Аннотация: Три славных дня... 1830-й год. Просто взгляд.
Символ эпохи.
В людях вообще нет величия. Никто из нас не в счёт, - ни ты, ни я, ни кто-либо другой, - мы приходим и уходим, немного пошумев; но мы - ничто.
Важны вещи, факты - вот в чём величие. А в нас его нет, ни в ком. ...Все мы сообща - а нас миллионы - составляем нечто почти великое, но в этом-то "почти" - вся загвоздка.
Уильям Сароян
Из глубин космоса галопом мчались солнечные лучи, согревая Землю, медленно вращающуюся в эфире. По человеческому календарю, принятому на европейском материке, шел 1830 год новой эры.
Золотой свет, льющийся из кубка безоблачных небес, отразился в ониксовых глазах пестрогрудого ястреба, когда он взмыл с крыши дома в потоках нагретого воздуха. Совершенство линий, совершенство грации - хищник свободно скользил над городом, бывшим в его глазах лишь хаотическим скопищем каменных коробок, удобных для гнездования, но и таящих опасности; ястреба ждали птенцы и супруга, с которой он прожил долгие пять лет, не разлучаясь - он должен был кормить семейство. Описывая круги над парками и улицами, ястреб не знал, не мог знать, что город, в котором он вырос и обрел пару - Париж, справедливо считавшийся величайшей столицей Европы; птица парила над Сен-Жерменом, равнодушно глядя на шпили церкви и сияющие витражи; значение имела только пища. Хищник летел на восток, к Латинскому кварталу, над толчеей небольших улочек: всего через двадцать лет тело Парижа вспорют новые бульвары и авеню, навсегда изменив облик города, от романтического хаоса к индустриальной упорядоченности. Об этом не знали даже спешащие по делам люди.
Серые, желтые, красноватые дома... ястреб великолепно различал цвета и тончайшие нюансы оттенков, ибо это помогало бесчисленным поколениям пернатых хищников выжить, найти добычу и избегнуть опасности... он повернул на юг, держась в пределах своей территории и, заложив крутой вираж, вспугнул стайку мирно клюющих крошки голубей. Они ошалело метались над площадью, хлопая крыльями, но по-прежнему держались вместе, повинуясь инстинкту, не менее древнему, чем охотничий инстинкт их преследователя. Ястреб был опытной, пожившей птицей, поэтому он неожиданно взмыл круто ввысь, позволяя голубям разлететься, и вновь бросился на них, на сей раз ему удалось отбить от стаи крупного рябого самца. Перепуганный голубь опрометью бросился прочь, однако хищник куда быстрее набирал скорость; его узкие крылья бесшумно резали воздух; жертва кинулась в арку дома, но ястреб отрезал путь к отступлению, направляя погоню на более просторную улицу.
Силы голубя были на исходе; он раскрывал клюв, в немом ужасе, слыша свистящие взмахи крыльев своего врага. У желтоватого особняка с колоннами рябой самец отчаянным усилием подбросил свое тело вертикально вверх, надеясь забиться в нишу фриза, ястреб оказался проворнее. Выброшенные вперед когти рассекли голубиную грудь, и рябой самец медленно полетел вниз, роняя пух; ястреб легко подхватил слабо трепещущую добычу, направляясь к супруге и детям.
Сидевшие в кабинете люди не обратили внимания на разыгравшуюся за окном драму - их занимали совсем другие дела. Время старого мира, к добру или худу, неумолимо истекало - его невозможно да и не нужно было остановить; вставал иной вопрос - что будет. Людям свойственно устремляться мыслью в грядущее, этой способности напрочь лишены животные - пестрогрудый ястреб не думал о том, что принесет завтрашний день, наслаждаясь мгновенным ощущением сытости в теплом гнезде на чердаке дома Љ27 по улице Рен.
Арман Каррель, снимавший в том же самом доме меблированные комнаты, даже не подозревал о существовании ястреба, убившего голубя под окнами Отэль-Кольбер, где собрались сегодня оппозиционные журналисты. Его, как и многих журналистов, интересовали совсем другие вещи. Поводом к собранию послужили принятые правительством Полиньяка ордонансы, появившиеся 26 июля в "Монитере". Их было всего четыре. Первый упразднял свободу печати и восстанавливал режим предварительных разрешений, которые всегда могли быть взяты назад и должны были возобновляться через каждые три месяца. Второй объявлял палату распущенной. Третий представлял собой новый избирательный закон. Число депутатов было определено в 258. Состав выборных коллегий был изменен, число избирателей было сокращено на три четверти. Палата лишалась права вносить поправки в законопроекты. Четвертый ордонанс созывал избирателей на 6 и 13 сентября и назначал открытие сессии палат на 28 сентября. Конечно, это значило возврат к абсолютизму в самой беззастенчивой форме, отказ от результатов трудного пути, пройденного с 89-го года, как их понимали присутствующие в комнате с высокими потолками и стрельчатыми окнами, в которые билось дыхание позднего лета. За столом по негласному решению, председательствовал Тьер, невысокий брюнет в светлом костюме. Среди собравшихся, кроме Карреля, присутствовали Минье, сотрудничавший в "Национале", редактор "Тан" господин Бод и несколько руководителей мелких изданий.
- Действие правового порядка прервано, начался режим насилия. Правительство нарушило законность и тем освободило нас от обязанности повиноваться. - Тьер читал составленный им протест, все больше распаляясь. - Мы попытаемся выпускать газеты, не испрашивая навязанного нам разрешения. Правительство утратило характер законности, обязывающий к повиновению. Мы будем сопротивляться в сфере нашей деятельности; дело Франции решить - до какого предела следует ей довести свой отпор
- Самое смешное, - в раздумье заметил Каррель, - что большинству просто плевать на все эти постановления, и где-нибудь в Оверни или на Марне обывателей интересует только, поднимутся ли цены на хлеб и что можно будет выгоднее продать... Если даже парижане и поднимутся, в чем я глубоко сомневаюсь, поддержки провинций оказано не будет.
- Вы слишком скептичны, mon ami, - сидевший напротив Минье улыбнулся. - Разумеется, историю всегда вершит меньшинство, но в исключительно благоприятные, переломные моменты. Один из которых настал благодаря Полиньяку.
- Я склонен согласиться с мсье Каррелем, - чуть глуховатый голос принадлежал Тьеру, - но лишь в одном вопросе. Да, на поддержку не стоит рассчитывать - но это не значит, что мы должны вообще отказываться от действий.
- Боюсь, что вы меня не так поняли, - сощурился Арман. - Я говорил не о пассивности, а о конечном результате. Уверен, что en masse все равно, кто правит и что он издает; только республика может дать шанс привлечь людей к их судьбе. Да, полностью выборное правительство, всеобщее избирательное право, вне зависимости от имущественного ценза и сословной принадлежности...
- Страна не готова к такой форме правления, - возразил Минье. - Если мы поднимем вопрос о передаче власти народу и останемся в живых после столь дерзкого заявления, Франция будет ввержена в кровавый хаос. Думаете, аристократия так легко откажется от вековых привилегий?
- А Вы, мсье, думаете, что герцог Орлеанский окажется лучшим правителем? Поймите, дело здесь не в недостатках той или иной персоны, все мы не ангелы, дело в принципе королевской власти.
- Что Вы имеете в виду? - Бод, главный редактор газеты "Тан", с интересом взглянул на Карреля.
- Дурно то, что одному человеку дается право судить и миловать... даже если это право и ограничивается представительными учреждениями. Люди слабы... а наделенные властью еще слабее прочих.
- Среди Ваших предков случайно не было левеллеров, мсье? - засмеялся Тьер. - Лично я не отрицаю плюсы демократического правления, но... пропагандировать его сейчас равноценно самоубийству. Мы и так рискуем, говоря о смене династии...
- Потому и рискуете, что сами не уверены в своей правоте, - резко ответил Арман. - Вы боитесь, что народ не поддержит идею о смене рук, держащих вожжи. Какими бы чистыми эти руки не были, от государственных вожжей они очень быстро замараются, и что вы будете делать дальше? В то же время, - он оперся о стол и окинул взглядом коллег, - память о днях революции еще жива в сердцах, и если вы воззовете к ней, господа, то куда скорее добьетесь успеха!
Минье с сожалением покачал головой.
- Ваша беда в том, что Вы не политик, мсье Каррель. Да, я не могу спорить с Вашей логикой... но есть сферы, где теряют силу самые безупречные логические построения. Политика - одна из них.
Тьер закончил составление протеста, победно взмахнул листом и сказал: "Никаких коллективных подписей! Под этим документиком нужны имена. Вот мое имя!" И он подписался первым. Собравшиеся последовали его примеру. Подозревал ли Каррель, что сегодняшний день станет началом новой истории? Вряд ли... он знал об этом не больше пестрогрудого ястреба, дремавшего в гнезде рядом с подругой и мохнатыми неугомонными птенцами. Но мир менялся, пока что неощутимо даже для тех, кто держал руку на его пульсе, тончайшие нити все туже сплетались в грозовой клубок, и время мчалось пришпоренным конем. 1830-й год человеческой эры.
Новый день, 27-е число. Проезжая через Сен-Жермен-о-клерк, Арман вспоминал вчерашние события, но мысли против воли ускользали, навстречу прохладному утру. В перламутровой раме неба вставал левый берег, ощетинившийся шиферными кровлями, золотой купол Дома инвалидов и шпили Сен-Жермен-де-Пре. Конь - рослый светло-серый гунтер, пофыркивал, изгибая шею, безмолвно прося отпустить повод и мчаться галопом, но Каррель сдерживал порыв, вновь и вновь возвращаясь к типографским строчкам, за которыми стояла реальность. Минувшим вечером начались манифестации в Пале-Рояле. Кричали: "Да здравствует хартия! Долой министров!" Полиньяк, проезжавший в карете по бульварам, едва спасся от толпы. Знать бы, что за этим последует... раньше Арман гордился умением на полкорпуса опережать ход событий, но сейчас чувствовал себя странно оглушенным, выщемленным из бурного потока, что клокочет у стен Парижа, угрожая смыть привычный уклад. Это было сродни физическому дискомфорту, который нельзя снять ни верховой прогулкой, ни продолжительным сном... и Каррель бесцельно скользил взглядом по тяжеловесным доходным домам, нависшим над булыжниками улиц, лавочкам с яркими, как вымпелы, жестяными вывесками, кованым балкончикам в зелени цветов. Самое обычное утро - сколько таких он встретил по дороге на работу.
Каррель сохранил любовь к верховой езде еще со времен ученичества в Сен-Сире, когда выездка была в числе его любимых дисциплин; и в самом деле, что может быть лучше того удивительного контакта, который возникает между тобой и конем, понимающим твои мысли и настроение лучше любого человека... нет, между людьми такое общение положительно невозможно, думал Арман, направляя жеребца к проезду Клерк, размеренно цокали копыта.
Он замечательно смотрится в седле - выше среднего, стройный и очень изящный. Некоторая хрупкость сложения могла ввести в заблуждение того, кто не знал о военном прошлом Карреля, о сражениях в Испании и блестящей защите перед трибуналом. Ветерок ласкает пышные темно-русые волосы; при свечах они кажутся скорее каштановыми, но сейчас отливают старым золотом. Как и у любого нормандца, у Армана белая, незагорающая кожа, светлые глаза под прямыми ресницами, которые смягчают строгое выражение лица. При этом в его облике чувствуется незаурядная внутренняя сила, диковатая под парижским лоском память о плававших на драккарах предках, подобно тому как в рафинированной фигуре дога проглядывает лесная, волчья стать.
Щелкали, открываясь ставни; мещанки в белоснежных накрахмаленных чепцах, с объемистыми корзинками под локтем, уже спешили в Аль, пользуясь утренней прохладой. Мимо прогрохотала телега мясника, и Арман придержал коня. "Все, как обычно, - проводил рассеянным взором неуклюжую колымагу, - и что бы не говорили господа либералы, народу все равно... для мясника главное - цены на говядину, для брадобрея - чтоб находились клиенты, а кто ими правит, задумываться некогда". Хорошо это или плохо? Знать бы... Еще было бы чудесно заехать после редакции к Огюстэну, узнать его мнение по поводу происходящего: Тьерри по всему принадлежит к той редкой породе людей, которые почти никогда не ошибаются.
Умница жеребец остановился прямо у подъезда Отэль-Кольбер и покосился на хозяина, прядая ушами. Каррель механически потрепал его по холке и... с удивлением воззрился на отряд конных жандармов под предводительством полицейского комиссара. Всадники нервничали, видимо в ожидании распоряжений и лишь без толку передергивали поводья, заставляя коней бестолково топтаться на месте. Косые лучи солнца играли на медных мундштуках и потрепанном галуне; заметив Карреля, комиссар выехал вперед.
- Послушайте, вы...
- Чем обязан? - Арман поудобнее перехватил стэк.
Полицейский встопорщил усы.
- Вот это, - он помахал скомканным номером "Националя", - есть нарушение закона. В силу ордонансов, принятых вчера.
- Они собираются сломать наши станки, - двери осторожно приоткрылись, явив миру лицо Иоганна Грюнендаля, главного бухгалтера газеты. Эльзасец был бледнее обычного и говорил с сильным акцентом: верные признаки беды. - Я взял на себя смелость не впускать их до Вашего прибытия, мсье.
Каррель улыбнулся и, тронув конские бока каблуками, въехал во двор.
- В силу ордонансов, - сказал он комиссару, - вы хотите разбить наши станки. Ну так вот: во имя закона требую, чтобы вы их не трогали. Грюнендаль, заприте ворота.
Лязгнул замок; копыта звонко процокали по мощенному дворику, и Арман спешился. Обмотав поводья вокруг импровизированной коновязи, он прошел к дверям и обернулся.
- Полиция все равно добьется своего, - покачал головой эльзасец.
- Есть закон. Опубликованный вчера протест не нарушает его, - пожал плечами Каррель. - Ордонанс 25-го числа, как противоречащий хартии, не может быть обязателен ни для короля, ни для граждан, на права которых он посягает; так решил суд.
- На их стороне сила, - Грюнендаль был настроен пессимистично. - А мы, мсье? Что мы сможем противопоставить ей?
- Сила... - Арман вошел в кабинет и отдернул штору. Столпившиеся у ворот жандармы препирались, решая, кому же идти за слесарем. - Надеюсь, мы уже сказали все, что хотели, Иоганн. Теперь слово принадлежит Парижу.
Был ли он уверен в своих словах? Или - в глубине души сомневался? Успех открытого восстания был сомнителен и, по большому счету, Каррель все еще не принимал всерьез саму возможность мятежа. Солнце поднималось все выше, раскаляясь, хотя на самом деле Земля вращалась, подчиняясь силе тяготения... я знал это, хотя никогда не мог понять, какие законы подчиняют себе необъятность мирового пространства. И - по контрасту - как нелепо мы пыжимся, пытаясь изобрести универсальный рецепт гармонии. Одни видят спасение в абсолютизме, другие - в демократии, а кому-то достаточно низких цен на зерно... что же суждено?
Облака бежали над городом, тая под беспощадными лучами солнца; они скользили над Сен-Жерменом, устремляясь на север, гнал их легкий ветерок. На другом берегу Сены, на Елисейских полях (авеню Матиньон) в роскошно обставленной гостиной пил кофе человек средних лет в темно-красном бархатном халате. Наползающие на город тучи не слишком его волновали; скорее, он и не задумывался о наступающих переменах. "Главное - уметь примениться; думаю, если Карла и сместят, его преемник оценит достоинства и талант опытного публициста, - он перелистал несколько страниц журнала, - чернь не понимает, что господа либералы пытаются использовать ее в своих целях, и ничего кроме доброго свинца за труды все эти переплетчики да зеленщики не получат... они всего лишь инструмент в умелых руках".
- Какие новости, любезный?
Дворецкий склонился в заученном поклоне.
- Вас хочет видеть мсье Дорси.
- Вот как? Хорошо...
Элегантный господин с тщательно подвитыми рыжеватыми бакенбардами опустился в кресло напротив. Ваза с пышными алыми розами заслоняла лицо собеседника и названный Дорси отодвинул ее.
- Еле добрался к Вам, Эмиль. Думал, перевернут экипаж...
- Вы - фантазер, Пьер. Кто мог решиться на подобное? Наброситься на экипаж главы почтовой службы...
- На улицах строят баррикады, - Дорси не принял шутливого тона. - Народ ненавидит всех, получивших места благодаря его светлости князю Полиньяку.
Эмиль закурил трубку, пуская дым кольцами; они таяли под потолком, расписанным лично Делакруа сценами из восточной жизни.
- И Вы решили искать у меня убежища? Романтично...
- Я привез новости, - Пьер налил себе виски и залпом выпил. - Командующим войсками в Париже назначен Мармон.
- Самый непопулярный из генералов. Эссонский предатель. Префект городской полиции, видно, совсем потерял голову, - утробно хохотнул Эмиль. - Я бы никогда не отпустил солдат из города в такое неспокойное время.
- Это еще не все, - продолжал Дорси. - Мармон, открыто порицавший ордонансы, с отчаянием принял вверенный ему пост. Своим офицерам он дал приказания: "Не стреляйте, пока мятежники не начнут перестрелку. А под перестрелкой я разумею самое меньшее пятьдесят выстрелов".
- И что с того? - поднял бровь Эмиль. - Ну постреляют на окраинах, может быть разгромят пару продуктовых лавочек... и все успокоится. У черни нет вожаков, способных на большее, мой друг. Я не желаю даже говорить об этом - много чести псам подзаборным.
- Сразу видно, что Вы сегодня не выезжали; на Сент-Оноре строятся баррикады, восток города уже укреплен повстанцами, равно как рабочие предместья. Многие улицы перекрыты, и... - Дорси вздохнул. - Они требуют отставки его светлости.
- Бред, - страх Пьера понемногу вползал в озаренную июлем душу Эмиля, словно липкий осенний туман. Позиция Полиньяка казалась незыблемой, принятые им постановления - верными, и слова главы почтовой службы пронзительно диссонировали со сложившейся картиной. Страх звучал в них, стелющийся, неотвязный словно тень, страх. - Они не осмелятся...
- Осмелятся... если им многое пообещают.
Эмиль резким движением задергивает штору, послушно падают складки вишневого бархата, погружая гостиную в красноватый полумрак. Так ли уж важно, чем развлекается презренная чернь? - тлеет сигара в уголке рта.
Важно, мсье Эмиль, важно... - сказал бы Каррель, но его не было в эту минуту в комнатах Авеню Матиньон. И охваченный ужасом Полиньяк, поспешивший объявить город на осадном положении согласился бы с такими словами, ибо на востоке уже гремели выстрелы. Французы против французов...
Кто первым спустил курок? И чью грудь вспорол жаждущий крови кусочек свинца? На сером мундире или на синей рабочей блузе расплылась пороховая копоть - вот это уже не важно, а важно другое, мсье Эмиль - этот первый выстрел бесповоротно изменил мир, тот мир, в котором вы выросли. Кровью и грязью делается история...
Напуганный шумом и толпами людей в центре города, пестрогрудый ястреб летел на юг: голод цепкими клещами сжимал утробу, и опалово-желтые глаза высматривали добычу. Теперь хищник был вынужден держаться в стороне от больших улиц, превращенных двуногими в хаос вывороченных булыжников, завалов и разрушений. Ястреб слышал звуки выстрелов, и справедливо опасался за жизнь: ему надо было кормить семью, и именно поэтому он устремлялся в поисках дичи в покрытые зеленью районы. Так он преодолел вязь монпарнасских улочек - все птицы были вспугнуты странными двуногими, стрелявшими, но не охотившимися, и направил полет к пышным вязам старого кладбища. Здесь было тихо, и тонкий слух ястреба уловил щебет зябликов; бог весть какая пожива, но лучше, чем ничего.
"Лазар-Фредерик Дени
1779 - 1830"
У свежей могилы сидела, сжавшись в комочек, нескладная девочка-подросток в вылинявшем черном платье. Она не плакала - разучилась, и лишь смотрела в одну точку, нервно вздрагивая. Земля незнакомого города приняла единственного родного человека, без которого жизнь просто не имела смысл. Бедняжка не знала, что делать, куда идти - могла лишь безучастно смотреть на извивающиеся под сенью дрока дорожки, кованные ограды и гранит надгробий. Оставались воспоминания...
... Моими первыми игрушками были зажим и шпатель... иначе и не могло быть, ведь отец был хирургом. Я мало что помню из детства, лишь постоянные переезды; подобно цыганам, мы исколесили пол-Европы. Лотарингия, Голландия, Швейцария... но моим домом стала Италия. Аппенины.
... Ночи, полные рваных отсветов факелов - они выхватывают из тьмы лоснящиеся крупы коней, окровавленные повязки, холодную сталь ружей... я до сих пор дрожу, слыша немецкую речь, она неотделима от лязганья солдатских шпор ипорохового дыма. Уже много позже я узнала, кто такие "карбонарии", им помогал мой отец. Узнала, что мы "вне закона" и научилась змейкой ускользать от малейшего взгляда.
Зябко поежившись, дочь доктора Дени вцепилась пальцами в воротничок и закрыла глаза. Картины прошлого непрерывной чередой теснились в воображении; вновь и вновь заставляя переживать ад.
... Темное нутро пещеры, слабо чадит лампа. Яркий свет тоже привлекает опасность, поняла девочка и не боялась темноты. Она помогала отцу при операциях - вначале просто подавала нужные инструменты, потом Лазар учил ее простейшим манипуляциям. В восемь лет она впервые перевязывала кровеносные сосуды, в десять - извлекала пулю.
Узкое, костистое лицо отца, добрые голубые глаза под белесыми ресницами, чуть скошенный подбородок. Мсье Дени всегда носил черный сюртук и рубашку с обрезанными кружевами: чтобы не выпачкать случайно кровью.
- Запомни, Куничка, - он любил называть ее так, - нет ничего важнее свободы, и право на нее священно. Мы с тобой сражаемся доступным способом, не всем надо хвататься за оружие... мы делаем свою работу, чтобы те, кто родятся спустя сотню лет, такие же кунички, как ты, не знали, что такое неволя.
Он умер... оставив лишь несколько серебряных монет, зашитых сейчас в корсаж, и кожаную сумку, набитую потрепанными медицинскими фолиантами и хирургическими инструментами, которая лежала рядом, на траве. Все имущество.
И - имя, написанное угловатыми буквами на рубашке игральной карты - "Иоганн-Дитрих Грюнендаль. Гл. бухгалтер в "Националь"". Отец говорил, он поможет... вот только как найти одного-единственного человека в таком огромном городе?
... Узкие тропки бегут, неутомимо взбираются все выше, среди валунов и щебнистых осыпей, а вдалеке слышна австрийская брань и цокот копыт. Угрюмый проводник-маремманец не делает поблажек девятилетней девочке, она знает: промедление есть смерть. И, срывая ногти, обдирая руки о колючие стебли, лезет вслед за отцом - он не может помочь, ибо тащит на плече истекающего кровью мальчика, всего на пару лет старше Кунички...
А потом этот мальчик, Джулио, влюбится в нее и будет дарить цветы и австрийские гильзы, пока... его не расстреляют.
Нет сил вспоминать! Так больно и страшно... словно попавшему в ловушку зверьку, не знающему своей участи... Она не замечала, как на город мягко опустился вечер, пробежал бесшумным галопом по улицам, обмахнул мохнатым хвостом деревья и дома... и уснул в сети кладбищенских теней, опустив морду к набережной. Его чуткий сон тревожили выстрелы, всполохи пламени, и Куничка вздрагивала, вспоминая Аппенины. Ужели и здесь нет мира?
В сумерках ястреб спешил к подруге, сжимая в когтях пару зябликов; с высоты ему хорошо было видно, как правительственные отряды теснят мятежников в район кладбища; с наступлением ночи перестрелка стихла, и залегшие на баррикадах получили передышку. Цепь костров освещала лица неровным, пульсирующим пламенем - так сидели в ледниковых степях их далекие предки после охоты на мамонтов, чутко слушая ночь, полную угроз.
Девочка была слишком измучена сокрушительной потерей; слишком поздно заметила приближение опасности: двое бунтовщиков внезапно появились перед нею, отрезав путь к спасению. Им было лет по двадцать-двадцать пять на вид, и дальние отсветы костров выхватывали из чернильного мрака низкие лбы под шапкой засаленных волос, рваные блузы и мощные, как лопаты, ладони. Эти люди отправились на кладбище, желая помародерствовать, но Куничка привлекла их внимание больше свежей могилы, заставив зрачки масляно поблескивать.
- Гляди, Жак! - шепнул более высокий рабочий товарищу. - Какая цыпочка!
- Что ты здесь делаешь? - ухмыльнулся девочке Жак. - Ты ... заблудилась, да? Ну мы с Ником тебе поможем, верно, Ник?
- Точно, - довольно осклабился второй мятежник. - Иди сюда...
Куничка вскочила, подхватив сумку. Никакого оружия... в сумке есть скальпель, но разве можно использовать благородный инструмент во зло? Отец никогда бы так не сделал... Отломать ветку? Схватить камень? Но она слишком слаба, чтобы оказать достойное сопротивление... а жалкие попытки лишь распалят негодяев.
- Посмотри, что там в могилке, Жак, - велел названный Ником. - А я пока приголублю милашку.
Его руки со звериной ловкостью сомкнулись на плечах девочки, и верзила дернул ее к себе. Сумка упала на траву, и Жак разорвал ее застежку.
- Не трогайте! - вырываясь, крикнула Куничка, но мозолистая, пахнущая чесноком ладонь зажала ей рот.
- Чего там, Жак?
- Фу! - Рабочий брезгливо вытряхнул на траву фолианты. - Какие-то книжки и коробки...
Облепленный навозом сапог наступил на корешок сиденгамовской "Анатомии"; девочка рванулась, но лапы Ника обладали стальной хваткой.
- Отдайте! - она укусила мятежника за палец и тот убрал ладонь с ее рта.
- Не церемонься с нею, братец, - посоветовал Жак, опускаясь на колени и разглядывая надгробие. - Хороший камешек, пойдет в баррикаду... - принялся раскачивать плиту.
Куничка дрожала, как в лихорадке... неужели снова повторяются аппенинские кошмары? На сей раз рядом нет отца... и не у кого просить защиты, не на кого надеяться... Пока Жак выворачивал из земли надгробие доктора Дени, Ник, довольно сопя, принялся сдирать с девочки платье, навалился на нее, пытаясь силой раздвинуть ей ноги, а грубые, в заусенцах пальцы мяли грудь. Неистовый, животный страх охватил Куничку. Она принялась вырываться как бешеная, извиваясь всем телом, кусаясь и царапаясь, словно дикая кошка. Девочке удалось вцепиться ногтями в лицо неудачливого насильника, и она всё сильнее стискивала пальцы, по которым стекала кровь. Наконец пальцы Ника разжались и Куничка вывернулась из грязных лап.
Земля дрожала от конского топота, и, услышав лязг подков, Жак торопливо отбросил могильную плиту; его глаза вращались в орбитах... заметив окровавленную физиономию подельника, он взревев, ударил девочку в грудь и бросился бежать. Кавалеристы приближаясь, открыли огонь и мятежник, высоко подпрыгнув, рухнул на кованную в виде геральдических копий ограду одной из могил. Куничка доверяла солдатам не больше чем бунтовщикам; подхватив сумку и книги, кинув последний взгляд на отцовскую могилу, она отбежала под защиту старинного склепа, где ее вырвало желчью. Не заметив девочки, всадники промчались через кладбище, и замыкающий строй на миг задержался, чтобы прикончить Ника - Куничка видела, как штык трижды вошел под лопатку рабочему, при каждом ударе нога Ника приподнималась...
Ночь ступала неслышными шагами и понемногу таяла вдали. Рои мерцающих светил напоминали раскаленный песок в исполинских песочных часах. На бархатистый небосвод из глубин Вселенной медленно выплыл серебряный диск луны, облив спящий город холодным светом.
На третьем этаже доходного дома Љ 27 по улице Рен, в комнате, выходящей окнами в мощенный дворик, синее одеяло сползло на пол, а Каррель раскинувшись на прохладных простынях, погрузился в мир зыбких сновидений, оставив треволнения дня за рубежом сознания. Какие сны видит Арман, отчего дрожат, не открываясь его веки и трепещет грудь, вбирая душный воздух парижской ночи? Сны меняются, растекаясь один поверх другого, словно воск, и Каррель улыбается, становясь на несколько лет моложе... сейчас, когда выработанные воспитанием и необходимостью зажимы не сковывают тело, мышцы обретают подлинную скульптурную выразительность на грани между неподвижностью и готовностью к порыву - что сон принесет, перед нами - не редактор либеральной газеты, не республиканец, бывший конспиратор и инсургент, а просто человек, образец расы, с любовью созданный природой или Богом... Человек из плоти и крови, с собственными отметинами на коже: светлое пятнышко шрама на плече - память о сражении под Фигуэрецем, родинка под грудью. Он спит и не видит, как покрывало ночи расцвечивают алые маки костров, не слышит грозные крики бунтовщиков, залегших на баррикадах... вся ночь впереди, а Каррель устал и хочет отдохнуть. На улице Рен тихо, и под чердачными балками закрывает тоненькой серой пленочкой глаза ястреб, положив голову на трепещущее крыло подруги. Птенцы угомонились и прижались к теплому отцовскому брюшку... завтра будет еще один день.
В ночь с 27 на 28-е восстание было организовано под руководством бывших военных, карбонариев и маленькой кучки энергичных республиканцев, состоявшей из студентов и рабочих во главе со студентом Политехнической школы Годфруа Кавеньяком. К ним примкнула часть бывших национальных гвардейцев, сохранивших свое оружие. Мятежники занимали Арсенал, Ратушу, собор Парижской Богоматери; на башнях развевалось трехцветное знамя, набат гудел не умолкая. Восточная часть Парижа была целиком в руках повстанцев, и город готовился к обороне: окна домов закладывали мешками с песком, из Арсенала вытаскивали пушки. Женщины помогали таскать ядра и складывали их подле пушек, зубчатая ограда крыш стала укрытием для стрелков. Ружья, составленные в козлы, выстроились вдоль переулков.
... Она медленно брела по улицам - не зная дороги, понимая лишь одно - подальше, прочь с оскверненного кладбища... ноги еле слушались; сказывался голод и усталость, но Куничка не останавливалась. Мысли путались: то казалось, что она идет по Порте-алла-Кроче, и удивляется странному расположению домов, то видела Цюрих с его геометрически-правильной планировкой и мохноногими тяжеловозами, впряженными в аккуратные тележки... где-то гремели выстрелы, но страх давно исчез, и мысль о смерти не вызывала эмоций.
Утро куталось в легкий флер дымки, поднимающейся с Сены, как будто солнце не хотело видеть во что превратился город: улицы были пересечены сотнями баррикад, сооруженных из булыжника мостовых, опрокинутых телег, мебели, бочек, срубленных деревьев. Кое-где оставались свободными проезды, через которые и шла девочка, спрашивая редких прохожих о Грюнендале. Но ее вид, окровавленные губы, разорванное платье и исцарапанные руки были не лучшей рекомендацией, и люди ускоряли шаг, бормоча под нос "попрошайка!" и "развелось тут!" Раньше Куничка бы оскорбилась на подобное; теперь было все равно.
- Простите, мсье...
Экипаж, запряженный парой голландских рысаков, даже не сбавил ход: приподнявшись на облучке, кучер взмахнул кнутом, и спину ожгло едкой болью, слезы выступили на глазах, девочка потеряла равновесие и еле избежала колес. Свалившись на мостовую, она успела подставить руки - в ладони вонзились осколки разбитых витрин... приподняла голову, услышав рокочущий смех:
- Ловко ты поддел ее, проныра! Маленькая дрянь...
Сидевший в дрожках массивный мужчина откинул голову, радуясь хорошей шутке, и стекла пенсне блеснули в мягком утреннем свете. Экипаж унесся прочь.
Девочка вздрогнула, услышав цокот копыт - прямо на нее надвигался догкарт; рыжие кони шли красивой летящей рысью... сил отползти уже не было; Куничка зажмурилась, ожидая неизбежного, лишь крепче прижала к груди растерзанную сумку в слабой попытке защититься. Но сокрушительного удара не последовало, и девочка решила открыть глаза.
Лошади остановились прямо над ней, нервно переступая на месте, и негромкий приятный голос спросил:
- Что там, Эдгар?
- Кто-то сбил девочку, мсье, - ответил кучер.
Набрав побольше воздуха, Куничка кое-как поднялась, уцепившись за конскую сбрую, обтерла руки от крови и взглянула на сидевшего в экипаже. Невысокий хорошо одетый господин средней комплекции, не старше тридцати лет, с темно-пепельными волнистыми волосами, тонкими чертами лица и светло-карими глазами сидел, облокотившись на бортик. Возница - рыжий и веснушчатый парень, казалось, состоящий только из коленей и локтей, добродушно скалился из-под жокейского кепи, залихватски сдвинутого на затылок.
- Вы не подскажете... - выдохнула она, борясь с дурнотой, - где я могу найти мсье Иоганна Грюнендаля?
Незнакомец тут же повернул голову в ее сторону; он смотрел как-то сквозь девочку, неподвижным взглядом, отстраненно... и она поняла - сидевший в экипаже был слеп! Несмотря на ужасное самочувствие, она ощутила горячую жалость к тому, кто не мог видеть бирюзовое небо и медленно плывущие над горизонтом тучи... в глазах защипало.
- Милое дитя, - чуть помолчав, ответил он. - В Париже проживает больше миллиона людей, и никто не может знать их всех.
Девочка прерывисто вздохнула. Еще одна неудача...
- Он главный бухгалтер в "Национале", мсье. Вы не знаете, где это?
- Знаю, - неожиданно кивнул незнакомец. - Это ежедневная газета, и ее редакция располагается на улице Сен-Пер... отсюда неблизко. Ты устала, - продолжал он, - и, если желаешь, то можешь проделать часть пути в моем экипаже.
Она поняла - для этого человека Куничка была самой обыкновенной девочкой, заблудившейся и испуганной, ведь он же не видит, что с ней сделали мятежники! Не веря своему счастью, девочка воззрилась на кучера; тот беззлобно подмигнул.
- Благодарю Вас, мсье...
Когда она залезала в догкарт, кровь снова потекла из ладоней, и девочка зажала их между колен; Куничка хотела свернуться на дне экипажа, но мужчина указал на сидение рядом с собой.
- Ничего не бойся. Мы поедем тихими переездами, и никто тебя не обидит.
- Я не боюсь, мсье, - сознание плыло, больше всего на свете хотелось уснуть тут же, на кожаных подушках, но она не могла позволить себе подобную слабость. Экипаж неторопливо ехал, оставляя позади Монпарнас, и нервное напряжение постепенно спадало. Куничка улыбнулась и взглянула на собеседника.
- Я не боюсь, мсье... Просто они... это было ужасно.
Затянутая в бежевую лайку ладонь осторожно коснулась ее плеча.
- Бедное дитя... как же ты оказалась в самой гуще мятежа, одна, в такое время?
- У меня умер отец... - Куничка решила довериться; молчать было невыносимо тяжело. - И я ... была на к-кладбище, мсье. Пока не пришли ... они. Я ... я хотела бежать, но...
- Их было слишком много. Понимаю, - мягко закончил незнакомец. - Но неужели у тебя больше нет родных? Ночное кладбище - неподходящее для девочек место.
- Мать умерла, дав мне жизнь... а в Париже отец велел мне обращаться только к мсье Грюнендалю.
- Твой отец был образованным человеком, - уверенно сказал мужчина. - У тебя чистый выговор, и ты совершенно непохожа на беспризорницу.
- Откуда Вы знаете? - выпалила девочка и тут же замолкла, ругая себя за бестактность. Но незнакомец совершенно не обиделся, и его ладонь погладила ее плечо.
- Человеку в моем положении приходится учиться многому... знаешь, сколько оттенков таит в себе дыхание? А голос? Мы не задумываемся об этом, пока слух не оказывается единственной нитью, связующей с миром. Иные считают, что раз я не вижу лица, то не могу отличить правду ото лжи, смешно, правда? Они не подозревают, насколько меняется голос и манера говорить, когда человек хочет ввести в заблуждение... я знаю, ты не лжешь, иначе я не стал бы помогать тебе, дитя.
Непонятно почему, Куничка почувствовала сильное, безотчетное доверие к незнакомцу, она, обычно очень сдержанная и замкнутая, прошедшая суровую школу жизни в Маремманских Аппенинах, на мгновение прижалась щекой к затянутой в перчатку руке. Мужчина вздрогнул, как от удара, но не убрал руку с ее плеча.
- Если бы мой отец был жив... наверное, он смог бы помочь Вам, - Куничка вспомнила, как доктор Дени делал операции на глазах, и возвращал зрение; правда, в таких случаях он не позволял дочери ассистировать. - Он был врачом, наверное, лучшим в мире...
На мгновение незнакомец улыбнулся, и странно было видеть эту улыбку в сочетании с мертвым взглядом.
- Милое, честное дитя... мне уже не поможет и самый искусный врач. Такова цена за напряженный труд, но все равно спасибо. Далеко не каждый склонен сочувствовать незнакомому человеку.
- Далеко не каждый незнакомый человек позволит беспризорной девочке забраться в свой экипаж, - с улыбкой парировала Куничка. Этот человек нравился ей все больше.
- Значит, ты хочешь узнать мое имя? Огюстэн Тьерри.
- Маргарита-Доминика Дени, мсье, - и тут же. - Тьерри? Тот самый?
- Разве мы раньше встречались?
- Вы - автор "Истории завоевания Англии Норманами"? Я читала эту книгу прошлой зимой...
В доме мирового судьи Борго... когда начался обыск, отец запер меня в библиотеке, и я от скуки углубилась в чтение... да так основательно, что не хотела спускаться до ночи, пока папа не вытащил меня за руку, а мировой судья, полный восхищения, тут же подарил мне эту книгу.
- Надо же... сколько тебе лет, дитя?
- В июне четырнадцать исполнилось, мсье... - она не стала говорить, что в Маремме ее ровесники сражаются бок о бок с отцами и старшими братьями. - Отец говорил, что только дураки хвастают годами, которые не прибавляют ума.
Некоторое время Тьерри молчал, и Куничка-Марго не сводила взгляд с его лица. Сен-Жермен покрывали баррикады, и чем ближе к церкви, тем меньше оставалось свободных проездов. Кучер втихомолку ругался, видя разграбленные магазинчики, остатки костров и груды булыжников - "мерзавцы! Что они с городом делают..."
Наконец Огюстэн сказал:
- Знаешь что, маленькая Дени... если вдруг ты не найдешь своего бухгалтера, а это не исключено, время сейчас такое, беспокойное... то запомни один адрес. Рю-Монж, дом 17. Я всегда буду рад предоставить тебе кров.
Марго покачала головой.
- Я не вправе воспользоваться Вашим великодушием, мсье Тьерри... отец любил повторять: "мы не можем отягощать гостеприимство честных людей, из стремления оградить их доброе имя"... вряд ли знакомство с дочерью государственного изменника сделает Вам честь.
- Человек, сказавший такие слова, не может быть изменником страны... а если ты имеешь в виду измену королю - для меня подобные вещи ничего не значат, храброе сердечко. Я не буду искушать твое благородство, но знай: немногие могут похвастаться таким воспитанием. Мсье Дени, верно, был замечательным человеком.
- Вы бы нашли общий язык... отец не понаслышке знал, что такое честь, мсье Тьерри. И никогда не отказывал в помощи.
Огюстэн вздохнул.
- Вот и улица Сен-Пер, маленькая Дени... нужный тебе дом желтоватого цвета с колоннами. Редакция занимает первый этаж.
- Благодарю, мсье... - Маргарита непослушными пальцами открыла дверку экипажа, стараясь не запачкать ее кровью и спрыгнула на мостовую, удержав стон. Все тело пронзала боль, особенно сильная в месте удара хлыстом. Книги чуть не рассыпались, но Куничка вцепилась в остатки сумки. - Вы... так хорошо знаете расположение улиц...
- Я пока что не жалуюсь на память, - какие же все-таки красивые глаза... Марго попыталась представить Тьерри со взглядом, полным жизни, и тихо вздохнула.
- Удачи тебе, дитя... и помни - в доме 17 на рю-Монж тебе всегда будут рады.
- Я не забуду, мсье... да хранит Вас Бог!
Она отвернулась, не желая видеть, как удаляется догкарт... если б только можно было принять приглашение! Но поступить так значило предать память отца, нарушив его заветы, а на подобную низость дочь доктора Дени никогда бы не пошла... "Есть вещи, ценнее хорошей еды, мягкой постели и даже дружеского участия, - приговаривал Лазар, растирая озябшие ноги Марго, пока они пережидали свирепую горную вьюгу в покинутой пастушей хижине. - Только недалекие люди дорожат полным желудком да долгим сном больше всех благ земных...
- Но что же важнее сливок и сыру? - спрашивала голодная Куничка. Доктор улыбался.
- Сознание долга, доченька. Думаешь, почему горцы так отчаянно бьются с превосходящими силами австрийцев? Они могли бы пойти на сделку с совестью, и зажить припеваючи... в рабстве. Не голодали бы, как овцы, не знали бы холода и дождя. Но они никогда так не поступят, carina.
- Потому что... они честные, да, отец?
- Именно. Честь и долг не наследуются, как цвет глаз и форма носа, Куничка. Они входят в плоть и кровь с малолетства, растут из крохотного семени, из действия, поступка..., как пиния на суровых скалах. Вопреки всему. Соблазнов много, хорошая моя, но Честь - одна. Запомни это...
- Я не забуду..."
В то самое время, как Марго на неверных ногах шла к Отэль-Кольбер, Каррель сидел в кабинете, размышлял над событиями последних дней. Противостояние толпы и королевских войск не могло обмануть и самую восторженную душу, тем более что воспоминания об испанской кампании и профессиональная гордость бывшего лейтенанта предохраняли Армана от веры в возможность победы черни над режимом. Под окнами, лязгая подковами, пронесся отряд кавалеристов; с баррикады огрызнулись, но патронов у восставших было немного, и вскоре перестрелка затихла. Холеные лошади мчались коротким галопом, и небрежно откинувшиеся в седлах драгуны были уверены в скорой победе. Никто из молодых людей не думал о возможной смерти, они предвкушали сытный обед и отдых в казармах... многие ли из них доживут до вечера? - подумал Арман. Кому суждено свалиться под копыта коней, а кому - стать калекой ... Если бы Каррель выглянул в окно, то наверняка заметил бы скорчившуюся за полуповаленным каштаном фигурку в черном платье, с надеждой смотрящую на колонны дома. Тогда бы его жизнь сложилась по-другому... но нам не дано знать будущее, и главный редактор "Националя" не поднялся из-за стола; он решительным росчерком подписал лежащую перед ним статью и вызвал наборщика.
Солдаты ускакали к реке, и Маргарита наконец добрела до указанного Тьерри особняка. Куривший у входа журналист презрительно сплюнул и облокотился о стену.
- Пошла прочь, побирушка!
- Я не бродяга, мсье... - прошептала Куничка. - Прошу Вас... мне надо видеть мсье Грюнендаля... он работает здесь.
- Грюнендаля? - хмыкнул корреспондент. - А князя Полиньяка тебе не пригласить?
Он громко, оскорбительно рассмеялся собственной шутке и запустил окурком в сторону девочки. Марго не пошевельнулась.
- Всего на одну м-минутку, мсье...
- Убирайся! - рыкнул верзила. - Или мне помочь?
Поросшие рыжей шерстью костлявые кулаки внушали страх, и девочка нехотя отошла, прижавшись к полуразрушенному бордюрчику. Сил искать Грюнендаля не осталось, где находился дом мсье Огюстэна, она тоже не знала, усталость постепенно брала свое... мир завертелся словно волчок, и Куничка потеряла сознание, осев на кучу щебня.
Около 11 часов Мармон делает попытку перейти в наступление. Четыре колонны выдвигаются против площади Бастилии и Ратуши. Тесные улицы встречают их позади Бульваров, кривые, изогнутые переулки, - сохранившаяся часть средневекового города. Град пуль летит навстречу солдатам, каждая улочка ощетинилась, как голодная собака, с впалыми боками, поджавшая хвост и готовая на все. Каждый дом, как крепость, в каждом дворе - засада. Войска взяли баррикады под убийственным огнем и под дождем всевозможных предметов, сыпавшихся на них из окон и с крыш. Но лишь только солдаты проходили, баррикады воздвигались снова.
... Грюнендаль сердито посматривает на часы, торопит спокойного вороного тракена: впервые в жизни пунктуальный эльзасец опаздывает на работу! Извозчика невозможно найти - ни за какие деньги возницы не соглашаются рисковать жизнью, и бухгалтеру пришлось, вспомнив волонтерское прошлое, снова сесть в седло; всадник из герра Иоганна никакой, по счастью, жеребчик оказался терпеливым и снисходительным. Грюнендаль поправляет пенсне, и направляет коня через завал, едва не падая из седла, но выравнивается и, дав шенкеля, едет по обезлюдевшему Сен-Жермену - здесь прошли войска, и тишину нарушают только глухие стоны умирающих бунтовщиков... Чуя кровь, тракен всхрапывает и норовит вздыбиться, Грюнендаль ласково успокаивает его.
- Тише, маленький... уже немного осталось.
Один из мятежников тянется к карабину, и пока Иоганн пытается справиться с конем, прицеливается... Жеребец взвивается на дыбы, и пуля свистит у крахмального воротничка бухгалтера.
- Вот дела...
Последняя осторожность забыта. Грюнендаль, вцепившись в спутанные поводья, пускает коня карьером. Только бы добраться до Отель-Кольбэр!
Чья-то рука перехватывает жеребца под уздцы; тот резко осаживает, и эльзасец разлепляет веки. Дюжий корреспондент довольно ухмыляется.
- И Вы сегодня верхами, мсье Грюнендаль?
- Слава Богу, Жиль! - Иоганн шумно переводит дыхание и сползает с коня. - Думал, что живым не доеду...
- Куда бы Вы делись, - пожимает плечами Жиль. - Здесь солдат давно нету... все спокойно, не переживайте...
Протирая пенсне, Иоганн заметил светлое пятно у бордюра.
- Кто там, Жиль?
- А, побирушка... все Вас зачем-то спрашивала. Давно с оборванками знаетесь, мсье главный бухгалтер?
- Она назвала мое имя? - теперь зрение вновь подвластно эльзасцу, и он различает нежные черты девочки-подростка, массу пушистых рыже-каштановых волос и старенькое траурное платье. - Это не бродяжка, Жиль. Посмотри на ее руки. Они не знают тяжелой работы.
Из свинцового забытья Марго поднимает осторожное прикосновение к лицу. Медленно открываются глаза, и солнце зажигает в янтарных глубинах прозрачные искорки. Над нею склоняется долговязый мужчина в строгом черном сюртуке, редкие соломенные волосы аккуратно зачесаны на виски, выцветшие голубые глаза смотрят недоуменно из-за выпуклых стекол пенсне.
- Donner!!! - потрясенный бухгалтер оборачивается к Жилю. - Эта малышка - дочь моего друга. Вы видите, в каком она состоянии! Мне срочно нужен экипаж.
- Но...
Брови эльзасца сходятся в ниточку.
- А мне плевать, милейший, где Вы его достанете. Хоть носом землю ройте, но через полчаса я должен быть дома. Иначе - прости-прощай Ваша работа!
***
На следующий день восставшие взяли Лувр; трехцветное знамя было водружено над Тюильрийским дворцом; в 3 часа Карл X подписал отмену ордонансов. С моста Искусств Каррель раздумчиво смотрел на полощущийся в синеве небес триколор.
"Возврата к прошлому не будет... - события последних дней показали многое, и Арман не мог сказать, что одобряет все происшедшее. - Грустно, но похоже Минье оказался прав, и кандидатура герцога Орлеанского - лучший выход... люди сражались за свободу, а в результате просто заменили себе хозяина. И солдаты ... отдавали жизнь за обреченного монарха, не зная, что пока они гибли на улицах, Карл торопливо подписывал отречение, стремясь откупиться от неизбежного... Обман, обман..."
Стройная колонна драгунов возвращалась, нацепив трехцветные кокарды - им все равно было, кому служить, и элегантные господа в тяжеловесных каретах торопились предложить свои услуги новому правительству... правительству Тьера и Минье. Бывшие сотрудники Карреля сумели оседлать мутный, кровавый поток, поднявший их в дворцовые кабинеты. Он снова один, на перепутье дорог, а душа кричит одно: "обман, обман..."
Ветер треплет клочья расклеенных на тумбах и стенах манифестов, сочиненных Тьером: "...Герцог Орлеанский еще не высказался. Он ждет изъявления нашей воли. Объявим же ее, и он примет такую хартию, какую мы всегда желали иметь. Ему вручит корону французский народ". "Народ? - саркастически усмехается Каррель. - Лавочнику все равно, кто сидит в Тюильри, а кого волокут на смерть... Мяснику безразлично, к какой династии принадлежит король, главное, чтобы цены на мясо поднимались, а сосед разорился..." Он видел - мостовую в бурых пятнах крови, наскоро разобранные баррикады, выбитые стекла нижних этажей, срубленные каштаны - вековые исполины... "Обман..."
Мимо, грохоча, проехал открытый экипаж, запряженный парой голландских рысаков; на секунду возница придержал коней, и сидевший в дрожках взглянул сквозь пенсне на Карреля. Крупный, рыхлый мужчина средних лет, одетый с претенциозной роскошью небрежно сжимал меж пальцев инкрустированную трость. Мсье Эмиль с неприятным удивлением покосился на прямую фигуру Карреля, солнце зажигало золотые огни в серебристо-зеленых глазах под прямыми темными ресницами... редактор "Националь" стоял в непринужденной, полной достоинства позе, перенеся вес на левую ногу. Отчего-то по спине Эмиля пробежал колючий холодок. Арман спокойно выдержал пристальный взгляд близко посаженных болотных глаз, и незнакомец растянул губы в улыбке. Следом напирали другие кареты, и пассажир дрожек ткнул кучера тростью.
- Проезжай...
Эмилю было не по себе от спокойного, прямого взора Карреля; "этот человек, верно, опасный противник, - думал он, пока экипаж направлялся к Тюильри, - казалось, он видел мою душу, видел и оценил. Я бы не хотел встретиться с ним лицом к лицу..." Эмиль чутьем угадал в Кареле конкурента, и хотя до выхода "La Presse" оставалось шесть лет, понимал, что однажды им придется пересечься. Арман же не знал о том, что впервые видел своего будущего убийцу - иначе бы не был так спокоен. Дрожки Жирардена уже исчезли в уличной сутолоке, а Каррель все смотрел на расстилающуюся с моста панораму.
Теснившиеся на фронтонах голуби взмыли гомонящей массой, завидев парящего в вышине ястреба; тот камнем кинулся на добычу, и Арман усмехнулся.
"Наступает новая эпоха. Ястребиная. Вот ее символ. Но мы не голуби; просто так в когти не дадимся... будем жить и бороться".