Серов Александр Владимирович : другие произведения.

Вор

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История художника, укравшего у своего друга несотворенный мир. Действие происходит в начале 80-х годов ХХ века в одном из провинциальных городов России.

  "Здесь везде на стенах прибиты надписи:
  Vor Taschendieben wird verwarnt*".
  А. Г. Достоевская
  Дневник 1867 года.
  
  Договорились встретиться около шести, но все пришли раньше, чтобы спокойно собраться, рассмотреть принесенное и уехать на автобусе часа за два до отправления поезда. Первым постучался Киря. Сначала мне показалось, что он пришел совершенно пустой. Видя мой недоуменный взгляд, Киря произнес:
  - Сегодня мало будет, две всего.
  - Твои?
  - Одну картинку сам взял, другую у мужика сторговал в Невьянске. Не высший сорт, но сносно.
  - Сколько, думаешь, выйдет?
  - По сотне за каждую. Мезенцев здесь?
  - Нет пока. Покажи картинки.
  Присев на высокий деревянный порожек двери, Киря расшнуровал армейские ботинки с высокими голенищами, повесил похожее на телогрейку пальто на один из гвоздей, частоколом вбитых слева от двери, залез под свитер и вытащил небольшой газетный сверток.
  - Вот эту у мужика взял на рынке. Можно сказать - за бутылку. Представляешь?
  Мы положили иконы под включенную настольную лампу. Иконы были старые, обе - с младенцем, сидящим на руках Богородицы.
  - Халтура, - произнес Киря. - Доска еловая, а шпонки нет. Умиление. Да? Донская, по-моему. Нет? Лик писан с девки Матроны - дырявые панталоны. Думаешь, дадут стольник? Восемнадцатый век!
  - Чушь. Середина девятнадцатого минимум. А шпонки могли и не делать - маленькая.
  Вторая икона заинтересовала меня больше: справа от лика Девы, было написано бесформенное черное облако, растворяющееся в темном золоте фона. Или это стерлась позолота и проступал левкас? Но почему же тогда он черный, а не белый? Чернильная капля посреди золотого неба...
  Я осторожно потер пятно - это не левкас. Пятно было написано специально.
  - Интересно, ага? - подмигнул Киря. - На окраине поселка какого-то нашел, в пустом доме. Дом целый, чуть больше этого, вещи внутри стоят, дверь открыта. Бажовские сказы, жуть!
  - А почему решил, что пустой?
  - Так вижу! Пыль везде. Картинка на столе лежала. Не поверишь - на тарелке.
  - С голубой каемкой, - ухмыльнулся я.
  - Хочешь - смейся. Так и было!
  Смеяться я не стал, но улыбнулся.
  - Это не дефект, - кивнул на икону Киря. - Целая она, добрая. Просто так написана. Может больше попросить?
  - Андрея спроси, я не знаю. Надпись на черном, видишь? Стерлась.
  Киря взял икону в руки и поднес поближе к лампе. Осторожно потер черное пятно. Из черноты проступило: "ΜΡ ΘΥ".
  - Такие буквы есть почти на всех иконах с Богородицей. Похоже все-таки пятно - это дефект. Может - краска плохая была. Не знаешь, что эти буквы означают?
  - Не знаю, конечно, - хихикнул Киря. - Мне-то какая разница? Вряд ли что-то необычное, я тоже сто раз такое видел. Хм. Жаль.
  Хлопнула дверь, и в прихожей раздался кашель Мезенцева. Короткий сквозняк обдал сыростью и апрельской вечерней тишиной.
  - Киря здесь? - спросил Мезенцев.
  - Здесь. Все здесь. Андрей сейчас придет. Заходил днем, сказал, что задержится.
  - Блин, чуть не утонул, пока дошел, - пожаловался Шура. - Не убирают что ли в вашем квартале? Устроили колхоз в самом центре.
  - Да кому надо. Скоро снесут все, - ответил я, продолжая разглядывать странную икону. - Шур, это что означает?
  - Где? - Мезенцев разулся моментально. На ходу сбросил полушубок и прошел к лампе.
  - Вот - написано. Прямо на тьме. Киря принес.
  Мезенцев сощурился, вытянул палец и пробежал в воздухе строчку.
  - Умники. Мэтэр Тэос. Мать Бога. Нет, не Тэос, тут родительный падеж. Тэйя? Не помню...
  - Ладно, - махнул рукой Киря. - Я так и думал, что мать. Сразу догадался, как увидел. Только почему-то в черном вся. Давай показывай, что принес!
  Шура вернулся в прихожую и втащил деревянный баул, видимо, содержащий работы, которые Шура решился-таки выставить на суд московской общественности. Мезенцев был очень продуктивен, к моей зависти. Он писал даже больше, чем Андрей.
  - Что у тебя так холодно, - ворчал Шура, подтаскивая баул к столу. - Не топишь?
  - Топил вроде. Я привык уже, не замечаю. Кирь, брось дров!
  Шура расстегнул застежку на бауле и начал аккуратно выкладывать на стол одну картину за другой. Всего получилось штук пятнадцать. Пара в рамах, но не тяжелых и не дорогих, остальные просто свернуты в трубочку и затянуты сверху "авиационками".
  В основном были пейзажи. Горы, деревушки, весна, осень. Ширпотреб. Вообще-то от Мезенцева подвигов никто и не ожидал. Мы постояли минут десять молча, разворачивая и рассматривая пейзажи.
  Пришел Андрей. Тихо, с одной небольшой сумкой, в которой находилась его последняя работа. Но доставать и показывать он не стал, даже к столу не подошел. Сел на диван и закурил. Киря вопросительно наблюдал за ним.
  - Так ты едешь или нет?
  Андрей ничего не ответил. Кивнул на стол.
  - Это мне что ли все?
  - Ну! - улыбнулся Мезенцев.
  - Пять штук отбери. Остальное, если хочешь, вези сам.
  - Слушай, - рассердился Мезенцев. - Мы так не договаривались!
  - Да ладно, - отмахнулся Андрей. - Адрес дам. Сам съездишь. Поторгуешься. А?
  - Хорошо, - расстроено согласился Шура и навис над столом, разворачивая картины, которые вновь пристыжено свернулись трубочками.
  - У тебя что? - спросил Андрей Кирю, который, слегка втянув голову, старательно укладывал поленья в проеме печной дверцы.
  - Две. Маленькие. Легкие и дорогие.
  - Пойдет, - кивнул Андрей. - Покажи.
  Я взял икону с черным пятном и положил Андрею на колени, внимательно наблюдал за ним и понял, что он тоже очень удивлен.
  - Что означают эти буквы?
  - Мать Бога, - ответил я. - Вон Шура у нас грамотный.
  Андрей ничего не ответил, вернул мне икону, встал с дивана и подошел к окну. Открыл форточку и выдохнул дым.
  - Андрей. Закрой. Холодно, - смиренно попросил Мезенцев из-за стола.
  - Не закрою, - ответил Андрей. - Тепло. Очень тепло.
  - Да ладно... Я - так... - пожал плечами Мезенцев.
  Дым, выпущенный Андреем наружу, вернулся в комнату вместе с душным и влажным весенним воздухом, вместе с запахом отсыревшей древесины и гари, висевшей в небе над городом.
  - Кому будешь сдавать? - спросил Киря, заталкивая в печь скомканную газету.
  - Не знаю еще.
  - Только не Ардинскому, ладно?
  - Блин, тебе-то какая разница? - рассерженно отозвался Андрей. - Кстати, насчет Ардинского - это не ко мне. Я к нему никогда не ездил. Но ради тебя могу съездить.
  - А Степа возьмет? - нерешительно спросил Киря, зажигая спичку.
  - Возьмет, - уверенно кивнул Андрей. - Ты сколько за них хочешь?
  - Ну, я думал, по двести.
  - По двести?! Я думаю, девятьсот плюс минус! Арлекин возьмет. Вот эту, с пятном, точно возьмет.
  Киря хмыкнул и поджег газету.
  - Арлекин? - оживился Мезенцев. - Может и мои Арлекину, а?
  - Успокойся, - сказал Андрей. - Посмотрим.
  - Классно! - щелкнул пальцами Мезенцев, как будто вопрос был решен. - Вот, я выбрал. Посмотри.
  - Свирид придет? - спросил Андрей и толкнул форточку на место.
  - Нет, - я покачал головой. - Он пустой.
  - Кто бы сомневался, - ухмыльнулся Киря, закрыл печную дверцу и подошел к столу.
  - Завтра обещал зайти...
  Теперь все собрались вокруг стола и рассматривали работы Мезенцева. Андрей суетливо брал одну за другой, бегло оглядывал и возвращал на место. Иногда улыбался.
  "Сто процентов - ему не нравится", - думал я.
  Только один рисунок привлек андреево внимание, хотя на мой взгляд рисунок был так себе, простенький: сухое дерево с узловатыми, истончающимися ветвями, переплетенными паутиной на фоне густых летних облаков. Поверх облаков черной краской была изображена луна.
  Андрей опустил руку с картиной, разжал пальцы - картина упала на пол. Казалось, задумавшись, он просто промахнулся мимо стола.
  - Нууу... - недовольно протянул Шура.
  - Извини, - равнодушно ответил Андрей. - В последнее время не замечаю ничего. Предметы от меня скрываются.
  - Как это? - удивился Киря несколько глумливо.
  Андрей достал из кармана куртки пустую и смятую сигаретную пачку. Вздохнул.
  - Не важно. Курить есть?
  Мезенцев и Киря отправились шариться по карманам, но ничего не нашли.
  - Ладно, - произнес Андрей и посмотрел на меня. - Давай до киоска дойдем, а то я заблужусь в этих развалинах. А вы собирайтесь давайте.
  Мы вышли на улицу.
  - Интересно, - сказал я. - Вон видишь дом? На нем два года висел щит с объявлениями. А сейчас его нет. Колонка на углу была - утром пошел за водой, а колонки нет. И что интересно - и следов никаких. И на доме никаких следов от той доски, я днем подходил, проверял. Должны же были следы хотя бы от гвоздей остаться, а?
  - Кажется, в городе завелся некий дух, который ворует вещи у нас из под носа, - проворчал Андрей.
  Мы неспеша шли по пустынной улице, среди почерневших талых тополей и коробок пустых деревянных одноэтажек за покосившимися оградами. Городские огни мерцали внизу, под горой, бесцветные во влажном весеннем воздухе.
  - Несколько дней назад, - продолжал Андрей. - Я почувствовал, что мир вокруг будто пустеет, предметов становится меньше. Но не так вот буквально, как ты про колонку говоришь. Ее, скорее всего, просто сломали. Здесь же и так все ломают. Я другое почувствовал. По-другому...
  Андрей вздохнул
  - Что?
  - Не знаю... Сложно объяснить, но я постараюсь. Ну, к примеру, я хочу нарисовать дом. Что такое дом, из чего он состоит? Крыша, стены, люди внутри, разговоры этих людей, их одежда. Это некое животное, в котором каждая часть закономерна и необходима с точки зрения изображения всего дома. И вот я рисую дом и чувствую, что этот организм распадается на части, каждая из которых уже не есть составляющая дома, а живет как бы сама по себе. При этом дом существовать не перестает, но становится бессмысленным, превращается в форму, состоящую из сочетания линий, не объединенных никакой идеей.
  - Но получается, что мир вовсе не пустеет, как ты говоришь, - возразил я. - Наоборот - предметов становится больше, просто связь между ними теряется. Но не пропадают же предметы совсем.
  - Не так. Не перебивай, - Андрей поскользнулся на замерзшей луже, но не упал, удержал равновесие. - Для меня важен образ, который я вижу и ощущения, которыми я этот образ наполняю. Иначе я не художник, а чертежник из КаБэ. Образ дома стал пустым, исчез, потому что исчезли его составляющие, он опустел это образ. Ты шире мысли - я не о картине тебе говорю, а о том, что чувствую.
  - Ты просто устал и от себя и от своего творчества, - попытался резюмировать я, пристально глядя себе под ноги. - От усталости и начинаешь анализировать. Твоя пустота - это просто результат анализа в той области, где уму с его аналитическими способностями делать нечего.
  - Ну да, вроде того, - задумался Андрей. - Но все равно я другое имел в виду, я плохо объясняю. Я не предпринимал никаких действий, я не думал. Я просто заметил, понимаешь? Эта пустота пришла не изнутри меня, я обнаружил ее в мире вокруг. Это ты же у нас философ, а я просто наблюдатель. Заметил - вот и говорю. Я убежден, что эти предметы перестали существовать слитно не в моем восприятии, а реально, понимаешь?
  - Ну, это все равно субъективно. Этого же никто, кроме тебя не замечает.
  Мы повернули за угол, перешли трамвайную линию, поблескивавшую в черной смеси из снега и льда. Издалека по нашей стороне улицы приближалась темная угловатая фигура.
  - Не хочешь, давай о чем-нибудь другом поговорим. Хочешь, скажу, почему Ольга не пришла?
  - Почему?
  - Ее Мезенцев куда-то позвал. Она не сказала куда.
  - Спасибо, что рассказал, - хмыкнул я. - Ну и хрен с ней... Может, пива возьмем?
  - Не хочу, - угрюмо отказался Андрей.
  Фигура приблизилась - ох и странная фигура! Пожилой мужчина, шагавший на негнущихся ногах, при каждом шаге одежда его изминалась, будто внутри работал какой-то механизм, и из него выпирали наружу металлические детали.
  - Вот смотри, - тихо кивнул Андрей на мужчину. - По-твоему, он настоящий?
  Я промолчал.
  - Он только формой напоминает человека. Посмотри внимательней и заметишь, как неестественно он движется.
  - По-моему, так он просто больной. Паралитик какой-нибудь.
  - Слишком простое объяснение, - возразил Андрей. Я улыбнулся его наивной убежденности в непогрешимости своего восприятия. - В этих движениях не чувствуется жизни, в них нет красоты. Вот, что происходит и с остальными вещами тоже. Дома становятся коробками, люди становятся куклами, вот смотрю на тебя - а вижу пачку сигарет, за которой мы идем.
  - Паранойя.
  - Какая разница, как это называется? - почему-то Андрей даже не рассердился. - Я чувствую во всем этом угрозу своему творчеству. Я почему тебе это рассказываю - мне кажется тебе все это знакомо. Ты же рисуешь все эти шариковые ручки, горшки, еще чушь всякую - отдельное, на чистом листе...
  - Это как раз тебе философом следует стать, а картины бросить, - меня начал немного раздражать этот разговор. - Ты же художник - ты глазами работаешь. Изображай, что видишь, искажай, как нравится. Через твое неподвижное видение все равно никто никаких слов не услышит.
   Андрей ничего не ответил.
  Мы подошли к киоску и купили три пачки "Ту-134". Одну мне, две - Андрею в дорогу. Мимо проехал трамвай с погашенным светом в салоне. Я заметил лицо, прилепившееся к оконному стеклу - растрепанное и безумное.
  "Господи, что за бредовый вечер", - с отчаяньем подумал я. - "Скорей бы разошлись все, что ли?"
  - Вот, - вступил Андрей, когда мы опять пересекли рельсы и вернулись к тому месту, где видели мужскую фигуру. - Попробую по-другому. Дом у нас распадается на несколько предметов, которые стали как бы сами по себе. Возьмем, например, окно. Когда я представляю окно и как окно само по себе, и как часть дома, окно тоже разделяется на раму, стекло, на свет, который проходит сквозь окно. Окно тоже распадается, тоже перестает существовать. Думаю, что скоро, для того чтобы почувствовать и изобразить цельность, придется рисовать атомы или что-то еще из чего они состоят. И конца этому не будет. По-моему, такое искусство бессмысленно.
  - Абсолютно, - кивнул я.
  - Мир вокруг скоро начнет рваться, как старое одеяло и я увижу в разрывах пустоту, Ничто. Мира в моем восприятии не станет, и меня не станет тоже. У меня кто-то пытается отобрать мое искусство, мой язык. Рисовать не образы, а то из чего они состоят, это все равно, что разговаривать буквами. Возможно, в конце концов, все окажется не таким страшным - возможно, найдется какой-то иной способ создавать образы...
  - Ты давно работал?
  - Вчера весь день. Ночью и днем немного. Ничего не получается, может, поэтому мысли такие и такое настроение? Пишу, а смысла не вижу в том, что пишу - все развалилось, все распалось. Никогда раньше такого не было. Утром сон дурной видел - будто по моей картине черная краска стекает, как чернила по листу. Я пытаюсь эту краску кистью остановить, а она не слушается кисти. Пытаюсь поверх писать, а ничего не пишется... Знаешь на что еще похоже? Вот представь, что ты сидишь в поезде у окна. Предметы за окном движутся, ты их разглядываешь, но поезд увеличивает скорость, и скоро уже никаких предметов не видишь - одна сплошная мельтешня, песок. Может время как-то убыстряется, а мы не замечаем, поскольку внутри этого времени? Время идет быстрее и мир быстрее измалывается? Чего улыбаешься?
  - Мне знакомый поп говорил, что масло в лампадах стало быстрее гореть. И сделал точно такой же вывод как ты. По-моему, глупость.
  - Слушай-ка, - вдруг закричал Андрей. - Вот тут же дерево было. Стой, вот тут прямо было! Правда ведь?
  - Я не помню...
  - Через два часа ехать, а я о чем думаю? - вздохнул Андрей и сник. - Ты точно ничего не дашь?
  - Нет у меня, - теперь уже вздохнул я. - Не пишется.
  - Да? Жаль, - искренне посочувствовал Андрей. - Смотри, даже Киря дал. Степа точно возьмет, Арлекин - не знаю...
  - Да нет у меня ничего, - раздраженно отмахнулся я, желая завершить эту неприятную тему. - Подождем до следующего раза.
  - Ну, как знаешь, потом Шура поедет, мы договорились. Но не раньше июля.
  - Да нормально, - согласился я.
   В последние полгода я не написал ни одной картины. Не знаю, в чем причина, просто вдохновения не было. Изображение на холсте казалось мне слишком иллюзорным, надуманным - плодом какого-то внутреннего сумасшествия художника, искажающего реальность лишь по своей прихоти, ценность которой не ясна. Конечно, на людях я вел другие разговоры, но мысли о бесполезности кисти и холста часто посещали меня, и я не мог им ничего противопоставить.
  Мы пришли. Я открыл калитку и всунул щеколду с приржавевшим замком в размокший деревянный паз. Неожиданно окна дома погасли, вокруг стало темно, погасли и фонари на ближних улицах. Но светлая россыпь городских огней под горой осталась - при их свете мы с Андреем добрались до входной двери.
  Через десять минут Андрей ушёл, сопровождаемый Кирей и Мезенцевым, а я улёгся на диван и, глядя на шевелящиеся сухие огни, задремал, заснул, почти успокоился. Мысли затихали, течение их становилось ровнее, утихло возбуждение, вызванное необычным разговором, хаос был побеждён наступающей усталостью. Мысли постепенно начали сливаться с настроением, перевоплощаться одно в другое - медленно, уверенно я исчезал из этого мира, чтобы на следующий день, как и во все предыдущие, проснуться на том же диване, у погасшей за ночь печи, в холодной, выстывшей комнате.
  
  * * *
  
  Я открыл глаза примерно в десять часов утра, угадав время по расположению солнечных бликов на стене. В солнечный день квадратный силуэт окна, разделенный крестом переплета, начинал двигаться от дверной ручки, зажигал в половине восьмого гипнотический огонь на кончике авторучки, стоящей в стакане на письменном столе; ровно в девять вступал на картину, подаренную мне Андреем, в полдесятого покидал ее и останавливался у печной трубы, превращаясь постепенно в узкую солнечную дорожку. Сейчас окрещенный силуэт плавно разгорался и потухал, солнце снаружи странствовало меж облаками.
  Чувствовалось, даже сквозь стены, что на улице очень тепло. Я не любил тепло, не любил также и влагу - сказывалась перенесенная в детстве легочная болезнь, в первые дни тепла тяжело дышалось, я ничем не мог заниматься - лежал на диване, глядя, как истончается солнечная полоска, и даже не снимал покрывал с незавершенного холста.
  Конечно, за ночь мир не пропал - он размок, как бумажная кукла, стал блеклым и бесцветным, жалким на вид. Солнечный блик, на который я смотрел, проснувшись, вяло высвечивал обои, лишая их орнамента и стершейся от времени желтизны, а снизу вверх, через обскуру дыры в занавеске, летели огненные капельки с крыши - каждая с солнцем и кусочком синего неба внутри.
  Я высвободил из под одеяла руку и взглянул на часы. Без пятнадцати десять. Андрей уже проснулся в поезде, курит в тамбуре и прикидывает заранее куда пойдет, оказавшись на месте - к Арлекину на Дорогомиловскую или сразу к Степе. Лучше, чтобы шел к Степе, думал я, Степа платит немного, зато надежно. Я уже не раз слышал, что Арлекин не всегда дает хорошие деньги - и куда с ними потом? Ладно еще здесь, в глуши, никто в этом особенно не разбирается. Но если закроют в Москве, да еще и с "фантиками"... Я не зря беспокоился - были случаи, были...
  Удивительно, но как раз для Андрея внешнего мира как будто не существовало. Это я мог беспокоиться о брюках или чрезмерной влажности - Андрей же был постоянно погружен в себя и не выходил из этого состояния при любых условиях - хоть растянувшись у меня на диване, хоть стуча зубами в своей ужасной (по слухам) квартирке на Ольховской. Я, честно признаться, завидовал ему. Мне приходилось мириться с другими людьми, существованием внешнего мира. Андрею - только с самим собой. Тем более удивительно, из какого вместилища брал он силы для творчества, которое в итоге кормило и его и нас, и десяток девиц и юношей, которые сюда постоянно наведывались. Деньги, впрочем, приносили пользы не больше, чем весенняя вода - так же шумели, текли сквозь пальцы и высыхали лужицами портвейна на скатерти и дощатом полу. Оставшись в конце концов без денег, Андрей замыкался в аскезе на Ольховской, никого не пускал, даже меня со Свиридом - и писал, писал. Только изредка, чаще уже под утро, приходил и жаловался, что кончились краски и просил дать в долг.
  А еще Андрей приходил слушать крыс, которые жили в стенах моего дома и, в особенности, в кладовке. Крыс не было слышно только утром - к полудню они уже просыпались и начинали пищать за штукатуркой. Я сначала опасался, а потом махнул рукой - воевать с мировым тлением у меня не было никаких сил. Андрей же приходил и, попросив, чтобы все замолчали или вышли на скамейки во двор, приникал ухом к стене и слушал крысиную возню и что-то шептал, и даже, если мне не показалось, записывал.
  У меня был дом, а у Андрея не было (у Свирида тоже не было). Андрей иногда жил у меня, но никогда не писал. Жил обычно зимой, когда в его квартирке становилось слишком холодно - а тут была русская печь. И иногда, наверное, ему тоже хотелось выпить, очаровать Орифию* своим ледяным дыханием, и, чем черт не шутит, поговорить с людьми недостойными его дара.
  Мы были совершенно разными людьми. Однако Андрей имел связи, и это помогало ему работать курьером.
  "Лишь бы добрался до Степы он в этот раз, а то понесет как год назад к Арлекину. Или к Ардинскому на Комсомольский проспект, а это еще хуже. К Ардинскому ездят только с барахлом, после Степы, после Арлекина, после всего, после лучших дней прожитой жизни".
  А у нас, я верил, еще не закончились эти дни.
  Однажды Андрей заболел и вместо него поехал Свирид. Он попал как раз к Ардинскому - написал адрес не в той строчке, кретин, шадровец чертов. Ардинский, к вящей радости Свирида, скупил все - даже наброски, расплатился, то ли злотыми, то ли чешскими кронами. А поскольку Свирид никогда ничего подобного в своем родном Камышлове не видел, да и рубли по большей части в руках у меня или Андрея, он с радостной вестью поспешил обратно и в вечер приезда был бит Шурой Мезенцевым и Кирей, под наше молчаливое одобрение. Проблема была даже не в тугриках, а в том, сколько их было. Целый год работы был уничтожен, Киря потерял шесть икон, добытых в каких-то полумертвых деревушках на севере. Арлекин заплатил бы за них столько, что полжизни можно провести в ресторане, да и Степа не меньше бы заплатил. Словом, Свирида посадили под домашний арест пока не поумнеет, и он поумнел довольно быстро - целый месяц поил и кормил и Кирю и Мезенцева, и в конце концов был прощен и вновь пускаем в приличные дома, к людям, рядом с которыми он мог бы духовно расти...
  В ту же поездку в лапах Ардинского сгинула и знаменитая "Тишина", единственная картина, которую Андрей в свое время решился выставить в нашем городе. Мне не была близка эта его работа, я видел в ней не больше, чем тривиальный продукт постимпрессиониста, которому вместо кисти дали фотоаппарат. Но среди знатоков успех был - и успех значительный для молодого художника: об Андрее заговорили, его стали приглашать, его стали слушать и даже, кажется, бояться. Бояться потому, что его картина, как изящно выражались местные подпольные искусствоведы, исключала смысл, низводила резонанс внутреннего мира образов зрителя с авторским миром до состояния шороха мухи в консервной банке, это действительно была анти-музыка - симфония во славу Великой Тишины, заставлявшая умирать чувства, на мгновение, дабы очертить разность, в которой человек живет и к которой привык - разность между мертвым и тем, что им когда-нибудь станет. Не мои слова, между прочим - так говорили.
  Я аккуратно встал с постели; пройдя сквозь отражения, открыл шторы, нечаянно оборвав одну петлю, и обнаружил, что стекло растаяло, и сугроб возле окна - продырявлен. Щелкнул выключателем на стене и выяснил, что электричества по-прежнему нет - видимо, провода оборвались под тяжестью налипшего снега.
  "Пару дней подожду, и придется самому лезть на столб".
  Была суббота, мне не нужно уходить из дома в управление кинопроката, где я рисовал афиши для кинотеатров, суббота была пустая, никаких планов - ни дней рождения, ни встреч, ни собраний. Можно было наконец-то попробовать писать, но как всегда не было настроения, я вчера карандаши и бумагу для эскизов выложил на стол, на видное место и ходил возле них весь вечер, но бесполезно ходил - вдохновение не пришло, равновесия между образом и смыслом этого образа не восстановилось. Появилась только тишина, скука и обычная моя весенняя хандра. Я умылся, завел старые наручные часы, в сотый раз подумав, что неплохо бы купить электронные, бросил в печь дров, согрел чаю и выпил его, обратно лег на диван.
  Вспомнил довольного Кирю, пристыженного Мезенцева, странный разговор с Андреем, когда мы ходили за сигаретами.
   Я перевернулся на другой бок, лицом к стене. Перед глазами оказалась трещина в штукатурке - я видел её уже бесчисленное количество раз. Каждый её поворот, каждое ответвление были знакомы мне и любимы мною: они принадлежали мне, они не изменялись, как не изменялась уже долгое время моя жизнь, они были частью моей собственной комнаты.
  Метрах в полутора над диваном засветился расплывчатый жёлтый блик, комната наполнилась неярким светом, будто ожила, отражения от талой воды изменили привычную картину странствования солнечного луча. И в этом тоже была весна. Я обернулся - я любил, когда в окно заглядывало солнце. Теперь все вещи выглядели отчетливо, ясно: я снова увидел андрееву акварель на стене - гармоничное, я бы сказал, музыкальное, сочетание теплых летних тонов; на столе ярко светился, прямо сиял, оставленный стакан с недопитым чаем - отраженный дрожащий луч солнца попадал прямо на него.
  Вне всякого сомнения, комната была для меня живой, точнее она оживала, когда я находился в ней. Отсутствуя долгое время и возвращаясь, я замечал, как тускнело всё вокруг - вещи словно замирали в ожидании. Первые дни после таких возвращений всегда очень тяготили меня полным упадком сил: наверное, это часть моей жизни переходила вещам. Зато после я чувствовал себя спокойно, умиротворенно, мне казалось, что я окружен друзьями, всё было приятно глазу, ничто не раздражало.
  Солнце погасло, солнечные блики увяли, превратившись в неясные пятна, а затем исчезли совсем. Скука, пустота, отсутствие внутреннего течения, мертвый штиль внутри - чем-то похоже на ту разобщенность вещей, о которой вчера говорили. И результат тот же - не можешь писать, можешь только наблюдать.
  Я поворочался с боку на бок и вспомнил, что сегодня обещал зайти Свирид. Не помню уже, когда именно обещал. Скорее всего, после занятий в училище, значит часа через два-три. В комнате стало темнеть - солнце все глубже уходило за облака. Я решил попытаться еще поспать: сон был бы лучшим времяпрепровождением до прихода Свирида. Нас ждала нескучная работенка на весь вечер - в сенях уже неделю валялся недорисованный кусок декораций, взятый нами "на дом" из одной школы неподалеку. Нужно было изобразить стокгольмские крыши. Наверное, школьный драмкружок собирался ставить Стриндберга. Декорацию от нас ожидали еще в среду, но что было в среду - я помнил смутно.
  
  * * *
  
  Окончательно стемнело. Я снова отвернулся к стене, ещё раз скользнул взглядом по трещине и закрыл глаза. Минут через десять я уже спал. Мне снился сон: в комнате, в дальнем углу, образовалась какая-то черная Пустота, разрыв в действительности, именно то, о чём вчера говорил Андрей. Я видел её неясно - часто сознание совсем покидало меня. Пустота исчезала и наступало просто Небытие. В то же время, пока я её видел, меня охватывало беспокойство и раздражение - казалось в земле подо мной раскрывается бездонная трещина и скоро я, со всем домом, а может быть даже и городом, рухну в неё. Несколько раз я просыпался и в наступившей совсем не дневной темноте, мне мерещилось что-то чёрное расплывчатое в дальнем углу.
  "Это просто тень... Это тень... Тень...", - трещали в голове догоравшие угли. "Это тень... Оглядись... Вокруг много таких теней..."
  Я беспокоился, засыпал на некоторое время, но через несколько минут просыпался вновь. Угли совсем погасали и замолкали - тень обволакивала меня. Отдельные пустотные пятна шевелились, как тёмные блики на речном дне, расползались, как пролитые чернила, сливались в ловчую сеть. Её клетки, которые хранили полустёршиеся изображения знакомых мне предметов - кусок малахита на тумбочке, цветочный горшок, стакан на столе, андреева акварель - клетки эти заплывали, предметы, заполнявшие их, исчезали. Вокруг медленно устанавливалось единство тьмы, единство Пустоты.
  Иногда мне являлось далёкое и смазанное лицо Андрея на фоне пейзажа, плывущего за вагонным окном. Андрей что-то говорил, но я не слышал - он начинал сердиться и махать руками, но изображение словно слизывала набежавшая ночная волна, оно чернело и стекало за пределы моего поля зрения, и я снова видел вокруг эти то ли пятна, то ли действительно тени - их становилось с каждой минутой всё больше и больше.
  Этот болезненный сон доконал меня ещё в то время, когда я спал. Я проснулся на своём диване спустя час с головой пусть не больной, но истерзанной, и вновь вспомнил об Андрее и его разговоре - сон говорил мне, что вчерашние слова, не забылись, а притаились где-то глубоко внутри меня и тема, затронутая в том разговоре, отчего-то меня волнует гораздо сильнее, чем кажется мне самому.
   В комнате, как я чувствовал, совершенно ничего не переменилось. Я немного успокоился и снова уснул. Кажется, я спал долго и уже наступил вечер - угли погасли, занавески мерцали светом далеких городских огней. Или это тоже приснилось?
   Во сне я увидел себя человеком, приговоренным к вечной жизни на диване. Я только начал отбывать наказание и пролежал всего около двенадцати часов. Я твердо решил копать подземный ход и уже нащупал слабое место между диванными подушками, с которого можно было начать. Дерево оказалось менее податливым, чем ткань и я потратил много месяцев, осторожно царапая его ногтями, боясь выдать себя громким звуком, ибо мои охранники были начеку - ходили по комнате, громко разговаривали, лепили пельмени прямо на столе, заваленном незаконченными картинами, варили эти пельмени в электрическом чайнике по двенадцать штук за один раз. Наконец, ход был закончен и я вынырнул из под земли в ледяную снежную жижу в скверике под горой. Там я был схвачен горожанами и посажен в комнату с абсолютно черными стенами. В комнате не было окон, и чтобы глаза не отвыкли от солнечного света, я иногда заглядывал в щель под дверью, но не видел ничего кроме обшарпанного письменного стола, черного телефона без наборного диска и плаката на стене с надписью "ΜΡ ΘΥ", изображавшего самолет Ту-134, летящий меж облаков.
  Протестуя против бессмысленности, я решил всё разрушить - мысленно вздыбил землю катастрофическим землетрясением, разметав в песок многоэтажки, асфальтированные улицы, трамвайные рельсы. Моему взгляду предстали дымящиеся городские развалины, такие же сырые и унылые, каким был сам город. Но в этих развалинах не оказалось какого-то особенного смысла. Тогда я решил, что нужно спать, просто спать, оставив всё таким, каково оно есть.
  Еще час или два в темноте... Предметы не двигались, не имели своей дороги, а имели только предназначение, которое было мне хорошо известно. Наверное, в этот момент что-то и произошло с миром. Так представляется мне сейчас.
  Причиной тому может быть просто цепочка упущенных из виду случайностей, но так или иначе действительность и сон вдруг поменялись местами. То, что происходило во сне - случилось в жизни, а то, что бывало в жизни - пришло позже во сне. Как бы то ни было, я вернулся туда, куда меньше всего хотел - перед моими глазами снова появились пустотные пятна, они по-прежнему сливались, всплывая откуда-то из глубины, заполняли потолок, окно, стены... Я уже не в силах был ни пугаться, ни сопротивляться - я просто наблюдал.
   Меня разбудил стук в дверь. Я встал, вышел в сени, спросил "Кто?". Пришел Свирид. Я, не открывая глаз, впустил его, вернулся в комнату и упал обратно на диван. Я слышал, как Свирид вошел в прихожую и мягко затворил за собой дверь, чувствуя неловкость оттого, что разбудил меня. Свирид пару минут повозился там, пощелкал бесполезным выключателем, затем, судя по звукам, воспользовался зажигалкой. Он что-то тихо-тихо бурчал себе под нос, кажется, ругал погоду. Затем зашелестели мокрые шнурки и ботинки стукнули по половицам. Свирид вошел в комнату, остановился на пороге и замер. Больше я не слышал ни звука - ни скрипа половиц, ни дыхания.
   Я приоткрыл глаза и повернул голову так, чтобы видеть дверь. Действительно - стоит, величественный, как непальская ступа.
  - Что это у тебя за разгром? - встревожено спросил Свирид. - Что стряслось?
  Я слегка забеспокоился: "что еще могло случиться?". Прислушался к комнате, но не услышал ничего особенного - разве было чуть более тихо, чем обычно: не шуршали крысы, не тикали часы, не шумел город внизу холма.
  - Да вроде все в порядке, чего ты? Андрея вчера провожали.
  - Да? - недоуменно спросил Свирид.
  - Ну, да. Андрей был странный, философские беседы затевал. Тебя вспоминал, кстати. Да что случилось, в конце концов?
  - Стена рухнула, - Свирид говорил очень ровно и негромко, словно в глаза ему смотрел какой-то неведомый зверь. - Что это? Смотри.
  И он вытянул руку, указывая вперед перед собой.
  Я улыбнулся - едва не рассмеялся. Что же это его так напугало? И какой разгром, к девке Матрене?! Я протер глаза, сел на диване и взглянул туда, куда показывал Свирид.
  Первые несколько секунд я вообще ничего не мог понять. Я не мог узнать место, где находился. Это была НЕ МОЯ комната! Она стала больше, она стала длинной и узкой, как тоннель, уходящий в подземную темноту. Однако, я понемногу узнавал принадлежавшие мне вещи, печь, часть стены, стол, стулья, листы бумаги на столе... Но было очевидным - вещи были не все и, еще окончательно не проснувшись, я пытался понять чего не хватает.
  Но я перевел взгляд дальше, и мне показалось, что я всё ещё сплю. Я медленно поднялся, почувствовав, как быстро сердце заколотилось в груди, разволновался так, что почти задохнулся. Взял сигарету, закурил, чтобы успокоиться. Но это всего лишь отвлекло меня. Только отвлекло, а не успокоило. Ведь в дальнем углу моей комнаты, расплывшись на половину стены и едва не добравшись до окна (свет сейчас был особенно серым и тусклым), зияла та самая Пустота. Словно кошмарный призрак - чёрное, расплывчатое пятно из моего сна.
  
  
  
  
  
  * * *
  
  Мы сидели молча на диване и курили. Выкурили, наверное, сигарет по пять. И молчали. Очень долго молчали. Я зажег свечу и поставил ее посреди стола.
  - Ты видел, как это появилось? - спросил я Свирида.
  Свирид кивнул.
  - Да, видел... Когда я вошел, она уже была, но меньше. Как бумага горит. Похоже. Расползалась во все стороны. С полминуты наверное, ты спал. А потом остановилась, и края оплавились.
   - Снаружи ничего такого нет?
  - Нет, - вздрогнул Свирид. - Я ничего не заметил.
  Понаблюдав еще немного за пятном, мне стало ясно, что оно больше не распространяется. Не изменялись его размеры, его цвет и форма. Я закрыл глаза - не было ни звука, ни сквозняка. Если бы это была дыра куда-то, в какие-то иные измерения и пространства, через нее должен был выходить воздух, или что-то поступать оттуда, извне. Но ничего не происходило.
  "С другой стороны, если это действительно Ничто, - рассуждал я. - как оно может на меня повлиять?"
  В какой-то момент мелькнула мысль, что я, впечатленный вчерашним разговором, принимаю за эту чертову андрееву Пустоту какую-нибудь обыкновенную ерунду, вроде выросшей от сырости плесени или необычно упавшей тени. Но я не решился встать и подойти поближе, поскольку чувствовал какую-то угрозу оттуда. Мне казалось, что я видел Пустоту сквозь опущенные веки - как черное пятно на чуть более светлом фоне. Она словно просвечивала меня насквозь.
  Сигарета обожгла пальцы. Что я мог делать? Я решил пока просто сидеть и наблюдать.
  - Да скажи хоть что-нибудь, наконец, - истерично и громко сказал Свирид. - Что произошло?!
  Я открыл глаза, слегка вздрогнув от его неожиданного голоса. И вдруг заметил, что акустика комнаты изменилась - стены словно оклеили звукопоглощающей плиткой. Значит, там, за поверхностью этой Пустоты не распространяется звук. Или ему не от чего там отражаться.
  - Я кажется знаю, что это такое... Не пугайся...
  Свирид придвинулся чуть ближе ко мне. Я оглянулся на него - рыжие пятна побледнели, он сидел, сложив сжатые ладони между коленями, как после неудачного экзамена по акварели.
  Я снова вгляделся в Пустоту. Конечно, она была совершенно черной, как и подобает быть всему абсолютно пустому. Края её были не ровные, но и не рваные, действительно скорее оплавленные. Интересно, цела ли наружная сторона дома и если цела - то что произойдет если ее разобрать?
  Пустота не обладала никакой выраженной поверхностью, не было никаких бликов или деталей. Я бы не мог точно сказать, начинается ли она вровень со стеной, чуть ближе или чуть дальше.
  - Это Пустота, - сказал я ему. - Это абсолютное Ничто. Не бойся, от него вряд ли может быть какой-то вред. Там ничего нет - даже пространства, иначе оно тут же стало бы заполняться воздухом. Поэтому давай пока посидим, посмотрим и подумаем что делать.
  Конечно, я не был уверен, что Пустота так безопасна, но мне захотелось успокоить Свирида. Он нервно, очень нервно, кивнул. Однако немного всё же успокоился, и ржавые пятна вновь проступили на лице.
  - Уф-ф, - он с шумом выдохнул.
  Время медленно текло - ничего не случалось. Мы закурили опять.
  "Может все-таки попробовать подойти поближе, - прикидывал я. - Сначала надо зайти с боку, под углом, чтобы понять какова форма ее поверхности. Вполне возможно, что она начинается прямо здесь, передо мной. Надо быть очень осторожным. Точно можно сказать, что путь, которым прошел Свирид до дивана - безопасен".
  Я поднялся с дивана. Свирид вопросительно посмотрел на меня. Я понимал, что выгляжу весьма неважно. По крайней мере, когда мои руки оказались без привычной опоры, я почувствовал, как они дрожат. Я сделал несколько шагов к столу и настолько пристально смотрел вперёд, что зацепил ножку стула - простительная рассеянность в подобной ситуации. Стул с грохотом рухнул на пол. Прежде чем сознание моё помутилось от нахлынувшего страха, я заметил - честное слово, мне не показалось! - как по поверхности Пустоты пробежала легкая световая зыбь, словно тюлевая занавеска, которую колышет ветер. Больше не произошло ничего. Абсолютно ничего. Пустота не двинулась с места, не набросилась на меня, не растворила.
  Я выругался, решив щадить свои нервы и впредь внимательнее смотреть по сторонам. На Свирида я даже не стал оглядываться - и так было ясно, что с ним творилось.
  Я отошел чуть назад, к двери, теперь уже осторожнее. Подхватил рукой еще один стул и отставил его в сторону, не сводя глаз с Пустоты. Ничего не менялось, и я стал чувствовать себя чуть-чуть увереннее. Я покрутил головой туда и сюда, сделал пару осторожных шагов к окну. Из того, что я видел, выходило, что Пустота не проникает в комнату дальше того места, где раньше была стена, то есть Пустота "растеклась" по стене - пока я шел, ни один предмет не пропал из поля зрения, и контуры Пустоты не менялись.
  Придя к такому выводу, я почти успокоился и набрался смелости подойти поближе к Ней. Я осторожно обошел стол и увидел, что Пустота не добралась до пола - нижняя часть стены над плинтусом, несколько сантиметров, не пострадала. Я все время чувствовал какой-то импульс, идущий изнутри черноты. Мне сложно сказать, что это было - может быть, она пыталась как-то заговорить со мной?
  Я сделал шаг к ней и чуть вытянул вперед руку.
  - Стой, - тихо и сдавленно прошипел Свирид откуда-то издалека, с дивана.
  - Спокойно, - отозвался я, хотя спокойно мне, конечно, не было, да и быть не могло. - Я абсолютно ничего не чувствую. Будто хожу по обычной комнате. Я же говорил - она никак на нас не реагирует, и реагировать не может. Она - Ничто.
  - Может лучше не трогать ее? - предложил шепотом Свирид. - Может, лучше пойдем в прихожую и бросим оттуда что-нибудь. Успеем сбежать, если что.
  - Это идея, - ответил я тоже шепотом. - Что бросим?
  - Что-нибудь совсем маленькое.
  - Попробуем сигарету!
  Я взял сигарету из пачки, зажег и затянулся. Почувствовал, как напряглась Пустота, ожидая моего поступка. Что могло нам угрожать? В фантастических романах писали про аннигиляцию, про рождение пространства из вакуума. Что произойдет? Взрыв, который уничтожит мой дом и половину города?
  Я медленно вернулся к столу, пристально вглядываясь в Пустоту, пытаясь увидеть ее реакцию - но она не менялась, я чувствовал оттуда лишь прилив напряжения, прилив страха.
  Свирид поднялся с дивана и встал у меня за спиной. Я выдохнул дым в Пустоту - не произошло ничего, даже мерцания, которое мы видели, когда упал стул.
  Я щелкнул пальцами и отправил сигарету в Пустоту.
  Это был первый важный шаг, который я сделал, потому что эффект оказался неожиданным - Пустота вспыхнула синими и красными огоньками, бледными настолько, что они даже не осветили комнату. Огоньки двигались и очень быстро погасли.
  Возник луч, удалявшийся вглубь Пустоты. Луч был ярок - ярче огоньков на поверхности - и вот теперь по стенам комнаты задвигались синие блики, похожие на отблески молний. Вне всякого сомнения, это и было возникновение пространства - распространение луча замедлялось, светящаяся траектория полёта постепенно потускнела, наконец, движение прекратилось совсем - моя сигарета остановилась где-то там, глубоко внутри Пустоты, соединенная с внешним миром только узким коридором, проложенным сквозь Ничто. Когда светопреставление закончилось, я увидел и саму сигарету. Точнее - тусклый, едва тлевший уголёк метрах, пожалуй, в пяти-шести от меня. Траектория движения лишь слегка опалесцировала, однако, ее легко было разглядеть, если чуть сощурить глаза.
  - Слушай, - шепотом спросил Свирид. - Если ты говоришь, что там нет даже пространства, то почему мы сигарету видим? Разве пространство образовалось не только там, где пролетела сигарета?
  - Черт знает, - хмыкнул я и задумался. То, что Пустота оказалась проницаемой для света, казалось странным.
  Я заметил, что вокруг тлевшего посреди черноты уголька сигареты расплывается симметричное белое облачко, расплывается медленно, словно дым, заполняющий небольшой, но постоянно увеличивающийся объем. Я потянул носом воздух.
  - Дымом пахнет, - обеспокоено сказал Свирид. - Не сожжем дом?
  - Вряд ли, - покачал я головой. - Смотри - видишь, как дым от сигареты создает для себя место? В комнате он давно бы рассеялся в воздухе.
  Немного дыма попадало в комнату через отверстие, проделанное в Пустоте сигаретой. Дым был совсем не сигаретный - травяной, наркотический.
  - Тогда почему она горит, если ее никто не курит, и воздуха там нет? - спросил Свирид. - Интересно, если свечу бросить - она тоже вот так гореть будет?
  - Свечей у меня мало, всего одна осталась. Давай что-нибудь другое.
  - Давай, - согласился Свирид.
  Свирид иногда просто добивал меня своей чукотской непосредственностью. Иногда это бесило меня, но чаще - веселило. Свирид и сам был смешон и необычен, как и его изощренное имя - круглое лицо; небольшие глаза, нарисованные на разной высоте от подбородка; белые брови, их почти не видно, старательно вымытые и распушенные длинные волосы; и рыжие пятна по всему лицу, очень яркие и подвижные. Он приехал в город из какого-то потайного места Восточной Сибири, поэтому Киря иногда дразнил его мутантом. Конечно, Свирид был не так прост, но мы нарочито не замечали его серьезности.
  Свирид принялся лихорадочно рыться по карманам, будто знал, что его сегодня здесь ожидает и припас много интересных вещей, которые годились для испытания вселенной. Он рылся довольно долго, доставал какие-то записки, истертые до дыр или просто скомканные, грязный носовой платок, непонятные железяки, и, наконец, вынул связку ключей с брелоком, выполненным в виде часов подобных тем, что раньше носили на цепочках.
   Он засуетился, попытался отогнуть замок, затем просто рванул с силой, раздался хруст, и часы оказались у него в руке.
  - Не жалко? - с сожалением спросил я.
  - Чёрт с ним, - отмахнулся Свирид и протянул брелок с часами мне. - Давай, бросай скорее...
  Пятна на лице стали яркими и заметными. Как множество глаз.
  - Сам бросай!
  Свирид не медля ни секунды бросил и бросил неудачно - часы вырвались из его ладони, ударились о поверхность стола и проскользили по полу прямо до того места, где начиналась Пустота.
  - Ты, когда к Ардинскому ездил, тоже думал как лучше, - заметил я с раздражением.
  - Да сколько можно, а? - беспомощно отозвался Свирид. - Уж кто, а ты не пострадал никак. Там ни одной твоей картины не было.
  "Как обычно", - подумалось мне.
  - Поговори еще, - угрюмо огрызнулся я. - Лучше думай, что дальше делать.
  - Давай подцепим чем-нибудь и достанем. Или давай я еще что-нибудь поищу.
  Но идея бросить часы показалась мне интересной. Я встал на четвереньки, прополз под столом, лег на пол и начал осторожно пододвигаться к Пустоте, вытянув руку вперед. Я подполз совсем близко к ней и вдруг почувствовал, что попал в некое промежуточное пространство - воздух стал вязким - меня окутало теплое воздушное облако и осторожно тянуло вглубь. Я схватил часы и отпрыгнул. Вернулся обратно к Свириду, который, от волнения сощурив глаза, наблюдал за мной.
  - Рядом с ней воздух какой-то особенный, - сказал я Свириду. - Ты ничего не заметил?
  - Нет, - пожал плечами Свирид.
  Я размахнулся и бросил часы. Вспыхнул голубовато-белый больничный свет - такой яркий, что ослепил меня. Вспыхнул совершенно беззвучно и тут же погас. Свирид вскрикнул и отскочил назад, судя по грохоту, упал на диван. И еще одно странное свойство было у этого света - он был совершенно холодным, даже ледяным. Этот свет холодом обжег нам глаза.
  Я открыл глаза и увидел хрустальный шар, сияющий на поверхности Пустоты, похожий на расплавленное отверстие в металле. Отверстие неторопливо оплывало, словно снежок, тающий на оконном стекле. В глубине Пустоты виднелось несколько далёких бликов, подобных отражениям: их свечение изменялось вместе со свечением оригинала. Так продолжалось довольно долго - минут может десять или пятнадцать, и всё это время мы не двигались с места, любуясь хрустальным светом. Затем свет стал мерцать и быстро гаснуть. Напоследок случилась ещё одна яркая вспышка, и после неё осталось только слабое мертвенное свечение, похожее на фосфорическое.
  У меня вырвался возглас удивления: на том месте, где только что светился хрустальный шар, мы увидели брошенный брелок - он висел в воздухе, словно приклеившись к поверхности Пустоты.
  Постояв еще несколько минут и дождавшись момента, когда шар погас совершенно, я решил подойти поближе и посмотреть, что произошло с часами на брелоке. О Свириде я неожиданно забыл - уж больно необычным показался мне брелок.
  "Интересно, почему он не прошел внутрь, в Пустоту? - думал я. - Почему он застрял на ее поверхности?"
  Я подошел совсем близко, почти вплотную к Пустоте. Брелок висел точно перед моим носом, и я тут же отметил: это был совсем не тот брелок, который я недавно держал в руках. Он изменился. Он стал совсем другим. В нашем мире настоящие вещи редко выглядят подобным образом. Самое главное: изменились цвета и переходы одного цвета в другой. Цвета приобрели какой-то пепельный налёт, а цветовые переходы стали неестественно резкими, режущими глаз, контрастными. Это был не сам брелок, а его изображение.
  Приятель Шуры Мезенцева полгода назад где-то достал кинокамеру, которая снимает не на кинопленку, а на специальную пленку вроде магнитофонной - брелок выглядел так, будто я снял его этой камерой и теперь просматриваю запись.
  Я едва подавил в себе желание дотронуться рукой до изображения. Похоже, Пустота, изменяла предметы. Она не принимала их такими, какими они были у нас, по эту сторону.
  - С часами что-то случилось,- сказал я Свириду. - В любом случае они выглядят не так, как раньше.
  - По-моему, они остановились, - ответил из-за спины Свирид. Он подошел совсем близко сзади - а я даже не заметил.
  
  * * *
  
  Прошел час. Мы стали привыкать к Пустоте, как привыкают к разбитому оконному стеклу. Я вышел во двор за дровами - печь не топилась уже давно, и становилось холодно. От поленницы, приготовленной на зиму, осталось лишь несколько десятков промокших поленьев, сваленных в кучу недалеко от покосившегося крыльца. Еще в студенческие годы я работал в архиве, писал какую-то курсовую (не помню точно) и выяснил, что мой дом - это бывший сарай для подвод на задах огромного постоялого двора, который был на этом месте в конце ХIX века. Стало быть, дому уже за восемьдесят - что удивляться, если проваливается пол и с потолка, как снег, идет превратившаяся в труху пакля.
  Стало еще чуть теплее. На улицах под холмом зажглись фонари уличного освещения. Было облачно и очень тихо.
  Я набрал щепок в полиэтиленовый мешок и придирчиво осмотрел дом снаружи. На внешней стене не было никаких следов Пустоты - следы от ручейков талого снега, зеленоватые пятна замерзшего мха на кирпичной кладке, обнажившиеся норы жуков-древоточцев на бревнах сруба. Я потрогал стену, приложил ухо и прислушался - ничего. Совершенно обычная стена. Странно. Значит, Пустота кончается где-то внутри этой стены. Значит Пустота - плоская.
   Я вернулся в дом. Свирид крутил ручку на электрической плитке, пытаясь разогреть чайник. Поскольку электричества не было - это ему не удавалось.
  Я неторопливо анализировал своё восприятие Пустоты, и все больше понимал, что чувствую ее не так, как обычную вещь. Во-первых, её появление не было для меня неожиданностью - оно было как-то связано с Андреем, с его восприятием, с его разговором - я это хорошо чувствовал. Именно больше чувствовал, чем понимал. И, во-вторых, я вспомнил слова Андрея: "Думал, тебе это знакомо..." Видимо, так оно и было - для Пустоты в моей душе, в моих чувствах, в моей жизни нашлось подходящее место, и место это пришлось подозрительно впору, словно было заготовлено заранее.
   Я занялся печью. Пустота висела за моей спиной как старая занавеска. Я присмотрелся и понял, что сигарета все еще горит, хотя запах травы в комнате уже иссяк.
  "Видимо, там время течет медленнее", - подумал я, накалывая закопченным ножом щепки.
  - Слушай, - вдруг сказал Свирид, сидевший на столе и рассматривающий предметы, помещенные нами в Пустоту. Плитку он оставил в покое, решив, что она сломалась. - С тех пор, как мы бросили часы - дым внутри стал расширяться быстрее.
  - Да? И что это значит?
  - Не знаю...
  - Я знаю, что ты не знаешь.
  - Перестань. Лучше иди сюда. Я другую вещь заметил. Они движутся там, внутри. Движутся не потому, что мы их бросили, а как-то по-другому. Пока не могу понять.
  - Да ну? - я бросил щепки на пол и подошел к Свириду. Посмотрел минуту на брелок и сигарету, но никакого движения не заметил.
  - Я уже давно наблюдаю. Сначала они были неподвижны. Вот постой пару минут и смотри так, чтобы видеть еще какой-нибудь предмет.
  Я вернулся к печи и вытряхнул из мешка полено - щепки ровными рядами ложились на пол. Сама аккуратность. Мне нравилось смотреть, как они отделяются, полено становится меньше. Я уже предвкушал тепло и уют.
  Когда работа была закончена и щепки собраны в горку, я позволил себе еще раз подойти к Пустоте. Отметил про себя ещё одну вещь, которая ускользнула от внимания Свирида: краски на часах-брелоке изменились, они опять стали более естественными, живыми. Предмет словно "приходил в себя".
  Пока я возился с поленом, по моим часам прошло пять минут, на брелоке стрелка сдвинулась меньше, чем на полделения - часы в Пустоте все-таки шли, но действительно - очень медленно, как и предположил Свирид.
  Я скомкал газету и бросил её в печь. Сверху осторожно положил несколько щепок. Чиркнул спичкой, закрыл дверцу и приоткрыл поддувало. Огонь был очень вялым: тяги почти не было. Щепки насквозь пропитались влагой и вскоре, немного потлев, погасли. Я впал в раздражение - даже слегка разозлился на Пустоту и её творца. Как бы я не пытался сосредоточиться или наоборот - не думать о ней, всё не получалось. Это было почти полное бессилие, стена, образовавшаяся передо мной, не становилась прозрачнее.
  "Даже печь разжечь не могу!" - сердился я, пытаясь себя успокоить.
  Вторая попытка развести огонь оказалась удачнее, и вскоре я поставил чайник разогреваться. Осторожно подошёл Свирид.
  - Как там? - спросил я, разглядывая через щели нехотя разгоравшееся пламя.
  - Никак, - ответил Свирид. - Всё так же. Мне надоело...
  Я рассеянно кивнул.
  - Может, ещё что-нибудь попробуем?
  Я пожал плечами.
  "Что мы сейчас знаем о Пустоте? - размышлял я. - Мы знаем какой она формы, мы знаем, как она реагирует на предметы... По-разному реагирует... Если честно, то мы совсем не знаем, как она на них реагирует, но об остальном мы вообще ничего не знаем!"
  - Может, в милицию позвонить? - предложил Свирид.
  - Лучше сразу на "дачи", - хмыкнул я.
   "Но не только Пустота реагирует на предметы, предметы также реагируют на нее. Пустота заставляет их менять цвет, двигаться. Они не просто находятся в ней. Если вспышку света при ударе о Пустоту можно объяснить возникновением пространства, то как объяснить движение? Оно явно не связно с тем движением, которое передалось предмету от броска. Там, внутри, словно дует какой-то невидимый ветер. Может он и вокруг нас сейчас, но мы просто не чувствуем его".
  Я отошел от печи и прошелся по комнате, разглядывая предметы. Все находилось на своих местах, ничто не двигалось. Если ветер и был - он был только там, внутри Нее.
   - Жарко становится, - заметил Свирид. - Интересно, это будет на нее влиять?
   "Каков смысл этого движения? Каково оно? Куда направлено и в чем его причина? Как живут предметы в Пустоте? Надо сделать что-то такое, что объяснило бы, как это происходит".
  Эта мысль слегка оживила меня. Я вновь оглядел комнату, теперь уже в поисках подходящего предмета - паутину по углам, пласт отвалившейся штукатурки на потолке. Предметы настороженно молчали, отводили глаза, никто не хотел попадать в мои руки.
  - Думаю, надо что-то сложное, - наконец сказал я. - И, может быть, даже живое.
  "И, может быть, даже живое..." - повторил я про себя.
  - Что значит живое? - не понял Свирид. - Хочешь поймать крысу?
  Я пожал плечами.
  На плите заворчал чайник, в печи треснуло и загудело, по стенам пролился дождь огненных отражений.
  - Подай заварку, - сказал я Свириду. - Вон там, на полке, над тобой.
  Я посмотрел в маленькое кухонное оконце, скорее напоминавшее не окно, а щель, и мне показалось, что на улице стало ещё темнее.
  Свирид придвинул старинный табурет с узкой прорезью в сидении, встал на него и потянулся за жестянкой. Но внезапно сник, обернулся ко мне, даже побледнел чуть-чуть. Я наблюдал за ним и ни о чем не спрашивал.
  - Послушай, - сказал он и напряженно потер лоб. - Тебе не кажется, что все, что происходит сейчас, уже когда-то было? Вот только что подумал о том, что все это кажется очень знакомым. Может, во сне видел, а сейчас произошло на самом деле? У меня было так один раз.
  - Мне так не кажется, - соврал я.
  - Все знакомо - и чернота эта, и то, что ты меня заставил чай с полки достать.
  - Не знаю... Дай заварку, а?
  Свирид вздохнул, дотянулся до жестянки и передал ее мне. Я высыпал половину прямо в закипающую воду. "Сорок шестой" чай, другого не было в магазине. Принесенные дрова прогорели мгновенно - я вышел во двор за новыми, сложил в мешок, покурил, сидя на крылечке.
  "Жалко комаров нет, комара бы туда бросить", - подумал я. - "Надо может и не живое, но подвижное. Может, воды плеснуть?"
  Облака потемнели, небо потемнело. Я вышел в одном свитере и начал зябнуть. Сигарета курилась медленно - будто бы время замедлилось не только для той, но и для всех сигарет на свете.
  И тут я придумал!
  Я решительно вернулся в дом, бросил два полена в печку. Свирид задумчиво свернулся на табуретке и смотрел в занавешенное окно. Сигарета и часы, насколько я мог видеть издалека, уже значительно сдвинулись с тех мест, где были первоначально.
  - Слушай, Свирид, - сказал я. - Там, в комнате, в письменном столе, есть масляные краски. Они уже старые, сильно засохли и мне не нужны. Их можно развести скипидаром, но так, чтобы они не стали жидкими, слепить ком и этот ком бросить. Получится сложная цветовая гамма - это уже не сигарета и не брелок.
  - Ага, здорово! - восхищённо прошептал Свирид. - Где, говоришь, краски?
  Он с воодушевлением поднялся с табурета, фигуристо расплетя ноги.
  - Куда торопиться-то? - остановил я его. - Сейчас чаю попью, и пойдем вместе. Если хочешь помочь - найди скипидар. Он в сенях в каком-то из шкафов.
  - Ага, сейчас!
  Чай оказался неплохим, хотя немного пересох, отчего получился с легким привкусом синильной кислоты. Тем не менее, стакан чая вернул мне бодрость и желание действовать дальше.
  "Сейчас все и решится", - подумал я и почувствовал раздражение оттого, что сейчас снова придется смотреть на Пустоту, придется что-то с ней делать. Пустота, по-видимому, как-то сложно располагалась внутри меня, она частично задевала разные стороны моего сознания, странствовала по ним, куда-то вторгалась, откуда-то уходила - она изменяла что-то и во мне тоже, и я не мог понять что. Оттого мои чувства были так изменчивы и противоречивы.
  Возиться с красками я усадил Свирида, который рвался что-нибудь делать, а сам подошёл поближе к Пустоте. Брелок поднялся так высоко, что уже почти добрался до потолка - понаблюдав некоторое время, я понял, что он больше не движется. Он выглядел почти настоящим - краски восстановились, свечение вокруг исчезло настолько, что я разглядел его только после значительных усилий.
  Сигарета стала гаснуть - на моих глазах огонёк её значительно потускнел и начал бродить туда-сюда, как бродят искорки в тлеющих углях. Дым перестал выделяться - вокруг огонька образовалось белое ватное кольцо, которое постепенно, очень медленно расширялось.
  "Новые впечатления будут как нельзя кстати", - подумал я и вернулся к Свириду - тот уже откупоривал скипидар и начинал смешивать краски в пожелтевшей общепитовской тарелке. Мы выдавили из тюбиков побольше синей и красной красок, добавили зеленой и желтой, строго следя, чтобы краски не до конца перемешивались одна с другой, а получались радужные разводы. Скипидар, в общем-то, и не понадобился - краски оказались не очень загустевшими.
  - Черной добавить? - спросил Свирид. - На черном фоне ее видно не будет.
  - Добавь, - сказал я. - Ее будет видно на фоне остальных красок.
  Черной мы выдавили совсем немного.
  Ком, который я представлял себе, получился, однако, с большим трудом - краски все же немного смешались и потеряли чистые цвета. Черная краска вела себя агрессивнее всех - и нам пришлось взять небольшое количество белил из моих запасов, чтобы восстановить баланс. Но я все равно остался доволен - двумя плоскими щепками мы собрали цветовую кашу в приплюснутый шар и подцепили его одной из щепок так, чтобы было удобно размахнуться и бросить.
  Мы немного подискутировали со Свиридом в какую часть Пустоты поместить ком, так, чтобы он не мешал наблюдать за судьбой брелока и сигареты. На часах прошло две минуты. Получалось, что время в Пустоте течет примерно в шестьдесят раз медленнее. У нас проходил час - там только одна минута. Хотя если и так - то отчего сигарета так долго горела? Вполне возможно, что в разных частях Пустоты время текло по-разному и именно это могло быть причиной возникавших движений.
  Кроме того, было неясно, расплющится ли ком при ударе о поверхность Пустоты или нет. Я думал, что вряд ли, но мы всё равно выбрали побольше свободного места, внизу - где-то на уровне метра от пола. Мы расположились поудобнее, чтобы как можно аккуратнее выполнить всё, что наметили - я, присев на пол и облокотившись спиной на ножку стола, Свирид - взобравшись прямо наверх, сдвинув в сторону краски и вытянув шею, чтобы лучше разглядеть всё, что будет.
  - Ну, с Богом, - выдохнул я и прицелился. Свирид медленно кивнул, давая добро.
  Я несколько раз смерил взглядом расстояние до Пустоты и траекторию, по которой должен лететь ком, пошевелил рукой, подбирая нужное усилие. Наконец, я понял, что готов. Подцепил щепкой ком краски и метнул его в Пустоту - как раз в то место, куда рассчитывал попасть.
  Свирид зажмурился, я тоже прикрыл глаза свободной рукой, поэтому вспышка, возникавшая при соприкосновении, почти не ослепила нас. Да и вспышка была гораздо слабее, чем от брелока. Почему - трудно сказать. Я медленно, даже слегка волнуясь, отнял руку от лица.
  - Вот это да... - шепотом сказал Свирид.
  Третий эксперимент, если и не оказался важнее двух предыдущих, то доставил нам эстетическое наслаждение - это точно. Ком разбился о стену как сырое яйцо. Брызги краски разлетелись повсюду - Пустота была в разноцветных пятнах разной формы и яркости, и издалека, от двери, походила скорее на ковер исполненный в манере, характерной для художников Авангарда.
  На том месте, куда ударился ком, возникло самое большое и замысловатое пятно - тут поровну имелись все краски, которые мы использовали. Остальные пятна были поменьше, среди них встречались как одноцветные, так и состоящие из нескольких цветов. Создавалось впечатление, что Пустота отобрала для большого пятна только то, что ей нужно, а остальное выплеснула. Причем не только в себя - я заметил брызги краски и на полу перед Пустотой. Все пятна, и большое и самые маленькие, имели круглую форму.
  "Возможно, там внутри - невесомость", - предположил я.
  - Здорово, - сказал Свирид. - Смотри-ка! Она нам кое-что нарисовала! Отойди подальше.
  Я встал с пола и обошел стол. Действительно - узоры краски в самом большом пятне складывались в какое-то неясное изображение. Сначала я разглядел пейзаж - река, поле и высокие ветлы над обрывом, небо в рваных облаках без солнца. Потом пейзаж трансформировался в моем восприятии в сплетение голых зимних ветвей, уродливое и прихотливое. Ветлы превратились в светила - центральное и два ложных, напоминающих обрывки яркой радуги. С чем были связаны такие изменения, с моей фантазией или движениями краски в пятне, я пока не разобрался. Ветви дерева были запорошены снегом, и снег этот постепенно таял, ветви изгибались, светила сливались и расходились, одно солнце затмевало другое. В какой-то момент изображение стало бессмысленным, пока вдруг я не увидел лицо - лицо девушки, зябнущей под холодным северным ветром. Лицо отдалялось, появлялась фигура - девушка закрывалась руками от ветра, пыталась удержаться на гладкой белой крыше, мотала головой, будто кричала кому-то: "Нет! Нет!". Девушка отдалялась, и ее тоненькая фигура меняла цвет - она наливалась сначала розовым, потом красным, закруглялась и превратилась в багровый огненный шар над мертвыми скалами далекой планеты, где нет ни рек, ни ветров, а есть только тишина. Миллиарды лет - только тишина и ничего больше.
  Вне всякого сомнения - краски двигались и смешивались. Это движение происходило гораздо быстрее, чем прежнее движение предметов. Вместе с тем оно было и сложнее, а в сложном всегда легче угадать или почувствовать порядок, что-то увидеть. Определённо, я не зря подумал о живом.
  Свирид больше ничего не говорил. Он тоже стоял и наблюдал за движением краски. Неужели и он чувствовал?
   - Я недавно был у Андрея, - вдруг сказал Свирид. - На Ольховской. Он сам позвал меня, показывал какие-то наброски. Причем ничего не хотел слушать, молчи, говорит, и смотри. Там было что-то очень похоже вот на это...
   Легкий приступ ревности кольнул меня, но я решил, что поделом мне. В самом деле - если я больше не художник, зачем Андрею показывать мне свои работы, тем более - наброски?
  Пустота насторожила меня - теперь, после речного берега, человеческого лица и мертвой планеты появлялась серая однотонная поверхность без всяких деталей, единственное, что можно было на ней разглядеть - это чуть выделявшаяся темным оттенком мелкая сетка, состоящая из горизонтальных и вертикальных полос.
  "Похоже на стену",- подумал я.
  Сетка искривилась, края пятна стали изменяться, немного раздвигаться вширь, пятно теряло свою близкую к правильной форму, становилось однотонным, серым, в нескольких местах ненадолго всплыли неясные очертания - самолет в облаках, тюремная башня, темный лик с одним золотым глазом посередине. Очертания быстро рассеялись - пятно стало полностью серым и безжизненным.
  - Краски смешались, - произнёс Свирид, глубоко задумавшись.
  - Что? - я повернулся к нему, не расслышав.
  - А? - Свирид поднял голову и посмотрел на меня вопросительно.
  Я улыбнулся.
  - Ты сказал: "Краски смешались".
  - Да? - удивлённо сказал Свирид. - Наверное, вот почему. Ты заметил, что пятно изменяется? Оно стало серым - если ты выдавишь на холст понемногу каждой краски, а потом перемешаешь их, хорошо перемешать, то, в большинстве случаев, получится то же самое. Только серый цвет и ничего больше.
  Свирид с сожалением разглядывал серую однотонность.
  - Она словно закрылась от нас, - сказал я.
  - Или мы от неё, - странно ответил Свирид.
  Я почти не воспринимал теперь Пустоту как физическое явление, плоская она, холодная или горячая, есть в ней невесомость или нет, и как течет внутри нее время - меня эти вопросы больше не волновали. Пустота превратилась в фантом, в галлюцинацию, одновременно посетившую меня и Свирида. Я перестал воспринимать Пустоту, как объективно существующую вещь, слишком плотно мы оказались слиты. В результате последнего опыта зыбкая физичность Пустоты и вовсе прекратила свое существование - можно сказать, что действие переместилось из комнаты, непосредственно ко мне в голову, в мой разум, в мое восприятие действительности. Пустота, как никогда ранее, стала значимой частью меня самого, бросая предметы в Пустоту, я бросал их в собственную душу - и душа отзывалась зримыми образами на поверхности Пустоты и смутными ощущениями и страхами внутри меня. Наверное, это и была одна из причин того, почему все происходящее казалось таким знакомым. Пустота содержала в себе некий универсальный принцип, который и Свирида сделал участником моего внутреннего действия - Свирид переживал и пугался одновременно со мной.
  - Ты знаешь, - сказал Свирид. - Мне все это очень напоминает работу с красками. Когда я только начинал рисовать, то много времени потратил, на то, чтобы научиться убирать лишнюю краску, которая могла потечь не туда и испортить всю картину. Я много картин так сгубил - оставлял сохнуть, а когда приходил, оказывалось, что полотно все в потеках. Я даже несколько таких оставил на память, может как-нибудь принесу и покажу, если тебе интересно. Нужно или лишнюю краску вовремя убирать или брать на кисть краски столько, сколько нужно для мазка и ни в коем случае не больше. Брать сколько нужно, я так и не научился. Но зато научился убирать лишнее.
  - К чему ты это?
  - Подожди. Я наблюдал за пятнами и вдруг понял, что Она отлично умеет обращаться с краской. Мы сначала вроде как напугали ее и ввели в заблуждение, она какое-то время не могла сообразить что делать, чего она хочет. Все картины, которые возникали, возникали оттого, что кем бы там она не была - она пыталась подобрать лишнюю краску, направить ее.
  - Ты тоже видел картины? - удивился я.
  - Конечно! Сначала скверик с качелями и тополями, вечер и оранжевые фонари горят, да? Потом лицо какое-то; потом крышу дома и с крыши поднимается лестница, а на лестнице - человек; потом - яблоко на черном блюде с коричневым рисунком... Потом, уже в конце, что-то вроде сети. Ты видел, да?
  Я кивнул.
  Пустота замерла. Сигарета давно погасла и облако дыма, висевшее чуть выше пятна краски, постепенно начало рассеиваться и тускнеть. Брелок, хоть и сиял, как начищенный пятак, давно уже не двигался - стрелки замерли и не переместились ни на миллиметр, с тех пор, как я последний раз на них смотрел. Рядом с ним находилось пятно краски - одна из многочисленных брызг от удара. Изменяясь, оно приняло форму капли, вытянутой остриём вниз. Пустота вела себя как любопытный ребенок - создав для себя время и пространство, поиграла с ними и бросила от скуки, ожидая чего-нибудь еще.
  Я вздохнул. Увы: ни сигареты, ни часов, ни старых красок из моего стола оказалось недостаточно для того, чтобы Пустота раскрылась перед нами полностью. Конечно, каждый эпизод по отдельности был чрезвычайно важен, но ни один из них не стал последним. Каждый был лишь ступенькой на лестнице, ведущей куда-то дальше.
   Есть вопросы, ответы на которые выше рассудка человека. Жить с таким вопросом в голове тяжело и опасно - мудрость, быть может, состоит в том, что вопросы нужно выбирать себе, как выбираешь вещи в магазине - по размеру и собственному вкусу. Пустота становилась для меня неразрешимой загадкой, которая начинала раздражать, будучи во мне она становилась больше меня и сложнее меня, она подавляла меня. Нужно было обязательно сделать следующий шаг и последний шаг. Не оставалось сил на постепенность, хотелось умертвить эту тайну, пока она не задавила меня своей тяжестью, пока она не свела меня с ума.
  Главное, что мы знали теперь: наше художественное восприятие и законы, которым подчинялась краска в Пустоте, были родственны друг другу. Все, что создавала Пустота, не было бессмысленным в плане эстетики, и ком краски, брошенный нами, лишь определеннее показал это. И брелок, сперва потерявший краски, и сигарета - в некотором роде становились произведениями ее искусства. Я отошел к дивану и оглядел Пустоту полностью - в итоге получилась классическая равновесная композиция. Пустота поправляла нас, она двигала предметы до тех пор, пока те не принимали положение, необходимое для создания какого-то образа, который она хотела нам передать, положение, которое диктовалось каким-то ее художественным вкусом. Действительно, вспомнил я, пока мы не бросили брелок, сигарета не двигалась. В то же время, Пустота не имела ничего, кроме того, что мы в нее поместили - она могла располагать только этим. Каждую новую вещь, которую мы бросали, она использовала для уточнения своего образа. Когда мог бы прекратиться этот процесс? Наверное, тогда, когда мы увидим, когда поймем, когда отпадет необходимость взаимодействовать с ней. Но перед этим мы должны дать достаточно материала. Какого материала - вот в чем вопрос. Это должен быть податливый материал, с предметами многого не сделаешь. Даже краска не подошла ей - она попыталась использовать краску, но краска просто смешалась и стала серой.
  - Краска - это не всё, что мы могли бы предложить ей, - сказал я Свириду. - Помнишь, я говорил о живом?
  Свирид кивнул и вздрогнул, видимо, уловив мою мысль.
  - Ты меня озадачил, - пробормотал он, наконец.
  - Живое - это не предмет. Оно будет вести себя гораздо сложнее, оно живет по собственным законом, обладает собственным характером, собственным движением. Можно, конечно, что-то проще сначала испробовать, но мне хотелось бы сразу приступить к главному, если ты не возражаешь.
  - Что именно живое ты хочешь туда бросить? - спросил Свирид и сделал шаг к двери. Я ухмыльнулся.
  - Предлагаю себя, - сказал я и сложил руки на груди. Внутри меня стало очень-очень тихо...
  - То есть как? - подскочил Свирид.
  "Наверное, это как темная пустая комната без окон... Я войду в нее сквозь стену. Войду, осмотрюсь, вернусь обратно..."
  Пустота была частью меня, действительность стала сном, чего ещё я мог бояться?!
  - Ну... Не знаю ещё... - я почесал в затылке. - Например, подойду и потрогаю рукой... Или ещё что-нибудь - не всё ли равно?
  - Ты не думаешь, что это опасно? - осторожно спросил Свирид, не двигаясь с места.
  - Для телесной оболочки - вряд ли, - усмехнулся я.
  - Это верно, - вздохнул Свирид. - Я уже давно чувствую, что сошел с ума.
  Я прислушался к себе, но не услышал ничего, кроме тишины и не почувствовал ничего, кроме отчаяния. Раз уж я решил, что Пустота - это я, то сейчас я сам вел себя - к чему? К гибели? К какой-то иной жизни в неизведанном пространстве? Или, наконец, должно было произойти то, что никак не могло произойти в моем воображении и теперь этому предстояло произойти наяву, потому что так было мне предопределено? После того, как я окончательно объединил себя с Пустотой, моего во мне стало меньше и стало больше - ее. Наверное, я окончательно лишился рассудка от страха - я уже не был способен остановиться. Я мог избавиться от этого страха - и страха перед самим собой, и страха перед неизвестностью, и страха перед неизвестностью внутри меня - только одним способом: сделав то, что посчитал нужным.
  - Ты хочешь прямо сейчас? - спросил Свирид.
  Чего ждать? Я сглотнул. Сейчас.
  Было чувство, что я продираюсь сквозь какую-то завесу, какой-то туман. Шаг дался с большим трудом, словно ногам моим сопротивлялась невидимая вата. Но я сделал усилие над собой и решил идти. Внутри меня что-то изменялось, что-то ломалось. Происходило что-то необратимое.
  Надо было решаться. Я сделал ещё один шаг.
  Кажется, я закрыл глаза, но при этом видел все, что происходит вокруг. Свирид отодвинулся как можно дальше от Пустоты - отошел к самой двери в комнату, откуда мы бросали сигарету. Всего два с половиной часа прошло, а мой мир уже приблизился к катастрофе.
  "Как? - спрашивал я себя. - Сначала подойти и попробовать дотронуться пальцем? Если ничего не случиться, то и всей рукой. Попробую рукой..."
   Я сделал еще один шаг, и теперь передо мной была только Пустота - стены и потолок комнаты оказались за пределами зрения. Я словно уже был там - брелок висел почти у меня над головой, у правого уха - пятно краски, впереди - сигарета. Я уже видел, что пятна краски представляют собой воронки, вытянутые горлышками внутрь. Глядя из комнаты, мы видели эти воронки плоскими.
  Я уже был в Ней? Нет, по-моему, еще нет.
   Идти дальше было некуда - но я сделал еще один шаг. И опять ничего не случилось.
   - Свирид! - тихо позвал я.
   - Что? - прозвучал голос Свирида будто бы прямо у меня над ухом - четко, ясно, остро.
   - Я уже внутри, я вижу краску с другой стороны.
   - По-моему, ты еще не дошел, - ответил Свирид. - Еще полметра, не больше. Я вижу, что ты стоишь на полу.
   - Если я вытяну руку, достану ее?
   - Достанешь. Только осторожнее, прошу тебя! Если что - просто отскочи назад.
   - Хорошо, - кивнул я.
   Мне захотелось оглянуться, но я не стал. Мне казалось, что комнаты позади нет, а голос Свирида - лишь акустический эффект, как в слуховой комнате.
  Я осторожно стал вытягивать руку вперед.
  - Остановись, прошу тебя, - снова сказал Свирид у меня над ухом. Я был так взбудоражен, что засомневался - Свирид ли это. Может быть, Пустота говорит со мной голосом Свирида?
  Я не ответил - я был слишком сосредоточен на своей руке. Она ничего не чувствовала - ни холода от космического ничто, ни жара синего пламени. Хотя, казалось, я уже должен был прикоснуться к поверхности. Рука двигалась в теплом воздухе, в пространстве, которое никак не реагировало с человеческим телом, я ощущал движение благодаря лишь собственному мышечному усилию.
  Мне кажется сейчас - я должен был остановить себя, расслабиться, оглядеться, позволить себе разобраться во всем спокойно, дать своему разуму немного тишины. Но события, мысли, чувства сплетались в моём мозгу в прочнейшую логическую сеть, порвать которую тогда я не смог, а потому и случилось то, что должно было случиться.
   Я ослеп. Меня ударило электрическим зарядом в несколько миллионов вольт. Одно дело - видеть вспышку издали, хотя бы и с расстояния в несколько метров. Другое дело - когда пространство взрывается прямо перед тобой, перед твоими глазами и даже, немного, в тебе самом. Боли я не чувствовал. Хотя признаться, на какое-то мгновение мне показалось, что моя рука так и останется в Пустоте навсегда, и ко мне вернется только оплавленная синим огнем конечность. Я открыл глаза, но ничего не увидел, кроме синей дымки - я даже не пошевелился и руку не опустил. Краем уха слышал, что Свирид кричит что-то, но уже глухо, издалека, но электрический ток парализовал меня. Я глубоко вдохнул. Пыльный воздух комнаты заполнил мои легкие и я понял, что остался здесь, по сю сторону, и немного успокоился. Немного заболела голова, и возле локтя началось легкое покалывание. Я притянул руку к себе и коснулся ею одежды - рука чувствовала, с ней ничего не произошло, абсолютно ничего, она осталась прежней по крайней мере, по моим ощущениям. Я сжал ладонь в кулак и ощутил привычную силу.
  Я сделал шаг назад и повернулся спиной к Пустоте. Снова открыл глаза и увидел совсем близко испуганного Свирида - он так и не решался подойти ближе.
  - Все в порядке? - спросил я его.
  Свирид был так напуган, что не мог ничего ответить.
  - Кажется... Все...
  Мне захотелось засмеяться. Я вернулся! Я прикоснулся к Ней, и ничего не случилось!
  Синяя дымка в моих глазах рассеялась. Свирид стоял лицом ко мне, но смотрел не на меня - а за мою спину, в Пустоту. И пятен на его лице почти не было видно.
  - Ты посмотри! - вдруг четко и спокойно сказал мне Свирид. - Ну как такое может быть?
  - Что?
  Я обернулся и застыл от изумления. Можете поверить - тому была весьма веская причина! Прямо перед собой, в Пустоте, я увидел собственную ладонь. Она осталась там - в том месте, куда я прикоснулся. Это, конечно, не была моя настоящая ладонь - я оставался целым и невредимым, но это была точная копия моей ладони. Точнее быть не может: я узнавал линии, малейшие жилки и бугорки. Это был слепок, отпечаток, который теперь принадлежал Пустоте.
  - Черт! - все, что я смог сказать. - Как это?
  - Когда ты убрал руку, оно почти сразу там появилось, - сказал Свирид озадаченно. - Как отражение в зеркале.
  Я поднес ладонь к лицу, но не заметил ничего странного, кроме, может быть, легкого покраснения. Покалывание пропало совсем, и больше я не чувствовал ничего необычного.
  - Как ты себя чувствуешь? - с беспокойством спросил Свирид. - Не больно?
  - Абсолютно. Почему такого не происходило с брелоком или краской, а?
  - Достань и посмотри. Может, она тоже их отпечатала, а мы просто не видим.
  - Иди к черту. Сам достань, - нервно вздрогнул я. - Знаешь, когда ее трогаешь, то током бьет. Очень больно.
  - Да? - удивился Свирид. - А я со стороны только вспышку видел. Может быть это электричество? А ты ее почувствовал? На ощупь она какая?
  - Ничего не почувствовал. Как воздух.
  - Да? Странно... Пошли покурим. Не нравится мне это. Не знаю почему, но больше не нравится.
  - Не хочу курить, - сказал я и почувствовал, что ноги слабнут. - Чаю принеси... Только с сахаром... Пойду я посижу.
  И побрел к дивану.
  
  * * *
  
  Пока Свирид возился у печи я сидел и неотрывно смотрел на отпечаток своей ладони. Он не менялся.
  Я устало закрыл глаза, и сам не заметил, как уснул. Видел сон, совершенно обычный сон - бурые пятна, как в бочке со старой дождевой водой. Пятна шевелились, сливались, разделялись - и в этом не было никакого порядка, смысла и красоты.
  Видимо, спал я только несколько мгновений. Меня толкнул в плечо Свирид:
  - Держи. Пей. Осторожно, не обожгись.
  Я глотнул и обжегся, мельком взглянул в окно и понял, что на улице стало светлее - может быть, Луна вышла из-за облаков, а скорее облака опустились еще ниже над городом и засветились отраженным уличным светом.
  Свирид сел рядышком на диван.
  - Как ты?
  В его взгляде и голосе я уловил сочувствие.
  Я решил ответить, что всё в порядке, но понял, что чётко сказать этого не смогу - челюсти словно свело судорогой - наверняка последствия нервного потрясения. Я кивнул.
  Свирид мягко улыбнулся, и пятна на его лице вновь вспыхнули. Я поднялся на локте, пытаясь увидеть Пустоту и отпечаток своей руки, я хотел знать, что стало с ними. Свирид заметил моё намерение и сказал, глядя туда, поверх стола:
  - Не беспокойся. Полежи ещё. Там ничего не изменилось.
  Конечно, я ждал, что что-нибудь произойдет. Но ведь могло ничего не произойти - могло оказаться так, что соприкосновение с живым лишает Пустоту ее собственной жизни.
  Свирид сузил глаза и перевёл взгляд на меня. Очень внимательно вгляделся - мне стало как-то не по себе: прежде Свирид никогда так не смотрел.
  - Все оказалось гораздо сложнее, - сказал Свирид. - Знаешь, я что думаю? Может это и вовсе не Ничто? Во всем, что происходит, я чувствую какой-то порядок, логику. Какую - понять не могу.
  "Он начинает чувствовать то же самое, что чувствую я. Пустота становится и его частью. Действительно - это не Пустота. Это вещь, до смысла которой мы так и не смогли докопаться. И в самом деле, почему раньше я, а теперь и Свирид, убеждены, что смысл этот есть вообще? Это необъяснимо".
  - На ней появляется серый налет, - сказал Свирид. - Пока ты спал, я подошел совсем близко и внимательно ее рассмотрел. Думаю, это из-за пыли, которая летает в комнате. А может от света свечи. И еще я подумал - а что, если мы сейчас возьмем что-нибудь и бросим в краску или в твою ладонь? Отскочит предмет обратно или пропадет.
  - Попробуй, - сказал я равнодушно.
  - Я попробовал, - ответил Свирид. - Бросил небольшой кусочек скомканной бумаги. Он отскочил.
  - От ладони?
  - Да, от ладони.
  - Значит... Черт! - вздрогнул я.
  - Вот именно. То и значит, - вздохнул Свирид. - Значит, она на самом деле там есть. Я, кстати, неверно сказал, что с ладонью ничего не происходит. Она становится меньше. Кажется, удаляется от комнаты куда-то вглубь. Я хотел еще подойти ее пальцем потрогать, но не решился. Ты знаешь, мне показалось, что они там висят, ну понятно, как бы сами по себе. Ладонь стала уменьшаться после удара. Я будто толкнул ее. Я проверил потом на пятне краски - нашел два огрызка, кохиноровские правда... Ничего? Бросил в краску сначала один - он отскочил. Потом бросил другой - он там остался.
  - Принесешь два новых карандаша, - мрачно ответил я.
  - Сашу Мезенцева попрошу в июле. Он из Москвы привезет. Хорошо? - виновато ответил Свирид.
   "Я должен был догадаться раньше, - я уже не размышлял, а будто слушал, сквозь сильные помехи, радиопередачу у себя внутри. - Брелок. Если бы Пустота была просто ничем, как бы он поменял свой цвет, а потом восстановил? Чушь все это, чушь! Какая разница - раньше, позже... Какая разница... Сейчас что делать? Что дальше делать? Вообще что делать?"
  Почему вообще нужно что-то делать? Потому что Пустота беспокоила меня, потому что она была у меня дома, потому что мне было некуда уйти. Захотелось смеяться, долго смеяться и очень-очень громко, чтобы доказать себе нелепость происходящего, чтобы изгнать смехом эту нелепость, чтобы потом очнуться от смеха, как ото сна - и обрадоваться тому, что вокруг все привычно, пусть скучно, пусть - без загадки, зато - и без Сумасшествия. Все, что находится во мне, и должно там находиться.
  И в этот момент я понял, что хочу, чтобы Пустота исчезла.
  - Хочешь курить? - спросил Свирид. - Верну я карандаши, не волнуйся.
  - Слушай, иди ты, а?
  Я подтащил подушку поближе к себе. Лег и закрыл глаза.
  - Ну, пожалуйста, прости, я не нарочно... - заскулил Свирид.
  - Забыл я давно про эти чертовы карандаши, успокойся. Сигареты где?
  Я услышал, как он встал, подошёл к столу - половицы заскрипели. Взял коробок, достал спичку и чиркнул. С легким шумом возникло пламя. Вернулся.
  - Возьми. Я раскурил.
  Я открыл глаза и увидел сигарету прямо перед собой, взял её, затянулся и почувствовал, что уже почти пришёл в норму. Неприятная тянущая боль под языком внезапно возникла и растворилась как таблетка валидола.
  Итак, Пустота создавала отпечатки предметов. То, что мы видели как брелок, сигарету и краску, таковыми на самом деле не являлось. Оно и верно - как бы мы смогли видеть через отсутствующее пространство? Это были лишь отпечатки на поверхности Пустоты, а сами предметы сгинули где-то в ее глубинах, как в темной воде. Очень простая мысль крутилась у меня в голове, но я никак не мог вытащить ее на свет. Анализ и рассуждение - вот два самых верных способа уйти как можно дальше от сути. Хватит мне рассуждать, нужно наблюдать и ждать - может быть, тогда я увижу то, что не смог понять или оно само придет в голову тогда, когда я буду готов. Событий достаточно - нужно дать время сочетаться им внутри моего сознания и не мешать этому. И тогда разгадка обнаружится сама.
  Нужно расслабиться. Нужно дать предчувствию укорениться глубже.
  Настроение менялось каждую минуту - теперь мне не хотелось, чтобы Пустота исчезала.
  "Можно было бы уйти и вернуться через несколько дней".
  Я вздохнул - наступила тихая и пустая минута. Посмотрел на часы - половина третьего. Сорок минут отпечаток моей руки находился на поверхности Пустоты. Что-то все-таки должно произойти за это время. Я даже в мыслях называл этот отпечаток "моя рука". Что произошло за это время с моей рукой?
  Я поднялся с дивана и осторожно обошел стол.
  Мне нравилась моя рука. Некоторые дамы называли ее "аристократической". Это было бессмысленно, но приятно. Пальцы моей руки были длинными, тонкими, немного узловатыми - в детстве меня безуспешно, хотя и весьма долгое время, учили играть на фортепиано. Безымянный палец слегка наклонялся к мизинцу, указательный - к среднему. На мизинце я иногда носил талисман - оловянное кольцо с пурпурной стекляшкой, должной заменить аметист (сейчас, правда, талисмана не было). Талисман, впрочем, не помогал - тумана в моей жизни меньше не становилось*.
  Таковой оставалась моя рука и на отпечатке: я внимательно рассмотрел рисунок, отметил белизну и кажущуюся хрупкость пальцев - всё было естественным, цвета совершенно не переменились. Это меня обрадовало.
  "Да, - подумал я. - Это моя рука"
  Конечно, как художник, я не мог быть полностью удовлетворён отпечатком: мне сразу захотелось взять кисть и немного изменить форму суставов, слегка удлинить безымянный палец - изменить хотя бы некоторые тени и сгладить чересчур выступающие жилки. Я отметил про себя это странное желание - я думал о Пустоте, как о картине, о собственной картине, которую мне хотелось изменить.
  Наверное, я ощущал подобным образом и остальные вещи - видя человеческие лица, мне хотелось править их черты, видя здания - менять формы крыш и балконов, Луну мне хотелось сделать больше и изменить ее цвет на светло-зеленый, мне хотелось нарисовать облака на небе, когда их не было - я не любил небо без облаков. Но мир выглядел так, как он выглядел, и я никак не мог его изменить.
  Подошел Свирид.
  - Странно. В твоей руке ничего не меняется.
  - Наверное, еще мало времени прошло. Подождем еще.
  Свирид кивнул и неожиданно спросил:
  - А ты правда недавно видел Андрея?
  - Ну да. Видел. Вчера. Нет, позавчера. А что?
  Вопрос об Андрее меня удивил. Свирид тоже что-то почувствовал? Впрочем - он уже говорил об этом сегодня.
   - Когда я был у Андрея на Ольховской, по одному его виду можно было понять, что скоро что-то случится.
   - Как это? Почему ты раньше не говорил?
   - Не был уверен. Да и потом часто ведь бывает такое, что кажется. Но обычно никогда ничего не происходит. А тут произошло и мне подумалось, что есть какая-то связь..., - Свирид затушил сигарету, выкрошив огонек на тарелку с остатками краски. - Расскажи, о чем вы говорили, а?
   Торопиться было некуда. Мы переместились на кухню, заварили еще чаю, и я рассказал все Свириду. Настолько, насколько помнил. В своих словах Андрей иногда был настолько неясен, что его мысль было трудно воспроизвести, хотя я прекрасно понимал, что он хочет сказать.
  Мы проговорили около получаса.
  - Андрей никогда не говорил о Пустоте собственно как о вещи, о явлении каком-то, - закончил я. - Он говорил только о разрывах, в которых он видит Пустоту, о разрушении вещей. Так что связь между ним и нашей Пустотой - это большой вопрос, хотя она есть, конечно.
  - Думаешь, все-таки есть? Почему?
  - Да потому что это не совсем Пустота. Я думаю, это - Холст.
  - Что? - удивлённо переспросил Свирид.
  - Холст, - повторил я.
  Определение возникло в моей голове в один лишь момент и показалось вдруг чрезвычайно верным. Именно - Холст.
  - Ты же сам говорил, что похоже на картину, - добавил я наконец.
  - Но как такое может быть? - замахал руками Свирид.
  Я усмехнулся:
  - Как знать? Холст вещь не более невероятная, чем Пустота.
  - Хорошо, - согласился Свирид. - У меня есть ещё вопрос: почему этот Холст или Пустота возникли именно здесь?
  Я подумал. Я мог ответить на этот вопрос, даже не зная, почему именно так: "Больше негде. Нет места...". Почему "нет места"? Но я просто знал - "нет". Бывает ведь: люди знают точную дату и место своей смерти, и не могут сказать почему. Какое-то знание именно этого сорта было и у меня - "нет места", предчувствие изменения вещей в Пустоте - всё вытекало из него.
  - У меня есть ощущение, что во всем этом как-то замешан и я. Не спрашивай только как. Я сам понять не могу. Когда я увидел Пустоту, я понял, что ожидал ее появления, или не ее, но чего-то подобного.
  - А мне показалось, что ты испугался, - сказал Свирид.
  - А я и испугался. Если ты увидишь инопланетян, то тоже испугаешься, хотя и знаешь, что они есть.
  - Нет никаких инопланетян, - уверенно ответил Свирид.
  - К черту инопланетян, я тебе о другом говорю, - Свирид опять начинал меня бесить. - Черт, сбил с мысли...
  Я встал и прошелся по кухне. Свирид смотрел куда-то в одну точку, совсем не следя за мной. В кухонное окошко я увидел отблески лунного света на деревьях. Значит, все-таки Луна... Свет был белый, все равно что бесцветный. Я не любил белый цвет. Белый цвет это все равно, что никакого цвета.
  - Кто-то идет! - обеспокоено поднял голову Свирид. - Тихо!
  Я услышал далекие шаги - хруст по ледяной корке, натаявшей за день. Стук ботинок по крыльцу и стук в дверь, от которого я вздрогнул.
  - Кто? - крикнул я с кухни.
  - Я... Кирилл... Ты спишь?
  Мы со Свиридом переглянулись.
  - Сплю конечно. Третий час уже. Что случилось?
  - Открой. У меня "Пшеничная" есть. Половинка.
  Судя по голосу, вторая "половинка" "Пшеничной" была уже у Кири внутри.
  - Слушай, Киря, - я изобразил раздраженный и уставший голос. - Давай завтра вечером, а? Мне вставать в шесть утра.
  - Да? - обиженно проговорил Киря. - Слушай, я две картинки потерял. Там такая одна, с пятном была. Они не у тебя?
  - Так ты же их Андрею вчера отдал. В Москву.
  - Блин, точно... - разочарованно проговорил Киря из-за двери. - А Ольга не заходила?
  - Не заходила, - ответил я, изображая все большее раздражение. - Слушай, иди спать, а? Мне вставать в шесть.
  - Ладно, - пробормотал Киря, и шаги удалились.
  - Обиделся, - прошептал Свирид.
  - Наплевать, - ответил я. - Он даже про иконы не помнит, хотя трезвый был как стеклышко.
  - Почему ты его не пустил? - спросил Свирид.
  - А надо? Иди, догони.
  Свирид покачал головой.
  Пустота все больше становилась моей и только моей. Я уже начинал чувствовать, что и Свирид мне мешает.
  "Может выгнать его к чертям, до общаги недалеко - доберется. Лечь спать, а завтра на свежую голову..."
  Свирид будто почувствовал, что я сейчас о нем думаю. Он словно подкрался, заговорил вдруг тихо, будто опасаясь, что я среагирую слишком бурно.
  - Послушай-ка, - заговорил он. - Неужели ты не понимаешь, что вокруг творится? Ты говоришь о какой-то гипотетической связи с Андреем, но ведь эта связь ясна как божий день! Неужели ты не видишь, что Андрей здесь кругом виноват?
  - Виноват? - удивился я. - Это почему же?
  - Ответь мне, - взгляд Свирида вдруг стал острым, я наткнулся на него как на острие ножа. - Ты по-прежнему думаешь, что это твой дом?
  "Что он имеет в виду? - подумал я. - Конечно мой, почему нет?"
   Чувство наступившей беды, которое возникло уже давно, ещё при появлении Пустоты, всплыло откуда-то из глубины, как зверь выскочило из своей засады и замерло напротив меня, готовясь прыгнуть.
  - Да, - ответил я. - Почему нет?
  - Прости, конечно, но как ты собираешься жить здесь дальше, в этом своём доме?
  Слово "своём" было произнесено с некоторым уничижительным оттенком.
  - Эта Пустота или Холст или Ещё Что-Нибудь, - продолжал меж тем Свирид. - Для неё найдётся место в твоём доме?
  Я махнул рукой:
  - Нет у меня другого дома. Что же до Пустоты, то я чувствую её: она не там на стене. Пустота эта или Холст, она есть часть моей души, она где-то у меня внутри. И это самое главное... Я сейчас думаю, она всегда здесь была, просто проявилась при подходящих обстоятельствах. Твой вопрос не имеет смысла - ей уже нашлось место здесь, поэтому она и появилась.
  "Совсем недавно я думал, что тому, что у меня внутри, нет необходимости проявляться снаружи. Что со мной происходит?"
  - Ладно, - вздохнул Свирид. - Пусть так. Просто я хотел спросить, хорошо ли ты знаешь что такое "твой дом"? И это не странный вопрос, совсем не странный...
  Теперь Свирид слегка сбил меня с толку. В сказанном им действительно чувствовалась какая-то идея, которую он старался определить, беседуя со мной ... Что значит "мой дом"? Я бы понял это более общо, если бы Свирид не сказал конкретно... Может быть, он имел в виду "моя жизнь"? У людей, не имеющих определённого пристанища, часто крыша над головой и есть их жизнь, впрочем, это тривиально...
  Я не мог поместить Пустоту в мою жизнь. Я чувствовал ее признаки внутри как некое свойство себя и только. Я пока даже и не думал об этом - подобные размышления были бы хороши когда-нибудь после... Не о том разговор.
  - Ты не обижайся, - ответил я. - Но все это только болтовня.
  Я был уверен, что Свирид обидится. Но, похоже, он успокоился. Он меня проверял?
  Я допил теплый чай из кружки. Ненавижу теплый чай.
  - Холст... - задумчиво проговорил Свирид. - Вот о чем я думаю... Это ты здорово сказал...
  Снаружи поднялся сильный ветер - я слышал обычный в таких случаях гул. Гудели металлические листы, которыми была обита крыша. Печь совсем раскалилась, и в доме стало жарко. Я снял свитер и бросил его на табурет. Свирид сидел неподвижно, манипулируя цветом пятен на своем лице, потом поднялся, деловито похлопал руками по бёдрам, обронил: "Ну, ладно. Пойду в комнату..." Я услышал, как он бухнулся на диван и затих: только пару раз скрипнули пружины.
  Я подошел к кухонному окну и отодвинул крошечную выгоревшую занавеску, но ничего не увидел за стеклом - размытые огни внизу, отблески лунного света и раскачивающиеся под ветром тени деревьев.
  "Как там МОЯ рука?"
  Я поправил занавеску и вернулся в комнату.
  
  * * *
  
  Сначала я ничего не увидел. Моё внимание отвлёк Свирид - он калачиком свернулся на диване и закрыл голову руками, наверное, о чём-нибудь усиленно думал. В отличие от Андрея, всегда раскрепощавшего себя в такие минуты, Свирид наоборот замыкался, становился неподвижен и неразговорчив.
  - Так, интересно, и что там? - сказал я в темное пространство комнаты.
  С удивлением отметил, что звук становится прежним, звонким и ясным, как будто бы Пустота исчезла. Свирид поднял голову - его лицо было белым, очень напряжённым. Я подошёл ближе к столу и взглянул вперёд. Пустота выглядела иначе, чем в последний раз, когда я смотрел на нее. Я не увидел своей руки. В том месте, где находился отпечаток, теперь располагалась какая-то очень сложная фигура, состоящая из линий и пятен. Впрочем... Я присмотрелся внимательнее и вдруг почувствовал испуг: потихоньку рука всё-таки узнавалась.
   Но... Но что это было такое?
  - Отличный Холст, - очень тихо, шепотом, произнёс сзади Свирид. - Правда?
  Я испугался уже не на шутку. Я дал Пустоте живое. Но где же оно было сейчас?! Оно изменилось, точнее - оно исказилось, умерло...
  "Моя рука умерла",- подумал я и почувствовал слабость и отчаянье.
  В этот момент я наконец понял, чем же стала моя рука. Я уже больше не чувствовал испуга - осознание настоящей опасности, настоящей неизвестности и неожиданности требует определённого времени. Первоначальный испуг был лишь предвестником беды - и он ушел, дав время созреть настоящему испугу.
  Моя рука изменилась до чрезвычайности: ладонь и пальцы распухли, как у утопленника, изменили цвет с бледно-розового на бронзово-коричневый, жилки набухли, почернели, и теперь походили просто на нарисованные. Пальцы удлинились - их изображение заполняло почти половину оставшегося свободным пространства. Я не спеша рассматривал их: причудливые сплетения и извивы, словно ветви искалеченного дерева. Это была не просто случайность, фантазия, игра природных сил.
  Это был Знак. Я готовил себя к тому, чтобы осознать случившееся.
  "Мне всё равно, что там получится, - внушал я себе, - Ну сам подумай, что там может получиться такого, о чём бы ты заранее не знал? Ведь даже само появление Пустоты тебя ничем не испугало по-настоящему. Испугало конечно, но лишь своей неожиданностью, не по своей сути. Ты тогда сказал, что хуже не будет. Действительно, самое страшное уже позади...Теперь - почти наверняка позади, поскольку Пустота уже сделала что-то со мной."
  А тем временем взгляд мой двигался по стволу этого причудливого дерева: всё выше и выше. Я уже почти достиг странного хитросплетения пальцев.
  "Моя рука умерла",- снова подумал я. И вдруг ужаснулся тому, что могло бы случиться, если б я захотел получить свой отпечаток полностью.
  "Это как комната, - вспомнил я. - Войду, оглянусь, вернусь обратно..."
  К счастью этого не произошло.
  "Я умер бы ..."
  Или еще хуже - внутри Пустоты возник бы еще один я. Кто мог бы сказать, кем он там будет и что будет в его власти?
  Но если бы я не умер? Движение всех предметов, попавших прежде в Пустоту, рано или поздно замедлялось. Но ведь и при жизни они не обладали собственным движением - их заводили, носили с собой, покрывали ими холст. Они могли двигаться в Пустоте, растрачивая ту энергию, которую мы передали им при их изготовлении, которую мы отдавали им, когда пользовались.
  Но ведь и я сам, и моя рука были живыми. Они жили, они двигались самостоятельно, они состояли из мельчайших, сложнейших, непостижимым образом связанных между собою частиц.
  Они росли, они старились - они жили.
   Если бы они попали в Пустоту - что произошло бы с ними? Моя рука не умерла - она жила. Просто она больше не подчинялась мне.
  Я лишь наблюдал сейчас - рассуждать было поздно. Я рассматривал большой палец моей руки. Все пальцы, как я уже говорил, чрезвычайно вытянулись в длину - большой не был исключением. Он резко изгибался, словно был сломан в первом суставе, и продолжался через всю ладонь, достигая её противоположной стороны, и там растворялся, смазывался, словно сливался с чернотой незаполненного пространства. Остальные пальцы поднимались вертикально вверх под углом друг к другу и пересекались в одной точке невысоко над ладонью. Дальше каждый вёл себя по-своему. Мизинец резко обрывался и изгибался к безымянному пальцу, образуя с ним почти правильный крест. После перекрещения, с безымянным смыкался средний палец - он тоже резко менял направление и продолжался ещё далеко, пока не растворялся, подобно большому, в Пустоте. Указательный палец шёл прямо, нигде не изменяясь, только становясь несколько уже к концу. Он выдавался далеко вверх, создавая впечатление, что он указывает мне на что-то. Я невольно проследил направление, но ничего особенного не обнаружил: палец указывал в самый угол комнаты, затянутый большой, правильной формы паутиной. Палец был странный: он не исчезал постепенно, как прежние, становясь все более прозрачным. Он сужался, становился тоньше и тоньше, наконец- тонким как игла и исчезал. Я обратил внимание на его необычный цвет: словно он был освещён закатными лучами, бьющими откуда-то сбоку.
  - Н-да... - произнёс я и вдруг понял, что мой голос изменился. Мой голос стал неуверенным и дрожащим.
  "Мой голос..." - откликнулось в памяти и страх, теперь - настоящий страх, который лишает человека рассудка, уже не мешая восприятию, а превратившись в его часть, полностью захватил меня. Чувства словно решили разорвать на части разум - страх, раздражение, беспокойство, тайна. Я не мог победить ни одного из них, и я больше не мог выносить ни одного из них...
  Я снова взглянул на свою руку. И почувствовал, как всё рушится, ломается, деформируется у меня внутри - я изменялся, я становился другим. Потеряв отражение своей руки, я потерял себя. Я готовился к тому, чтобы принять Знак, услышать это Слово, поскольку был совершенно убежден, что это именно Знак или Слово - и не хотел формулировать объяснение ни для себя, ни для кого-то еще. Можно сказать, что я слышал, что Слово звучит - но пока его не разобрал.
  Я замер перед знаком, постепенно впитывая его. Каждое искривление пальцев, каждый цветовой оттенок - все вызывало в моем мозгу невыразимые ассоциации со мной. Это был некий код, к расшифровке которого было необходимо иметь два ключа. Один ключ у меня был - это я сам. Второй ключ находился где-то там, в черноте, у ее источника, у того, кто создал Пустоту. Поэтому я мог расшифровать лишь часть, остальное оставалось только угадывать. И, подстегиваемый страхом, что существует в этом мире нечто, что знает меня лучше, чем я сам, и владеет мной сильнее, чем я сам собой владею, я пытался угадывать то, что, наверное, угадать невозможно.
  Разглядывая сплетения пальцев на Знаке, я понимал, что вот эта черта - это какая-нибудь моя привычка, особенность характера, вот эта черта - какая-нибудь моя способность. Я смутно понимал, о каких способностях идет речь, и не знаю, как рассказать об этом, без того, чтобы показаться умалишенным. Например, серое пятно на фаланге мизинца говорило о том, что я, приступая к картине, очень долго смешивал и пробовал краски - кому-то что-то это может объяснить? Никому и ничего.
  Когда мне приходилось бывать на выставках, то, стоя перед какой-нибудь изощренной картиной, я развлекался, пытаясь себе вообразить, как должен видеть и чувствовать ее автор. Иногда мне это удавалось, иногда нет. Если удавалось, то зачастую я терял интерес к картине, поскольку было ясно, из каких источников человеческого существа она возникла.
  Я попытался вообразить себе, что у Знака есть автор и представить себе этого автора в каком-нибудь привычном облике. Но у меня ничего не вышло. Я подумал о том, что не может существовать человека, который мог проделать подобное с моей рукой. В том, что произошло, было нечто надчеловеческое.
  Я сделал два шага назад к столу и увидел Знак полностью - меня ослепил иной свет, не тот, что я привык видеть глазами. Знак преломился, стал чувством, погрузился на дно моей души и замер там, как испещрённый древними письменами камень в глубине водоёма. Я снова взглянул на Знак: ещё одна вспышка, ещё одно чувство.
  Ещё один камень.
  Я уже не мог сопротивляться. Я вряд ли смог бы сопротивляться. Это был истинный я, созданный безликим Ничто, я - не лишённый красоты, всё впитавший и всё объяснивший. Это была красота, и это была эйфория. Но что было за этой эйфорией - её блестящая, перламутровая поверхность в одно мгновение разбилась - из-за неё выпирало, заполняя пустое сознание, что-то бесформенное, полое, как мировое пространство, чёрное, как ничто.
  Я разбился, как разбивается зеркало, и мир потонул в осколках и отражениях. Я сам превратился в одно из отражений - блик электрического света, случайная трещина в стене из кирпича, отражение листа, в падающей дождевой капле. Теперь уже не надо было к себе прислушиваться, теперь, когда я понял смысл Знака, он полностью овладел мною. Меня не стало - осталась только помятая и пожелтевшая чёрно-белая фотография. И всё это не умерло, всё это было моё: "моя рука", "мой голос", "мой дом", наконец...
  Когда-то, буквально час назад, я чуть-чуть не сказал: "моя Пустота".
  Нет, моя рука не умерла, мой голос не умер, мой дом не умер. Просто это больше не принадлежало мне. Пустота же никогда не принадлежала мне.
  Отпечаток руки еще изменялся - рука оплывала, как гигантская свеча без огня. Пальцы стали чернеть - жилки вскоре почти слились с ними. Всё изображение медленно стекало вниз, к полу. Лишь крест, сложенный четырьмя пальцами, пока оставался прежним.
  Я не мог больше смотреть на него: вспышки синего света сотрясали меня. Незнакомые и непонятные, пугающие смыслы врезались в мой разум, оставляя в нем пятна темноты. В каждом новом движении Знака виделось неисчислимое множество миров, в каждом новом изгибе пальцев гибла старая вселенная и воскресала новая. Во мне не было вместилища для вселенных - и страх заполнил меня. Он поднимался вверх, к горлу, как чёрная вода поднимается из колодца.
  - Закрой глаза! - крикнул Свирид издалека. - Закрой глаза!
  Я закрыл глаза, и черная вода схлынула прочь.
  Я увидел ночь, тишину, услышал размеренный стук капель за окном и шум ветра в ветвях, освещенных луной, что едва пробивалась через дымку. У моих ног, под горой, высились громады панельных домов, и я увидел свет в окнах.
  - Свирид, ты где? - тихонько позвал я и услышал свой голос. И звук моего голоса, звучащего в абсолютной тишине, успокоил меня.
  - Я здесь, - сказал Свирид слева из-за спины. - Не открывай глаза. Повернись сначала.
  Я повернулся прочь от Знака. Открывать глаза мне было страшно.
  - Это не просто краска, - сказал я Свириду. - Это не Пустота и не что-то ещё. Я чувствую это... И невозможно здесь ничего предугадать.
  Я не решался открыть глаз.
  - Почему нельзя? - голос Свирида зазвучал, казалось, прямо у меня в голове, как раньше, когда я в нерешительности стоял, вытянув руку вперед. - Ты торопишься. Ты не торопись... Давай дождемся Андрея. Он всегда сумеет предугадать, куда потечёт, как будет жить его краска...
  Пустота вырвалась из своих границ и заполняет комнату? Заполняет дом? Я чуть не потерял сознание от ужаса. Я сделал шаг вперёд и нащупал тёплый деревянный край стола. Рука почувствовала что-то мягкое, податливое как масло. Это была жестяная банка с краской, оставленная Свиридом на столе.
  - Молчи! - закричал я.
  Это был мой голос! Может быть последний его остаток.
  - Молчи!
  Я не открывал глаза хотя и понимал, что открыв глаза, я не увижу перед собой Знака. Я потерял доверие к миру - вдруг Пустота настолько глубоко проникла в меня, что окажется везде, куда бы я ни посмотрел? Я боялся оказаться в мире синих вспышек, в мире, заполненном частицами этой Пустоты, в этом разрушающем, чужом мире.
  - Молчи! - снова сказал я. - Почему краске нужно обязательно куда-то течь? Не-е-т! Мы закроем ей дорогу. Мы сделаем так, что ей будет некуда течь...
  - Что? - спросил Свирид. - Что ты хочешь сделать? Как? Как это возможно?
  - Очень просто, - медленно проговорил я и выжал себе на руку краску из банки. Как обрадовали меня это тепло, эта мягкость, словно бы я прикоснулся к тверди, к земле.
  - Вот, смотри!
  И, развернувшись, я с размаху запустил комок краски вперёд, по направлению к Пустоте. Увидел слабую вспышку сквозь прикрытые веки. Я почувствовал удар внутри себя, тихий удар, вызвавший во мне настроение убийства. Я почувствовал наступившее вдруг спокойствие, почувствовал тишину, привычную тишину и пыльный запах моей собственной комнаты.
  Чувство опасности стало уменьшаться - я глубоко вздохнул и осторожно открыл сначала один глаз, потом другой. Вспышек не было, не было больше и Знака - почти всю площадь Пустоты занимало серое, под цвет стен, пятно. Пятно брошенной мною краски.
  Я вспомнил прежнее пятно - оно всё ещё виднелось с краю, у окна. Я сощурил глаза, заметив что-то странное на его поверхности: это была едва видимая сетка, напоминавшая рисунок кирпичной кладки.
  - Стена...- произнёс я. - Слышишь, Свирид? Стена ...
  
  * * *
  
  Оглушенный страхом, я уже и не помню, как оказался на улице. Помню, как я метался по комнате, роняя стулья, закрыв глаза руками и пытаясь освободиться от причудливых изгибов Знака, все ещё стоявших перед моими глазами. Времени прошло, конечно, немного, но внутри меня оно растянулось в целую вечность - я брел по темной лесной дороге, и со всех сторон глядели на меня глаза, исполненные равнодушия. Я задыхался от страха, от влажного ночного воздуха. Я выбивался из сил. Но я брел туда, где меня ожидали столь желанные тишина и покой.
  Я очнулся, стоя на крыльце и облокотившись на хрупкие перила. Судя по тому, что под рубашку уже забрались сырость и холод, я провел здесь весьма долгое время. Я обернулся и увидел затворенную дверь за своей спиной - оттуда, изнутри дома, не доносилось ни малейшего звука. Было тихо. Тихо и мертво.
  Я разглядывал оранжевый огонек, светивший откуда-то из-под горы, будто из-под земли. Я не думал ни о Свириде, ни о своей руке, умершей иррациональной и нелепой смертью; ни о Стене, вдруг возникшей перед моими глазами.
  Это была странная ночь. Ночь без меня. Я вдыхал влажный весенний воздух, прислушивался к далеким живым звукам, как дикарь прислушивается к звукам новой, неизведанной им земли; земли, где его жизнь должна протекать, должна начинаться с самого начала.
  Просто я был опустошён. Так, наверное, чувствует себя человек, переживший несчастье - все остается позади, голова пустеет, чувства притупляются.
  Все, что я чувствовал внутри себя, было жалким остатком Пустоты, отвергнутым и брошенным. Это была уже не та Пустота, что едва не овладела мной некоторое время назад. Это была Пустота, от которой можно отвернуться, которую можно уничтожить. О которой можно забыть, которую можно вытопить из своего сознания ночью, спокойствием и тишиной.
  Я вздрогнул и огляделся вокруг: мир не изменился, он не стал ни меньше в размерах и не расширился. Пожалуй, он не приобрёл и нового смысла - мы изгнали пришельца, восстановив прежнее равновесие. Меньшее находилось внутри большего, а не наоборот.
   Какая изменчивая и беспокойная ночь! Ветер опять стих и теперь, вне дома, во все стороны от меня, располагалась неясно говорящая, исполненная весенней влагой бесконечность. Время текло медленно, время почти что остановилось - ветви деревьев не двигались, огни не двигались, только оживавшие чувства впитывали, словно губка, темноту и тишину.
  Долгое время я отдавал свою жизнь вещам вокруг меня - моему дому, улицам, городу, деревьям и, конечно, картинам. И, наверное, я отдал чуть больше, чем положено - теперь вещи возвращали мне мою жизнь. Мы становились одним целым, мы начинали жить друг для друга.
  Это действительно были признаки новой жизни, нового настроения и нового чувства - я испытал огромное облегчение, различив в себе их осторожные признаки. Вдалеке, на башне Горсовета пробили часы, издав одиночный мелодичный звук - в холодном воздухе наступающего утра он звучал чисто и долго, я вслушивался и мои мысли обретали спокойствие и ясность. Я услышал голоса и смех откуда-то издалека, из-за дальних домов в конце улицы. Я услышал хруст наледи под ногами раннего прохожего, я услышал стук трамвайных колес и увидел отблески искр, летящих из под дуги трамвая, сбивавшего лед сонных ночных проводов.
  Исчезнувшие люди теперь возвращались. Я представил Мезенцева, спящего под шерстяным одеялом с начесом в обнимку с моей Ольгой, представил Кирю, качающегося на стуле посреди пустой кухни университетского общежития, представил Андрея в болезненной компании спившихся торговцев иконами, где-то там, в далекой Москве, где я никогда не был. Я улыбнулся и бросил в осевший сугроб потухшую сигарету, которая обнаружилась у меня между средним и указательным пальцами правой руки.
  Я становился спокоен и уверен в том, что я делаю. Потому что еще не все было закончено. Еще кое-что оставалось.
  Я повернулся спиной к городу и весенней ночи, взялся за ручку двери и вернулся в свой дом. Потому что я хотел пройти этот путь до конца.
  
  * * *
  
  Мы сидели и курили на кухне, уставшие, словно после тяжелого рабочего дня. Перед нами на столе, в треснувшей трехлитровой банке горела высокая парафиновая свеча. Я удивлялся, как мы вообще что-то могли разглядеть в темноте раньше - электричества по-прежнему не было, а лунного света и городского освещения, чьи отблески попадали в окно комнаты, сейчас казалось недостаточно.
  Я побарабанил пальцами по столу, смял уже почти пустую пачку сигарет, а потом аккуратно ее расправил. Оставалось еще семь штук. До завтрашнего утра хватит, а потом схожу и куплю еще.
  После того, как привычная мне обстановка вернулась обратно, я чувствовал себя так, будто вообще ничего не произошло: будто Свирид пришел только что, мы выкурили по сигарете и сидим, как обычно по вечерам - каждый думает о своем, каждый скучает, как ему нравится.
   Свирид, однако, чувствовал себя иначе - это было видно по взглядам, которые он иногда бросал на меня. Я ежился под этими взглядами и ждал, что он скажет. Но Свирид молчал, глядя на свечное пламя и меланхолично пуская дым вверх, вдоль лица, выпячивая вперед нижнюю губу. Он потушил пятна на своем лице, что говорило о том, что Свирид очень взволнован.
  - Что будем делать? - спросил я, не выдержав молчания.
  - Ты же знаешь, - вздохнул Свирид. - Зачем спрашиваешь?
  Он говорил, опустив глаза, тихо, не глядя на меня.
  "Интересно, что я знаю?" - немного удивился я. За эту ночь мы сыгрались, как игроки в настольный теннис, давая подачи друг другу, зная, что думает и что скажет каждый из нас. Действовал, однако, я в одиночку. Сначала я не хотел, чтобы Свирид мешал мне, сейчас я был готов принять его помощь. Однако, как раз теперь, как мне казалось, Свирид не хотел помогать. Что-то беспокоило его, не пугало, но беспокоило.
  За эту ночь было слишком много действия, которое не привело нас ни к чему. Мои руки устали от бессмысленности, мне хотелось сделать что-нибудь настоящее, и тут Свирид был прав, он чувствовал, что я знаю, сколько бы я этому не удивлялся. Свирида я был готов пустить внутрь себя, в свои мысли. Потому что Свирид, как и любой другой человек, каким бы близким другом мне не был, все равно оставался чужим, а значит ничего не смог бы поменять во мне помимо моей воли.
  Разумеется, мысли об Андрее всё равно не оставляли меня, но разгадки не было - ни малейшего штриха, ни намёка, и я подавлял и гнал от себя эти мысли - я обессилел от тайн, мои руки устали от бездействия.
  Свирид, сжав в руке стакан с остатками чая на дне, ушёл в комнату:
  - Твоя краска почти смешалась, - сказал он оттуда равнодушно.
  "Как он видит? Там же темно".
  - Стена, действительно стена. Все тот же рисунок. Иди сюда и свечу неси.
  Свирид был далеко от меня, но я услышал, как он еще раз тихо вздохнул. Таинственная сеть Знака, как далёкое фантастическое воспоминание, вновь на мгновение сверкнула перед моими глазами. Но я взял себя в руки и поднялся со стула.
  - Иду! - бросил я. - А ты достань средний ящик и поставь его сверху на стол.
  - Там что? - осторожно спросил Свирид. - Краска?
  Уродливые тени, порожденные свечным пламенем, так и плясали вокруг меня.
  - Именно, - ответил я и вошёл в комнату.
  Тени бешено унеслись вперед к дальней стене, к поверженной Пустоте. Она ничем не ответила на свечной свет - ни блика, ни отсвета - я заметил висящие в пустом пространстве размытые неясные пятна. Они казались мне теперь незнакомыми и чужими. Мне не хотелось подходить близко к ним. Пока не хотелось.
  "В этой комнате нужно просто прибрать", - подумал я. - "Когда я последний раз делал уборку? Перед днем рождения, это значит полтора месяца назад. Нужно вымыть пол и стены, выбросить все лишнее, все чужое, все, что мешает".
  Свирид возился с ящиком - никак не мог его достать. Я ведь и ящик этот уже месяц или полтора не доставал, он просто разбух от влаги. Свирид, наконец, справился с ящиком и, расчистив на столе место, поставил ящик на столешницу - я увидел, как во все стороны побежали пыльные вихорьки. Я подошел и заглянул в ящик. Краски были беспорядочно разбросаны внутри, словно художник готовился к побегу, и у него не было времени, чтобы сложить все аккуратно.
  - Достань черную, белую и коричневую, - приказал я Свириду. - Это пока всё, что нам будет нужно. А я окно открою - жарко.
  - Да, жарко, - согласился Свирид.
   Свирид, склонив голову набок, принялся выкладывать на стол баночки и тюбики из ящика, щурясь, чтобы прочитать мелкие буквы на этикетках. Я открыл окно, но воздух не шелохнулся. Я переставил банку со свечой поближе к Свириду, тот кивнул в знак благодарности и неожиданно для меня улыбнулся.
   Минут через пять Свирид нашел нужные баночки, оставил их на столе, а все остальные сбросал обратно в ящик и убрал ящик под стол. Я присмотрелся - хватит ли краски? Должно хватить.
  - Ну вот, кажется и всё, - вздохнул я и, протянув руку, достал из верхнего ящика футляр с кистями. Выбрал из них две самые большие и грубые. Одну для Свирида.
  Я собрался с духом и подошел, сжимая кисть, поближе к Пустоте, бросив на нее прицельный взгляд при этом дрожащем свечном свете. Нужно было решить, откуда начать. Моё сердце забилось чуть учащённо - я увидел проступавшие сквозь слой брошенной мною краски контуры Знака, ещё более искривившиеся, запутавшиеся и зловещие.
  "Это не моя рука, - сказал я себе. - Это что-то другое, чужое, то, от чего нужно избавиться. Пора начинать!".
  Я отошел от Пустоты, вернулся на кухню и взял две дощечки для краски. Палитры у меня не было, я пользовался дощечками, которые выбрасывал после того, как картина была закончена.
  Одну дощечку и кисть я отдал Свириду. На свою дощечку выдавил черную и белую краски - смешал серый цвет для фона. Вернулся к Пустоте и занес кисть. Сначала осторожно прикоснулся не к пустому пространству, а к пятну. Не произошло ничего необычного. Краска ровно легла поверх старой, слово я писал на отгрунтованном холсте. Краска расплывалась - совсем чуть-чуть и это мне не мешало. Затем я выбрал место, где краски не было - маленький черный островок - и на всякий случай прикрыл глаза. Ткнул кистью в Пустоту - та обреченно сверкнула. Я почувствовал то, что не чувствовал раньше, когда прикасался ладонью - поверхность Пустоты. Прикосновение к поверхности напоминало прикосновение к воде - слабое, легко преодолеваемое сопротивление.
  Краска, положенная мною, оставила яркий след на черноте, быстро начала растекаться и вскоре заполнила весь островок.
  - Кажется, получается, - сказал я Свириду.
  - Надо тоже попробовать, - взволнованно ответил Свирид. Еще бы! Он прикасался к Пустоте впервые.
  - Далеко кисть не погружай, - посоветовал я. - Иначе образуется пространство, которое надо будет заполнять краской. Касайся чуть-чуть.
  - Ага, я видел, - кивнул Свирид.
  - Знаешь, давай сделаем так, чтобы получалось быстрее - я буду рисовать вверху, ты внизу. Идет?
  - Хорошо, - кивнул Свирид и, вооружившись кистью и дощечкой, встал рядом со мной.
  - Начнем, - сказал я. И, набрав краски, мы приступили к работе.
  Выяснилось, что краска почти не тратится - я больше не взял ее ни разу. При первом прикосновении к незаполненной поверхности, Пустота создавала что-то вроде отпечатка краски, который потом можно было размазывать кистью на сколь угодно большую площадь. В одно из последних окошек я увидел, что внутри Пустоты зажегся слабый желтоватый свет - он освещал сигарету и замершее вокруг нее кольцо дыма. Я попытался определить, где находится источник этого света, но не смог - усилием воли заставил себя не думать больше ни о чем, что может быть связано с Пустотой и ее загадками - капнул краской, и окошко затянулось навсегда. Я быстро заполнил все пустые участки и приступил к закраске тех, где краска уже была.
   Со временем выяснилось, что я выбрал себе более легкий участок работ - внизу, у пола, осталась почти незанятая ничем полоса (если не считать нескольких мелких капель). Впрочем, Свирид не особенно огорчался этим - работа ему явно нравилась: я слышал, как он воодушевлённо пыхтит внизу, согнувшись в неудобной позе.
   Я придвинул стул, взгромоздился на него и заполнил краской узкую полоску черноты под потолком, не удержал равновесие и чуть-чуть не свалился внутрь Пустоты. Я не успел даже испугаться, машинально опершись о только что закрашенную поверхность. Поверхность оказалась твердой и прохладной, словно поверхность обычной стены, покрытая масляной краской.
  - О, господи, - проговорил снизу Свирид. - Ну, ты меня напугал. А вдруг ты бы упал туда, внутрь?
  - Он твердая, - сказал я, отдышавшись.
  - Значит, получается? - спросил Свирид и снова улыбнулся.
  - Да, - ответил я. - Кажется, получается.
  Стена - старая, с набухшей штукатуркой, с трещинами, с волокнами паутины - старая, известная мне до самых маленьких деталей и мелочей стена моего дома, с необычайной ясностью вдруг возникла перед моими глазами. Я отчётливо видел каждый след от вбитого когда-то гвоздя, каждую царапину, каждую трещину - редко, очень редко посещает меня такая ясность. Мне ничего не стоило бы нарисовать всё это, восстановить мой дом, вернуть обратно всё, что было прежде.
  Кроме идеи у меня теперь была и уверенность - я мог сделать то, что задумал. Да, я мог все вернуть.
  "Неужели ты сможешь? Это так сложно, столько трещинок, столько мелочей, неужели ты сможешь вспомнить всё это? - мелькнула пугливая мысль. - Ты что-нибудь обязательно упустишь. Что-нибудь забудешь..."
  "Пускай, - подумал я. - Всё равно я должен это делать. Увидим, что получится..."
  Загрунтовав поверхность Пустоты, мы отошли со Свиридом к дивану, чтобы полюбоваться сделанной работой. Я достал свечу из банки (она сгорела почти наполовину) и поднял над головой, чтобы свет слепил глаза. Результат казался мне превосходным: Пустота исчезла. Точнее она была там, глубоко под слоем серой краски - обездвиженная, умирающая. Я не чувствовал в себе её прежней пугающей глубины, в которой не угадывалось ни контуров, ни отражений. Глубина затянулась, как затягивается поверхность старого пруда водными растениями: их корни проникают всё глубже и глубже в толщу воды, достигают, быть может, самого дна, сплетаются друг с другом для того, чтобы постепенно образовать новую твердую поверхность.
  - Краска течёт внутрь, - задумавшись произнёс Свирид.
  - Эта стена будет становиться всё толще и толще с каждым днем, - кивнул я.
  Я прикоснулся к стене еще раз - краска действительно затвердела очень быстро. Там, где я прикоснулся, осталась только едва заметная вмятина от моего пальца. По всей поверхности стены проступали полосы коричневого оттенка - горизонтальные и вертикальные - они образовывали квадраты, похожие на контуры кирпичной кладки. Пустота подчинилась нам и помогала воплотить в жизнь мою идею.
  Где-то глубоко-глубоко во мне шевельнулось слабое сомнение в том, что я делаю. Но я прогнал это сомнение, отнеся его к разряду тех сомнений, которые зачастую испытывает художник, приступая к новому полотну.
  "Ты что-нибудь обязательно забудешь, ты что-нибудь обязательно сделаешь не так", - опять мелькнула мысль.
  Но я был далек от того, чтобы восстановить стену полностью в том виде, который она имела до появления Пустоты. Я должен был вернуть главное. Никто ведь не обращает внимания, на каждый новый лист, появившийся на дереве за окном, на каждую маленькую паутину, сплетенную за ночь в углу комнаты, на каждую новую трещинку на стене.
  - Вот там, справа от места, где был брелок, прошлой зимой отвалился кусок штукатурки. Сейчас, краска еще немного подсохнет - и я нарисую все, как было, - сказал я Свириду.
  "Интересно, что тут можно забыть важного?" - подумал я и улыбнулся.
  - Хочешь, чтобы новая стена выглядела в точности, как старая? - спросил Свирид.
  - Да, хочу, - кивнул я.
  "Что же я могу забыть?" - думал я. - "И почему меня это так беспокоит? Ну, забуду нарисовать пару трещин - что в этом такого? Действительно, кто же обращает на это внимание?"
   Я осматривал ровную серую поверхность грунта, вспоминая, как выглядела стена до прихода Пустоты.
  "Вот тут был бугорок - видимо, прежние хозяева заделывали какую-то дыру, алебастр был плохой и вздулся, когда высох. Бугорок был не очень-то и заметен, только ранним утром, когда лучи солнца падали под углом. Как его восстановить? Положить несколько слоев краски? Тут трещина была... Ее можно не рисовать вообще. Я ни за что бы о ней не вспомнил, если бы не пришлось. Да и никто бы не вспомнил - ни о трещинах, ни о бугорке".
  Эта стена ни в чьей жизни не играла никакой роли - только в моей. Сделай я ее не такой, какова она была раньше, никто не заметил бы.
  "Вот здесь торчал гвоздь от картины, кто его вспомнит? Да я и сам забуду о нем, даже если вобью заново. Вот здесь... О, господи!".
  По центру стены, чуть ближе к ее левому краю, висела акварель, когда-то подаренная мне Андреем. Андрей никогда и никому не дарил свои работы - я был исключением и очень гордился этим подарком. Отсутствие акварели заметили бы все.
  - Знаешь, Свирид, - вздохнул я. - Прежней стены не получится.
  - Я вот тоже думаю, - задумчиво ответил Свирид. - Тут же картинка висела. Андрея, да?
  - Да. Нам никогда в жизни ее не восстановить.
  - Думаешь, кто-нибудь заметит?
  - Андрей точно заметит - этого достаточно.
  "А собственно, что я переживаю? - мелькнула мысль. - В том, что акварель исчезла, нашей вины нет".
  Невозможность вернуть акварель означала для меня, что Пустота останется навсегда в моей комнате. Я буду чувствовать ее присутствие там, под толстым слоем краски, превратившейся в дерево и штукатурку. Многие люди испытывают чувства, причину которых трудно понять и обоснованность которых невозможно доказать. Конец света, мания наблюдения, ощущение того, что все будет хорошо или наоборот - что придет беда. Присутствие Пустоты - как раз из такого рода чувств. Ты будто чувствуешь то, чего нет, то, что невозможно увидеть, то, чье существование неочевидно - и вместе с переживанием этого чувства и жизнь твоя становится более условной, более зыбкой, более беспокойной для человека, привыкшего к твердой земле под ногами. Отняв вещь, которой я очень дорожил, Пустота все-таки победила меня.
  - Андрей может дать другую, - успокаивающе предположил Свирид.
  Я представил утро, луч солнечного света, который ползет по стене, десять утра - луч как раз падает на акварель, а я лежу в постели, приоткрыв глаза, и любуюсь картиной - фантастической легкостью и изяществом, неповторимостью кисти Андрея.
  - Слушай, Вить, - вдруг сказал Свирид. - А ведь эта штука от картины и появилась. Когда я вошел - я видел, что она быстро расплывалась по стене. Я сейчас представил, что если ее сжать обратно, она как раз там и окажется, где картина была.
  - Да? - равнодушно спросил я. Наблюдение Свирида теперь не имело никакого значения. Причиной всему - Андрей? Ох, вряд ли... Я еще раз вспомнил позавчерашний разговор.
  "Я - лишь наблюдатель", - говорил Андрей.
  Не нужно оставлять пустых мест. Пустые места, разрывы в ткани, из которой сшита Вселенная - вот что беспокоит наблюдателя, вот что пугало Андрея. Эти разрывы - это не обязательно Пустота. Они - места, где должно что-нибудь быть, ты чувствуешь, что должно что-нибудь быть, а в действительности - ничего нет. Вот, что имел ввиду Андрей. В нашей Вселенной остались укромные уголки, где еще ничего не создано. Я напрасно боялся этой непонятной связи с Андреем. Все это время, борясь с Пустотой, я помогал ему бороться с его страхом.
  "Зачем оставлять пустое место? - думал я. - Вовсе не нужно оставлять пустого места! Всегда можно придумать нечто такое, что хоть и не является необходимым предметом, но указывает на него - то, что существует и не существует одновременно".
  - Ну-ка, дай-ка серого, - попросил я Свирида.
  Он протянул мне картонку.
   - Что ты собираешься делать?
  Я взял картонку, придвинул поближе табурет, взобрался на него и, набрав побольше краски, нарисовал на стене пыльный квадрат на том месте, где висела акварель. Подумал еще секунду и нарисовал крошечную дыру от гвоздя и сеточку маленьких трещин, сходящихся к этой дыре. Не успел я закончить последнюю трещинку, как Пустота впитала свежую краску, сделала ее реальной. Еще минута - и трещинка стала настоящей, а на поверхности вдруг состарившейся и потрескавшейся масляной краски появилась пыль, скопившаяся за много лет под картиной, которую недавно сняли. Пустота настолько уловила мои намерения, что пыль оказалась будто настоящей - я даже сам не поверил, что смогу когда-нибудь написать такое. В этой пыли я даже испачкал рукав!
  Теперь силы вернулись ко мне - я был готов работать хоть до утра. Я не все мог восстановить в своем мире, но на месте того, что я не мог восстановить, я мог создать что-нибудь заново. Я хотел избежать пустого, пустоты - я хотел избежать страха.
  Свирид ушел на кухню покурить. По-моему, мое общество становилось ему в тягость. Напрямую он этого не говорил, но я чувствовал. Я был не прочь побыть сейчас один, столько мыслей накопилось в голове, которые было необходимо выразить неторопливо, ни с кем не общаясь.
  Я принялся за работу с жаром. Куски стены с фотографической ясностью всплывали в моей памяти, и я торопился, очень торопился, боясь, что эта ясность оставит меня и напутаю, забуду, буду вынужден что-то придумывать, изобретать, выкручиваться - и моя выдумка окажется менее удачной, чем пыльное пятно от картины. Но теперь я беспокоился зря - все, что существовало раньше, возвращалось на свои прежние места. Спустя минуту после нанесения, краска превращалась в разводы старой масляной краски, которую плохо смешали с олифой, в потеки, проникшие в комнату с той стороны стены, в норки крошечных домашних насекомых; на краске появлялась пыль, которую я не рисовал специально. Пустота творила вместе со мной, получив свою дань - картину Андрея - то, что ей почему-то было очень нужно получить.
  Свирид звенел чашкой за полуоткрытой кухонной дверью, набирая ледяную воду из полупустого ведра.
  - Слушай, - заговорил он громко. - А что было на той картине?
  - Да не помню точно... Парк по-моему. Вечер, Луна светит через листья или фонари - свет такой голубоватый, странный. Еще качели пустые... Ничего особенного...
  - Понятно, - медленно проговорил Свирид. Тихо, себе под нос, так, что я едва расслышал.
  - Что тебе понятно?
  - Да так, вспомнилось кое-что, - нехотя ответил Свирид и я услышал, как он льет заварку прямо в набранную из ведра сырую воду. Свирид завозился, зашумел, скрипнула дверка печи - Свирид подбросил поленьев. Печь загудела и темнота, видимая мною через приоткрытую дверь, замерцала красными бликами.
  Мой мир возвращался ко мне вместе с печным теплом, которое почти сразу стало проникать в комнату. Я вспоминал, как замирал дом, когда мне приходилось подолгу отсутствовать, и как постепенно оживал, когда я возвращался. Сейчас происходило нечто подобное - жизнь возвращалась в дом, отстроенный заново после катастрофы. Свирид швыркал чай на кухне, и что-то тихонько напевал себе под нос. Казалось, он забыл о Пустоте и сейчас сидит там, глядя в окошко на подсвеченные городом облака, и ни о чем не думает. Вслед за пением Свирида неожиданно появились другие звуки - тихие звуки спящего города и спящего дома. Они словно разбежались, испугавшись вторжения Пустоты, а теперь возвращались обратно. Я услышал, как потрескивает свечное пламя. Звуки были теплыми, полными, без эха. Это были звуки мира, который лишен пустот, мира, где есть все необходимые вещи, мира, в котором заняты все места.
  Звуки возникли неожиданно, включились, как включается транзистор, и я обрадовался им, потому что их появление означало, что не только мой дом возвращается, но и мир вокруг возвращается теперь уже несомненно - я не только чувствовал, я слышал его.
  Свечной свет тоже изменился - в комнату вернулись тени, вернулось знакомое пространство, в котором знакомо звучали звуки города. Мой дом, мой дом... Он вернулся ко мне, я вернул его себе - недоставало только нескольких маленьких трещинок на стене.
  По соседней улице прогремел первый трамвай. Шесть утра. Я зевнул и вернулся к краскам.
  Пока шел, заметил сигарету, закатившуюся под стол - достал ее, чиркнул спичкой.
  - Пойду-ка на воздух, - сказал с кухни Свирид и стукнул алюминиевой кружкой о столешницу. Хлопнула дверь и воздух в комнате тоже проснулся вслед за звуками - потянуло весенней морозной сыростью, мокрым деревом, заброшенностью моего квартала.
   "Всё уже случилось, - говорил я им. - Всё разрешилось, всё улажено. Прочь, прочь. Все - прочь. Больше ничего не должно случиться".
  Свирид вернулся - наверное, ходил до нужника. Он бодро взбежал на крыльцо, хлопнул дверью, прошел не глядя мимо меня на кухню, вернулся с кружкой.
  - Ну как? Уже все?
  - Пара трещин осталась. Скоро уже закончу.
  "Сейчас Свирид уйдет", - подумал я. Рыжие пятна на лице Свирида были не бледными и не яркими - обыкновенными, в темноте - серыми. Свирид шмыгнул носом и взъерошил рукой волосы.
  - Похолодало...
  Я набрал немного краски и провел кистью по стене. Трещины не получилось. Получилось то, что должно было получиться, проведи я кистью по обыкновенной покрашенной стене - получился след от краски.
  - Все, не получается больше, - хмыкнул я. - Придется обойтись без трещин.
  - Ну и плюнь, - посоветовал Свирид. - Знаешь, пойду я. Через час еще больше похолодает. Пальто - одни дыры остались. Не простыть бы. Мне через неделю зачет по композиции сдавать...
  - Ну смотри, - ответил я.
  Свирид чувствовал, что больше не нужен. У него была комната в общежитии. Тихая комната без соседей и он, наверное, очень хотел спать.
  - Я тоже сейчас лягу. Ужин приготовлю - и спать...
  При слове "ужин" лицо Свирида приняло нерешительное выражение, но он быстро взял себя в руки. Он довольно много времени провел у меня на кухне, чтобы понять, что особенных деликатесов я ему не предложил бы - пара пакетов горохового супа и пара картофелин. Больше у меня ничего не было.
  Я вернулся к столу и принялся собирать краски. Свирид помог мне. Мы быстро завернули баночки, сбросали загрязненные картонки в полиэтиленовый мешок - и Свирид отправился в прихожую, долго возился там.
  - Слушай, а что мы Андрею скажем? - неожиданно спросил он.
  - Ничего не скажем. И вообще - никому ничего не говори.
  - Понял, - пожал плечами Свирид.
  И неожиданно его не стало - только хруст наледи по направлению к калитке.
  "Ну и хорошо, что так быстро разошлись, - подумал я. - Без философствования и рассуждений. Разбежались, как подельники. Ну и правильно. Думать будем завтра, или потом когда-нибудь. А еще лучше - никогда. Лучше - забудем!".
  Я оглядел стену, остановился глазами на пустом пыльном квадрате посередине.
  "Сам что-нибудь нарисую и повешу сюда. Какой к черту ужин! Спать! Прямо сейчас - спать!"
  Я не стал раздеваться. Лишь немного задвинул заслонку на печной трубе, чтобы утренний ветер не вытянул тепло из дома. Свечу тушить тоже не решился - оставил ее на столе. Взбил подушку и рухнул поверх одеяла.
  Истерично и ржаво заскрипели пружины.
  
  
  * * *
  
  Обычно события, что происходят во сне, хаотично расположены во времени и пространстве. Когда вы спите, то свободно переноситесь из одного пространства в другое, от одного события - к событию совершенно с ним не связанному. Говорят, те люди, что видят сны, напоминающие кинофильмы, это художественные натуры, натуры, которые воспринимают мир связно, натуры, которые не терпят пустот. Напротив, если ваш сон полон хаоса, значит вы - рассудочный человек, и хаос, царящий в вашем сне, есть свидетельство бессилия рассудка познать мир в его гармонии, в его целостности.
  Я - художник и по натуре и по призванию, поэтому я видел этим утром сон целостный и тягучий, как тысячелетие, сон бесконечный и душный, как остановившийся будильник. Словно тысяча лет прошла, пока я спал.
  Медленно, с мельчайшими подробностями перед моими глазами протекала смена времен года. Я видел каждую почку из миллионов, что распускаются весной в нашем городе, видел подробно - каждую жилку, каждый оттенок, каждую непохожесть одной почки на другую. Видел почти одновременно, обстоятельно, неторопливо. Я видел как медленно распускаются эти почки, я видел людей, что прогуливаются по дорожкам под деревьями, видел каждую складку одежды из миллионов неповторимых складок, слышал каждое слово и каждый вздох. Передо мной словно работала какая-то сложная система шестерней, механизм городской природы, тонкий, но предсказуемый механизм - а я был вынужден на него смотреть. Сначала я восхищался, ощущая, что мир огромен и сложен, но прошло несколько десятков лет во сне - несколько десятков осеней, весен и зим - и я затосковал от этой сложности, затосковал из-за невозможности отвести взгляд, что-нибудь пропустить.
  Но сон не прекращался - течение времени несло меня, но не отпускало на свободу. Даже с закрытыми глазами я видел большую, вечную, сложно изогнутую трещину над моим диваном, видел, как медленно движется по комнате утренний свет - из дня в день из года в год.
  Я вижу девушку, которая идет мимо меня по улице.
  - А я и не знал, что вы - настоящая. Что вы - живая, - говорю я ей, а она даже не смотрит на меня и проходит мимо. Что-то настораживает меня в ее лице - какой-то упрек?
  Я не двигаюсь - вокруг меня движутся месяцы: январь, февраль, март, апрель, май, июнь... Разгорается уличный фонарь над моей головой, вспыхивает, тускнеет, желтеет - июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь...
  Может быть - я переживаю собственную смерть и, впитавшись в сложную ткань города, странствую вместе с ней, переливаясь из одной формы в другую, исследую докучливую непрерывность среды вокруг меня, теку во времени, не имеющем перерывов, усталости, не знающего остановок, безжалостного погонщика меня, раба Божьего, размазанного по пространству и времени как комар размазан по стене.
  За стенами снег тает, но мое чувство - осеннее. Я просыпаюсь. Вижу дрожащий свечной свет. Сажусь на диван и оглядываюсь по сторонам. Чувствую: что-то было, что-то произошло. Может быть, что-то умерло: иначе откуда такое острое чувство осени?
  "Нет, - решаю я, наконец. - Всё было сном. Мрачным сном, удивительным и эксцентричным сном".
  Я радуюсь, что проснулся, и иду на кухню. Подбрасываю дров. Ставлю чайник, который сразу начинает негромко ворчать. Слышу знакомое шуршание в стенах - это проснулись крысы.
  Я радуюсь, что вырвался из этой сладкой патоки, в которой завяз, но каждую секунду все равно чувствую вокруг себя непрерывность и течение собственных движений, движений предметов в поле моего зрения, звуков снаружи и внутри дома - непрерывность событий, каждое из которых находится на своем месте, в своем промежутке времени и будто бы говорит мне: "Смотри, смотри внимательно! Меня нельзя пропустить!"
   Тысяча лет прошла вокруг меня, миллион лет прошел, пока чайник вскипел, и я заварил себе сладкого чаю. Я выпил две кружки сладкого чаю, но так и не проснулся до конца.
  Руки мои в краске. Что я делал? Ах да - я писал на стене картину. Мезенцев как-то написал картину на стене - и хозяйка выгнала его из комнаты. Прогнать что ли Свирида, взять Шуру писать декорации?
  Я слушал, как грохочут под усиливающимся ветром металлические листы на крыше, и печь гудит все громче и громче. Я прошел в прихожую и приоткрыл входную дверь.
  Стужа. Осенняя стужа, какая иногда наступает сразу после первого снега. Влажная стужа.
  Да, Сумашествие прошло, равновесие восстановилось. Но одиночество - оно не смогло исчезнуть. Также не смогла исчезнуть и осень.
  "Надо спать, - подумал я. - С головой совсем что-то не то делается..."
  Я открыл стенной шкаф в прихожей, выволок постель, расстелил её на диване.
  Разделся и лёг.
  Ну в самом деле, как я мог теперь спать без постели?
  Всё было как раньше - и я должен был вести себя как раньше. Только что-то умерло... От этого были одиночество и грусть.
  "А если мне вновь приснится Пустота", - вяло подумал я, усмехнулся, и, набрав в лёгкие воздуха, задул свечу.
  "Нет, нет" - затрещали угли и прежде, чем я успел провалиться в сон, я почувствовал тепло печного огня - он очень жарко разгорелся от ветра. Вокруг меня было только прежнее постоянство и тепло и, окончательно уснув, я не видел вокруг себя никаких пустотных пятен. Я становился художником, настоящим художником, я достиг высоты, которой не достигал еще никогда в жизни. Я видел другие пятна - это были живые, знакомые, светлые пятна осеннего света.
  
  * * *
  
  Осенью солнечный свет становится словно гуще, пропитывается соком и кровью, в таком свете вязнут ангельские крылья - ведь известно, что ангелы чаще всего приходят в солнечных лучах. Но только не в вязких лучах осеннего солнца.
  Я шел по аллейке, заросшей акациями, над которыми поднимались серые пятиэтажные стены с одинаковыми окнами и одинаковыми отражениями облаков в стеклах. Я не знал куда я шел и зачем - ноги сами несли меня, как несут ноги любого человека, которому все равно куда идти. Для меня это в некоторой степени выражение моей свободы, отказ от необходимости принимать решения осмысленно - пусть та часть меня, что возникла из глины, сама определит, что мне делать, куда мне идти.
  Подъезды пятиэтажек выходили на улицу и от аллей вели к подъездам небольшие, заросшие пожелтевшей травой тропинки. Словно в этих домах люди постоянно не жили, а приходили лишь изредка. По одной из таких тропинок и свернули в конце концов мои ноги. Я открыл скрипучую дверь подъезда и шагнул в темноту и прохладу.
  Двери квартир на первом этаже были открыты. Солнечная патока вытекала из них тонкими струями, заливала подъезд - в солнечных лучах, как мухи в янтаре, застыли точки-пылинки. Я поднялся на следующий этаж, медленно проходя мимо брошенных жилищ, заваленных сломанной мебелью и строительным мусором. Дом был вполне пригоден для жилья, почему тогда он брошен? Подъезд продувался насквозь. На третьем этаже пропали звуки улицы - стук каблуков, шелест автомобильных шин. На пятом этаже появился отдаленный шум города, словно шум дождя за закрытым окном, негромкий, но настойчивый, непрерывный. Одна из дверей была закрыта, и я понял, что иду именно туда.
  Я осторожно толкнул дверь плечом, и она открылась. Впереди чувствовалось большое пустое помещение - звуки моих шагов вернулись тихим и далеким эхом. Я вошел внутрь и закрыл за собой дверь.
  Это, конечно, была не квартира - скорее зал какого-то кафе или ресторана. Большие, от пола до потока, окна были плотно занавешены темно-красной тканью. Осенний свет почти не пробивался через эту ткань. Сначала, пока еще не совсем привык к темноте, я разглядел столики у стен, под барельефами. Изображения на барельефах были неразличимы в сумраке - я подошел к ближайшему окну и отдернул занавеску. На пол легла узкая солнечная полоса - я пробежал по ней взглядом и увидел Андрея, сидевшего за столиком у самого краешка впущенного мною солнечного света.
  - Привет, - сказал Андрей и выдвинул ногой стул напротив себя. - Садись, поговорить надо.
  - Привет, - испугался я. - Ты как сюда попал?
  - Пришел. Приехал. А что?
  - Нет, ничего. Как съездил? Как Москва?
  - Плохо съездил.
  - Что так? Ничего не продал?
  - Не знаю, - пожал плечами Андрей.
  - То есть как это?
  - Слушай, чего ты переживаешь? Там же не было ни одной твоей картины, - Андрей говорил как-то размеренно, ровно, будто надиктовывал текст. - Я не за этим тебя позвал. Садись. Я хочу тебя спросить.
  Я подошел поближе к Андрею. Я сел.
  На барельефах была изображена фигура мужчины. На одном барельефе мужчина был полностью одет, тепло, по-зимнему - пальто, меховая шапка, теплые кожаные сапоги. На другом барельефе он был изображен без пальто, но в рубашке, на следующем - уже без рубашки, обнаженным по пояс и так далее. Все это напоминало детскую игру с вырезанной из бумаги одеждой, которую можно было закреплять на бумажной кукле. Изображения выглядели очень нелепо, хотя были сделаны с достаточным вкусом. Самый большой барельеф, изображавший обнаженного мужчину висел на дальней стене, за спиной Андрея и был полностью погружен в тень.
  - Жаль, что ты никогда не был в Москве, - сказал Андрей, а я вздохнул. - Знаешь, мне даже не сам город нравится, он пыльный все-таки и шумный... Мне дорога нравится. Наша страна довольно заброшена - иногда едешь, особенно где-нибудь по северу Удмуртии, ночью - и в течение нескольких часов - ни огонька. Лес, лес... Дикость ужасная.
  Теперь вздохнул Андрей и помолчал полминуты. Я успокоился и слушал.
  - И я представил себе, что люди захотели в этой глуши построить город. Я ехал и фантазировал, с чего бы они начали строить. Как думаешь?
  - Ну... Расчистили бы площадку...
  - Правда. Так. Срубили деревья, землю разровняли. Получилось бы пустое место.
  Кажется, я начал понимать, что он хочет сказать, куда он клонит. Только почему не сказать прямо, зачем так путано объяснять?
  - Конечно, художник - не инженер, - продолжал Андрей. - У художника не получается действовать так буквально. Если смотреть со стороны, то вообще все просто - когда есть идея, когда приходит вдохновение, художник берет краски, чистый лист бумаги и пишет картину. Но никто не знает, что бывает до вдохновения, до идеи.
  - И что же? - я откинулся на спинку стула и улыбнулся. Андрей очень злобно посмотрел на меня. Мне показалось - он сейчас встанет и набросится. Но я был готов оборонятся, отстаивая свое ничем не примечательное Я перед его фантастическим, одиноким и жестоким талантом.
  - А ты ведь знаешь. Лучше бы ты мне рассказал. Я думал, что свободен и независим в творчестве, а теперь - что я без тебя?
  - Слушай, Андрей, - не выдержал я. - Давай без патетики. Давай как-нибудь по-простому.
  Андрей сник. Глаза его погасли. По-моему, он был на грани срыва - так выглядит человек, который несколько дней, недель подряд пытается разрешить внутри себя мысль и не может, не видит выхода. Он уже не понимает, не видит каким образом выражает эмоции. Правильнее было бы сказать, что в таком состоянии эмоции выражали его.
  - Я просто хотел узнать, как ты смог. Вот и все.
  - Смог что?
  - Смог Её у меня украсть.
  Я замолчал, не зная, что ответить.
  - Я долго готовил ее. Не знаю, для чего. Не в том смысле, что я не знал, что с Ней делать. Я не знал, что в итоге может получиться. Музыка, движущаяся картина, новое существо. В этом незнании тоже есть творческая свобода, ты уже выходишь за цеховые рамки. Ты делаешь то, что выражает тебя, и не знаешь, что это будет даже по форме.
  - Когда мы с тобой разговаривали последний раз, - сказал я. - Помнишь, за сигаретами ходили? Ты ничего не говорил о Ней.
  - Да, знаю... - отмахнулся Андрей. - Но я говорил хоть что-то... Разве, когда Она появилась, ты сразу не понял, что Она - моя?
  - Хорошо, - возразил я. - Пусть она твоя. Но тогда почему она возникла в моем доме? Это по твоей воле произошло?
  - Нет. Я не знаю, почему так случилось... Я надеялся на твою чуткость, мы же друзья, ты обязан был понять меня...
  - Я не уверен, что мы друзья, Андрей. Знаешь, сейчас не хочется объяснять почему. Ты всегда сам по себе. Ты меня на Ольховскую так ни разу и не пригласил. У тебя был мой дом, но у меня так никогда и не было твоего.
  - Одни люди могут творить, другие - владеют материалом для творчества. Для чего так сделано, я не знаю. Может быть, чтобы привязать людей друг ко другу еще прочнее? Чтобы художник не отдалялся от людей, а люди тянулись к нему за новизной, за творчеством? Я сделал шаг к тебе и надеялся, что и ты сможешь сделать шаг.
  Андрей вздохнул. Поднялся со стула, но сел обратно.
  - Я разрушал этот мир сам. Медленно. С каждым новым образом, который приходил мне в голову, исчезал один образ из мира вокруг. Даже не образ, связь вещей терялась, ну ты помнишь... Делянка для моего города посреди глухого леса становилась все больше. Пустота - это идеальный материал для творчества, идеальный Холст. Ну что Холст - это ты понял. Но это больше, чем Холст! Тебе в руки попал несотворенный мир - пустая Вселенная, готовая стать чем угодно, принять все, что ты сможешь в нее вдохнуть.
  - Ты должен был объяснить...
  - Да, да, - ухмыльнулся Андрей. - Я все должен. Я всем должен. Просто я родился после Творца и теперь должен объяснять ему и его тварям, что мне, собственно, нужно. Впрочем, теперь поздно объяснять.
  - Андрей, я не хотел красть. Ты не объяснил.
  - Ошибаться свойственно людям. Жаль, ты перестал писать. Если бы писал - ты бы меня понял. Умение творить - вот что дало бы тебе понимание.
  - Я еще буду писать, - сказал я.
  - Конечно будешь. Это я так... - вздохнул Андрей. - Только для меня ни времени, ни жизни уже не осталось.
  Он поднялся.
  - Прощай. Приходи на Ольховскую, когда вздумается. И еще...
  Он посмотрел мне прямо в глаза.
  - Ты признаешь, что Она была моей?
  - Да, - вздохнул я. - Признаю.
  - Тогда я тебя очень прошу...
  - Да, Андрей...
  - Верни! Верни мне мою жизнь и мое время. И от всей души желаю, чтобы такого не случилось с тобой. Чтобы никто и никогда не отнял у тебя то, из чего ты можешь творить.
  Он повернулся и пошел к выходу из зала. Перед самой дверью обернулся и крикнул:
  - Верни!
  И закрыл дверь.
  
  * * *
  
  Я не рассказал ребятам этот сон. Побоялся. Да и потом мы со Свиридом уговорились вообще ничего никому не рассказывать. Пропажу акварели никто не заметил, что меня и обрадовало и огорчило одновременно. Мне почему-то всегда казалось, что Андрей много значит для нас, что его талант нам очень важен.
  Андрей не вернулся из Москвы.
  Мы ждали его две недели, а потом снарядили Мезенцева на поиски. Тем более, что Андрей успел передать ему все адреса, где собирался побывать. Из Москвы Шура не звонил, чтобы сэкономить и мы с Кирей, Свиридом и еще парой-тройкой местных художников пили портвейн и ждали его с новостями.
  За те четыре дня, что Мезенцева не было в городе, я успел побывать на Ольховской. Обычная квартира, перестроенная из коммуналки. На жилище гения совсем не похоже. Комната, в ней же ванная и туалет. Прихожая, отгороженная листом ДВП, набитым на деревянные распорки между полом и потолком. Прокурено. Пустые бутылки из под водки, вермута и плодово-ягодного.
  И ни одной картины. Ни одной. Ни одного наброска. Ни одного тюбика с краской.
  Я рассказал об этом Кире и Свириду и мы сходили еще раз вместе.
  - Нда, - хмыкнул Киря, оглядывая андреевы апартаменты. - Пора научиться отличать понос от катарсиса...
  - Ты же недавно был у него, сам говорил, - напомнил я Свириду.
  - Я соврал, - покраснел Свирид. - Хотел тебя уязвить. Ты такой грозный был, как Создатель на Страшном Суде.
  - Черт, - выругался Киря. - Вы о чем?
  Ольга решила вернуться ко мне, пока Мезенцев был в Москве, но я ее прогнал.
  Меж тем снег стаял и наступило тепло, почти летнее тепло с тихими вечерами и белыми кучевыми облаками. Я ни о чем не думал, не старался анализировать. Со Свиридом мы не обсуждали произошедшее, спокойно рисовали декорации к Стриндбергу, пили портвейн, лапали Орифию и дышали на нее льдом. А она за это любила нас и ценила.
  Вернулся Мезенцев. Результат его поисков был нулевым. Ему не удалось отыскать ни самого Андрея, ни даже его следов в Москве.
  - Я был у всех, - рассказывал Мезенцев. - И у Арлекина, и у Степы, и даже у Ардинского. Ардинский меня еще к Новоселову посылал, забавный мужик этот Ардинский, чего ты Свирид с ним не поделил? Короче, Новоселов вроде его вспомнил, а вроде и нет. Хотя времени-то прошло всего ничего. Они там пьют много и еще какую-то дрянь колют. "Джефферсон" какой-то. Говоришь им - только с третьего раза понимают. Вот Арлекин тот посерьезнее. Кстати, Кирь, у него икона твоя висит на стене. Ну эта... "Мэтэр Тэос" которая. Я попробовал прицепиться, но меня он сразу отшил. Даже не он, а там еще какой-то парень был в компании, здоровый такой. Я у Ардинского спросил, сколько такая икона может стоить. Он сказал, что видел ее у Арлекина, и по его прикидкам не больше тысячи. Он говорит, что из-за такой суммы убить не могли, мелочь. Я картины свои описывал - никто ничего не помнит, или говорить не хотят, словом, глухо. Удивительно, как они Андрея не помнят, он же столько раз к ним ездил!
  - Тут много чего удивительного обнаружилось, - хмыкал Киря и выпивал сразу полстакана. Меньшими порциями он и не пил никогда.
  - Да уж, - кивал я.
  С тех пор, как Пустота исчезла, я пребывал словно в каком-то тумане - и весной, когда над городом висит влажная пелена, и летом, когда в окрестностях горят торфяники. Город, служивший рамой для картин описанных мною событий, постепенно погружается в этот туман, стирается в моем восприятии, теряет четкость очертаний. Я думаю о том, захочет ли еще какой-нибудь художник поместить свою картину в такую раму? Не есть ли этот город иллюзия, плод чьей-то кисти, любящей предметы, как люблю их я? Как стена с картиной Андрея, которую я воссоздал в моем собственном доме.
  Столько лет уже прошло, как сильно изменился мир. Андрей так и не вернулся и никто никогда больше о нем не слышал, а мы должны были слышать о таком таланте.
  Жизнь течет, время течет... А вокруг всегда все то же самое, всегда одно и то же - сырость, оттого ужасная духота, и серый пустой день без конца и без края.
  - Я тебе карандашей привез, - говорил Мезенцев. - Завтра занесу...
  Зачем мне карандаши?
  
  
  КОНЕЦ
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"