Давным-давно, на самом излете одиннадцатого века, жил в Нормандии юный рыцарь. У него была красавица-жена - хрупкое создание, похожее на удивленного ангела. То, как они встретились и полюбили друг друга, достойно отдельной баллады, завершившейся, как и подобает счастливым историям, пышной и веселой свадьбой. Но недолго молодые прожили вместе. Папа Урбан Второй в далеком Клермоне произнес пламенную речь, отголоски которой мгновенно заполнили всю Европу, как огромный собор. Рыцарь пришил к плащу широкий красный крест, попрощался с женой и отплыл с немногочисленной своей дружиной в далекие страны, освобождать Гроб Господень под командованием достославного Роберта Куртгёза, заложившего ради этой благородной цели всю свою страну Вильгельму Рыжему, королю Англии.
Супруга осталась в фамильном замке одна. Немногочисленная челядь прислуживала ей, да раз в неделю приезжал старый аббат, бывший исповедником трем поколениям семьи юного рыцаря. Он видел, как тоскует жена по мужу, и жалость мешалась в его сердце со светлой радостью, а уста сами шептали слова утешения. Распоряжения по хозяйству не отнимали много времени. Скука затягивала окна тонкой паутиной, застилающей солнечный свет, так что каждый день долгие часы проводила она в опочивальне, вышивая за крохотным столиком церковные покровы, и мыслями уносясь к далекому мужу. Его портрет византийской работы висел на стене, и когда она вглядывалась в знакомые черты, ей зачастую казалось, что рыцарь на портрете тоже смотрит на нее, и где-то там, в далекой Сирии, на губах мужа вспыхивает та же чуть заметная улыбка, что и у его двойника в золоченой раме.
Шли годы. Паломники приносили противоречивые вести. Говорили, что рыцарь отличился при штурме Никеи, с горсткой храбрецов подведя осадную машину к одной из двухсот башен твердыни и чудом спасшись после ее крушения. Что на пути к Антиохии он отощал и едва держался в седле, пока войско крестоносцев брело через земли, выжженные отступающим Солиманом. А один странник, угощаясь в трапезном зале, поведал, что рыцарь одержал верх в схватке с бешеным псиглавцем, огромным, как святой Христофор, но был тяжело ранен. Сам Петр Пустынник молился всю ночь на коленях у постели умирающего, и к утру смертельные порезы чудесным образом исцелились. Меж бровей баронессы пролегла скорбная складка, но благородное лицо с портрета все так же улыбалось ей, и она верила, что муж ее жив, и он вернется домой.
Однажды она проснулась среди ночи от чувства, будто в опочивальне кто-то есть. Затаив дыхание, баронесса обвела взглядом комнату. Было тихо и темно, лишь дремотно шумела река под стенами замка. Мерцание луны сквозь узкое оконце падало на портрет, и баронессе вдруг почудилось, что он излучает не отраженный, а собственный свет, едва заметный в окружающем мраке. Она зажгла от крошечной лампады свечу и босиком подошла к картине. Юный рыцарь смотрел на нее как живой, грусть и нежность источало бледное лицо его. Пламя свечи трепетало под слабым ночным ветерком, тени метались по портрету, и вдруг баронессе показалось, что лицо мужа вздрогнуло. Крохотные отблески света на зрачках чуть заметно сместились, и нарисованные глаза наполнились жизнью. Щеки побледнели еще сильней, а губы напружинились и слегка приоткрылись, словно это движение стоило рыцарю титанических усилий. Баронесса отпрянула и в страхе выронила свечу. Судорожно крестясь, она отступила на шаг, и в мозгу ее уже вспыхнула спасительная мысль о том, что все ей только привиделось, как вдруг в темноте портрет медленно произнес глухим и надтреснутым, но таким бесконечно знакомым голосом:
- Здравствуй, Ильза. Вот мы и снова вместе, и больше я никогда тебя не покину.
Баронесса вскрикнула и лишилась чувств.
Когда она очнулась, нежные лучи солнца уже ласкали нарядные гобелены, висящие у дверей. В ясном утреннем свете портрет был всего лишь портретом, однако весь день Ильза была в смятении, и не единожды уколола свои тонкие руки иглой, когда отводила взгляд от вышивки и всматривалась в нарисованное лицо. Она даже думала попросить кормилицу переночевать в ее покоях, но что-то ее удержало.
На следующую ночь баронесса не могла сомкнуть глаз. Ближе к полуночи портрет опять наполнился загадочным светом, рыцарь ожил, вновь приветствовал ее по имени и галантно извинился за то, что невольно напугал ее вчера. Он поведал ей, что находится в Латакии, отвоеванной его сюзереном у сарацинов. Неустанно уносясь мыслями к жене и томясь неизъяснимой тоской, которую не заглушал даже шум сражений, он свел знакомство с Ихтияром Аль Казимом, знаменитым сарацинским кудесником. Тот сделал так, что ночами, когда тело рыцаря отдыхает от ратных трудов, душа его переселяется в портрет, дабы ни время, ни расстояния не могли разлучить воина с любимой. Эти сладостные слова развеяли страх баронессы, и она проговорила с мужем до самого утра.
Шли годы. Христианское воинство отвоевало гроб Господень. Тысячи иудеев и мусульман, оборонявших плечом к плечу стены священного Иерусалима, были сметены, и новые, грозные замки выросли на холмах над скудными землями, по которым когда-то ступали босые ноги Спасителя. Едва узнав о достижении заветной цели, папа Урбан Второй смежил навеки очи. Улыбка застыла на лице его, как знак уверенности в том, что скоро ангелы накинут на его плечи ризы более пышные, нежели мантия, разрезанная на крестные знаки для первых воинов великого похода. Баронесса там временем каждую ночь проводила возле портрета. Невзгоды и битвы напитали голос рыцаря мощью, благородной печалью и мудростью, и она любила его неизмеримо больше, чем прежде.
По замку тем временем поползли странные слухи. Все шептались о том, что хозяйка, переживавшая первые годы отсутствие супруга с приличествующей положению грустью, ныне выходит по утрам из опочивальни с сияющей улыбкой, а потом часто отсыпается днем. Донеслось это шушуканье и до внимательных ушей аббата. Почтенный старец не на шутку встревожился. Он осторожно расспрашивал баронессу во время исповедей, но та, не видя ничего грешного в беседах с мужем, решила молчать - она знала, что аббату вряд ли понравятся опыты ее супруга с языческой магией, пусть и в самых благородных целях. Проницательный старик чувствовал, что молодая женщина изменилась, и она теперь - словно яблоня, оживающая после долгой зимы. Он отпускал ее и долго сидел, беззвучно качая головой. В любом случае, думал аббат, ждать осталось недолго. По достоверным сведениям, славный Роберт по прозвищу Куртгёз уже покинул Палестину и теперь пировал в Апулии, празднуя свадьбу с Сибиллой, дочерью графа Жоффруа де Конверсана - мужа столь богатого, что ему не составит никакого труда помочь зятю выкупить герцогство из залога. А баронесса, счастливо улыбаясь, часами рассказывала портрету рыцаря о своих маленьких радостях и огорчениях, и тот, щадя ее, мало говорил о войне, зато, когда нужно, молчал, а когда нужно - давал дельный совет, и уста его пахли сандалом, медом и яичным желтком.
Зябким зимним днем слуга, посланный за покупками, прискакал из города раньше времени, и руки его были пусты.
- Едут, едут! - прокричал он, еще не успев спрыгнуть со взмыленной лошаденки, и замок тут же охватила радостная суета.
Баронесса встречала мужа у ворот, кусая губы от нетерпения. Рыцарь оставил своих воинов пировать в городе и примчался в замок один, в сопровождении оруженосца. Переехав через ров, он спешился, снял с седла тушку подстреленного зайца и бросил его собакам.
- Пусть и у псов будет праздник, - молвил барон и улыбнулся, увидев, как ошалевшие от радости гончие во мгновение ока разодрали зверька и сожрали, не оставив даже костей. Затем он порывисто взбежал по ступеням и обнял жену.
Он сильно изменился за эти годы, прекрасный юный рыцарь. На смену бесшабашной легкости пришла зрелая тяжелая сила. Пухлый рот, который она так любила целовать, огрубел от зычных приказов и яростных кличей. Изящный подбородок скрыла жесткая спутанная борода, царапнувшая щеку баронессы. Она проводила его к накрытому столу, и барон, едва сотворив молитву, принялся есть с жадностью изголодавшегося путника. Свиной жир застывал на кончиках его усов.
Покончив с едой, он торопливо отвел жену в опочивальню.
- Я так истосковался по тебе, Ильза, - шептал он, возясь со шнуровкой на лифе. - Столько лет прошло...
- Да, милый, - послушно отвечала она. - Не знаю, как бы я вынесла разлуку, когда бы ты не являлся мне каждую ночь в своем портрете.
- Бедняжка, - вздохнул рыцарь, которому, наконец-то, удалось справиться с застежками. - Вместо живого мужа довольствоваться глазением на портрет...
- Не говори так! - с жаром воскликнула баронесса. - Твой волшебник, Аль Казим, сотворил настоящее чудо, и наши беседы согревали меня не меньше, чем живые объятия, ибо знала я, сколь окрепла и возмужала твоя любовь во время долгой разлуки.
Слова жены показались ему странными, с языка так и норовили сорваться новые вопросы, но тут платье упало к ее ногам, и он взял ее с голодной яростью воина, да так, что скрипел балдахин, и вши сыпались с его волос на пышные подушки. Он брал ее снова и снова, почти без отдыха. Наступала ночь, и солнце, уходя под землю, истекало кровью. Когда угасли последние багряные лучи, баронесса, разбитая, словно ее топтали сапогами, обратила лицо к портрету и, к своему ужасу, вновь увидела, что тот ожил и смотрит на нее с кротким пониманием, сочувствием и любовью.
Шло время. Барон жесткой рукой быстро наводил порядок в своих владениях. Он выиграл несколько тяжб с соседями, изловил и посадил на кол разбойников, уже много лет вселявших страх в горожан. Но он видел, что жена его несчастна, и не мог понять причины.
- Кто ты? - шептала она, оставаясь наедине с портретом. А тот смотрел печально и отвечал:
- Я - муж твой, Ильза.
- Но ты же вернулся!
- И да, и нет, - говорил он и умолкал надолго, так что баронесса часами вглядывалась в застывший лик и не понимала, с ней ли он еще или его душа унеслась в неведомые дали. И барон часто замечал, что когда они вместе, жена отворачивается, словно ей противно его огрубелое лицо, и неотрывно смотрит на портрет, где он был запечатлен в дни юности и чистоты, и тогда горе и гнев вскипали в его сердце. Ему хотелось поведать ей обо всем, что он видел и пережил, о чем не поют труверы и не пристало рассказывать дамам. Про то, как рыцари ели своих верных коней, а обезумевшая от голода чернь - трупы сарацинов, их жен и детей. Как Петр Пустынник, приведший в Сирию толпы бродяг, не умевших воевать, зато опускавшихся на завоеванные рыцарской кровью земли, подобно саранче, пытался трусливо бежать из осажденной Антиохии. Как воины Христовы перед каждой битвой проводили время не столько на военных советах, сколько в грязных дрязгах о том, кому достанутся завоеванные земли, и не оставили своих усобиц, даже ступая по Голгофе. Как евреи, которым был великодушно предложен выбор между переходом в истинную веру и смертью, в помутнении рассудка убивали друг друга, и жених вонзал нож в невесту, а отец - в сына. И какое право имеет она сожалеть, что его душа отяжелела, а сердце подернулось коростой! Юный рыцарь с портрета глядел на барона насмешливо, положив тонкую ладонь на рукоять меча.
Тем временем хитроумный король Вильгельм Рыжий, так и не отдавший своему брату Роберту по прозвищу Куртгёз Нормандии, во время охоты на оленя сам стал добычей. Их младший брат Генрих, едва увидев неостывший труп со стрелой в груди, стремглав помчался в Винчестер и завладел сперва королевской казной, а затем и короной Англии, по праву старшинства полагавшейся нормандскому герцогу. Возмущенный Роберт кинул клич, и барон спешно отбыл из замка на зов сюзерена. Вернулся он через три недели, душной сентябрьской ночью. Тучи хмурились, словно предчувствуя гражданскую войну, и навстречу им из бледной реки змеились туманы. Они обвивали черные стены замка, беззвучно карабкались по ним, лизали бойницы длинными влажными языками. Но вздохнул осенний ветер, вспугнул белесых призраков, и высоко над рекой блеснул слабый свет в окошке. Рыцарь с удивлением понял, что мерцание идет из спальни его жены. Кровь бросилась в лицо барона, и сразу вспомнились скользкие взгляды слуг да осторожные расспросы старого аббата. Не зажигая свечи, он бесшумно прошел по знакомым с детства коридорам и прильнул ухом к массивной двери опочивальни. Так слышался отчетливый шепот - то низкий, то высокий, словно беседовали двое, но слов он разобрать не мог. Наконец, рыцарь не выдержал и настежь распахнул дверь. В испуге Ильза обернулась. Она прижалась к портрету, ища у него защиты, а перед ней в дверном проеме, будто в дубовой раме, стоял муж - огромный, бородатый, со сверкающими глазами, и страшен показался ей лик его.
В ту ночь она, парализованная страхом, рассказала барону все, без утайки. Послали за аббатом. Старик, проклиная козни диавола, с несвойственной возрасту сноровкой то молился, то отдавал распоряжения, и к полудню во дворе замка был сложен огромный костер. На вершину его под звуки очистительного молебна водрузили злополучный портрет. Баронесса, не отрываясь, смотрела в последний раз на родное лицо и видела, что за мгновение до того, как холст разодрали языки пламени, из глаза юного рыцаря скатилась - то ли слеза, то ли просто капля расплавленной краски.
По совету аббата, рыцарь посадил свою жену под замок, приставив к двери охрану. Но когда почтенный старец вошел к грешнице, чтобы исповедовать ее, в комнате никого не было. Светлел на стене след от портрета и далеко внизу, под распахнутым окном, река беспечно несла свои воды в северные моря.
Многие недели безутешный барон не прекращал поисков, но тело так и не нашли. Тогда он уединился в замке, распорядившись никого не принимать. Нормандия гудела, как растревоженный улей, но ему было все равно. Устав ждать его к исповеди, аббат пробормотал: "Одиночество входит к тебе как друг, но даже самый лучший друг не должен заслонять остальной мир. Иначе он становится хуже злейшего врага". Затем старик оседлал своего мула и вновь приехал в замок, но барон приказал поднять мост, и недобрый блеск был в его глазах. Вскоре он бросил все и покинул страну, не взяв с собой даже оруженосца. После отъезда рыцаря монастырь сгорел, и в пламени погиб седой его настоятель.
Долго странствовал рыцарь по свету. Его сюзерен, отважный Роберт по прозвищу Куртгёз, так и не дождавшись помощи верного вассала, потерпел поражение в борьбе за английскую корону и был заточен в замке Дивайзис, ибо воин, хватающийся за меч, всегда бессилен перед хитрецом, первым делом хватающим казну. Но это уже не волновало барона. Дни и ночи, продвигаясь на юг, он думал о жене, и поздняя мудрость безрадостным дождем проливалась в его душу. Он обращался к ней, как иные обращаются к богу, и порой ему казалось, что она отвечает. Скорбь, словно плащом, окутала его аурой благородства, и даже сарацины не решались тронуть одинокого путника. Так он вернулся в древнюю Латакию, город мудрецов, пророков и проходимцев. Там, в лабиринте узких улочек, подобных клубку змей, он нашел того, кого долго искал.
Врачеватель и колдун Ихтияр Аль Казим не выказал при виде барона ни малейшего удивления, словно знатные крестоносцы каждый день заходили в его крохотную лавчонку за городским рынком. Кожевенные мастерские, широко раскинувшиеся по соседству, насыщали воздух нечеловеческим смрадом, так что лишь чувствительный нос мог различить запах зелья асассинов, тлевшего в короткой трубке, которую старик сжимал в узловатых пальцах. Барон неотрывно глядел на колдуна, пытаясь проникнуть сквозь рыжие, словно подернутые ржавчиной глаза в самую суть этого человека. Аль Казим, не изменившись в лице, взял у рыцаря кошель с деньгами, отнятыми у его собратьев, кивнул и передал его невесть откуда возникшему чумазому ребенку, который моментально исчез, нырнув во внутренний дворик. А кудесник, не говоря ни слова, вновь разлегся на цветных одеялах сваленных в углу. Его белоснежная борода была поделена на восемь крупных прядей, увенчанных на кончиках поблескивающими рубинами, из-за чего она походила на перевернутую корону. Да и само лицо Аль Казима, с тонким безгубым ртом и глубокими морщинами на лбу, казалось перевернутым.
Наконец, барон сдался и заговорил с первым. Сбиваясь и путая слова, он поведал свою странную историю, закончив ее страстным вопросом:
- Скажи мне, чародей, где моя жена? Жива ли она или сгинула бесследно?
Старый араб сухо усмехнулся:
- Разве ваши священники не учат, что душа бессмертна, и лишь грешников ждет вечная погибель после Страшного суда?
И, заметив гнев на лице барона, он добавил:
- Знай же, неверный, я выполню твою просьбу, и ты вновь увидишь свою жену. Но расплата твоя будет столь же велика, как и награда.
- Назови свою цену, старик! - воскликнул рыцарь. - Верни ее мне, и ты закончишь свои дни в роскоши, о которой не смел и мечтать!
Колдун поднес к трубке тлеющую лучину, затянулся, и смех его смешался с кашлем:
- Плата, которую ты не внес, уже получена, и не мной. Приходи сюда после полной Луны.
И он кивком отослал гордого барона, как сюзерен отсылает последнего из вассалов.
Ждать оставалось всего две недели, но для барона каждый день растягивался, словно золотая нить под молотком ювелира, и казался длиннее года. Он не мог ни спать, ни есть, лишь думал неотрывно о жене, и подобно тому, как истощалось его тело, ее образ тоже освобождался от всего лишнего. Высыхали слезы, истаивали обиды, и все ближе, ближе была она в его сознании к той совсем юной девушке, которую он оставил дома, отправляясь в долгий поход, из которого, в сущности, так и не вернулся. И он поклялся перед богом, что никогда больше не причинит ей боли ни в умысле, ни в словах, чего бы ему это ни стоило.
Когда назначенный срок пришел, рыцарь вновь появился на пороге лавки старого колдуна. Тот кинул на него бесстрастный взгляд и громко хлопнул в ладоши. Уже знакомый рыцарю грязный мальчишка, шлепая босыми пятками, внес и поставил перед ним большой сверток, после чего юркнул обратно. И когда барон размотал белую холстину, покрывавшую в несколько слоев загадочный дар, он увидел под нею новый портрет.
На нем с выдающимся мастерством была изображена юная женщина, в которой рыцарь мгновенно признал свою жену. Она стояла босая, держа в руке свечу. Прядь темных волос выбивалась из-под чепца.
- Теперь ступай, - словно издалека, услышал барон голос Ихтияра Аль Казима. - Ты знаешь, что делать.
Ночь, словно темная вуаль, опускалась на город, пряча от глаз неверных его тайны. Крик муэдзинов мешался с пьяным хохотом генуэзских матросов. Рыцарь нес портрет, бережно прижимая к груди, и чувствовал, что каждый шаг приближает его не только к жене, но и к пониманию, которого страшилось его сердце. Он поставил картину сбоку у изголовья своей лежанки. И скоро, очень скоро язычок пламени на фитиле нарисованной свечи дрогнул. Черты лица жены сдвинулись чуть заметно, она посмотрела сквозь блестящий слой лака прямо на него. И рыцарь, опустившись на колени, приник со своей стороны к холсту. Хриплым от волнения голосом он произнес самые простые слова, вложив в них всю свою боль и всю свою радость:
- Здравствуй, Ильза. Вот мы и снова вместе, и больше я никогда тебя не покину.