Его пролысина на затылке с каждым годом становилась всё больше и больше, оголяя миру белую, сухую, немного сморщенную голову. Эту весьма спорную деталь своей внешности, он всегда сочетал со своим любимым, серым костюмом, зимой спрятанным под такого же цвета пальто, которому, без сомнений, было одиноко в непомерно большом шкафу. Его старое лицо было таким же неподвижным, как лицо любой из скульптур летнего сада в Петербурге; словно вырубленное из камня древним умельцем застыло оно навеки. Если бы слежка за ним оплачивалась, то возле его квартиры выстроилась бы огромная очередь соискателей лёгких денег. Ведь любой малыш в доме мог сказать, во сколько он выйдет из подъезда в своём любимом сером костюме, куда пойдёт, когда вернётся и когда, затушив свет, ляжет спать. Вот только следить за ним было совершенно некому и незачем. Даже он сам часто сомневался в своей надобности для этого мира и был твёрдо уверен в том, что яркая внешность, способности к литературе или к математике, железный характер или же банальная воля не самые его сильные стороны. Какие сильные стороны были его? Он не знал. С самого детства, считая себя самым обыкновенным человечком, не ведая и страшась взрослого мира, он остался работать охранником в школе, едва окончив её. Жизнь его понеслась так же быстро, но монотонно, как кольцевая трасса для опытного автогонщика, знающего каждый опасный поворот, пересекающего одну и ту же финишную черту десятки раз в мучительном ожидании конца гонки. Пучина повседневности, захватив его, не давала уже сделать ни шагу в сторону. Он задыхался, теряясь в недельных запоях, и вновь возвращаясь на работу. Заточив себя в себе, он стремительно старел и не желал оставаться молодым.
Стоит сказать, что сначала он очень любил свою работу. Любил смотреть на маленьких детей, не знавших ещё грязи взрослого мира, не запачканных ею, любил слушать их звонкий, искренний смех. Нигде кроме школы он не слышал подобного смеха: громкого, разливающегося по стенам и потолку, вызывающего протяжное эхо глубоко в душе. Ах, если бы смех этот звучал по всей нашей планете, нашлась бы где-нибудь хоть одна печальная душа? Хоть один человек способный пойти на преступление? Хоть кто-нибудь, кто в своей радости не сливался бы с этим вечным смехом? Нет! Он был уверен, что детский смех способен всех исцелить, помочь каждому, простить любого, кто просит прощения. Старшеклассников он не любил. Наблюдая за ними, он замечал в них ростки тех идей и желаний, что так старательно взращиваются в молодом поколении современным обществом. Тех желаний, что так глубоко прятали в себя прохожие, встречавшиеся ему, и что не могли спрятать пылкие юноши и девушки в своих обсуждениях и оценивающих друг друга взглядах. Он горько сожалел о каждом ребёнке, ставшим взрослым, скорбно наблюдал превращение невинного существа в достойного представителя своей эпохи, построенной на принципах тотальной свободы, бесперебойного потребительства и повсеместной пластмассы. Пережив сотни таких сожалений, сердце его охладело к детям. Он перестал замечать их и начал стареть ещё быстрее, удаляясь в монотонность своей жизни. Чуткие детские сердца не могли не почувствовать изменений, произошедших в душе нашего героя. Он больше никогда не слышал смеха: увидев его, дети разбегались во все стороны, выкрикивая в его адрес свои особые, точнейшие по определению клички. В конце концов, за ним закрепилось прозвище "Тыква", которое дал ему незадачливый школьник, намекавший, по всей видимости, на форму и цвет лица нашего героя. С тех пор в школе, те немногие люди, что здоровались с ним, называли его никак иначе, чем Тыквой. Лишь некоторые из учителей обращались к нему по имени: Иван Иваныч. Но уже хотя бы ради этой мелочи ему стоило каждый день усердно приходить на работу. Ради того, что там, в школе, у него было имя, которое исчезало тоскливыми вечерами, когда он снова и снова сидел в своём осевшем кресле, бесконечно нажимая на потёртые кнопки телевизионного пульта. Когда радостное мерцание телевизора прыгало по отошедшим местами обоям пустоватой комнаты и по покрытому пылью календарю с застывшей весенней датой двенадцатилетней давности, Тыква казался восковой фигурой в огромном гробу. А когда он засыпал, мёртвую тишину тёмной комнаты нарушал лишь размеренный, негромкий стук форточки о раму. Тыква никогда не закрывал её, потому что она ничуть не мешала ему и открытой. Однако же он не чувствовал себя несчастным. Вернее будет сказать, он просто не чувствовал ничего, кроме, пожалуй, одного очень важного в его жизни чувства, напрямую связанного с единственной радостью, что была у него в жизни...
II
На работу он ходил по центральной улице города, насквозь прошитой огнями реклам, красочными витринами магазинчиков и кафе. Он шёл и разглядывал пролетающие мимо автомобили, обнимающиеся молодые пары, каждый раз, думая о том, как же тяжело, наверное, жить полной жизнью: вставать и не знать, что ты будешь делать вечером, гулять по улицам, сидеть в ресторанах, делать какие-то доклады для работы и, о Боже, путешествовать. Все встречные люди казались ему пришельцами с экрана телевизора: такими же маленькими, копошащимися среди громады города, добиваясь успехов, влюбляясь или просто шатаясь по широким проспектам. И каждый день, когда охваченный подобными мыслями Тыква тащился вдоль улицы, он останавливался напротив рекламного щита, на котором была изображена прекрасная девушка, рекламирующая духи. Конечно, духи были ему совершенно безразличны - всё его внимание привлекала эта девушка. Её русые волосы длинными кудряшками покрывали хрупкие плечи. Пухлые губки соединялись в чудесной улыбке, образуя маленькие впадинки на щеках, а из под длинных чёрных ресниц прямым и нежным взглядом смотрели на улицу большие зелёные глаза. Взгляд её был настолько чистым и детским, что Тыква, лишь однажды рискнув ответить на него своим взглядом, больше не смог отвести глаз, околдованный чарами девушки. Он одновременно боготворил и боялся Её. Боготворил также всеобъемлюще, как народы боготворят свои реликвии, миллионами людей преклоняясь пред ними. Боялся трепетно, не смея пошевельнуться в Её присутствии, как крестьянин, случайно оказавшийся в пышной парадной своего барина! Ах, как прекрасна была Она вечерами, когда он шёл домой! Улица зажигала свои огни, и грузная темнота уплывала прочь от города, наверх к небесам. А сам он загорался огоньками всех возможных цветов и размеров: оранжевые лампы рекламных щитов, нежный, кремовый свет витрин, зазывавших в магазинчики и кафе, жёлтое свечение уличных фонарей, сияние автомобильных фар - всё это отражалось в лужах и с двойной яркостью разливалось по улицам, окрашивая город и наполняя душу каждого пешехода радостной тоской и таинственной магией ночи.
Случай этот произошёл под самый новый год, в то время, когда люди суетливо перебегают из магазина в магазин в поисках подарков своим любимым и друзьям. Когда проспекты заполняются ёлками разной пышности и запахом рассыпанных повсюду мандаринов. Когда в троллейбусах и в метро, прогибающиеся под тяжестью подарочных коробок и пакетов, но счастливые пассажиры спешат домой, чтобы заняться нарезанием салатов для праздничного стола. Случай этот произошёл под новый год. В канун праздника, наиболее близкого русской душе, воплощающего собой эту душу, которую вопрошаешь порой: "Долго ли ты стол готовила, Хозяюшка?". "Долго! С месяц как!" - отвечает она. "Готовь ещё, Хозяюшка! Долго вам ещё праздновать. До самого Рождества Христова праздновать!". И бегает хозяюшка и суетится, и близится в заботах долгожданный двенадцатый час и вот он уже одним махом, одним прыжком запрыгивает на страну вместе с боем московских курантов, громкими взрывами салютов и бутылок шампанского. И вот уже кто-то сжигает записку с желанием над бокалом вина, кто-то целуется, кто-то плачет, и до самого утра вся огромная страна в одном порыве будет взрываться судорогами веселья, вина, ночных прогулок, громких песен, пьяных драк. Не важно, что будет завтра! Важна одна лишь эта ночь и это безудержное головокружение! Так и уснёт страна, вся наполненная счастьем, забывшая про свои печали, а когда проснётся протрезвевшей, потянется к остаткам вчерашнего салата, то вдруг в мгновение осознает: а за окном зима. И будет она морозить нас ещё два долгих месяца, и будут ещё метели свистеть в трещинах домов и вьюги заносить дороги, и что наступил новый год, с новыми надеждами, с новыми мыслями: со всем новым! И захочется сразу всё-всё успеть сделать, захочется перевернуть все горы и перепрыгнуть через океан в поисках чего-то хорошего, нужного. И станет душе вдруг грустно, и захочется ей стать лучше, светлее, полюбить и простить абсолютно всех, но наступает новый вечер, пролетают праздники, за ними уходит январь, и новые заботы стягивают душу так, что свободы ей не дают и забрасывают её хлопотами да делами. Но не стоит отчаиваться, время утечёт стремительно, и принесёт Дед Мороз в своей упряжке очередной Новый Год, и даст душам нашим ещё один шанс... Вот в какое удивительное время это произошло!
Тыква закончил свой рабочий день и спешил к Ней. Он хотел пожелать Ей счастливого Нового Года и, не мешая больше никому, по обыкновению своему запереться в квартире на все новогодние каникулы. Благодаря этой мысли, настроение его было приподнятым. Что-то светлое, предновогоднее, заразившее его, по всей видимости, через инфицированный праздником воздух, наполняло Тыкву и, вдруг, самым наинеожиданнейшим образом обрушило с небес на землю. Его и так не высокий эмоциональный подъём испарился в мгновение ока. Ошарашенный он стоял и вглядывался в такой знакомый и святой рекламный щит. У Неё уже не было половины лица, и рабочие, спеша закончить своё дело до наступления темноты, с акробатической резвостью отдирали бумагу от щита. Первые несколько минут Тыква не мог пошевелиться, уставившись на то, как лоскуты бумаги медленным вальсом опускались на землю, и будто бы ещё веря в торжество справедливости. Однако же справедливость не торжествовала, и вдруг, внутри него вспыхнуло пламя. Впервые за всю его сознательную жизнь в нём просыпались чувства, разгоняемые по всей душе этим пламенем. Иван Иваныч был похож на старый, проржавелый кран, открытый чей-то незадачливой рукой. После долгого простоя кран этот, горячий и сухой, долго фыркает и вдруг испускает из своего чрева маленькую, оранжевую капельку. Количество капелек быстро возрастает, и вот уже тоненькая ржавая струйка воды разбивает себя о горячий асфальт. Спустя всего несколько мгновений упорного фырканья, толстая свистящая струя водопадом окатывает всё вокруг и заполняет усохший мир влагой.
Не слыша самого себя, он уже бежал в сторону рабочих:
- Перестать! Не сметь!
- Ты чего, мужик?! - с удивлением воскликнул бригадир, стоящий ближе всех к разъярённо бегущему сумасшедшему.
- Пошли вон! - Орал он изо всей силы и, словно не заметив того, что этот человек был сложен гораздо крепче его, одним толчком отбросил бригадира в сторону.
- Я убью вас! - Тут же и стремянка вместе с рабочими полетела вниз, и неизбежные физические силы заставили мужчин несколько метров прокатиться по снежному склону.
-Убирайтесь, сволочи! - На его крик, громом разрывавший улицу, оглядывались обескураженные прохожие, уже знавшие, что за шоу их ждёт. Один молодой парень, умирая от смеха, снимал на камеру своего мобильного всю происходившую сцену, начиная от падения рабочих, и кончая торжеством Ивана Иваныча, сразу же бросившегося собирать Её бумажные останки. Торжество его, правда, длилось недолго: рабочих было трое, они были сильнее его и, конечно, они были в бешенстве от столь бесцеремонного с ними обращения. В итоге, из охотника тигра, загнавшего стадо антилоп, Иван Иваныч очень быстро превратился в слепого котёнка, которого нещадно и даже игриво грызли боевые псы. Вдоволь наигравшись, рабочие бросили его тело под прораставший рядом молодой клён.
Темнело. Прохожие, осознав, что больше ничего интересного не произойдёт, продолжили своё движение в сторону дома. Вскоре, закончив своё дело, ушли и рабочие. Прошло уже около часа, после случившейся драки. Наконец, мрак пушистым одеялом опустился на землю, и из чёрного, далёкого неба пушинками посыпался снег, прилипавший к грязному железу пустого уже Её обиталища и покрывавший красные пятна на заледенелом асфальте, кору дерева, под которым лежал Иван Иваныч и его самого, в его любимом, но теперь порванном пальто.
III
Очнувшись, Иван Иваныч долго не мог понять, что происходит. Некоторое время он так и лежал лицом вверх, наблюдая за тем, как из тёмного неба звёздочками выплывают снежинки, и, поддаваясь лёгкому дуновению ветра, закручивают белоснежный хоровод. Вдруг он почувствовал пульсирующую боль в правой части лица, и едва совершив машинальное движение рукой в сторону щеки, всё вспомнил. Всё произошедшее рухнуло на Ивана Иваныча так быстро и неожиданно, что он, не способный больше молчать, тяжело застонал. Кадры воспоминаний возникали в его голове настолько спутано и беспорядочно, что он, отчаянно схватившись за последний шанс, посмотрел на рекламный щит. Нет. Всё это был не сон и не галлюцинация. Её там не было. Иван Иваныч попытался встать, но вдруг в глазах его потемнело, и неведомая сила, пошатнув его, бросила обратно в сугроб. Решив пока не вставать, он принялся размышлять о своих дальнейших действиях, но из разбитой головы вытекли абсолютно все мысли, и поэтому он просто сидел в сугробе пока не ощутил холод в ногах, медленно расползавшийся по всему телу.
Спустя некоторое время ему всё же удалось встать и начать своё движение. Никакого плана Иван Иваныч придумать не смог, а потому он просто шёл прямо, мимо прохожих, презрительно отворачивавшихся от избитого бродяги, по нарядному гирляндами проспекту мимо домов, пылавших счастливыми окнами своих квартир. Физической боли, равно как и холода, он уже не чувствовал; вместо этого осталась другая боль, ноющая и тупая - чувство, сравнимое, пожалуй, с тем, как если бы человеку вынули сердце и вместо него в грудную клетку поместили оголённый электрический провод, ежесекундно разрывающийся током и сжимающий все внутренности этого человека, перекручивающий их как мясорубка говядину, заставляющий человека сжиматься в своих размерах и желать своего полнейшего исчезновения с поверхности планеты Земля! Иван Иваныч шёл уже больше часа. Он начал замерзать и подумал было снова сесть в сугроб, как вдруг неожиданно для себя нашёл выход. Мысль о самоубийстве появилась в его голове как-то случайно, будто рухнув на него из зимнего неба вместе с хлопьями снега. Он обрадовался этой идее настолько, что в сердце его, то пламя, загоревшееся несколько часов назад, воспылало воистину жарким пожаром, согревавшим всю его душу. Иван Иваныч даже побежал от воодушевления, негромко бормоча себе под нос: "Верно! Верный способ! И как же я раньше не догадался! Зачем столько лет умирал, если мог умереть за одну маленькую секундочку!". Осознав, что бежит без цели, он бросился в сторону железной дороги в надежде на случайный поезд, но промчавшись несколько метров, свернул, чтобы найти высотное здание. В этот вечер, увлечённый своими мыслями, он, то искал верёвку, способную выдержать вес его исхудалого тела, то рыскал вдоль тротуара в поисках острого предмета, чтобы перерезать вены, но каждый раз, уходя от старого места, охваченный очередной идеей, искал место новое. На лице его не было тех морщин, что называются мимическими и неизбежно появляются в уголках губ после частых улыбок, но сейчас, во время своего поиска, он улыбался до ушей и иногда даже разрывался громким смехом. Улыбался он этому давно забытому огню в груди, Ей, что была, и что так неожиданно пропала из его жизни и самому факту того, что посреди ночи, растрёпанный и побитый, он ищет место для самоубийства. Тыква ещё долгое время расхаживал по улицам, отыскивая подходящий способ покончить с собой, смеясь и сияя румянцами на щеках, пока не увидел на другой стороне улицы яркую вывеску "Пивной Двор".
IV
Как всегда стучала о раму ненавистная форточка, и стук её отдавался эхом по всей квартире. Тусклый свет телевизора мерцал на отошедших местами обоях пустоватой комнаты и на покрытом пылью календаре с застывшей весенней датой двенадцатилетней давности. Тыква сидел на полу в компании трёх бутылок водки и пил. А за окном всё ещё кружил снег, и кто-то безмятежно тянул новогоднюю песню. Ночь предстояла длинная.