Белый красавец липициан под алым чепраком с кистями фыркает, косит огненным глазом в черной окрайке век. Переступает на месте, колебля угольную тень, взмахивает волнами хвоста. Тусклая бронза стремян, запах опилок и пылинки, танцующие в солнечном свете.
Бархатистость губ теплом овевает мою ладонь, вежливо берет сухарик; трепещут чуткие ноздри. Влетаю в седло, шенкеля - и рысью в манеж! Мимо пустых денников, по коридору в предвкушении новых тайн и откровений Haute Ecole. Шелком стелется незаплетенная грива. Ах...
... Пляшет, пляшет огонек свечи, маленький балетный танцор неведомой партии, пляшет без музыки, и капельки воска безгласно аплодируют ему, из партера... Сладко-горький вкус лауданума сушит губы, немеет язык.
Tantum ergo Sacramentum
Veneremur cernui.
Свет... свет повсюду, он режет глаза, и я еле держусь в седле. Фавелла, милый, остановись! ... Передняя правая, задняя левая, вот и передняя левая глухо бьет оземь подковой, взвихряя рыжий султанчик... Я натягиваю повод - и Фавелла, славный мой Фавелла, взлетает на песаду, замирая над собственной тенью беломраморным изваянием. Горящее кольцо чудовищным нимбом сжимает мозг. Очень медленно опускается на передние ноги, вращается на месте, словно карусельная лошадка - а свет все ярче, он невозможной белизны, и даже шерсть Фавеллы в нем желтеет, выцветает, словно старая слоновая кость.
Слоновая кость... да, миниатюра. Как твое имя, златовласое создание с белым кречетом на перчатке? О, я знал тебя в розовом аромате, когда море билось о скалы у твоего порога, когда мы убегали - помнишь? - в пропыленные заросли жасмина, и ты плакала, страшась грядущей разлуки, а я молчал, и лишь целовал мальчишески-худенькие плечи. А сокол бесстрастно смотрел прозрачно-желтыми янтарями глаз... Он был умен, этот кречет, и ... молчалив, как настоящий аристократ. Он умел хранить тайны. Где это было - на раскрашенной гравюре Вернэ или в пыльной роскоши подлинного Гейнсборо? Аффронтенбург... откуда это слово? Чьи уста шептали его в сини прибрежных вечеров?
Какие тайны сохранили
Глубины этих темных вод?
Какие преступленья скрыли
И что за ужас их гнетет?
А лицо приближается, манит, все четче нежные черты в кракелюрах прошедших лет... Кто ты? Молчишь - улыбаются два лепестка розы, сорванной мною для тебя... и кровь была на шипах, я целовал их, не мечтая коснуться твоих щек... лилии... белые лилии в узких ладонях, сжатых в объятиях алых шелков... кровь... и белое полотно.
Если бы ушла боль - я бы все вспомнил, клянусь. И еще этот проворный восковой плясун... Свеча, когда же ты угаснешь? Я устал гореть.
Genitori, genitoque,
Laus et jubilatio...
А дышать все труднее, Фавелла. И в мышцы врезаются болевые жгуты, но ты еще не выдохся, малыш, и продолжаешь нести измученного всадника по своему царству Haute Ecole. И все вдохновеннее делаются твои движения, и сразу повсюду, и так исступленно пронзают тело потоки света. Ты танцуешь испанский шаг и тер-а-тер, а в ритме дуза, размеренного как старый гавот, я слышу, я всё слышу...
Все грезы прошлого, сокровища былые
Отрину, чтоб тонуть в твоих глазах,
Развеять предрассудки вековые
Прижавшись к нежно-трепетным устам!
Это ли не расплата, мой Фавелла? Сотни стрел святого Себастьяна... впиваются пересохшими жалами в поясницу, крестец, бедра... все больнее, и нет больше сил. Если б не этот свет... и размеренность дуза - справа налево, слева направо... под лоснящейся шкурой ходят лопатки, пряди гривы липнут к изогнутой шее - то с одной стороны, то с другой...
Где-то, наверное, пляшет огонек. Рядом - поверни голову. Нет... затылок пылает, словно огненный гвоздь забит, с шипастой шляпкой. Рана от раскаленного железного шарика. Багровая мгла... или чепрак с обвисшими кистями? И мерный голос:
Salus, gonor, virtus quoque,
Sit et benedictio...
Ах! Скорее бы... уж что-нибудь, мрак или даже слепящий свет, но не сводящая с ума пурпурная пелена. Словно кровь разлита перед глазами... мириады атласных розовых лепестков, усыпавших дорожку? И ты шла по ней, смеясь... к алтарю? О, латынь так же лгала... весь "Introit" сплошная ложь, а правда... вот она:
Бог всюду - здесь и там - равно
И свет, и мрак волнует,
Он - все, что в них заключено,
Он - в нашем поцелуе.
В пунцовой зыби гневно вздымается на дыбы Фавелла - и повод живой, упругой змеей ускользает из рук. Неужели и в смертный час боль исторгнет из моей груди лишь жалкий стон, или я онемею, ощерясь искусанными губами? Боже, дай сил... достойно завершить этот круг.
- Двадцать пять франков, мсье, и еще десять авансом - итого тридцать пять, никакой ошибки, - кто это? Знакомый, повизгивающий голос, пахнущий сладковато-затхло, нечистой совестью. Неохота открывать глаза, чтобы узнать...неохота уходить из пурпурной мглы. - Извольте получить.
Сухой шелест бумажных купюр; отрывистое звяканье металла о стекло.
- Подержите вот это, только ради Бога, осторожнее! Можете не смотреть, я всё понимаю... главное, что быстро.
Кто? Зачем? И танцует ли светлый дух в свечном театрике?
Сердце подскочило в гортань, ожгло горло мучительным кашлем... и почти на грани чувствования - неуловимо-быстрое прикосновение через мутно-багряное, к ране в затылке. Пряно рассыпался холод. Рубашка набухла потом, бисеринки в ямках ключиц, на лбу и висках...
... Опьяненный, ликующий Фавелла совершает курбет, и я тяжело падаю на изрытый грунт. Тишина... Медленно поднимается веко - и светлым совершенством возникают сухие ноги с рельефными сухожилиями, мощные косые плечи и округлый круп кровного липицианского жеребца. Ровно вздымается оплетенная мускулами грудь, прекрасен изгиб лебединой шеи... я помню:
Безумная нега и стройность Корреджо
В фигурах имперских коней...
Нет, ни одно из наших творений не стоит волоска твоего пышного хвоста, Фавелла! Удивленно-снисходительный взгляд сливовых глаз на горбоносой морде, и дрожат распахнутые ноздри... аспидно-серые с розовым пятнышком. Молчишь? Но молчание лишь украшает божество... Знак божества - абсолютная правота... Le cheval est tojour droit...
Из тьмы - лишь голова с мечтательным взором, полная невысказанной грации.
Тоска. Неотвратимость прощания. Уходит боль, но по спадающимся жилам свинцово растекается холод, подымается к груди... снежинки не тают на спекшихся губах, снежинки падают с крыльев белого кречета, сидящего на перчатке ясноглазой девы. Слезы... счастья, и боли, и бессилья.
Фавелла замер посреди темного манежа.
Прощай!... И ты тоже, неутомимый восковой плясун.
Тихо...
И - вдруг - разрывая падающий занавес, слова:
- Нашел время умереть!... И где ж я, мсье доктор, гробовщика-то приличного найду, в выходной?