Жреческое имя мое - Дезидерий, прозвание - Contra-Deum. Я известен и важен лишь тем, что всю жизнь разрабатывал способы следования за Новым богом и при удаче - того, как приблизиться к Нему и говорить с Ним. Но останусь я в памяти, видимо, не под именем Следующего за Богом, а под прозвищем Противостоящего Ему. Был давно на юго-востоке в пустынном народе человек с подобным прозванием, Израиль - но мои заслуги куда ничтожнее, чем у него, ставшего отцом племен...
Сейчас я стар, голова моя часто кружится, руки дрожат, да и никогда не умел я писать красно и грамотно. Но теперь требуют у меня не только передавать свою премудрость устно и тайно некоторым ученикам, но и записать лично историю того, как я повстречал Нового бога и был вынужден говорить с ним.
Сказал мне епископ, добрый Теофил: "Все хорошо в твоей методе, Дезидерий - нет только твоего личного опыта - как именно паника и ужас превратились в любовь и желание следовать... Как же ученики могут следовать за Новым богом, если не узнают, с чего все это начинается? Зачем тебе скрывать, насколько ты был тогда глуп, труслив и неловок - все они сейчас такие же, как и ты тогда", - а я долго медлил и приступаю к делу только сейчас; почти всю разумную жизнь я либо боялся воспоминаний, либо стыдился собственной дурости... Но теперь я думаю, что оставлю вас без опоры, если не расскажу и об этом - а прежде я хотел защитить вас от ужаса, что казался мне лишним и сделать ваш путь чуть более легким.
Все вы, дети, давно меня знаете - человек я отнюдь не храбрый, не слишком уж мудрый, и даже сейчас, на границе смерти, дрожу от стыда, страха и отвращения, вспоминая все это. Я прошу у всех вас прощения, если моя история выйдет путаной или будет задерживаться на подробностях, что покажутся вам незначимыми - все это я делаю от страха, тяну время. Прошу прощения и за то, что долго скрывал многое важное... Всех вас я любил, всех учил - кого больше, кого меньше, смотря по способностям, рвению и добродетели; поэтому примите и вы меня со снисхождением и состраданием, милые дети мои.
***
Все это произошло, когда мне только исполнялось семнадцать лет - я учился тогда, чтобы стать жрецом и переписчиком Храма. Звали меня Гаэтан, родом я из Провинции, с юга, и, чтобы отличать от других моих земляков и тезок, меня прозвали Мельником; еще дразнили за глаза Мучным Червем - потому что был я длинным, бледным и рыхлым. Почему Мельник? Мой отец был мельником и завел по водяной или ветряной мельнице для каждого из сыновей - но не для меня: потому что на мучную пыль охватывало меня страшное предсмертное удушье, я как бы давился мутным жгучим воздухом и не мог извергнуть его обратно, глаза истекали слезами, а нос соплями. Отец, видя, как я мучаюсь, вложил деньги в то, чтобы выучить на клирика - но не запретил избрать и что-нибудь другое, если и тут я покажу неспособность или охватит меня моя болезнь. А мать сказала: "Не стыдись, Гай, что тебе выделена доля, как и сестрам - выучишься, и тогда уж мы с тебя и спросим, а пока ни о чем таком не думай". Родители дали мне денег, посадили на барку с соленой рыбой и отправили в храмовый город.
В Храме я проучился ровно год. Каждое лето, в начале июня, решали, кто из школяров остается учиться дальше, а кого попросят выйти вон. Так набиралось человек пятнадцать-двадцать, неспособных или нерадивых, они разбивались на небольшие кучки и возвращались на север, юг или запад. А школяры из восточных лесов цеплялись за Храм всеми своими когтями и покидали его крайне редко.
Так вот, после первого года и я уже знал, что в Храме меня не оставят, и был огорчен, но не очень уж сильно. Я решил не возвращаться к отцу, а пробиваться дальне на юг, на Побережье, и поступить там в школу лекарей - оплачивая учебу какой-нибудь грязной работой. Эта школа славилась не хитрыми лекарствами, а искусством исправлять искаженный образ жизни больного и этим возвращать ему здоровье его же силами. Там при везении я мог и победить свой недуг, и сам научиться этому искусству. И если бы отказали в приеме, я бы умер у них на пороге, но не ушел бы назад!
***
Перед самым роспуском на лето, утром, призвал меня к себе мастер Дункан, наш основной наставник. Его мастерская была внутри полностью белой, и широкие бруски света из раскрытых окон пересекались там, где он стоял. Сутулый, рослый, одетый как моряк - в свободную рубаху и длинные штаны, он набрасывал нечто углем на старом, много раз вычищенном листе, распяленном на наклонной большой доске. Я остановился у порога и долго смотрел, как он работает - быстро и невероятно точно, мне так никогда не суметь. Я знал, зачем он меня призывает. Мастер начертал совершенно правильный круг, вписал в него тело человека, по которому катятся такие же круги с заключенными в них телами - все это двигалось, крутилось, сворачивалось внутрь. Он не прервал работы, чтобы показать мне, как надо... Потом Дункан перебросил уголь в левую руку и набросал надпись, которой я разобрать не смог - это было зеркальное отражение обычной надписи. Этот пергамент приложат в нескольких местах к какой-нибудь светлой стене, отпечатают на нее изображение и вырежут каменные медальоны...
Обе кисти мастера, зрячие и не уступающие друг другу в ловкости, были отмечены татуировками - справа широко открытые кошачьи глаза, слева - полуприкрытые совиные. Он закончил, отряхнул руки и обернулся.
- Здравствуй, Гаэтан. Как думаешь, что это такое получилось?
- А Вы разве не знаете сами? - нерешительно пробурчал я. Мне хотелось бы, чтоб он скорее заговорил обо мне.
- Нет, пока не знаю. Эту тему передала мне дочь...
Все знали, что у мастера есть приемная дочка, полувзрослая девочка, она почти не разговаривает и неожиданно подолгу застывает в нелепых позах. Иногда она становилась буйной, и тогда учитель на несколько дней покидал нас, а потом возвращался с новыми идеями для росписей. При всей строгости отношения Храма к мужскому целомудрию мастера Дункана никто не подозревал ни в чем дурном, от него не требовали отослать безумного ребенка куда-нибудь подальше.
Я вспомнил эту злую хилую девушку - то, как она сидит, как смотрит, как движется, и поле моего зрения вдруг стало очень узким. Я увидел, как покатились колеса, как закружился вихрь и скрылся в сердце нарисованного человека, как большой человек поглотил малых. Я ощутил давление и боль в груди.
- Мастер... Наверное, это события - ну, те, которые нас куда-то двигают, вынуждают что-то делать?
- Да, наверное, - шепнул он, - Майя не говорит, она лишь заставляет меня видеть. Да! Мне кажется, это Время! Пусть так и будет пока.
Мы еще чуть-чуть постояли, помолчали. Потом он склонил щетинистую темную голову и вдруг покраснел:
- Гаэтан, ты неплохо выдержал испытания, но... - встряхнул головой и прикрикнул на меня, - ... но ты пером работаешь, как медведь когтями дерет и почти не различаешь оттенков! Как тут с тобой быть?!
- Да-да, - глупо влез я - то ли хотел поддержать его, подольститься, то ли надерзить, - и пишу я с ошибками - где в вашем языке одна гласная, я пишу сразу три или четыре, как в моем...
- Ну вот, - резко успокоился мастер Дункан, - сам все понимаешь. Я не могу оставить тебя здесь, а собиратели мифов нам пока не нужны. Ты молодой, умный и непоседливый - так не трать даром времени, уходи и найди себе другое дело.
- Да не волнуйтесь Вы, мастер - я решил изучать медицину.
- Ну и отлично. Теперь ступай. Все.
Махнув "совиной" рукой, он отвернулся к своей доске. Я ушел.
***
Я ушел на другой конец города в общежитие и кладовую, сдал сутану и прочие казенные вещи, переоделся в штаны и жилет, навеки пропитанные мукой и пылью; проверил лук и стрелы - все с ними было хорошо. Вышел, уселся на солнышке и решил дождаться, пока не подойдет еще какой-нибудь изгнанный "провинциал". Через два часа мне повезло - пришел звездный мальчик, сам Бертран Рыцаренок, уже переодетый в старый зеленый камзол, с большим кожаным мешком за плечами и с длинноватым мечом на вытертой перевязи. Если б его назвали Рыцаренком в глаза, то на купца или мещанина он напал бы без предупреждения, дворянина вызвал бы. При такой задиристости дрался Бертран, что и говорить, умно и удачно. Он был высок, строен и плечист, с длинными ногами, только вот шея еще слишком тонка, чтобы подолгу носить тяжелый боевой шлем. Бертрану было тогда лет шестнадцать, но выглядел он старше - а вел себя препотешно, как настоящий взрослый рыцарь, если не забывался и не впадал в мальчишество, что происходило с ним довольно часто. Так что жил юный трубадур в постоянном напряжении и страдал время от времени тяжелыми приступами стыда, кои старался скрыть.
- Эй, Мельник, - издалека крикнул он чистым, звучным голосом певца, и напряжения в этом голосе не было ни малейшего, - Ты тоже уходишь?
Я поразился - он же всегда хотел стать гонцом, собирателем мифов, а потом вернуться домой и уже тогда войти в сообщество тамошних трубадуров! Учился он прекрасно...
- И ты тоже?! Бертран, да ты с ума сошел!
- Да! - самодовольно радовался Рыцаренок, - Братья вызвали меня сражаться с дядей! Ты подумай - если мы победим, то и мне достанется, они сказали, небольшое поместье! А потом я вернусь в Храм. Пойдешь со мной?
- Еще бы! Теперь есть кому пугать всяких разбойников.
- Тогда подожди - я только лошадь заберу. А ты набери еще попутчиков, да поумнее!
Он степенно ушел, а я потолкался среди школяров, но никого не нашел. Кто-то сказал, что выгнали еще и близнецов - тогда я вернулся и решил перехватить их. Идти лучше вчетвером-впятером: легче защититься и найти работу, а вот большую компанию труднее и держать в дружелюбном настроении, и обеспечивать едой.
Приплелись в конце концов и эти братцы, сыновья купеческие почти пятнадцати лет от роду; разгильдяи, каких свет не видывал, но исполнительные и сильные. Плотненькие, глазастые, что твои бобрята. Обычно купцы радуются, когда дело наследуют близнецы - два ума видят больше подробностей и думают все же чуть-чуть по-разному, а воля у них одна на двоих, и они не стремятся разделаться друг с другом. Но эти не были старшими, деньги у них не держались, и их отправили учиться. Как кого конкретно звали, я не мог запомнить даже тогда, так они были похожи и никогда не ходили по одному. Но один близнец, понадежнее, всегда носил их общую сумочку; его так и называли - Сумочка, и он не обижался. У второго прозвище появилось совсем недавно - Косынка. Сейчас его голова была повязана синим платком, а тело укутано в ветхую бурую сутану покаяния. Их выгоняли за невзнос платы на следующий год - братья проиграли ее в карты и кости. В надежде отыграться Косынка спустил сначала всю одежду, потом волосы (теперь у него то мерзла, то перегревалась обритая голова, а платок немного согревал ее или защищал от полуденного солнца), а в итоге проиграл бы и девственность, если б Сумочка не увел его силой. До конца годовых испытаний братцы просидели в общежитии и теперь тоже искали попутчиков.
- Арнаут! Гираут! Мы с Бертраном тоже уходим. Идем с нами!
- Здорово! - бобрята откликнулись хором.
Мы трое сидели в пыли, и Сумочка все подбрасывал монетку - орел или решка, орел или решка? Косынка обнажил голову и все водил ладонью по щетине - туда-сюда, туда-сюда... Мне стало скучно, потом я разозлился, но тут Бертран наконец-то вернулся с оседланным гнедым коньком в поводу. Он успел надеть рыжий от старости кожаный колет, обшитый костяными пластинами, прицепил кривой кинжал к другой стороне пояса и повесил за спину маленький круглый щит с медной тусклой шишечкой.
- Чего мы ждем? - властно спросил нас и нахмурился.
- Вас, только Вас, наш сеньор! - хихикнул я.
Бертран смутился. Мы встали, отряхивая задницы. Он вскочил на гнедого, и мы отправились на юг.
После полудня, в яблоневых садах, нас нагнал еще один парень в покаянной сутане.
- Тьфу ты! - сказал зоркий Сумочка, увидев его в тучке белой пыли, - Он же придурок! Еще кормить его...
- Извращенец...
- Да ладно, - откликнулся хмурый Косынка, - мы его продадим, он ведь раб.
- И верно! - согласился Бертран, его слегка передернуло, - Этого надо пристроить в первый же дом разврата - всем от этого будет только лучше, а деньги мы потратим на таможенные пошлины.
Я тоже что-то сказал тогда, в этом же смысле.
Этот слабоумный переросток подошел косолапо и по-детски вежливо поклонился гнедому коню Бертрана. Его сутана на спине была в косых полосах запекшейся крови - раб совершил какое-то особенное непотребство, и его высекли, а не повесили только потому, что он был еще ребенком. А теперь он сбежал, и возвращать его в Храм у нас не было ни охоты, ни лишнего времени. Имен рабов никто не помнит, а этому дали прозвище "Чулки": он постоянно крал их у уборщиц и в городе, особенно такие, что с красными полосками, сами знаете для чего. В детстве он, видимо, был хорошеньким - белокурый, кудрявый, с голубыми слезливо блестящими глазками; а сейчас пошел в рост, его лицо стало асимметричным и грубым, позвоночник искривился, вздернулось левое плечо. Когда он стоял, то мерно перекатывался с пятки на носок и обратно и все время кивал большой угловатой головой. Но обслужить, по слухам, был всегда готов, подстерегал зазевавшихся или озабоченных школяров у отхожих мест; раза два его пытались прямо там и утопить.
Мы объяснили ему: он пойдет с нами и будет делать то, что ему велят, иначе отдадим мужикам на тяжелую работу. Если будет послушным, продадим его в городе, и он там будет ублажать всех, кто его попросит, и получать за это деньги. Он замычал, обрадовался и вроде бы согласился. Следующие три дня он варил похлебку, следил за огнем и стерег коня не лучше и не хуже нас.
***
К вечеру первого дня странствия мы углубились в яблочный сад и попросились на ночлег у сторожа. Он согласился, сам пошел к соседке выпивать, а нас оставил - пятеро взрослых парней, один почти что воин: связываться опасно, а вот выгоду извлечь можно. Бертран расседлал, спутал и немного спустя напоил коня; тот весь день прогуливался шагом и почти не устал.
Мы расселись на бревнах у сторожки, достали все, что нужно было быстро съесть, и стали разглядывать желтый закат. Я решил, что погода завтра будет ясная, и объявил об этом. По кругу пошла фляжка пива.
- Парни, - сказал Бертран, - кто из нас куда идет? Ты, Мельник?
- На побережье, в школу лекарей Салерно.
Бобрята переглянулись.
- Наш отец и брат живут у Гавейна, они советники коммерции...
- Но мы туда не пойдем, отец нас точно проклянет или отдаст в наемники...
- Брат только рад будет, если нас...
- Ну, хорошо. Братья написали мне, что у Гавейна сейчас опасно - он слишком стар, чтобы держать всех в руках. Герцогиню считают ведьмой, и она не у дел - в лесу, у матери. Его старшие сыновья, Уриен и Лот, готовы схватиться, а их старшая сестра Моргауза коварна и хладнокровна; она не вступает в союз ни с одним из них, но и замуж при этом не торопится. Кроме того, наши пилигримы так и не купили свой холм для города и теперь хотят его отвоевать. Старые верующие недовольны - Гавейн не продает землю и не изгоняет еретиков. А мужики поддержат их, потому что никогда не хотят работать. Еретики же говорят, как всегда, о равенстве и о захвате наделов. Я не поведу вас туда. Вот-вот будет заваруха. И разбойники уже есть, а мы почти безоружны.
В сумерках казалось, что говорит не Рыцаренок, а самый настоящий молодой рыцарь.
Косынка, у которого в голове была настоящая карта, заговорил как доподлинный купец:
- Сердце Мира не идеально круглое. В нескольких неделях пути будет залив, в него впадает судоходная река, по которой мы приехали...
- Да, мы можем наняться там тянуть баржи или грести вверх по течению. Дойдем до границ Чернокнижника и свернем. Пойдем, наверное, искать, где учат толковать законы. Или станем храмовыми служками.
- Или певчими.
- А ты куда, Бертран?
- К себе, в Вентадорн. Это по границам Гавейна Чернокнижника и на юго-восток. Мельник, ты с нами?
- Ну да.
- Тогда вы, парни, будете наниматься работать к мужикам. Мне этого нельзя.
- Что ж, пусть так. То-то повеселимся с бабами, и придурок с нами! А вот ты будешь пировать с дворянами, там-то девушек ни-ни...
- Решено. Идем к реке и потом по ней подымаемся.
***
Следующие два дня мы приятно прогуливались, прямо как на свадьбе Зеленого Короля. Кругом яблочные сады и луга, тепло и ясно. Бертран то и дело отпускал поводья, правил коленями, пел себе под лютню. Я сейчас их уже не помню, а тогда мне его канцоны и нравились, и не нравились одновременно - о том, например, как он сворует у всех дам их лучшие прелести и создаст себе самую прекрасную в мире Составную Донну; если прелестей хватит, то создаст себе целый гарем и раздарит его вассалам; дам, которым не хватило рук, ног или глаз, отдаст в монастырь. Или про то, как он любит воевать - вот стоят шатры, а вот уже рушатся стены, струится кровь, кони скачут по трупам - а ему все равно, из-за чего бы ни началась война, сражаться прекрасно. Арнаут и Гираут на ходу перебрасывались в орла и решку на пинки под зад коленом. Чулки знал свое место и брел позади, в пыли.
В день второй хозяйственные близнецы вынули из котомки бредень и натаскали рыбы в старице; на третий день я снял первым же выстрелом дикого селезня, а Чулки умело ощипал его. Потом у Бертранова меча безнадежно треснула перевязь, и он прицепил его к седлу.
А потом мы пришли в проклятые земли. Это узкая полоса между пригородом и землями свободных крестьян, а живут в ней изгои и разбойники. Поэтому я не разбирал лука, Бертран убрал лютню, а близнецы держали руки поближе к ножам. Но тропы были пустынны и вроде бы не опасны, и к вечеру мы вышли к довольно большой реке.
Собирался дождь, но к утру или позже. По небу протянулись струи перистых облаков, после заката его затянуло сплошь. Росы почти не выпало.
Всех клонило в сон. Мы развели огонь, приготовили ложе из веток, стреножили и расседлали коня, а потом натянули куртки - кто кожаную, кто вязаную. Только Чулки, казалось, не мерз, не замечал ни ветерка, ни влажности. Ужинать мы не стали и повалились спать. Первую смену - часа два - на страже оставались Арнаут и Гираут - по отдельности они ничего не сделали бы, растерявшись.
Стоило мне заснуть, и они растолкали меня и завалились сами. Костер мы развели небольшой, лишь бы не промерзнуть. Конь пасся под деревьями, дремал. Я ушел к реке - чуть выше в нее впадал широкий спокойный ручей с ледяной водой, а ниже она резко перегибалась, образуя омуток. Я сидел, слушал себе воду и думал в дреме о том, какую бы там мельницу мог построить мой отец. Звезды были едва видны за пеленой облаков, но что-то о времени понять было можно... Конь почему-то временами всхрапывал, но зверя слышно не было, и я, не очень привычный к коням, не понимал, что же его беспокоит. На всякий случай я подкормил огонь, сделал пламя поярче и взял на колени лук.
Так прошло два часа - и ровным счетом ничего не случилось. Моя воображаемая мельница строилась и перестраивалась, а отец критиковал ее. Конь тихо переступал копытами. Парни храпели. Кое-как сориентировавшись в небе, я растолкал Чулки. Он протер глаза, противно заскулил и ушел к костру.
Утром меня разбудила песня синицы, похожая на неприятный резкий и непрерывный звон. Значит, было уже довольно поздно - светло. А Чулки? Он лежал спиной к костру - видимо, спал. Я подошел и легонько пнул его меж лопаток - и тут увидел обрубок шеи в луже крови, как в студне. Он так и лежал - в распахнутой сутане, под которой ничего не было, в пестрых вязаных чулках, которые были ему узки и коротки. Безобразная голова откатилась от костра, недалеко, в ложбинку. Значит, он занимался детским грехом, смотрел в огонь - летели мои мысли, - а потом кто-то незаметно подошел сзади и отсек ему голову. Этот кто-то долго нас караулил, тихо шел следом, а потом...
Где конь? Тихо. Коня нет, валяются стальные путы - кто-то перекусил их каким-то инструментом. Нет росы, не видно следов, ни конских, ни человеческих. Нет ни щита на дереве, ни седла, ни меча. Сначала меня вырвало, потом я упал на колени у трупа и заорал.
Сзади оказался Бертран, не снимавший лат. Он пошевелил труп, потом потрогал голову за челюсть.
- Окоченел... Поздно.
Тут подошли близнецы, оба сразу. Бертран первым прибежал к реке. На песке отпечатались только конские следы - значит, конокрад был один и переправился на тот берег верхом.
Бертран врезал мне под дых, очень сильно.
- Зачем заставил стеречь его, кретин, ослое...? Где мой меч, где щит, где конь, ты, скотина деревенская, мужик вонючий?!
Я медленно встал и разогнулся:
- Ты сам, - прошипел я, - оставил свой меч, Рыцаренок...
- Я-а?!
Он избил меня так, что голова к полудню раздулась, как горшок, а нижняя половина носа навсегда съехала на сторону. Он меня бил, а я, дурак, все вставал и при этом не смел ударить дворянина, как и положено пусть богатому, но все же крестьянскому сыну. Я все вставал и вставал - боялся, что он меня утопит, если останусь лежать или потеряю сознание.
Арнаут и Гираут тем временем соорудили из нашего ложа плотик и спустили на нем покойника вниз по течению; претензий к ним за то, что не защитили меня, следовательно, и быть не могло.
Потом он долго еще меня не замечал, и я его тоже. Был бы нам не нужен воин-проводник, я б зарезал его ночью или пристрелил бы, если б он снял колет, прямо в спину.
***
На время я занял место раба. Голова моя болела, нос не дышал и глаза почти не открывались. Я тупо шел за близнецами, иногда клал руки им на плечи, делал на привалах, что говорят, слушался всех, как злой дух из масляной лампы. Косынка взял мой лук и охотился, а его брат рыбачил. А потом, когда мы вышли из проклятых земель в свободные, я смог приоткрыть глаза. Моя черная рожа к тому времени стала иззелена-желтой с багровыми круглыми пятнами и покрылась редким бесцветным пухом там, где это полагается по естеству.
В свободных землях население очень пестрое - там есть и вольные землевладельцы, и хлебопашцы, живут там и дворяне со своими арендаторами, богатые и бедные. Я предпочел бы останавливаться у себе подобных, и Бертран тоже - у подобных себе. Наш переход до первого дворянского гнезда оказался длинноват. Не успев отдохнуть, Рыцаренок отправился с визитом к хозяевам земли, а мы трое - на огород к управляющему. Весь день мы наполняли и наполняли огородные бочки водою из пруда. Меня, избитого, считали нерадивым рабом, а братцы-бобрята часто присаживались отдохнуть и поболтать. Но у меня не было сил ни обижаться, ни восстанавливать равенство. К вечеру мы заработали каравай хлеба, кусок сала, большой пучок зелени и кувшин пива - сам кувшин надо было возвращать; на огороде все еще оставалось несколько пустых бочек.
Подошел довольный Бертран - ему в дорогу дали жареную курицу, подарили почти новые еще крепкие сапоги из конской кожи (свои старые он теперь отдал Косынке, который так и шлепал по лесам в веревочных сандалиях). Курицу, зелень и часть хлеба мы съели, пиво выпили, а сало и остаток каравая Сумочка припрятал на потом.
Как водится, мы уселись в кружок обсудить дела.
- Вот что, - начал Рыцаренок, - Ты, Мельник, должен мне хотя бы коня.
Он вздернул меня за грудки вверх и тряс, как-то странно кряхтя. Я висел и впервые в жизни и правда чувствовал себя Мучным Червем.
- Где хочешь укради, или я тебя продам!
Сумочка аж прикрикнул:
- Бертран, столько за него не выручить, успокойся!
- Тогда будешь мне должен - свою мельницу, Мельник!
- Хорошо, хорошо, он заплатит, когда сможет...
- Мне надо сейчас! Понимаешь, ты, мужик, как я без коня должен воевать, а?!
- Бертран, Бертран, я сделаю!
Он отвязался наконец, но еще долго сидел, пофыркивая, на корточках и злобно смотрел на всех нас. Хорошо хотя бы, что он обратил на меня внимание, и ситуация хоть чуть-чуть разрядилась.
Воровать коня прямо здесь было немыслимо. Поэтому только на следующем вечернем привале я забрал у Косынки лук и пошел на разведку. В этой деревне занимались мясными телятами, пользовались волами и ослами, коней же я пока не видел. Но к вечеру из дома старосты погнали в ночное жеребую рыжую кобылу и вороного мерина. Сопровождали лошадей два мальчика, оба сильно моложе меня - рыжие и кудрявые. Они радовались, что их отпустили ночью, позволили не спать, и никто не будет ругать их, если они будут купаться или рассказывать всякие ужасы и непотребства.
Я незаметно шел за ними - не за кустами вдоль тропы, а просто позади, по своим делам. Проводив коней через перелесок к речке и лугу, младший мальчик ушел, а старший повел коней в воду и несколько раз окунулся сам. Я же кружил и кружил на границе луга и леса, якобы подстерегал кого-то. Мальчик видел меня и не боялся. Потом я сделал вид, что ушел, и спрятался в кустах; положил на колени натянутый лук и стал чего-то ждать.
Когда наступили сумерки, к парнишке пришла девушка в платье чуть ли не из мешковины и в розовом старом чепчике. Девушка эта казалась сильно старше - и вроде бы ребенку она не сестра. Непонятная девица принесла узелок с едою. Я думал, она уйдет - но она осталась на ночь. Кто она ему - боги знают. Может быть, невеста - в деревнях женщины частенько берут себе мальчишек, чтобы мужей хватило наподольше. Или тетка...
А я сидел и боялся. Холодная тревога могла бы меня разъесть изнутри, а я должен был быть неподвижным. Всем известно, что солнечный охотник Передир в облике кентавра (у нас его все еще называют Локсием) следит за охотником, и тот, кто вышел на охоту, сам становится добычей. А при Луне охотиться вообще нельзя из-за убийственного гнева его сестры, девственной матери лесных зверей.
Так вот, я сидел и думал, что понимаю, как действовал наш конокрад. Парнишку я мог бы напугать или как-то обмануть и увести коней, но вот девушка... Уводить коня - нам - чистое безумие, заподозрят прежде всего странников. За это толпа разорвет не только меня. Пусть в этой деревне не рассмотрели моих спутников, но мне-то что до этого? А если я убью ребенка или девушку? Убьют, как-нибудь еще хуже. Вот что значит быть добычей Локсия! Да и ночь: жеребая кобыла Бертрану не подойдет, а мерина почти не будет видно при свете ущербной Луны. Значит, надо подождать хотя бы до предрассветных сумерек. Это недолго, сейчас заря с зарей встречаются. Я снял тетиву и спрятал лук до утра, после чего Локсий отвел от меня ужасающий взор.
Я думал, что девушка соблазнит мальчишку - для этого, мол, и пришла, но такого не случилось. Они поели, кони спокойно паслись. Он несколько раз ходил поплескаться к реке, а она стерегла огонь. Потом они сидели рядом и что-то друг другу рассказывали. Я не слышал или не понимал ничего - ни соловья, ни треска огня, ни тех шумов, что производят лошади. Я только видел.
И до рассвета оставалось все меньше, надо было на что-то решиться. Я вновь натянул лук и все сидел, то накладывая, то снимая стрелу. Мог бы испортить его, но не испортил. Мой лук туже и больше охотничьего, но не такой большой, как у воинов на крепостных стенах; бьет он мощно, стрелы длинные. Жалко мальчишку и девушку - но и стрелять по ним нельзя, кто-то непременно спасется.
Вообще-то, деньги у меня были, два заветных золотых в поясе под рубахою; мне тайно дала их матушка из своего приданого. Их хватило бы еще на два года обучения в Храме и, может быть, хватит заплатить хотя бы за несколько недель в Салерно. Это мой последний надел - и если я отдам их, то год или больше мне придется быть почти рабом, и я не знаю, сколько зарабатывают поденщики на побережье. Да и обидно было просто так их отдать этому спесивому Рыцаренку, который даже меча не уберег...
И тут то ли Локсий, то ли кто другой снова стал выслеживать меня. Я его не слышал, но спиною чувствовал, как кто-то огибает меня сзади - не сверху, а по земле. С зарей на другом краю неба, над заливом, очень далеко, заиграли зарницы и сполохи, а потом прошел за горизонт огненный столп; девушка и мальчик, как и я, смотрели вдаль, а кони замерли.
Столп ушел, а свет его ненадолго остался. И тут кто-то высокий и черный широко шагнул из-за моей спины к караульщикам. Я, не думая, выстрелил, и он упал. От щелчка тетивы и падения тела парнишка с визгом отскочил в лес, а девушка бросилась за конями. Еще я видел. как дрожит моя торчащая стрела, а потом сумерки сгустились. Девушка отозвала ребенка, они вскочили на лошадей и ускакали.
Я сидел у брошенного костра, ждал рассвета и распарывал пояс. Когда обсохла роса, рассмотрел убитого - это был черный волк с выгоревшими до рыжины боками, и даже не очень большой. Но я-то видел, как он приближался к сидящим, стоя на двух ногах! Он был высоким и плечистым.
Меня же охватило облегчение - не радостное, а грустное и постыдное. Я чуть не стал убийцей ребенка и конокрадом - ради Бертрана и чувства долга. А потом, не убереги меня огненный столп и оборотень, что бы я тогда сделал? И мне было очень жалко денег и времени, которое я растрачу на заработки. Так что Бертрана ненавидеть я не имел права, потому что был перед ним виноват.
Я собрал с волчьих боков невыпавшие колтуны - он еще не перелинял; говорят, тот, что сжует шерстинку оборотня, станет незаметным. А что, если я сбегу? Долг-то все равно останется, платить будет отец...
Волка я убил в самое сердце - но стрелял-то не в бок ему, а в спину... Вытащил стрелу, чтобы не возникло вопросов, для чего именно я ночью охотился на оборотней - по счастливой случайности или промыслу Локсия это оказалась та единственная стрела с серебряным наконечником из жертвенного ножа, которую дед подарил мне как раз ради таких случаев.
И я вернулся, по-детски неся в кулаках деньги и оборотневу шерсть. Протянул кулак с деньгами Бертрану и еле-еле разжал пальцы:
- Не буду я для тебя конокрадом. На, бери. Купи вот какого хочешь коня.
Тот заулыбался, как ребенок:
- Эх, да за такие деньги не "какого хочешь", а какого дадут, и в зубы ему не смотри!
- Чего?
- Спасибо, Гаэтан! Я бы без коня... И прости, что я тебя так оскорбил. Прими мои извинения.
И тут я устроил истерику:
- Да? Мужик - я и есть мужик, и нечего передо мной извиняться, как перед бароном! Ты мне лучше нос вправь! Давай!
- Да поздно уже, надо снова ломать!
Я затопал ногами, бросил шапку оземь, и тут заорал Косынка:
- Провалиться мне, Мельник! Ты же седой!
А Сумочка свел карие круглые глазки к носу и вырвал волосок из моего виска, брезгливо-почтительно, двумя пальчиками подал мне. И верно, волосок был не бесцветно-серый, а совсем белый, как молоко. Я сунул спутникам пропотевшую шерсть:
- Нате! Это оборотня.
А потом сел и разревелся, а они деликатно отвернулись.
В полдень вся деревня уже знала, что младшего сына старосты и его нареченную спасла сама Лунная Дева Дейрдре, пустив невидимую стрелу. Сначала старостиха приказала принести в жертву ей гончего щенка - но поскупились: староста счел, что собака почти совсем и не породистая, в итоге бабка старостина дома пожертвовала на перекрестке троп черную курицу и каплю собственной крови. Труп волка общипали почти налысо и подвесили за хвост на дерево - когда он оторвется от хвоста, то превратится в человека, и тогда уже станет ясно, как поступить с ним и его семьей. Кто-то подумал и поднес такому опасному мертвецу муку, соль и ложку меда, просто на всякий случай.
Потом собрали столы и засели всей деревней в большом шатре, жгли коноплю; на свежем воздухе пустили по кругу чаши со хмельным и с молоком, в котором варилась та же конопля. Поэтому потом вся деревня хихикала. Мы тоже истерически хихикали, хотя пили только пиво и брагу - мало ли чего наболтаем с такого дыма, с бешеного молочка, после такой ночи. Особенно часто прорывало то меня, то Бертрана. Вечером одна переспелая девица сказала нашим близнецам: "Пойдемте-ка со мною, пушные зверьки!"; и правда, у одного пух над губой, у другого мягкие клочки на подбородке, оба крепенькие, глазки блестят... Совершенно пьяного Бертрана унесли на подворье старосты и там уложили на телегу с тюками шерсти. Там он и проспал всю ночь, сжимая обнаженный кинжал на груди, где он запрятал мои золотые; если б я их украл, он бы догадался и убил в придачу хозяина. А меня утешила одна развеселая пьянчужка, все еще молодая и красивая. В ее чашке с водой я разглядел, что побелели у меня только виски.
На следующее утро близнецы-бобрята вернулись впервые в жизни выбритые да румяные и при этом чрезвычайно довольные - Косынка пришел одетым в куртку и штаны, пропахшие коровами, а синюю тряпочку ему повязали на шею; я сбрил наконец свои клочья; Бертран приплелся в тяжелом похмелье, и потом его укачивало прямо на ходу.
***
Подошло время сенокоса, и идти по пустошам стало опасно: косцы почти обязательно приносят чужаков в жертву нумену травы, просто режут косами на куски целой толпой. Поэтому идти надо по широким тропам и дорогам, шумно, нанимаясь на косьбу самим, в том числе даже и Бертрану. Но сначала, посоветовал рыжий староста, нужно посетить храм богов мести, вражды и границ, Безымянных Близнецов, что находится уже за границей леса Броселианы; только, он предупредил, будет страшно и противно.
Нам было все равно, та тропа была частью пути к заливу. Нескольких часов не прошло, как приблизился темный клин Броселианы, старый еловый лес. Мы, как в лабиринте, сперва чуть не заблудились среди сильно подросших елочек, а потом побрели вперед, и коряг по пути постепенно становилось меньше.
Храм Безымянных Близнецов - это небольшое строеньице на сваях и алтарный камень. Окружены они плотным частоколом, а на кольях сидят черепа и головы - бычьи, волчьи, медвежьи, человеческие - все вперемешку. Не знаю, сохранилось ли доныне это святилище, никогда больше там не бывал.
Частокол выглядел сплошным и более редким прямо перед нами, но входа не было. Несмотря на сушь, под ним стояли вонючие лужи, и над ними стеной стояли, плясали и звенели сытые мухи. Тут кто-то продрался меж кольями, и мы все повалились ниц прямо в зловонную грязь.
- Хорошо, хорошо почитаете богов! - рассмеялся он, - А теперь вставайте, лежни.
Мы поднялись. Это был высокий старик в черном, очень широкогрудый и с серебряной клочкастой широченной бородой; он был горбат и стоял, опираясь сразу на две клюки. Потом мы поняли - он двухголовый! Правая голова склонилась и, казалось, дремала, а левая, с морщинистым темным лицом, смеялась.
- Сядем, парни.
Он сам сел на пятачке без грязи, осторожно расслабляя руки на клюках; спящая голова, мотнувшись, так и не проснулась. Мы повалились на задницы не глядя, куда попало.
- Ведь и вправду хорошо выходит! Смотрите, моего брата хватил удар, и он скоро умрет. Да не туда смотрите, это моя вторая голова! Теперь нам нужны преемники-близнецы: я брошусь на меч, а они меня похоронят и унаследуют святилище. Вы двое мне подходите.
Косынка и Сумочка задрожали и беспомощно захлопали ресничками.
- Однако, нет. Не подходит. Я возьму вас, близнецы, только если остальные двое вернутся назад.
- Но мы не...
- С чего бы это? - расхрабрился наконец Бертран.
- Да с того, что ты, воин, и ты, бледный, уже так перепутались, что и не понять, где один, где другой.
- И что?!
- Погибнете оба, а сами не распутаетесь. Мне ли этого не видеть - тем более, сейчас.
- Это, - совсем разозлился Рыцаренок, - вас не касается, старцы!
- Да замолчи ты, Бертран!
- Верно. Пусть пока помолчит. Это меня касается напрямую, так как мы служим нумену границ. Если ты, мучной, и ты, злыдень, не разберетесь, кто из вас кто - проститесь с жизнью. От двойни этого не требуется - их и так полтора человека, а не два.
- Погоди, старец Януса, - спросил я, - а как ты увидел, что мы с ним перепутаны?
- Мы с братом постоянно так себя чувствовали - и не поглотить друг друга, и не оторваться. Если б не поостереглись, умерли бы оба. Может быть, - вздохнула бодрствующая голова, а спящая снова чуть качнулась, - и удар у брата случился наконец из-за меня. Или я бы из-за него умер...
- Ты думаешь, умрет кто-то из нас или оба?
- Всяко может быть...
- Что ж, - резко поднялся Бертран, - тогда я помолюсь вашим богам.
- Ладно, молись. Им нужна кровь из твоей руки, и больше ничего.
Рыцаренок вытянул кинжал и пролез между кольев.
- А ты, мучной ты червяк, кажешься умнее твоих приятелей. Давай-ка я расскажу тебе историю.
- Сказывай.
- Так вот. Есть на Побережье храмы Домашнего Огня. Там служат только девственницы в белом - и маленькие, и переспелки лет до тридцати-сорока, а потом их выдают замуж. Вы еще не знаете, каково это жить среди женщин - все склоки да капризы, а если которая заведет себе мужчину, то остальные на нее непременно донесут, и ее живой закопают в землю.
Жили, значит, в таком храме у царской семьи две красавицы-жрицы. Одна была статная блондинка как будто бы из самой германской земли, рослая и сильная; как-то она до полусмерти избила царевича, когда он к ней пристал, и ей ничего за это не было! А вторая была из-за моря, но тоже из детей Энея - маленькая, стройная, горбоносенькая, кудрявая и черная, словно пришла от дочерей пустыни.
Обе они были прекрасны и всегда участвовали в свадьбах знати, там друг друга и заметили. Они были лучшие, никогда ни в каких в склоках не участвовали - соответственно, и разрядки для них никакой не было. Блондинка хоть силой своей играла, раздувала священный огонь да колола священные дрова, а чернушка для этого слабовата была.
И вот как-то раз весной они очень скромно и стыдливо занялись любовью друг с другом. А утром проснулись и по отдельности пошли совершать омовения. Вот одна из них моет личико, проводит пальчиками по спинке носа и думает: "Что-то не так! Был у меня носище прямой и широкий, а теперь тоненький и горбатый. И сила уже не та". Посмотрелась она в море и увидела, что ее тело теперь маленькое и слабое, какое было прежде у ее ночной подруги. А другая чувствует, что у нее какая-то не такая душа - очень уж боязливая; посмотрелась в воду и она. И тут обе возопили: "Горе мне! Стыд и позор на мою голову!"
Видишь, они поменялись то ли душами, то ли телами - и душа блондинки считала себя Я, и ее отделенное тело тоже думало, что оно и есть Я. А чернушка как бы оцепенела или потеряла сознание.
С тех пор подруги то скандально ссорились и возбуждали этим все общежитие, то пытались снова заняться любовью и обменяться телами, но ничего у них не получалось - разве что в белых волосах вдруг появилась черная прядь.
Тогда подходит блондинка к чернушке и говорит: "Надо как-то спастись. Иначе кого-то из нас, верно, похоронят". Та, мечтательница, только расплакалась. Уж подруга ее и утешает, и шепчет, что никто, мол, девственности еще не лишился, а та все плачет-заливается. Несколько дней они думали, а потом испросили позволения пойти на покаяние и дальше к Сердцу Мира.
Странствовали они не слишком долго, а Молитвенная Мельница выкинула новой чернушке пустую карту и на теперешней блондинке совсем застопорилась. Дежурный жрец не знал, что делать дальше, и потому отвел их к бывшему епископу.
Это был тот самый Медный Змий Герма, который и затеял все эти новые странности с охотой на богов и Молитвенной Мельницей. Он, тогда еще совсем не старый, славился образцовой воздержанностью, обширными знаниями и был тихо влюблен в своего начальника живописцев, первого из пилигримов; бывший епископ считался человеком крайне дотошным и довольно вспыльчивым и не забывающим ни зла, ни добра - уж ему ли не знать, что с этими дурочками делать? Они, видимо, ничего о себе дежурному жрецу и не рассказали.
Медный Змий только разок посмотрел на них и кое-что понял. Тут чернушка решительно исповедовалась ему за обеих, а скромная блондинка разве что глазки прятала от стыда. Епископ выслушал одну, постарался разговорить другую и решил так: "Своей властью книжника к Морю я вас не пропущу. А с Зеленым Королем, если все-таки пойдете, договаривайтесь сами". Почему да отчего - возопили обе. Он ответил и на это: "Несколько лет назад в меня вселился неподходящий бог - это боги сами решили послать его, я не выбирал. Мне это почти стоило жизни и навсегда лишило дружбы Зеленого Короля. А бог стал безобразным, яростным и беспомощным. Подумайте, упрямицы - вот придете вы к Сердцу Мира, гонимые желанием и враждою, и что тогда будет и с вами, и с богами? Заклинаю вас, вернитесь - если не в свой храм, то домой, и постарайтесь расстаться мирно".
Но одержимые полудевственницы не послушались, да и не были обязаны - решение принимает только сам пилигрим, а власти у Медного Змия к тому времени осталось немного. А епископ Герма не мог даже весточки послать Зеленому Королю, ему это было строжайше запрещено. Было лето, и его любимый живописец жил у супруги в Аннуине, а там его не найдешь и не попросишь удержать двух бесноватых. Что ж, жрицы вежливо попрощались и встали, а епископ спросил: "Вы знаете, у вас ли сейчас моя сестра, почтенная дева Доната?". Тут впервые нежным голосом высказалась белокурая: "Сестра Доната уже семь лет как вышла замуж за придворного" - "Что ж, а я хотел передать ей привет..." - "Я постараюсь", - улыбнулась ему прекрасная дева.
А дальше я не знаю - то ли они дошли до Сердца Мира, то ли нет. И как к ним отнеслись боги, тоже не знаю. Только вот блондинка - то ли вернувшаяся в свое тело, то ли одержимая душою любовницы, принесла мне прекрасную чернокудрую голову - она теперь там, на колу, - он махнул рукой куда-то за святилище.
- Мастер порога, - осторожно вопросил я, - а для чего ты нам это рассказал?
- Не столько вам, сколько тебе, бледная немочь. Берегись вашего воина - ты его ненавидишь, а он на тебя обижен. Мужчин так вяжет только вражда.
- Что ты говоришь? Мы только что помирились.
- Мир вообще недолговечен, а уж такой в особенности.
Бертран вернулся, затягивая зубами на предплечье носовой платок. Он был бледен, но не зеленоват, и его больше не трясло.
- Благодарю вас, старцы! Я отдал кровь богам, и мне сразу стало хорошо.
- Ну-ну, - пробурчала голова, - у тебя с похмелья к голове кровь прилила, а теперь вот отпустило.
- А не мало я отдал? Не больше чаши - не мало?
- Капли бы хватило, маленький воин.
Старик как-то легко рассмеялся. Пока он рассказывал свою историю, близнецы отползли назад прямо на задницах, и в суховатой грязи остались четыре длинные рытвины.
- Эй, парочка, остаетесь?
- Нет, нет, - заверещали и Сумочка, и Косынка, - мы не можем...
- Тогда не удерживаю, - почти весело согласился старец, - Все равно вернетесь.
И мы покинули его, ушли, но не назад.
***
Той ночью видел я четыре видения. И по сию пору сны я толкую неважно; жрецы и лекари называют сновидения Путем Царей, но, думаю я, путь этот ведет богов к людям, и часто им все равно, ведом ли людям их сложный язык; но людей на встречу с богами толкает нечто другое.
Сначала виделось мне Лобное Место и кол на нем. На кол был посажен жрец, носатый, с безобразным угловатым лицом и горбатыми носом, маленький, в окровавленных и выпачканных дерьмом одеяниях проповедника. Руки его были свободны, и он поднял палец к небесам. По выражению лица казалось, что он не призывает кары и не проклинает, а в великой тревоге хочет кого-то, а, может быть, и всех, предостеречь. Но я стоял далеко и не слышал - и никто не слышал. Подул пыльный ветер, и сонное видение изменилось.
Теперь стоял я, невидимый и неслышный, бездыханный, в лавке книжного торговца. Торговец этот, из черноглазых сынов пустыни, был одет в халат с зелено-золотыми полосами и зеленый же головной убор из шелкового полотнища, заколотого золотой булавкой. Он неподвижно сидел на толстой подушке и говорил, соблазняющее улыбаясь:
- Разве умеете Вы читать? Не-ет, читать Вы ни в коем случае не умеете и уметь не хотите. Возьмите, эффенди, книгу не для того, чтобы высосать оттуда сведения и бросить - купите ее, чтобы изменить самого себя, чтобы понять себя и стать неодолимым, а потом возвращаться к ней снова и снова, как к возлюбленной. Вижу, Вы так и не поняли... Вот, например, книга знаменитого пророка Йонатана Бен-Микаэля о картежнике, который сначала полюбил, а потом разлюбил женщину не во имя золота, а во имя игры - перевлюбился, так сказать... Книга эта имеет волшебное свойство - если прочтет ее влюбленный, а любовь его поверхностна, то она исчезнет; если же крепка, то станет необратимой. Или же вот сочинения яростного и скромного Андреса Клемента: он похож на жеребенка, который по недоразумению привязался не к кобыле, а к телеге, и теперь погибает от истощения, потому что нет у нее молока. Но все это - не для брезгливых и не для трусов...
А стоял перед ним молодой аккуратненький евнух в богатых одеждах: он зашел всего лишь купить сочинения о том, как управлять имением, и теперь, растерянный, стоял, не понимая торговца и обижаясь втайне. Он вышел, ничего не купив, и видение преобразилось снова.
Теперь я видел подвал, в котором собрались пообносившиеся преподаватели. Их начальник, толстый и кудрявый, со странным именем Дэк и прозвищем Старый Хват слезно умолял их подать жалобу самому герцогу на него, ректора Дэка - иначе, мол, жалования никому не видать, как своих ушей. Это видение, самое нестойкое, разорвалось, разметалось и исчезло.
Потом лежал я в пыли и чувствовал, что много дней хочу и не могу заплакать; так тяжело мне было, что я хотел дернуть ножом по горлу и выпустить душу на волю. Никого их этих людей я не знал, имен их не слышал. Подобный проповедник, правда, существовал - хотел спасти родной город от пресыщения - но его не сажали на кол, а сначала повесили, потом опалили и в итоге нарезали на реликвии.
И сейчас, и тогда не понимал я, о чем видения сии - склонялся к тому, что касаются они, скорее, меня самого, а не нашего странствия. Кто-то к кому-то обращается, но один всегда не понимает другого, и об этом оба молчат - вот и получается безумие. Все стеснены и друг от друга зависят, не понимая этого...
Проснувшись, я был грустен и поэтому не интересовал сердитого Бертрана; Косынка и Сумочка, замкнутые друг в друге, ничего нового во мне не приметили.
***
Сенокос подобен придворному танцу-шествию: яркий свет, плавный ритм, строгая дистанция, краса и счастие, а травы по пояс и до самых локтей, усталое тело оживает и не хочет уснуть даже вечером. Как-то раз я косил на развалинах какого-то подвала, я срубал крапиву и репьи, ходил по бревнам и остаткам каменных стенок, как ходок по канату - и ни разу не споткнулся, не обрезался...
Мы нанимались косить - дело осложнялось тем, что у нас не было собственных кос и оселков, приходилось работать чем придется, чем дадут. Поначалу мы отставали, косы приходилось часто поправлять и отбивать. Иногда я напевал, но получалось грустное: "Не знаю, смерть ли это" и "Не для меня придет весна", а упрямый Бертран - он иногда сам брался за косу - отзывался по-своему: "Насыпьте каменный курган, сложите плач на память ей"; эту траурную песнь, кажется, сочинил он сам, ее до сих пор поют. Мы чувствовали себя сильными и нужными, а по вечерам не отказывали местным женщинам, каковы бы они ни были. Иногда я играл на дудочке, а близнецы танцевали, так одинаково совершая движения, что зрители или дивились до оцепенения, или падали со смеху.
Так вот и подошел день летнего солнцестояния, милая Ночь Огня и Воды.
Мы совершили длинный переход и подошли к деревне лишь к вечеру. Владел ею одинокий мелкий барон; Бертран один пешком направился к нему, представиться и с надеждою все-таки раздобыть хоть какого-то коня и оружие. Говорили, что барон уже стар и не участвует в войнах, а сыновей у него не было.
Мы же с близнецами остались в деревне. Чужаков, попадись они местным в эту Ночь, или сильно избивают, или приносят в жертву водяным. Ночь Огня и Воды, вы все знаете, празднуется везде одинаково: детишек отправляют пасти лошадей и разыскивать цветущий папоротник; старики и старухи уходят далеко собирать ночные волшебные травы, юноши скатывают с гор огненные колеса и дерутся стенка на стенку, а взрослые по берегам рек опьяняются и совокупляются. Дома оставляют только просватанных невест, но за ними некому смотреть
.
В этой деревне такая была одна. Она отвела нас в баню, мы вымылись щелоком и квасом; мне стало жарко, я выскочил и спрыгнул прямо с берега вниз головой, а близнецы так и остались греться, плескаться и попивать весеннее слабое пиво.
Я поплавал и остался лежать на берегу. Весь день было ясно и жарко, солнце отпустилось уже довольно низко, и земля начинала отдавать накопленное тепло. Я лежал лицом вверх на песке и удивлялся тому, что свет необычен, не желтоватый, а почти чисто прозрачный, никого намека на золото. Когда на меня упала человеческая тень, я прикрылся ладонями, но паниковать не стал, лень было.
- Здравствуй, - сказала девушка.
- Здравствуй и ты.
Я не смотрел на нее, старался глядеть на солнце и не моргать, не проливать слез.
- Пойдем со мной.
- Так я же голый.
- И что? Вставай, я смотреть не буду. Никого нет. И чего я там не видела...
Она на самом деле отвернулась и пошла впереди. Я не знал, то ли чистый свет, то ли день работы и день ходьбы заставили меня как бы лишиться тела - оно не отвечало ее голосу и виду, я не ощущал, что оно у меня вообще есть. Был только взгляд, он опустился вниз. Я видел, что девушка ставит ступни по-волчьи, как по ниточке, что ее босые ножки малы и широковаты, что ее следы еще долю мгновения светятся на песке и что трава, смятая ею, выпрямляется почти сразу - а была эта девушка довольно рослой и пухлой. Странно, но я не замечал даже наших длинных предвечерних теней.
Я вернулся в предбанник и оделся; близнецы пели и плескались за дверью. Когда я вышел, девушка сидела лицом ко мне и посмеивалась. Ради праздника она нарядилась в белую расшитую рубаху, бусики и узенькую головную повязку с височными кольцами, я же был почти в отрепьях, пыльных и, наверное, вонючих.
- Пошли.
- Ребят не возьмем?
- А тебе зачем эти бобрята-неразлучники? Других девиц тут нету, все папоротник собирать ушли.
- А ты?
- Что я? Осенью замуж, когда и погулять...
Она пошла, и я пошел, уже вровень, но не под ручку. Тела у меня все еще словно бы не было - и когда бы оно ни вернулось... Она отвела меня чуть вверх по течению, туда, где местные настроили амбаров. Они стояли строем, маленькие, все одинаковые и уже старые. Амбары там строят на сваях, чтобы не добрались вода и звери. Верх запирается, лестницу уносят; что там хранится, спрашивать неприлично. Внизу, под "дном", сушат рыбу, полоски мяса, грибы и травы. Мы уместились под крайним.
Она встала спиной к реке, а я сидел и смотрел на нее. Свет, отраженный от воды, и тот, что испускало низкое солнце, все равно был прозрачным - не золотистым, не розовым. Само небо побледнело, но не от приближения дождя и не из-за сухого тумана. А девушка не казалась темной, как кажется все, стоящее против света - она сама была прозрачной и огненной, и я видел русые косы, серые глаза, толстые неяркие губы и даже конопушки. Она стояла так, как будто застыла в танце, а я целиком превратился во взгляд.