0 боже всевышний! 0 повелитель и первопричина всего сущего, верни в средоточие извечного света этот заблудившийся луч. Кинь обратно в огромный тигель это кольцо, оторвавшееся от цепи бытия.
("Бездна", Альфонс Рабб)
... сидевший в массивном вольтеровском кресле был невысок и худощав; скупые лучи угасающего солнца освещали изжелта-бледные кисти рук, неподвижно лежащие на подлокотниках, и несколько прядей светлых волос - склоненная голова терялась во мраке. Темно-синий сюртук почти не отделялся от бархатной мглы, струившейся по комнате.
- Мсье? - неожиданно охрипшим голосом позвал Арман.
- Проходите, юноша, садитесь... - слух Карреля резнула манера хозяина квартиры немного растягивать слова, едва заметно смазывая их окончания. Что это было - провансальский акцент, столь обычный у рожденных в Высоких Альпах, или уловка, рассчитанная, на то, чтобы скрыть деффект речи? Арман поудобнее перехватил пачку бумаг и сел на свободный стул, напротив. Заметив это, человек отстранился, уходя от взгляда.
- Мсье Альфонс Рабб, - Каррель ненавидел свой голос, имевший привычку срываться от малейшего волнения, - в редакции "Курьера" мне посоветовали обратиться к Вам.. видите ли, я хочу посвятить себя публицистике, и главный редактор рекомендовал мне...
- Ах да... узнаю де Монтроза, - протянул его собеседник. - Главному редактору недосуг обучать новичков, и он решил переложить сию благородную миссию на мои плечи. Что ж, юноша... напомните Ваше имя?
- Арман-Алексис Каррель, мсье. Выпускник Нормальной Школы и корреспондент "Курьера".
- Хорошо, господин Каррель. Готов поспорить, Вас пока мало кто так величает. И зря... обращение показывает всю степень уважения или же, наоборот, презрения, питаемого к данной особе в... литературных ... кругах, - голос Рабба прервался и несколько секунд было слышно тяжелое дыхание.
- Но если Вы всерьез решите следовать моим советам, мсье, - продолжал Альфонс, - то вскоре обращение "господин" перестанет Вас удивлять, и Вы привыкнете к признанию Вашего таланта, не узким кругом избранных друзей, но всей парижской публикой. Я вижу, Вы принесли с собой статьи?
- Да, мсье Рабб. Но... здесь довольно темно, - вскинул голову Арман. - Может быть, зажечь свет???
- Нет, - тихо, но с огромным напряжением проговорил Альфонс. - Я... я ознакомлюсь с ними позже... днем... А теперь, сударь, Вы можете быть свободны. Оставьте меня...
- Но...
- Прошу Вас, Каррель! Вам лучше уйти...
"Это - провал? - уныло думал Арман, бредя домой по узким улочкам Сен-Жерменского квартала. - Неужели одного только моего вида хватило, чтобы пробудить в том, кого де Монтроз назвал "лучшим пером либералов" столь явную неприязнь? Наверняка, он просто просмотрит мои записи, соблюдя проформу, и вежливо даст мне понять, что лучше искать приложения сил вне литературной сферы. Не зря же мсье Рабб был со мною так холоден и буквально выставил за порог, едва я упомянул про статьи. На что надеяться?" Он шел мимо аккуратных домиков буржуа с цветущими палисадниками, мимо лавочек гордившихся яркими вывесками и остатков монастырской планировки этого недавно секуляризованного района, мимо бывших особняков, ныне сдававшихся внаем... а из памяти почему-то не шел негромкий усталый голос Рабба, его странная манера произносить согласные быстро, словно торопясь освободиться... его руки, так и не шевельнувшиеся во все время беседы; это не вязалось со стереотипной южной экспрессивностью жителя Лангедока. И золотистые волосы... кажется, они были длинны и неподвиты? Впрочем, человеку, ведущему затворнический образ жизни, вовсе необязательно следить за модой, думал Каррель, а по мостовой цокали рысаки, запряженные в элегантные экипажи, звон колоколов напоминал о близости святого Германа, из булочной вкусно пахло свежими рогаликами с тмином.
И, только подойдя к двери подъезда, юноша понял, что не помнит, какого цвета были глаза Рабба.
... Каково же было удивление, постигшее Армана, когда уже на следующий вечер старик-савояр, служащий у Рабба, вручил молодому сотруднику "Курьера" записку, нацарапанную быстрым почерком Альфонса. Небрежно выведенные карандашом буквы, с удлиненными хвостиками, обличали многолетнюю привычку к экономии места; текст послания гласил:
"Господин Каррель!
Я искренне прошу прощения за столь краткую встречу, последовавшую 6 апреля сего года (она наверное, показалась Вам неучтивой), но смею заверить, что в этом не было преднамеренного желания оскорбить Вас или пренебречь Вами. Если я показался Вам невежлив, мсье Каррель, на то были тягостные причины, которыми я не смею утомлять Ваше внимание - а лишь прошу простить мне некоторые странности поведения.
Статьи Ваши я просмотрел настолько подробно, насколько мне позволили мои глаза, и могу сказать, что де Монтроз - полный осел, если считает, что Ваш публицистический талант нуждается в доработке. Разумеется, недочетов в предоставленных мне материалах хватает, но и сам я не безгрешен, чтобы с суровостью педанта относиться к тому, что легко исправляемо путем тренировок и собственных наблюдений, обусловленных живостью ума; а этого у Вас хватает.
Надеюсь, что досадные обстоятельства, испортившие нашу первую встречу, не помешают Вам снова появиться в доме 14 по улице Моро, скажем, сегодня в 6 часов.
Еще раз прошу простить меня - на сей раз, за беглость строк, но мне последнее время сложно вести как длительные беседы, так и черезчур пространные эпистолы.
А. Р."
Арман возликовал. Значит, все перенесенные в Париже тяготы, были не напрасны? И признание, залогом которого была эта записка, не заставит себя ждать?? Он вчитался снова - "де Монтроз - полный осел, если считает, что Ваш публицистический талант нуждается в доработке". Это были подлинные слова Рабба, неопровержимое доказательство их он, А.А.Каррель, держит сейчас в руке. Серый день расширился, впустив в себя ровный душевный свет радостного настроения; юный журналист щелкнул крышкой отцовских часов - четверть пятого. Надо поторопиться, если он хочет быть в гостях уже в шесть!
"Я должен отблагодарить его, - пронеслась мысль, - Человека, который был добр ко мне, ни разу в жизни не виденному юнцу, потратившему на меня свое время... Редактор говорил, что мсье Рабб сейчас пишет мало, но, возможно, его отвлекают от занятий в газете более важные литературные дела? Вот как Тьера - он немногим старше меня, а уже выпустил в свет прославивший его имя труд о революции, или Минье, пишущим экономические трактаты в духе Сэя..." Решительным движением Арман извлек из ящика стола бутылку сангрии, присланную испанскими родственниками на Corpus Domini, и улыбнулся своему отражению в зеркале - темноволосый юноша с мягкими, тонкими чертами лица, нежным просвечивающим румянцем и чуть скошенным подбородком.
... Память обрисовала замершую в полумраке фигуру.
Альфонс отложил в сторону густо исписанный лист и отвернулся к зашторенному окну. Сколько лет, о Боже, сколько лет прошло с тех пор, когда юношей младше Карреля он впервые ступил на парижскую брусчатку! Тогда шел 1802 год, и Наполеон во всем блеске славы сотрясал престолы Европы, на столичных улицах все еще попадались юноши, одетые a-l; Робеспьер, и звучала запрещенная Ca ira... тогда сердце рвалось в заоблачные выси, опьяненное новым веком.
А сейчас... он отбросил карандаш, жалобно звякнувший о канделябр. Вспугнутое пламя свечей заметалось прикованными мотыльками... Да, прикованными, усмехнулся сквозь боль Альфонс, прикованными как и ты, к цепи бытия. Но свечи счастливей, ибо век их короче отпущенного тебе.
"Я скоро умру: все, что составляет мое существо, и самое имя, которым меня называют, исчезнет, как этот легкий дым... Быть может, спустя немного дней там, где я сейчас пишу, уже не вспомнят, жил ли я когда-то... Но отлетит ли от этого тленного тела нечто нетленное и рвущееся ввысь?"
Мысли... когда-то я находил утешение в философии. Но она подобна лаудануму, к которому со временем привыкаешь, он теряет силу перед неизменностью мук. Вчера... я почти прогнал этого юного публициста... как бишь его? Карреля... и, придя в себя, писал торопливые строки, заклиная его вернуться... Чистая душа. Был ли я таким же? Двадцать пять лет назад... так можно сойти с ума! Очень медленно Альфонс взял полускрытый кипами журналов стилет - холодное совершенство стали заиграло в бессильной руке; не чувствуя пальцев, сжал рукоять, итальянцы мастерски владеют оружейным делом, правда? Вот так... боль хлестнула грудь огненной плетью, пробежала по нервам. А теперь повернуть - острие касается кожи запястья, где так набрякли вены... что тебя останавливает, почему ты ждешь???
Цокают часы рысаками вечности.
- Мсье... Рабб!
Этот ломкий голос... Арман? Он пришел???
Шесть часов и стрелка замыкает круг, отделяющий минуты.
Сверкнув, падает на ковер тосканский стилет.
Каррель... Скоре спрятать лицо, укрыть его в ладонях. Свечи тушить уже поздно.
- Подождите секунду, мсье!
Но нет.. он стоит у двери, переводя дух. Щеки раскраснелись от быстрой ходьбы, и на лоб упал завиток волос. Боже!
- Я... хотел сказать...
Золото волос.
Арман поднял взгляд.
- Вы... не уйдете?
Теперь он знал, какого цвета глаза у Альфонса. Точнее, только один, правый глаз - серебряно-синий, как волны у бретонского берега, в ранних сумерках. Левый - провал под сморщенным шрамом веком. И губы, ноздри, изъеденные безжалостной болезнью - можно только догадываться, насколько красивы они были когда-то. Расстегнутый воротник открывал не тронутую язвами шею... столь резко контрастирующую с искалеченным лицом. Рабб попытался улыбнуться.
- Добрый вечер, мой нетерпеливый друг!
- Мсье?
- Ну да, теперь Вы понимаете многие мои чудачества, верно, господин Каррель?
Я хочу чтобы ты ушел... навсегда... и больше не видеть изумленно-негодующий взгляд, шелковый узел под гладким подбородком, отблеск свечей на чистой, не знающей люэса, коже.. И в то же время - безумно хочу, чтобы ты остался, Боже!!! Ужели ты не услышишь моей мольбы...
Влажные огни зрачков... пот, выступивший на висках, над аккуратно подвитыми бачками...
- ... Вы думали, я ... оставлю Вас?
- Арман! - это уже даже не мольба.
Он что-то говорит жарким, прерывистым шепотом... но я не слышу... я протягиваю руки и касаюсь бархатных отворотов сюртука... от них пахнет сандалом, и я жадно впиваю этот аромат... или мне это грезится, ибо мой нос давно ничего не чувствует, кроме тяжкого духа гниющей плоти? Пусть так...
Мечутся в панике тени - им такое и во сне явиться не могло, они привыкли к аскезе моего обиталища, куда и солнцу непозволительно смотреть...
Арман!
Боль сжимает спазмом горло и я беззвучно кричу твое имя. Ты целуешь мои руки, и под кожей играет тяжелый жар - то лихорадка и отчаяние танцуют страсть. За что???
... Каррель сам не знал, какая сила бросила его в объятия умирающего от сифилиса публициста, человека, годящегося ему если не в отцы, то в дяди точно; не знал, но понимал одно - такого счастья в своей жизни он еще не испытывал. Забытая бутылка сангрии осталась в коридоре... Арман, дрожа в стыдливой истоме, препоручил себя рукам и губам Альфонса, а часы тикали, окутывая комнату непроницаемым саваном неизбежности... и свечи гасли, одна за другой...
Сандал и разложение...
Белый атлас и черный шелк.
Сапфировые глубины бретонских вод под черным покрывалом туч - или ресниц, увлажненных болью?
Этого не повторится никогда - вспышка безумия, пленительно-жестокая, как опиумное видение. Только иероглифы на коже реальны.
И - цокот рысаков... или шелест дождя???
Нет, это только часы. Старые источенные жучком механизмы.
и зияющие раскрывшимися розами язвы.
... Альфонс умрет спустя два года, Арман - через девять.
"Но добрый, любезный, великодушный, он всегда был готов возобновить жизнь, возвратиться в любые виды иллюзий с первым молодым человеком, с которым случай заставлял его встретиться и который обещал некоторое будущее. Сколько писателей, сегодня любимых публикой, может вспомнить о том, что получили благодаря нашему несчастному Раббу первые аплодисменты, которые заставили их почувствовать свое предназначение? Сколько тех, чье имя оказывалось впервые в какой-нибудь из тех теплых и живых рекомендаций, для которых его перо всегда было приготовлено. Он отказывался ради них от своей репутации, он, для кого было так болезненно чувствовать себя достойным; а наиболее приятное вознаграждение за талант, то, что сосредотачивается внутри блестящего мира и что на своем образном языке он называл "славой наличных денег", всегда было для него недостаточным, не было достойным в его глазах вознаграждением."
( Арман Каррель. "Несколько слов об Альфонсе Раббе" - некролог)