Это был длинный кит: он почти как серый, только плавники не так, и выражение лица другое.
Тогда, помню, тоже была весна, ранняя и холодная. Вода блестела как нож, и серьезный, взрослый гарпун здорово тянул мне руку. Но я был уверен, что и сам уже взрослый. Молча сердился на отца, державшего меня за плечо, чтобы я не ударил раньше времени.
В большой отцовской байдаре нас было, как и положено, восемь: шестеро охотников, я и отец. С первого света мы мотались по всему заливу, и порядком уже вымотались. Потом, наконец, увидели фонтан, вдали по правому борту. Кит снова вынырнул, и опять; молясь Хозяину, мы крались ближе и ближе, и вот он уже проплывал мимо лодки - огромный, серый, шумный... кажется, бесконечный в длину, много больше нашей байдары. Отец шепнул "бей!" и убрал руку с плеча, и я выдохнул, целясь в светлое пятно перед плавником.
Я тогда неплохо кидал, один раз с тридцати шагов разбил тренировочный камень. А до кита было всего-то шагов пятнадцать. Я всем телом чувствовал, как он дернулся, ахнул хвостом, засыпая лодку брызгами, и ушел вниз. И за алой отметиной удара, где лезвие, впившись под кожу, распустило железные лепестки, - хлопнув, потянулась рыжая ременная полоса. Отец молча следил, как ремень струной улетает в воду, со свистом разматывая бухту на дне байдары, и когда ремня оставалось всего саженей десять, отшвырнул закрепленный на конце пузырь в сторону от лодки.
Погоня продолжалась часа полтора. Кит устал волочить за собой пузырь с мокрым ремнем. И когда он в очередной раз вынырнул, чтобы вдохнуть, мы ждали его со вторым гарпуном.
Алые брызги, и брызги воды... и отец улыбнулся, видя, с какой легкостью я пропорол кита во второй раз.
К вечеру мы, крича и хлопая веслами по воде, загнали обезумевшего кита на берег, и я с наслаждением бил его длинной, острой как бритва пикой, добираясь до нежного мяса внутри.
Я до сих пор помню вкус этого мяса.
Потом я убивал разных китов. Серых китов, и длинных китов, и толстых китов, и плоских; всех их легко убивать.
Трудно убить только злого кита, кита-орку. Потому что когда его ранишь, он сразу нападает на лодку. Если есть гараната, можно оглушить его гаранатой. Или метнуть гарпун, в котором гараната спрятана прямо под носком-лезвием, и взрывается у кита внутри. Тогда орка-кит глохнет, и его легко убить пикой (так-то он кит небольшой). Но гаранат нынче мало, а злых китов у Хозяина без числа. Поэтому на них редко кто охотится.
Труднее всего убить железного кита. Говорили, что его вообще нельзя убить: он идет вдоль берега, железный и страшный, и рычит, исходя пеной; и сам убивает всех.
Но отец моего отца убил железного кита; он знал, как. И он рассказал моему отцу, а мой отец - мне.
Нужно выбрать место, на треть от передней части туши к голове кита (у железного кита голова ведь не как у других китов, а на спине; из воды она всегда выныривает первой). И там, на треть от передней части к голове, есть выступ, почти как плечо у рыркы.
Туда, где этот выступ смыкается с тушей, надо выстрелить из ружья пытэрдэ; хорошим патроном, который с ладонь взрослого человека, и выкрашен по кругу красным. Главное точно попасть. Тогда будет большой выстрел, как гараната с неба, и железный кит умрет.
Раньше, я слышал, много чего было железного. Железные птицы были, железные дома... Звери железные были. Старики говорят, на них русские ездили.
Я сам русских не видел, врать не буду. Но один их железный зверь до сих пор стоит у Белого камня; этого видел. Он уже от старости черный и рыжий, а из земли одна голова торчит, с длинным хоботом. Из этого хобота, рассказывают, зверь гаранатой стрелял. А туда, между прочим, мой кулак пролезает (не сказать, чтобы маленький).
Но когда отец моего отца родился, русских уже не было. Говорят, собрались и уехали куда-то, на железных зверях. А кто говорит, что их гаранатой с неба убило; и потом еще долго зима была, в двадцать раз свирепей обычной. Тогда все железные звери и передохли. Выжили только киты под водой. Их тогда Хозяин моря кормил, и они еще не убивали.
А когда мой отец родился, зима кончилась, и было почти как сейчас.
Правда, железные киты тогда появлялись чаще. Еда-то у Хозяина кончилась, и не-люди, которые у железных китов внутри живут, вроде паразитов, все полезли наружу. Людей они убивают, а женщин и еду забирают себе. И любую ярангу, говорят, могут разбить одним выстрелом. Потому что ружья и гаранаты у них гораздо больше, чем у людей. А сердца нету совсем.
И если на берегу камни, и разные скалы с пещерами, то еще ничего: есть где спрятаться.
А у нас тут тундра совсем гладкая. Залив богатый, конечно; но если железный кит, то не убежишь.
Поэтому отцу моего отца пришлось убивать железного кита.
И отец мой всегда держал ружье пытэрдэ под рукой.
И я сам, думаю, тоже не испугался бы.
Я и сейчас не боюсь - хотя я один, и каяк мой совсем маленький, а где-то рядом, в глубине, ходит белый убийца.
Но руки у меня не от страха дрожат. Просто замерзли.
Белая тварь появилась неделю назад. Лед уже весь поломался, осталось крошево и мелочь, поближе к берегу. С такой береговой льдины белая орка достала себе собаку. Ударила из-подо льда хвостом, рассекла тушей крошево; а дальше видели только белый плавник: острый, высокий как пика.
Раньше я никогда не видел, чтобы злой кит ходил один. Да и черные они обычно, только над глазами белые пятна, и под плавниками серое: целиться удобно.
Эта же белая тварь - снова пришла одна. И на этот раз унесла Тевека.
Он малыш еще был, что-то удил у берега, с маленькой лодки.
Лодка осталась.
Два дня, с рассвета до ночи, мы гонялись за белым плавником, на трех хороших байдарах; но завидев нас, орка убегала. Осторожная стала, тварь.
Дальше я сам не знаю, весь как в тумане был. Вроде не мой ребенок, а чувствую: что-то не так со мной. Злоба не злоба, жалость не жалость...
В моем роду всегда были лучше охотники.
Мое это дело.
У меня два гарпуна с гаранатой, и маленький верткий каяк. Думаю, белая придет сегодня. И я буду ее убивать.
Думаю, я не успею бросить второй гарпун, потому что она нападет первой. Но один раз ударить успею.
Я хорошо бью.
К вечеру я увидел белый плавник. Тварь подходила крадучись; первый круг заложила шагов за двести. А потом развернулась и бросилась прочь.
Тут я и сам услышал плеск, и обернулся.
Он выныривал медленно, с мерным рычанием направляясь к берегу. В водовороте пены уже появилась его голова - черная, железная, мокрая, с одним огромным и узким глазом. Я был в стороне от него, за небольшой льдиной, и кит не заметил меня, когда всплывал.
Я сильно сжал кулаки, чтобы согреться, и подумал: обидно. Жалко, что дети в стойбище, прямо на берегу.
Жаль, что весна.
Зимой можно лечь на снег, и укрыться серыми тряпками, и может, тебя не заметят.
А весной как спрячешься?
Думая это все, я мчался наперерез твари, вспахивая воду веслом, и даже видел уже этот выступ, на треть от переднего конца туши, что с шумом и чавканием рассекала пену.
Жаль, что каяк такой маленький для пытэрдэ.
Жаль, что шкура кита железная, и гарпуном ее не пробить.
Жаль... но я был уже близко, когда в голове у кита звякнуло, и полезли не-люди в одинаковых коричневых платьях. За спиной у них были ружья, и когда их вылезло трое, и они стали спускаться по железу, свисавшему с головы кита, один заметил меня.
Тогда с двадцати шагов я швырнул первый гарпун. Как я и думал, он даже не поцарапал шкуру, но скользнул по щеке кита, отражаясь вверх. И когда гарпун взлетел над головами не-людей, гараната, стоящая за лезвием, взорвалась.
Двое из не-людей шлепнулись в воду на мою сторону, но я на них не смотрел. Я уже прыгал.
Из головы кита лезли еще не-люди, и пока я подтягивался, зацепившись чудовищу за усы, один поднял ружье.
Зимой я бы умер, потому что в мокрой кухлянке тяжело прыгать. Однако была весна. Легкая рубашка почти не мешала, и когда затарахтело ружье, я прыгнул на спину кита и перекатился... что-то с треском рвануло ногу, но я уже кинул гарпун.
Лезвие прошло стрелку грудь, и когда гараната взорвалась, его порвало на части. Потому что гараната все-таки была на кита.
Второго не-людя жала гаранаты не тронули; но он стоял близко к разрыву. И хотя у него тоже было ружье, а на поясе блестели две гаранаты эргыдэ, он только сел скрючившись и ничего не сказал, когда я влез наверх и перерезал ему горло.
Дыра в голове кита была открыта, и хотя кит рычал, как две упряжки собак, мне слышны были отзвуки голосов и лязг. Я встал возле дырки с ножом, и хотел биться и умирать здесь, но никто не спешил вылезать. Тогда я вспомнил про гаранаты.
Я содрал их с пояса не-людя и, отрывая кольца с ногтями, кинул гаранаты внутрь кита.
И замер.
Кит продолжал рычать, а потом внутри у него глухо бухнуло, дважды.
Кит завыл.
Потом он задрожал, рванулся - вцепившись в железный ус, я увидел, что кит поворачивает влево и вниз, и страшно взбивает пену, готовясь нырнуть.
Каяк мой пропал, а до берега было, наверное, пять раз по двадцать на двадцать шагов... Я разбежался и прыгнул.
Вода была очень холодная, льдинками, потому что была весна. Кит ревел, пытаясь утащить меня за собой, и все вокруг бурлило пеной. Как-то я, вроде бы, выплыл; только нога, из которой ружье не-людей вырвало клочья, почти перестала слушаться.
Я подумал, что когда меня ранили, вроде бегал еще, и ничего. А теперь вот, не слушается нога. И вода холодная совсем. Это потому что весна. Мыться в такой воде еще ничего. А так холодная.
Жаль, что до берега далеко.
Я еще поднял голову и поглядел, что на берегу происходит. Берег плохо было видно; но на вышке уже вовсю горел жир, поднимая столб дыма, чтобы предупредить соседей. Коптило очень хорошо.
Я порадовался, что они там видели кита. Теперь, даже если кит снова вынырнет, они готовы будут убегать. Может быть, убегут.
А может, кто-нибудь подумает послать за мной лодку. Жаль только, не успеет.
Потому что ногу я не чувствую совсем, и руки ломит. И вдыхать становится больно.
Это ничего; дети-то теперь вырастут.
Но обидно, все-таки.
Может, если б доплыл, рассказал бы сыну, как убивать кита.