Аннотация: Это о Душе и Сомнениях; это о смысле любви, которая пуста; это о потерянной сути, которая бессмертна через крайнюю степень безумия.
______________________________
атавистический агностицизм бреда
_______________________________
"РЕПЛИКАЦИЯ"
Сказка. Правда в том, что не он, а я перешла границу дозволенного. Я сказала ему, что он слишком умен для таких особ, как я. Я вынуждена была признать это, принять в качестве не поддающегося оспариванию факта. Был ли он по настоящему удивлен - не могу знать с уверенностью, во всяком случае, маска его лица сохраняла свойственную ей (или ему?) непроницаемость. Он всегда был таким. Предвосхищающим мысль, которая рождается не в его мозгу, но ради него...
Его звали Мартоний. Если сократить, то может получиться просто "Марто", но никто никогда так не обращался к нему. Весь его вид был как-то не по привычному погружен в невидимую, но отчетливо ощутимую ауру открытой на встречу вам не проницаемости, не то, чтобы выставленной напоказ, нет, совсем не то; просто сам по себе он где-то изнутри был скрыт даже для самого себя. Я слишком хорошо смогла изучить его внутренний облик, так хорошо, что могла бы, наверное, начертать его, изобразить в линиях и штрихах, хотя и совсем не искушена в художественном мастерстве. Но я и не видела смысла делать это - его образ слишком утончен и не впишется в тонкость росчерка остро заточенного карандаша.
Мартоний - это человек-вымысел. Выдумка... Я сама его придумала. Он не просто фантазия, разумеется, нет. Он более реален, чем вы можете себе представить. Можно сказать, что фантазия, воплощенная безудержной прихотью в эту скучнейшую действительность.
И впрямь, человек-сказка; еще не легенда, но уже, что-то мягко вгоняющее в завороженность, рождающее трепетное чувство. Люблю ли я его? Или любила... Не знаю. Это сложно. Наши отношения с ним были всегда очень прагматичны. Это не натянутость,.. но и не свобода. Одно я знаю совершенно достоверно и не просто знаю, а невероятно уверена: Мартоний никогда не любил себя; не думал о себе.
Но он - это не я.
Кстати, меня зовут Марта. Странное совпадение, не находите? Жизнь так часто совмещает случайности в череде событий и обстоятельств.
Когда мне скучно он приходит.
А пишу я это потому, что он... больше никогда не придет. Ну, что ж. Я не злюсь. Я сказала ему все, что должна была, все, что чувствовала глубоко осмыслено и обдуманно, с плавной задержкой выплеснула ему в лицо. Прямо, как в замедленном кадре кинохроники. Да, все это уже история. Моя история. Я видимо была в сильной прострации. Впрочем, как обычно.
Со мной всегда так.
Ведь я - сумасшедшая.
Так думает мой лечащий врач. Так думают все. Только он выделял меня из категорической массы так... думающих. Он знал, что я вполне нормальная. Только после того, как я ему кое-что сказала, он больше не приходит. Возможно, что он умер. Бросился. И его не спасли.
Стены моей комнаты очень мягкие, какие-то губчатые.
Сейчас я попробую, но, скорее всего опять ничего не получится. Голова отскакивает. И становится не по себе оттого, что стена такая непробиваемая. Совсем не твердая, да вот... Они сделали такие стены, чтобы свести меня с ума.
Мне бывает грустно.
Иногда мне хочется увидеть свое отражение, и всякий раз я ищу глазами зеркало... хотелось бы прикоснуться к себе самой с той, с другой стороны.
Но я не вижу себя. Не могу увидеть. А он... это не я. И не потому что Мартоний мужчина. Я уверена - в каждом (человеке) живут две грани его личности. Она... и он. Наоборот; и снова по кольцу, по кругу. Дьявольский цикл сменяющихся (или смещающихся) масок, что мелькают гримасами где-то за пеленой по сути слепых глаз.
Кто же я? Однажды, я спросила у него. И он пожал плечами, так удобно для себя оккупировав мое кресло-качалку. Я говорю мое, хотя на самом деле не сидела в нем ни разу: мне запрещают его иметь в моей комнате. Меня укачивает. Иногда очень сильно. Голова кружится... Однако я полагаю дело не в этом. Если бы я могла сесть в мое кресло и укачаться как следует, они просто стали бы вращать стены, что бы потом доказать мне, что кресло для меня вредно.
Поэтому, я их даже не спрашивала на этот счет.
Пусть в кресле сидит Мартоний, хоть он и не использует его как надо. Просто сидит (сидел...), закинув согнутую ногу лодыжкой на бедро другой.
"Ты - это сон твоей реальности" - исчерпывающе, не находите? Главное, что совершенно точно. И не предвзято. Мартоний не может говорить с каким-то умыслом, задней мыслью. Были другие, что общались с ним. Все они - часть меня. И я не знаю даже где меня больше, в них или в той эгостной ипостаси, что может воспринимать саму себя (то есть меня) через чувства, мысли...
В таком случае, я не знаю когда проснусь. Об этом нигде не сказано, не написано. Мартоний тоже молчит. Но он что-то знает на этот счет; или знал. КАК ПЛОХО, ЧТО ОН НЕ ПРИХОДИТ. Другие - это просто обрывки, они псевдореальны. Я их раскусила. Они только кажутся. И я не обращаю на них внимания. Всерьез и по настоящему мне важен только Мартоний. Он - как кульминация всех этих нелепых образов моего сна наяву.
Сейчас в моей голове до странности ясно. У меня "просветление". Но такое длится не долго и не так часто (бывает). А, если по правде, то кажется только второй раз за всю... как это определяется... Жизнь? ВЕЧНОСТЬ? Я все же теряюсь в догадках. Это так необычно - ощущать течение времени. Обычно, я в каком-то промежутке. Не знаю даже как выразить.
Мысли путаются. Видимо скоро начнется. Опять. Я войду в коридор, у которого нет стен. У этого лабиринта нет стен. Я их придумала. Мне смешно. Я знаю, я истеричка. И я чудовищно устала искать саму себя в том безликом одиночестве, в котором я необратимо оказалась после того, как родилась. Если рождалась...
Лабиринт чудес, из-за поворотов которого выглядывают идиотически приветливые лица; но все они безумны - я знаю.
Мартоний?!
Нет... бред. Он больше не придет.
Я была слишком откровенна с ним. Слишком навязчива в своей смелости. Для откровенности нужна смелость. Все-таки я пожила, кое-что знаю. Поверьте, это не лишено смысла.
Они бесятся во мне, эти лица-призраки меня самой. Врач хочет, что бы я была перед ним открыта. Он просто не может понять... не понимает. Если я откроюсь, как он хочет, то меня будет уже не остановить. Ведь я держу себя...
Как-то... не знаю, как, но...
Они не знают этого. Те, что во внешнем мире, там, вне моей комнаты, за пределами моего одиночества. Они думают, что я просто буйная помешанная. Но я держу себя. Часто мне помогают эти стены. Когда э т о вырывается и я бросаюсь... Но я ведь все равно сплю, все это происходит во сне. Я снюсь сама себе или своему сну?.. надо разобраться.
Мне хорошо от моего одиночества. Не могу определенно сказать почему.
Кто-то сыплет песок на потолок. Почему они не оставят меня в покое?! Такой отвратительный звук... Тихо щелкает. Шершаво и методично. Так будет продолжаться, пока я не сойду с ума. А когда свихнусь, они придумают что-либо еще. Они это умеют... ПРИДУМЫВАТЬ.
Но я не злюсь на них.
Мне все равно, хоть и стены не пускают. Почему-то голова такая мягкая, будто вместо костей губчатая резина.
А вместо мыслей - провалы.
Когда-нибудь я сорвусь в одну из таких бездн и меня уже будет не вытащить.
Они огородили меня от внешнего мира... А внутри себя я иду по кромке пропасти, в которой не видно дна. Я не заглядывала, но Я ЗНАЮ.
Но когда-нибудь...
Если Мартоний бросился, то черед за мной. Прыжок в бездну, в которую я буду падать, покуда существует мое "я".
Эти листы я прячу под матрас. Не думаю, что это кому-то интересно, но все же за чем-то я писала?
Кто-то идет? Они... Лабиринт разворачивает свои коридоры. Входи в любой; не ошибешься. Они опять будут хохотать, и их смех гулко отразится в призрачных стенах моего мироощущения. Но смеются-то они над собой... Потому что они - это я.
Я?.. Что это такое?
Какая-то тайна.
Засилье одиночества.
И одновременно целый мир. Мир теней и красок, что многолик и все-таки слишком односторонен. И это все - "я"?!
"Я" - сумасшедшее; "я" - разделенное с самим собой, в себе.
Я хочу стать единой. Единой в себе самой.
Но только стены...
Я их не вижу, но я не могу протиснуться сквозь них. Они тоже сделаны из моего или для моего "я". Как и я сама... Безумие.
Не читайте это, я думаю... все равно.
Ведь, зеркало, что разбито - не склеить...
А нужно ли?
Мартоний...
"Ты отражение себя самой".
...
Прощайте.
Я тихо и бессмысленно смеюсь. Тяжело ли расставаться с осколками собственной сути? Вы знаете - нет. Меня больше не существует. Я - ничто. Пустое и бездушное. Разбитое зеркало есть в каждом... теперь я поняла. И в нем... в этом враче. Зачем он приходит? Что ему от меня надо? Смотрит... и смотрит... ищет что-то у меня внутри. А там - ошалевший оттого, что его так много, самый обыкновенный солнечный зайчик. Он прыгает, наскакивает на ошметки своих же повторений, прообразов. Смешно. Конечно, смешно.
Мне не нужно было смотреть в саму себя...
Но как же поздно пришло это простое и такое важное понимание! Как поздно...
За мной идут. Из того мира. И из этого... Хотя не знаю, какой теперь мир называть "тем", а какой "этим".
Какая скука...
ИСКРИВЛЕНИЕ
Тихий вечер; какой тихий!
Она нарушает свою удобную позу в замшевом, отороченном затертым от времени мехом кресле простым движением поднявшейся к горлу руки. Пальцы прохладны и немощны. Ладонь ощущает твердость "кадыка", когда она невольно сглатывает. Глаза все еще закрыты. В этом коротком сне Марта опять блуждала по "тому" лесу. Стиснутые мраком полузабытья картины потусторонней жизни смазываются в неустойчивом воспоминании и сползают в едва ощутимую глубину, в которой она воспринимает саму себя как нечто постоянное и целое. Медленный испуг, как бы исподтишка, подползает из той самой глубины и дополнительно стискивает в том месте, где застыла, будто превращенная в иссохшую ветку мертвого дерева из "того" самого леса, ее щупающая в расслабленном теле признаки дыхания рука.
"Я была мертва..."
Первая осмысленная мысль, что может прийти на совсем туманную голову, в которой осознание сковано и напоминает кусок льда. Лес был нескончаемым. Опять. Как и раньше, впрочем. Она не могла найти из него выхода. Который раз - один и тот же сон. Какая насыщенность красками, почти мистическим свечением, что прорывается сквозь кроны, просветы в густой листве, льется плотным потоком с неба, которого не видно... возможно, его и нет; вообще нет. В том "мире" нет чего-то важного, неотъемлемого от реальности. Впрочем: какой такой реальности? Которую она знает? А что она знает об этом...
И "там" и здесь - бурелом. Скученность обстоятельств - здесь. Непроходимая чаща - "там". Где-то там...
Потусторонний лес так же непонятен как и ее настоящая (односторонняя и кажущаяся?) явь. Что она ищет в том лесу? Естественность...
Непорочную оголенность порыва. Спокойную стихию ничем не прикрытой нежности. Марта умеет любить. Еще как. Но ему, кажется, все равно... Он защелкивает свой старенький и местами потертый (впрочем, сразу и не заметишь) кейс, он что-то бурчит себе под нос и смахнув обувной щеткой с лакированных ботинок присохшие разводы уличной жижи, устремляется к выходу с такой резвостью, будто она собирается догнать его и... никуда не пустить? Да, она вцепится в кожу почти новой, совсем недавно купленной (по ее же настоянию) куртки, вонзит в нее ногти, и сдавливая в пальцах свою страсть, утянет своего благоверного из узкого коридорчика давно не ремонтируемой квартиры. Утянет в свою нежность и беззвучное "люблю". Он не хочет так; поэтому он как можно скорее перемещается к двери, к выходу из этого "однообразного кошмара". Сам так и сказал когда-то. Изрядно набравшийся и как всегда в таких случаях угрюмый. Она, Марта - однообразный кошмар. Нашел же определение... там были еще некоторые дополнения, о которых ей даже не хочется вспоминать, а не то, чтобы произносить вслух. Рука все так же держит горло. Там спазм и ей трудно дышать. Скоро испуг пройдет. Странно... она не боялась в "том" лесу, но ей совсем не по себе сейчас, после того, как осознала, что лес ее отпустил...
Марта кашлянула. Затем шевельнулась, ощутив, наконец, свое тело как следует. Тяжесть медленно таяла, возвращая упругость и силу. Женщина глубоко вдохнула. Григорий должен уже вернуться. Она вовремя расцепила в себе оковы непонятного чувства; она снова смогла вырваться из безумно чарующего и ослепляющего сияния... и она погрузится в него опять, когда придет "время".
В замочной скважине входной двери провернулся с тихим металлическим щелчком ключ.
"Жаль, что это не воры" - Марта замедленно, как во сне поворачивает голову на звук. Пять-шесть шагов - и проход в узкий коридорчик; там еще метра четыре - и она успеет задвинуть фиксатор замка. Ее тело почти дернулось, собираясь встать. Или даже вскочить... взметнуться. Несколько шагов, потом еще. Дверь. Защелка. ВСЕ!!!
Она измучено закрывает теперь уже горячими ладонями лицо и тихо стонет. Мир колется как сухой и обжигающий до самого нутра лед: образ замирает в ее сознании и начинает медленно удаляться прочь, в никуда, во тьму. Ее сердце горячее. Оно - пламень.
- Григорий?
А что, собственно, может измениться в их жизни?
Сплошные ряды еще не вынесенных бутылок, которые муж старается не замечать. Сдавать их в приемный пункт стеклотары ей приходится самой. А он делает вид что очень занят. У него есть другая жизнь - та самая, которая вовне, там, за пределами взаимного то ли неприятия (кажущегося, впрочем: ей хочется так думать), то ли обожания. А скорее всего и того, и того в избытке. Обожание с ее стороны. Неприятие с его. Чем не гармония? А разве можно устать от гармонии? К тому же, когда она так естественна...
- Ужин в холодильнике. Тебе разогреть?
- Угу.
Григория невозможно не любить. Он относится к разряду тех мужчин, которых всегда мало. Вот вы рядом с ним, вот имеете счастье поговорить, прикоснуться; уснуть на твердом и чуть ли не монолитном плече. И все равно мало. Чего-то не хватает. А, Марта, кстати, временами размышляла: в ней существенный недостаток этого неуловимого "чего-то" или в нем, все-таки. Не нашла ответ. А разве так просто найти? Ей не хотелось копаться в себе, искать причины там. Но ведь не может же она ковырять его неприступную суть? Конечно, не может. Только "угу". Это признак благодушия. Внутреннего равновесия. Возможно, они утвердили его проект. Хотя... какой еще проект? Она ничего толком об этом не знает: Григорий молчалив и серьезен. Уже давно. С того самого времени, как начал не слабо заливать "за воротник". Да, в ней ли дело? Чем она-то виновата, скажите на милость! "Чем виновата...". Она может позволить себе так думать, сидя у окна и разглядывая плывущие в пустоте ее взгляда снежинки. Там за окном зима. Там ветер и холод. И снег. Иногда пурга. Тогда снежинок не видно - они перестают быть одиночествами, становясь общим и плотным потоком скученной ледяной пыли. Много всяких мыслей наползает в такие минуты. Особенно под вечер, когда приход любимого неминуем.
А кого ей еще ждать?
Саму себя.
Из леса, из которого нет выхода.
Из мрака, что бесконечен и кажется свечением не существующего неба.
Она когда-нибудь не выдержит этого. И не вернется.
Почему возник лес? Откуда он...
Это началось после того, как запил муж. Он приходил домой не такой как обычно. Другой, странный; ищущий причину для раздора, грубости. Ищущий в ней признаки собственных неудач.
Как прилипчива эта картина... воспоминание о том, как рука наотмашь хлестко и одновременно с тяжелой резкостью врезается крупной и мозолистой ладонью ей в лицо, в левую щеку, отчего Марта теряет равновесие, а потом сознание. Может с этого момента стал видится лес? В глубоком сне, затем в полудреме и, наконец, чуть ли не наяву. С момента, в котором его рука вталкивает в ее мозг или сознание, или... (что у нее самое чувствительное?) маленькую, совсем крохотную частичку сумрака. Непонятный этот сумрак. Невсамделишный какой-то. Но - убийственный. От него подрагивает рука, что пристыла у горла. От него дрожат мелко и противно губы. Им склеены глаза, что не хотят совсем раскрываться. И сердце с натугой пытается разжаться, встрепенуться, дернуться, чтобы стукнуть в глухую стену жизни в очередной раз. И от глухого отзвука с той стороны сжимается снова; от жути, которую несет в себе СУМРАК.
"Я не рождалась такой... меня такой сделала жизнь".
- Милый... тебе вкусно?
Она знает, что он ответит.
И она больше не спрашивает. Ни о чем.
Снега опять много. Ее взгляд соскальзывает с окна и останавливается на полупустой тарелке, в которой еще теплеет приготовленное с любовью и некоторым все-таки безразличием пюре. Гарнир из... что она там наготовила? Глаза Марты оставляют тарелку и смотрят почти пространно и с грустью на широкий лоб мужа, на его аккуратно зачесанные назад темные волосы. Крупный нос, волевой подбородок. Мужчина, которого мало...
Она тихо вздыхает и пятясь несколько шагов задом, поворачивается и уходит в комнату, чтобы занять свое потертое временем кресло. Перемены неизбежны. Если ждешь их. Если приближаешь причины. Но разве снег в пустоте ее взгляда причина для изменения? Обновления? Может родиться заново? Как это у некоторых людей получается "рождаться заново"? Как это...
Тишина. Какой же тихий все-таки вечер.
Она знает причину однообразности своего настоящего.
Она видела ее там, в лесу.
Но не успела понять...
Марта закрывает глаза.
Ее жизнь - сон. Она думает так сама. Она родилась, чтобы спать. Зачем ей рождаться еще?
Чушь...
Сияние.
Лес.
И где-то там, за границами видения, укрылась за тусклой пеленой дня трепещущая в отсыревшей от вечной влаги листве паутинка особого смысла. Рука тянется к ней, но проскальзывая меж мокрых веток ("неужели был дождь? Это же СУХОЙ лес...") проваливается в какую-то неожиданную пустоту. Рот Марты или той, кем она является в этом... (сне... сумраке?) мире, открывается сам собой и издает звук, который выворачивает внутреннее естество наружу. Или только так кажется... рука возвращается назад и лупит по этому рту с размаху, глаза удивленно и (растопырено, даже) расширено смотрят в меж лиственные провалы; она не может видеть своих глаз! Естественно. Но глаза смотрят в разные стороны. Она это подсознательно и не навязчиво знает. Где паутинка? - шепчет в исступлении ее скомканное как старая залежавшаяся тряпка нутро. Этой тряпкой протирали пыль. Нет. Этой тряпкой мыли отхожее место. Это там все, внутри. Тряпочные чувства. Изнеженность и гнет столпившихся у порога души бессмысленных фантазий на скучную тему "вот так это могло бы быть...". А получилось как? А получилось что? Отпечаток мужней ладони в виде долго заживающей гематомы. Да и расплылось все - какой там отпечаток. Упала, конечно. Все падают. Со всеми бывает. Только не все уходят потом в "лес".
Она глотает кусочек воздуха. Но это же сон, так ведь? Поэтому, кусочек... ледяного и сытного. Жаль, здесь нет снега. Можно было бы понаблюдать и подумать о разном. О самом родном. Важном, наконец. О чем еще думать в скучные зимние вечера? О любимом...
Рот медленно закрывается, будто ему что-то мешает делать это. Зубы соприкасаются - нижние и верхние, ощущая в собственном промежутке нечто плотное и до невозможности противное: она чувствует, наконец, что ей больно, и разжав челюсти отнимает руку от лица. Кусочек пришлось выплюнуть - он имел вкус "того момента".
Глаза не следят за опускающейся рукой, не разглядывают ее - не важно совсем, откушена плоть чуть-чуть или до самой кости. А может с костью. Марта не помнит уже. Она никогда не ела саму себя. Ей просто не с чем сравнивать. Кожа. Мясо. Кость. Вот оно что...
Теперь ее глаза очень медленно опускаются вниз, чтобы остановить взгляд на правой кисти. Крови нет. Она сплошь состоит изо льда. "Да, ладно тебе..." - шепчут враз онемевшие губы; и голос какой-то спертый, что ли, не естественный. Через секунду она забывает об этом и глаза снова упираются в лиственную массу, которой нет совершенно никакого предела: безграничная зелень. Мокрая и будто вязкая на визуальное ощущение. Сквозь нее не пройти. Это точно. Но как тогда достать паука?
А если опять затянет? Она протянет руку - и опять затянет. Это плохо? - спрашивает будто саму себя Марта и делает движение правой рукой к дрожащей лиственной стене. Там есть просвет, она помнит. Она помнит...
Утро. Спала в кресле - ничего необычного. Муж собирается на работу. Молча. Тоже ничего странного. Он вчера пил. Как всегда. Но если она спит, он ее не трогает - проходит в спальню и валится на застеленную кровать. В одежде; то есть, как правило, в своих обязательных черных брюках из простой ткани, неделю ношеной майке и подтяжках. Иногда (наблюдала не раз) тапочки подлетали кверху, покидая его мясистые ноги при наиболее сильном разгоне при "посадке" на многострадальную кровать. Долго она не выдержит, эта горемычная двуспалка. Марта была в этом уверена категорически. Ей (Марте) нужен был кто-то (ЧТО-ТО), могущий являться заложником адекватных бытию женщины обстоятельств. Тогда будет меньше безысходности. Вот: кровать же терпит!
"Ты сходишь с ума" - говорила она себе, держа строго выпрямленные пальцы трясущихся рук у висков, вдавливая их кончики в упругую кость черепа. Так не будет продолжаться долго. Не может просто. Это не нормально. НЕ...
Никак. Это. Просто никак. И все. Больше ничего. Только - НИКАК.
Я не сойду с ума...
Вечер.
Она была на днях у старой подруги. Она рассказала, наконец, всю правду. Кто-то должен был забрать из души часть... этого "никак". Евгения кое-что сказала ей. Это был совет, да-да, конечно же, это был просто дружеский совет. Евгения психолог. Ее совет очень кстати. И почему она раньше молчала?! Ах... раньше не было разговора. Марта сидит в кресле. Раньше не было разговора. Тишина и покой. За окном идиллия. Природа успокоена после метели. Она исторгла из себя лишний холод и свалила его снегом на землю. Спасибо, природа. Очень свежо. А бело как! Кристаллизация...
Она отошла от окна, возле которого только что стояла. Хоть и стемнело уже, а все равно, почему-то режет... нет, как-то странно сечет глаза отблеск озаренного уличными фонарями снега. В кресле лучше - больше сумрака. Привыкаешь, ведь, ко всему. Даже к... впрочем к безумию не привыкнешь.
Она никогда не думала, что так тяжело расставаться с собственной сутью. Здравой и адекватной моменту...
Моменту.
Какому же?
Тому, в котором ЭТА рука?
И другому, в котором тапочки подлетают кверху и сделав по дуге пирует шлепаются: один на коврик, другой на покрывало... по разному бывает. Когда и оба на коврике...
Какому моменту?!
Она должна поплакать. Немедленно. Но въедливо понимание, что ничего не получится. Она перестала плакать после того случая. Не разучилась - это по другому. На днях, например, ей стало жалко, почти до слез жалко жмущегося к двери подъезда щенка. Маленький такой. Щуплый. Хотела погладить и - остановило что-то. Погладит, а взять не сможет. Потому что для этого нужно посоветоваться с Григорием, спросить его, в конце концов. Просто спросить что-то такое еще, не очень или очень важное, что выходит за рамки дежурного вопроса об ужине. Но этот большой лоб, мясистый нос... Ему ее мало? Предостаточно. Она знала ответ. Потому рука, что было уже коснулась симпатичной мордочки, резко замерла и повисла в морозном воздухе. Она вынесет собачке поесть. Она будет прикармливать щенячьего неизвестной породы. Она даст ему имя. Позже. А сейчас Марте нужно думать над словами Евгении. В чем изюминка, собственно? Почему это может сработать? Но она не психолог. Она просто сделает так, как было объяснено. Она не верит себе. Но верит лучшей подруге. Хотя... по сути. Какая в самом деле разница! В руках Марты обычное зеркало небольших размеров, втиснутое в резную и лакированную деревянную рамку. Почему именно дерево? Странное совпадение.
Или скорее случайность. Что Евгения может знать о "лесе"? Она не была в нем. И Марта не стала говорить об этом. Зачем? "Лес" - это личное. Более личное, чем сам Григорий. Неповторимее самого сокровенного.
Ведь "лес" - это она САМА.
Она это знает. Почему? А почему ребенок знает как брать ртом грудь? Вот-вот. И она знает как... как правильно оценивать "свой" ЛЕС.
Никак. И как-то. Как оценить самое себя? На каких весах взвесить? Вот то-то.
Лес - это она. Это ее безразличие к страху.
"И все-таки, почему Евгения сказала на счет именно деревянной рамки...".
- Мне нужно поговорить с тобой, Гриш.
- Убр... у-пф. Чё-ё-ё те-ебе надо, бестолочь! - он развозит руками по столу пустоту, будто ища ненужную ему опору, так как вполне устойчиво сидит на стуле.
Кухня... самое место для скандала. Для склоки, у которой нет причин. Возможно, он ее даже ударит. Две бутылки. На полу, возле одной из столовых ножек. Что-что, а уж пустую посуду из-под пойла на столе никогда не оставит. Суеверие? Традиция? Принцип? "Бестолочь" - тоже традиция. Или принцип. А может суеверие. Если ее не назвать так, вдруг, она неожиданно поумнеет? И саданет ему этой бутылкой прямо по лысеющей макушке. И даже не одной. Двумя, по очереди. Может, поэтому еще не оставляет их на столе? Интуитивный просчет вероятности такого исхода его очередной "бестолочи" или "сволоты", или...
Сегодня ничего не получится. А может все это блеф? Ерундовина? Как зеркало может помочь им воссоединиться? Найти утерянную гармонию. Ведь они были счастливы. Когда-то. Давно. Очень давно. Вечность тому назад.
И всего лишь зеркало...
Она ждала удобного случая три недели.
В эти дни (и ночи) она пыталась достать паука.
Она была занята этим до тех пор, пока не поняла, что никакого насекомого там нет - в этой паутине. Да и не паутина это. Что-то треснутое, расколотое на части. Бред...
"Нужно хватать рукой... хватать".
Она просыпается. Голова закидывается на подложенную под область шеи небольшую подушку. Глаза, что открылись более резко чем обычно, закатываются. Пальцы рук крючит слабая судорога. Глубокий протяжный выдох, голова быстро, но плавно возвращается на прежнее место и застывает, держась совершенно прямо, почти величественно. Руки расслабляются.
- Промахнулась...
Больше Марта не говорит ничего. В одном слове весь смысл ее жизни. Она не скажет что-либо сверх этого. Так как все остальное просто бессмысленно, как только может быть бессмысленен тающий на ладонях снег.
Она входит в комнату, неожиданно для самой себя замечая, что Григорий сидит в ее любимом кресле. Сегодня выходной. Может он позволить себе посмотреть в окно, понаблюдать за светом, за игрой однообразных красок и демонических спящих пока сил природы? Еще бы! На ее губы сама собой напрашивается легкая улыбка. В глазах - нежность... или скорее, затравленное умиление. Два шага, она берет с полки зеркало, сложив его подставку и почти крадучись подбирается сзади к креслу. Вот она уже стоит над мужем, разглядывая белеющий пятачок макушки. Склоняется. Обнимает за шею, но так, чтобы ее прикосновение было легче пуха, нежнее шелка. Почти и не прикосновение даже. Так - легкое дуновение то ли ветерка, то ли выдоха.
Зеркало на уровне его глаз.
- Милый...
Ее губы шепчут.
- ... скажи мне, любимый, что ты видишь?
Григорий безучастно глядит на подсунутое под самый его нос дамское зеркало, потом поднимает взгляд, кося им чуть в сторону, как будто бы он смотрит именно на нее. Взгляд, что имеет вас в виду. Взгляд, говорящий на понятном только Марте языке: "ты еще здесь?". Взгляд мужчины, которого мало...
Этот взгляд возвращается к зеркалу. Григорий трезв. Ему лень даже послать ее подальше. Он просто отдыхает. Чего ей надо?
- Ну.
Она знает, какой смысл в этом "ну". Там нет смысла. Это звук равности. Это относится ко всему. Если бы она ничего не спросила, могло бы быть то же самое, произнесенное с особым чувством "ну".
Она должна повторить это. С той же тональностью, то есть так, чтобы попасть смыслом в его отсутствие.
- Ну... что ты видишь?
Разумеется, в зеркале отражается не только его укрупненный нос. Серые и сытые глаза, что хоть и смотрят безразлично, но умудряются как-то налиться призраком удивления; или недоумения, скорее. Все тот же назойливый, но обездвиженный из-за общей неги и лени, порыв: "чего пристала?".
Там в зеркале кусочек ее лица.
"Нас..." - что-то вяжущее и горячее трепещется в ее душе, вспучиваясь, опадая и тут же вздымаясь заново - "НАС!!! Ты видишь только нас, любимый..."
- Ну...
А потом он кричит. Это даже не совсем крик. Это истошный вопль человека, которому приснилось что он умер и его не могут разбудить, чтобы он убедился в обратном. Он будет мертвым в своем сне до конца всех времен. Что может быть страшнее? А может печальнее?
Зеркало, вырванное из ее враз ослабшей руки летит в окно. Звон стекла и потом шорох шторы оттого, что ледяной ветер ворвался в комнату. Зеркало падает куда-то на пол, отскочив от внезапной, невидимой преграды - и рассыпается в осколки.
Григория трясет. Он силится что-то сказать, но только двигает перед своим лицом не находящими места руками. Как будто он только что онемел и поняв это, пытается научиться языку жестов. И глядя на это "рукомотание" Марта проваливается в тягучую бездну; в свой одинокий и всегда загадочный "лес".
Больница. Всего неделя. Без четкого диагноза, хотя... что-то насчет нервов говорилось среди обходивших палаты врачей. Не важно. Полежала, оклемалась - вышла. На радость мужу. На счастье щенку, которому так и не успела дать подходящее имя.
Будь собой, Марта. Все впереди. Лучшее? Не было сказано - лучшее. Просто все впереди. Разве этого мало?!
- В-в-ведьма!!
Первый родной звук.
Она устало поднимает на него взгляд. Не раздевшись. Прямо с порога.
- Что ты видел в зеркале?
- Ах, ты сука! Что я видел... видел в твоем говняном зеркале, хочешь знать?!
Он пятится задом, натыкается на уже присохший к прихожей холодильник, цепляется за какой-то выступ на нем своей уже пожелтевшей майкой, которую предпочитал носить без стирки, пока та не залоснится. Данная привычка возымела место быть так же после... "того момента". Григорий стал безрадостен и безразличен к самому себе. Какое ему тогда дело до нее? Тем более никакого.
Он развернулся и побрел в комнаты. Она обессилено прислонилась к косяку двери. Руки, до этого державшие у груди сумочку, опустились сами собой. Что бы он ни видел в том зеркале, ясно одно - это не то самое, что подразумевала Евгения. Однозначно.
СУМРАК
Лес насыщался жизнью. Обычно молчаливый, теперь он заполнялся непривычными звуками, напоминающими какофонию совсем не музыкального многоголосья. И не поймешь, то ли людские голоса проносятся скученной гаммой по листве и ветвям, то ли это безудержный и дикий хохот очеловечившегося зверья, которого нет в природе; которое столь разнообразно, что его не представить даже в самой буйной фантазии. Многолико, чудно и - кошмарно одновременно.
Марта шла по уже знакомой тропе. Протоптала ли она ее сама или эта тропа была раньше, еще до нее - Марта не помнила. Она знала только, что сколько не иди по ней, все равно никак невозможно добраться до опушки. Чаща реже не становится. Непроходимость: бурелом и повсеместная свалка высохших, а где-то уже истлевших ветвей, наступая на которые поднимаешь облачка древесной пыли. И все-таки тропа... Странный этот лес. Загадочный. Удивительный, даже. Неужто он ей снится? Так реально и остро въедающийся в мозг своим увесистым образованием. Нет, такой лес не представить. Если он настоящий, то это просто иная действительность, чуждая, но уже ставшая необходимой. Иная параллель сущего. Здесь все искривленное, перекошенное, что ли. Но, с другой стороны, именно так правильно, так должно быть в этой местности. Какой-то особый закон мироздания управляет этим... этой "зоной". Никем не придуманный. Никогда не существовавший. Изнаночный, прямо.
А может, это она творец? Она создала Закон. И идя по тропе (страха... немощи; своего собственного бессилия) Марта уходит все дальше и дальше прочь от "того света", от той яви, в которой отсутствует схожий этому путь. Путь в никуда. Ведь идя в никуда, знаешь что никуда и не придешь, верно? А там... там где она была рождена и явлена в плоть и осознанность, она идет ко вполне определенному исторжению самой себя из... кокона личности? Можно ли назвать такое состояние безумием? Она покачивает как в трансе головой, методично переставляя ногами и неся свое тело над тропой. Она будто парит. Это так неописуемо! Почти порхать над бездной...
Нет. Конца не будет этой дороге. Нужно сворачивать в самую густоту зелени. И повернувшись, она тут же видит в лиственных просветах прямо перед самым своим носом то ли паутинку, то ли расколотое трещиноватое "нечто". Значит, пауков здесь нет. И то хорошо.
Рука опять поднимается. "Нечто" плавно ускользает, теряется и его трудно снова нащупать глазами. Рука опускается. Четкость тончайших изломов восстанавливается. В этой "сетке" нет системы. Как она могла спутать ее с паутиной? Ну, это, в общем-то, естественно: лес заворожил ее, оглушил своей необходимой неправильностью. Марта поворачивается и идет дальше. Нужно все-таки пробовать еще и еще. Возможно удастся обмануть "лес" и рано или поздно рука коснется неуловимой сути, что прячется. Нужна какая-то стратегия - наверняка. Пока идет, она подумает над этим.
Звучащий (зудящий) сумрак. Может ей стоит посмотреть на небо? Там тоже должно быть что-то интересное. Она поднимает глаза не сбавляя шага. В них отражен яркий свет ее собственной души. Небо... вот что такое небо! Она сама. Это ее истинная сущность, спрятанная в самой чаще, утопленная в омуте бессмысленности тупикового бытия, стиснутая мраком пустых надежд. Она не может видеть небо. Только отражение в глазах. Они зеркало. Снова зеркало. Все что ни существует, является отражением... себя самого. Странно. Нет, это не стратегия. Только мысли ни о чем. Душа... Небо. Нужно быть практичней. Соглашаясь с этим, она невольно ускоряет шаг. Нужно постараться обмануть саму себя...
Что-то выталкивает ее вон, наружу, втаскивая (уже с другой стороны) в вязкую массу "правильной" реальности. Она чувствует как ее тело трясется, голова стукается мягко обо что-то припухлое и ватное. Подушка подложенная под шею. Кресло. Марта открывает глаза, продолжая безвольно мотать головой и приглушенно стонать. Ее спекшиеся в горячей и уже чуть подсохшей слюне губы разлипаются.
- От... пусти.
- КТО-О-О ТЫ-Ы?! Кто ты така-ая?
Он еле стоял на ногах. Ему пришлось нагнуться, чтобы руки могли схватить жену за плечи. Стальные тиски этих страшных рук ходили ходуном взад-вперед, вытрясая из нее остатки мужества. Глаза мутны. Она даже не смотрит в них. В такие глаза нельзя смотреть - там уже знакомый ей сумрак.
Странно. Еще до больницы в схожей ситуации он бы не просто тряс ее тело - он бы хлестал ее по лицу своей мужней и господствующей дланью. В синяки, в кровь. Как в "тот момент". Но сейчас Григорий был не угрюм, не зол... Дикая ярость. Изнеможение ненавистью. Буйство раненого хищника.
И этот зверь чего-то боится. Однозначно - не себя.
Он пьян. Ему нужно успокоиться. Как?
Она больше не может выносить этот кошмар. Ее мутит. Сознание не меркнет, нет: вполне возможно, что к горлу подступила не тошнота, а медленно вступающая в права смерть. Пора уже... сколько можно. Сколько же?
Глаза видят лишь тени этой столь правильной реальности. Она сама - ТЕНЬ.
Меркнущий рассудок подсказывает ей выход. Кто-то внутри говорит ее сердцем, ее устами, которые снова размыкаются, но уже уверенно и со вполне четким намерением.
- ВЕДЬМА.
Тяжелые руки резко бросают ее плечи и она тут же начинает ощущать ноющую боль в освобожденных от тисков костях. Ей хочется потереть эти места, погладить их; приласкать... Ей хочется быть собой. Пусть мгновения - но собой. Истинной. Правильной. Нужной себе и - ему. Но ее руки, ее тонкие изящные руки пристыли у живота, сцепленные в прочный замок: так она закрывает себя, когда собирается войти в "лес"; так она выходит из леса. Закрытой от сумрака. Это как скрещенные указательный и средний пальцы обеих рук, спрятанные от глаз тех других, которым собираешься намеренно солгать; спрятанные от себя, когда лгать больше некому. Но разве она когда-нибудь лгала? Какая же это пытка верить самой себе и знать, что эта вера никчемна, пуста, и - вечна. Вера, которая уводит в "лес" без выхода. Или, иначе, тот выход, который есть - ведет за границы рассудка.
Указательный палец Григория назидательно уткнувшись в потолок совершает в колебательном ритме поступательно-возвратное движение. Самого владельца этого строгого пальца укачивает как юнгу на палубе при уже начинающемся шторме.
- Я тьбя ра-а-аскуси-ил! С-с-с...
Что-то застревает у него в глотке мешая закончить.
Марта, наконец, полностью вернувшаяся сознанием в породившую ее когда-то действительность, опускает голову и размыкает руки, которые тут же закрывают лицо. Она почти готова была зарыдать. Но что-то скомкалось... она не может плакать о себе. Как-то не выходит после... после... того, что она не хочет вспоминать; но навязчивое "нечто" вталкивает едкий и отвратный образ прямо в самое ее измочаленное сумраком естество. Марта отнимает руки прочь от себя, поднимает лицо и в ее глазах беснуется дикое упоение страхом и собственной немощью. Так лучше всего. Вот он выход! Я стала собой...
Назидающий палец продолжает колыхаться в воздухе. На его кончике, поблескивающим будто отлакированным ногтем, сосредоточена вся мудрость и значение самой жизни. В зрачках Григория она внезапно видит ту самую червоточину, до которой никак не может дотянуться в своем... (своем ли?) "лесу".
- В зеркале-то... была н-н-не ты-ы!
Марте уже совсем не важно кто был в зеркале. Солнечный зайчик может? Какая разница?! Все равно зеркало разбито. Его больше нет. И нет надежды на примирение, взаимное приятие и любовь.
"Если я выйду из леса, я перестану быть деревом..."
Внезапное озарение мешает ей как следует закусить от восторга нижнюю губу. Ее взгляд прикован к его зрачкам. Как это просто! Вот же оно... Небо. В этом узком провале крохотного и мутного зеркала, в котором снулость и искрящееся серебро сумрака. Она не чувствует этого, но ее тело, сначала замедленно, потом все более резко и стремительно поднимается из мягкой тесноты кресла. Руки крючатся в пальцах. Они ищут просвет в плотной лиственной завесе; они тянутся к вечности.
Удар. Шевеление. Возня и сопение. Кто-то глухо мычит. Возможно, это она сама. Ей нужно достать из разбитого зеркала свою суть. Все так незатейливо... только суть - больше ей не нужно ничего. Она ее потеряла. Она ее, наконец, возвращает.
- Григорий... не мешай. - Марта почти ласково отводит его ослабшую руку в сторону. Голова мужа с натугой отрывается от пола, еще целый глаз подслеповато озирает ее лицо. Подслеповато и страшно. Но ей уже нечего бояться. "Паутинки" больше нет; почти нет. Она тащит к себе свое сокровенное. Там запряталось небо. Ее стонущая душа. В этом узком провале банального ничто.
Потом забытье. Снова лес. И опять пустота.
Какие-то люди, спрашивающие ее с остервенелым недоумением в глазах, зачем она что-то сделала... А что она сделала? Вернула себе свое небо. Свою жизнь.
Долгое время одно и то же. Комната. В ней нет окон. Нельзя посмотреть на снег. Это плохо. Но не настолько, чтобы совсем уж отчаяться. Она пыталась выйти через стену. Но хранящая ее тело комната не "лес". Здесь нет тропы.
Ей нужен кто-то. Кто-то настоящий. Как она сама. Кто-то, у кого сердце не в оскомине, не во лжи, и знает как надо любить.
И чем дольше она шла по тропке в своей глубокой и нескончаемой чаще, тем явственней становилось, что "лес" скоро закончится. Нет, не выйдет она из него. Не в том дело. Просто лес станет другим. Или же... не другим, а тем же самым, только наоборот. Как это? А вот и никак! Опустеет, что ли. Будет расти не из земли, а из...
Не важно.
Гораздо важнее то, что радикальные перемены в ее неправильной, но необходимой реальности пророчат новую встречу. Она уже наталкивалась на кого-то. Странные они, эти существа. Бесплотные какие-то, шевелящиеся тенями. Собственными и тенями друг друга. Их много, но не они нужны ей. Она ищет в этом меняющемся лесу того, кто сможет быть НЕ ЕЙ. Преображение... Дождь больше не идет. Опять засуха, как и в самом начале. Стебли иссыхают и рушатся с тихим шелестом. Листва давно уже обратилась в парящую повсеместно пыль. Ветра нет - и то хорошо, а то от этой пыли пришлось бы задыхаться. А так можно дышать более менее спокойно, выбирая участки, где пыли меньше всего на уровне лица. И она осаждается, постепенно и плавно движется к земле. Уже все равно куда идти: тропы - нет.
Она поворачивает свое сияющее в небесном свете лицо на призрачное присутствие еще одной жизни; едва различимый шорох... или даже дуновение как будто сна. Губы сами собой счастливо расплываются в открытой навстречу живому "призраку" улыбке. Нашла...
![[]](/img/s/sergejar_b/odinochestvo/lwo2zl3ta6p85hqmm7.jpg)