Аннотация: Просто акварелька. Подарок. Пусть и здесь живет...
Три цвета для Зла.
Второй год 132-й Олимпиады.
Пергам.
Дисклеймер Дженнаро:религиозно-мистическая концепция принадлежит Мережковскому, описание культа - Фрезеру. Все остальные совпадения, буде таковые обнаружатся, совершенно случайны. Зло - он Зло и есть
Три цвета сходятся здесь, три могучих течения сливаются на иссушенных плоскогорьях, в хвойных чащах над сверкающими потоками, и в венце городских стен.
Белый - цвет мрамора, холодной, рассудочной религии эллинов, цвет фризов и алтарных рельефов; взвешенность и чувство ритма во всем.
Золото иудейского Завета, Гнозиса Александрийского под сенью Змия, и крыльев Эль-Руах, тайна, заключенная в тетраграмматоне холодного знания.
И - алый. Цвет горячей, вечно бьющей крови мистерии аттисовой, цвет торжества любви над смертью, их крепкого, экстазного переплетения, взаимоотрицания и союза.
Пергам.
Я пишу эти строки тебе, безмолвно беседуя с тобою ровными рядами греческих букв, которых никогда не увидят твои глаза, закрывшиеся всего сутки назад, я пишу, чтобы не сойти с ума, ведь душа есть даже у названного Злом, и Зло может любить так, как даже не снится ни могучему Атталу, ни сладкоголосому Менандру, ни ученейшему Аполлонию. Потому, что Зло - это четвертый цвет, все три соединяющий и выплавляющий из них - что же?
Мне кажется, сердце.
Я создал его из праха уничтоженного войною Ковчега, из дыхания белоснежных каменных коней, воздевших копыта над Мавсолеумом, и - из твоей плоти, рассеченной в день посвящения. Сердце... яростный дикий зверь, неустанно грызущий клетку груди, томящийся неизбывной страстью, глодающий изнутри, как лисенок - тело мальчика-спартанца.
Такова любовь, мой малыш. Любовь Зла, мечтающего о небе, отраженном в твоих глазах, о янтарном небе предзакатной поры, которое ждало нашего полета. Ты помнишь эту встречу, скажи? Отчего ты молчишь...
Первенец вождя галатов, ты с детства был предназначен в жрецы Бога Оскопленного, и тебе было запрещено любить, ты хранил девство в тени тамариндов и акантов поместья, наслаждаясь лишь вольной скачкой и созерцанием звезд. Я видел, как со спокойной смелостью юный всадник укрощал мощных, огненноглазых жеребцов, и они подчинялись тонкой полудетской руке, становясь кроткими, как лани и покорно ложась на песок. Я видел твой взор, когда ты говорил о звездах и их пути, чертя стилосом окружности движения - разве ты не тосковал по небу, мой ангел, разве не вздыхала душа твоя, вспоминая полет и свист ветра в оперенных Икаровых крыльях?
По нежной коже ребенка от ребер до безволосого паха вилась хитрая вязь татуированных листьев плюща - священного растения возлюбленного Кибелы, знак грядущей судьбы, и она охраняла тебя от царедворцев Аттала, от собственных соплеменников, привыкших тешить плоть с детьми, и от льстивых работорговцев с паточными глазами - собственность Бога свята, она не принадлежит земному, она - как плод в заповедной роще, как ветвь омелы на дубе или жемчужина в створках тридакны.
Ты был - ничей.
Но стал - моим. Для Зла нет ограничений, Зло свободен и в то же время безумно одинок, вечно проходящий через белое, золотое, алое, как чужак, не пристают ко мне пергамские цвета, тесна мне александрийская шкура или вифинские одежды... тесен мне припавший к земным сосцам мир, и давно известна его похоть, могущая лишь ниже пригнуть в смрадное нутро всепожирательницы-Геи, оттого меня отвращали набеленные лица блудниц Тивериады и щеголей Галикарнасса...
А ты пообещал мне небо.
Разве можно было вожделеть твое хрупкое, неоформившееся тело, разве можно было желать его звериной жаждой и брать, самозабвенно вламываясь в тесную пещерку, истово ища наслаждение и всхрапывая, как навалившийся на кобылу ярый нумидийский скакун? Нежная линия губ, плавный абрис не знающих бритвы щек и жилки на белизне шеи говорили - нет!
А взгляд... взгляд молчал, янтари Оловянных островов под пушистыми щеточками ресниц, мягче меха зверей гиперборейских, темнее безлунных ночей над Ракотис. Мой мальчик, ты просто дарил мне себя, робко обвивая шею и прижимаясь всем телом, дразня прикосновением горячей атласистой кожи, и стыдливо целуя уголок рта.
Узорные решетки с оскаленными галатскими зверобогами бросали причудливые тени на раскинувшееся по пантерьим шкурам тело, покорно подставленное губам, жадно собирающим росинки пота, рукам, запоминающим каждую линию и изгиб с апеллесовой четкостью, всей моей тоске и неизбывной мечте полета, воплощенной в мальчишеской фигурке завтрашнего жреца...
У нас была только одна ночь.
- Это... святотатство, малыш?
Прохладная ладошка запечатывает мой рот.
- Любовь не может быть святотатством, Свет...
И - снова объятия, исступленно-нежные; я хотел погрузить тебя в пучину ласк, в купель трех цветов, белизны кожи, золота глаз и пурпура крови закушенных губ, чтобы, освободившись от всего наносного, сбросив шкуру и маски, содрав котурны с подошв, воспарить в звездное небо, где Колесница и Орион ходили по начерченным тобою кругам, где любовь только и становится истинной, и цвет ее крыльев - четвертый, ослепляющий своим совершенством...
И - единение. Впервые в жизни столь полное и подлинное, когда сердца начинают звучать в унисон, и, кажется, нервы и сосуды сплетаются в единую сеть, как у рождающихся порою странных близнецов, что живут одною жизнью на двоих, и умирают вместе, когда останавливает галоп общее сердце.
Мы жили оба.
В ту ночь, стоившую всех остальных ночей.
Наутро, в венке из фиалок и розовом свете Эос, ты был божественно безмятежен, мой ангел, познавший полет через три сферы и паривший в четвертой, ты шел в череде адептов через площадь к яме, над которой, чуя скорый конец, ревел огненно-рыжий длиннотелый бык с золотым зерцалом во лбу, воплощение Хтоноса первородного, не согретого всепобедной любовью Матери. Другие боялись зверя, медлили на светлых плитах известняка, отбрасывая синие струйчатые тени - ты первым спустился под решетку, и в мускулистый мохнатый загривок промельком ударило копье; широким полумесяцем выплеснуло кровь, заливая яму, так принимали тавроболию, крещение самою горячей жизнью для вхождения под сень Богини. Так вышел ты - и рдяные струи скрывали вязь плюща на голом теле, блестели рубинами на лепестках цветов, на веках и на губах, когда зазвучала, горделиво взвиваясь над колоннадами и портиками, песнь кифар, тимпанов и цимбалов, повергая собравшихся в дикий, первобытный, оргийный танец, до изнеможения, до предела, до рвущейся кожи, готовой исторгнуть самую суть пола, на волю, взмыленного жеребца, и - в тот же миг острым кремнем, что святее металла, рассечь натянутую нить, навсегда освободившись от похоти...
Так я видел твою руку, тонкие пальцы, до побеления сжимающие черные грани обсидиана, еще миг - и замах, карминные полосы крови и ошметок плоти, брошенный к ногам базальтовой Кибелы, сверкающей серебряным ликом.
Я видел это.
Ты отправился в полет без меня, но разве могло это помешать нашей любви?
Твой четвертый цвет, твоя прелесть мужеженского, обретенная в тот день, еще сильнее манили меня, и наши встречи, тайные свидания скопца и отверженного становились все чаще - я не мог жить без твоего голоса, твоих губ и взгляда, без черного вина, выпитого с твоей кожи и объятий в аромате лохматых астр. Ты был моею главной книгой, моей ручной птицей, вслед за которой я взлетал к Млечному Пути, моим обещанием бессмертия, маленький андрогин, сохранивший детскую сладость плоти и запах ребенка, которым я пропитывался в минуты нашей близости, запоминая тебя каждой складкой кожи, каждым нервом предчувствуя поступь утраты.
Менандр был прав.
"Кто мил богам, уходят молодыми..."
А небо звало тебя концентрическими кругами звездных дорог.
Кибела ревнива, разве не она наслала на Аттиса львов золотых рыжегривых с алыми, как кровь пастями и белыми, словно мрамор, клыками?
Снова три цвета...
И они смешивались в один, четвертый, ясным весенним днем, когда ты умирал, пронзенный священным копьем, на шафрановом песчанике и кипенном известняке, и медленно текла, пропитывая траву тяжелым духом, нутряная кровь. Удар был нанесен верно - но ты жил, ты узнал меня... и еще светились янтарные глаза, с тихой тоскою отражавшие небо, куда душа рвалась из искалеченного тела.
Сейчас, дописав эти строки, я спущусь в полный густого аромата индских смол и персидских благовоний, склеп, где ты лежишь, обернутый египетскими шелками, убивающими тлен, чтобы в последний раз увидеть твое лицо перед тем, как вход заложат навсегда и прикроют отесанным камнем. В последний раз ощутить запах твоего тела, сжать его в объятиях, покрывая поцелуями и прося прощения, благодарность и множество непроизнесенных прежде слов...