сердце! она то разражалась грубой бранью: "Делай своё дело и проваливай. Тебе мало оплёванного тела, так надо оплевать и душу. И эти плевки я должна принимать с благодарной улыбкой, потому что моя жизнь заключается в этом плевке, захотят окунуть в грязь - буду жить, не захотят - умру с голода. Если б ты знал, как ненавижу очередного страждущего самца, так бы и всадила нож в жирную, волосатую, пропахшую потом плоть", то становилась чрезвычайно ласковой и одаривала его сверхпричитающегося. "Признайся, что это притворное, - допытывался он, - стоны, всхлипывания, замутившиеся глаза". "Ну что ещё не так, что тебе надо? А если мне действительно было хорошо. Если проститутка не научится извлекать толику удовольствия - тогда конец, тогда лучше заняться другим делом". Ему было довольно и этой малой толики: "А вдруг правда? Не может быть, чтобы и с другими так же". Те зооморфные эпитеты, глупые припевки, к которым она прибегала в любовной игре, не были из словаря общепринятого, так хотелось поверить, что это их собственные уникальные находки, свидетельствующие - творческая жилка любви пульсирует по полной. Но чем больше она проявляла покорности, тем больше он убеждался в её недоступности. Властный, неподвижный взгляд, холодно и бесстрастно обещающий любовь; гремучая смесь ребячества и цинизма, шокирующих выходок и благовоспитанности девицы из патриархальной семьи, мягкость и хлёсткость одновременно - это не поддавалось познанию, тайна влекла своей неразгадонностью.
Проснуться утром в холодной тишине и, даже не посмотрев в окно, понять - выпал первый снег. Наивный, большеглазый, светлый, срезавший углы и сгладивший противоречия, приглушивший звуки, невидимыми белыми нитями залатавший разоры. Если б так было в жизни!
Алия подозревает измену. Как-то он вновь пришёл поздно, но пятилетний сынишка не спал, потянулся ручками. Невесомый, с выступающими рёбрышками, большеглазый, потёрся о колючую щеку отца и тихо засмеялся. Сабир виновато посмотрел на Алию, с возбужденным ребёнком ей придется мучиться всю ночь. Камалчик уже успел выудить из его портфеля пирожное и пришлось разыгрывать традиционное представление. В пирожное воткнули свечечку, хором её задули. Съев сладкое, покапризничав, ребёнок снова ложится в кроватку, Алия устало поёт: "Василёк мой, надо спать, Смастерю тебе кровать, Даст мне бог, кровать твою Я из золота скую. Баю - баю, мой фундук, Твой отец везёт сундук, Твой отец везёт сундук, В сундуке везёт фундук".
Так она могла импровизировать часами, и вдруг Сабир с замиранием сердца слышит: "Ну усни же, мой птенец, В путь отправился отец, За другой пошёл женой, Маме горько, мальчик мой".
Ребёнок ровно дышит, уйдя ненадолго в розовую страну сновидений, а для них наступает опустошительный момент откровения.
"Ты знаешь?" "От тебя несёт дешёвой женщиной, даже если дорогие духи, отстань, не трогай меня. Разве нам плохо втроем?" "Если талант - то, что ни за что даётся природой, то красота - тоже талант, она также разрушает размеренный порядок. И разве не встречаются в жизни женщины гениальные в любви и не умеющие иначе равноценно выразить себя?" "Ты свинья, которую тянет в грязь, не предполагает ли это в самом тебе нечто порочное? Обещаешь, что больше никогда, ни ногой?.. "
Обещание даётся тем более легко, что накануне выясняется, что и Александр Анатольевич... Всякая любовь трагична уж тем, что менее долговечна, чем человеческая жизнь. Но одно дело всё знать, но абстрагировать, как будто происходящее не с тобой, другое - выслушивать гнусные подробности: "Так вот разгадка твоей тоски, тоски, ставшей твоим счастьем. Она сразу назвала твоё имя, и я всё понял. Славно повеселились, и боли в пояснице отпустили. Неужели правда, двадцатилетняя женщина в ночь любви выделяет особое вещество, наподобие молодильного напитка? Дружище, ты не против, если и я стану её посещать? как я тебя нахваливал". "Где мера поведения человека или ничего святого уже нет? - Сабир отталкивает протянутую руку. - После вашего поступка между нами невозможно не только деловые отношения, но даже шапочное знакомство, это само собой понятно".
Дьявольское обаяние денег не в том просто, что они могут всё купить, а в том, что они поднялись над вековыми устоями, сделали всё дозволенным. Сегодня каждый заботится о своей надмирной личности и изображает скептика - так легче стать не снедаемым, а присоединиться к немногочисленному сонму обладающих. "Да чем ты лучше, - вдруг ловит себя Сабир на другой мысли, - да зачем тут вопросы нравственные, если тут пустяк, разве не так же ты подался соблазну нового мира? торговля телом не более безнравственна, чем спекуляция должностью, талантом или душой".
Расставание - обоюдно, только один прощается с телом, другой - с жизнью. (Еле дождутся ночи миллионы скрипучих кроватей но это не миллионы насилуемых женщин а коллективно насилуемая единственная женщина воинственно вздёрнутый носик и беззащитные груди слабая изумительно сильная бездна и распах озноб и ожог женщина твоей мечты? тождественно ли наслаждение счастью? и есть ли страдание плата за услышанную молитву? в одной руке сжимаю любовь а в другой ненависть). Бурное страдание приводит его в состояние мономании - всюду видится Елена. Парень жуликоватой внешности напоминает её выражением глаз, и он преследует это гипнотическое сходство. Бесконечные насыпи снега тают под горячими весенними лучами, жалкие почерневшие кучки топчут тяжёлыми ботинками и разбивают лопатами, а потом и вовсе ничего не остаётся (не такова ли жизнь, которая есть жертвоприношение - лишь только опустошённость достигает предела, как происходит некое движение), только асфальт мокр, дымится на пригреве и пахнет сыростью. А потом она звонит сама.
Было бы неблагодарно с её стороны не попрощаться. Благодарность за оплачиваемую аренду квартиры, но главным образом за то, что увидел в ней человека - бывшего ребёнка и будущую мать, заставил поверить в невозможное, где-нибудь в глубинке, где никто меня не знает. Непокорённая Москва? ничуть не жалею, в жизни есть множество других радостей: медовые груши, сонные шмели, белые ночи, тихо и незаметно затянется ледком чёрная тоска, какое счастье - пройти по земле незамеченной. С водой производили эксперимент: бранились, и вода увядала; читали молитву - расцветала. Каждая интимная близость - кровосмешение; мужчине что? он освобождается, женщина принимает в себя всю гниль, муть и карму. В любви, умирая в другом, рождаешься заново, и дух животворит тело, но здесь ведь противоположное... На память? если хочешь, купи мне колечко... Колечко, да, конечно, колечко, я хотел бы отдать тебе свою кровь. Счастье - а разве оно было возможно?.. Такого мужчину я любила бы сильнее всех и ненавидела сильнее всех, если б это была страсть, не задумываясь, но в тебе слишком много ума. Я нужна тебе как зеркало. Беспрерывно созерцать своё великодушие и упрекать меня, если бы я исправилась, тотчас бросил, такая любовь не походит на радостную, лёгкую любовь, а на мщение. Что мне красота - тягостное ремесло быть красавицей, - если она источник ужаса, гибели? Не боюсь, ты сильный, ты выдюжишь.
И поцелуем открыть путь к состязанью любви, и видеть за открытой дверью спальни как над кухонной горелкой расцветает припозднившаяся фиалка. Но в чём смысл знака? Не в том же, что она берёт со стола оставленную им купюру и сжигает над огнём.
По обеим сторонам дороги, разбитой, с глубокими канавами, идут и слаженно поют чёрные старухи, повязанные чёрными платками, ведёт первым голосом внушительная с большим деревянным крестом в руках, он сворачивает за ними в просёлок, бабы недобро косятся. С конной повозки его строго окликает сухонький костистый старикашка: "Туды-т нельзя!" Было непонятно, что происходит, почему нельзя. Вдалеке из железной трубы вытекает вода, бабы втыкают вдоль трубы горящие свечи, раскладывают всякую снедь и, раздевшись догола, ступают в небольшое озерцо. "Нельзя, прибьют - уже мягче говорит возничий. - Сам откель будешь-т? Не мычит и не телится, чё зенками лупишь? Не знамо-т? Память, видать, по пьяни пропил. Тогда жди Светку, фельдшерицу здешнюю".
Две женщины с светлыми выражениями плоских лиц, с раскосыми глазами погрузили на телегу бидон с родниковой водой. "Не похож на бомжа, - говорит старшая, - чистенькой, интеллигент. "Может свезём, мамушка, до больнички? "Дело твоё, фельдшерское, пошто мать пытаешь".
Телега грохочет, трясёт, пылит; сладкий летний воздух перебивается навозным с чёрных полей, за пьяненькими заборами цветочный разлив, милая старина бревенчатых изб с балясинами, с резными наличниками. В шайках шумит нагретая калёными камнями вода. "Нечего стесняться, докторов не стесняются, - раздевшись, он ложится на лавку, Света в тонкой сорочке хвощет его веником: - Терпи, аль не мужик, баня без веника, что хлеб без соли. Баня - мать вторая", - пьёт из кружки квас, остаток плескает на каменку. Сухой пар кусач, но с приятным злаковым запахом. Не выдержав, он на четвереньках выползает в предбанник, в который через прорехи крыши заглядывают яблоневые ветки. В просторной избе приятно ощущать чистоту собственного тела и белья, пить брусничный чай в правом углу под образами, вслушиваться и не вникать в голоса, ровные, как шум самовара: Палец чёрен, хорошо б не гангрена, в больницу ложить... Тю, больница, ложи лучше с собой... Пошто, мамушка, насмехаетесь, да разве волей с ним яшкаюсь, по долгу... Вот и покраснела, доброе сердце. От доброты и приласкай, бабий волос длинен, а век короток, как летняя воробьиная ночь... Не возьму в толк, мамушка, насмешки строите, али всерьёз.
Слипаются глаза, очнувшись среди ночи на пуховой перине, ошалело глядит на сидящую на краешке постели женщину. "Ты лежи, лежи, можно я рядышком? - Света рассказывает: Сын - подводник в северных морях, а мамушка Лика Кереметовна - свекровь, вдова-вековушка. Жили раздельно, в начале девяностых заводы стали, катится по стране клич: спасайся кто может! Продали квартиру в Новгороде, нужен первоначальный капитал, она сюда, а муж арендовал отработанный полигон, промывал в лотке породу - граммов по пять-десять золотишка в день выходило. Но после такой работы разламывало спину, опухали обмороженные в студёной воде руки. Продавал через барыг, а потом решил напрямую выходить на аукцион, вот его и подставили. Четыре года отсидел в Косинково, под Курском, почему-то перевели в Льгов. В письме вставил несколько незаметных для цензуры строк: "Мама, приезжай". Вернулась молчаливая, пришибленная: "Нет, всё хорошо", - только сегодня, по прошествию двух месяцев, призналась: живой труп, вся грудь в жёлто-зеленых пятнах, его топтали ботинками, заставляли надеть красную повязку и доносить по мелочам. Мама, я умираю, у меня что-то гниёт в животе. И ещё они меня ударили туда, я больше не мужчина", - и зарыдала неслышным, глухим воем, закрывшись руками. Он неловко гладит её по голове, она потихоньку успокаивается: "А ты совсем ничего не помнишь?" "Последнее, что помню - автобус, на заднем сиденье парни приглашали к картам, я отказывался, налили минералку, стало плохо, вышел на дорогу". "Как же тебя назовем? Александр - победитель во всём и всегда. Если хочешь, положи голову на грудь, я должна к тебе привыкнуть. Почему мужчин тянет к большой груди? - и сама же отвечает: - В большой груди - большая душа".
Лика Кереметовна солёное тесто разминает во рту, обильно смачивая слюной, и прикладывает к большому пальцу. Неделя такого компресса, и на месте потемнения - светлая полоса, нога Александра спасена.
"Проку от тебя - шиш да кумыш! Брось топор, ненароком вместо чурбачков ногу порубаешь, сложи лучше поленицу", - Лика Кереметовна ворчит незлобно, дочка в своей больничке, а ей и такой безрукастый помощничек - всё подмога, поди справься одной: и еду приготовь, и десять соток земли (по двадцать - двадцать пять мешков картошки и гора овощей ежегодно) полей, вручную обработай, от жука защити, но одной зеленью не насытишься - куры, кролики, корова, а заготовка сена (две тонны для коровы), дров, забота о белье, баня - всё на большухе!; с одной стороны натуральное хозяйство привязывает к земле, закрепощает, а с другой - облагораживает и умиротворяет, даёт ощущение самодостаточности, независимости от внешних обстоятельств.
Странная она - Лика Кереметовна, ходит по огороду, землю целует: "Земля, моя мать, я произошла от тебя, ты кормишь меня, ты носишь меня и похоронишь меня"; с коровой у неё особые отношения ("Всё понимает, только не говорит"), шепчет коровушке на ушко: "Докуд я тебя дою, Пеструха-матушка, ты стой стоючи, дай доючи, стой горой высокой, теки молока рекою глубокой, стой не шелохнись, хвостиком не махнись, с ноги на ногу не переступывай". Корова прядёт мохнатыми ушами, отвечает утробным мыком, лижется. В избе и в скотном по всем углам понатыканы пучки ветвей, печь топит с покрытой головой (не то запечный наденет на голову чугунок); чтобы домовушко не перевёлся, мусор метёт за печь, баннику оставляет обмылки. "Лика Кереметовна, почему с деревьями разговариваете? Люди смеются". "Умные не смеются, я не только с деревьями, с мурашами разговариваю, но и с лопатой - всюду дух. Духи стихии, дома, духи болезней, святой дух, дух плясок, врачевания, у человека нет ни одного члена, который не бог".
У Александра вошло в привычку за ней записывать; тетрадки пухнут, а даже половина заговоров, примет, неслыханно прекрасных сказок (с диковинными запевками: было время, которое не было временем; солнце не ведало, где его дом; месяц не ведал своей мощи; человек не знал своего имени; и не бывал, и не видел, и о ту пору на свете не живал) не записано, а Лика Кереметовна всё сыплет поговорками: "Мы награждены сердцем и наказаны разумом. Откуда ветер, оттуда и счастье. В берёзовом лесу - жениться, в гнилом - удавиться, в сосновом - молиться. Пока нам бог в дуды играет! У Бога недолго, а у нас тот час. Не тёрт, не мят - не будет калач, - да посмеивается: - Пиши, голубок, всего не перепишешь".
Эти зелёные травяные тетрадки, сенокосная страда, сумерничание с чаем и блинами - в стопе высотой в полвершка хозяйка умещала штук тридцать обширных и тоненьких, просвечивающих, масленых блинов; скатав жгутом, их ели с пылу с жару со сметаной, с солёными рыжиками, с давлёной черникой или брусникой, - под настоящие песни, под бряцанье коклюшников, переплетающих беспорядочные разноцветные нити в узор кружева, или под постукивание мутовки о квашню, когда с вечера затваривается тесто для завтрашних пирогов, а позднее - лесной промысел (избороздили весь Волотовский район: в молодых березняках, взошедших на месте бывших деревень Доброе, Полянка, Кветины, Рогатка, Печно, Шагаева Горушка, Малые Светицы, Окулово растут отличные грибы: белые, лисички, подберёзовики (дачники платили сто рублей за килограмм), собирали ягоды и лекарственные травы; кругом лежала бесприютная земля - берите сколько хотите, только некому брать) - в рябиновую осень, когда леса полыхают беззвучным пламенем (необъяснимо неожиданное превращение мороженой рябины из горькой в сладкую), сблизили Лику Кереметовну и Александра. Бывало на посиделках грянет какая злыдня, косясь на Светлану и Александра, едкой, как щелочь, частушкой: "Ты не думай, дорогой, Одна-то не остануся. Не тебе, так твоему Товарищу достануся", - те смутятся, опустят головы, а Лика Кереметовна налетит коршуном, отбреет певунью так, что та язык прикусит, грозит толстым пальцем и больше защищает не дочку, а примака: "А что Сашка? Сашку не тронь!"
Много лет спустя, готовя в издательстве двухтомник "Мифологии", он поразился, как много из услышанного переплеталось с мифами далёких народов. "На море, на Окияне, на острове Кургане стоит белая берёза вниз ветвями, вверх кореньями" - разве это не образ мирового дерева (ясень) скандинавов - Иггдрасиль или индуистского Ашваттха (сакральное фиговое дерево): наверху корень трёхстопный, внизу ветер, огонь, вода, земля и прочее? Да, здесь требовалась Академия, сумевшая бы классифицировать этот фольклор. Вот заговор - что это? колдовство, связь с нечистой силой, грех или усилие повторить в пределах человеческой практики небесный процесс? В этом смысле, заговор - сокращение, приложение мифа. Природа и человек - элементы единого космоса, некое поле разносторонних взаимодействий, в том числе посредством слова. Если тело первочеловека отождествлять с элементами мира: плоть - земля, кровь - вода, волосы - растения, зрение - огонь, дыхание - ветер, то буквы - это субъективные "органы": свой - чужой, внутренний - внешний, близкий - далёкий, видимый - невидимый, сакральный - профанический; перебрать алфавит - перейти Вселенную от начала до конца, от альфы до омеги.
Но не эти ли сказочки сгубили сына-золотоискателя? Но даже не Лика Кереметовна, самой колоритнейшей фигурой странного семейства являлся её отец - восьмидесятилетний Керемет, сторож Ферапонтова монастыря, а в Отечественную войну - диверсант-подрывник.
"Какие подробности вас интересуют? - "бизнес-леди" - высокая, роскошная, с пронзительными серо-голубыми глазами. - В нашем центре "Камая" вы научитесь заниматься любовью долго - это достигается путём длительных тренировок специальных мускулов, контролировать оргазм; испытавший хоть раз "оргазм высокой энергии" - без эякуляции, уже не хочет примитивного удовольствия. День обучения - двести долларов, теория и практический тренинг. По-простому, вечером - общая на всех баня. Не пугайся, секс только с презервативом, затем повторные медицинские анализы. Никакого насилия, будь уверена - тобою не воспользуются и не сделают больно". "А может я хочу больно, чтобы меня истерзали и унизили". "Меня ваши фрейдистские комплексы не интересуют, так что, записывать?"
Пятидесятидвухлетний смуглый Макая - умные глаза и хищный нос, - сидит на подушечках напротив расположившихся прямо на паркетном полу зала людей. Скупые точные движения выдают привычку повелевать людьми, но глубины великолепных чёрных глаз иногда яростно вспыхивают, что не вяжется с гордой и небрежной невозмутимостью его поведения: "Мир наконец-то осознал великое значение любви. Секс осуждался веками, потому что если вы активизируете сексуальную энергию, то всё остальные будут возрастать и колебать порядок. Если мужчина просто хочет женщину, он идёт в бордель, но не отправится в медитационный центр, где учат, как сделать секс духовным. Для Бога нет ничего нечистого. Мой мозг, моё сердце, моё животное - единое целое, как учил великий Тантра Мантак Чиа - святая Троица микрокосма. Во время полового акта мысль получает единственное направление, называемое "бодхичитта". Чтобы получить удовлетворение, совершенно не требуется быть покорным Богу, соблюдать религиозные праздники, жить в уединении и избегать страданий. То тело, в котором располагается Будда, само им становится. В результате соединения пракрити и пуруши, то есть в результате соединения желания и сострадания, появляется высшее счастье, которое кажется истиной..."
И царственным жестом подзывает Алию. Тело больше не тело, а силовые волны; и возлюбленный тоже пульсирует, прожигает адским огнём, проникает и растворяется в тебе, так похоже на смерть - тело умерло и раскрылось как живая энергия. Теперь они одно кольцо: взрывается солнечный протуберанец, так что сносит крышу; в гудящей ужасом бездне кружатся галактики, подрагивают звёзды, вскрикивает и стихает время, и этот оргазм не с человеком, а со всем бытием - Махамудра, великий оргазм, это случается один раз в миллионы жизней. А когда проступает реальность (через несколько часов? дней?), чутко вслушиваться в него и, кажется, находить новое: "Если я уничтожу ревность, моя любовь станет больше, я перестану быть эгоистичной, смогу радоваться за любимого".
За рекой Уртюгой морошковые болота вдруг пропадают, лес расступается, и в блеске двух зеркальных озёр не сразу примечаешь негромоздкий, словно игрушечный, белокаменный собор с закомарами и стройным шатром колокольни. Дед Керемет, в ватнике и сапогах, сивый, с высоким лбом и обветренным лицом, со снопами умного света в глазах, похожий на соборный образ Николая-угодника - обобщённый облик мужика-помора (наверное, только в глубинках сохранились такие цельные, сильные, цепкие, устойчивые люди, в них нет жестокости, но уложить на лопатки невозможно), - равнодушно жуёт рыбник, соря крошками на курчавую бороду. "Как живёшь, тятенька?" - жалостливо спрашивает Лика Кереметовна. "У меня нет времени думать об этом, монастырский уклад расписан по минутам. Нет времени замечать неустроенность быта, не аскеза, аскеза в сущности перевёрнутый гедонизм, такое же смакование гордыни. Аскеза предполагает отказ, жертву, но моя жизнь есть жизнь в идее, и ей нечего приносить в жертву, потому что нет остатка; жизнь, подобно искусству, не самосознающа, а самозабвенна, проживаема так, как летает птица или плавает рыба".
А начиналось всё с далекого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года - разведгруппа выбрасывалась в район Могилёва. "Пошёл! У земли ноги полусогнутые, ступни вместе!" - кричит инструктор, ныряют головой вниз в наполненную гулом пустоту. На земле в бинокль видят метрах в трёхстах роту солдат, построенную в две шеренги. Машины с немцами пребывают - как рассказал позже захваченный "язык", пост службы люфтваффе засёк двухмоторный транспортный самолет и вёл до конца, немедленно были оповещены войска СС, полевой жандармерии, полицейские и охранные части.
Преследование с небольшими перерывами длилось трое суток. Впереди эсесовских цепей метались лоси, косули, кабаны. Оторваться никак не удавалось, индийская смесь - махорка, густо пересыпанная мельчайшими крупинками кайенского перца, не действовала на овчарок с верхним чутьем. Чтобы не свалиться от усталости, перешли на "колу" - по одной полуграммовой таблетке каждые четыре часа; на прикрытие и на верную смерть поочерёдно отправляли наименее опытных, а значит, самых молодых бойцов (вот она - противоестественная формула войны: погибающая первою молодость). На исходе третьих суток только двое укрываются в слепоглазой и обезглавленной часовне. Истекающий кровью командир лежит у восточной стены с полусбитыми фресками, закопчённой свечами на высоте человеческого роста, приказывает Керемету заминировать вход и подать концы проводов: "А ты уходи. Сдаваться не советую, сломают на функшпиль".
Снова углубившись в лес, Керемет слышит взрыв (у партизан узнает о расстреле заложников: старики, женщины, дети этого села). Пройдя по ручью, он выходит к болоту, раскурочивает портативный "Северок", сжигает таблицы пятизначного шифра и, раздевшись и привязав к шесту автомат, вещмешок и обмундирование, достигает отдалённого островка. Отсиживался пока хватало продуктов: гуляш, нежнейшие консервированные сосиски, белый хлеб - из настоящей крупчатки ситник, а не законный армейского пайка - ржаной с примесями, жевал изюм, выданный вместо сахара. Когда закончились консервы, варил болтушку из стеблей малины, добавляя соль и муку, съел сырым змея - приложив ухо к земле, слышал любое поползновение, шелестение за много вёрст, страшно обострилось зрение. Тогда и пришло ощущение: нет, я не могу умереть, смерть бросает вызов и ей также важно сразиться на высшем уровне, на пределе силы. Не для того она вела меня по жизни, закаляла в битве, чтобы так нелепо оборвать нить.
После войны столярничал, на сбитой из досок ставне проступил лик Спасителя, который он определил как знак. На исповеди спросил настоятеля: "Вот я церковь взорвал, какое наказание?" "Церковь - твоё тело, главное душу для Бога сохранить". В монастыре предлагали чин, он отказывался: "Я рядовой жизни". На прощанье говорит: "Благослови вас Господь!" "Так я же неверующий", - удивляется Александр. "А это вы знать не можете; да и какое имеет значение, самое важное, что Он верит в вас. Не стесняйтесь просить, молитесь со слезой - не бывает молитвы неуслышанной. Не проси, не верь, не бойся - от лукавого. Празднуй радостный день и не печалься, ибо никто не уносит добра своего с собой, и никто из тех, кто ушёл туда, ещё не вернулся".
Зима по всем приметам обещалась суровой. На вырученные от кроличьих тушек деньги закупили керосин, соль, сахар, муку ("Лика Кереметовна, зачем столько соли и спичек?" "А будем спички солить"). Заметив тягу Александра к книге, Света говорит: "На чердаке журналы". Поднимает пыльную канцелярскую книгу, исписанную прилежным почерком, без абзацев и знаков препинания: "Без всякой вашей прибаутки Без всякой вашей суеты Я полюбил вас проститутка Как гений чистой красоты". "Из наших. Познакомить?" "Замечательные стихи. У меня жена тоже сочиняет". "Жена?" - бледнеет Света. "Я вспомнил". "Как же тебя зовут?" "Сабир". "Имя какое-то нерусское". "В переводе с тюркского - терпеливый".
Сабир переезжает к Виктору Кушманову, всего лишь пятнадцать километров от усадьбы (где есть почта, начальная школа, клуб, магазин), но кажется - другая планета (пять стариков и старух, заколоченные избы, ещё один населенный пункт - кандидат в поминальный список исчезающих деревень), наглухо отрезанная от мира. Всё кругом серьёзно, молчаливо, неодолимо, земно и небесно. Величавость и первозданность - так Толстой характеризовал красоту (истинное чудо - морозоустойчивые голубые, как у Ван Гога, ели - Сабиру вспоминаются красные дубы Лачина. Надо посеять ёлочки на открытом месте - чем беззащитнее, тем лучше. Ударит мороз - уцелеют из ста десять. Семена этих десяти посеять опять. Год от году голубеют ели, те десять, что в конце выживут, собирают в себе всю голубизну), теперь можно представить чувства, владевшие Сабиром каждодневно. Что ещё впечаталось из того счастливого времени, из той зимы его жизни? Трескающиеся от холода брёвна избы, симфонии метелей с солирующими партиями труб, и на жаркой печи удивительное чувство близости студёного ветра и твоей недоступности для него. Но, прежде всего, напряжённые беседы, убивающие сон, когда казалось вот-вот высечется искра откровения - в редкие приходы профессора-дачника, у него даже овца мордой похожа на мудреца, но пенсия меньше, чем у пастуха с четырьмя классами образования.
Сабир пытался оппонировать, но неизменно бывал сбит со своих позиций неумолимой логикой и эрудицией профессора, монолог которого выливался в удивительную лекцию по философии: "По благородному полю русской культуры прошлись новые варвары, выжегшие её напалмом рационализма. Если в нации иссякли духовные силы, никакое наилучшее государственное устройство, никакая промышленность не спасёт от смерти. Большевизм упал на взрыхлённый плодородный чернозём русской соборности, и был этой почвой благополучно поглощён и переварен. По Бердяеву: Третий Рим стал Третьим Интернационалом. Вот вы, уважаемый Сабир, твердите об оправданности каждого поступка, равноправии всех интерпретаций, о ментальности конца двадцатого века как потерянности ума и её фабрикации, но мир почему-то существует. И при том в единственном экземпляре. Ваш нигилизм есть только страстная вера, в отличие от подонков, промышляющих идеей вседозволенности... Европейский Фауст, "в движенье находя свой ад и рай", раздвигает метафизические горизонты, тогда как наше стояние в вере (это уже не религия спасения, а религия выживания - за последнее десятилетие население страны уменьшилось на одиннадцать миллионов человек, скукожилось, как шагреневая кожа; в эту статистику не включены умершие - умерло как минимум в два раза больше) позволило не путать ад с раем, быт с Бытием, ризы с Богом нагим. Наш час наступит, он предощущается".
Но даже профессор смолкал, когда свои стихи читал Виктор: "Сестрою стала мне беда, А братом - край родной, болотный... Я голодал, как волк свободный, Лишь по тебе одной всегда. А жизнь, известно, та - смеялась Сквозь лицемерье и враньё, Но сквозь одежд её рваньё Я целовал, что мне осталось. Её угрюмость и усталость, И горечь сладкую и радость, И пальцы тонкие её".
"Да, мне такое не дано, - вздыхал профессор. - Да ты сам, Виктор, не понимаешь, какой самородок ты есть. Ты десятилетку закончил в тюрьме, не буду расспрашивать за что, знаю - подростковая блажь, фамилия у тебя простая, кушман с коми - редька, стало быть - Редькин, но вот бормочешь стихи, и я понимаю: насколько мои академические знания перед ними беспомощны... Россия - родина поэтов и кладбище поэтов. Ни один народ так не разбрасывается своими талантами. Сколько их неизвестных разбросано по погостам, ставших перегноем, так и не нашедших силы распрощаться с этой землёй. Заповедный, законсервированный мир глубинки - те самые первозданные штаммы человечности, которые ещё потребуются миру после катастрофы. А русская идея существует, она слишком крупная, чтобы её не видеть - это силовое поле русской классической литературы".
Поэт, святой, физик и шлюха, обязательно шлюха, сойтись бы и сочинить либо великую утопию, либо великую ересь - всю зиму в краткие промежутки дневного света или при мерцании вонючей коптилки Сабир лихорадочно пишет роман до рези в глазах, до мозолей на пальцах, до тошноты, в надежде, что миражи станут оазисами. "Достойная книга для мира, куда ты возвращаешься, - говорит Виктор. - Стоило ли подобное пережить, чтобы ничего не понять? Сеем семена, а восходит дурнина..." Перечитав в последний раз, задохнуться от счастья, неужели это я? Высота, казавшаяся такой недоступной, тяжесть, казавшаяся неподъёмной, взята и на горних головокружительных высотах чуешь в себе ещё более могущественные силы и ещё большее дерзновение, и... предаёт рукопись огню; дым Отечества не только сладок и приятен, но и горек. И вдруг: я никогда больше ничего подобного не напишу, откровение даётся раз в жизни, у каждого есть предел, самое совершенное произведение - ненаписанное, но трусость не есть определение поэта. Но всё-таки рукопись была, теперь не важно куда повернёт - слава или забвение, добро или зло, та женщина или другая, предначертанное состоялось, в некой памяти ноосферы мысль запечатлена непреложным клише.
И видит сон, впервые после возвращения памяти: она с головой шакала показывает стриптиз, раздеваясь до скелета, снимая кожу тела и открывая гниющее нутро аплодирующей толпе. Он спит беспробудно целые сутки. "Пусть отоспится перед дорогой, может, потом долго не придётся. Сон всему голова", - говорит Света Виктору.
На станции, провожая новобранцев, девушки повязывают на их шеях платки крепкими узлами. "Я странник поневоле, судьба постоянно срывает с места, тогда как душа жаждет покоя". "У тебя был тогда такой одухотворённый взгляд", - говорит Света. "Просто был голоден". "Великий пост очистил тебя и проступило главное. Я увидела и поняла - пропала", - и причитает по-девчоночьи высоким и тонким голосом: "Давай, милый расставаться, Ты домой и я домой. И зарастёт наша дорожечка Зелёною травой".
Откуда в них сила жить, выживать, кормить Россию, иногда даже песни петь?!
В начале было Тело.
К четырнадцати годам Ессей узнаёт тайну своего рождения. Врач делает укол молоденькой девушке и предупреждает: через несколько часов появятся кровянистые выделения - это и есть фармакологический аборт, стопроцентная эффективность. Но повторное исследование показывает - ребёнок на месте и развивается. "Бог не хочет его смерти", - шутит врач и выписывает направление на выскабливание. Испуганная девушка предпочитает рожать, затем пропадает, оставив новорождённого на попечение сестры, у которой самой дочки-близняшки. Старшие сестрички первые, кто открывают Ессею прелесть любовных утех. Однажды, как бы играючи, стягивают с него штаны и взвизгивают, потрясённые. Каждая считает необходимым подержать его монстра в слабеньких ладошках - на большее они не рискуют. То ли Мэлис и Кэт растрепались, то ли это невозможно уже скрыть никакими штанами, особенно на уроках физкультуры, но Ессей становится объектом охоты всех бедовых нимфеток округа к великой зависти сверстников, с которыми, правда, он не желал конфликтовать и охотно делился поклонницами, так как не успевал удовлетворять всех в одиночку. У очередной подружки-чернокожей оказался хахаль-качок, с ним долго махались на задворках улицы. Хотя Ессей и был бит, он совсем не считал себя побеждённым, все они тогда находились под воздействием мифа, что чёрные, приученные к боли, не плачут; увидеть разнюнившегося негра - красная кровь не видна на тёмном, не это ли причина мифа? - это более всего прибавило ему самоуважения. Тётка от греха подальше, пока не убили, отправила его к подруге. Тогда-то и раскрыла тайну рождения и добавила нечто несусветное: "Ничего не бойся, ты последний потомок Давида по мужской линии, такой же рыжеволосый, и находишься под покровительством Синедриона. Что бы ты не совершил, это право невозможно отнять".
Если под покровительством, зачем сбегать? К пыткам нравственным добавились и пытки бытия, Дорчестер - самый бедный район Бостона кишмя кишел наркоманами, преступниками, эмигрантами и провонял человечиной и безнадёгой. С Элен прожил несколько лет, пока она не получила приглашение в провинциальный театр. Была истерика, наверное, всё же настоящая, актрисы это здорово умеют - выдавливать слезу. Но Ессей был твёрд и неумолим, как скала; каждодневный риск показался ему предпочтительней обрыдневшего каждодневного секса с Элен. К тому времени он состоял в банде: домкратом по витрине, бросали, что успевали, в машину - и по газам. По три ларька за ночь брали. Когда срывали хороший куш, гудели по полной - деньги как появлялись, так и легко испарялись. Почему-то была уверенность - со мной ничего плохого не случится, в тёткины побасенки верилось с трудом - как же так, царь земной и преступничает? А посягательство на частную собственность - не грех, всякое богатство есть такое же преступление. А в поругании святого - своя правда, вы думаете имеете на меня права, а я измызгаюсь в грязи, царь для тварей ничтожных, и этим поруганием, может, и ад оправдаю. Но Элен отомстила. Если раньше Ессею приходилось обрывать нежные бутоны юных потаскушек, то теперь в борьбу вступили почтенные матроны - за право заполучить его хоть на одну ночь они сражались с таким же неистовством и страстью. Война нимфоманок была тем более нешуточной, что он не продавался, смеясь в лицо истомлённой женщины - её влажные, зрелые плоды таили миндальную горечь, - тянущей дрожащие деньги и жаждущей запереть его в золотой клетке.
Слух о нём достиг "другого Голливуда". "Сколько ты стоишь, сынок?" "За деньги - это проституция. Ничего не имею против проституции, проституция от ужаса и бездны пытается приподнять до любви. Уберите из мира культуру и что останется? основа этого мира, неразменный кирпичик - разврат и страдание, и сплав разврата и страдания. Я люблю бескорыстно, деньги - пыль, плевать на них". "Великолепные слова, мой мальчик. Так значит, на моё усмотрение?" "Как угодно, сэр". "Тебе никто не говорил, что ты похож на Исусика?" "Не люблю этого человека. Говорит тихим голосом, отводя глаза, уклоняясь от прямых вопросов, не оставляет письменных свидетельств. Начертал что-то прутиком на песке и сразу стёр. Однажды только взорвался в храме, воодушевлённые ученики обнажили оружие, вдруг остыл: будьте кротки, как агнцы, перекуём мечи на орала. Нет, лучше я останусь несчастен с истиной, чем счастливый с ложью. С какой истиной? Атеизм и любовь". "И грусть, потому что нет вечности. А приняв закон любви, придёте к Христу же". "Люби ближнего как себя, на это не надо ни бога, ни загробного суда. Это и есть второе пришествие. Навозная куча (и в аду живут люди) тоже полна жизни и энергии. Незапятнанные лилии прорастают из грязи. Вы любите ближнего по закону, догме божьей, а я говорю - возлюбите вопреки, вот где истинное величие, глубина, такая любовь удовлетворяет лишь мгновению жизни, но одно уже сознание её мгновенности усилит огонь настолько, насколько прежде расплывалась она в упованиях на любовь загробную и бесконечную".
Он становится партнёром самой Мариамны - лучший секс-фильм двухтысячного года. Сервер Мариамны приносит пять миллионов в год, за год клиенты скачивают восемь миллионов её фотографий и роликов. Была странная любовь. Она, повязанная сутенёрами, расписанным буквально по минутам календарём, могла встречаться с ним только в павильонах и любила на глазах десятков свидетелей под воспалённым светом софитов. Они то ли играли, то ли прожигали жизнь, так что режиссёру ничего не надо было фантазировать, он причмокивал от удовольствия, приплясывал, закрывал лицо руками в минуты потрясения, плакал и смеялся, и кричал немыслимое, кощунственное: "Страдает не только совесть, но и тело, что ставит их в некие единые взаимоотношения, в искупление греха они оба принимают участие. Бог - это любовь, прощаются грехи её многие за то, что возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит..." И только когда они на пять минут выпадали из рая безбрежной похоти и валялись на полу сломанными куклами - инвалиды мировой любовной войны (Мариамна - потная, с размазанной по лицу косметикой - из ужасной самки, в самом соблазнительном её виде, превращалась в тихого голубоглазого ангела, к которой не прилипает грязь, так источник, в котором купался чёрт знает кто, вновь чист и прохладен), только в эти пять минут перерыва можно было перекинуться парой фраз (- Рассказать анекдот? - Только не пошлый, - и короткий смех), но незачем и говорить, всё давно оправдано глазами, мутнеющими от страсти.
Однажды не выдержав многомесячной разлуки (снималась в сериале "Night Calls", побившем все рекорды ночного рейтинга), они созваниваются и встречаются в какой-то убогой гостинице, всё что им надо - широкая кровать, и, подстегивая себя кокой, предаются нескончаемой любви - ритуальному самоубийству. Их окостеневшие, навечно сцепленные тела опустят в могилу тайком, без церковного благословения.
Домой - мимо распустившихся лепестков газовых факелов, мимо камней-идолов, о которые сломало клыки время, мимо железных кузнечиков, верещащих несмазанными голосами, радужных мазутных разводов, заржавленных тракторов - мамонтов первых пятилеток; мимо кладбища вокруг сияющего белизной мавзолея Софи Гамид, на надгробиях - абшеронский тёплый известняк - плотными рядами выступают рисунки: льющаяся из гюльабдана розовая вода, скорбный лик, быстрый озорной девичий взгляд, верблюжий караван, предметы домашнего обихода: ножницы, спицы, гребень для шерсти, а вот приметы современного века: швейная машинка, руль автомобиля, хирургические инструменты (лекарь, как же ты лечил и выписывал рецепты, если не смог спасти себя?), слагаются эпитафии: "Мир - твой, мир - мой, мир - ничей", "На что вам мертвый бог, коль есть у нас живой", "Я был, кто есть ты, но и ты будешь, что я есть", "Твой замок был высоким и красивым, а сейчас могила - на уровне земли", "Своих возлюбленных увидел я и плачу - среди них есть место для меня", в траву - небритую щетину земли - закатился мячик, тяжелый шмель вязнет в золотом топлёном молоке заката, кажется, не в мёртвом, выжженном зноем селении, а здесь кипит настоящая жизнь; к дому на солнечной поляне, раскачивающемся, как корабль на ветру; за столом кряжистые уроды с негнущимися, заскорузлыми, землистого цвета пальцами - твои любимые и нелюбимые сродственники, связь с ними на таком геномном уровне, поди - разорви, распадётся Вселенная; домой, в дом, которого нет. "А где ты пропадал больше года?! - машет кулаками перед его лицом брат Алии. - Её и сына ты никогда не увидишь, как и своей квартиры. Значит так, держи ключи от дачи, поживи, пока мы не решим, что с тобой делать".
И снова перекрёсток - судьба во все стороны, выбирай любую, но это кажущаяся иллюзия, потому что выбора нет (смерть во все стороны), и судьба сама находит тебя. Человек, не имеющий представления ни откуда он появился, ни куда направляется, осознаёт себя в пути. Хорошо, я ответил за свои грехи, но почему она не ответила за своё? И озарением молнии - я принял её грехи на себя, разве не этого ты просил? А может, лучше власть беспамятства, чем власть памяти?
В доме, где чужие вещи, чужие запахи; есть телефон, но он вечно молчит. На столе расколотый орех - расколотое твоё сердце; на потолке повесившийся от тоски паук - может ли повеситься душа? Смысл жизни не в том, чтобы удовлетворять желания, а в том, чтобы их иметь.
Находит удочки, вспомнив детство, направляется к морю. Его удивляют рыбаки, облюбовавшие каменистые берега - рыба от них отходит, чтобы не било, но независимо от направления ветра, если волна размывает глинистый и слабый грунт, образуя муть, то рыба подходит к такому берегу, и клёв может быть хорошим. Мелкую серебристую кефаль потрошит, удаляя жабры, но не снимая чешуи, укладывает в котелок с водой, заправляет найденными на кухне солью, луком, перцем и варит на слабом огне, пока хрусталики глаз не становятся белыми. Бульон процеживает через марлю и, помешивая, вливает в него белок куриного яйца. А когда раствор отстоится, надо снова слить в чистый котелок, оставляя осадок на дне. Лимончика бы, да укропчика, нарезанного картофеля с лавровым листом - но и так аппетитна рыбацкая уха.
И никак не прореагировать на входящую Алию, потому что никаких эмоций не осталось. "Мы заявили в международный розыск, ты так неожиданно исчез, не знали, где и искать. Камалчика совсем не узнаешь, пристрастился рисовать: зеленые, красные, голубые человечики - в одну минуту пройдены все периоды Пикассо".
Мужчину можно полюбить не только за силу, но даже в момент предельно уязвимой слабости. "У тебя кто-то есть?" "С чего ты взял?" Просто очень соскучилась". "Раньше ты не была так откровенна, легко возбудима, так направлена к чувственному наслаждению". "Ты меня любишь? - о вопль женщин всех времён. - Куда ты уходишь? Знай, ты плохой любовник, но ты единственный мой любовник".
Странно, пройти через боль и не освободиться от боли. Нельзя освободиться от того, от чего ты желаешь освободиться больше всего. Сабир сидит на ступеньках террасы. Вернуться в прошлое невозможно, возможно только новое будущее. Красный луч раннего Солнца разбил матовое запотевшее стекло небосвода, в брешь ворвался свежий ветер, рассеивая мусор и затхлый дух уже вчерашнего дня. Сквозь землю проклюнулось нежное, изумрудное, пошатывающееся от слабости - как же называется? Неужто, надежда? Господи, неужели ещё один шанс? Благодарю, Господи!