Аннотация: Эта работа - лишь начало моего путешествия. Путешествия в мир Иосифа Бродского. Я буду счастлива узнать Ваше мнение о ней - об этом маленьком шаге по направлению к "бездне".
“И географии примесь к времени есть судьба”.
(Петербург в творчестве Иосифа Бродского.)
“А что как разлетится весь этот туман и уйдет
кверху, не уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе
и весь этот гнилой скользкий город, подымется
с туманом и исчезнет как дым, и останется
одно только прежнее болото”.
Ф.М. Достоевский
И волны плещутся о темные борта,
Слилась с действительностью легкая мечта,
Шум города затих. Тоски распались узы.
И чувствует душа прикосновенье Музы...
Г. Иванов
Порою сложно понять, что дает тебе место, где живешь, или жил, то пространство, что дороже любых других, образ которого храним в сердце - пространство, называемое Родиной. Нет, не та “полуабстрактная” Родина, которую никогда не видел, граница которой жирно выделена на карте красной линией (что значит эта линия для тех, кто не политик и не пограничник?). Но та, с которою соприкасаешься с детства, которую иногда больше ощущаешь, чем помнишь. Действительно, что именно потерял бы в себе каждый из нас, не будь этих бесконечных набережных, где “в пристань хлещет вода”, не будь этого пасмурного неба, дождливой погоды - кажется, что “город от воды ополоумел”? Не будь облупленных, обшарпанных, но в то же время таких красивых домов вдоль прямых, “правильных” улиц. Не будь противоречий, окружающих нас с детства, буквально “воплотившихся” в этом городе. Противоречий в его истории, дающих основания называть его “городом-призраком”, и даже “проклятым”. Противоречий в отношении к нему, выразившихся в литературе. Которые тем более важны, так как в формировании образа Петербурга строки, ему посвященные, так же реальны и значимы, как и сам стоящий на Неве город. Они придают ему “временной объем”: настоящее и прошлое, таким образом, здесь будто сливаются, соединяются, рождая тот таинственный, великолепный Петербург, который так знаком и дорог каждому из нас.
Петербурга Пушкина, Гоголя, Блока, Достоевского... Иосифа Бродского - поэта, чья судьба тесно переплелась с городом, в чьем творчестве отразились как мысли, чувства, переживания, с ним связанные, так и сам Петербург во всей своей необъяснимой красе; человека, который любил этот город и считал его своей Родиной, и которого эта Родина изгнала.
Петербург Бродского неоднозначен, многолик. Здесь соседствует несовместимое: величие и пошлость, свобода и душевное рабство, преходящее и вечное. Поэт разграничивает для себя Санкт-Петербург, Питер, Петроград, Ленинград. Они словно являются разными сторонами одного города, обладают различными сущностями, наполнены разным содержанием. Сам Бродский “предпочитает называть город Питером”. С названием Ленинград у него связывается постепенная потеря городом чего-то чрезвычайно ценного - его первоначального духа: “с увеличением пошлости его содержимого город становится Ленинградом все больше и больше” (“Меньше единицы”, 1976). Эта пошлость - в попытке оторвать город от его корней, разрушить его прежний и создать новый в духовном плане облик, подавить в человеке свободу и индивидуальность, исключить из жизни культуру, взрывая церкви и храмы “как малохудожественные”.
...Мы сломали Греческую церковь,
дабы построить на свободном месте
концертный зал, -
говорит Бродский в стихотворении “Остановка в пустыне”. Когда-то эта церковь была возведена греками. Они приходили сюда молиться, здесь они общались с Богом. За годы существования она скопила в себе их веру, их любовь. Но в 1938 году ее закрыли. А в 1964 - разрушили. Картина разрушения, описанная Бродским, как-то спокойно, мерно входит в течение жизни за стенами церкви, будто и нет смысла сопротивляться, и не только потому, что
смешно не поддаваться, если ты
стена, а пред тобою - разрушитель,
но и потому, что гораздо смешнее не поддаваться, если твоя гибель не вызывает в людях никаких чувств, если им это безразлично, если мимо тебя идет
толпа, способная не видеть и не слышать,
творя лакуну там, где был алтарь...
А разговор, о тебе заведенный, легко вскоре заглушается звуками разрушения... Церковь ломают экскаваторы, бульдозеры. “В неодушевленном мире не принято давать друг другу сдачи”. Но что происходит в “одушевленном” мире? В конце концов, “у каждого свой храм”. А если на улицах храмы начинают рушиться, и это - нормально, “к месту”, значит, “своего храма” уже нет? “Ничего нет страшней, чем развалины в сердце”... Ничего нет страшней, чем пустота в человеческой душе, так напоминающая “зияющую ночь” в “дырах”, “провалах” алтаря. Пустота, из-за которой нацию заменяют “массы”, “большинство”, в сражении с которыми человек заранее обречен на провал... Ведь можно
войти в заброшенный храм осторожно,
и сердце свое найти,
но уже ничего нельзя найти в разломанном, оскверненном храме. Свет, который через него шел к людям, погас по воле самих людей. Что они от этого выиграли? “Сбор больший”...
Сейчас экономика просто в центре.
Объединяет нас вместо церкви,
объясняет наши поступки...
Сквозь все стихотворение проходит тема перехода от одухотворенного к бездушному, безобразному. “Сквозь дыры в алтаре” видны трамваи, “убегающие” дорогой, освещенной “вереницей тусклых фонарей”... Дорогой от храма. Обрывается нить, связывающая прошлое с будущим, прерывается “эстафета поколений”. Бульдозеры и самосвалы, “согнанные” для того, чтобы сломать возведенное человеческими руками, не могут “ощущать запах”. Именно поэтому в этой “архитектуре” “есть что-то безнадежное”. С гибелью каждой церкви, с появлением каждого нового “равнодушного человека”, в мире что-то меняется в сторону увеличения “пропорций безобразия”, из него что-то безвозвратно уходит. И становится непонятно, куда этот мир, далекий “от православия”, “от эллинизма”, от чего угодно, появившегося в прошлом, движется, какое будущее его ждет, каких оно хочет жертв.
Бродский ощущает это чрезвычайно глубоко, так как он - Поэт, и каждая “трещина” в мире проходит через его сердце. Но он чувствует и другое: в его городе есть нечто, способное противостоять пошлости, цинизму, несущее в себе то ценное, что он может дать человеку, способному видеть в Петербурге не только “крупный населенный пункт, административный, торговый, промышленный и культурный центр”... “Дух Петра Первого все еще куда более ощутим здесь, чем душок позднейших эпох” (“Путеводитель по переименованному городу”).
Петербург Бродского - это определенная цветовая гамма, образы, темы. Они прослеживаются в его творчестве, переходят из произведения в произведение.
Важное для Бродского во внешнем облике города хорошо видно в “Шествии”, поэме о процессии, “уже который год” идущей по тротуарам Петрограда. Шествие движется и движется... Создается ощущение, что автор прощается с городом (репетирует разлуку?). Точка обзора постоянно меняется, перемещается в пространстве. Герой оказывается то “среди знакомых улиц”, то в “громадном проходном дворе”, то он выходит “на пустой проспект” и идет “вдоль витрин и вымокших газет, вдоль фонарей, оград, за поворот”. А потом взгляд сверху из окна, откуда хорошо видно,
... как за церковным садом
железо крыш на выцветших домах
волнуется, готовясь к снегопадам...
Поэма тем временем словно набирает ход: “вперед - вперед”, “быстрее проходи”. И вот уже “проходит за спиною толпою жизнь”, все острее чувствуется “провал меж временем, что движется бегом” и “собственным стихом”, так как те, кто входит в “сомнамбулический отряд”, “бредут, бредут хрипя, навеки погруженные в себя..”, а город словно смотрит на самого себя издали, с высоты, со стороны - с другого края судьбы, откуда можно “обернуться в ужасе назад” и услышать:
- Как велики страдания твои.
Но, как всегда, не зная для кого,
твори себя и жизнь свою твори
всей силою несчастья твоего.
Но эта “сила несчастья” позволяет попасть герою “в знакомый сад”, “опять встречать потерянных людей”, кого-то “догонять, едва ли не попав под колесо”, “узнавать и тут же целовать, от радости на месте танцевать”, а потом “торопиться за трамваем вслед, теряя человека на пять лет”... Радость от встреч, узнаваний, возможность видеть “вновь... золото аллей, закат” неотделима от мучительной, нестерпимой тревоги, предчувствия будущих утрат: хотя “и кажется - все беды позади”, уже “не связать оборванную нить”.
И бледнеет город:
Осенний сумрак листья шевелит
и новыми газетами белеет,
и цинковыми урнами сереет,
и облаком над улочкой парит.
Кажется, что поэт прощается с жизнью, которая вся впереди. Поэтому одним из героев поэмы становится Плач. “Дождь идет” в поэме много раз, такой петербургский, до боли знакомый. Он то ослабевает, то, “чуть прекратившийся на миг”, вновь начинает свою заунывную песню, а потом “все льется, льется без конца”, перемывая улицы “не раз, не два холодною водою”. И вот уже
В Петербурге сутолка и дрожь,
В переулках судорожный дождь...
... Этот плач по каждому из нас,
этот город валится из глаз...
Дождь - это “крик по собственной судьбе”, “служба вечная по нам”, “похо-ронный хор”, “общий крик за упокой”. Воскрешенные волей поэта мертвецы движутся по улицам призрачного города. Каждый из них (кроме Чорта) произносит свой монолог (или поет романс) о собственной смерти или гибели - и исчезает.
С одной стороны, создается ощущение, что вся поэма движется к смерти, в смерть. Герой же как будто хочет перехитрить Смерть, остановив часы (время):
Мои часы два месяца стоят,
и шествие по улице идет...
Но это не спасает от боли, предчувствия утрат. Об этом говорит Чорт:
...наши страсти, как страдания ночные
этой плоти - и пространства поединок.
С другой стороны, в поэме явно слышится дыхание Жизни. Оно и в скором приходе Рождества, и в стуке пишущей машинки:
Так научись минутой дорожить,
которую дано тебе прожить,
...оказываясь в гуще и гурьбе,
быстрее выбирайся и взгляни
хоть раз - не изнутри - со стороны.
“Взгляни”, чтобы увидеть
и над Невою воздух голубой,
и голубое небо над собой.
Позже, в диалогах с Соломоном Волковым, Бродский скажет: “Мне кажется, в Петербурге самые сильные детские или юношеские впечатления связаны с этим необыкновенным небом и с какой-то идеей бесконечности. Когда эта перспектива открывается - она же сводит с ума. Кажется, что на том берегу происходит что-то совершенно замечательное”. Тема бесконечности, широкого простора, пространства часто в творчестве Бродского, особенно в прозе, связана с Невой: “То, что в [Амстердаме] росло вверх, в [Петербурге] растекалось горизонтально, при том же размахе. Ибо уже сама ширина реки требует иных архитектурных масштабов” (“Путеводитель по переименованному городу”, 1979). “Серое зеркало реки, иногда с буксиром, пыхтящим против течения, рассказало мне о бесконечности и стоицизме больше, чем математика и Зенон” (“Меньше единицы”, 1976). Не это ли “против течения” определяет главное в характере Петербурга? Да и “своим быстрым ростом и великолепием город обязан повсеместному там наличию воды” (“Путеводитель по переименованному городу”). В тех стихотворениях Бродского, где действие происходит в Петербурге, обязательно появляется или сама Нева, или слышен “шорох”, “шелест” ее волн. Позже, уже вдали от Родины, Бродский, вспоминая Петербург, чаще всего заговаривает о реке, причем заговаривает всегда особенным образом, так, что ясно: речь пойдет не о какой-то другой реке в каком-то другом городе, а именно о Неве и о Петербурге. “Шорох” Невы поэт слышал “с самого рождения” (“я родился в большой стране, // в устье реки”), в его стихах она стала своего рода “визитной карточкой” города:
Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
высовывалась бы из-под моста, как из рукава - рука,
и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,
как Шопен, никому не показывавший кулака.
(“Развивая Платона”, 1974-1975)
В том, как “водное зеркало” “отражает” центр Петербурга, есть некая магия: неторопливое течение воды завораживает, успокаивает. Вода по-особому настраивает человека. Когда он находится на набережной или на берегу залива, вдыхает влажный воздух, слышит тихий плеск волн, его мысли приобретают особое течение. Обычные, будничные чувства и ощущения притупляются, зато будто раскрываются рецепторы обнажающейся души. Будто и в самом деле правда то, что высказано у Толкиена в “Сильмариллионе”: земля была создана из Песни, “в воде осталось жить эхо Песни”, и поэтому люди “готовы бесконечно слушать голос моря - и, однако, не ведают, чему внемлют”.
Особенно в ранних стихотворениях Бродского, река часто сравнивается со временем, называется вечной:
...поздравляю себя
с удивительно горькой судьбою,
с этой вечной рекой,
с этим небом в прекрасных осинах...
(“От окраины к центру”, 1962)
Как широко на набережных мне,
как холодно и ветрено и вечно...
(“Бессмертия у смерти не прошу...”, 1961)
В “Путеводителе по переименованному городу” Бродский высказывает такую мысль: “По крайней мере, в неодушевленном мире, вода может рассматриваться как сгущенное Время”. А в “Менуэте” (1965), наоборот, время выступает в качестве реки:
...и по столу рассыпаны колонны
моих элегий, свернутых в рулоны.
Бежит рекой перед глазами время,
и ветер пальцы запускает в темя...
Река-время обладает властью над теми, кого она отражает, а отражает она каждого жителя города. В ней заключена некая сила, тайна. В стихотворении “Прачечный мост” Бродский говорит о рыбаке, который, застыв над рекой, “смотрится в воды”. Река колдует над изображением человека, но такое ощущение, что она меняет самого человека каким-то таинственным, чудесным образом:
... рыбак, страдая комплексом Нарцисса,
таращится, забыв о поплавке
на зыбкое свое изображенье.
Река его то молодит, то старит.
То проступают юные черты,
то набегают на чело морщины.
Но если у нее есть такая власть над людьми, живущими в городе, то, несомненно, у нее есть власть и над самим городом,
...чья красота,
неповторимость чья
была отраженьем своим сыта,
как нарцисс у ручья.
(“Полдень в комнате”, 1974-1975)
Город-нарцисс “впадает в зависимость” от своего отражения в Неве, поэтому у него своеобразные отношения и со временем. В Петербурге все будто “наполнено” временем. Его фасады - “облупленные”, “впитывающие пыль, этот загар эпох”. Дождь (“вода с неба”) здесь “рушится сквозь дни”. По мере приближения зимы течение времени здесь будто замедляется, оно становится почти осязаемым. Из-за этого увеличивается, нарастает чувство одиночества. Это, например, хорошо видно в “Шествии”:
<сентябрь>: Так чувствуешь все чаще в сентябре,
что все мы приближаемся к поре
безмерной одинокости души.
<октябрь>: Октябрь, октябрь. Пойти недалеко
и одинокость выдать за свободу.
<ноябрь>: Все холоднее в комнате моей,
все реже слышно хлопанье дверей
в квартире, замирающей к обеду,
все чаще письма сыплются соседу,
а у меня - сквозь приступы тоски -
все реже телефонные звонки.
Теперь полгода жить при темноте.
Река, столь неизменно несущая свои воды вдоль “коричневых набережных”, но в то же время такая непостоянная, изменчивая, влияет на город так же, как и на того рыбака; придает течению времени здесь как какую-то чудесность, так и нелепость, абсурдность:
А здесь все те же длятся чудеса,
здесь, как и прежде, время три часа,
а может быть - часы мои не лгут -
здесь вечность без пятнадцати минут.
Здесь время врет, а рядом вечность бьет.
Разговор о Петербурге выводит Бродского к разговору о любви, об одиночестве, о смерти, о судьбе. Взаимное влияние внешнего и внутреннего миров рождает в поэте сложные, полифоничные чувства. Создается ощущение, что внешний мир переплетается с внутренним, словно вырастает в нем. Тогда его элементы появляются “между” человеческих чувств, вбирают их в себя, становятся их выражением:
...поразительный мост, неумолчное слово,
проплыванье баржи,
оживленье любви, убиванье былого,
пароходов огни
и сиянье витрин, звон трамваев далеких,
плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких...
(“От окраины к центру”, 1962)
“Маленькая вселенная” выходит за свои пределы, воспринимает окружающий ее мир, отзывается на него, и через это ей раскрываются некие тайны существования человека, его жизни, смерти. “Или больше того - от того, что мы все потеряем, отбегая навек, мы становимся смертью и раем...” - “маленькая вселенная” точно обретает еще одно измерение, переводящее ее на новую ступень развития, дающее способность глубже, острее воспринимать, не только видеть, но и провидеть. “Это трагедия - не услышать вовремя душу” (А. Башлачев). Бродский слышит свою душу, слышит в ней такое, чего ни он до конца не сможет объяснить, ни кто-либо другой. Слышит то, чему предстоит чуть проясниться не раньше чем через десятилетия (“Как легко мне теперь // оттого, что ни с кем не расстался. // Слава Богу, что я на земле без отчизны остался...”).
...Но все впереди, а пока еще рано,
И сердце в груди не нашло свою рану.
Стихотворение кажется запечатленным, “пойманным” в словах состоянием души. Это делает его единым внутренне, воспринимающимся “на одном дыхании”, благодаря обилию в нем образов, мыслей, чувств, часто связанных лишь ассоциативно, “велением сердца”.
В стихотворении звучит тема “другого Петербурга”, “антитезы центра”, - более просторного, со “стремительной” жизнью, вызывающей тоже к стремительности: “Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок”... “Местность любви, полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадия фабрик, рай речных пароходов” не похожи на “моста Литейного склоненность, ремонт троллейбусных путей, круженье набережных сонных”. Бродский определяет окраины как “конец привычного мира, начало непривычного мира, который, конечно, гораздо больше, огромней” (С. Волков, “Диалоги с Иосифом Бродским”). Увидеть своеобразный “край”, выход в “огромный” мир (что обычно доступно только “страннику”, для которого “город начинается ... с окраин”) в месте, с которым столь многое в жизни связано, где прошло детство, возможно, позволила еще одна особенность города - предоставляемая им “услуга отчуждения”, “возможность взглянуть на самих себя как бы со стороны ”.
В 1972 году Бродский покидает Петербург. Из двух составляющих города: той, что окружала поэта и той, что жила внутри него, остается только одна. Единство было разрушено, и поэтому город в самом поэте и, как следствие, в его творчестве не может не меняться. То, что раньше Бродским ощущалось, теперь начинает осмысляться, наполняется новым значением. Вместе с тем с течением времени из творчества постепенно исчезают отдельные места, улицы, дома. Они словно бледнеют, “слабеют” в памяти (“после стольких зим уже безразлично, что // или кто стоит в углу у окна за шторой, // и в мозгу раздается не неземное “до”, // но ее шуршание”), сливаются, объединяются в более общие образы - “наброски” чувства,
ведь каждый, кто в изгнанье тосковал
рад скуку чем угодно утолить
и первый подвернувшийся овал
любимыми чертами заселить....
Это может достигаться какой-то мелкой деталью: например, обыкновенная муха, “ползущая по глади // замызганной плиты” вдруг становится этой “дорожкой”, черточкой, соединяющей осязаемое “сейчас” и далекое “тогда”:
Ах, цокотуха, потерявши юркость,
ты выглядишь, как старый юнкерс,
как черный кадр документальный
эпохи дальней.
Или, как в “Эклоге 4-й”, рядом с мыслями о “холоде”, “темноте”, “одиночестве”, ощущением “затянутости” жизни и восприятием окружающего мороза как “откровенья телу о его грядущей температуре” звучит нечто другое, практически противоположное, проникнутое теплом:
и дрова, грохотавшие в гулких дворах сырого
города, мерзнущего у моря,
меня согревают еще сегодня...
Эти “дрова”, раз они “согревают” - уже не просто частица прошлого, не просто воспоминание. Они влияют на настоящее не меньше, чем время суток влияет на уровень ртути в термометре...
Иногда кажется, что прошлое - ярче, значимее настоящего. Это происходит, когда человек остается наедине с самим собой, события, происходящие в его внутреннем мире, на время становятся единственно существующими, и жизнь отходит от привычных законов. Что происходит тогда вне человека? Это буквально “выписано”, “нарисовано”, как картина, в стихотворении “Полдень в комнате” (1974-1975). Создается полное ощущение того, что время застыло, остановилось: “в комнате полдень”, и ни мгновения больше, ни мгновения меньше на протяжении всего стихотворения. Оно словно повисло в воздухе, который обрел возможность “воспринимать” - не человека, не речь, но числа, и в этом опять некий элемент безвременности: “цифры не умира”. Все недвижимо:
...тот покой,
когда наяву, как во
сне, пошевелив рукой,
не изменить ничего...
В этой неподвижности высвечиваются фрагменты из прошлого (как картинки “волшебного фонаря”). Что в луче памяти? Сначала - “большая страна”, “устье реки”. С каждым новым фрагментом картинки становятся все четче и ближе. Появляется “город, где, благодаря точности перспектив, было вдогонку бросаться зря, что-либо упустив”. Вот уже приближены и “перспективы” “геометрия [которых] превосходно приспособлена для потерь навсегда”: появляются “ряды колонн, забредшие в те снега”. Ближе: “комнаты”, “зеркала”, “копившие дотемна пыль”, “стопки книг, стулья, в окне - слюда инея”. Еще ближе - “тело, забытое теми, кто раньше его любил”...
Эти “слайды” на фоне пульсирующей числами тишины смещают на себя внимание, доминируют. Несмотря на это, стихотворение - полностью в настоящем. В нем - не ностальгия, не тоска по Родине и по прошлому, не желание “вернуть” и даже не желание вернуться (“мне не вернуться домой” - звучит как, пусть горькая, но констатация факта). Прошлое сосуществует с настоящим, переносится в него и становится все отчетливее, все реальнее. Оно в поэте, никуда не денется, никогда не умрет.
Присутствие в судьбе Бродского Петербурга не отрицает существования в ней других мест, не отвергает любви к ним. Нет, в его творчестве есть и Венеция, и Рим, и множество других городов, местечек, где поэт побывал, которые он полюбил. Годы идут, и постепенно все зрительные образы, петербургские панорамы, пейзажи все больше переходят в область ассоциаций.
В 83-ем и в 84-ом обрываются две нити, до того крепко связывавшие Бродского с городом. “Голоса” родителей, незаметные и тихие, постоянно звучали в творчестве поэта. Например, любимое им сравнение фонарей, горящих вдоль улицы или берегов реки, с “расстегнутыми пуговицами” пошло от обратного: от “черной как смоль отцовской шинели с двумя рядами желтых пуговиц, напоминавших ночной проспект”... А теперь голоса отца и матери на другом конце протянувшегося через полземли телефонного провода исчезли, умолкли. Вместо них возникли “две вороны во дворе за домом в Саут-Хадли, появившиеся поодиночке, первая - когда умерла мать, вторая - сразу после смерти отца”.
...Остается, затылок от взгляда прикрыв руками,
бормотать на ходу “умерла, умерла”, покуда
города рвут сырую сетчатку из грубой ткани,
дребезжа, как сдаваемая посуда...
Покинув в 1972 году Петербург, Бродский больше в него не возвращался. Он писал о нем в стихах, посвящал ему эссе. Он думал о нем, и тосковал, и не забывал, но когда, наконец, в девяностые годы у него появилась возможность сюда приехать, он не захотел этого сделать. Бродский не мог вернуться в Петербург, потому что “друг вчерашний ждет вчерашних слов” и невозможность при встрече услышать эти слова есть потеря друга, потеря того, кто все годы разлуки был бережно храним в сердце и в душе. Петербург, который жил в поэте, пока он находился в этом городе, Петербург, который продолжал жить в нем, когда поэт его покинул, Петербург, который и сейчас живет - теперь только в творчестве поэта, - вряд ли оказался бы тем городом, который мог встретить поэта в 90-е годы. Потому что город изменился; в лучшую ли, в худшую ли сторону - судить невозможно. Он все так же противоречив, призрачен, в чем-то абсурден с одной стороны, а с другой - прекрасен, строен, велик. Но у него появились новые интересы, новые мысли, новые друзья. Что бы поэт смог увидеть в переменившемся Петербурге, что почувствовать? Кто знает... Но возможность при встрече не увидеть и не почувствовать “вчерашнее” (а точнее сказать, то, что в этом городе должно было бы остаться навсегда) не должна была осуществиться. Слишком уж дорого и важно было то, что хранилось в сердце, слишком долго и тщательно продумывалось и прочувствовалось, становясь неотъемлемой частью личности поэта и его творчества, чтобы непоправимо измениться, разбиться во время короткой встречи.
Есть города, в которые нет возврата.
Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
есть, в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река под шестью мостами.
Там есть места, где припадал устами
тоже к устам и пером к листам. И
там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
на языке человека, который убыл.
(“Декабрь во Флоренции”, 1976)
В свой Петербург Бродский уже не мог попасть “ни за какое злато”.
Что видел он, вглядываясь в свой город издалека? Видел, как “страна с изумительного гибким языком, способным передать тончайшие движения человеческой души, с невероятной этической чувствительностью (благой результат ее в остальном трагической истории), обладавшая всеми задатками культурного, духовного рая, подлинного сосуда цивилизации, стала адом серости с убогой материальной догмой и жалкими потребительскими поползновениями”.
Вокруг Бродского стремительно набирало обороты “колесо” массовости, “анти-личности”: “Понятие “цивилизация существует только для нас. Следующему поколению будет, судя по всему, не до того: только до себя, и именно в смысле шкуры, а не индивидуальности”... (Письмо Якову Гордину, 1988 год). Это “колесо” не могло вскорости не застучать и по России (“В чем-чем, а в смысле жлобства догнать и перегнать дело нехитрое”). “Единственная палка в этом колесе”, единственное, что может помочь человеку сохранить в себе личность, индивидуальность - культура, “изящная словесность”.
И здесь Петербург играет свою самую важную роль. Именно “на берегах Невы” “родилась русская литература”. “Пропорции” города, “перспективы”, сам дух его влияют на поэзию, на прозу, так как влияют на человека, пробуждают в нем способность к творчеству. “Природе искусства чужда идея равенства”. Петербург дает человеку, соприкасающемуся с ним, “ключ”, предоставляет ему выбор: внутренняя свобода или духовное рабство, место в “муравейнике, где тебе подобных ... навалом”. А что выбрать, как жить - каждый решает сам.