Семкова Мария Петровна : другие произведения.

10. Самозванцы: Пепсер и Крошка Цахес

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Анализ проблематики Персоны и Тени: как можно спутать социальный конструкт, реальность и принцип индивидуации. Использованы сказки "Неизвестное дитя"(в другихз переводах - "Чудесное дитя", "Неведомое дитя" - отрывок романа "Серапионовы братья") и Крошка Цахес по прозванию Циннобер".

   Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
   Не ходить в пальто, но в одной рубашке.
   Если на дворе будет дождь и слякоть,
   Мы, готовя уроки, хотим не плакать.
   И. Бродский.
  
   Ходит Спесь надуваючись,
   С боку на бок переваливаясь.
   Ростом-то Спесь аршин с четвертью,
   Шапка-то на нем во целу сажень,
   Пузо-то его все в жемчуге,
   Сзади-то у него раззолочено.
   А и зашел бы Спесь к отцу, к матери,
   Да ворота некрашены!
   А и помолился б Спесь во церкви Божией,
   Да пол не метен!
   Идет Спесь, видит: на небе радуга;
   Повернул Спесь во другую сторону:
   Не пригоже-де мне нагибатися!
   А. К. Толстой
   Проблематика Персоны - одна из наиболее важных в творчестве Гофмана. Сам он долгие годы находился в конфликте, связанном с нею, и поэтому по его произведениям мы можем исследовать воздействие этой силы коллективной психики. Рассмотрим две сказки, которые раскрывают нюансы этой проблемы - "Неизвестное дитя" (отрывок романа "Серапионовы братья") и "Крошка Цахес по прозванию Циннобер". Поскольку это сказки, пусть и для детей изрядного возраста - то они раскрывают проблемы, касающиеся прежде всего детской или инфантильной психики.

НЕИЗВЕСТНОЕ ДИТЯ

   Диспозиция
   "Жил-был однажды дворянин по имени Таддеус фон Бракель" - так начинается новелла "Неизвестное дитя". Называясь бароном, имел он четырех крестьян и жил в крошечной деревушке вместе с женой и детьми Феликсом ("Счастливый") и Христлибой ("Христолюбивая"). Такое начало вроде бы говорит о серьезной проблеме Персоны, но семейство фон Бракелей пока вполне счастливо. А вот и их жилище.
  
   "Это был просто маленький домик с небольшими окнами и такой низенький, что заметить его можно было только подойдя к нему почти вплотную. Но зато, если, подходя к настоящему замку, путешественник ощущает невольно какое-то неприятное чувство, почуяв холодный воздух, веющий из его бойниц и подземелий, а, взглянув в неподвижные глаза каменных статуй, стоящих, точно суровые стражи на стенах и воротах, не только теряет охоту войти, а, напротив, рад стремглав убежать, то дом барона Бракеля производил на приходящих гостей совершенно противоположное впечатление.
   Уже в лесу гибкие, беленькие березы, тихо качая зелеными ветвями, казалось, ласково кланялись пришельцу, а ветерок, тихо шелестя листьями, как будто приветливо шептал: "Милости, милости просим!" То же самое и в домике: маленькие чистые окна, выглядывая из заросших до самой крыши гибким плющом стен, казалось, совершенно ясно говорили: "Заходи, заходи, усталый путник, здесь ты отдохнешь и освежишься!" О том же щебетали и ласточки, перелетая с гнезда на гнездо, а серьезный аист, сидя на трубе, словно бы глубокомысленно говорил сам себе: "Вот уже которое лето живу я здесь, а нигде не находил жилища спокойнее и удобней, и, право, если бы мне не было написано на роду вечно странствовать, да не будь здесь зимой так дороги дрова, я поселился бы тут навсегда!" Так приветлив и мил казался всем дом барона Бракеля, вовсе не будучи роскошным богатым замком".
  
   Домик просто карликовый, почти игрушечный. Он отсылает к миру детства, бесконфликтного слияния с Природой, к миру матерей и младенцев, личность которых еще и не начала формироваться. Мы видим идеальную четверицу - пару родителей и брата с сестрой. Такая психика еще целиком исчерпывается миром семьи. Она очень стабильна, не склонна изменяться, и вывести такую четверицу из равновесия могут разве что внешние форс-мажорные обстоятельства. Если б дети могли вечно оставаться маленькими, никакой проблемы Персоны не возникло бы, но дети растут...
  
   Провоцирующее событие
   И вот однажды родители принялись готовиться к приезду важных гостей.
   "Феликс и Христлиба получили приказание надеть свои лучшие праздничные платья.
   - Сегодня, - сказал им господин Бракель, - вы не пойдете бегать в лес, а будете сидеть дома, чтобы достойно и прилично встретить вашего почтенного дядюшку.
   Солнышко между тем весело проглянуло сквозь туман и ярко осветило комнаты; ветерок зашумел в лесу; зяблики, чижи, соловьи радостно затянули свои песенки. Христлиба сидела спокойно и чинно за столом, теребя ленты своего кушака или принимаясь за свое вязание, которое, однако, шло в этот раз почему-то очень плохо. Феликс, которому отец дал в руки книгу с прекрасными картинками, рассеянно перебирал листы, искоса поглядывая на березовый лесок, где обыкновенно играл и резвился по нескольку часов каждое утро. "Ах! Как там, наверное, хорошо!" - вздыхая, шептал он про себя. Когда же его большая любимая собака Султан, выбежав из дома и побегав некоторое время в лесу, остановилась с громким лаем перед окошком, точно говоря: "Ну что же ты, разве не пойдешь сегодня в лес? Зачем ты сидишь в душной комнате?", то Феликс не мог более удержаться и громко воскликнул:
   - Милая матушка! Пустите меня побегать хоть одну минутку!
   Однако госпожа Бракель не слушала его просьбы, а, напротив, строго отвечала:
   - Нет, нет, сегодня ты будешь сидеть дома; а то ведь я знаю, что бывает, когда вы с Христлибой отправитесь в лес: начнете прыгать по пням, по кустарникам, вернетесь домой испачканные, оборванные, так что дядюшка, пожалуй, сочтет вас за грязных крестьянских ребятишек и не поверит, чтобы так мог ходить кто-нибудь из баронов Бракелей, все равно, маленьких или взрослых".
  
   Так дети получили первое представление о важности Персоны, социального лица, в данном случае дворянского. Пока ни чего хорошего такое событие не предвещает: надо учиться откладывать удовольствие, сдерживаться чуть ли не до паралича. Пока что они должны усвоить, какими им быть нельзя, чтоб быть похожими на настоящих баронов.
  
   "Феликс с недовольным видом стал перелистывать свою книгу, проворчав про себя почти сквозь слезы:
   - Если наш почтенный, знатный дядюшка называет крестьянских детей грязными, то, значит, он не видал ни Волльрадова Петера, ни Гентшелеву Лизу, да и никого из нашей деревни, потому что я не знаю, могут ли быть дети милее и красивей.
   - Правда, правда, - воскликнула, точно вдруг проснувшись, Христлиба, а дочка Шульца Гретхен! Можно ли быть лучше, чем она, хотя у нее и нет таких лент на платье, как у меня!
   - Полноте болтать вздор! - остановила детей рассерженная госпожа Бракель. - Вы еще не в состоянии понимать, что говорит и думает почтенный господин наш дядюшка".
  
   Этого мало: мать буквально выбивает у них почву из-под ног, объявляя дядю министра непостижимым и при этом заведомо правым. Значит, нельзя еще и иметь свои собственные мысли и оценки? Видимо, да. Родители Феликса и Христлибы сдались в свое время, и теперь мать проецирует этот конфликт на детей: они должны признать важность дворянского имиджа и в то же время не должны понимать, почему он именно таков. Отец спокойнее, он привел в порядок свой дворянский мундир и остановился на этом. Вероятно, баронесса беспокойнее потому, что она не вольна формировать Персону такого рода, она целиком зависит от статуса ее мужа.
   "Словом, никакие просьбы и вздохи детей о том, как хорошо было бы сегодня в лесу, не помогли; оба, и Феликс и Христлиба, должны были находиться в комнате, что было тем прискорбнее, что и сладкий пирог, стоявший на столе и манивший детей своим аппетитным запахом, должен был оставаться нетронутым до приезда дядюшки.
   - Ах! Хоть бы они поскорее приехали! - восклицали они, чуть не плача от нетерпения".
  
   Нет ни предвкушения, ни интереса, только страдание и несвобода.
   Гости в конце концов прибыли, и их поведение могло бы сильно разочаровать наших героев.
  
   "Мальчик был в великолепных, расшитых золотом панталонах и камзоле темно-красного сукна; на боку его была прицеплена маленькая блестящая сабля, а на голове надета красная с белым пером шапочка, из-под которой он как-то особенно смешно и глупо выглядывал со своим бледным, одутловатым лицом и маленькими, заспанными глазами. Девочка была одета так же, как и Христлиба, в белое платьице, но только с невообразимым множеством бантов и лент. Волосы ее были заплетены в несколько вздернутых кверху кос, а на голове сияла маленькая блестящая корона. Христлиба хотела было дружелюбно взять ее за руку, но та вдруг скорчила такую кислую, плаксивую гримасу и так поспешно отдернула руку, что бедная Христлиба даже испугалась. Феликс тоже вздумал было поближе посмотреть на хорошенькую саблю своего гостя, но тот во все горло закричал:
   - Сабля! Моя сабля! Он хочет отнять мою саблю! - и, проворно убежав, спрятался за высокого господина.
   Феликс покраснел от негодования и крикнул:
   - С чего ты взял, что мне нужна твоя сабля? Глупый ты мальчик!
   Последние слова, правда, он пробормотал совсем тихо, но господин Бракель их слышал и строго его остановил словами:
   - Ну, ну! Феликс!
   Толстая дама между тем сказала:
   - Герман! Адельгунда! Не бойтесь! Дети не сделают вам ничего дурного. Не будьте такими капризными.
   А сухой господин, заметив: "Они сами познакомятся!", подхватил под руку госпожу Бракель и вошел с ней в дом. Господин Бракель подал руку толстой гостье, а за ней в дом побежали Герман и Адельгунда".
  
   С прибытием родственников барона психика переструктурировалась, был обозначен серьезный конфликт. Итак, психика расщепилась на четверку взрослых и четверку детей. Сухой министр и его откормленная жена воплощают собою пусть и комическую, но вполне эффективную Персону родительского аспекта психики; трусливые и скованные дети, скорее всего, имеют отношение к инфантильной Тени. Так возникает очень серьезный раскол психики, который может помешать взрослению: родительский аспект становится рабски социальным, детский его не приемлет и не готов принимать те социальные данности, с которыми придется жить дальше.
   "Феликс и Христлиба остались одни.
   - Наконец-то разрежут пирог! - шепнул Феликс сестре.
   - Ах, да, да! - весело воскликнула Христлиба.
   - А потом мы побежим в лес! - добавил Феликс.
   - И не будем водиться с этими приезжими недотрогами, - подхватила Христлиба".
  
   Отец запретил Герберту и Адельгунде лакомиться пирогом, взамен выдав им через егеря по сухарю. Тем больше досталось Феликсу и Христлибе.
  
   Выигрыш-проигрыш
   Если на приехавших детей можно не обращать внимания, то узнать, зачем надо быть такими, как приказывает мать, можно у взрослых. Феликс рискнул обратиться к дядюшке: пусть он такой напыщенный, но все же вполне настоящий - не такой, как его жена и дети, искаженные его влиянием. Феликс, в конце концов, будущий мужчина, которому предстоит многое вложить в построение персоны.
  
   "Приезжий гость, называвшийся Киприанус фон Бракель, приходился родственником нашему Бракелю, хотя и был родом значительно знатнее его. Он не только пользовался титулом графа, но носил на каждом из своих верхних платьев по большой, вышитой серебряной звезде; вышитая звезда была даже на его простыни для бритья, потому, наверное, когда он год назад посещал Таддеуса Бракеля, еще без толстой дамы, которая была его женою, и без обоих детей, Феликс его спросил:
   - Вы, верно, почтенный господин дядюшка, король?
   Феликс вспомнил одну виденную им картину, где был нарисован король с точно такою же звездой, потому и заключил, что дядюшка тоже король, если носит такие ордена".
  
   Король - единственный персонаж, который в сказках и детских представлениях обладает полной свободой. Но дядя не король. Может быть, игра не стоит свеч?
  
   "Дядюшка очень смеялся над этим вопросом и отвечал:
   - Нет, любезный племянник, я не король, но верный его слуга и министр и управляю многими людьми. Если бы ты происходил от Бракелей по прямой линии, то мог бы надеяться со временем носить такую же звезду, как и я, но ты не более, как просто "фон", из которого многого выйти не может.
   Феликс ровно ничего не понял из дядюшкиных слов, а господин Таддеус Бракель и не счел нужным ему их объяснять".
  
   Феликсу четко указали, на что он не может рассчитывать. Взрослым кажется, что этого объяснения достаточно, но Феликсу этого мало. Никто не дает объяснений, чего достичь он сможет и к чему стремиться должен. Отец и дядя начали игру в одни ворота: Феликсу предназначено быть тем, кто свей неудачливостью может оттенить блеск других. Может быть, отец и не придает карьере такого важного значения или не хочет признавать себя неудачником.
  
   "В этот свой приезд дядюшка, сидя за столом, вспомнил и рассказал историю о том, как Феликс решил, что он король, своей жене, и та с восхищением воскликнула: "О, трогательная, святая невинность!" Мать позвала Феликса и Христлибу из их уголка, где они доедали остатки миндального пирога, утерла им рты и подвела к дядюшке и тетушке, которые поцеловали по разу обоих, приговаривая:
   - О, милые, милые дети! О, деревенская простота! - а затем сунули каждому в руки по какому-то свертку".
  
   Вот теперь Персона конкретно предписана: милые невинные дети, так компенсирующие искусственность детей министра. Может быть, тлеющий конфликт по поводу воспитания есть и у знатных родственников. Либо тетушка хочет выгодно подчеркнуть воспитанность своих отпрысков, и тогда Феликс и Христлиба олицетворяют инфантильную Тень Германа и Адельгунды. Феликс все же включился в эту игру и стал вести себя слишком уж непосредственно.
  
   "Господин Таддеус Бракель и его жена чуть не заплакали от умиления при таком знаке милости от своих знатных родственников, а Феликс, открыв сверток и обнаружив в нем вкусные конфеты, стал с удовольствием их грызть, в чем ему охотно помогала Христлиба. Дядюшка, увидя это, воскликнул:
   - Детки! Детки! Так нельзя! Вы можете испортить себе зубы; конфеты надо сосать, пока они не распустятся во рту сами, а не грызть.
   Феликс, услышав его, громко захохотал и воскликнул:
   - Ну что ты, дядюшка! Уж не думаешь ли ты, что я грудной ребенок и умею только сосать! Посмотри-ка, какие у меня крепкие зубы! - и с этими словами он взял в рот несколько конфет сразу и так принялся их грызть, что зубы захрустели.
   - О, милая наивность! - воскликнула толстая дама вместе со своим мужем, но у господина Таддеуса Бракеля выступили капли холодного пота на лбу; так он был сконфужен поведением Феликса.
   Госпожа Бракель поспешила шепнуть Феликсу на ухо:
   - Да перестань же так хрустеть зубами, негодный мальчишка!
   Это совсем обескуражило Феликса, совсем не понимавшего, что он сделал такого дурного. Потихоньку вынул он изо рта еще непережеванные конфеты, положил их опять в сверток и сказал, подавая его дядюшке назад:
   - Возьми твой сахар себе, если его нельзя есть.
   Христлиба, привыкшая во всем подражать Феликсу, сделала то же самое! Тут уже господин Таддеус Бракель не выдержал и громко воскликнул:
   - Ах, многоуважаемый господин родственник! Прошу вас, не осудите моего дурачка! Где ему было здесь в деревне набраться хороших манер? Ведь воспитать детей так, как вы воспитали своих, могут очень немногие.
   Феликса высмеяли, это позволило сплотить всех взрослых. По сути, родители Феликса паразитируют сейчас на том статусе, который им не принадлежит.
   "Граф Киприанус Бракель самодовольно засмеялся и важно посмотрел при этом на Германа и Адельгунду, которые уже давно съели свои сухари и чинно сидели на стульях, не шевеля ни пальцем, ни бровью. Толстая дама улыбнулась и прибавила:
   - Да, любезный родственник, воспитание детей было всегда нашей первой заботой! - при этом она незаметно сделала мужу знак, и тот немедленно предложил Герману и Адельгунде множество вопросов, на которые они ответили, как по писаному, без запинки.
   Тут речь была и о городах, и о реках, и о горах, лежавших за тысячи миль и носивших самые мудреные имена. Оба одинаково безошибочно рассказали о разных зверях, живущих в жарких странах, о невиданных деревьях, плодах и травах, рассказали так, будто сами видели те деревья и попробовали те плоды. Герман отлично описал битву, произошедшую триста лет тому назад, и назвал имена всех отличившихся генералов, а Адельгунда в заключение рассказала что-то о звездах, из чего дети поняли, что на небе будто бы есть какие-то странные звери и фигуры. Феликс слушал со смущением и наконец, не вытерпев, шепнул матери на ухо:
   - Матушка! Что они за вздор городят?
   - Молчи! - строго остановила его госпожа Бракель. - Это все науки.
   Феликс замолчал, а господин Таддеус Бракель в восторге воскликнул:
   - Это удивительно! Это непостижимо! В таком детском возрасте!
   А госпожа Бракель прибавила почти со слезами:
   - Господи! Какие ангелы! Что же может выйти из наших детей в этом захолустье!
   Таддеус Бракель стал громко горевать о том же, а граф Киприанус, слыша это, любезно обещал прислать им через некоторое время ученого воспитателя, который займется образованием их детей".
  
   Практического смысла в этих знаниях не видит не только Феликс, но и его родители, это только знак определенного статуса. Значит, Персона предполагает и получение бессмысленных и ненужных прямо сейчас сведений.
   Мы видим, что обе пары родителей единодушны в том, что выгодная Персона очень важна. Если граф и графиня относятся к инфляцированной области психики, где Я и Персона отождествляются, то бароны представляют иную полярность - Персону, которая называется "неудачник". Для графа с графиней соответствие Персоне предполагает серьезную деятельность (служба и воспитание), осмысленность и ценность успеха, то барон с баронессой не осмысляют эти содержания, "заглатывая" их в виде готовых интроектов и утверждают лишь на словах, не умея разумно воплотить. Обе пары родителей оказываются в выигрыше, но за счет своих отпрысков. Грубая лесть и подыгрывание барона - тоже элемент Персоны.
   Образчиком Персоны служит отец, проводником ее влияния - мать. Поскольку родители Феликса и Христлибы находятся во внутреннем конфликте по отношению к Персоне, то дрессированные дети графа, целиком подпавшие под влияние персоны своих родителей, очень хорошо иллюстрируют, какие именно содержания попадают в инфантильную Тень.
  
   Соблазн
   Пока взрослые умиляются и сетуют, Феликс и Христлиба могут полагать, что проблема обретения социального лица не имеет к ним ни малейшего отношения.
   Но их теневой двойник Герман задает им задачу.
  
   "Между тем карета гостей была снова подана. Егерь вынул из нее два больших ящика, которые Герман и Адельгунда, по приказанию родителей, передали Феликсу и Христлибе.
   - Если вы, mon cher, любите игрушки, - сказал при этом Герман, - то вот вам самые лучшие.
   Феликс, стоявший с очень печальным лицом, машинально взял ящик и сказал:
   - Я не моншер, а Феликс, да и не вы, а ты.
   Христлиба тоже готова была скорее заплакать, чем радоваться полученному подарку, хотя из ящика, который ей дали, несся такой чудный запах, что, казалось, он был наполнен самыми вкусными лакомствами. Когда гости выходили из дверей, Султан, верный друг и любимец Феликса, начал по обыкновению лаять и прыгать. Герман так этого испугался, что заревел во все горло и не знал, куда ему спрятаться.
   - Что ты кричишь? - сказал Феликс. - Он тебя не укусит; это ведь только собака, а ты уверял, будто видел разных страшных зверей. Даже если бы он на тебя бросился, то на это у тебя есть сабля".
  
   Отношение Феликса к Герману не изменилось, несмотря на подарки. Проблема обозначилась предельно ясно: Феликс и Христлиба не умеют играть в "ролевые" игры, не отделяют символического значения игрушки от реального назначения соответствующего "взрослого" предмета. Феликс столь конкретен, что считает саблю Германа настоящей, а его знания о зверях - приобретенными на собственном опыте.
   Гости наконец уехали. Барон Таддеус вздохнул с облегчением. Феликс и Христлиба собрались в лес.
   Через инфантильную Тень (Германа) вмешалась Персона и преподнесла детям игрушки. Это копии реальных вещей и людей, которые задают ребенку готовые, предписанные, пути развития. Подарки графского семейства имеют прямое отношение к такой разновидности Персоны, как гендер.
  
   "Из подаренных вещей Феликсу очень понравился славный егерь, который, когда его дергали за привешенный под камзолом шнурок, поднимал ружье и очень верно попадал в цель, поставленную от него в трех футах. Также недурным нашел он маленького человечка-куколку, умевшего кланяться и начинавшего играть на арфе, когда его заводили ключом. Но всего более обрадовали Феликса деревянное ружье и охотничий нож, прекрасно посеребренные, а также гусарская шапка и патронташ. Христлиба нашла в своем ящике красивую куколку с полным домашним хозяйством для куклы. Занявшись игрушками, дети забыли про лес и проиграли до позднего вечера, пока не пришло время идти им спать".
  
   До появления игрушек дети играли в подвижные игры или подражали взрослым. Теперь же игрушки предписывают им постепенно отдалиться друг от друга, осваивая роли маленьких, но вполне настоящих, мужчины и женщины. Прежняя андрогинная целостность психики, символизируемая близкими по возрасту братом и сестрой, неотвратимо будет потеряна.
   Незаметно, через игру, дети вовлекаются во взрослый условный мир социального устройства и даже не успевают поиграть в лесу. Такова плата за знакомство с содержаниями Персоны - потеря связи с собственной природой, с бессознательным.
  
   Выбор
  
   "- Побежим, Христлиба, в лес, - сказал он [Феликс] сестре, - ведь там всегда нам так хорошо!
   Христлиба только что успела раздеть свою новую куклу и в это время собиралась одевать ее снова, что ей доставляло большое удовольствие, вот почему она и попросила брата остаться в комнате и еще немного поиграть с новыми игрушками".
  
   Мы видим, что Христлиба, как и ее мать, больше поддается влияниям привнесенной Персоны. Феликс находит компромиссное решение.
  
   "- Вот что, - отвечал тот, - пойдем в лес и возьмем игрушки с собой; я повешу на пояс охотничий нож, надену ружье через плечо и буду как настоящий охотник, а егерь и музыкант пусть бегут за мной. Ты также возьми свою куклу и что тебе более всего понравится из ее хозяйства; ну пойдем же, пойдем.
   Христлиба проворно одела куклу, и они оба мигом побежали в лес, захватив с собой и игрушки. Прибежав, расположились они на прекрасном зеленом лужке, где Феликс заставил играть своего музыканта.
   - Знаешь что? - сказала Христлиба. - Ведь он играет совсем плохо; послушай, как звук струн неприятно раздается в лесу; только и слышно: клинг - клинг, тинг - тинг! - даже птички как-то насмешливо выглядывают из кустов, точно смеются над глупеньким музыкантом, который вздумал играть тогда, когда они поют.
   Феликс начал вертеть пружину и затем воскликнул:
   - Правда, правда! Он играет прескверно; мне даже становится стыдно перед чижиком, который посматривает на нас вон из того куста. Но он будет играть лучше! Обещаю тебе, будет! - и Феликс до того сильно закрутил пружину, что вдруг раздалось "крак - крак!", и ящик, на котором стоял музыкант, разломался на тысячу кусков.
   - Ай, ай! Бедный музыкантик! - закричала Христлиба.
   Феликс же, повертев несколько минут в руках сломанную им игрушку, сказал:
   - Э! Что об нем жалеть! Это был дурачок, который умел только бренчать да кривляться, как и наш братец в красных штанах! - при этом, взяв музыканта за ноги, он швырнул его далеко в кусты.
   - Егерь лучше, - прибавил он, - тот, по крайней мере, умеет попасть в цель, - и, говоря так, он заставил его стрелять много раз кряду; затем остановился на минуту и сказал, подумав: - Однако это довольно глупо, что он стреляет только в цель. Папа говорил, что настоящий охотник никогда на этом не остановится. Он должен стрелять в лесу оленей, коз, зайцев и притом на бегу. Долой его цель! - и Феликс одним ударом сломал доску, в которую стрелял егерь.
   - Ну-ка, ну-ка! - закричал он. - Попробуй убить мне кого-нибудь теперь.
   Но сколько ни дергал он за шнурок, егерь стоял с неподвижно опущенными руками; ружье не хотело ни подниматься, ни стрелять.
   - Ага! - закричал Феликс. - Ты в цель умеешь стрелять только в комнате, а не в лесу, как следует хорошему охотнику. Этак, пожалуй, ты испугаешься первой собаки и убежишь от нее со своим ружьем, как недотепа братец убежал от Султана со своей саблей. Так убирайся же прочь! Мне тебя не надо! - и егерь полетел в кусты вслед за музыкантом.
   - Давай теперь побегаем, Христлиба, - сказал он сестре.
   - Ах да, да, - радостно воскликнула та, - и моя куколка побежит с нами. Вот будет весело!
   Дети схватили куклу за обе руки и что было духу побежали с нею через пни и кусты, пока не добежали до большого, поросшего высоким камышом пруда, находившегося еще во владениях господина Таддеуса Бракеля и на котором он иногда стрелял диких уток. Тут дети остановились, и Феликс сказал:
   - Погоди немного, я попробую подстрелить моим ружьем в тростнике утку, как папа.
   В эту минуту Христлиба, взглянув на свою куклу, с испугом вскрикнула:
   - Боже, моя куколка! Что с нею сделалось?
   Куколка действительно была в очень жалком виде. Оба во время бега не заметили, что колючие кусты, на которые они не обращали никакого внимания, разорвали ей все платье в клочки; обе ножки оказались сломанными, а хорошенького воскового личика почти нельзя было узнать: до того оно было избито и исцарапано.
   - Ах, моя куколка! Моя куколка! - громко заплакала Христлиба.
   - Видишь, - сказал Феликс, - какую дрянь надарили нам эти приезжие. Кукла твоя - недотрога, которая не умеет ни бегать, ни играть без того, чтобы не испортить себя всю. Давай ее мне!
   Христлиба подала куклу брату, а тот, прежде чем она успела ахнуть, забросил ее далеко в пруд.
   - Ты не жалей об этой глупышке, - прибавил он сестре, - дай мне только убить утку, и тогда я подарю тебе все замечательные перышки, которые растут у нее на крыльях.
   В тот же миг вдруг что-то зашевелилось в тростнике; Феликс мигом вскинул свое ружье, но тотчас же его опустил и сказал:
   - Какой же я смешной! Ведь чтобы стрелять, нужны порох и пули, а где мне их взять. Да если бы они у меня и были, то разве можно зарядить порохом деревянное ружье! На что же годна такая безделица? А нож! И он деревянный: им нельзя ни резать, ни колоть. Сабля глупого братца, верно, такая же, потому он и испугался Султана. Вижу, что весь этот подаренный хлам не годен ни на что.
   Сказав все это, Феликс побросал в пруд и ружье, и нож и, наконец, сам патронташ".
  
   Феликс исследовал предназначение этих игрушек и их совместимость с прежним своим образом жизни. Важными оказались нефункциональность, непригодность для деятельности мужских игрушек и хрупкость женских. При этом их красивая внешность (позолота, одежда) обманчива, как и облик Персоны в неподходящих обстоятельствах.
   Непригодность игрушек для игр в лесу наводит на мысль о непригодности фантазий, развивающихся по определенным взрослыми правилам, при непосредственном контакте с бессознательным. Если в комнате можно играть ими, воссоздавая воображаемые ситуации, то в лесу принцип "как будто" не работает. Феликс ждал от игрушек волшебства - чтоб они стали настоящими. Его переживание прежнего всемогущества в лес было подорвано. И тогда он выбросил игрушки, признав их бесполезными. Он упорно отказывается от роли ребенка, живущего нереальной, заданной взрослыми жизнью. Мальчик не принимает эрзацев, а это предполагает слабую способность к символизации, воображению и игре. Там, где эти процессы невозможны, легко возникает одержимость образами бессознательной фантазии и отвержения того, что прямо не служит удовлетворению потребностей. Теряется возможность социального обучения в игре, и психика становится ригидной.
   Брат и сестра выбросили игрушки. Это значит, что они не смогли разобраться в том, когда же эти бесполезные копии могут быть приятны и необходимы. Была возможность унести игрушки домой и играть с ними в комнате, тогда с их помощью можно было бы разыгрывать много воображаемых сюжетов.
  
   "Христлиба продолжала плакать и жалеть о своей загубленной куколке, а потому и Феликс был не совсем весел. Придя домой, он на вопрос матери, куда делись их новые игрушки, чистосердечно рассказал обо всем, что случилось с музыкантом, егерем, куклой, ружьем и всем прочим. Госпожа Бракель очень рассердилась и назвала их плохими детьми, которые не умеют обращаться с хорошими, дорогими игрушками. Господин Таддеус Бракель, напротив, с заметным удовольствием выслушал рассказ Феликса и сказал жене:
   - Оставь детей, пусть делают что хотят. Я, наоборот, очень рад, что они сумели отделаться от вещей, которые их и связывали и мешали им.
   Но, однако, ни дети, ни сама госпожа Бракель не поняли тогда, что хотел выразить этими словами их отец".
  
   Но все же игрушки выполнили часть своих задач. Феликс оказался солидарен с отцом, угадав его прежде умалчиваемое отношение к стандартам Персоны. Христлиба привязалась к кукле и все же сохранила лояльность к брату - примерно так же строит отношения с мужем ее мать. Следовательно, процессы освоения идентификации с родителями гендерных ролей были запущены.
   Игра в комнате доставила Феликсу и Христлибе немалое удовольствие. Следовательно, вместе с игрушками они отвергли часть своей души, способной развиться и обогатиться. Отвержение возможностей развития приводит к состоянию регрессивного восстановления Персоны - фиксации на том уровне развития, который значительно ниже возможностей личности. Отказ от разрешения внутреннего конфликта, поворот либидо вспять может привести к тому, что дети, особенно Феликс, окажутся навязчиво озабоченными лесом, жестко привязанными к нему. Дети отказались от социализации, хотя им и представлялся такой шанс. Повернуть развитие назад невозможно, и поэтому выброшенные игрушки еще дадут знать о себе.
   Вроде бы разрешив конфликт, дети остались печальными и неудовлетворенными. Им открывался иной уровень адаптации, возможность выхода из замкнутого мира семьи в социум. Способы же освоения этого социума оказались примитивными, конфликтными и трудоемкими, бессмысленными на вид. Налицо серьезный внутриличностный конфликт.
  
   Кризис
  
   "На другой день, рано утром, Феликс и Христлиба опять убежали в лес. Госпожа Бракель велела им вернуться пораньше, так как теперь следует больше сидеть дома и заниматься чтением и письмом, чтобы хорошенько приготовиться к встрече учителя, которого обещал прислать знатный дядюшка.
   - Хорошо, матушка, - ответил Феликс, - только позволь остаться в лесу хоть на часок, чтобы набегаться и напрыгаться вволю".
  
   Чтоб разобраться в этом отрывке, стоит припомнить понятие школьной зрелости. Согласно представлениям Л. Выготского, перед поступлением в школу ребенок переживает нормативный кризис семи лет. В это время прежний его способ бытия, подчиненный воображению и игре и не разграничивающий внутреннюю и внешнюю реальности, сменяется появлением новообразования - внутреннего мира ребенка; на внешнем уровне он интегрирует социальные долженствования. Может быть, именно тогда впервые проявляются Персона (активно воссоздаваемая ребенком) и Тень (проецируемая на плохих учеников и нарушителей дисциплины).
   Так происходит, если ребенок достаточно зрел. Феликс же прямо говорит, что он еще не доиграл свое, его основная деятельность - не учеба, а игра. Родители слишком рано спровоцировали возникновение кризиса. Возможно, госпожа фон Бракель сама психологически не старше младшего школьного возраста, когда важная информация усваивается некритически, путем инроецирования. Дети выросли, они должны быть обучаемы - иного способа вести себя она не видит и правильно понять "школьную незрелость" собственных детей не может.
   Откуда же эта незрелость? Мы видим, что Феликс и Христлиба так и не обрели возможность играть в ролевые игры (кроме тех игр, где они подражали своему окружению). Соответственно, плохо развито и их воображение.
  
   "Прибежав в лес, начали они играть в охоту, представляя собаку и зайца, и успели так в короткое время устать, что вскоре игра должна была прекратиться поневоле. Много игр затевали они потом, но ни одна почему-то в этот раз не удавалась. То ветер, сорвав шапку Феликса, уносил ее в кусты, то вдруг, запнувшись на бегу, падал он прямо на свой нос, а то платье Христлибы, зацепившись за кустарник, рвалось в клочки, или она вдруг больно колола острым камнем ногу".
  
   Теперь лес уже не так безусловно добр к ним, как прежде. Намечен разрыв сознания и бессознательного, необходимый для культурного человека, члена социума. Прежний бесконфликтный мир отвергает их, они не могут отменить свое взросление. Бессознательные игры-перевоплощения больше не удаются. Отметим, что они играют в животных. Характер игры еще раз свидетельствует о том, что спектр их социальных ролей крайне ограничен, а люди, быть может, им неинтересны.
   Ситуация стала совсем тупиковой - брат и сестра не могут играть ни "как положено", ни "как хочется". И психике придется искать выход из этого тупика. Инфантильное сознание не способно к разрешению (и даже к пониманию) этого конфликта, поэтому мы можем ожидать подключения содержаний коллективного бессознательного.
   "Переиграв во все игры, они, уже решительно не зная, что им еще начать, стали с недовольным видом бродить по лесу.
   - Скоро пойдем домой, - сказал Феликс сестре, привольно разлегшись в тени дерева.
   Христлиба последовала его примеру. Так пролежали они некоторое время, уставившись в голубое небо.
   - Ах, - промолвила Христлиба, - если бы у нас были наши хорошенькие игрушки!
   - Ну да! - недовольно сказал Феликс. - Для того только, чтобы их опять сломать! Верно, матушка была права, сказав, что мы не умеем обращаться с хорошими вещами. А знаешь почему? Потому что мы не учились наукам.
   - Правда, правда, - воскликнула Христлиба, - и если бы мы были ученые, как наши нарядные братец и сестрица, то, может быть, сумели бы сберечь и охотника, и музыканта, да и моя хорошенькая куколка не лежала бы в утином пруду! Какие же мы глупые! Ничего-то мы не знаем! - и, сказав это, Христлиба начала горько плакать, а, глядя на нее, и Феликс разревелся так громко, что плач обоих детей разнесся далеко по всему лесу.
   - Бедные, мы бедные! Ничего-то мы не знаем! - голосили оба, но вдруг, внезапно остановясь, с изумлением взглянули друг на друга.
   - Христлиба, ты слышала?
   - Феликс! Ты видел?"
  
   Теперь проблема осознана, признана невозможность найти выход из тупика. Ожидается вмешательство третьей силы.
  
   Чудесное вмешательство
  
   "В темной глубине кустарника, перед которым сидели дети, вдруг заколыхался какой-то странный свет, точно дрожащий луч месяца, когда, прорвав зеленый свод ветвей, он внезапно посеребрит листья деревьев. Тихий, приятный звук, похожий на нежные аккорды арфы, промчался по лесу. Странное чувство овладело сердцами детей; слезы радости, сменившие горе, заблистали в их глазах. Все светлее и светлее делалось в кустах, и все чище и чище раздавались звуки; у детей готово было выскочить сердце от восторга, когда вдруг, среди этого колеблющегося света, показалось прелестное детское личико, озаренное ласковой тихой улыбкой.
   - О, приди, приди же к нам! - разом воскликнули оба, вскочив со своих мест и бросившись навстречу милому видению.
   - Иду, иду! - проговорил в кустах нежный голосок, и, вспорхнув точно на крыльях утреннего ветерка, незнакомое дитя плавно и тихо спустилось к Феликсу и Христлибе.
   - О чем вы так плачете, милые дети? - спросил незнакомый ребенок. - Ваш плач донесся до меня издали, и мне стало вас очень жаль.
   - Ах, мы и сами этого хорошенько не знаем! - отвечал Феликс. - Но теперь, мне кажется, мы плакали только оттого, что тебя с нами не было. - Правда, правда, - подхватила Христлиба, - и теперь, когда ты с нами, мы развеселились опять; где же ты пропадал так долго?
   Обоим детям казалось, что они давно уже знакомы с неизвестным ребенком и играли с ним раньше; даже причина их горя теперь легко объяснилась долгим отсутствием их милого товарища".
  
   Разрешение конфликта кажется близким. Однако, настораживает отказ Феликса и Христлибы понять причину своих недавних слез. Может быть, появление чудесного дитяти отбрасывает их назад, к бесконфликтной реальности детства. Может быть, герои новеллы и правы, отвлекаясь от своих учебных проблем и доверившись помощи бессознательного. Кто же явился им?
  
   "- Игрушек у нас больше нет, - сказал Феликс, - потому что вчера я, глупый мальчик, разбил и бросил все хорошенькие вещицы, которые подарили нам наши братец и сестрица, и нам теперь не с чем играть с тобою.
   - Ну так что же за беда, что ты их бросил, - весело залепетало неизвестное дитя, - значит, они того стоили. А что касается игрушек, то оглянитесь оба и посмотрите, какое их множество вокруг вас.
   - Где же? Где? - закричали дети.
   - А вы взгляните, - продолжало дитя.
   Феликс и Христлиба оглянулись и с изумлением увидели, что миллионы цветочков, выглянув из травы, смотрели на них живыми глазами. Тысячи разноцветных камешков и раковин сияли сквозь мягкий зеленый мох, а золотые жучки, танцуя и кружась, пели без умолку веселые, звонкие песенки".
  
   Чудесный напарник по играм может быть воплощением архетипа Духа, придающего детской игре волшебное измерение. Более вероятно, что этот божественный ребенок, играющий, управляющий живыми существами, является воплощением инфантильной Самости. Его появление и удерживает детей в регрессии, иллюзорно снимает необходимость как-то имеет дело с Персоной; тут он не имеет отношения к принципу индивидуации, возвращая психику в первоначальное состояние единения с растительным миром, лишенное самосознания. В то же время их интуитивное понимание нужного и ненужного подтверждается, игра становится свободнее и богаче.
  
   "- Ну, дети! Давайте строить из этих камешков дворец! - воскликнуло неизвестное дитя.
   Феликс с Христлибой бросились собирать пригоршнями разбросанные по земле камушки; работа закипела, и скоро готовый дворец, с колоннадой, покрытый чешуйчатой золотой крышей, засверкал на солнце. Неизвестное дитя поцеловало цветы, поднимавшие сквозь траву свои головки, и каждый цветок, мигом взметнувшись вверх, обвил колонны прекрасными душистыми гирляндами, которые свешивались между ними, как роскошные зеленые арки, и под ними стали прыгать и резвиться дети".
  
   Дворец, воплощение психической целостности, возводит чудесное дитя, Феликс и Христлиба только наблюдают. Божественное дитя создает для своих друзей идеальную модель, соответствующую их уровню развития. Этот дворец живой и по-прежнему не сознающий; тем не менее, его конструкция предполагает наличие определенной структуры.
   "Маленький товарищ Феликса и Христлибы хлопнул в ладоши, и вдруг крыша дворца рассыпалась на тысячу кусочков; дети только тогда заметили, что она вся состояла из жучков, сцепившихся крылышками; колонны исчезли, точно растаяв, и на их месте забили из земли прозрачные ключи, по берегам которых росли чудесные цветы, склонявшись к ним головками и слушая сладкое журчание воды".
  
   Множество жучков отсылает к недифференцированности младенческой психики, которая не может быть осознана; поэтому насекомые разлетаются. Цветочный дворец распадается: ведь переживания полного единства с живым миром бывает или кратким, экстатичным, или длительным, но недоступным рефлексии и лишенным ярких эмоциональных красок ("растительная жизнь"). Прежняя инфантильная психическая структура распалась, дав начало свободному течению чистой и здоровой жизненной энергии (родники).
  
   "Неизвестное дитя, нарвав сухих веток и трав, набросало их перед Феликсом и Христлибой, и каждая травка, падая, превращалась в хорошенькую куколку, а ветка в маленького егеря. Куколки танцевали вокруг Христлибы, карабкались к ней на платье и на руки, шептали разные ласковые слова. Егеря стали палить из ружей, затрубили в рога - и вдруг зайцы выскочили из кустов; собаки помчались за ними; раздались выстрелы! Что это были за радость и потеха!"
  
   Теперь детям преподан наглядный урок того, как воображение преобразует предметы в игре - ведь именно этого Феликс и Христлиба прежде не умели, их воображение было слишком зависимо от конкретной ситуации.
  
   "А потом все это умчалось куда-то далеко-далеко Феликс и Христлиба с изумлением вскричали:
   - Где же куколки? Где егеря?
   - Они всегда с вами, милые дети, - отвечал их маленький друг, - и вам стоит только пожелать, как они опять к вам явятся, ну а как вы на счет того, чтобы сейчас побегать по лесу?
   - Конечно, да, да! - сказали Феликс и Христлиба".
  
  
   Оживающие игрушки теперь могут существовать только во внутреннем мире играющего ребенка, в относительно свободной от реальности области воображения. Но уж в этой-то области с ними можно так, как хочется.
   Теперь воображение, нужное для полноценной игры, сформировалось. Однако чудесное дитя раздвигает их горизонты еще больше.
  
   "- Так пойдемте же! - воскликнул ребенок и, подхватив обоих за руки, помчался с ними по лесу. Но назвать это бегом было нельзя; все трое точно мчались по воздуху, почти не задевая земли; птицы то и дело попадались им на пути; дети поднимались все выше и выше.
   - Здравствуйте, здравствуйте! - крикнул им сверху аист.
   - Не троньте меня, дети! - крикнул испуганным голосом коршун. - Я не стану больше таскать ваших голубков.
   При этом коршун всеми силами старался убраться куда-нибудь подальше. Феликс хохотал от восторга, но Христлибе стало немного страшно.
   - Ах! Задыхаюсь! Я сейчас упаду! - едва могла она проговорить. В тот же миг все трое плавно спустились на землю".
  
   Птицы имеют отношение е творческой фантазии, духовным и ментальным процессам, интуиции. Эта область отстоит еще дальше от земной реальности. Аист - та птица, что приносит в этот мир детей. Он узнал Феликса и Христлибу; значит, они получили представление о немирском, вечном происхождении своей души; теперь они признаны в этом мире духовности, обрели второе рождение.
   С коршуном дела обстоят сложнее. В работе З. Фрейда о Леонардо да Винчи коршун интерпретируется как андрогинная божественная мать героя. Если это так, то встреченный детьми напуганный коршун может символизировать грозный, поглощающий аспект Великой Матери, способной подарить или отнять жизнь по произволу. Воровство коршуном голубков подтверждает это истолкование. Тогда, по обретению способности к воображению душа осознает свою причастность вечному, и ужасный материнский аспект теряет актуальность. Выделяется не грозящая уничтожением область психической реальности, отличная и от обыденной реальности, и от того мира, от куда пришло неизвестное дитя. Если опираться на взгляды Д. Винникотта, это промежуточная область фантазий, игры, творчества, медитации и религиозных переживаний. В этой области неизвестное дитя приобретает характеристики Духа, чудесного проводника.
   В детской психике назревает конфликт: если брат готов остаться среди птиц дольше, то сестра начинает задыхаться. Творческий, исследующий маскулинный дух может раствориться в царстве воображения. Феминному аспекту психики, способному привязываться к реальным, земным вещам, это дискомфортно. Что-то должно примирить эти две тенденции, позволить не пасть снова в диффузную массу обыденности, и не раствориться без остатка в воображаемом. Требуется адекватное воплощение пережитого.
  
   "- Теперь, - сказал незнакомый ребенок, - я сыграю вам на прощание лесную песенку и расстанусь с вами до завтра.
   С этими словами он начал дуть в хорошенький золотой рожок, изогнутый наподобие блестящей цветочной чашечки. Весь лес встрепенулся от его чистого ровного звука. Соловьи, слетевшись со всех сторон, затянули свои песенки. Мало-помалу звуки стихли, а с ними вместе и неизвестное дитя скрылось в густых кустах, крикнув детям откуда-то издали:
   - До завтра, дети! До завтра!"
  
   Существует и проблема возвращения из магической реальности - такого возвращения, чтоб память о духовных событиях не могла утратиться, а новый опыт мог бы быть передан. Другими словами, возникает проблема творческого выражения этих переживаний. И тут чудесный ребенок преподал Феликсу и Христлибе первый урок. Постепенно звуки чудесной песенки сменяются звуками природы. Теперь, когда дети вернулись из своего путешествия, природа и дух разделяются снова.
  
   "А они были в таком восторге, что, кажется, не сознавали, что же такое с ними произошло.
   - Вот если бы теперь было уже завтра! - воскликнули оба, спеша домой, чтобы поскорее рассказать родителям свои удивительные приключения в лесу".
  
   Пока наши маленькие герои готовы отказаться от "так называемой действительности" с ее неизменным течением времени и выбрать лишь новую открывшуюся им реальность фантазии.
   Кто же такой этот чудесный ребенок?
  
   "Что касается наружности, оба в один голос отвечали, что у него было белое, как лилия, личико, розовые, как лепестки розы, щечки, яркие, как вишни, губы, голубые блестящие глаза, светлые золотые волосы, и все это вместе было так мило и хорошо, что более прелестного ребенка не случалось им видеть во всю жизнь... Но когда заходила речь о том, как же именно неизвестное дитя было одето, то рассказы их были до того путаны и противоречивы, что нельзя было ничего понять. Так Христлиба уверяла, что дитя было одето в легкое, блестящее платьице, сшитое из розовых лепестков, а Феликс, напротив, утверждал, что платье ребенка сверкало золотисто-зеленым цветом, как молодые листья на весеннем солнце. Что это не был сын школьного учителя, видно было, по словам Феликса, уже по тому искусству, с каким милый мальчик умел стрелять и охотиться, как будто всю свою жизнь провел в лесу и не занимался ничем другим, кроме охоты.
   - Ах, Феликс! - перебила Христлиба. - Как же можно называть охотником маленькую, хорошенькую девочку? Конечно, может быть, она смыслит кое-что и в охоте, но главное ее дело - домашнее хозяйство. Посмотри, как мило помогла она мне одеть моих кукол и какие вкусные выучила готовить блюда!
   Таким образом, оказалось, что Феликс считает неизвестное дитя мальчиком, а Христлиба, наоборот, девочкой, и оба никак не могли прийти к согласию по этому пункту".
  
  
   Чудесное дитя андрогинно по своей природе. Юный Андрогин, как и пара "брат-сестра", символизирует единство и целостность детской психики, заключающее в себе возможности любого развития. Это состояние, потенциально заключающее в себе все, аналог гностической пустоты - Плеромы. Оно лишено индивидуальности и необходимости выбирать, отличать Я и чужое, воплощать лишь одну линию развития и исключать ее противоположность. В мире архетипических образов это, конечно, божественный Андрогин. В отличие от искусственно созданного алхимического Гермафродита, на воплощение которого уходит столько труда, Чудесное Дитя изначально таково. В пространстве человеческой психики такая целостность, еще не обретшая индивидуальности, соответствует Феликсу и Христлибе как паре. До приезда высоких гостей это была пара, знающая только сходство друг с другом. Теперь же кое-какие различия наметились: по соответствию гендерным нормам и по отношению к фантазии (Феликс уносится в воздушные фантазии с энтузиазмом, Христлиба их побаивается) - из-за этого им и видится их волшебный товарищ то мальчиком, то девочкой. Эти разногласия не мешают всем троим и дальше играть вместе.
  
   Мир Неизвестного Дитяти
  
   Феликс и Христлиба захотели узнать, откуда родом их новый товарищ. Прежде дети знали лишь один мир - бесконфликтный и не имеющий отношения к индивидуальности мир природы. Приезд графского семейства приоткрыл им пока полностью чуждый социум, пространство искусственных и бессмысленных для их образа жизни построений. Чудесное дитя создало пограничную область воображения: мир говорящих ручьев и цветов и оживающих игрушек. Брат и сестра приняли бы его как данность, если б их друг не был бы вынужден куда-то каждый вечер уходить.
  
   "- Ах, милые дети! Зачем вам знать, кто я такой? Разве вам не довольно, что я каждый день прихожу играть с вами? Я могу вам, пожалуй, и сказать, что моя родина там, далеко, за синими, похожими на облака горами, но если вы, пробежав день и ночь, достигнете этих гор, то встретите за ними другие горы, и так далее, и так далее, так что вы так и не сможете никогда добраться до моего отечества".
  
   Обычно в сказках любопытство героя вызывает к жизни серьезную проблему. Так и здесь - оказывается, человеческие дети не имеют доступа в волшебный мир. Множество непреодолимых границ и отдаленность этого царства свидетельствуют о его сакральности. Будем считать, что это сказочное царство запрещает доступ к себе из пустого любопытства, само же почти без ограничений может вмешиваться в жизнь человеческой души. Таково коллективное бессознательное, насильственное вторжение в которое очень опасно.
  
   "- Ах, - печально воскликнула Христлиба, - значит, ты живешь очень, очень далеко от нас и приходишь к нам только в гости!
   - Но ведь вам стоит только сердечно пожелать, чтобы я был с вами, и я мигом явлюсь тут как тут, со всеми моими чудесами и игрушками, - возразило неизвестное дитя, - потому не все ли это равно, живете ли вы сами в моей стране или очень, очень далеко от нее?"
  
   Посредником между царствами коллективных содержаний и безыскусной природы становится воображение - тогда в духе никакое расстояние уже не важно.
   "- Нет, не совсем так! - возразил Феликс. - Я думаю, твоя родина должна быть чудесная, прекрасная страна, если уже так хороши ее игрушки, которые ты нам приносишь. Чтобы ты ни говорил о том, как трудно в нее попасть, я готов хоть сейчас пуститься в дорогу через поля и леса, через ручьи и горы, как следует хорошему охотнику, и уж, поверь, я не устану!
   - И прекрасно! - рассмеялось неизвестное дитя. - Ты начни только поступать таким образом, и, может, сумеешь когда-нибудь добраться до моей родины".
  
   Феликс говорит о пути героя, этот путь соответствует требованиям коллективного бессознательного.
  
   "Страна, где я живу, так чудесна, что с ней не сравнится никакое ее описание. А могущественная царица этого царства счастья и радости - моя мать.
   - Так ты принц? Так ты принцесса? - разом воскликнули дети почти испуганно.
   - Конечно, - отвечало дитя.
   - Так ты живешь в прекрасном дворце? - спросил Феликс.
   - О да, и дворец моей матери еще лучше тех прекрасных воздушных замков, которые вы видели в облаках; его чистые, кристальные колонны поднимаются высоко, высоко в воздух, и на них покоится весь голубой небесный свод. Под ним плавают, на золотых крыльях, светлые облака; там встает и ложится ясная заря, и танцуют в веселых хороводах блестящие звездочки".
  
   Воздушный дворец расположен высоко в небесах, он никак не соприкасается с земной реальностью. Символика Самости здесь очень архаична - это единство матери и маленького андрогинного ребенка. Такая целостность не ставит своей задачей развитие и не стремится к индивидуации.
   При всем богатстве этого мира он нереален. В отличие от классических представлений, Великая Мать не имеет никакого отношения к почве, земле, действительности - это своего рода инверсия; царица фей напоминает заключенную на вершине дерева принцессу из стеклянного дворца, которая вынуждена охранять прикованного злого духа (сказка о свинопасе, цитированная в работе К. Г. Юнга "Феноменология Духа в сказке"). Она, таким образом, близка к фигуре плененной Анимы, и тогда отношения с Анимой в молодости будут грозить психологическим инцестом и страхом исчезновения.. Может быть, поэтому маленький принц/принцесса так стремится в настоящий лес к Феликсу и Христлибе, он нуждается в реальности, в воплощении (правда, сам он почему-то не говорит об этой своей потребности).
  
   "Вы, конечно, слышали о феях, которые делают чудеса, недоступные обычным людям, ну так вот, моя мать и есть одна из таких фей, да еще самая могущественная из них. Она любит все, что только есть на земле светлого и живого, хотя, к несчастью, не все люди хотят ее знать. Более же всего любит моя мать маленьких детей, вот поэтому и праздники, которые она устраивает для них в своем царстве, бывают лучше и веселее всех остальных. Для них духи, подвластные моей матери, протягивают от одного конца ее дворца до другого, через светлые облака, разноцветную радугу и под ней ставят для моей матери блестящий, бриллиантовый трон, перевитый гирляндами душистых лилий и роз. А когда моя мать садится на этот трон, то духи начинают играть на золотых арфах и хрустальных цимбалах и при этом так сладко поют, что сердца замирают от восторга. Им вторят своими голосами жар-птицы, такие большие, похожие на орлов, с яркими пурпурными крыльями, каких вы в жизни своей и не видали. Вместе с музыкой все оживает во дворце и его садах.
   Тысячи маленьких детей начинают прыгать и резвиться от радости. Они то ловят друг друга в кустах, перебрасываясь душистыми цветами; то взбираются на ветки деревьев, где их качает и баюкает ветер; то рвут и едят, сколько захотят, вкусные плоды, о каких на земле нет и помину; а то играют с ручными оленями или другими зверьками, весело прыгающими в кустах. Порой бегают вверх и вниз по радуге, а, бывает, вскочат на золотых фазанов и носятся с ними под облаками".
  
   Поток жизни этого мира целиком зависит от Великой Матери. Она пока целиком добра и прекрасна. Вспомним, что коршун, воровавший голубков, уже отказался от враждебных намерений, и ужасный материнский аспект исчез - но куда? Детский аспект - это множество играющих детей, показатель полной недифференцированности и диффузности этого аспекта психики. Эти играющие дети напоминают заводные игрушки, и сын царицы фей никак с ними не общается. Мать, кажется, больше занята страной, а не ребенком, и не замечает его отлучек. Она еще не объект, а психологическая среда. В целом этот мир напоминает Страну Никогда из "Питера Пэна".
  
   "- Ах, как все это должно быть хорошо! - в восторге воскликнули Феликс и Христлиба.
   - Но взять вас, однако, с собой в свое царство я не могу, - продолжало неизвестное дитя, - потому что оно лежит очень далеко, и для этого вам следовало бы уметь летать, как летаю я.
   Дети очень опечалились после этих слов и грустно опустили глаза в землю".
  
   Печаль - естественное состояние, когда нельзя вернуть иллюзорное, идеализированное симбиотическое слияние с матерью. Однако эта страна весьма опасна.
  
   "- Вы бы сами, - продолжал маленький товарищ Феликса и Христлибы, - не могли чувствовать себя так хорошо в моем отечестве, как вам представляется по моим рассказам. Пребывание там могло бы даже принести вам вред. Многие дети не выносят пения тамошних жар-птиц и, наслушавшись его, умирают в одно мгновение от сильнейшего возбуждения. Другие, вздумав скатиться по радуге, скользят и падают; а есть даже столь неразумные, что, сидя на золотых фазанах, начинают щипать им перья, за что те до крови расклевывают им грудь и сбрасывают с облаков вниз.
   Мать моя горько печалится об их участи, хотя это и случается не по ее вине".
  
   Вот он где, смертоносный аспект Великой Матери! Психика реального ребенка не может вынести красоты идеального образа, не может восстановить отношения симбиоза - и гибнет. Интересно, что дети оказываются "сами виноваты" в своей гибели. И причиняет смерть не сама мать, а ее фазаны.
  
   "Ей бы хотелось, чтобы все дети могли пользоваться и наслаждаться чудесами ее царства, но, к сожалению, даже самые смелые, которые могли бы сами летать, скоро бы там устали и причинили ей одни заботы и горе. Потому вместо того, чтобы звать их к себе, она позволяет мне летать и носить милым детям хорошие игрушки, как я это сделал и для вас".
  
   Материнский образ выхолощен и не имеет реальной, личностной, окраски. Строить с ним с вязи невозможно. Мать холодна и очень похожа на тех реальных матерей, которые за маской "идеальной мамочки" скрывают агрессию, направленную на ребенка. Ребенок такой матери должен быть идеальным и не причинять хлопот, иначе ему конец. Такая мать ужасна, потому что она слишком хороша. Дополнительных смыслов, связанных со смертью, жестокостью, поглощением этот прекрасный образ не содержит - он ни в коем случае не должен быть развенчан, это может грозить гибелью. Тогда должен появиться персонаж, компенсирующий эти пробелы.
  
   Самозваный министр
  
   "- Прежде я был в безопасности везде, точно весь мир был царством моей матери, но с некоторого времени за его пределами зорко сторожит меня злой недруг, выгнанный моей матерью из ее владений.
   - Ах! - со вздохом продолжало дитя. - Враг этот бессилен мне навредить в пределах царства моей матери, но вне их мне не помогут ни палки, ни башни".
  
   Что ж, мать не может быть единственной психологической средой. Однако весь мир за ее пределами стал опасным. Получается, идеализированный образ не дает возможности доверять миру, мир принадлежит кому-то чуждому.
  
   "- Кто же этот злодей, которого ты так боишься? - спросила Христлиба.
   - Я уже вам говорил, - отвечало неизвестное дитя, - что моя мать могущественная царица, а у цариц, вы знаете, так же, как и у царей, есть свой двор и министры.
   - Конечно, - перебил Феликс, - мой дядя-граф как раз такой министр и потому носит на груди звезду. А министры твоей матери носят звезды?"
  
   Здесь впервые проскальзывает связь опасного персонажа с министром, воплощением Персоны в человеческом мире. Может быть, дядя-граф имеет отношение и к индивидуальному развитию, человеческой судьбе, и тогда Персона на первых порах будет иметь прямое отношение к началу индивидуации.
  
   "- Нет, - отвечал ребенок - потому что многие из них сами сияют, как звезды, и им не нужно ни одежд, ни украшений. Министры моей матери - могущественные духи, живущие в морях, в огне, в воздухе, и везде исполняют они ее приказания".
  
   Это стихийные духи, подчиненные матери-природе, поэтому никакой связи с Персоной у них и быть не должно, они идентичны самим себе.
  
   "- Давным-давно жил у нас один такой дух, по имени Пепазилио, выдававший себя за великого ученого, знающего будто бы все на свете лучше других. Моя мать сделала его одним из своих министров, но тут вскоре и сказалось его коварство. Мало того, что он старался уничтожить все добро, которое делали другие министры, он еще особенно любил портить все удовольствие детям на наших веселых праздниках".
  
   Министр-самозванец имеет отношение к контролю, который обеспечивает ему наивысшее положение. Контроль и информированность - функции Я, обеспокоенного проблемами психологической безопасности. Скорее всего, затянувшиеся симбиотические отношения с матерью начинают меняться. Вмешивается чужеродный этому состоянию принцип реальности, который на этом уровне развития воспринимается как зло.
  
   "- Так, уверив однажды мою мать, что хочет сделать что-то совсем особенное и приятное для детей, привесил он тяжелые гири к хвостам фазанов, так что они не могли подняться. В другой раз начал он стаскивать детей за ноги, когда они качались на розовых ветвях, отчего многие, попадав, разбили себе до крови носы; он даже подставлял детям подножки во время бега, и они, конечно, со всех ног падали и ушибались. Жар-птицам запихивал он в клювы сучки, чтобы помешать петь (их пение он терпеть не мог); ласковых зверьков дразнил и тиранил всеми возможными способами".
  
   Отчасти Пепразилио имеет свойства обычной реальности - в идеальном мире появляется сила тяжести. Однако его поведение кажется насмешками - так поступают те, кто хочет ускорить себе отказ от прежних идеалов в пользу только реальности, которую понимают весьма уплощенно. Возможно и другое толкование - формируется контролирующее Эго, которое заменяет любовь садизмом.
  
   "- Но самой злой из его проделок была та, во время которой он однажды ночью с помощью таких же негодяев облил стены дворца, с их блестящими драгоценными камнями, а также розы и лилии нашего сада и даже светлую радугу какой-то скверной, черной жидкостью, отчего пропали весь их блеск и красота, и все облачилось в печальные, унылые тона".
  
   Утратив прежнюю бесконфликтную целостность, психика погружается в депрессию. Депрессивная фаза, согласно М. Клейн - нормальная реакция на осознавание того, что образ матери может иметь и ужасающую сторону. До нее, на шизоидно-параноидной стадии, в психике ребенка имеются абсолютно плохой и абсолютно хороший материнские объекты, и ребенок воспринимает их как разные - хорошую он любит, плохую ненавидит. Поскольку Пепразилио окрасил дворец царицы фей в черный цвет, мы можем предположить, что он и был этим отщепленным абсолютно плохим объектом. На него же проецируются и садистические желания. Облив дворец царицы фей, он приблизил наступление депрессивной фазы (признания плохого объекта), но не дал пережить сопутствующее этому процессу состояние вины за враждебные намерения, направленные на мать.
  
   "- Сделав это, захохотал он на все царство и громко объявил, что, наконец, исполнилось то, чего давно он добивался; а к этому прибавил, что не хочет более признавать мою мать царицей и станет царствовать здесь сам, а затем, превратясь в огромную, черную муху со сверкающими огненными глазами и быстрым огромным жалом, полетел, страшно треща и жужжа, прямо к трону моей матери. Тут все разом догадались, что коварный министр, скрывавшийся под ничего не говорящим именем Пепазилио, был не кто иной, как злой царь гномов Пепсер".
  
   Определение сущности мятежника становится все более трудным, его ипостаси меняются, как в калейдоскопе. Он выступил примитивно, как абсолютно плохой объект, однако это еще не все. Победа над Великой Матерью - обычное деяние сказочного или мифического героя; значит, мы можем предположить, что это Я таким образом вырывается из состояния симбиоза, пытаясь признать мать опасной. Царь гномов имеет прямое отношение к земле, к духам металлов. И тогда эта фигура является негативным символом Духа, уничтожающего прежнюю картину реальности; а также земное его происхождение компенсирует чрезмерную воздушность, фантазийность материнского образа. Он имеет отношение к Ужасной матери, но, похоже, сам ею не является, он - только сила, позволяющая проявиться негативному материнскому аспекту. В то же время, он - образ, который не позволяет увидеть эту устрашающую часть как принадлежащую именно матери, он берет все жуткое и садистическое на себя и таким образом способствует тому, чтоб прежний идеализированный образ сохранился в неприкосновенности. Имя "Пепсер" ассоциируется с пищеварительным ферментом пепсином и имеет коннотации потери формы, разложения, отвращения, рвотных масс.
   Муха связана с Дьяволом (одно из его имен - Повелитель Мух), со смертью и разложением (это, как и подземное происхождение, сближает Пепсера с Ужасной Матерью), с чем-то докучным и унылым (а это уже похоже на Персону в негативном восприятии Феликса и Христлибы). Огненный взгляд отсылает к персонажам-магнетизерам из других новелл, а жало может иметь фаллическое значение. Тогда он может иметь и отношение к сексуальности, к инцестуозным садистическим влечениям. Этот образ слишком многозначен и чересчур перегружен значениями, и психика выбирает восстановление прежней структуры.
  
   "- Но безумец слишком понадеялся на свою силу и на помощь своих единомышленников. Министры воздуха и ветра тесно окружили свою царицу, обвеяв ее волнами тончайшего аромата; духи огня заметались вокруг по всем направлениям, а жар-птицы, клювы которых были уже вычищены, громко запели свои песни, так, что царица не была обеспокоена даже видом отвратительного Пепсера. Полководец фазанов стремглав бросился на него и в один миг так скрутил его своими когтями, что злой Пепсер от боли и ярости взвыл не своим голосом и кувырком полетел вниз на землю, сброшенный, как мячик, с высоты трех тысяч футов".
  
   Упав, он должен теперь воплотиться в земной форме. В коллективной структуре психики выделилась Тень.
  
   "- Упав и сильно разбившись, долго не мог он пошевелить ни одним членом, пока его не услыхала и не приползла на его дикий рев старая тетка Пепсера - синяя жаба и, взвалив раненого на спину, не уволокла в свое гнездо".
  
   Жаба - образ материнский. Здесь жаба явно имеет отношение ко злу. Но еще и к беременности, вынашиванию - и перед своим воплощением в реальности он должен на некоторое время покинуть сцену.
  
   "- Прочие его единомышленники, продолжавшие еще портить прекрасные цветы, были перебиты с помощью мушиных хлопушек, которые были розданы пяти самым смелым и храбрым из детей. Черная жидкость, которою Пепсер облил все во дворце, сошла мало-помалу сама собой, и вскоре все опять зацвело и засияло в государстве".
  
   Пять - символика целостности - крест, имеющий еще и центр. Каким бы вредным ни казалось появление Пепсера, оно послужило целям интеграции психики - ведь прежде дети в этом царстве просто толпились, играя поодиночке. Эти они были похожи на роящихся мух - почему прежнее недифференцированное состояние на мух и проецируется. Однако, настораживает легкость и комичность такой победы. Ничего не было сделано с черной краской - следовательно, переход от шизоидно-параноидной позиции не был осуществлен. Негативный аспект был отщеплен, и только. Это чревато усилением тревоги и появлением идей преследования, что и произошло.
  
   "- Хотя злой Пепсер не может с тех пор ступить и ногой в пределы царства моей матери, но он знает, что я часто летаю оттуда, и потому преследует меня всеми возможными способами, так что мне, бедному, слабому ребенку, часто с большим трудом удается избежать встречи с ним; и вот почему улетаю я иногда от вас, милые дети, так поспешно и внезапно. Если бы я вздумал взять вас с собой в наше царство, то Пепсер, наверно, нас бы подстерег и убил всех троих".
  
  
   Ради сохранения в целостности целиком позитивного образа матери психике ребенка грозит уничтожение. Но теперь чудесный принц не один, он сформировал динамическую триаду; действие должно перенестись из архетипического в психологический план.
   Прежде, чем последовать за Феликсом и Христлибой, отвлечемся и попытаемся понять, кто же такой Пепсер.
   Это, несомненно, Тень. Подземное происхождение сближает его с архетипическими персонажами. Но, в отличие от "классических" архетипических фигур (царицы фей и ее министров), он, имея множество ипостасей, не тождественен самому себе. Этим он больше похож на человека. Всеблагая фигура Матери совершенно не содержит противоречий - стоит лишь появиться намеку на ее амбивалентность, и тут же появляется абсолютно негативный Пепразилио.
   Я в этой сказке символизируется целостностью братско-сестринской пары, и на уровне коллективного бессознательного такая целостность подкрепляется андрогинным чудесным Ребенком, находящемся во власти чудесной Матери. Такое Я совершенно не индивидуально, оно не взрослеет. реальность для него потенциально смертоносна.
   И тогда необходимость взросления и отделения берет на себя Тень, пытаясь атаковать сначала мать, а потом дитя. Пепсер несет в себе принцип реальности, который в этой фазе развития кажется злым и навязанным извне, отсюда и возможный выход к символике Персоны. Он допускает провокацию, и этим сближается с принципом индивидуации - именно спровоцированные неким духом на первый взгляд безвыходные проблемы дают толчок к развитию; он инсценирует проявление ужасного материнского аспекта. Министр-муха претендует на власть в волшебном царстве - следовательно, на то, чтоб стать воплощением Самости вместо прежнего символа Чудесного дитяти с его матерью. Тогда этот образ становится очень похож на я, подверженное инфляции - садистическое, опошляющее, контролирующее. Такой образ Самости, совпадающий с описание психотического Я дает иллюзию неуязвимости в реальности, которая кажется значительно упрощенной, целиком материальной и управляемой.
   Мы видим два конкурирующих образа Я, по необходимости вынужденных вступить в борьбу. Неизвестное дитя нуждается в помощи, которую могут оказать вполне реальные дети.
  
   Учитель Тинте.
  
   Обещанный учитель неожиданно прибыл.
  
   "- Вот, - сказал, взяв гостя за руку господин Бракель, - учитель, которого прислал вам ваш почтенный дядюшка; будьте с ним почтительны и послушны.
   Но дети продолжали смотреть на учителя, не двигаясь с места, да и точно было чему удивляться, глядя на эту замечательную фигуру. Ростом человек был только на половину головы выше Феликса, хотя и очень коренаст. Огромный круглый живот торчал на двух тоненьких, как у паука, ножках; безобразная, четырехугольная голова и очень некрасивое лицо казались еще хуже от темно-красного цвета щек и длинного, свисающего вниз носа. Маленькие серые глаза смотрели так неприветливо и зло, что в них тяжело было заглянуть. На учителе был надет огромный черный парик, и все платье было такого же цвета. Звали учителя господином Тинте. Госпожа Бракель, видя, что дети стоят разинув рты, не решаясь подойти к учителю, очень рассердилась и прикрикнула довольно строго:
   - Что же это значит? Или вы хотите, чтобы господин Тинте принял вас за невоспитанных крестьянских детей? Сейчас же поздоровайтесь с учителем и подайте ему руки!
   Дети послушались скрепя сердце, но едва господин Тинте взял их за руки, как оба они разом отдернули их назад, громко вскрикнув:
   - Ай, больно, больно!
   Учитель злобно засмеялся и, раскрыв руку, показал, что в ней была у него спрятана большая, острая булавка, которой он и уколол детей. Христлиба расплакалась, а Феликс тихо заметил:
   - Попробуй-ка сделать это еще раз, толстая кубышка!
   - Зачем вы укололи детей, господин Тинте? - спросил не совсем довольным голосом Бракель.
   - Таков мой обычай при первой встрече! - отвечал учитель и, подперев руками свои бока, залился самым неприятным, пронзительным смехом, точно испорченная трещотка.
   - Вы, должно быть, большой шутник, - принужденно улыбнувшись, продолжал Бракель, хотя и у него, и у госпожи Бракель, а особенно у детей, почему-то очень нехорошо стало на душе от этого смеха.
   - Ну, ну, посмотрим, что смыслят эти маленькие поросята в науках! сказал господин Тинте, и с этими словами он забросал Феликса и Христлибу разными вопросами, совершенно вроде тех, которые дядя граф предлагал своим детям".
  
   Черный, уродливый садист, перед которым спасовали неуверенные родители - совершенное воплощение школьного кошмара. Может ли это быть образом Персоны? Наверное, да. Персоной не особо занимались юнгианские аналитики - она была скорее обозначена, чем описана. Дело, видимо, в том, что содержания Персоны отражены в коллективном сознании, и анализировать их не особенно интересно. Бессознательному же остаются механизмы воздействия Персоны. Для самого Гофмана проблема Персоны на протяжении всей жизни была чрезвычайно актуальна, отсюда и столь серьезное внимание к ней.
  
   "Когда же Феликс и Христлиба сказали, что ничему этому не учились и потому ответить не могут, господин Тинте, всплеснув руками над головой, закричал как сумасшедший:
   - Это хорошо! Это бесподобно! Не учились никаким наукам! Придется же с вами поработать! Ну да я сумею вбить в ваши головы знания!"
  
   А здесь мы видим, почему так привлекательна их естественность и неразвитость, полное отсутствие чего-то своего - таких можно научить чему угодно. Получается, именно неразвитое Я очень выгодно. Оно, изолируясь и оставаясь в воображении неизменным, не будет противится никакому социально заданному влиянию. Для сохранения своей неизменности и бесконфликтности оно будет готово формировать ложное Я - насквозь социальное, властное и контролирующее.
  
   "Феликс и Христлиба по приказанию отца четко написали страницу прописей и пересказали своими словами несколько детских повестей, прочитанных в отцовских книгах, но эти доказательства их познаний не удовлетворили господина Тинте, назвавшего все это вздором. С этого момента исчезла даже всякая мысль о прогулках по лесу. Целый день должны были дети сидеть в четырех стенах и зубрить уроки господина Тинте, из которых не понимали ни слова.
   Что это было за горе! С какой завистью смотрели они на свежий, тенистый лес! Сколько раз слышался им сквозь щебетание птичек и шум ветвей голос их маленького друга, говорившего:
   - Феликс! Христлиба! Где вы? Разве вы не хотите играть со мной? Идите скорее! Я выстроил вам новый цветочный дворец; мы будем в нем играть и собирать разноцветные камушки!
   В такие минуты дети всей душой стремились в лес и не только не понимали, но даже и не слушали того, что говорил им учитель. А господин Тинте в подобных случаях обыкновенно начинал громко стучать кулаками по столу и кричал каким-то странным, неприятным голосом, в котором слышался не то визг, не то ржание:
   - Фрр...р брр...р! Что это значит?"
  
   Связь Я с прежним символом Самости теряется, и начинается построение системы ложного Я. Дети не понимают того, что учат. Если они будут понимать, это увлечет их в социум, все дальше от естественности леса и от божественности их нового товарища. Поэтому Феликс и Христлиба не хотят понимать. Напряженность и враждебность в отношениях нарастает.
  
   "Однажды Феликс не выдержал и, вскочив со своего места, громко закричал.
   - Уходи прочь со своими науками, отправляйся к братцу в красных штанах! Там будешь ты на своем месте, а я хочу в лес! Пойдем, Христлиба! Наш маленький принц, наверно, ждет нас давно!
   Господин Тинте, услыхав эти слова, поспешно вскочил и загородил детям дорогу в дверях, но Феликс, и не думавший уступать, храбро схватился с маленьким человечком и благодаря помощи Султана, тотчас же вступившегося за своего господина, легко успел его одолеть".
  
   Феликс пытается сохранить неизменной прежнюю структуру психики.
  
   "Султан, надо заметить, невзлюбил учителя с самого первого дня его приезда; всякий раз при виде его он начинал ворчать, лаять и так ловко колотил хвостом господина Тинте по его тоненьким ножкам, что тот должен был делать самые искусные прыжки, чтобы увернуться и не разбить себе носа. Так и на этот раз, едва Султан увидел, что господин Тинте держит Феликса за руки, он тотчас же вскочил и схватил его самого за воротник, - учитель закричал на весь дом".
  
   Интересно, что против такого варианта социализации выступают даже инстинкты, воплощенные в образе собаки. Вообще-то, собака - существо воспитуемое. Видимо, настолько насильственны методы Тинте, что они представляют немалую опасность, отсекая от области игры и воображения.
  
   "Господин Бракель прибежал в испуге и едва смог разнять всех троих.
   - Ну, вот теперь-то уж нам точно не бывать в лесу! - со слезами на глазах воскликнула Христлиба.
   Господин Бракель, хотя и побранил Феликса, но в душе не мог не пожалеть детей, лишенных удовольствия побегать и порезвиться на чистом воздухе. Вследствие этого господин Тинте получил приказание, как это не было ему противно, ежедневно гулять с детьми некоторое время в лесу.
   - Если бы у вас, по крайней мере, - сердито бормотал он, - был правильно разбитый сад, с кустами и дорожками, то я бы еще понял цель прогулки в нем с детьми; а то бродить и гулять в диком лесу!
   Дети были, впрочем, также недовольны, а Феликс возражал почти громко:
   - И для чего нам брать с собой этого урода в наш лес!"
  
   Отцовский аспект психики пытается соблюсти баланс, но это ему плохо удается. Тинте нужно, чтоб психика полностью подчинялась планированию и контролю.
  
   "- Ну что же, господин учитель! Нравится вам в нашем лесу? - спросил Феликс.
   Тинте, продираясь сквозь густой кустарник, скорчил в ответ кислую физиономию и проворчал:
   - Гадость! Скверность! Ни цветников, ни дорожек! Изорвешь только чулки и платье и ничего не услышишь, кроме глупого птичьего щебетанья!
   - Ну, так я и ожидал! - возразил Феликс. - Я заметил давно, что вы ничего не смыслите в пении и никогда не прислушиваетесь к шелесту листьев и голосу ветерка, которые нам рассказывают чудные, веселые сказочки.
   - А цветы вы любите, господин Тинте? - перебила брата Христлиба.
   Тут учитель совершенно рассердился и, побагровев, как переспелая вишня, воскликнул, всплеснув ручками:
   - И кто только набил их головы подобным вздором! Стану я слушать глупую болтовню листьев и ручьев или птичий писк! Цветы я люблю, когда они стоят на окнах, в горшках, и наполняют запахом комнату, тогда, по крайней мере, не надо ее обкуривать духами. А какие такие цветы есть в лесу?
   - Как какие! - ахнула Христлиба. - Разве вы не видите васильков, колокольчиков, маргариток? Посмотрите, они, точно улыбаясь, кивают нам своими головками.
   - Что? что? - захохотал учитель. - Цветы улыбаются! Кивают! И хоть бы один из них приятно пахнул!"
  
   И снова Феликс экспериментирует, на этот раз проверяя "на совместимость" нового учителя. Христлиба же идет на полноценный контакт с гувернером, своими вопросами она позволяет ему определиться в отношении к лесу. Мы видим, что психические функции теперь поляризованы: за познание и конфронтацию отвечает мужской аспект, за эмпатию и этические оценки - женский.
   Для учителя существует единственная приемлемая картина мира, где естественному места нет. Видимо, если лес считать символом бессознательного, то Тинте представляет собою крайне ригидные сознательные установки, раз и навсегда готовые - установки о том, что личность равна сознанию, и не просто индивидуальному сознанию, а той его области, что отражает общепринятые социальные установки - то есть Персоне. На уровне индивидуальной психики такое новообразование ("сплав" Эго и Персоны) соответствует ложному Я, чье происхождение и несоответствие реальному Я не осознается. Для ложного Я, описанного в этой сказке, значимы не только соответствие общепринятому и управляемость, но практическая польза и поверхностно понятая эстетика.
  
   Противостояние
   Тинте вырвал из земли пучок гвоздик и убил камнем поющую птицу. Феликс и Христлиба позвали на помощь своего чудесного друга.
   В своем упрямстве Тинте зашел слишком далеко, ему не следовало нападать на одухотворенность природы (=естественной психики), не следовало допускать агрессивных отреагирований. В той сфере, что сделана из слов и социальных конструктов, он волен говорить то, что ему угодно. Атака же на реальность души, живущей по своим законам, не сходит с рук безнаказанно.
  
   "В эту минуту порыв ветра сильно зашумел листьями, и в звуке этого шелеста послышался как будто бы ясный, сдержанный плач, похожий на отдаленные звуки колокола. Светлое облако спустилось почти до земли, и посредине него обрисовалось милое личико их маленького друга. Маленькие ручки были сложены на груди; светлые слезы, как жемчуг, катились по розовым щечкам.
   - Ах, мои милые товарищи! - послышался знакомый детям голос. - Я не могу более прилетать и играть с вами! Вы меня никогда больше не увидите! Прощайте! Прощайте! Гном Пепсер с вами! Прощайте, бедные дети! - сказав это, неизвестное дитя умчалось вдаль на своем облаке".
  
   Однако помощь, хоть и была запрошена, невозможна. Теперь сами дети, столь тесно связанные с Пепсером, представляют опасность для божественного ребенка. Их Я искажено и может разрушающе подействовать на такой символ целостности.
  
   "Но тут вдруг что-то зашумело и зарычало ему вслед. Учитель Тинте превратился в страшную, огромную муху, казавшуюся тем более отвратительной, что она сохранила на себе некоторые остатки от своей одежды. Медленно и тяжело поднялся он на воздух с очевидным намерением преследовать маленького товарища Феликса и Христлибы".
  
   Учитель изменил облик. Благодаря появлению чудесного дитяти он обрел свою первоначальную форму, и теперь конфликт должен быть разрешен на архетипическом уровне.
  
   "Дети в ужасе опрометью бросились бежать из леса и только уже будучи на лугу, осмелились оглянуться. Вдали в облаках чуть виднелась светлая точка, сиявшая, как ясная звездочка.
   - Это наш друг! - воскликнула Христлиба".
  
   Бегство здесь - очень правильная реакция. Как и в методе активной визуализации, Я не должно впадать в опасность магии, само манипулируя образами (да и брат с сестрой не так развиты для этого). Верный выход - отступить, наблюдая, и предоставить коллективному бессознательному проявиться.
  
   "Звездочка все приближалась, и вместе с ней до детей стали долетать звуки, точно от гремевших труб. Скоро они увидели, что это была не звезда, а прекрасная, с золотыми перьями птица, спускавшаяся с пением и смелыми взмахами крыльев прямо на лес.
   - Это полководец фазанов, - радостно закричал Феликс, - он заклюет учителя Тинте до смерти. Неизвестное дитя спасено, и мы тоже! Побежим, Христлиба, скорее домой и расскажем папе, что случилось!"
  
   Дети не остались наблюдать сражение. Можно спорить, правильно ли они поступили, все равно однозначного ответа на этот вопрос нет. Так, созерцание убийства, тем более, совершенного сверхъестественным персонажем, может нанести психике непоправимую травму. Что ж, поскольку поединок продолжился, и дети его не видели, мы можем предположить, что этот конфликт проявится как-то еще.
  
   Беседа родителей
   У детей нет готовых приемов мышления, которые помогли бы им понять происходившее. Эта функция делегирована родительским фигурам.
  
   "- Я, право, не знаю, - сказал господин Бракель - куда это запропастился учитель Тинте с детьми? Прежде, бывало, он ни за что не хотел ходить с ними в лес, а теперь не дождешься, когда они вернутся. Странный этот учитель Тинте, и мне, признаться, иной раз кажется, что лучше было бы, если бы он не приезжал к нам вовсе. Мне уже очень не понравилось то, что он при первой встрече так больно уколол булавкой детей, а что касается до его наук, то я в них не вижу большого проку. Заставляет детей зубрить какие-то вздорные, непонятные слова; несет чепуху о том, какие сапоги носил Великий Могол, а сам не умеет отличить липы от каштана, да и вообще все, что ни скажет, выходит у него как-то дико и глупо. Могут ли дети уважать такого учителя?
   - Ох, уже даже и мне все это приходило в голову - добавила госпожа Бракель, - как ни рада была я, что наш почтенный родственник обещал похлопотать о воспитании наших детей, но теперь вижу, что он мог бы это исполнить как-нибудь иначе, вместо того, чтобы посылать нам этого Тинте. Есть ли какой-нибудь толк в его науках, я не знаю, но верно то, что этот маленький черный толстяк, с его тоненькими ногами, становится мне противнее с каждым днем. Отвратительнее всего в нем это его жадность. Он не может видеть стакана с молоком или пивом, чтобы тотчас же не облизать его краев, а если на столе стоит открытая сахарница, то уж тут начинает он таскать кусок за куском, пока я не захлопну ее у него перед самым носом. А он в ответ сердится, ворчит и при этом как-то странно не то свистит, не то шипит".
  
   Теперь родители достигли единогласия. Оба признали учителя чуждым: отец - проясняя несообразности в поведении учителя, мать - отыскивая отвратительные его черты. Однако оба родителя настаивают на том, что произошедшее в лесу детям пригрезилось.
  
   "Но господин Бракель задумался и очень серьезно сказал:
   - Феликс! Ты уже большой и рассудительный мальчик, и потому я скажу тебе, что и мне учитель Тинте с самого первого раза показался немного странным и вовсе не похожим на других учителей. Скажу больше: и я, и ваша мать, оба мы им недовольны, в особенности за то, что он так жаден и вечно сует свой нос туда, где увидит что-нибудь сладкое, и при этом так ужасно шипит и ворчит. Поэтому он у нас долго и не задержится. Но подумай сам, неужели существуют на свете гномы и тому подобные вещи? И, кроме того, неужели учитель может быть мухой?"
  
   Так принято говорить детям правду и по сей день - раскрывая все однозначное и умалчивая о странном и страшном, упрощая и обезвреживая реальность. Так говорят, например, о смерти и о том, откуда берутся дети.
   От этой непротиворечивой точки зрения ребенку удобно отталкиваться.
  
   "Феликс посмотрел на отца своими светлыми голубыми глазами и, когда господин Бракель повторил вопрос:
   - Ну что же? Веришь ли ты точно, что учитель может быть мухой? -  отвечал: 
   - Я раньше никогда об этом не думал, да и сам не поверил бы во все это, если бы не слышал, что рассказало нам неизвестное дитя, и если бы не видел собственными глазами, что Пепсер гадкая противная муха и только выдает себя за учителя Тинте. Вспомни, папа, что учитель Тинте однажды сам признался тебе, что он муха. Я был свидетелем и слышал, как он сказал, что был в школе веселой мухой. А что сказано, то и доказано. Мама тоже говорила, что учитель Тинте большой лакомка и вечно сосет и лижет сладкое; разве мухи не делают то же самое? А это его противное ворчание и жужжание!
   - Замолчи! - воскликнул совершенно рассерженный господин Бракель. - Чем бы ни был учитель Тинте, но твоя сказка, что его заклевал какой-то полководец фазанов, - чистая ложь! А вот он и сам идет сюда из леса.
   Тут дети вскрикнули от испуга и разом убежали в дом".
  
   Феликс настаивает на истинности магического мышления, где слово и образ равны реальности. Отец не принимает диалога и поддерживает прежнюю, рациональную и ложную в данном случае интерпретацию
   Значит, влияния Персоны так и не преодолены, и как бы полководец фазанов ни поступил с Пепсером, проблема не может быть решена окончательно, пока не будет выведена в реальность человеческого переживания и поведения.
  
   "Учитель Тинте в самом деле показался из березовой рощи, но в каком виде! Глаза его были дики и выпучены; парик разорван; шумя и жужжа, кидался он из стороны в сторону, стукаясь головой о деревья так сильно, что даже раздавался треск. Увидя кувшин с молоком, неистово вскочил он прямо в него, и, расплескав почти все молоко, жадно проглотил то, что в нем осталось.
   - Господи Боже! Что с вами, учитель Тинте? - воскликнула госпожа Бракель. - Или вы сошли с ума?
   - Может, сам черт вас отделал? - воскликнул в свою очередь господин Бракель.
   Но Тинте, не обращая ни на что внимание, отскочил от кувшина и прыгнул в блюдо с бутербродами, уселся на его край и, распустив с громким шипением и жужжанием полы своего кафтана, начал загребать бутерброды тонкими ножками; потом вдруг полетел он, продолжая жужжать все сильнее и сильнее, к дверям дома, но не мог их найти и, заметавшись, точно пьяный, из стороны в сторону, стал с шумом колотиться в оконные стекла, которые только звенели и дрожали.
   - Эй! - закричал господин Бракель. - Вы что, в самом деле с ума сошли?! Вы не только стекла разобьете, но и себя всего израните!"
  
   Принять ответственное решение относительно Тинте предстоит родителям. Контроль над собой Тинте потерял, а вместе с ним и прежнюю псевдочеловеческую форму. Теперь мы видим, что его строгое соответствие Персоне учителя подорвано, он на глазах превращается в муху. Имеется перекос в строну фантастического, и именно детская часть психики предлагает эффективное решение.
  
   "Господин Бракель попробовал схватить учителя за полы кафтана, но тот с удивительной живостью ускользнул от его рук. В эту минуту Феликс выбежал из дома с большой мушиной хлопушкой и подал ее отцу, крича:
   - Папа! Папа! Вот тебе хлопушка! Прихлопни ею хорошенько гадкого Пепсера!
   Господин Бракель и в самом деле схватил хлопушку, и тут-то началась охота за учителем. Феликс, Христлиба и госпожа Бракель, схватив салфетки со стола, напали с ними на него со всех сторон, а господин Бракель, колотя хлопушкой направо и налево, старался изо всех сил прихлопнуть учителя Тинте, увертывавшегося от ударов с необыкновенным искусством. Азартная охота разгоралась все сильнее и сильнее. Зумм - зумм, зимм - зимм - жужжал учитель; клип - клап, клип - клап - щелкал господин Бракель; хлоп - хлоп! хлоп - хлоп! - колотили салфетками Феликс, Христлиба и госпожа Бракель. Наконец, господину Бракелю удалось прихлопнуть Тинте по полам кафтана. Жалобно вскрикнув, шлепнулся Тинте об пол, но тотчас же придя в себя, поднялся опять с новой силой на воздух и, увернувшись от второго удара, которым господин Бракель наверняка бы с ним покончил, улетел с неистовым жужжанием в лес, где и исчез за березками.
   - Ну, слава Богу, мы разделались с этим проклятым Тинте! - сказал господин Бракель. - Больше, ручаюсь, он не переступит через мой порог.
   - Уж, наверно, так, - подхватила госпожа Бракель, - этакие учителя принесут только вред вместо пользы! Хвастается науками, а сам весь как есть шлепнулся в кувшин с молоком. Хорош, нечего сказать!
   Дети торжествовали.
   - Ура! ура! - кричали они. - Папа прихлопнул учителя по носу и прогнал его вон! Ура! ура!"
  
   Теперь мы видим, для чего была нужна фантазия. Пока Тинте гоняли мухобойкой, он окончательно стал мухой. Можно сказать, что в муху его превратили. Как видим, это решение тоже не окончательно, ведь ему удалось улететь невредимым.
   Юмор и фантазия дают возможность очень свободно обходиться с докучающими психическими силами, признавать их нереальными, неважными - и тогда они принимают вид грезы, сходство с архетипическими образами (правда, не приобретая их нуминозности и жизненности) - и вытеснить, потерять шанс на их полное осмысление. Родители поступают по-ребячески вместо того, чтобы сказать: "Уважаемый, Ваше поведение неприемлемо для педагога! Вы уволены!". Детская часть психики определяет способ решения проблемы - отыгрывание в фантазиях, а взрослая часть на этом успокаивается и ничего не решает. Посмотрим, как это положение дел будет разрешаться дальше.
  
   Страхи
  
   "Феликс и Христлиба вздохнули свободней, точно с сердца их свалилась свинцовая тяжесть. Особенно восхищала их мысль, что теперь, когда гадкий Пепсер улетел далеко, неизвестное дитя будет, наверно, опять прилетать и играть с ними. Полные радостных надежд, побежали они в лес, но там все было тихо и пусто. Песен соловьев и чижей слышно не было, а вместо тихого шелеста листьев и сладкого журчанья ручейка в воздухе слышался неприветливый вой ветра. Скоро небо заволоклось черными облаками, и заревела буря. Гром грозно рокотал вдали, высокие сосны, треща, раскачивали верхушками. Христлиба в страхе, вся дрожа, прижалась к Феликсу.
   - Чего же ты боишься, - утешал он сестру, - ведь это гроза; нам нужно только побыстрее добраться до дому".
  
   Настроение бессознательного необратимо изменилось и стало враждебным. Значит, конфликт не был разрешен ни на реальном (вспомним, как пассивны родители), ни на символическом уровне (Пепсер ускользнул от полководца фазанов) и теперь вытеснен. Говоря клинически, возникло состояние невроза, к чему и приводит такое вытеснение. Основной его симптом - тревога. Есть огромное искушение больше не связываться с бессознательным и вернуться обратно, но это невозможно.
  
   "С этими словами он схватил Христлибу за руки и побежал, но оказалось, что вместо того, чтобы выбраться из леса, дети углублялись в него все дальше и дальше. Кругом становилось совсем темно; по листьям ударили тяжелые капли дождя; молния со свистом рассекала воздух. Дети остановились перед колючим, густым кустарником.
   - Постой, Христлиба, переждем грозу здесь, она же долго не продлится, сказал Феликс.
   Христлиба горько плакала, однако, брата послушалась".
  
   Бессознательное затягивает их и больше не предоставляет никаких безопасных убежищ.
  
   "Но едва они уселись под густыми ветвями кустов, как вдруг послышались чьи-то резкие, неприятные голоса:
   - Ага! Это вы, глупые, дрянные ребятишки! Не умели играть с нами, так будете же теперь всегда без игрушек!
   Феликс с испугом осмотрелся и каков был его ужас, когда вдруг увидел он, что брошенные им охотник и музыкант внезапно поднялись из глубины куста, под которым сидели дети, и с громким смехом, указывая на них пальцами, смотрели прямо им в лицо своими страшными, мертвыми глазами. Музыкант ударил в струны, как-то особенно отвратительно зазвучавшие в этот раз под его пальцами, а охотник направил свое ружье прямо в Феликса, крича:
   - Погодите же вы, дрянные мальчишка и девчонка! Ведь мы верные слуги учителя Тинте! Сейчас он сам будет здесь, и тогда мы вам за все отплатим!
   В ужасе, не обращая уже внимание ни на проливной дождь, ни на гремевший гром, ни на бурю, бросились они бежать, пока не добежали до берега пруда, за которым кончался лес. Но едва успели они остановиться, чтобы перевести дух, из тростника вдруг поднялась кукла Христлибы и закричала громким, противным голосом:
   - Ага! Это вы, гадкие дети! Не умели играть со мной, так сидите же теперь без игрушек! Мы ведь верные слуги учителя Тинте! Сейчас он сам придет сюда, и тогда мы вам за все отплатим.
   И с этими словами злая кукла начала пригоршнями черпать и бросать воду в лицо уже и без того промокшим до костей детям. Этого не смог выдержать даже Феликс и, подхватив под руку полумертвую от страха Христлибу, побежал с нею куда глаза глядят, до тех пор, пока оба в изнеможении не упали посреди леса".
  
   Вот и причина конфликта: содержания Персоны так и не были интегрированы. Теперь они становятся зловещими и причиняют серьезную травму. Таков один из самых эффективных сценарных ходов для фильмов ужасов - ожившие и злые игрушки. Почему это так пугает? Игрушка должна быть безопасной, она поддается контролю ребенка, становится его продолжением. Тогда игрушка может помочь вжиться в социум. Феликс отверг эту возможность, и грушкам приходится снова и снова взывать к своим бывшим хозяевам. Но для брата и сестры это уже не призыв, а угроза.
   С помощью игрушек строится безопасный мир инфантильного всемогущества. Он хорошо развивается, когда мать достаточно эффективна. В сказке же нет ни одного сильного образа матери. Госпожа Бракель рабски зависит от настроений и понятий своего круга. Царица фей не вступает в единоборство с Пепсером и не может защитить своего сына, она создает небольшой мирок фантазий и иллюзий, который и сам не бывает опасен. Сначала реальность вне этого царства фей делается очень опасной, а потом и привычный для Феликса и Христлибы мир леса.
   "Вдруг страшное жужжание раздалось над их головами.
   - Это учитель Тинте! - только и смог воскликнуть Феликс, и оба они с Христлибой лишились чувств".
  
   Бессознательным владеет Тень, персонифицированная в столь противоречивом образе, оно готово расплатиться за агрессивное высмеивание. Здесь он сильнее, чем в доме, и у детей нет шансов его осмыслить. Раз нет шансов понять, сознание отключаетсмя.
  
   "Очнувшись, точно после тяжелого сна, они увидели, что лежат на мягкой постели из моха. Гроза прошла; солнышко сияло светло и радостно; капли дождя сверкали на кустах и деревьях, как драгоценные камни. С удивлением заметили они, что платья их были совершенно сухи, и ни следа сырости или холода не чувствовали они в своем теле.
   - Ах! - радостно воскликнул, всплеснув руками Феликс. - Это нас спас и защитил наш маленький принц! - и затем оба радостно стали кричать на весь лес:
   - Приди к нам! Приди к нам! Мы не можем без тебя жить!
   Светлый луч, перед которым тихо раздвинулись ветви, проглянул сквозь кусты, но напрасно продолжали звать дети своего милого друга; больше перед ними ничего не появилось. Печально отправились они домой, где родители, обеспокоенные их долгим отсутствием, встретили с радостью и любовью".
  
   Принца больше нет, невинность потеряна безвозвратно. Пережитое теперь может показаться не бывшим, галлюцинацией. Теперь мир фантазии престает быть однозначно реальным; мы не можем сказать, помог ли детям их чудесный товарищ, или же сноподобное переживание окончилось само собой.
  
   "Скоро между тем дети сами перестали проситься в лес. Неизвестное дитя больше не появлялось, а к густым кустарникам и к утиному пруду они не решались подходить, боясь опять услышать голоса охотника, музыканта и куклы:
   - Ага! Глупые, дрянные ребятишки! Не умели вести себя с хорошими, образованными людьми! Не умели играть с нами, сидите же теперь без игрушек!
   Этого дети не могли выносить и предпочитали оставаться дома".
  
   Вот теперь можно говорить о формировании фобии. Жизненное пространство детей теперь очень сузилось, и они еще меньше готовы выйти в жизнь, чем к началу сказки.
  
   Развязка
   Есть мнение, что детские неврозы воплощают конфликты, не разрешенные их родителями. У Бракелей этот конфликт и правда не разрешен, есть и "скелет в шкафу".
  
   "- Я не знаю, - сказал однажды господин Таддеус Бракель своей жене, - я не знаю, что со мной с некоторого времени делается, но мне все как-то не по себе и право, порой приходит мне в голову мысль, что на меня как будто навел порчу злой учитель Тинте. Представь себе, что с той самой минуты, как я его стукнул хлопушкой, у меня в теле все время чувствуется какая-то тяжесть".
  
   Может быть, именно прикосновение хлопушкой, использование детского и магического метода губит барона, разрушая его взрослость и отцовский статус. Если так, становится понятным, почему он изо всех сил цеплялся за рационалистические объяснения событий. Кроме того, учитель Тинте полностью подорвал выстроенную им для детей систему ценностей. Теперь замкнутый мир баронов Бракель перестал быть идиллией. Его сохранял таким барон, и теперь, чтоб не изменить себе, он должен умереть.
  
   "Действительно, господин Бракель очень похудел за последнее время и изменился. Редко переступал он через порог своего дома и совсем перестал хозяйничать и работать как прежде. По целым часам сидел иногда он в глубокой задумчивости, часто заставляя Феликса и Христлибу рассказывать ему об их приключениях и встречах с маленьким незнакомцем. Когда же они, с жаром и увлечением, принимались рассказывать ему о прекрасных, виденных ими чудесах и о невиданном царстве их маленького друга, господин Бракель грустно улыбался, и тихие слезы навертывались на его глаза. Феликс и Христлиба были очень огорчены, что неизвестное дитя так больше и не появилось, чтобы избавить их от козней злых кукол в кустах и утином пруду, из-за чего они и не могли больше ходить в лес.
   - Пойдемте, дети, вместе в лес; злые друзья учителя Тинте не причинят нам никакого вреда, - так сказал одним светлым, прекрасным утром господин Бракель Феликсу и Христлибе, взяв их обоих за руки и отправясь с ними к лесу, который в этот день был весь наполнен свежестью, благоуханием и пением птиц. Когда, придя туда, они все трое уселись на мягкую траву, среди душистых цветов, господин Бракель начал так:
   - Милые дети! Давно мне хочется вам рассказать, что я тоже очень хорошо знаком с нашим милым неизвестным другом, доставившим вам столько радости и счастья в лесу. Когда я был ваших лет, неизвестное дитя навещало меня так же, как и вас, и играло со мной в веселые, чудесные игры. Не понимаю, как оно могло меня оставить, и тем более мне странно, что я до того забыл моего маленького товарища, что даже не поверил вам, когда вы рассказали мне о вашем первом с ним знакомстве, хотя какое-то смутное воспоминание о нем жило во мне постоянно. Но с некоторого времени память о моем прекрасном детстве возвратилась ко мне живее, чем это было раньше, а вместе с тем и милый облик прекрасного ребенка, виденный мною давным-давно, опять возник в моем воспоминании с таким блеском и свежестью, что сердце мое восхищенно им не меньше вас, хотя мне кажется, что вряд ли перенесу я эту радость. Чувствую, что, вероятно, в последний раз сижу под этими прекрасными деревьями и кустами и что скоро должен буду вас покинуть. Смотрите же, дети! Не забывайте же, когда я умру, про неизвестное дитя!"
  
   С бароном произошло то же самое, что и с его детьми - он потерял доступ в прежний светлый мир своего детства. Чтоб этот мир был только добрым и прекрасным, избавленным от опасности и ненависти, все вредное и злое приходится проецировать на реальность, особенно на социум. Тогда помощь божественного ребенка становится бесполезной, неприменимой в такой реальности - и мир детского доброго всемогущества забывается. Влечение к нему, направленное вспять, становится смертью.
   Вскоре барон умер. Прежние сознательные установки, отягощенные тяжелым конфликтом, оказались бесполезными.
  
   "Через несколько дней после смерти, когда четверо крестьян господина Бракеля отнесли его на своих плечах в могилу, явились в дом несколько человек со злыми, неприятными лицами, очень похожие на учителя Тинте, и объявили, что они пришли отобрать все имущество умершего господина Таддеуса Бракеля за его долг графу Киприану фон Бракелю, так как этот долг превосходил стоимость всего имущества, и господин граф требовал вернуть ему его же собственность".
  
   Принцип реальности в лице бывшего учителя Тинте, но потерявший индивидуальную значимость, ставший всеобщим (так как должностных лиц несколько) снова грубо ломает жизнь семейства. Не удивляет, что барон задолжал родственнику-министру, воплощению Персоны в сакральном мире. Конфликта. связанного с формированием Персоны, он не выдержал, его собственная личина неудачника была лишь дополнением блестящего положения министра и самостоятельно не существовала. Поэтому все ресурсы и должны отойти Персоне.
   Поскольку была разрушена вся жизнь сеньи, теперь-то возникает жизненная необходимость в изменениях и личностном росте.
  
   "Таким образом, госпожа Бракель сделалась совсем нищей и должна была оставить свою прекрасную деревеньку Бракельгейм. В горе решилась она отправиться к родственникам, жившим неподалеку, и, собрав для того, вместе с Феликсом и Христлибой, в маленький узелок все их платья и белье, покинула свой милый дом.
   Уже доносилось до них знакомое журчание лесного ручья, через который хотели они перебраться по мосту, как вдруг госпожа Бракель, не перенеся своего тяжелого горя, почувствовала себя дурно и упала без чувств. Феликс и Христлиба, оба в слезах, бросились перед ней на колени.
   - Бедные, бедные мы дети! - рыдали они. - Неужели же ничто не поможет нашему горю!"
  
   Катастрофа наступила на границе старого, привычного, детского мира и совершенно неизвестной взрослой реальности. Материнский аспект психики, от которого зависела прежде лояльность взаимоисключающим принципам и способность приспосабливаться, не способен помочь детям взрослеть. Ситуация настолько опасна, что на помощь приходит архетипический персонаж.
  
   "Вдруг тихая, прекрасная музыка послышалась им в журчании ручья; листья зашевелились с каким-то сладким шепотом, и весь лес засверкал будто бы тысячами блестящих огоньков. Неизвестное дитя, окруженное таким ярким сиянием, что дети должны были закрыть глаза, тихо, тихо поднялось среди свежего, душистого куста и заговорило своим знакомым им ласковым голосом, мгновенно облегчившим их горе:
   - Не печальтесь, милые мои друзья! Ведь я люблю вас по-прежнему и никогда вас не оставлю! Пусть вы не видите меня больше глазами, но я всегда возле вас, защищаю и оберегаю вас своей властью. Храните только в сердце память обо мне, как делали до сих пор, и никогда ни злой Пепсер, ни кто-либо другой не причинит вам никакого зла. Любите же меня крепко и горячо!
   - О да, о да! - воскликнули Феликс и Христлиба. - Мы любим тебя! Любим всем сердцем!"
  
   Все-таки этот символ Самости оказался живым и настоящим.
  
   "Открыв глаза, дети увидели, что неизвестное дитя уже исчезло, но вместе с ним исчезло и их горе, и напротив, какое-то чувство особенного счастья наполняло их грудь. А госпожа Бракель, придя в себя, сказала детям:
   - Дети! Я видела во сне, как вы стояли в светлых золотых лучах, и это утешило и исцелило меня.
   Радость сверкала у детей в глазах и сияла на щеках розовым румянцем. Они рассказали матери, что к ним приходил их маленький друг, на что госпожа Бракель в этот раз промолвила:
   - Не знаю почему, но сегодня я верю вашей сказке и чувствую, что и горе мое ушло прочь. Пойдемте же дальше".
  
   Важно, что этот символ был принят и материнским аспектом психики, поддерживая и его тоже. Может быть, отныне смыслом жизни для госпожи фон Бракель станут ее дети.
  
   "Они были ласково приняты своими родственниками, а затем случилось все так, как обещало неизвестное дитя. Все, что ни предпринимали Феликс и Христлиба в жизни, удавалось так хорошо, что и они, и мать могли жить в полном довольстве и счастье, и долго, долго еще потом играли они в своих мечтах с неизвестным ребенком, который им всегда рассказывал чудесные истории о своей прекрасной стране".
  
   Выход в социум удался. Ценно то, что матери удалось определиться с нужным образом Персоны и выбрать менее блестящую и более подходящую для нее и детей.
  
   Таким образом, если психика выхолащивает содержания коллективного бессознательного, пытаясь воспроизвести состояние бесконфликтного единства матери и младенца, то отношение к индивидуации становится крайне неоднозначным, сближает развитие с отпадением, скукой, тщетой и смертью. Толчок к развитию дает внешнее вмешательство, и психика, дабы сохранить прежнее состояние, готова к формированию ложного Я. В образе Тинте оно практически совпадает с Персоной, становится проводником ее влияний. Это значит, что оценка реальности искажается, реальность должна совпадать с общепринятыми мнениями о ней - это такое же упрощение, как и приписывать Великой Матери (которая на поверку оказывается не очень-то идеальной) только благие намерения. Человек-Тинте является еще и Пепсером, министром-мухой. Это значит, что при повторении травмы, связанной с необходимостью сепарации от матери и социализации, ложное Я цепляется за архетипические образы теневого круга.
   Получается, столь незрелая психика сама себя обманывает и втискивает амбивалентные по своей природе содержания в тесные рамки абсолютно хорошего и абсолютно плохого объектов. Как если бы эти содержания, чтоб быть понятыми, должны быть помещены в доступную пониманию оболочку, как если бы архетип, выходя на связь со столь инфантильным Я, тоже бы нуждался в Персоне, похожей на внутренний объект.
   Коллективные содержания стремятся к воплощению, к созданию целостного символа - для сознания это выглядит как непримиримая война. Сила этого противостояния превосходит понимание инфантильной личности, и возникает невроз. Разрешение его во многом зависит от внешних обстоятельств и от гибели прежней сознательной установки.
   Наименее искаженным архетипическим образом в этой сказке является Неизвестное Дитя, и именно его помощь позволяет детской психике развиваться.
   Однако Тинте так и остался благоденствовать в обществе, а страшные игрушки остались в лесу. Содержания Персоны так и не были полностью освоены, благом, скорее, был признан отказ взаимодействовать с нею, и эта проблема даст знать о себе в других новеллах.

КРОШКА ЦАХЕС

   Эта новелла широко известно, и поэтому отпадает надобность в подробном цитировании. Нас в большей мере интересует Крошка Цахес и в меньшей степени - Балтазар.
  
   Детство
   Итак, Крошка Цахес - уродливый сын в нищей неудачливой семье. Мать честно признает его обузой. Ребенок умеет только есть, а ест он много.
  
   "То, что с первого взгляда можно было вполне принять за диковинный обрубок корявого дерева, на самом деле был уродливый, не выше двух пядей ростом, ребенок, лежавший поперек корзины, - теперь он выполз из нее и с ворчанием копошился в траве. Голова глубоко ушла в плечи, на месте спины торчал нарост, похожий на тыкву, а сразу от груди шли ножки, тонкие, как прутья орешника, так что весь он напоминал раздвоенную редьку. Незоркий глаз не различил бы лица, но, вглядевшись попристальнее, можно было приметить длинный острый нос, выдававшийся из-под черных спутанных волос, да маленькие черные искрящиеся глазенки, - что вместе с морщинистыми, совсем старческими чертами лица, казалось, обличало маленького альрауна".
  
   Связь с растительностью и землей придает этому персонажу сходство с другими героями-гномами, например, Пепсером или морковным королем из сказки "Королевская невеста". Сходство с корнем мандрагоры, альрауном, может говорить о затаенных магических способностях. Однако старообразное личико сходство с деревяшкой, а не с живым растением позволяет заподозрить отсутствие каких-либо ресурсов для развития. Это абсолютный уродец, и у него, кажется, нет никаких шансов даже на выживание.
   Проходившая мимо фрейлейн фон Розеншен - канонисса близлежащего приюта для благородных девиц, она же фея Розабельверде, сжалилась над несчастной матерью Крошки Цахеса. Кажется, сам ребенок у нее жалости не вызвал.
  
   "- Но я знаю - больше, чем всякая нужда, больше, чем всяческая бедность, гложет твое сердце, что ты родила это крошечное чудовище, которое, словно тяжкое зловещее ярмо, принуждена нести всю жизнь. Высоким, красивым, сильным, разумным этот мальчик никогда не станет, но, быть может, ему удастся помочь иным образом".
  
   Фея, поскольку имеет вполне светскую профессию, связанную с воспитанием и этикетом, воплощает собою ту часть Персоны, транслировать которую, создавая хорошие фантазии о будущем своего ребенка, должна мать. Фон Розеншен, однако, заодно с матерью, она не видит для Цахеса хорошего будущего.
  
   "Тут фрейлейн опустилась на траву и взяла малыша на колени. Злой уродец барахтался и упирался, ворчал и норовил укусить фрейлейн за палец, но она сказала:
   - Успокойся, успокойся, майский жучок! - и стала тихо и нежно гладить его по голове, проводя ладонью ото лба к затылку. И мало-помалу всклокоченные волосы малыша разгладились, разделились пробором, плотными прядями легли вокруг лба, мягкими локонами упали на торчащие торчком плечи и тыквообразную спину. Малыш становился все спокойнее и, наконец, крепко уснул. Тогда фрейлейн Розеншен осторожно положила его на траву рядом с матерью, опрыскала ее душистым спиртом из нюхательного флакона и поспешно удалилась".
  
   Ласка успокаивает не весьма приятного малыша. Он готов к близости с матерью, родной или приемной, но фея не готова принять его как сына. В конечном счете эта ласка обманчива.
   Манипуляции с прической мальчика загадочны - мы не можем сказать, действительно ли это магия или просто создание видимости. Опрыскивание же духами - это уже явное приукрашивание, манипуляция, никакого волшебства в себе не содержащее. Может быть, и прическа не имела магического смысла. Если так, то фея углубила облик этого мальчика, сделала его напряженным и противоречивым - такие красивые волосы не позволят испытывать к нему только отвращение. Это намек на возможное духовное богатство.
   Если вернуться к магическому смыслу волос и обратиться к сказкам, то возможны следующие варианты.
   Во-первых, в архаических сказках об инициации девушек героиня должна расчесать волосы чудовища и выбрать из них вшей, не раскусывая их. Так девушка разбирается с ментальными содержаниями бессознательного, не допуская одержимости ими, и бессознательное на некоторое время становится покладистым. Эти сказки говорят о временности "очеловечивания" причесанного чудовища. То же происходит и с заснувшим уродцем.
   Во-вторых, по мнению М. Л. фон Франц, прекрасные волосы означают волшебное качество бессознательных мыслей героя или героини сказки. Цахес пока не мыслит, он, скорее, безумен, его вообще-то красивые волосы спутаны. Расчесанный, он получил бы способность мыслить и как-то управлять своим поведением.
   В-третьих, волосы могут означать средство контакта, например, принц поднимается на башню к Рапунцель по ее спущенным косам; или волосы изнасилованной и убитой девушки прорастают тростником, герой делает из него свирель, а свирель играет песенку, обличающую преступника. Возможно, для Крошки Цахеса это самое важное значение волос.
   Однако все это Цахес приобретает не реально, а или в видимости, или только в возможности, поскольку фея не готова сама поддерживать ребенка и заботиться о нем.
   Но волшебство феи действует. Пастор, чей прелестный сынишка присутствовал тут же, был так очарован сыном нищенки, что тотчас же усыновил его.
  
   Камуфляж
   Студиозус Фабиан и поэт Бальтазар повстречали юного Цахеса в момент неудачи, кажется, единственный в его дальнейшей карьере.
  
   "Лошадь все приближалась, и можно было заметить, что по бокам ее как будто болтаются ботфорты, а на седле копошится и шевелится что-то черное. Вдруг под самым носом Фабиана раздалось протяжное, пронзительное: "Тпрру! Тпрру!" - ив тот же миг над головой его пролетела пара ботфорт и какой-то странный маленький черный предмет прокатился у него между ногами. Огромная лошадь стала как вкопанная и, вытянув шею, обнюхивала своего крошечного хозяина, барахтавшегося в песке и наконец с трудом поднявшегося на ноги.
   Голова малыша глубоко вросла в плечи, и весь он, с наростом на спине и груди, коротким туловищем и длинными паучьими ножками, напоминал насаженное на вилку яблоко, на котором вырезана диковинная рожица..."
  
   Цахес практически не изменился, пока мы не неможем понять, что дает ему покровительство феи.
  
   "Увидав это странное маленькое чудище, Фабиан разразился громким смехом. Но малыш досадливо надвинул на глаза берет, который только что поднял с земли, и, вперив в Фабиана злобный взгляд, спросил грубым и сиплым голосом:
   - Это ли дорога в Керепес?
   - Да, сударь, - благожелательно и серьезно ответил Бальтазар, подав подобранные им ботфорты малышу. Все старания натянуть их оказались напрасными. Малыш то и дело перекувыркивался и со стоном барахтался в песке. Бальтазар поставил ботфорты рядом, осторожно поднял малыша и столь же заботливо опустил его ножками в эти слишком тяжелые и широкие для него футляры. С гордым видом, уперши одну руку в бок, а другую приложив к берету, малыш воскликнул: "Gratias, сударь!" - направился к лошади и взял ее под уздцы. Но все его попытки достать стремя и вскарабкаться на рослое животное оказались тщетными. Бальтазар все с той же серьезностью и благожелательством подошел к нему и подсадил в стремя. Должно быть, малыш слишком сильно подскочил в седле, ибо в тот же миг слетел наземь по другую сторону.
   - Не горячитесь так, милейший мусье! - вскричал Фабиан, снова залившись громким смехом.
   - Черт - ваш милейший мусье! - вскричал, совсем озлившись, малыш, отряхивая песок с платья. - Я студиозус, а если и вы тоже, то сие называется вызов - этот шутовской ваш смех мне в лицо, и вы должны завтра в Керепесе со мной драться!
   - Черт побери, - не переставая смеяться, вскричал Фабиан, - черт подери, да это отчаянный бурш, малый хоть куда, раз дело коснулось отваги и правил чести! - С этими словами Фабиан поднял малыша и, невзирая на то, что он отчаянно артачился и отбрыкивался, посадил его на лошадь, которая с веселым ржаньем тотчас же умчалась, унося своего господина. Фабиан держался за бока - он помирал со смеху.
   - Бессердечно, - сказал Бальтазар, - глумиться над человеком, которого так жестоко, как этого крохотного всадника, обидела природа. Если он взаправду студент, то ты должен с ним драться, и притом, хотя это и против всех академических обычаев, на пистолетах, ибо владеть рапирой или эспадроном он не может.
   - Как сурово, - отозвался Фабиан, - как серьезно, как мрачно ты себе все представляешь, любезный друг мой Бальтазар. Мне никогда не приходило на ум глумиться над уродством. Но скажи, пожалуйста, пристало ли такому горбатому карапузу взгромождаться на лошадь, из-за шеи которой он едва выглядывает? Пристало ли ему влезать своими ножонками в такие чертовски широкие ботфорты? Пристало ли ему напяливать такую узехонькую курточку в обтяжку, со множеством шнурков, галунов и кистей, пристало ли ему носить такой затейливый бархатный берет? Пристало ли ему принимать столь высокомерный и надутый вид? Вымучивать такой варварский, сиплый голос? Пристало все это ему, спрашиваю я, и разве нельзя с полным правом поднять его на смех, как записного шута? Но мне надобно воротиться в город, я должен поглядеть, как этот рыцарственный студиозус въедет на своем гордом коне в Керепес и какая подымется там кутерьма! С тобой сегодня пива не сваришь. Будь здоров! - И Фабиан во всю прыть побежал лесом в город".
  
   Поведение Цахеса - обычное студенческое. Смех Фабиана говорит о том, что эта Персона - бурш совершенна, но ни в коем случае не подходит ее носителю. Фабиан поверхностен, он говорит лишь о том, чего уродцу не пристало. По Фабиану, не Персона для человека, а человек для Персоны, это распространенное коллективное заблуждение - и студиозусу в дальнейшем придется побывать шутом самому. Цахес же занят самой обычной гиперкомпенсацией, он пытается заняться тем, к чему наименее способен, пока в его поведении нет ничего волшебного. Фабиан, кстати, заблуждается еще и в том, что Цахес не годится на роль шута - слишком уж серьезен и фанатичен для нее.
   И студенты направились в город.
  
   "Фабиан был уверен, что малыш, по крайней мере, здесь еще не появлялся, но, заглянув в ворота гостиницы, заметил, что в конюшню ведут лошадь малыша, которую было очень легло узнать. Он бросился к первому попавшемуся знакомцу и спросил, не проезжал ли тут, часом, некий странный и весьма диковинный человечек. Тот, к кому обратился Фабиан, ничего не знал, равно как и все остальные, кому только ни рассказывал Фабиан, что приключилось у него с малышом, который выдавал себя за студента. Все смеялись до упаду, но уверяли, что никакого такого странного малого, схожего с тем, как он описывает, здесь не объявлялось. Правда, минут за десять перед тем в гостиницу "Крылатый конь" прибыли два статных всадника на прекрасных лошадях.
   - А не сидел ли один из них на той лошади, что сейчас провели на конюшню? - спросил Фабиан.
   - Разумеется, - отвечал один из спрошенных, - разумеется. Тот, что прибыл на этой лошади, правда маловат ростом, однако хорошо сложен, приятен лицом, и у него самые прекрасные вьющиеся волосы, какие только бывают на свете. Притом он показал себя превосходным наездником, ибо спешился с такой ловкостью, с таким достоинством, словно первый шталмейстер нашего князя.
   - И не потерял ботфорт? - воскликнул Фабиан. - И не покатился вам под ноги?
   - Сохрани бог! - отвечали все в один голос. - Сохрани бог! С чего это ты, брат, взял? Такой умелый ездок, как малыш!
   Фабиан не знал, что и молвить. Тут на улице появился Бальтазар. Фабиан бросился к нему, потащил за собой и рассказал, что маленький карапуз, который повстречался им неподалеку от городских ворот и свалился с лошади, только что прибыл сюда, и все приняли его за красивого, статного мужчину и превосходного наездника.
   - Вот видишь, - серьезно и рассудительно отвечал Бальтазар, - вот видишь, любезный брат, не все, подобно тебе, столь жестоко насмехаются над несчастным, обделенным самой природой!
   - Ах, боже ты мой! - перебил его Фабиан. - Да ведь тут речь идет не о насмешке и жестокосердии, а о том, можно ли назвать красивым и статным мужчиной малыша в три фута ростом, к тому же не лишенного сходства с редькой?
   Бальтазар был принужден подтвердить слова Фабиана относительно роста и наружности маленького студента. Остальные стояли на том, что маленький всадник - красивый, стройный мужчина, тогда как Фабиан и Бальтазар продолжали уверять, что им никогда не доводилось видеть более отвратительного карлика. Тем дело и кончилось, и все разошлись весьма озадаченные".
  
   Фабиан удивлен - не может человек так точно превратиться в идеал, исходя из которого он строит свой имидж. Возможно, пока Цахес строил свой имидж сам, у него получалась смехотворная гиперкомпенсация. Когда же он попал в силовое поле студенческой субкультуры того времени, его персона стала жить своей жизнью - ведь этот образ задавал уже не он сам, а коллективные представления.
   Повторяется история с сынишкой пастора. Пока рядом с Крошкой Цахесом есть кто-то более совершенный и искусный, карлик отражает его свойства и сам выглядит так же. Студентам повезло встретить его в одиночестве и разглядеть его истинную природу. Следовательно, содержания Персоны теряют свое магическое очарование в одиночестве, остаются лишь ее внешние атрибуты. Группа же, пусть сколь угодно малая, но со свей модой, возвращает этим содержаниям их магическую окраску, ослепляя тех, кто видит одержимого Персоной на соответствующем фоне.
   Пока намерения Крошки Цахеса неагрессивны, он довольствуется тем эффектом, который есть. Его личина - скорее, камуфляж, возможность не выделяться и быть как все имеющие престиж особи университетского городка Керепес.
  
   Восхождение
   В следующий раз студенты встретили Цахеса на вечеринке у профессора Моша Терпина. Этот профессор воплотил в себе поверхностно рационалистический, научно-популярный дух своей сказочной страны, откуда стараниями правителя были изгнаны почти все волшебники. Вытесненные или отрицаемые коллективные представление могут обрести еще большую силу и оттенок опасной чертовщины. Именно это происходит с Крошкой Цахесом, которого теперь зовут господин Циннобер. Новое имя предполагает новое содержание, воплощенное совершенство.
   Бальтазар и Фабиан невольно обидели его, напомнив о падении с лошади, и чары Циннобера сработали против их самих.
  
   "- Не знаю, что вам угодно, сударь, о чем вы говорите? Упал с лошади? Я упал с лошади? Вам, верно, неизвестно, что во всем свете не сыскать лучшего наездника, чем я, что я никогда не падал с лошади, что я служил волонтером в кирасирах, проделал с ними поход и обучал в манеже верховой езде офицеров и солдат. Гм! Гм! "Упал с лошади"! Я упал с лошади? - Тут он хотел круто повернуться, но тросточка, на которую он опирался, выскользнула у него из рук, и малыш закувыркался у ног Бальтазара.
   Бальтазар стал шарить внизу рукой, чтобы помочь малышу подняться, но ненароком прикоснулся к его голове. Тут малыш испустил пронзительный крик, отозвавшийся во всей зале, так что гости в испуге повскакали с мест. Бальтазара окружили и наперебой стали расспрашивать, чего это он, ради самого неба, закричал столь ужасно.
   - Не прогневайтесь, любезнейший господин Бальтазар, - обратился к нему профессор Мош Терпин. - Все же это довольно странная шутка. Вы, верно, хотели, чтобы мы подумали, что здесь кто-то наступил на хвост кошке.
   - Кошка, кошка! Уберите кошку! - завопила какая-то слабонервная дама и тотчас упала в обморок. С криками: "Кошка, кошка!" - бросились к выходу два престарелых господина, страдавших той же идиосинкразией.
   Кандида, вылившая весь свой нюхательный флакон на упавшую в обморок даму, тихо заметила Бальтазару:
   - Каких бед натворили вы, господин Бальтазар, своим мерзким пронзительным мяуканьем!
   Бальтазар не мог понять, что с ним творится. Лицо его пылало от стыда и досады, он был не в силах вымолвить ни единого слова, сказать, что ведь замяукал так ужасно не он, а маленький господин Циннобер".
  
   Что ж, Циннобер отомстил обидчику, правда, вольно или невольно? Возможно, и прежнее сострадание Бальтазара, и его нынешняя вежливость были всего лишь социальными формами. Он слишком терпим, и его терпимость позволяет Цинноберу паразитировать на нем. Раз уж карлик слился с коллективной личиной, образцовым студентом-юристом по имени Циннобер, то кто-то должен воплощать собою не приемлемое для этого образа комическое несовершенство. Бальтазар, в отличие от Фабиана, удобная кандидатура, так как не признает злорадного смеха, отправляя его в Тень. С этой теневой стороны его и атакуют. Кроме того, у Бальтазара есть и своя проблема, связанная с Персоной. Он совсем не классический бурш. Он поэт, а про образ поэта тоже можно сказать, что это очень могущественная Персона, претендующая на овладение всеми психическими силами - в конце концов, нельзя сказать "он работает поэтом (врачом, священником...)", предполагается форма "он есть поэт, священник, врач...". Вдобавок, Бальтазар еще и непризнанный поэт, поэтому к бессознательным влияниям Персоны должен быть очень чувствительным.
   Досадная оплошность была замята.
  
   "Бальтазар вынул тщательно перебеленную рукопись и принялся читать.
   Собственные стихи, со всей силой, со всей живостью возникшие из подлинного поэтического чувства, все сильнее воодушевляли его. Чтение его все более проникалось страстью, обнаруживая весь пыл любящего сердца. Он трепетал от восторга, когда тихие вздохи, еле слышные "ах" женщин и восклицания мужчин: "Великолепно, превосходно, божественно!" - убеждали его в том, что стихи увлекли всех.
   Наконец он кончил. Тут все вскричали:
   - Какое творение! Сколько мысли! Сколько фантазии! Какие стихи! Какое благозвучие! Благодарим, благодарим, любезный господин Циннобер, за божественное наслаждение!
   - Как? Что? - вскричал Бальтазар, но на него никто не обратил внимания, - все устремились к Цинноберу, который, сидя на диване, заважничал, словно индюк, и противно сипел:
   - Покорно благодарю, покорно благодарю, не взыщите. Это безделица, я набросал ее наскоро прошедшей ночью.
   Но профессор эстетики вопил:
   - Дивный, божественный Циннобер! Сердечный друг, после меня ты - первейший поэт на свете! Приди в мои объятия, прекрасная душа! - И он сгреб малыша с дивана, поднял его на воздух, стал прижимать к сердцу и целовать. Циннобер при этом вел себя весьма непристойно. Он дубасил маленькими ножонками по толстому животу профессора и пищал:
   - Пусти меня, пусти меня! Мне больно, больно, больно! Я выцарапаю тебе глаза, я прокушу тебе нос!
   - Нет! - вскричал профессор, опуская малыша на диван. - Нет, милый друг, к чему такая чрезмерная скромность.
   Мош Терпин, оставив карточный стол, тоже подошел к ним, пожал крошечную ручку Циннобера и сказал очень серьезно:
   - Прекрасно, молодой человек, - отнюдь не преувеличивая, нет, мало нарассказали мне об одухотворяющем вас высоком гении.
   - Кто из вас, - снова закричал в полном восторге профессор эстетики, - кто из вас, о девы, наградит поцелуем дивного Циннобера за стихи, в коих выражено сокровеннейшее чувство самой сильной любви?
   Кандида встала, - щеки ее пылали, - она приблизилась к малышу, опустилась на колени и поцеловала его мерзкий рот, прямо в синие губы.
   - Да, - вскричал Бальтазар, словно пораженный внезапным безумием, - да, Циннобер, божественный Циннобер, ты сложил меланхолические стихи о соловье и алой розе, и ты заслужил дивную награду, тобой полученную!
   С этими словами он увлек Фабиана в соседнюю комнату и проговорил:
   - Сделай одолжение, посмотри на меня хорошенько и скажи мне откровенно и по совести, в самом ли деле я студент Бальтазар, или нет, впрямь ли ты Фабиан, верно ли, что мы в доме Моша Терпина, - или это сон, или мы посходили с ума? Потяни меня за нос или встряхни, чтоб я избавился от этого проклятого наваждения.
   - Ну, как это ты можешь, - возразил Фабиан, - ну, как это ты можешь так бесноваться из простой ревности, оттого что Кандида поцеловала малыша. Тебе все же надобно признать, что стихотворение, которое прочитал малыш, и в самом деле превосходно.
   - Фабиан, - в глубочайшем изумлении вскричал Бальтазар, - что ты говоришь?"
  
   Так ли хороши эти стихи, не созданы ли столь высокие оценки колдовским очарованием Циннобера? или все же зависят от таланта Бальтазара? Однозначного ответа нет. Можно ли думать, что Циннобер способен не только принимать вид совершенства, но и формировать оценки - всегда ли приписываемое ему будет признано самым лучшим? Если да, то он имеет отношение еще и к общественному мнению, создающему моду - ведь и для того времени стихи о любви соловья к розе весьма банальны. Циннобер избавлен от риска неудачи - но так же избавлен от этого риска и Бальтазар, пока успех приписывают Цинноберу; Бальтазар кое-что выигрывает - его стихотворение тут же признается совершенством. Кто знает, как к нему бы отнеслись, сочтя произведением самого Бальтазара. Наверное, всем, кто творил, известно это колебание: принадлежит ли произведение мне или оно создано модной тенденцией, духом времени? Произведение отчуждается от автора, его успех или крах можно объяснить, целиком исходя из влияний времени, в котором оно было создано. Но, кроме этого, важно и другое: именно страсть, большие ставки, сделанные на успех этого стихотворения (возможность признаться в любви Кандиде) позволяют Цинноберу присвоить это стихотворение, выделить его.
   Точно так же Циннобер "ограбил" Моша Терпина, который этого даже не заметил, музыканта Сьокку и архивариуса Пульхера. Как настоящие творцы, архивариус, музыкант и поэт увидели, что они утратили, и решили бороться.
   Тем временем Циннобер подвизается при дворе князя и становится столь мелок, что ему приходится присваивать даже хорошие манеры.
   "Циннобер ... вплотную придвинулся к князю и, с аппетитом уплетая жаворонка, чавкал от жадности. Молодой человек, обратившийся к князю, действительно писал помянутые доклады, но...
   - Что вам надобно? - вскричал князь. - Вы, надо полагать, и пера в руках не держали? И то, что вы возле меня едите жареных жаворонков, так что я, к величайшей моей досаде, уже примечаю жирное пятно на моих новых кашемировых панталонах, и притом вы так непристойно чавкаете, - да все это достаточно показывает вашу совершеннейшую неспособность к дипломатическому поприщу. Ступайте-ка подобру-поздорову домой и не показывайтесь мне больше на глаза, разве только достанете для моих кашемировых панталон надежное средство от пятен. Быть может, тогда я верну вам свою благосклонность. - Обратившись к Цинноберу, князь добавил: - Юноши, подобные вам, дорогой Циннобер, суть украшение отечества и заслуживают, чтоб их отличали. Вы - тайный советник по особым делам, мой любезный.
   - Покорнейше благодарю, - просипел в ответ Циннобер, проглотив последний кусок и вытирая рот обеими ручонками, - покорнейше благодарю, уж я-то с этим делом справлюсь как подобает.
   - Бодрая самоуверенность, - сказал князь, возвышая голос, - бодрая самоуверенность проистекает от внутренней силы, коей должен обладать достойный государственный муж. - Изрекши сию сентенцию, князь выпил собственноручно поднесенный ему министром стаканчик данцигской золотой водки и нашел ее превосходной. Новый советник должен был сесть между князем и министром. Он поедал неимоверное множество жаворонков и пил вперемешку малагу и золотую водку, сипел и бормотал что-то сквозь зубы, и так как его острый нос едва доставал края стола, то ему приходилось отчаянно работать руками и ногами.
   Когда завтрак был окончен, князь и министр воскликнули в один голос:
   - У нашего тайного советника английские манеры!"
  
   Создается впечатление, что теперь, чтоб сделать возможным присвоение чужих совершенств, Циннобер обязательно должен унизить соперника, спроецировав на него собственную несостоятельность. После этого обыкновенные хорошие достижения делаются чудесными и совершенными. Это частый воспитательный прием, направленный на интроекцию содержаний Персоны - тыкание пальцем в недостатки воспитуемого, которые по волшебству становятся фатальными, а внушаемый образец - идеальным и недостижимым.
  
   Заговор
   Музыка, государственная служба и литература (а также ненавистная юриспруденция, занятие Циннобера) - это области деятельности самого Гофмана, его потенциально конфликтные образы Персоны. Чиновник, музыкант и литератор - основные фигуры массовой культуры того времени. Зрелая Персона предполагает ограничения - тот, кто является королем, не может быть нищим. Персона формируется в деятельности; если одна из них становится основной, то за счет других, уходящих в область хобби. Циннобер, успешный во всем, этой закономерности не подчиняется, хотя и выбирает карьеру государственного служащего. Раз так, то его способности сверхъестественны. Если его жертвой стал не один Бальтазар, то, значит, воздействие Циннобера реально.
   Для выяснения природы способностей Циннобера понадобилась помощь мага Проспера Альпануса.
  
   "Проспер Альпанус, погрузившись в глубокое раздумье, безмолвствовал. Наконец, по прошествии нескольких минут, он с серьезным видом и понизив голос заговорил:
   - Судя по всему, что вы мне рассказали, Бальтазар, не подлежит сомнению, что в деле с маленьким Циннобером есть какое-то таинственное обстоятельство. Однако нужно знать врага, которого предстоит одолеть, знать причину, действие коей намереваешься разрушить. Можно предположить, что маленький Циннобер не кто иной, как альраун. Это мы сейчас узнаем.
   ... Проспер Альпанус ... достал с самой верхней полки фолиант и, заботливо смахнув с него пыль большой метелкой из блестящих павлиньих перьев, положил на мраморный стол.
   - Этот трактат, - сказал он - посвящен альраунам, которые все тут изображены; быть может, вы найдете среди них и враждебного вам Циннобера, и тогда он в наших руках.
   Когда Проспер Альпанус раскрыл книгу, друзья увидели множество тщательно раскрашенных гравюр, представлявших наидиковеннейших преуродливых человечков с глупейшими харями, какие только можно себе вообразить. Но едва только Проспер прикоснулся к одному из этих человечков, изображенных на бумаге, как он ожил, выпрыгнул из листа на мраморный стол и начал преуморительно скакать и прыгать, прищелкивая пальчиками, выделывая кривыми ножками великолепнейшие пируэты и антраша и чирикая: "Квирр-квапп, пирр-папп", - пока Проспер не схватил его за голову и не положил в книгу, где он тотчас сплющился и разгладился в пеструю картинку.
   Таким способом пересмотрели в книге все изображения, и Бальтазар не раз готов был воскликнуть: "Вот он, вот Циннобер!" Но, всмотревшись хорошенько, принужден был, к своему огорчению, заметить, что человечек вовсе не Циннобер.
   - Все же довольно странно, - сказал Проспер Альпанус, просмотрев книгу до конца. - Однако, - продолжал он, - быть может, Циннобер гном? Посмотрим...
   Друзья вновь увидели множество тщательно раскрашенных гравюр, которые представляли отвратительное сборище безобразных коричнево-желтых чудовищ. И когда Проспер Альпанус прикасался к ним, они подымали плаксивые жалобные вопли и под конец тяжело выползали из листа и, ворча и кряхтя, копошились на мраморном столе, пока доктор не втискивал их назад в книгу. Но и среди них не нашел Бальтазар Циннобера.
   - Странно, весьма странно, - сказал доктор и погрузился в безмолвное раздумье.
   - Королем жуков, - продолжал он некоторое время спустя, - королем жуков он не может быть, ибо тот, как мне доподлинно известно, как раз теперь занят в другом месте; маршалом пауков тоже нет, ибо маршал пауков, хотя и безобразен, но разумен и искусен, живет трудами рук своих и не приписывает себе чужие заслуги. Странно, очень странно!"
  
   Чисто теоретическое магическое знание оказалось бесполезным. Получается, Циннобер не имеет истинной волшебной сущности; выражаясь психологически, это не персонаж коллективного бессознательного, он может иметь прямое отношение к Я, подверженному инфляции, или к коллективной реальности Персоны, которая связывает коллективные сознательные представления с миром архетипических содержаний.
   Для того, чтоб разобраться с природой своего соперника, Бальтазар должен пройти испытание. Ему придется иметь дело со своей Тенью, научиться быть агрессивным, безжалостным и невоспитанным, чего он прежде так избегал.
  
   "Таинственный аромат неведомых курений колыхался в комнате и, казалось, разносил сладостные звуки стеклянной гармоники. Проспер Альпанус явился одетый во все белое, подобно брамину, и водрузил посреди залы большое круглое хрустальное зеркало, на которое набросил покрывало.
   - Приблизьтесь, - сказал он торжественно и глухо, - приблизьтесь к этому зеркалу, Бальтазар, устремите неотступно все ваши мысли к Кандиде, всей душой желайте, чтобы она предстала вам в это мгновение, которое протекает сейчас в пространстве и времени.
   Бальтазар поступил так, как ему было велено, а Проспер Альпанус, став позади него, обеими руками описывал большие круги.
   Спустя несколько секунд из зеркала заструился голубоватый дым. Кандида, прекрасная Кандида явилась во всей прелести своего облика, во всей полноте жизни. Но рядом с ней, совсем подле нее, сидел мерзкий Циннобер и пожимал ее руки, и целовал ее. И Кандида одной рукой обнимала чудовище и ласкала его. Бальтазар готов был вскрикнуть, но Проспер Альпанус крепко схватил его за плечи, и крик замер у него в груди.
   - Спокойней, - тихо сказал Проспер, - спокойней, Бальтазар. Возьмите эту трость и поколотите малыша, только не трогайтесь с места.
   Бальтазар так и сделал и к удовольствию своему увидел, как малыш скорчился, свалился со стула и стал кататься по земле. В ярости Бальтазар бросился вперед, но видение растеклось в тумане и в дыме, а Проспер Альпанус с силой отдернул взбешенного Бальтазара, громко крикнув:
   - Стойте! Ежели вы разобьете магическое зеркало - мы все пропали! Выйдем на свет!
   Друзья, повинуясь приказанию доктора, покинули залу и вошли в соседнюю светлую комнату.
   - Благодарение небу, - вскричал Фабиан, глубоко переводя дух, - благодарение небу, что мы выбрались из этой проклятой залы! Духота теснила мне сердце, и к тому же еще эти кунштюки, которые мне столь ненавистны.
   Бальтазар собирался возразить, но тут вошел Проспер Альпанус.
   - Теперь, - сказал он, - теперь нет сомнения, что уродливый Циннобер не альраун и не гном, а обыкновенный человек. Но тут замешана какая-то таинственная, колдовская сила, открыть которую мне покамест не удалось, и оттого я еще не могу помочь вам. Посетите меня вскорости, Бальтазар, тогда посмотрим, что надлежит предпринять. До свиданья!"
  
   Важность этого отрывка - в развенчании всех попыток сделать образ Циннобера сверхличностным, установление его отношения к личной Тени. Бальтазар настолько кроток и "не от мира сего", что Персона и Тень в его переживаниях во многом пересекаются и гипертрофируются. Он несколько запоздал с решением этих проблем, и их приходится разрешать тогда, когда дала о себе знать проблема интеграции Анимы (похожая ситуация развернута и в пьесе Е. Шварца "Тень").
   Только после этого испытания Просперу Альпанусу удалось выведать тайну у Розабельверде, победив ее в поединке. Верховенство маскулинного принципа в психике было окончательно установлено, и теперь могут быть поняты масштаб и значение инфантильных, по сути, содержаний.
   А личина министра Циннобера вот-вот будет завершена, доведена до предела и станет абсурдной.
  
   "Дабы измыслить, каким искусным способом приладить к министру Цинноберу ленту Зелено-пятнистого тигра, пришлось по повелению князя созвать капитул орденов, коему были приданы еще два философа и один заезжий естествоиспытатель, возвращавшийся с Северного полюса. И, дабы они могли собраться с силами для столь важного совещания, всем участникам оного было предписано за неделю до того перестать думать; а чтобы могли они то произвести с большим успехом, не оставляя трудов на пользу государства, им надлежало упражняться в счете. Улицы перед дворцом, где должны были заседать члены капитула орденов, философы и естествоиспытатель, были густо застланы соломой, дабы стук колес не помешал мудрецам; по той же причине возбранялось бить в барабаны, производить музыку и даже громко разговаривать вблизи дворца. В самом же дворце все ходили в толстых войлочных туфлях и объяснялись знаками.
   Семь дней напролет, с раннего утра до позднего вечера, длились совещания, но все еще нельзя было и помышлять о каком-нибудь решении.
   Князь в совершенном нетерпении то и дело посылал передать им, что должны же они, черт подери, наконец, измыслить что-нибудь путное. Но это нисколько не помогало.
   Естествоиспытатель исследовал, насколько было возможно, сложение Циннобера, измерил высоту и ширину его горба и представил капитулу точнейшие на сей счет вычисления. Он-то и предложил наконец призвать на совещание театрального портного.
   Как ни странно было это предложение, его приняли единогласно, - в таком все находилось беспокойстве и страхе.
   Театральный портной, господин Кеэс, был человек чрезвычайно пронырливый и лукавый. Едва только ему изложили, в чем состояло затруднение, едва он поглядел на вычисления естествоиспытателя, как у него уже было под рукой великолепнейшее средство укрепить орденскую ленту на надлежащем месте. А именно - на груди и на спине нужно нашить известное число пуговиц и к ним пристегивать орденскую ленту. Произведенный опыт удался на славу.
   Князь был в восхищении и одобрил предложение капитула отныне учредить для ордена Зелено-пятнистого тигра несколько различных степеней - по числу пуговиц, с коими его жалуют. Например, орден Зелено-пятнистого тигра с двумя пуговицами, с тремя пуговицами и так далее. В виде особого отличия, какого никто другой не смел домогаться, министр Циннобер получил орден с двадцатью алмазными пуговицами, ибо как раз двадцать пуговиц потребовало его удивительное телосложение.
   Портной Кеэс получил орден Зелено-пятнистого тигра с двумя золотыми пуговицами, и так как сам князь, несмотря на помянутую счастливую выдумку, считал его плохим портным и потому не хотел у него одеваться, то он был пожалован чином действительного тайного обер-костюмера князя".
  
   Тайна феи Розабельверде
  
   "- Ты несправедлив, - тихо сказал Проспер Альпанус, - ты весьма несправедлив ко мне, любезный Бальтазар, когда бранишь меня предательским и жестоким как раз в ту самую минуту, когда мне удалось возобладать над чарами, разрушившими твою жизнь, когда я, чтобы скорей найти тебя, скорей утешить, взлетаю на своем любимом скакуне и мчусь к тебе со всем необходимым для твоего благополучия... Знай же, что Циннобер - обездоленный урод, сын бедной крестьянки, и настоящее его прозвание - крошка Цахес. Только из тщеславия принял он гордое имя Циннобер! Канонисса фон Розеншен, или в действительности прославленная фея Розабельверде, ибо эта дама но кто иная, как фея, нашла маленькое чудище на дороге. Она полагала, что за все, в чем природа-мачеха отказала малышу, вознаградит его странным таинственным даром, в силу коего все замечательное, что в его присутствии кто-либо другой помыслит, скажет или сделает, будет приписано ему, да и он в обществе красивых, рассудительных и умных людей будет признан красивым, рассудительным и умным и вообще всякий раз будет почтен совершеннейшим в том роде, с коим придет в соприкосновение.
   Это удивительное волшебство заключено в трех огнистых сверкающих волосках на темени малыша. Всякое прикосновение к этим волоскам, да и вообще к голове, для него болезненно, даже губительно. По этой-то причине фея превратила его от природы редкие, всклокоченные волосы в густые, прекрасные локоны, которые, защищая голову малыша, вместе с тем скрывают упомянутую красную полоску и увеличивают чары. Каждый девятый день фея магическим золотым гребнем причесывала малыша, и эта прическа расстраивала все попытки уничтожить чары. Но этот гребень разбил надежный талисман, который я изловчился подсунуть доброй фее, когда она посетила меня.
   Теперь дело за тем, чтобы вырвать у него эти три огнистых волоска, и он погрузится в былое ничтожество. Тебе, мой любезный Бальтазар, предназначено разрушить эти чары. Ты наделен мужеством, силой и ловкостью, ты свершишь все, как надлежит. Возьми это отшлифованное стеклышко, подойдя к маленькому Цинноберу, где бы ты его ни встретил, пристально погляди через это стекло на его голову, и три красных волоска прямо и несокровенно объявятся на его темени. Схвати их покрепче, невзирая на пронзительный кошачий визг, который он подымет, вырви разом эти три волоска и тотчас сожги их на месте. Непременно нужно вырвать эти волоски единым разом и тотчас же сжечь, а не то они смогут причинить еще немало всяческого вреда. Поэтому особенно обрати внимание па то, чтобы напасть на малыша и крепко и ловко ухватить эти волоски, когда поблизости будет гореть камин или свечи".
  
   Прежде, в испытании с зеркалом, Бальтазар действовал лишь в активном воображении. Без дальнейших действий этот опыт потеряет ценность. В предстоящем испытании ему нужно уметь сосредоточиваться, чтоб видеть, какая именно часть противника волшебна, это избавит его от необходимости совершить убийство. И снова надо действовать решительно, точно и безжалостно.
   Все это было сделано. Обесчещенный Циннобер бежал и от страха утонул в ночном горшке; его труп унесла с собою мать. Так, персона завершила свой нарициссический жизненный цикл, начав с высокомерия и закончив предельным позором. Балтазар женился на Кандиде и поселился в поместье Проспера Альпануса, который покинул княжество.
   Так кто же такой Крошка Цахес по прозванию Циннобер? Это вечный ребенок. Без феи Розабельверде он не был способен содержать в порядке свои чудесные волосы, ей было нужно еженедельно расчесывать их. Быть может, если б он стал самостоятельнее, фея перестала бы его посещать, и он лишился бы своей единственной привязанности. Стало быть, взрослеть ему невыгодно. Фея же поступила как легкомысленная "идеальная мамочка", одарив Цахеса нереалистическими фантазиями, которые для нее самой ничего не значили, и не дав ему инструмента, чтоб этими фантазиями овладеть (вспомним, гребень оставался у Розабельверде). У Цахеса не было Я. Мы не можем понять, использовал ли он подаренную ему силу - или же она действовала автоматически, независимо от него. Он не спрашивал себя, кто он, не стремился соответствовать хорошим примерам, чего от него ждала фея. Его идентичность была создана не им.
   Одновременно он воплощает в себе и автоматические, очаровывающие механизмы воздействия Персоны, и иллюзорное всемогущество маленького ребенка. Эта иллюзия может сохраняться только в том случае, если человек остановился в развитии на этом нарциссическом уровне и избегает любых достижений. Любая зрелая Персона и любое достижение ограничено, это разрушает базовую иллюзию нарцисса.
   Все сказочное княжество так или иначе болезненно переживает проблему Персоны. "Естественнонаучная" идеология - хороший тому пример. Архетипические персонажи вынуждены носить маски и прикидываться учеными или педагогами. Объективная психика признается нереальной, и это компенсируется нарциссическими фантазиями. Их истинный масштаб восстанавливается только тогда, когда действует самостоятельная личность, пользующаяся поддержкой архетипического образа. Что из себя представляет, согласно этим двум новеллам, проблема Персоны?
      -- Идеальным состоянием признается симбиоз матери и младенца, где нет потребности в развитии.
      -- Поэтому все, что связано с принципом реальности, сепарацией и индивидуацией, признается злом (или, по крайней мере, проблемой).
      -- Архетипические образы, особенно образ Великой Матери, выхолащивается, ее ужасный аспект отвергается и проецируется в Тень. Туда же попадает и индивидуальное развитие. Эта Тень принимает поистине кошмарный, всеразрушающий, садистический характер.
      -- Поскольку нет возможности признать негативный материнский аспект, вся полнота и амбивалентность архетипичекого образа оказывается недоступной восприятию. Он или расщепляется на абсолютное зло и абсолютное добро ("Неизвестное дитя") или, оставаясь амбивалентным, сам начинает нуждаться в Персоне, чтоб быть воспринятым (фея Розабельверде и Проспер Альбанус). Динамика проявления архетипического образа резко искажается, приобретая особенности отношений с младенческим внутренним объектом.
      -- Из-за формирования ложного Я психика не способна отличить истинного своего состояния от социального конструкта, поэтому представления о реальности сплавлены с Персоной.
      -- Поскольку развитие не считается благом, персонаж долго избегает конфронтации с Тенью и с реальностью. В то же время он отвергает свое ложное Я. Так содержания Тени перемешиваются с содержаниями Персоны.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"