Одинокая беспокойная гаубица, задрав хобот, била в звёздное небо; чернеющий скелет леса; подорванные железные стада; безглазые дома; если бы не звёздчатый, светящийся изнутри снег, прикрывший уродливое земное царство, то пропала бы всякая вера в жизнь, в её воскресение. Снег - обыкновенная смёрзшая вода, а мысли возбуждает возвышенные, космические. Грязный снег, изменившийся до неузнаваемости, так же страшен, как и мертвец.
В клубе одни солдаты спали, прижавшись, прямо на сцене, и если кто-нибудь переворачивался на другой бок, то просыпались и переворачивались все остальные; "совы" сгрудились вокруг костра; и всеобщее испарение, восходя сквозь решето крыши, грело холодный космос. В молча потеснившемся надежном круге Сабир с кусом хлеба, щедро сдобренным тушенкой, почувствовал особый ход времени на войне, когда люди, с которыми только стыкнулся - уже закадычные друзья.
"А разве бывает ненужное поколение? даже до возраста Исы не дотягиваем. Никак не согласуется: грехи мира искупить и убивать. В чем я убежден, война - зло, и вовлеченные в водоворот тоже становятся преступниками, какими бы благими желаниями не руководствовались. Невинный ландыш в навозе проклюнулся, но навоз этот - не ненависть, а любовь жертвенная. В жертве есть смысл, кровь тельцов и козлов не всегда годится, но горько, командир, в выигрыше вновь мерзавцы и мародеры". "Рано нас хоронишь, Курбан. Опущенные и четвертованные попрошайки на залитых жиром улицах? врешь; прокалившись в тигле, мы выйдем воинами с несгибаемой стальной волей - триумфаторами нового мира. Разве можно победить тех, кто не боится умереть? Да, силой - единственным нашим оружием, - новый мир, поверх добра и зла, где Будда и Иса - лишь чаинки, плавающие на поверхности чаши, где последние стали первыми, где невозможно жрать и быть счастливым в одиночку. Почему тогда ты здесь, почему завидуют нам те, кто не в сомкнувшейся фаланге? Война является школой жизненной бодрости, а в наше время ещё единственной доступной школой героизма. Каждый человек должен пережить героическую минуту, чтобы стать таким, каким он себя представляет. Индивидам, подобно улиткам, ставящим себя в стороннее положение, полезно время от времени показывать их абсолютного господина. Перед лицом Смерти нелепица войны уравновешена нелепицей жизни".
И стало холодно у костра. Странный разговор. И увидел Сабир напряженные взгляды, обращенные к нему. Пророчествуй очередное откровение, сердцевед, акробат фраз и жонглер слов, рассуди и вынеси приговор, что же ты смутился и запнулся?
При полном комплекте, в масках, в длиннополых куртках цвета грязного снега разведчики уходили след в след за горизонт, и провожавшие бойцы (отступление которых разведчики прикрывали) с изумлением заметили, что отпечатаны следы носками в их сторону, будто не растворились в вызвездившем небе товарищи, а лежит их путь со всеми вместе к единственному выходу - заваленному снегом Муровдагскому перевалу.
Эта эйфория спасения, выхода из царства теней не покидала Сабира даже в пассажирском поезде, он теребил беззаботных попутчиков, мучил их вопросами, возмущался, если они равнодушно отстранялись; в компании военных пил дерущий горло спирт, курил сладко кружащие голову папиросы, а когда военные исчезли, крикнув напоследок: "До встречи в Ханкенди в следующем году!", перекочевал в кубрик проводницы.
"Жизнь, данная мне богом, и не смеете ее взять, жив и жить хочу и буду всегда, даже после смерти. Кто сможет похитить улыбку с лица моего, отвагу из груди моей? В цепи железные закуете, а волю мою даже бог заковать не может. Ничего не бойтесь, смерти нет, душа новым образом и картинкой ложится в сознание Мирового Духа; мир исчезнет, а звездные следы на небе останутся... Слово изреченное - ложь; о, если б можно было сказать без слов. Но опошленные, истертые долгим словоговореньем слова в некий пафосный миг пробуждаются, вспоминают героическое прошлое, пророков с огненными устами и являют миру свою физическую мощь, сравнимую со временем и светилами. И есть моменты, когда самое никчемное слово превосходит мудрое преступное молчание. Вмерзшие в снег, как в память, мальчики, что согревало вас в последнюю минуту? Не недотянувшиеся молитва матери и девичьи руки, и не несказанные эти слова - одна лютая ненависть, клацающая автоматной очередью, да еще жаркое дыхание друга. Неужто ушли с ненавистью, не простив нас?"
Проводница, много чего повидавшая в беспутной своей жизни, слушала внимательно, кивала головой, потом помогла ему устроиться на верхней полке и укрыла шерстяным одеялом. Сверху Сабир падал и его, наконец, уложили внизу.
2. Город
За окном вагона подрагивали слабые искусственные огоньки, словно небосвод опрокинули вниз головой - осторожно, не раздавите рассыпавшиеся хрустальные созвездия.
Город уменьшился в размере, но смущал не только этот оптический обман - последнее напоминание о горах, - к городу, залитому горячим электрическим желтком, ошеломительно оживленному, взрывающемуся фейерверком смеха, как к чужой планете, предстояла долгая адаптация; и невозможно еще помыслить, что в захватившем бешеном ритме суждено тебе потихоньку забывать о войне, о непокорных седых великанах, о том многом, что причиняет боль, и что память (таково уж ее самооберегающееся свойство) пытается пластовать новыми впечатлениями; и пока Сабир думал о том, как в чреве города сохранить силы жить, выждать, когда заколосится посеянное.
И только мать способна не просто носить в себе вечную боль, но лелеять, нянчить ее, ибо боль - это все, что остается взамен потерянных детей. (До сих пор мы говорили о материнской доброте и терпимости, но скоро мы узнаем о материнском вулканическом гневе). А ведь было время, когда приливная волна революции заставляла сердца биться в унисон, как одно огромное сердце; время, когда показалось - идеалы осуществимы, счастье доступно и возврат в смердящее прошлое невозможен. И та сданная, но закрепленная памятью высота - свидетельство, высоты берутся; и эта, и другие высоты будут взяты. Корабль революции получил пробоину, и вместо того, чтобы сообща остановить течь, каждый спасается в одиночку; нет, не меня накрыло и на скользком бревне посреди шторма - счастлив. Неужто Родину любят потребительски, а когда она не в силах ничего больше давать, отбрасывают пинком, как полоумную одряхлевшую мать?
Думали: нищие мы, нет у нас ничего, а как стали одно за другим терять... Неужели всегда нужна катастрофа, потеря, чтобы осознать сущность Родины?
Прямо с вокзала Сабир направился в редакцию, просидели ночь с редактором, перебирая мелко испещренные буквами, измятые, испачканные листы блокнотов и разругались вдрызг. Материал проблемный, полемичный, за него по головке не погладят, хорошо бы самой головы по закону военного времени не лишиться, - сознавая это, Сабир упорствовал, не вычеркивая ни одной мысли, ни одной фразы.
Банщик с длинными узловатыми руками священодействовал: открыл нараспашку двери, отмыл помещение, очищая от духа предыдущей компании, поддал тазик воды на каменку. Когда влага испарилась, и дерево полков и стен просохли, снова поддал на каменку, но уже не воду, а фирменный отвар - мята, эвкалипт, ромашка, кедр и еще с десяток растений, букет которых дает неповторимый аромат. В щели натыкал ветки можжевельника. - Еще пятнадцать минут, пусть парилка настоится, и добро пожаловать в рай с адовой температурой. Не ошпарься, вот рукавицы, войлочная шапка, подстилка и тапочки. Веничком похлестать? Разница большая. Березовый содержит фитонциды, эфирные масла, дубильные вещества, витамины С и А; липа снимет головную боль, крапива повышает свертываемость крови, можжевельник от подагры, эвкалипт... Сердце? здесь дубовый незаменим.
И ощущая после чистилища невесомость души и тела, рвануть на "маршрутке" в Нардаран - убедиться, что скальное плато, откуда просматривается море, цело, не разрушено подступившими особняками. На поверхности плато, площадью более пятидесяти квадратных метров, изображены с соблюдением масштабов в виде ямочных углублений диаметром около двадцати сантиметров созвездия Большой Медведицы, Кассиопеи и Полярной звезды. Современному озабоченному человеку не хватает времени - наблюдать за звездами, зачем это было необходимо нашим диким предкам? Ведь звезды не влияют на нас, как, например, Луна. Запрокидывая голову к небу, не настраиваем ли мы расстроенные струны души на гармоничную музыку космоса? А это назвали молитвой. Молитва - это монолог созерцающей и ликующей души. Так просто. Значит, все испытания ради одной этой истины. Все невезения. Два-три везения там, где не повезло, и я бы никогда ничего не понял.
На войне очень точно определяется момент смерти. Тело вдруг становится неподъемным, хотя логично предположить другое - душа ведь покинула тело. Душа - какое надо иметь мужество, вставая во весь рост, долгие годы противостоять магнетизму Земли, чтобы однажды, скинув оболочку, воздушным шаром взлететь в истинный свой дом.
Великолепный беспорядок письменного стола, книги, которым не хватает место на полках, прохладная свежесть накрахмаленных простыней - целый месяц Сабир мечтал о своей далекой комнате, как о недоступном рае. Почему же теперь она не радовала его? Смогу ли я засыпать на чистых простынях так же легко и крепко, как засыпал на жесткой земле, подостлав под голову придорожный камень? Смогу ли написать великую книгу или буду вновь вовлечен в замкнутую карусель? Жизнь - еще один круг Дантова ада. Раскинув в стороны руки и ноги, Сабир лежал на тахте, вслушиваясь в немоту ограниченного пространства, из которого, будто насосом, выкачали время. Вскочив, метнулся к письменному столу - остро отточенный карандаш завис над листом, как бессонная птица над пустынными снежными полями. Рука то и дело останавливалась, откладывала карандаш и стирала резинкой нелепые дикие фразы, и печаль потери ложилась на сердце новым грузом. Почему мы не можем удовлетвориться достигнутым, почему морщимся от диссонанса, как от зубной боли, будто где-то существует абсолютный текст, и вся задача сводится к тому, чтобы вспомнить как можно ближе к этому тексту. За что мне плаха, за какие грехи? Крошился карандаш, рвалась бумага, но вот под недрогнувшей рукой появилась, на первый взгляд, ничем не примечательная строка. Сабир недоверчиво произнес ее вслух, строка не рассыпалась, выдержав испытание. Это был перелом, победа, ради которой стоило страдать и терпеть боль.
Муза мягко подошла сзади, положила на его голову свои легкие руки. Муза - единственная женщина, которая никогда не оставит его.
Сабир творил новые миры, своевольно распоряжался судьбами героев, в его романе добро побеждало зло, любовь находила пристанище, алчущий утолял голод, корабль жизни летел по реке Вечности, и каждое мгновенье он побеждал в воображении смерть.
3. Город. 2001 год
В ранне-утренний час город, оставленный светилами и людьми, подобен окаменевшей ракушке на берегу солёного моря, в которую во все легкие свистит ветер. Одно спасение - укрыться за толстыми, с рубцами бойниц стенами Крепости. В узком лабиринте улочек, непостижимым образом творящих гармонию человеческого поселения (подобно графике арабской буквы, погружающей в транс дервишей), легко потеряться, и путь помечен ориентирами: литые медные таблички: Малая Крепостная, Замковская, Башенная; слившаяся с жилыми домами мечеть "Гилейли", ("Мечеть жалоб", 1309 год, "ИНВ.42"), сквозь седые камни - на растворе известкового молока, глины, яичного белка - пророс тоненький цветок; и даже громада Девичьей Башни не разрывает плоскостной мир, она по колено вросла в эту живую землю, может, только глазами косит на звезды.
"Вы кого-нибудь ищите? Эй, я здесь, на крыше!" - холсты сушит, краской перепачканная. И не нашелся, что ответить, возможно ли с луной запанибрата?
Мир Крепости, где на каждом повороте на фоне пышных декораций разыгрывалось театральное действо темпераментно жестикулирующими актерами, всегда действовал на Сабира целебно. Под каменным балконом с каменным виноградным орнаментом пели двое юношей. Пели, не обращая внимания ни на прохожих, ни на смех девушек наверху, пели по правилам, разбившись на голоса, так старательно и торжественно, словно в этом пении заключался высший смысл. Сабиру хотелось плакать, на душе было одновременно легко и тревожно. Он завидовал беспечной молодости ребят и тоже хотел бы, обнявшись с другом, громко петь и любить двух веселых сестер.
И как уйти от каменного наваждения? Даже прорвавшись через Шемахинские ворота - "Гоша Гапы", - наткнуться на памятник Низами, которому хорошо стоять среди собратьев: на пилястрах декоративного Литературного музея - Физули, Вагиф, Натаван, слева - простецкий Сабир в бараньей папахе и напыщенная восточная готика "Исмаилийа"; впереди - глыба "Монолита" (первый многоблочный дом города), справа - сколок "железного" века - конструктивистский "Азернешр" (Дом печати: гармония аскетических линий, что пришло к нам вместе с конвейером, не искусство комфорта, а мобилизационный проект, обращённый к каждому).
И непонятно, когда успел войти в занепогодившийся поздний вечер, где невидимый снег в свете горящих фонарей пульсирует белыми волнами (фонари-душевые). Прохожие безнадёжно гоняются за своими тенями на площади с замерзшими, наподобие сталагмитов, фонтанами. Из запотевшего аквариума кафе радостно машет рукой лунноподобная. В красном платье шуршит по брусчатке шаровой молнией и взрывается в нём ослепительной вспышкой.
"Нет, совсем не замёрз", - но выпив одним глотком из придвинутой чашечки, не чувствует обжигающего огня кофе. Пожалеть - это быть обречённым на тоску исповеди. Тоски, не покидающей его семь лет.
4. Мансарда
По боковой винтовой лестнице осторожно - каменные широкие ступени местами обвалились, - поднялись на мансарду пятиэтажного нелепого, в сотни окон дома; такого длинного, что его пришлось несколько раз сложить, чтобы уместить в отведённое пространство. Проходя по извилистому коридору, Диана постукивала в двери многочисленных комнатушек. Высыпавшие в коридор художники действовали по давно отработанному сценарию: кто-то помчался на базар, другие в большом зале сдвигали столы, тащили лавки, гремели посудой.
Диану (округлость лица, не скрытая гладко зачесанными назад волосами; близорукий взгляд, не видящий далекого, но разглядевший невидимое - так и жила одним днем, - может, и не красавица, но светящиеся распахнутые глаза, пухлая улыбка, ровность светлого настроения - это дорогого стоит) сажают во главе стола - единственная женщина, в волосы вкалывают красную розу; тамада, обегая напоследок глазами представленный натюрморт (конечно, не классическая фламандская школа - гора битой дичи, и стол трапезы подобен жертвеннику, - но всё же...), начинает импровизированный праздник: "Мы все соловьи, воспевающие розу твоей красоты. Зажгите свечи, поднимите красные стаканы, пусть на закате дня в драгоценной капле вина отразится океан Абсолюта".
"Абсолют не доказателен, это момент веры. Бог не может оперировать каждой случайностью, случайности он подводит под несколько формул, а в пределе к одной универсальной. Могу и математически: один плюс один равно одному, один минус один тоже равно одному. Ну-да, и нечего ржать. Не я есмь, а я есмь всё - вот весь закон Абсолюта". "Браво, нам не хватает бутылок, чтобы разрешить остальные мировые загадки". "Но даже если параллельные сойдутся, оправдаются преступления и слеза ребенка, и человечество достигнет обетованного рая, всё равно не приму, если не по моему произволу, хочу сам отвечать за мировое коловращенье. Разве Бог нуждается в служении, а не в собеседовании равных?" - колорит, рисунок, композиция; зачем Ван Гогу фотография конкретного осеннего пейзажа? он пишет симфонию жёлтого, преувеличивая эффекты, пишет по памяти, и преображённая натура, отнюдь не протестуя, сама идёт за ним, и эта неправда правдивее буквалистической правды; после Малевича невозможно писать, что писать - жить по старому: огеометриченные люди и очеловеченная геометрия, а конец известен и один и тот же - чёрный квадрат или, кому нравится - все поглощающая чёрная дыра,; Бог - это смерть, если пропасть непреодолима, так провалитесь в тартарары или ищите обходные пути, Вселенная и культура равнозначны и неисчерпаемы; кубизм можно преодолеть, но нельзя обойти, да откуда вы знаете, что, отравившись золотым вином вечности, вы не призовёте благословенную смерть? - обычный пьяный треп, переходящий в отрезвляющий бред, прерываемый временами бравурной музыкой на расстроенном рояле, Диана нарасхват - неутомимо-подвижная, лёгкая, радостно уходящая в водоворот танца.
И в конце великолепно-бесстыдное, сюрреалистическое: "Полночь, кто проводит Диану? Ага, я вижу множество взметнувшихся рук. Диана, ты не против, если разыграем тебя в бутылочку? Кто теперь скажет, что нет судьбы. Бери писатель, твоё счастье".
5. Диана
"Доброе утро, дорогой. Давно проснулся? Не смотри на меня, по утрам я - страшненькая, с этим ужасным шрамом поперек живота. Погляди лучше в окно. Луна, прежде заливавшая спящую землю серебристым сиянием, спускается в глубокий грот горы, склоняется над прекрасным Эндимионом, ласкает и шепчет слова любви. Но не реагирует вечно дремлющий Эндимион. Потому так печальна Луна и печален её свет. Клянусь водами Стикса, я разбужу своего возлюбленного. Не молчи, не презирай меня; судьба столкнула одинокие сердца - кто осудит? Вот человек один - где согреться? а двое согревают друг друга... Разве это смешно? Мир не перевернулся бы, но стал не таким, каким мог быть, разглядела я пытливую, страдающую родную душу и пожалела её. А ты и рад воспользоваться, отнёсся ко мне как к шлюшке, это скорее мне дозволено презирать тебя". "Я так долго обходился без женщин, что, наверное, от меня исходит сияние. Если б только знала, сколько страниц отнимает ночь с женщиной! Писать надо со стоячим, не растрачивая попусту энергии, в такое время даже спиртное с малым градусом не употребляю, получая от писания такое же удовлетворение, как от обладания сладчайшей женщиной". "Сладчайшая - сомнительный эпитет. Сладость последнего, забытого садовником плода? Но одна вдова утешит, как не утешат десяток нимфеток. Пусти, приготовлю кофе".
И снова склоненная к ласкам, притворно-равнодушная, всё более разгораясь - поднявшиеся, набухшие соски, - вытворяет такое... Конечно, никакого открытия не было, но было что-то иное, похожее на счастье, горечь и сладость одновременно; и запах выгоревшего кофе - яркий запах всей его жизни, отныне навсегда связанный с запахом страсти.
"Луна убывает - боги и пребывающие в царстве Ямы души усопших пьют из неё священную сому". (Порою так и подмывало выпытать подробности: сколько их было, выпивших священную сому, скольких успела пожалеть, было ли с ними точно так же, лучше или хуже? Никогда ни о чем не расспрашивал, для женщины не существует прошлого, последняя любовь отлична от предыдущей на опыт прожитой жизни, из которого женщина выходит новым человеком: Ты - моё Солнце, вновь наполняющее силой, - разве в этом не заключался ответ?). "Но почему такие печальные сказки и всё про Луну?" "Так я и есть Луна. Диана - в древнеримской мифологии Селена, она же греческая Артемида. Горе тому, кто нарушит её покой и увидит нагой. Тебя страшит судьба Актеона? Так не отвергай меня, не оставляй".
Комната, не обременённая предметами быта. "Художнику надо расставаться с картинами. Если так любопытствуешь, за шкафом что-то завалялось". Распоротые складки кожи, в обнажившиеся нежные лёгкие впились стрелы с распушенными красными хвостами - "Святой Себастьян". ("Себастьян" Перужино убеждён в собственном бессмертии, а здесь - умирает мир, без надежды на воскрешение, изъято его основание; есть ли предел воображению человеческому? какие еще бездны суждено ему открыть?); ещё ужаснее - на жёлтом фоне сгусток чего-то колючего, темно-коричневого, с чёрной сердцевиной - "Аборт"; две картины, от которых горючий рвотный ком подкатывает к горлу, но нет никаких сил оторваться взглядом, отойти с дрожащими ногами. "Ты считаешь получилось? Кистью - растрёпанной - нельзя достать до извилин мозга, а в точечный удар не вмещается объект целиком, только его эманация. Перо в этом случае - острее. Художник подобен лирику и в стремлении сделать свою жизнь неотличимой от картины, как Малевич, легший в пятигранный гроб, изготовленный по собственному рисунку". Так вот же явленные знаки, почему он не обратил на них внимание? почему не бежал сразу, сверкая пятками, ибо зачем из огня в полымя?
Позже, когда сошлись поближе, несоответствие внешнего (легкость, с какой оказалась с ним в одной постели, воспринимаемое как ей свойственное, что в тот момент ему и требовалось) и трагического внутреннего изумляла, пока не пришло осознание их дополнительности; не так ли у него: текст - холодный и скорбный скепсис, в глубине которого тихо струится светлая, задушевная, тёплая вера? И еще осознание того, что дурманящая сладостью, как цветущий финик, неистощимая в разнообразных проявлениях колдунья - это ему в награду, которую, как и страдание, необходимо заслужить и которую неизбежно суждено потерять; счастье - мимолетно, печаль - такое же вечное чувство, но более глубокое и непреходящее.
Жили тяжко, весело, жадно и неутомимо познавая друг друга (именно в те дни родилась картина "Разговор": за пустым столом два раскалённых добела сгустка; подвесная голая лампа питается их напряжением и готова взорваться), каждый хотел выглядеть благороднее и щедрее: цветы, театр, кафетерий, обновленный гардероб Сабира (человек и внешне должен соответствовать своему призванию: хрустящая кожанка, фетровая шляпа), и себе не отказывала в милых слабостях - в приглянувшейся яркой тряпке; деньги испарялись в первую же неделю месяца, дальше следовало выживание, приходилось целыми днями ограничиваться сладким чаем. Но разве счастье - это то, что вы мните себе?
Тем большим было удивление Сабира, когда в один из таких экстремальных дней она встретила своей неизменной улыбкой, ароматная, раскрашенная, как индеец на тропе войны, во всём блеске и всеоружии: платье немыслимого фасона, коралловое ожерелье, бамбуковые браслеты, серьги из разноцветных камней. И главное - ужин по высшему разряду.
"Жаркое из говядины? или снится? Какой пикантный вкус". "Каждый день с тобой праздник, я полюбила готовить. Секрет пикантного (открой, дитятко, пошире ротик, покормлю тебя с руки) в мясе, выдержанном перед тушением в маринаде из красного винного уксуса, пряностей, лука и корня петрушки". "Но по какому случаю? удалось продать картину?" "Куда там! В галерее заявили, что картина не представляет продажной ценности. Я и не придаю этому никакое внимание, не противоречу и не спорю, и предпочитаю следовать своим убеждениям. Ах, эти торговцы, заботящиеся о нашем благополучии - какие пристойные, честные, справедливые люди! это мы - простаки, несчастные дураки, которые малюют с раннего утра до поздней ночи, иногда на солнцепеке, иногда под снегом, напрягающие весь свой ум с тем, чтобы одним взглядом охватить тысячи разных мелочей, и не внимающие добрым советам. Ей-богу, грубая и себе на пользу жизнь намного дешевле живописи. Поэтому не грех использовать те редкие моменты, когда вдруг в нас нуждаются. Ладно, не буду больше интриговать. Ульви Эюбович (ты не знаешь Ульви Эюбовича, советника по экономике?) хочет издать автобиографическую брошюрку. Пустяковое дело - склеить готовые материалы, гонорар - ни за что не поверишь - две тысячи долларов. Дача в полное распоряжение. О чём думать? Я уже задаток взяла, машина приедет утром. Поезжай, заодно и позагораешь".
6. Ульви Эюбович
Чёрный "Мерседес", миновав пригород, прибавляет скорость, глотает прыгающую под колёса дорогу. Однообразная выжженная бурая степь, резкие мазки стальных колючек и озерков, выпариваемых в горки крупнозернистой соли, и вдруг - потянуло йодистым, томительным, свежим - во весь горизонт слепящее слюдянистое море и выжатое из тюбика густо-зелёное. Приседающий на одну ногу сторож отпирает изнутри ворота в высоком каменном ограждении, и Сабир ступает по мягкой хвое; сквозь ели розовеет торс двухэтажного особняка, ступнями залезшего прямо в море.
Работа не лезет в голову, телефон продолжает безнадёжно молчать; Сабир направляется в расположенную неподалёку "стекляшку", с двумя столами впритык, один столик занят, располагается поджав ноги, за другим; протягивает буфетчику мятую купюру - от столика легко дотянуться до прилавка: "Что-нибудь на ваше усмотрение". Очень скоро перед ним на тарелке сердито шипит жареная колбаска с яичным глазком, с которой он жадно расправляется и в задумчивости жуёт ломтик хлеба. Его сосед, супящий рыжеватые брови и исподлобья изучающий Сабира блестящими колючими глазками - клок легких седых волос, зачёсанный на бок, чтобы скрыть плешь, сдувается вентилятором, - в тенниске с портретом легендарного бородатого Че Гевары неожиданно подсаживается к нему с початой пахучей бутылкой: "Султан, что у тебя из рыбы? вобла под пиво, сельдь под шубой, судак запеченный, какое шикарное меню для сезонной забегаловки, запомни, рыбой у нас только осетрина считается, царь-рыба, истинное золото - не нефть, а икра; биологи считают - осетровые живут на нашей планете пять миллионов лет, древнее динозавров; за пять миллионов ничего не случилось, а за последние годы оказались на грани вымирания; тогда ещё один стакан и кутабы". "Какие?" "Съедобные. Благодарить будете потом, - говорит уже Сабиру, разливая по стаканам, - когда попробуете. Гянджинский, из особых погребов, присылают по старой дружбе. Интересно потолковать со свежим человеком. Мемуары УльвиЭюбовича? Кха-кха, не рановато ли? если бы я написал самую малость того, что видел, давно бы не был в живых. Настоящие тайны умолчены. Султан! сподобили же молодчика громким титулом, пойди проветрись, так вот, неприязнь - высокая честь, я стараюсь его не замечать. Когда он появился в Аппарате, я - заместитель министра - ему симпатизировал: молодость, большие надежды, честолюбие, вулканическая жажда испытать себя, за спиной Афганистан, работа в Ханкенди в миссии Поляничко, к тому же дачи оказались неподалёку, много здесь по ночам переговорено, советовался по рынку ценных бумаг, я к тому времени уже пенсионером стал. Но вот узнаю - те отрасли народного хозяйства, на которые я указывал, по известной схеме обанкрочены, приватизированы по смехотворной цене и вместо блага стране приносят прибыль в чей-то личный карман. Ульви клялся, что не имеет к этому никакого отношения, но на всякий случай я прервал все связи. Если вы гражданин страны, а не продажный писака, копните в прошлом - не верю в геройство подобных людей. Мое имя - Никто. А вы дайте мне честную книгу, тогда и назову свое имя".
Отуманенный коньяком, с сытно урчащим желудком Сабир возвращается в дом; раздеваясь на ходу, плюхается в морскую глубину, выныривая, фыркает и хохочет. На террасе стоит, покачиваясь, с удивлением рассматривая на столе невесть откуда появившиеся прикрытые салфеткой пиалы с борщем, сметаной и нежирными кусками мяса; на подносе - медовый инжир; вытянутые градинки винограда - агшаны, гарашаны. Из комнат идёт веснушчатая, рыжеволосая разбитная молодуха. Он не успевает протянуть руку, она накрывает его большим махровым полотенцем, вытирает, как ребенка, с головы до ног, касаясь мягким телом: "Простите, что заставила голодать. Я только приехала, совсем не ожидала гостей. А Ульви Эюбович не приезжал? И не звонил? Надо переключить тумблер. Ой, что теперь будет, я без спроса отлучилась". "Но мы ведь никому не скажем, милая Пятница, спасительница. Я уже фруктовые деревья потрусил, удочку наладил, не додумался из дома захватить деньги". "Ой, не смешите. Правда, не скажете? Вот спасибочки. А обед пока припрячем в холодильник, когда захотите... А другое не хотите? - озорно подмигивает она одним глазом. - Если припрёт, кликните, я вон в том садовом домике". "Это входит в круг твоих обязанностей?" "Ночью не смогу, - непонятливо отвечает она. - Мой хромец очень ругается".
В знойном дрожащем воздухе полдня Сабир проходит тесный строй особнячков, соревнующихся между собой архитектурными излишествами; далее в густой пыли теснятся домики простые, крытые побитым шифером, с крохотными, подоткнутыми со всех сторон целлофаном, парниками за невысоким забором. У дороги на лавке неподвижный старик - источённый и отполированный долгими годами, неподвластный температурным перепадам, неотъёмлемая часть местного пейзажа, - самоотречение его сознательно бесцельно, ничего не ждущее, ничего не выкупающее и не требующее сочувствия. Сабир опускается подле на корточки - доля чужого страдания давит двойной тяжестью. "К морю выхода не стало". Сабир озирается в поисках источника звука, задирает голову на безоблачное, и оттого ещё более высокое, небо. Вздох запоздавший на несколько лет или столетий, отвечать необязательно, Сабир приподнимается - неся за собой хвост пыли, приближается скрежещущий, помятый, переполненный, тяжело кашляющий, похожий на нашу жизнь автобус.
Бумаги не врали, существовал и дом номер семнадцать по Буйнакской (два квартала вверх от метро "Баксовет", улица, правда, переименована в Шейха Шамиля), и в одной из множеств коммунальных квартир - лабиринт галерей, начинённых разной рухлядью, с поющим под шагами, давно не крашеным деревянным настилом, со сгнившими окнами, с прокисшими запахами и с толстыми залежами пыли на потолках, - действительно, проживал Юрий Кузахмедов. "Да, это я, разведка, а в чём дело? Ну что вы, Ульви служил штабным писарем и по совместительству - комсоргом полка. А почему спрашиваете, кто вы такой? Писано моей рукой. Что ж, подвиги Ульви Эюбовича, героические, подтверждаю. Что из того, что не верите - не верите, так и не суйтесь - вы, небось, там не были, а Ульви был. А мог бы и не быть, папаша - милицейский полковник. И он мечтал в юридический, а тогда закон требовал трудовой и армейский стаж, вот и вызвался добровольцем. И квартиру эту Ульви Эюбович мне выбил - по закону положено? а у нас на положено - наложено, правда, это сегодня понимаешь, в какой гадюшник угодил, а пятнадцать лет назад даже такой однокомнатке радовались - хоть от родителей отделились, да ещё центр города. И Ульви Эюбович соседом - в девятиэтажном элитном доме напротив. Встретившись на улице, здоровались, разговаривали, а однажды - он уже закончил партшколу, - осадил меня, кинувшегося с распростертыми объятиями - урок на всю жизнь, - я, говорит, жду человека, нельзя, чтобы нас видели вместе. А про эти бумаги я и забыл, на них, наверное, и закон о сроке давности действует. А хочешь, про настоящие подвиги? Погрузились мы, дембеля, на борт, с которого сошли новобранцы, и на тебе - обстрел аэродрома, духи просочились в зеленку. Новеньких в атаку готовят. Мы и говорим отцам-командирам, половину из них враз в землю положите, дозвольте напоследок тряхнём стариной. Так и пошли в начищенных парадках. Все, кроме одного. А взлетели, только тогда обратили внимание на несколько сиротливых дипломатов. Так это было, братишка, я смерти в глаза глядел, а ты говоришь... отбоялся на всю жизнь вперёд".
Выйдя на улицу, зажмуриться на миг от ослепительного солнечного света, пройти чахленький скверик перед беломраморным монолитом Президентского дворца, где негде спрятаться влюблённым, вороны с отполированными костяными клювами чёрными живыми гроздьями облепили редкие деревья, крохотная собачонка напрасно тявкает на них, задирая голову, важные птицы не обращают на неё никакого внимания. В приёмной набрать по таксофону трёхзначный внутренний номер: "Ульви Эюбович? Это Сабир. Заплатите мне две тысячи долларов, чтобы я не писал вашу биографию".
7. Лагич
Во внутреннем дворике мечети она раскрывает треножник, устанавливает полотно и, как обычно перед началом работы, осеняет себя крестом (органы восприятия - латаифы - расположены следующим образом: сердце (калб), желтый цвет, левая часть тела; сознание (сирр), белый цвет, солнечное сплетение; интуиция (хафи), черный цвет, лоб; глубокое восприятие сознания (ихфа), зеленый цвет, центр груди). "Дочка, ты мусульманка?" - останавливаются молла, сбитый с толка её тюбетейкой, и женщины, покрытые широкими платками. "Разве Аллах не для всех, дедушка?" "Тогда повторяй: Ла илахаиллаЛла". "Я знаю её, - кричит одна из женщин, - она живет с мужчинами беззаконно".
Старик протыкает полотно посохом. Следующий удар посоха приходится по виску; пошатываясь, Диана бежит к воротам. Через несколько часов - с пластырем, прикрывшим кровоподтек, - она возвращается домой, где застаёт Сабира, заделывающего окна - выбиты стекла - картонками: "У меня неприятности с рукописью". Она достаёт чемодан и швыряет в него одежду.
Поездка напоминала "весёлые горки" - чередование крутых поворотов, головокружительных спусков и подъёмов. Одинокая тучка, от которой никак не могли оторваться, орошала их мелкими брызгами. Внезапно среди дня наступила тьма, и тяжёлым водопадом упал ливень. Свет от фар машины еле светил на несколько метров вперёд. В небесной каменоломне, обливаясь потом, неутомимые гиганты били кирками, высекая искры, и отвалившие тяжелые глыбы с грохотом катились вниз. "Уазик" скользил по размякшей глинистой дороге, рискуя в любой момент свалиться в пропасть. Сверху и снизу свирепствующая вода - маленький всемирный потоп. Горы, как удав заглотавшие машину, на мгновенье разомкнули плотные объятия, но перед уютной долиной машина окончательно встала: "Ничего, здесь уже рядом".
Несколько освещённых окон, откуда доносятся удары молота - священнодействие, совершаемое ночью, подальше от чужих глаз (всякое ремесло есть колдовство, и мастер скромный, но легитимный собрат мага: оба знают "слово", оба умеют обходиться с демоническими силами). Когда Диану, экспериментирующую над составом красок (целые охапки растений перетирала, шинковала, толокла, измельчала в муку, кипятила в медном чане, сверху плавал толстый слой масла, оставалось только слить цветочную воду; темперные краски на яичном желтке и виноградном уксусе - влагоустойчивые; а настоянные на спирту порошки ядер горького миндаля, зерен муската, коры граната или лимона, ветвей тиса, корень марены, цветки шафрана, шелуха лука! фантазия её не знала предела, так что картины - в родных айлагах она вернулась к пленэру, - не только светились, но и источали лёгкие ароматы), сравнил с алхимиками, она согласилась: только, в отличие от них, я волшебный камень нашла - во мне заключён дух, который прекрасно может сотворить чудо. Они потом заглянут в эти мастерские днём: меха, поддерживающие огонь, наковальня, молот и производные грубой силы - ножны с тонким орнаментом, чеканное холодное оружие - наточенное лезвие разрезает накинутый на него шёлк.
Пол и стены комнаты, в которую они вселяются, покрыты толстыми ворсистыми коврами, в углу на железном сундуке - сложенные одеяла и никакой мебели. А наутро - крылатая заря Эос в ярко-шафранной одежде взлетает на просветлевшее небо и поливает благоухающую землю обильной росой. Проснувшийся каменный - из округлого речного голыша - городишко с улицами, также мощёнными булыжником, радостно приветствует Солнце-Гелиоса, выезжающего с берегов Океана в ослепительно золотой колеснице.
Выпив козьего молока и положив в суму сыр и лепёшки, они поднимаются в стрекочущий лес, освоивший здешние горы. Деревья разной породы, но больше мшистый орешник и фруктовые: яблоня, алыча, абрикос - плоды у них мелкие, жёсткие. (Диана приносит их дички и ставит в чашки, чтобы дома жил запах леса. Есть их никто не станет - они пахнут тенью и хвоей, у них привкус горечи). От нескольких глотков холодной родниковой воды - сочащейся из-под земли там, где переплелись корнями, рёбрами стволов, кронами каштан и платан, пытаясь подмять друг друга в борьбе за солнечный свет (вечные враги - они ближе братьев и, может быть, только благодаря этим взаимным отталкиваниям и поддержкам чего-то в жизни добились), - лёгкой, пьёшь, пьёшь и не напьёшься, - опухает щитовидка. Располагаются на облюбованной поляне. От лёгкого прикосновения руки осыпаются маки, шершавый кузнечик пытается допрыгнуть до Солнца, неподвижна в воздухе стрекоза, шебаршит в цепких ежевичных кустах невидимая птица. Диана пытается работать, он устраивается у её ног: "Хорошо, что мы сюда приехали". И так пока не вызвездит - счастье благостного дня выпито до дна, но на следующее утро чаша вновь оказывается полной, и верится - этому не будет конца, счастье - так просто; счастье - мимолётно, но в некий миг, навечно запечатленный памятью, оно достигает вечности, как эти горы и эти звёзды.
Диану вызывают на почту. Хрипит из телефонной трубки голос бывшей однокурснице по Художественной академии. "Это очень срочно, Айдан открывает собственную галерею и вызывает меня в Москву, - говорит Диана Сабиру. - Мы едем вместе". "Нет, я никуда не еду".
И молча мчатся всё в той же машине, всё по тем же дорогам, но рожок луны, прежде повернутый вправо, сейчас глядит влево, как будто кораблик, дойдя до края, возвращается к родной гавани - позади остался кусочек жизни, быть может, кульминация их отношений. И мелькнувшая шестикрылая мельница (шестикрылый серафим?) - не менее сакральный символ. Нам всем суждено перемолоться на мельнице жизни и быть преуготовленными для бытия иного.
8. Союз писателей
Он еле разглядел неприметную дверь с улицы, вход в Союз писателей. Оттеснив остальных посетителей, девушка пропускает его в кабинет. Секретарь - лысый, круглый, с плотоядными губами - встаёт среди шкафов с собственными сочинениями, представляет другого - пронзительные жёлтые зрачки, загибающийся на самом кончике нос: "Гость из Питера, специально по вашу душу, батька неподцензурной литературы - Михаил Айзенберг". "Мы присылали вызов, но вас здесь никто не знает - банальный сюжет мифологем наших адептов, - так вы не в курсе? ваша повесть опубликована в "Неве", даже более, попала в число лауреатов Премии Андрея Белого. Чествование лауреатов происходило в Интерьерном театре, по традиции они угощаются вином и яблоками - символами вдохновения и культурного греха. Бутылку сухого белого (да, это вы тонко срифмовали с Белым; каждый талантливый человек любит вино, но не каждый любитель вина - талантлив) я прихватил, а вот и диплом, и металлический рубль, - Айзенберг смеётся над его растерянным лицом, - это не шутка, берите сей неразменный рубль, почин будущего финансового благополучия; постмодерн ныне сама литературная власть, Рубинштейн дерёт за каждый текст в двадцать строк - пятьсот долларов". "Раз так, - говорит Сабир, - предлагаю эту бутылку сейчас же оприходовать". "С удовольствием", - секретарь достаёт из холодильника готовые бутерброды, и все трое дружно чокаются. "Я улетаю завтра утром, а хотелось бы вас пощупать - насколько вы соответствуете своему письму и нашей традиции". "Никак не возможно, - говорит секретарь, - у нас обширная программа. Может, успеете переговорить в ресторане? Уважаемый Сабир, я вас приглашаю вечером в Караван-сарай. - И уже на ходу, спускаясь по лестнице: - Готовь заявление в Союз. Какое там к чёрту подполье, фронда. Где ты работаешь? Бросай газету, ко мне обратился ректор Славянского университета, факультативный курс - думаю, справишься; а там ещё что-нибудь подкину: литературная обработка, сценарии, переводы, корректура, так что своё всегда будешь иметь. Есть что предложить в Журнал? Я позвоню редактору, в ближайший номер, как называется рассказ? Тридцатое февраля?"
Вечером сидят - только Сабир и Айзенберг с трудом вникают в хитроумные, доверительные отношения собравшихся - за длинным столом с деликатесами под звёздным небом, окружённые колоннадой амфитеатра. В журчание фонтана вплетается песня ашуга с сазом, его сменяет колышущая мягкими грудями и животом танцовщица.
"Вселенскому распаду вещества соответствует точно такой же распад классического текста. Постмодерный мир - это мир после трагедии, время интуитивных, сугубо индивидуальных тактик. Их много, и где-то они снова постепенно стягиваются. В этом контексте ваша работа - работа не просто с фразовой интонацией, а как минимум, тремя фразовыми интонациями сразу, представляется любопытной и продуктивной; классический текст открыт каждому, постмодерный адресован единственному сподвижнику и потому зашифрован. Искусство ничего не должно производить, замкнувшись на саму себя, она жонглирует смыслами, меняя лишь зрительный ракурс наблюдателя и объекта". "Но не ошиблись ли вы со мной? Конечно, задача критика выявлять невидимое, но назовите этот методом прерывистости, не так ли в туманной физической камере Вильсона на присутствие невидимого атома указует лишь серебристый мимолётный след. В то время как другие пишут много и разно, я всю жизнь пишу разные вариации одного текста. Реализму сегодня доступен любой формальный приём, водораздел между ним и постмодерном проходит по их отношению к гуманизму". "А что Миллер? "В то время для меня сказать, что я хочу быть писателем, было всё равно, что сказать: я хочу быть святым" - вот вам и Миллер, автор самого грязного романа двадцатого века. Евангелие от Сатаны - всё равно Евангелие о Боге. Нет, и традиционалист с навыками технической удачи, и экспериментатор, ни на какую удачу не надеющийся, в сущности одно и то же: имитация реальности. Нужно что-то третье. Мы его не видим, оно как будто исключено. Но искусство и живёт по правилу "исключённого третьего". Переселяйтесь в Питер, для вас отрыв от исторической бучи - смертелен, приходится удивляться, как вы в Богом проклятой глуши сумели интуитивно так много угадать?"
Поговорить толком не удалось, отвлекали новые знакомства, расспросы, тосты; Сабир попрощался, его кто-то твёрдо придерживал за локоть: "А я и не знал, что ты под покровительством секретаря. Знатная собралась компания, что поэту власть имущие, он собрат Богу, ни одно деяние не вписано в историю, если на то нет санкции поэта. Ах, да, мы же знакомы заочно. Ульви Эюбович. Честные политики, бывшие коммунисты, посещающие мечеть - нонсенс? зачем отказывать человеку в праве на эволюцию, доколе платить по счетам безответственной, неопытной молодости, неправой с точки зрения Абсолюта, но правой по своим священным критериям? Так ты подумал, что я Зухру подкладываю под нужных людей? Да я её, сексуальную маньячку, сразу убрал. - Всовывает в его карман зелёные деньги: - Это как ты просил, с учётом ранее выданного аванса. Привет Диане. Кто она тебе: жена, любовница?"
"Четыре маната очень много, - торгуется с таксистом. - Что из того - время ночное. Давай за половину. Что у тебя здесь написано? продаётся? А что, машина на ходу, я покупаю".
9. Алия
При его появлении студенты дружно встают. "Прошу садиться", - сразу её отмечает: большие, лучащиеся светом глаза, особенно выразительные на фоне загорелого до черноты тела и смоляных длинных волос; юбка в складку (а не обтянутые по моде брючишки), - Гюняшова Алия, Аля, как зовут городские подружки. Его урок последний по расписанию, долгие проводы учеников.
"Вы читали объявление в газете: хочу познакомиться с девушкой, похожей на героиню рассказа Сабира "30 февраля"? Это слава, после такого не страшно умирать, - забойщиком, как обычно, выступает Лачин. - Судьба предоставляет человеку шанс только один раз. Плохо, если в начале жизни, подросток не способен использовать весь заложенный в шансе ядерный потенциал". "Я рад, что рассказ можно трактовать и так. Принято считать, рассказ состоялся, если его суть выражаема несколькими словами, но в стоящем произведении пучки смысла всегда торчат в разные стороны. Краткость выражения и простота - не одно и то же. Чудовищно сложные, архаичные предложения Толстого - наиболее (наименьшее кратное) экономичное выражение его мысли; не выражайтесь яснее, чем вы думаете; учитесь у поэтов - если стихотворение можно пересказать меньшим объёмом слов или даже переставить слова, это уже не стихотворение; сравните с Флобером: я должен быть уверен, что фраза существует в единственном числе. Экономическая поэзия - не есть ли космическое и универсальное постоянное, наподобие физического закона наименьшего действия; сознание и природа мыслят одинаково, но скорость мысли превышает скорость света. Мы прыгаем от фразы к фразе, а в промежутках между ними Вселенная возрождается и гибнет снова. Некий дурак в домашней лаборатории превратит Вселенную - не виртуальную, реальную - в дым; ещё неизвестно, по чьим формулам - физиков или лириков - это случится".
С Алией жили по соседству, так уж получалось, что к концу оставались вдвоём и немного просиживали на парковой скамейке. В октябре ему исполнилось тридцать. Порой казалось, всё впереди: нереализованные замыслы, и эта окружившая его молодость, подпитывающая живительными соками, а порой - те же молодые, мечтательные, наивные лица, считающие, что мир создан на их радость, защищённые от ветров судьбы широкими, несгибаемыми спинами родителей, не напоминание ли - надежды никакой нет, половина жизни прожита, сколько бы ни осталось - вторая часть не перевесит первую. По воскресеньям она стала посещать его квартиру, сначала выбирала книги из библиотеки, потом как-то незаметно стала хозяйничать: прибирать, перебирать, готовить, привносить уют (горшочки с цветами, заполонившие балкон; фарфоровые чашечки, глазурованные внутри и шершавые снаружи; квадратные тарелочки с мозаикой из перламутра; глиняные скульптурки; колокольчик, подвешенный к потолку, позванивающий на сквозняке); в многочисленной семье у неё не было закрытого уголка (если он и Диана - рано осиротевшие дети, оторванные от родственного клана, то за уверенностью Алии чувствовалась дружная традиционная работа вечного рода; род - те самые устойчивые воронки в мировом потоке, на которых основана современная культура осёдлой цивилизации; кочевники двадцать первого века напишут новые гимны бесприютной свободы, но это будет другая история, другая культура, нам не понятная), так она примеряла силы на отданном ей на откуп пространстве. Вечерами он безуспешно соблазнял её разными походами - нет, не хочу, а чего хочешь? с тобой вдвоём, она была тяжела на подъём, соглашалась только на недолгие прогулки вокруг дома, - пили чай с ореховым или кизиловым вареньем; нежной, с ажурными паутинками шекинской пахлавой из рисовой муки (присылала великая тётка - старшая сестра бабушки), смотрели телевизор, играли в нарды, разбирали её стихи. "Мне вот тоже снится: человек, как птица" - перечёркивает частицу, и строка звенит по-новому: "Мне вот тоже снится человекоптица", и испытывает такое же удовлетворение, будто придумал сам. "Дом у моря нарисую, Где бы жили мы в покое. В море лодку золотую, Где катались мы с тобою" - и снова не удерживается от правки: "в море лодку золотую в золотистом окоёме". "Здорово, - восхищается Алия, - золото в золоте, золото в квадрате. Я бы ни за что не додумалась. Странно, два-три мелких штриха, и стихотворение, как огранённый алмаз, начинает светиться и оживать. Неужели всё так плохо?" "Почему? Быть возлюбленной поэта, Это, ах, ты, боже мой - чудо как хорошо". "А мне, наоборот, казалось неуклюже". "Что ты, как живо пульсирует нерв непреходящей жизни". "Но как принять подарок?" "Пойми, только добротный материал возможно перелицевать, гнильё рассыпается". "Учитель, почему сами не пишите стихов? у вас должно получиться". "Говорить стихами - ненормальность. Нарушать естественную плавную речь искусственными нагромождениями? Может, когда-нибудь рискну нескладухой-стихопрозой, пройти между Сциллой и Харибдой прозы и лирики. Искусство хоть и ненормальность, но человек, чтобы оправдать своё существование, ничего выше этого не смог придумать
В один из дней случилось то, что должно при подобных обстоятельствах случиться. Каким-то внутренним чутьем пробудившейся женщины она поняла - обморочные поцелуи, жаркие соприкосновения дрожащих тел сквозь смятые одежды больше не удовлетворяют его. Она потребовала только одной клятвы: "Как в "30 февраля", спокойно и деловито разделась. Ножичком он надрезал кожу возле её и своего сердца (ибо души наши в сердцах наших), и они соединились ранами и породнились кровью. А когда из её глаз брызнули крупные, как жемчуга, слёзы, и он попытался освободиться, прижала ещё сильнее: "Мне нисколечко не больно, ты был очень нежен, слёзы - совсем другое, - и шептала ему на ухо: - Четыре вторника, предшествующие Новрузу: огонь, вода, ветер, сегодня - третья, в землю сажают семена. Хочу, чтобы и ты вложил в меня семя".
С идущей навстречу Дианой столкнулись неожиданно на бульваре (Аля, светящаяся счастьем - так что оглядывались все прохожие, - держала его за руку), встретившись вздрогнувшими глазами, на миг замедлили шаг и... прошли мимо. Вечером он примчался к ней на квартиру: "Прости, это было минутное помешательство. Как давно ты в городе, почему не позвонила?" "Я вижу, ты обрёл тихую гавань. Кто она? И будет верная супруга и добродетельная мать? - всегда ухожен, всегда накормлен, освобождён от мелочного быта, только твори, оправдывай великое предназначение. Нет, не иронизирую, действительно тебе этого бы пожелала. А мой корабль - под порванным парусом надежды, скреплённый болтами компромиссов, набитый сундуками памяти, обросший раковинами потерь, ветхий, протекающий - всё еще на плаву, - неотразимый корабль ищет бури. Я вернулась продать квартиру, так что и у меня порядок".
Они встретились, они расстались - разве этого мало? После ещё одной страстной ночи в Лагиче им не спалось, во тьме прокрались к реке. Но даже в обмелевшей реке можно было стоять по грудь только возле искусственной запруды. Вдруг треснул небосвод, в трещины скользнули огненные змеи с раздвоенными языками, и хлынул ливень. Воздух заметно похолодел, но вода оставалась теплой, и они погружались и задерживались в воде, пока хватало дыхания - жутко дышать воздухом, в котором скопилось столько электричества. Потом, рассыпав зёрна здорового смеха, искали одежду на прибрежной гальке. В будущем - среди роскоши обстановки, на подиуме славы и на широких кроватях со свеженакрахмаленными простынями, в чужих объятиях - они вспомнят об этом не раз и позавидуют сами себе, своему прошлому, у которого, как оказывается, было более, чем несбывшиеся надежды; или, скажем иначе, их надежда, как семечко, таила в себе все будущее.
Двадцать четвертого ноября две тысячи первого года, в двадцать два часа ноль девять минут земля - огромной змеей - несколько раз прогнула туловище. Город словно приподняли за шиворот и основательно потрясли от вековой пыли. Качалась люстра, из ванны шлёпалась вода, в дверь стучали (Аля? Выскочила из дома, забыв выключить газ, но прихватив заветную тетрадь), он не встал со сдвинувшегося кресла и смотрел в окно. Со двора с включенными фарами и поющими радиоприёмниками выезжали машины, остальные люди - у кого не было дач, - накрывшись одеялами, с жалкими сумками жались к тепловым трубам. Мир казался искривлённым (хотя искривление произошло только в сознании - вмиг понятны Эйнштейн и Пикассо), он подумал, что сегодня Диана покинула город. Пока в городе есть хоть один праведник, он непоколебим. Отсутствие праведников - ныне творящий (писание - молитва) приравнен к праведнику, - предвещение катастрофы.
Но город устоял, не разбился, как золотая новогодняя игрушка. Жизнь продолжалась, и неотвратимый смысл жизни продолжал настигать нас.
10. Эпилог. Фантастический. Тридцать лет спустя.
Простоволосая, с синюшными дрожащими губами, в куцей шубке она стояла посередине зимы (как посередине судьбы), вяжущей крупные узоры из пушистых хлопьев, и не зная, чем помочь ей, этой незащищённостью навечно приговорённой к беде, он вдруг стянул с головы шапку и нахлобучил на неё. Ты будешь всегда вспоминать меня, как только пойдет снег. Какое страшное проклятие в стране вечных снегов.
Какие ужасные сантименты. И ужасная должность, обязывающая читать горы подобных опусов. Ради чего? Перемыв тонны пустой породы, отыскать золотую крупинку, давно пора закрыть нерентабельные шахты. Он усмехнулся мысли, а вдруг он единственный читатель макулатуры, весь мир - презирающие друг друга авторы, и единственный читатель.
Сгорбленный бременем славы и верстаком учитель с усталыми глазами и отёчными бульдожьими щеками, восторженная светлая ученица, возомнившая, её предназначение - предоставить чистый лист своей души под гениальные иероглифы; отношения, перерастающие в бурный роман, неизбежность трагического исхода - даже в этой нарочитой смоделированости не было ничего невозможного, тридцать лет назад и он вёл литературный семинар, сколько безумных восторженных дурочек прошли через его руки. Споры до хрипоты, до смертельной вражды, накалившаяся до степени лопающихся лампочек аудитория, и густая тишина, в которой вязла его заключительная, не подлежащая сомнению божественная речь; одно только слово убивало или возвращало к жизни (мне скучно учить делать фразу, "письмо" - сгусток нерастворяющейся совести, е кристаллизация - форма словесных гроздьев, и потому жизнь должна быть пережита; это ложное утверждение, что личный опыт и интуицию можно заменить чтением книг, уникальность каждого нового проявления такова, что малейшее различие подробностей становится причиной огромнейшей разницы в последствиях, если примеры не сходны в частностях, то не годятся вовсе. Вечные сюжеты неизменны, потому что естественны, как небо и солнце, но, чёрт возьми, есть же в конце концов различие эпох, темперамента, стиля, свинга. Научить писать? а вы сначала переженитесь и разведитесь, в муках родите и потеряйте, прошагайте с худым рюкзаком от Любима до Караула, от Устье до Тотьмы, наломайтесь в путину на болтающемся траулере, выкарабкайтесь из полыньи, потерявшись из тайги, заглянув в глаза ужаса, познав почём фунт лиха, в каком-нибудь заваленном снегом Глушково или Полуночное, в каком-нибудь благодатно-весеннем Берёзове, в каком-нибудь стынущем на космическом сквозняке Называемске или Старобельске испишитесь до мозолей на пальцах, подобно морю, выбрасывающего тонны ракушечных скорлупок, до отвращения и сожгите бумаги, и откроется, и поймётся, жизнь - лучший учитель, автопилот, который сам вырулит, и тогда уже не придёте - литература дело штучное и ответственность персональная, и чем масштабнее проект, тем тяжелее поражение, в самом деле, какая глупость - привычка складывать слова, нет, не последнее искушение, не семь, а семьдесят семь раз прикиньте, не каждому праведнику даётся благодать), почётный эскорт сопровождающих, ночное редактирование с ароматом подгоревшего кофе и пристраивание рукописей в издательства (в злые минуты: пробивайтесь сами, здесь вам не паперть, первую книгу надо выпускать в сорок лет), на пожелтелых влажных простынях бьющиеся в объятиях гибкие тела, пахнущие ландышевой свежестью девичества, бухающее барабаном сердце и горючие обжигающие слёзы (распятый за руки и ноги, и запрокинутая голова, кто я? пятиконечная звезда - тогдашний любимый образ; в санатории писателей, аккумулировав солнечную энергию, он лежал пластом, из обугленного тела невыносимо медленно истекала чёрная боль, и складки тонкой простынки впивались верёвками - какие же муки испытывает настоящее, само себя сжигающее Солнце? - новая подруга кончиками пальцев мазала пылающее, а порой знобящее тело кефиром, а потом обдувала губами), - возможно ли забыть, и тем не менее многое забылось, самые лучшие годы, оправдавшие существование, пусть даже с его семинара не взросло ни одно крупное имя.
Он снова потянулся к рукописи, обнаружил приписку. По какой-либо там вероятной весне у меня остановится сердце во тьме - поэтами же издревле замечено, что с избыточной силой сбываются их беспощадные пророчества. Она умерла утром во сне. Окончив Литинститут (помните её публикацию в "Юности" с вашим предисловием?), она не делала карьеру, избегая тусовок и группировок - могла забыть о собственном вечере, на который проданы билеты, - твёрдо зная, писатель - тот, кто пишет, а не тот, кто "притчей на устах у всех". Год назад мы, друзья и знакомые Али, помянув собрата, решили скинуться и издать книгу. Это попытка не уступить времени дорогого человека. Теперь уже навсегда.
Собственное отражение в ночном окне (беззвучный колодец, в который безвозвратно кануло - в этом есть нечто великое - столько надежд, живых мгновений, черновиков), ты всегда догадывался - существует другая несостоявшаяся жизнь, такая же реальность, иначе откуда этот упругий эфир и корректирующие толчки, этот всплывающий донный лёд картинок и образов, невнятное эхо, неотвязные тени, мельтешение разорванных мыслей, как снежинок, откуда девчонка-несмышлёныш, одним прыжком преодолевшая пропасть, перед которой ты замер, и, сколько ни хохорься, ты переигран вчистую, ибо тебе не доступно недоступное, как звёздное небо, счастье небытия. Приговорённый к беде? - всё равно назову это счастьем, счастливым можно быть и с петлей на шее, и с иголкой в гортани, потому что под грифелем карандаша снова нарисовывается первая фраза, сама себя нашедшая, звенящая как горячая отливка, нелепая в своей наивной убеждённости, единственная незащищённая фраза на большой белой бумаге, как будто мир творится и умирает заново.