И шло за Ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о Нем. Иисус же, обратившись к ним, сказал: дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших, ибо приходят дни, в которые скажут: «блаженны неплодные, и утробы неродившие, и сосцы непитавшие!» Тогда начнут говорить горам: «падите на нас!» и холмам: «покройте нас!»

Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?

Толпа втекла на площадь перед ратушей, полукругом расположившись перед деревянным помостом, убранным белыми, алыми и черными тканями и хвойными ветвями. Небо стало плотно-серым. Промозглый ветер налетал с Альп, гудел под стропилами крыш, обещая скорую зиму. Он пронизывал до костей, пробирая меня сквозь кольчугу, и от его дуновений стало отчаянно-тоскливо и страшно. Я глянул на лицо Клауса и увидел в его глазах то же тревожное одиночество, которое вдруг охватило меня самого.

Мы пришли.

Miserere...

Настал час развязки.

Miserere meum...

Сейчас здесь повторится то, что произошло тринадцать веков назад в Святой Земле - с одной только разницей.

Miserere Deus, meum miserere...

Теперь мы должны это сделать своими руками.

Патер встал посреди площади и раскрыл Евангелие.

И когда пришли на место, называемое Лобное, там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону. Иисус же говорил: Отче! прости им, ибо не знают, что делают. И делили одежды Его, бросая жребий.

И стоял народ, и смотрел. Насмехались же вместе с ними и начальники, говоря: других спасал; пусть спасет Себя Самого, если Он Христос, избранный Божий. И была над Ним надпись, сделанная словами греческими, римскими и еврейскими: «Сей есть Царь Иудейский».

Шествие остановилось.

Все стихло.

Иоахим Фогель втащил Крест на помост, осторожно положил его на дощатую поверхность, соскочил вниз и растворился в толпе. Наступил наш черед. Мы поднялись.

Вся мучившая меня во время Скорбного Пути тяжесть мигом улетучилась, едва мы достигли нашей Голгофы, уступив место пронзительной, почти звенящей, полетной ясности. Отсюда, с высоты помоста, венчавшего самую высокую точку деревни Рундшау, было, казалось, видно весь округ - и даже далее, на многие сотни и тысячи лиг. Вниз сбегали три деревенские улицы, тянулась лента дороги, широко раскинулась пологая долина, устремляясь к подножиям гор, укрытых пестрым осенним ковром елей, грабов и лиственниц. Вдалеке белели крохотные точки - отара рундшауских овец под присмотром старика Йоргена. Меня, помню, на миг поразила открывшаяся перспектива. Горизонт был неогляден. Казалось, что смотришь не с помоста, а с верхушки ратушной башни или с пика горы Танненберг... или, может быть, с Вершины Мира, если таковая существует на свете. Казалось, зрению доступно все, что ни есть на земле - все, что скрыто за отрогами Альп, за едва темнеющим вдалеке Линденом, все бесчисленные людские жизни, движения эпох и стран, все кипящие страсти, все страдания и молитвы. На миг мы оказались словно в центре мира, словно в фокусе вогнутого зеркала, ось которого прошла через главную площадь Рундшау.

Через Голгофу.

Мы поднялись.

Лотар последний раз преклонил колени, поцеловал Крестное Древо и простерся на нем. Я не в силах был поднять глаз. Что-то отчаянно стиснуло мое сердце, из глаз хлынули слезы, когда я непослушными пальцами начал

...вбивать огромные ржавые гвозди в...

привязывать кожаными ремешками

...Его...

его запястья. Пальцы не слушались, но я изо всех сил старался овладеть собой, помня, что если что-то сделаю не так, то доставлю этим

...Ему...

Лотару лишние страдания. «Прости меня, прости меня», - шептали мои губы, обращаясь не то к Лотару, не то к Самому нашему Господу, палачом Которого мне выпало быть в тот страшный час. Наконец дело было сделано. Ремешки вошли в специальные пазы, предусмотрительно оставленные Иоахимом, и были надежно затянуты. Из толпы выскочил могучий Карл Рейнеке, на этот раз без маски. Втроем мы подняли Крест вместе с

...Распятым на нем...

распятым на нем и утвердили его основание в гнезде посередине помоста. Лотар в своей хламиде, простерев руки, вознесся над площадью, словно белая птица. Загремели волынки. Площадь опустилась на колени.

Один из повешенных злодеев злословил Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив, унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!

И сказал ему Иисус: истинно говорю тебе, ныне же будешь со мною в раю.

После дьякон Фогт рассказал, что, планируя Мистерию, они с патером намеренно отказались от изображения двух разбойников. Лишь один Крест мы желали прославить, и ныне только он царил над площадью и народом. А покаявшийся разбойник... что ж... разве не этим кающимся разбойником была в тот миг вся наша деревня Рундшау?

Мы достойное по делам нашим приняли.

Miserere...

А Он ничего худого не сделал.

Miserere meum...

Господи! Помяни нас, когда приидешь в Царствие Твое!

Miserere Deus, miserere nos!.. ¹)

Мы с Клаусом Циллендорфом застыли в немом карауле по обе стороны Креста. С того места, где я стоял, я видел бледный профиль Лотара и кровь, двумя струйками ползущую по его лицу. Одна струйка спустилась на бровь и там остановилась; другая, пересекая висок, медленно стекала дальше по впалой щеке. Нижняя губа Лотара была закушена. Он смотрел куда-то поверх крыш, в пасмурную даль; глаза его вместо ярко-голубых казались теперь почти фиолетовыми.

Он смотрел... и он что-то видел там, куда смотрел.

Люди пели «Stabat Mater dolorosa» ²) - прекрасное творение фра Якопоне из Тоди, последователя святого Франциска. Перед Крестом неподвижно стояли Анна-Мария Шуберт и юный Петер Хоффбауэр - Пресвятая Дева и Иоанн, возлюбленный ученик Господень. Лицо Анны-Марии было бледно, как и лицо моего друга. Она казалась глубоко погруженной в молитву, и слезы, тихо струящиеся по ее щекам, странно напомнили мне капли крови на челе Лотара.

Маргрета Берн - Мария Магдалина - сидела у подножия Креста, обняв руками белое древо. Удивительная тишина и свет были в ее глазах - словно у той, настоящей Магдалины, после того как Господь изгнал из нее семерых бесов. Не раз после того мне вспоминалось это чудесное выражение ее лица, верное свидетельство благодати Божией, сходившей тогда на всех нас. И как же я горевал о том, что фрау Маргрета не сохранила эту благодать, променяв ее на несчастный круг наших деревенских кумушек...

Ветер тянул свою заунывную песнь. В толпе плакали. Плакал, утирая слезы, старый Дитмар Гренц из Клюгенау.

Патер читал Евангелие.

При кресте Иисуса стояли Матерь Его и сестра Матери Его, Мария Клеопова, и Мария Магдалина. Иисус, увидев Матерь и ученика, тут стоящего, которого любил, говорит Матери Своей: Жено! се, сын Твой. Потом говорит ученику: се, Матерь твоя! И с этого времени ученик сей взял Ее к себе.

Все эти слова от имени нашего Господа были произнесены дьяконом Андреасом Фогтом. Лотар молчал. Я не отрываясь глядел на его лицо, и чудилось мне, что непонятные перемены, происходившие с моим другом с самого начала Мистерии, уже близки к финалу, к какой-то неизъяснимой и пугающей развязке.

Лотар как бы отсутствовал.

Или, вернее, так: он уже не принадлежал себе или нам.

Телом он был здесь, перед нами, распятый на Кресте, в Терновом Венце, впившемся шипами в окровавленный лоб. Но что-то совершалось в нем самом и, как бы точнее выразиться, вокруг него. Вдруг таинственное мановение прошло по его лицу. Мне чрезвычайно трудно передать это вам бедными словами нашего языка, но я неожиданно со всей очевидностью понял, что Лотар в этот момент уже не с нами. Душа его, хоть и не покидала тела, словно куда-то отодвинулась на миг, трепетно отступила и простерлась, не смея выдать себя ни единым движением, вся объятая восторгом и глубочайшим смирением. Она как будто бы уступила место - да-да, именно - уступила место, отдав его всецело Тому, Кто единственный обладал правом занять этот великий престол - Крест Распятия. И Он уже сходил с неба над Рундшау, чтобы в этот самый главный миг явиться среди нас и засвидетельствовать, что призыв наш не был напрасным.

Лотар молчал - чтобы нам смог ответить Тот, к Которому мы взывали.

Патер читал Евангелие.

После того Иисус, зная, что уже все совершилось, да сбудется Писание, говорит: жажду. Тут стоял сосуд, полный уксуса. Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его. Когда же Иисус вкусил уксуса, сказал: совершилось! И, преклонив главу, предал дух.

Словно толчок вывел меня из оцепенения. Кто-то, кажется, Клаус, протянул мне кусок влажного мочала и я, едва соображая, что делаю, насадил его на конец копья и поднес к подбородку Лотара. Лотар не шелохнулся. Над площадью стояла мертвая тишина. Внезапно тело на Кресте дернулось и вытянулось как струна. Мы с Клаусом обомлели и замерли, не в силах пошевелиться. Лотар запрокинул голову к небу, и его глаза вспыхнули ясно-голубым пламенем, словно бы отразив ту вечную синеву, тот вечный свет, что находится выше туч... выше самих небес. В тот же момент в серых облаках над площадью появилась узкая брешь. Края ее, клубясь клочьями тумана, медленно расходились.

Лицо моего друга вдруг преобразилось в лик - иначе просто не скажешь: оно засияло, оно наполнилось такой возвышенной скорбью, теплотой, сыновней любовью, болью, кротостью, человечностью, - что вид его пронзал самое сердце, и посейчас встает у меня перед глазами, едва я вспоминаю о той великой минуте, апофеозе голгофского страдания нашего Господа.

Я впервые увидел лицо человека в божественном экстазе.

Высокий, сильный голос разнесся над главной площадью Рундшау. Это был одновременно и голос моего друга - молодой и звонкий - и новый, никогда ранее не слыханный: могучий, чистый, похожий на голос серебряной трубы. Он проникал в душу, в самую глубь, и что-то сдвигал в ней - так сильная свежая струя взметает воду у самого дна стоячего водоема.

Мы услышали голос Господа с Креста.

- ОТЧЕ! ПРОСТИ ИМ! ИБО НЕ ВЕДАЮТ, ЧТО ТВОРЯТ!..

- Или! Или! Ламма савахфани!

ГОСПОДИ! ГОСПОДИ! ДЛЯ ЧЕГО ТЫ МЕНЯ ОСТАВИЛ?

Мне показалось в тот миг, что даже белые пики Альп вдали онемели и содрогнулись от великой внутренней силы, заключенной в этом вопле с Креста.

Дьякон Фогт, собравшийся было сказать свою реплику за Иисуса, застыл, широко раскрыв глаза.

Патер Рихман не отрываясь смотрел на Крест. Рука его медленно совершала крестное знамение.

Толпа на площади оцепенела.

Даже ветер, кажется, остановился в воздухе.

Мы ждали того, что должно последовать дальше.

Крик эхом разнесся над всею долиной.

- СОВЕРШИЛОСЬ! СОВЕРШИЛОСЬ! СОВЕРШИЛОСЬ!

В облачный просвет над нашими головами пал золотой солнечный луч и осветил площадь и людей на ней.

Оно совершилось, - то, ради чего мы затеяли и осуществили нашу Мистерию. Но поняли мы это не сразу.

...Далеко-далеко, за несколько лиг от Рундшау, на альпийском лугу, старик Йорген Цильмайстер увидел этот луч, отложил свой пастушеский посох и опустился на колени, сложив руки для молитвы...

...В шести лигах от нашей деревни, в местечке Ахендорф, солнце на несколько секунд осияло окна домов, и больные, метавшиеся в чумном бреду, на краткое время пришли в сознание...

...Луч солнца осветил домик повитухи на окраине Рундшау. Берта Целлерман, едва встававшая на ноги после страшного потрясения, неожиданно почувствовала, что горячечная слабость совершенно оставила ее...

...В пораженном чумой Линдене безвестный лекарь, отчаявшийся справиться с эпидемией, изнуренный борьбой с чужим страданием и собственным страхом, уже собрался было наложить на себя руки. Но золотой отсвет пал на его подоконник, и лекарь, выглянув в окно, увидел вдалеке чистое небо в пелене темно-серых туч. «Эге! - сказал он себе. - Время ли малодушествовать? Не Господь ли это подает нам знамение - дабы мы не теряли надежду?»

И мысль о самоубийстве отныне больше не приходила ему на ум.

...На дороге, соединяющей Линден с округом Рундшау, офицер кантональных гвардейцев встрепенулся и привстал на стременах. В его крови уже бродили семена чумной заразы; жить ему оставалось несколько дней, но офицер не подозревал об этом. Он заметил луч, на долю мгновения блеснувший из просвета в плотных облаках - где-то там, вдали, кажется, над Рундшауским холмом - и теперь пристально вглядывался в том направлении. В какой-то миг ему показалось, что вдалеке полыхнул белым сиянием едва различимый крест. Видение тут же померкло; офицер протер глаза. «Однако, кажется, это добрый знак», - подумал он, снял с головы каску и перекрестился. Потом еще немного подумал, слез с лошади, преклонил колено и десять раз прочел «Ave Maria», используя вместо четок пальцы правой руки. Солдаты изумленно смотрели на своего лейтенанта, гадая, с чего бы это ему, грубияну, усачу и ругателю, взбрело на ум столь благочестивое дело. Офицер не обращал на них внимания.

Он прослужил еще десять лет и благополучно вышел в отставку в чине капитана. До конца жизни офицер так и не узнал, какая опасность ему угрожала и от чего спасла его та неожиданная молитва. Но каждый Божий день с тех пор он, повинуясь непонятному внушению, обязательно много раз прочитывал «Ave Maria», пользуясь четками или же обходясь без них.

...Теплый солнечный луч прошелся по толпе, стоявшей на главной площади Рундшау, погладив ее, словно добрая ладонь гладит головку ребенка. Это длилось считанные секунды. Но многим они показались длиною в жизнь.

- ОТЧЕ! В РУКИ ТВОИ ПРЕДАЮ ДУХ МОЙ!

Луч солнца сверкнул последний раз и пропал. Тучи сомкнулись.

Тело на Кресте дернулось снова, поникло, бледное лицо в Терновом Венце склонилось на грудь.

Капля крови закончила свой путь и, сорвавшись с подбородка Лотара, разбилась о дощатый помост.

Я поднял глаза.

Мой друг был в обмороке.

Впоследствии плотник Фогель клял себя на чем свет стоит. Хотя, конечно, вряд ли в том была его вина - кто же мог предположить, что все так обернется! Однако же добрый наш Иоахим несколько дней после Мистерии было совершенно безутешен и не позволял нам сказать ни слова, чтобы оправдать его. Почему, спросите вы?

Дело в том, что мы потом проверили: конструкция Креста была такова, что человек, привязанный к нему наподобие Лотара, лишившись опоры на ноги неминуемо остался бы калекой. Провисание на руках означало вывих обоих плечевых суставов и разрыв сухожилий, как на дыбе. Я тогда понял, почему римские воины, желая смерти распятых, перебивали им голени. Любой медикус вам скажет, что, кроме нестерпимой боли, эта мера вызывает сдавление грудной клетки (именно вследствие провисания), перекрытие дыхательных путей и быструю смерть от асфиксии. Лотару асфиксия не грозила, однако тяжелые увечья были практически неминуемы.

Почему-то никто не подумал об этом заранее. Но, повторю, разве могли мы вообразить, что Лотар на Кресте потеряет сознание?

Поэтому-то в тот миг, когда Лотар Ланге лишился чувств, когда колени его подогнулись и он в неестественной позе повис на Крестном Древе, плотник Фогель побелел как смерть и чуть было сам не рухнул замертво. Но Мистерия в очередной раз доказала нам, что Сам Господь устрояет происходящее. Когда моего друга немного погодя сняли с Креста, он был цел и невредим - только до крови рассадил себе запястья о проклятые ремешки.

Это было несомненное чудо Господне. Можете мне поверить. Я лично был тем добровольцем, который впоследствии испытал на себе эту особенность нашего Креста.

Но вернемся к рассказу.

Тишина стояла над площадью. Я обнаружил, что стою на коленях перед Крестом, заливаясь слезами. Собственно говоря, все, кто находился в этот момент здесь, упали на колени; многие плакали; патер Рихман рыдал, закрыв лицо рукой.

То, чему мы оказались свидетелями, потрясло всех до глубины души.

Так продолжалось несколько мгновений. А затем...

Словно хриплое карканье разнеслось над нашими головами.

Это был смех Конрада Айзенштайна.

Я обернулся, точно шершень впился мне в шею. Если бы Конрад посмотрел в этот миг на меня, я бы, наверное, убил его взглядом, как василиск.

Но он не смотрел на меня.

Он не смотрел ни на кого.

Он, не отрываясь, глядел на Крест и висевшего на нем.

И смеялся.

Отсмеявшись, Конрад Айзенштайн несколько раз беззвучно похлопал в ладоши и громко сказал:

- Браво. Браво. Пре-вос-ходно исполнено.

После чего вновь хохотнул и, развернувшись, не спеша удалился.

До сих пор ума не приложу, откуда он взял это словечко - «браво». Мы, швейцарцы, в то время вообще не употребляли этого слова. Мода на него пришла в наши края лишь полвека спустя - мы переняли ее у итальянцев.

Конрад Айзенштайн произнес одну только фразу, но эффект от нее был поразителен. Как будто некое тончайшее тело, до того объединявшее нас всех, внезапно распалось. Он отпугнул тайну. Мистерии больше не было, остались лишь мы - несколько десятков поселян в странных одеждах, нелепо стоящие на коленях вокруг деревянного креста, к которому непонятно зачем приторочен молодой Лотар Ланге.

Спасли положение музыканты. Они быстрее всех сориентировались в обстановке и грянули на своих волынках «Te Deum». Скорбная благодарственная песнь тут же была подхвачена людьми, и Мистерия вернулась. Уже не было деревни Рундшау. Мы снова были в Святой Земле, на Голгофе, в день и час Божественного искупления.

Патер Рихман, утерев слезы, раскрыл Евангелие.

Но один из воинов копьем пронзил Ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода. И видевший засвидетельствовал, и истинно свидетельство его; он знает, что говорит истину, дабы вы поверили.

Это были последние слова Мистерии. Я поднялся с колен. В несчастной моей голове билась одна лишь фраза, стих из Евангелия:

И весь народ, сшедшийся на сие зрелище, видя происходившее, возвращался, бия себя в грудь.

Деревянный наконечник древнеримского пилума коснулся ребер Лотара, и тотчас же, по знаку дьякона Фогта, хор детских голосов запел гимн, специально сочиненный судьей Хольгертом к нашей Мистерии:

(Позже, в утешение мне, патер Рихман рассказал предание о том самом римском легионере, который пронзил копьем ребро Спасителя. Кровь, вместе с водой брызнувшая из раны, попала воину на лицо и исцелила от какого-то недуга. Но самое главное - она исцелила его сердце. Легионер уверовал в Спасителя и вскоре примкнул к христианам, завершив свои дни в великой святости. Звали его Лонгинус).

Простые, бесхитростные слова песнопения подействовали на всех, как летний дождь после долгой засухи. На лицах отразилось ликование, восторг и странное облегчение - какое бывает у людей, внезапно закончивших долгую, трудную и ответственную работу. Что ж, отчасти так оно и было.

И все же это был еще не конец. Мистерия продолжала диктовать нам свою волю. До всех наконец дошло, что Лотар без сознания и что держать его на Кресте дальше попросту опасно. Так наша Мистерия сама себя дополнила еще двумя сценами, которых не было в плане: Снятия с Креста и Воскресения.

С величайшей осторожностью мы отвязали ремешки на его щиколотках и запястьях. Кузнец Рейнеке и ткач Геншер приняли бесчувственное тело на руки и опустили на помост, прямо на мягкий шерстяной плащ, который поспешил подложить староста Клюгенау Дитмар Гренц. Все беспокойно толпились рядом. Мы с Клаусом придерживали голову Лотара, пока Андреас Фогт по-матерински нежно, боясь лишний раз навредить, снимал с израненного чела Терновый Венец. Передав Венец патеру, дьякон похлопал Лотара по щекам и покропил его лицо водой из кринки, служившей умывальницей Пилату.

Секунду длилось напряженное молчание.

Потом Лотар открыл глаза, и все с облегчением загалдели.

Он глянул на нас, и в глазах его на миг отразился страх: ему показалось, будто Мистерия сорвалась, будто что-то пошло не так, и виноват в этом он. Но наш ликующий вид сразу его успокоил - тем более, что со всех сторон уже сыпались поздравления с великолепно прошедшим Божественным действом: все поздравляли всех, но Лотару, сами понимаете, досталась львиная доля внимания.

Лотар, однако, был чрезвычайно смущен. Оказывается, он ровным счетом ничего не помнил из того, что произошло с ним на Кресте и даже, как я уже сказал, сперва подумал, что сделал что-нибудь не так, как надо, и все испортил.

Патер Рихман сиял. Он обнял и благословил лично каждого участника Мистерии, а Лотара обнял, благословил и поцеловал в лоб; Лотар в ответ поцеловал ему руку. Музыканты ударили что-то совершенно плясовое. Толпа перемешалась, люди делились впечатлениями, пересказывая друг другу, что они чувствовали во время каждой из сцен. Все было слишком необыкновенно и удивительно. Мистерия, как показалось многим, длилась несколько часов, тогда как на самом деле сейчас был лишь второй час пополудни, и продолжительность действа, следовательно, заняла меньше часа. Среди этой суеты я на какое-то время позабыл про своего друга, а когда кинулся затем его искать, обнаружил лишь сложенную на краю помоста белую хламиду с красными потеками и аккуратно лежащий поверх нее Терновый Венец - кровь запеклась на нескольких шипах.

Лотара нигде не было.

¹ ) Помилуй, Боже, помилуй нас! (лат.)  ¤

² ) "Стояла Матерь скорбящая" (лат.) - католическое песнопение.  ¤