Сначала все вновь отправились в храм, где был отслужен благодарственный молебен нашему милосердному Господу, Пресвятой Деве Марии и Духу Святому за то, что Они дозволили нам воплотить наш благочестивый замысел и милостиво содействовали ему, так что (это признавали все) «сошла настоящая благодать». Потом в трактире Эберхарда Фляйше было скромное угощение для гостей, потом их провожали домой. Потом серые облака вдруг разразились дождиком, и нужно было срочно свернуть праздничное убранство улиц, чтобы оно не попортилось от влаги. Одним словом, когда я наконец освободился от своих легионерских причиндалов и отправился на поиски Лотара, время уже близилось к вечеру. К счастью, я знал, где следует искать.

Лотар оказался там, где я и рассчитывал его найти: в заброшенной усадьбе в полулиге от Рундшау, в одном из сараев, переоборудованных им под хлев. Он сидел в самом дальнем углу, обняв за шею одну из своих овечек. В сарае было тепло и тихо. Овцы, наевшись сена, дремали, лишь время от времени то одна, то другая фыркала или вздыхала в полумраке. Я осторожно пробрался между ними и сел рядом с Лотаром. Он только молча кивнул.

- Тебя ищут по всей деревне, - заметил я.

- Ты не сказал им, где я? - спросил он.

Еще бы я сказал. Я помотал головой. Какое-то время мы молчали.

- Отец пригнал стадо? - спросил Лотар.

- Не знаю, - ответил я. - Когда я вышел из деревни, он еще был на пастбище.

Опять последовало молчание. Слышно было, как хрупает сеном какая-то из овец. Лотар думал о чем-то своем, и мне вовсе не хотелось нарушать его мыслей. Я вполне понимал, что сейчас у него на душе. Но он все-таки заговорил первый.

- Это очень мучительное ощущение, - тихо сказал он.

- Какое? - не понял я.

Он опять помолчал.

- Понимаешь... как бы это лучше объяснить... ну, тогда, когда я нес Крест...

Он запнулся. Я ждал.

- В общем... ну, я и раньше знал, что моя душа ничтожна перед лицом Господа... но тогда, на Крестном пути... понимаешь, мне было показано... насколько она ничтожна. Ничтожна и недостойна.

Он замолчал, потом вздохнул и добавил:

- Очень нелегко, когда тебе это показывают.

Я сидел в полумраке, разинув рот. Лотар не смотрел на меня. Он пошевелился, погладил свою овцу и опять вздохнул.

- Это как суд. Я думаю, когда человек умирает и идет на суд - это бывает именно так.

Вновь воцарилась тишина. Я пытался осмыслить услышанное. И вдруг Лотар покачал головой и прошептал изменившимся голосом:

- Но какая это любовь!..

Больше он не произнес ни слова. Мы сидели рядом, пока в сарае не стало совершенно темно. Тогда я поднялся, слегка похлопал его по плечу и, стараясь не споткнуться о спящих овец, вышел вон и пошел домой.

В ту ночь мне приснился кошмарный сон.

Будто я вновь в доспехах легионера - на сей раз не в кольчуге и кожаном берете с пером, а в пластинчатом панцире и в каске с широкими нащечниками. Блещет солнце на пластинах доспеха, знойным светом залит двор претории, и вокруг меня толпа таких же как я, с глумливым выражением на грубых лицах.

Передо мной - Господь.

Он сидит, в багрянице и терновом венце, опустив голову - я не вижу Его лица. Да мне это и не нужно. Под хохот своих сотоварищей я издеваюсь над Ним. Я плюю на Него, стараясь попасть в лицо. Я наношу Ему злобные удары, стараясь задеть те места, где под багряницей еще свежи язвы от недавнего бичевания. Достав палку, я с размаху бью Его по голове, глубоко вгоняя в плоть терновые шипы. Кровь течет струйками на багряницу и на грязный песок у Его ног, но это лишь добавляет мне неистовства.

Это вовсе не вчерашняя сцена Поругания из Мистерии о Страстях Господних. Все как наяву, но куда делся мой вчерашний трепет? О нет, это моя роль, и все должно быть по-настоящему. Толпа вокруг улюлюканьем подбадривает меня, и я словно впадаю в безумие. Я не могу... нет - я не хочу сдерживаться, я наношу удар за ударом, все злее и страшнее, и, кажется, нет конца моим изобретательным кощунствам. Но постепенно какая-то часть моей души, где-то очень, очень глубоко, начинает прозревать в каждом из этих ударов, в каждом из этих кощунств один из грехов, да-да, один из многих миллионов грехов, которые я совершил с самого своего рождения! И к злобной радости примешивается беспросветный ужас. Но это лишь усиливает остервенение.

Один грех - один удар.

Один грех - один плевок.

Кажется, это будет продолжаться вечно. Но потом моя изобретательность иссякает, и издевательство прекращается.

И тогда Господь поднимает на меня Свой взор.

Я вскочил среди ночи в холодном поту и слезах. Отец, на рассвете поднявшись на чердак, где спали мы с младшим братишкой, застал меня на коленях перед распятием. Я, заливаясь слезами, бил себя в грудь, бормоча вперемешку латинские и немецкие молитвы.

- Что случилось? - только и смог вымолвить изумленный отец...

Не успело солнце осветить первыми лучами ратушную площадь, как я стучался в двери к патеру Рихману. Едва отец Теодор отворил, я повалился ему в ноги и, плача, стал требовать у него самой суровой и жестокой епитимии, ибо нет на земле грешника, говорил я, более нечестивого и скверного, чем я, окаянный Арнольд Энке, сын шорника из Рундшау. Я называл ему свои грехи за все двадцать лет моей жизни. Видит Бог, что в тот час ни колесо, ни дыба, ни костер, ни чума вместе с моровой язвой не казались мне достаточным воздаянием за мои бесконечные преступления перед святым милосердием нашего Господа.

Отец Теодор был в сутане - видимо, молился ту ночь напролет. Он выслушал меня, потом долго молчал и наконец прочел разрешительную молитву и велел отправляться домой, сказав, что епитимии не будет. Но так как я медлил, он взял меня за плечи и добавил уже мягче:

- Иди домой и впредь не греши, дитя мое. Епитимии не будет. Только прошу тебя: почаще молись к Пресвятой Деве Марии и старайся по возможности не пропускать исповеди и святой мессы.

С той поры минуло почти что семьдесят лет, но я до сих пор свято исполняю этот завет патера Рихмана. Я ношу на шее серебряный медальон с образом Пренепорочной Девы, неуклонно молюсь Ей несколько раз в день, а иногда даже ночью, и везде, куда ни заносила бы меня судьба, стараюсь посещать мессу и принимать Святое Причастие.

Однако прошло довольно много времени, прежде чем я понял: какую бы тяжкую епитимию ни назначил мне тогда отец Теодор, мне все равно не хватило бы целой жизни, чтобы искупить малейший из своих грехов.

Ни одному из нас не хватит для этого всей жизни.

Но есть любовь Господня. И есть честной Крест Его. И только благодаря им мы спасены.

А все прочее - епитимии, скорби, лишения и даже смерть - лишь для того, чтобы очи нашего сердца прозрели на эту тайну.

В тот день я все утро провел в храме, стоя перед фреской с изображением Крестного Пути.

Храм был пуст. Месса завершилась, и люди разошлись по делам. Чуткая тишина стояла под двухсотлетними сводами.

Приходилось ли вам бывать в храме, где только что отслужена месса? Слышали ли вы его тишину? Люди разошлись, а ангелы остались. Остался в дарохранительнице Христос. Нездешним, небесным покоем дышит тогда храм. Вечность опускается в его пространство, и ангелы застывают в молчаливой страже.

Я стоял посреди этой трепетной тишины и смотрел на Господа, изображенного на фреске. В душе моей тоже было пусто и тихо, как в храме - после утренней встряски она блаженно замерла, словно рана, успокоенная прижиганием, мазью и чистой повязкой.

Я стоял перед фреской Крестного Пути и слушал тишину внутри и вовне.

И вот тогда-то раздался Голос.

Голос раздался, не нарушив тишины. Я, собственно, и не слышал его телесными ушами. Он звучал где-то в глубине меня, и звуки его были упокоенны, величественны, блаженны. Они исцеляли сердце - и в то же время обжигали. Так обжигает и исцеляет разгоряченное тело ледяная вода из источника Кройцбах.

Этот голос хотелось пить, пить и пить. И невозможно было напиться.

Голос раздался словно в ответ на незаданный мною вопрос. Помните, я удивлялся, как может быть столь благостен лик Спасителя, несущего крест Свой на Голгофу в окружении толпы, как будто бы вышедшей из преисподней? Не боль и не гнев, не разочарование, не отчаяние - мир и покой, свет лучащийся. Почему? - недоумевала моя душа. Отчего-то мне казалось, что разгадка этой тайны многое, очень многое объяснит. Но невозможно было найти разгадку, пока...

...пока она не пришла сама собой.

Я стоял в храме и слушал Голос.

Если хочешь быть совершенным, отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной.

«А что это значит - быть совершенным?»

Не умирать. Отрясти узы смерти и тления, победить время. Познать смысл своего прихода в мир и смысл сотворения мира. Победить ад и дьявола. Войти в любовь Отца Моего и пребыть в ней вечно. Сесть одесную Меня и царствовать со Мной.

Все это дается через крест. Я проложил вам путь, дитя Мое. Вам остается лишь следовать.

«Крест?»

Да.

«И быть распятым?»

Да.

«Неужели нельзя иначе?»

Молчание.

Я Сам, придя на землю, избрал этот путь, дитя Мое. Нет ничего выше его. Я завещал его Моим ученикам, как величайшее достояние, ибо в мире нет ничего выше креста.

В мире, не знающем Бога, лишь на кресте открывается Бог. Иного пути нет.

«А что такое крест?»

Ты носишь на груди его знак, ты слышал о нем из Евангелия, ты прикасался к нему в Мистерии и был озарен Моей крестной благодатью, - неужели ты ничего не понял? Вы все ищете рая, дети Мои. Но в вашем мире рай имеет форму креста. И когда-нибудь вы поймете, что, придя к вам, Я не мог уклониться и выбрать иной путь, ибо такова Моя любовь к вам. Я - распятый Бог, и любовь Моя крестна.

«Твой лик на фреске...»

Художник увидел его по откровению свыше. Это знак Моей победы, сын Мой. Это Моя любовь к вам. На Голгофе совершилось то, чего Я жаждал от сотворения мира. Ты видишь торжество на Моем лице? Это была Моя победа. Я желал понести крест и быть распятым, ибо любовь Моя нестерпима. Я не просто искупил ваши грехи. На кресте Я объяснился вам в любви и растворил Мою кровь в сердце каждого из вас, в земле, по которой вы ходите, в воздухе, которым вы дышите. Отныне никто не может вас у Меня отнять. Отныне вы и Я - одно. Я живу в вас, Я распят в вас - и это единственная причина, по которой Отец Мой до сих пор хранит этот мир.

Таинственный голос звучал светло и спокойно, словно теплый ветер в первой апрельской листве. Но это было на какой-то сокровенной глубине души, а вокруг ревела буря, океанские валы сотрясали утесы, землетрясения содрогали твердь. Меня бросало то в жар, то в холод. Сказанное не вмещалось во мне. В моей душе произошел переворот. Так, наверное, будет в последние дни - мир потрясется до основания, небо свернется как свиток и море обрушится в бездну, а свыше едва слышно будет доноситься ангельский хорал: «Agnus Dei...» ¹).

Он вновь и вновь несет Свой крест на Голгофу, чтобы быть там распятым. Вновь и вновь окружают Его ужасные химеры, которыми враг рода человеческого населил преисподнюю наших душ. Но несокрушима Его сила и чудодейственен Крест. И все новые и новые души, возненавидев и победив ад внутри себя, берут свой малый крест и следуют за Ним, чтобы на Голгофе воскликнуть: «Помяни меня, Господи, во Царствии Твоем!», и прозреть на Его любовь, и услышать: «Ныне же будешь со Мною в раю». И вокруг них спасаются тысячи, как был спасен римский легионер на Голгофе.

И пока это так, будет стоять наш мир. А когда исчезнут из него последние из несущих крест, - тогда наступит его кончина.

Не дай Господь никому из нас дожить до тех дней.

Не знаю, действительно ли были сказаны эти слова, или мне только примерещилось. Однако они запали мне в душу, и по сей день живут в ней, как реально сказанные. И думаю, не погрешу против истины, сказав: все эти долгие годы, отпущенные мне на земле по милости Божией, я только и делал, что мало-помалу прозревал на смысл этих слов.

...Позади меня послышался шорох одежды, и я обернулся. Это был патер. Отец Теодор стоял и смотрел на меня своими светлыми глазами, и в глазах его читалось странное понимание, происходившее словно изнутри меня самого. Я открыл было рот, чтобы что-то сказать, но язык мой остался нем - и лишь по выражению лица патера я понял: что-то все-таки было сказано мною и услышано им, что-то такое, что словами пришлось бы объяснять всю жизнь. Патер улыбнулся, кивнул головой и удалился в ризницу, а я, переведя дух и бросив последний долгий взгляд на фреску, сам не знаю почему опустился на одно колено и поклонился, коснувшись рукой пола.

А потом поднялся и пошел домой.

¹ ) "Агнец Божий" (лат.) - католический гимн, входящий в состав панихиды об усопшем.  ¤