Когда листок бумаги становится письмом? Как письмо превращается в послание? Может ли оно стать судьбой?
Примостившегося на корточках у дыры в стене человека эти вопросы не волновали. Да и трудно ожидать склонности к философии от подобного субъекта: засаленное пропахшее дымом пальто, спутанная копна сальных волос, обгрызенные ногти с глубоко въевшейся грязью. Серое отрешенное лицо без возраста. Люмпен, бомж, тупиковая социальная ветвь.
Существо шумно почесалось, запустило лапу за пазуху. После долгих ковыряний в лапе оказалась не бутылка, а относительно чистый блокнот. Ну, блокнот, подумаешь! Может, бомж решил маляву корешам написать? Однако, неведомый наблюдатель, будь он здесь, уже вряд ли так уверенно назвал бы руку лапой. Доведись же тому наблюдателю увидеть сейчас глаза этого... этого... забрал бы он, пожалуй, назад всех своих "люмпенов", "бомжей" и прочих "тупиковых веток". И, между прочим, сделал бы очередную ошибку. Но никаких неведомых наблюдателей здесь не было. В комнате среди осколков кирпичей и штукатурки, остатков не сожжённой ещё мебели и дико развороченного сейфа, человек был один.
Человек перевернул несколько исписанных корявым почерком листков блокнота, подышал на шариковую ручку и с трудом вывел:
"1995. Март. Утро".
Замер, опять подышал, согревая руки и стержень, сгорбился и неожиданно быстрым движением написал:
"Здравствуй, -- рука, уже совершенно не похожая на лапу, чуть замерла, -- любимая моя!"
Мутный мертвенный поток, сочившийся с улицы, стал отступать, сменяясь неуверенно-оранжевым робким светом.
"Любимая моя!" -- с удовольствием повторил человек.
Оранжевый полыхнул ярче, сменился красным, жёлтым... Человека словно накрыло коконом.
Всё ненужное осталось снаружи: разбитый униженный город, смрадные дымы пожарищ, сладковатый запах трупов, грязная вода ценою в жизнь, остатки комнаты с дырой в стене от шального снаряда, постоянный голод, отчаяние, переходящее в спасительное отупение.
Внутри кокона воздух был чист и свеж. Пахло Сунжей, прибитой после дождя пылью, всё ощутимее накатывал аромат любимых волос. Свет мигал оттенками вечерней радуги, складывался, словно в калейдоскопе, то в падающие кленовые листья, то в ласточек над водой, то в утомленно прикрытые веками серые глаза.
Человек тоже изменился. Немного. Но теперь даже самый тупой из неведомых наблюдателей ни на секунду не засомневался бы, что это человек.
"Знаешь, мне так приятно писать это слово -- любимая! Как жаль, что я так редко говорил его раньше. Ведь мог повторять его постоянно, утром и днем. И, конечно, ночью".
Строчки ложились на листок все чётче и чётче, глаза человека горели словно маяки.
"Сразу о худшем. Я не успел продать квартиру. После твоего отъезда, мне стало так плохо, что... Короче, сначала я не мог ничем заниматься, был как в тумане. Казалось, сейчас открою глаза, а ты здесь. Прости, если можешь. Сам я простить себе этого не могу. Все искал более приемлемый вариант, а цены падали и падали -- и к осени продавать стало бессмысленно: не хватило бы и на собачью конуру. Потом ноябрьский штурм -- показалось, что скоро все как-то разрешится. Скажу честно, предчувствия были плохие, хотел всё бросить и ехать к тебе. Остался: думал, хоть вещи сохраню. "Сохранил"... В дом попала бомба, сгорело всё. Как же хорошо, что тогда ты решилась уехать! Какая же ты у меня молодец, я горжусь тобой!"
Человек уже и сам не знал, писал ли он то, что помнил, или давно уговорил себя, что было именно так.
Тогда, летом 1994-го, после кровавого разгона лабазановской "оппозиции", он долго курил на кухне, выпуская дым в форточку, думал. И мысли нравились ему всё меньше и меньше. Начал дёргаться глаз. Он выкурил ещё одну, надел маску спокойной уверенности, вошёл в комнату и сказал, как о давно решённом:
-- Света, тебе надо уезжать к родителям. Срочно.
Жена сидела на диване: отсутствующий взгляд, руки тихонько поглаживают чуть заметный на шестом месяце живот.
-- Света! Слышишь меня?
-- Слышу, -- плечи напряглись. -- Не кричи.
-- Я не кри...
-- А ты?
-- Я продам квартиру и приеду.
Молчание.
-- Подумай о ребёнке.
Молчание.
-- Света!
-- Не кричи!
-- Да не кричу я!
-- Я поеду одна? -- в глазах собираются слёзы. -- Одна?
-- Через три дня едет Ваха, -- он торопится, не зря выкурил столько сигарет. -- Проводит до Ростова.
-- Ты уже всё решил... А если я не хочу?
-- Света, это же для тебя, для твоего... для нашего ребёнка. Здесь...
-- Игорь, -- серые глаза становятся неправдоподобно большими. -- Игорь, ты меня больше не любишь?
Через три дня она уехала. Спустя месяц он умудрился дозвониться через знакомых на почтамте. Последнее, что он услышал: "Игорь, ты меня не разлюбишь?"
С тех пор прошло всего семь месяцев. С тех пор прошла жизнь.
Человек, которого когда-то звали Игорем, снова согрел дыханием руки, неумело улыбнулся.
"Любимая, у меня всё нормально, учитывая, конечно, специфику. Смотри сама: я живу в очень хорошем бомбоубежище. Помнишь общежитие Нефтяного на Ленина? Так вот там, оказывается, было прекрасное бомбоубежище. Одно из лучших в городе, если не лучшее".
Он не врал и даже не преувеличивал. Он и жив был, скорее всего, потому что ему посчастливилось дойти сюда. Многие не дошли.
"Никакие снаряды до бомбоубежища не долетают, мы там их даже почти не слышим, полная безопасность".
Это тоже была правда, но не вся. Кое-что человек опустил. Что из-за дикой скученности воздуха в убежище хватает на час-два, а потом приходится выбирать: остаться и задохнуться или выйти в холл или коридор -- они называли это "на улицу" -- и рискнуть поймать осколок.
"Любимая, ты, наверное, обижаешься, что я ничего не спрашиваю о главном? Просто я уверен, что всё нормально, и я уже давно отец. Почему-то мне кажется, что родился мальчик и что он похож на тебя. Дочь тоже хорошо, главное, чтоб походила на тебя. Нет, всё-таки я уверен, что мальчик. Сергей, как мы договаривались?".
Боль в груди чуть не свалила его с ног. Тупая, жаркая равнодушная боль сдавила грудь, горячими щипцами тронула сердце, поколебалась и, постепенно затухая, ушла вниз. Притихла.
Игорь осторожно облокотился на стену, выдохнул. Когда-то он был врачом. Достаточно хорошим врачом, чтоб поставить такой простой диагноз. Он и поставил. Ещё на прошлой неделе. Учитывая обстановку в городе, шансов у него не было, и он это знал. Но важнее, что он знал: дня три у него ещё есть. Вполне. Даже с запасом. Он расслабился и стал делать дыхательные упражнения.
Осторожный вдох, задержка дыхания. Теперь представить испуганное сердце.
-- Подождите, потерпите немного. Три дня. Мы договаривались -- обещания надо выполнять. Три дня. Три...Я помогу. Чуть в сторону...так...шире...правильно...хорошо... так... Спасибо!
Человек вытер пот со лба, поднял выпавший блокнот, сдул пыль. Чуть трясущейся рукой написал:
"Любимая..."
Рука дрожать перестала.
"Любимая, я пишу это письмо так давно, что начал забывать, что уже писал. Так что не обижайся, если повторюсь. Насчёт еды. Знаешь, это оказалось довольно просто. Сначала делили прихваченное с собой. Потом искали еду в брошенных квартирах. Выбивали двери и обыскивали. Нет-нет, брали только еду, больше ничего. Ну и курево с алкоголем, если было. Наверное, тебе это кажется не слишком моральным, но здесь другая этика. Когда ещё вернутся хозяева, вернутся ли? А кто-то благодаря им остался жив. Так что с едой всё хорошо, один раз нашли даже громадный кусок шоколадного масла".
Он опять не лгал, но и всю правду не говорил. Дома, до которых они могли дотянуться, давно закончились, с ними закончилась и еда. Пробираться дальше было слишком опасно, да и, скорее всего, там рыскали другие группы. Так что последний месяц есть хотелось всегда. До одури, до галлюцинаций. С уходом боевиков намного легче не стало. Где-то раздавали хлеб, но туда ещё надо дойти. Усиливающаяся одышка делала это почти нереальным.
Стоило написать про еду, и рот наполнился слюной, рассудок быстро начал отступать перед древнейшим инстинктом. "Еда! Умру! Беги! Ищи!". Заныл живот, мозг заполнила паника.
От атаки Игорь отбился: привычка и умение. В "потери" можно было записать головную боль и повернувшее на запад солнце. Последнее было гораздо серьёзнее. Письмо нужно закончить сегодня.
"Светочка, у меня остаётся мало времени. Солнце садится, а я должен закончить. Дело в том, что я нашёл человека, с которым передам письмо. Он вывезет его из Чечни и пошлёт тебе по почте. Это военный, сержант-снайпер. Он ранен, его везут в Ростов. Оттуда он и пошлёт письмо. Представляешь, какая удача, Ростов ведь совсем рядом с твоим городом. Дойдёт быстро, разве что на границе чуть задержится. Человек очень порядочный, надёжный".
На самом деле, Игорь опасался, что для письма за границу понадобится отдельная оплата. В альтруизме сержанта тоже имелись сомнения. Впрочем, эти проблемы Игорь уже решил: солдату было обещано золото. Игорь усмехнулся: "Звучит внушительно. Пиастры!" На самом деле "пиастры" представляли собой обручальное кольцо и пять золотых коронок. Кольцо давно свалилось с пальца само, коронки Игорь вчера выдрал из собственного рта гвоздём. Боли почти не было: зубы тоже еле держались.
"Любимая! Теперь главное. Почему я не еду сам? Всё просто, уехать можно двумя способами. Первый -- за деньги. Так быстрее, но денег нет. Второй -- получить в спецотделе бесплатный билет. Это дольше: очереди, бумаги. Моя очередь подходит через неделю. Всего семь, нет уже шесть дней. Так что, возможно, я приеду одновременно с письмом".
Теперь он лгал. Можно было сколько угодно убеждать себя, что это ложь во спасение, что он и делал. Иногда получалось.
Он знал. Знал, что никуда не доедет. Знал, что никакой недели у него и близко нет. И даже если случится чудо -- как медик он слабо верил в чудеса, но всё же -- и миокард продержится, фактически мало что изменится. Даже если случится чудо, то доедет не совсем он, не Игорь Константинович Мишин, тридцати трёх лет от роду. Доедет инвалид с ишемической болезнью сердца в предынфарктной стадии. Перенесший контузию. С осколком в позвоночнике. И так далее, и так далее... Для собственной истории болезни ему потребовалось бы несколько страниц блокнота. Нет, никуда он не поедет. В конце концов, инфаркт не худший выход. Инсульт тоже вполне вероятен? Зачем ей -- нет, уже им -- зачем им такой подарок?
Тогда к чему это письмо? Зачем надежда, зачем травить ей сердце? Не честнее ли залезть на оконный проём и вниз? Или сыграть в русско-чеченскую рулетку -- пройтись ночью по городу? Да мало ли как можно... Но почему-то он знал, знал абсолютно точно, что нет ничего важнее сейчас этого письма. Откуда знал, было непонятно, просто знал и всё. Знал, что должен сейчас закончить письмо, даже если его разобьёт инсульт. Знал, что завтра любым методом -- обманом, хитростью, подкупом -- должен заставить сержанта поклясться отправить письмо. А ещё -- и это уже совсем черт знает что! -- он каким-то образом понимал, что письмо это не просто письмо. Что от того дойдёт оно или нет, зависит очень много... Будет зависеть... Чёрт, только мистики ещё не хватало. Надо заканчивать!
"Любимая! Знай -- если б не ты, я вряд ли бы выжил в этом аду. Сколько вокруг меня погибло: от мины, от снайперского выстрела неизвестно кого, от голода, от пустяковой раны, которую нечем было лечить. Сколько отчаивались, сдавались, прекращали надеяться. Таких осколок находил быстро. Мне отчаиваться не давала ты, любовь моя! Я не сдавался, потому что где-то далеко-далеко меня ждала ты. Я помнил о тебе всегда. Нет, почти всегда: когда диким воем мозг оглушает "Град", от человека вообще ничего не остаётся. Я помнил, помнил и помнил. Вспоминал, представлял. Первый поцелуй между гаражами. Твои глаза при свете звезд. Твой смех. Твои руки. Иногда мне казалось, что ты рядом, я ощущал твою кожу, набухший сосок. Я помню всё. Помню тебя всю, любимая. И поэтому должен сказать тебе очень важное. Помешать мне вернуться к тебе сможет только смерть. И то... Нет, подожди-подожди, не плачь. Это я на всякий случай, ты же знаешь -- я зануда. Сейчас у нас здесь странное время: не война и не мир. Днём власть федералов, ночь -- время боевиков. Иногда все смешивается, и вообще ничего не понять. Опасность везде, и её не почувствуешь заранее, как раньше. Светочка, любимая, вытри глазки и внимательно дочитай. Если я не приеду через месяц, максимум два -- значит, не уберёгся. Не вздумай ехать сюда, в этот ад! Ничего здесь найти нельзя, а погибнуть запросто. Живи! Вернее, живите! Ну, промокнула глазки? А теперь вспомни, что это я пишу на всякий случай. Мы обязательно встретимся, я ещё должен отдать тебе долг. Люблю! Всё"
Слова про долг выскочили сами собой. Он удивился, но исправлять не стал: смутно понимал, что это неспроста, да и закругляться пора -- время.
Стемнело. От солнца, скатывающегося за Карпинский курган, в комнате остался одинокий припозднившийся лучик. Где-то протрещал АК, ему ответил другой, третий. Вечерняя перекличка.
Игорь вложил листки в конверт, заклеил, облизнув сухим горячим языком, и четкими печатными буквами стал писать адрес.
"От кого: Мишина Игоря Константиновича. Откуда: Россия. г. Грозный."
"Кому: Мишиной Светлане Андреевне. Куда: Украина. Донецкая обл. г...."
Лучик исчез, название города Игорь дописывал в темноте.
------------------------------
Он чуть не опоздал. Одышка, бесконечные блок-посты с проверками: "Документы! Раздеться до пояса! Быстро!" И всё время мерещился чей-то взгляд. Пристальный. Через прицел.
-- Ты где шлялся, бля! -- встретил его сержант. -- Связался со всякой, бля!.. Молчишь?
-- Опоздал, -- стараясь казаться виноватым, сказал Игорь. -- Извини.
Ощущение постороннего взгляда усиливалось.
-- "Иж-ви-ни", -- передразнил сержант, он явно приходил в хорошее настроение. -- У него и зубов нет! Бля, с кем я связался? Принёс?
Игорь бережно вытащил конверт, протянул. Сержант прищурился, от весёлости не осталось и следа.
В оконном проёме разбитой пятиэтажки тускло блеснуло. Игорь схватил сержанта двумя руками, развернул, закрыл собой, прижался.
-- Ты чё?! -- заорал сержант и осёкся.
Выстрел прозвучал еле слышно. Пуля вошла Игорю в шею. Сержант остекленевшими глазами смотрел, как цветком раскрывается кожа, как толчками, словно из поломанного крана, на свободу вырывается ярко-красная пьянящая кровь.
-- Теперь... -- прохрипел Игорь, -- ты мой... должник. Письмо! На том свете... доста...ну...
Сержант судорожно засунул окровавленный конверт в гимнастёрку. Голова его тряслась, он повторял и повторял, как заведённый:
-- Брат, бля! Как же, бля?.. Клянусь, брат!
-- Я ведь тоже... -- с последними ударами сердца беззвучно сказал Игорь, -- должник.
В суматохе никто не заметил вышедшего из пятиэтажки неприметного человека. Взгляд у человека был немного очумелый: он сам не понимал, зачем ему потребовалось стрелять в этого козла. Мало ли что снайпер, мало ли не мог достать его целый месяц? Всё! Денег уже никто не заплатит, да и вообще -- хватит, пора уносить ноги. В родной город, на Крещатик, где скоро зацветут знаменитые каштаны. Будет ещё наше время, отдадим все долги! У человека была рыжая бородка, длинный шрам через всё лицо и карие, цвета жареных каштанов глаза.
-- Бля! Как же... -- бормотал сержант. -- Клянусь!
------------------------------
Правильно говорят: "Не клянись!" Верно умные люди придумали, бля.
Нет, поначалу он помнил о письме, честно пытался отдать долг. Не смог. Внизу конверта расплылось бурое пятно. Кровь надежно спрятала город назначения, похоронив его навсегда. Кровь, везде кровь, бля! Спасибо, что спас, брат, но такова, значит, твоя судьба. Спи спокойно, брат, там у тебя нет проблем.
Не то, что у него. Мир изменился, пока он проливал кровь неизвестно за что. И в этом мире снайперу, не успевшему научиться ничему, кроме как убивать, не было места. Друзья и знакомые стали другими: обзавелись семьями, все при делах. Стали чужими. Весь мир стал чужим. А ведь это за них он воевал, за этот долбаный мир, а они... Суки! Двести грамм немного примеряли с реальностью. Потом триста, пол-литра... Коронок и кольца хватило ненадолго.
Вовремя подоспела вторая Чеченская. С неё он вернулся через год. Как ни странно, на этот раз война примирила его с миром, успокоила. Он перестал пить, устроился охранником, купил машину, женился. Родился сын. Появился пивной животик. Успокоился бывший сержант.
Письмо валялось на антресолях, покрывалось пылью. В месте, где под плёнкой крови затерялось название города, пыль окрашивалась в бурый цвет. С каждым годом пыли становилось больше, но бурый цвет не тускнел, пробивался через спрессованные в пыль слои лет. Через девятнадцать лет бурый цвет стал меняться, наливаясь красноватым. К две тысячи четырнадцатому пятно засияло почти красным.
Никто бы ничего не заметил, если б не сын сержанта. Что-то дёрнуло его полезть на антресоль. Чёрт, не иначе.
-- Папа! Это то письмо? Ты не послал? -- сын пылал праведным гневом юности.
Бывший сержант оторвался от телевизора, надолго присосался к пивному бокалу. Вырос сын, ишь как глаза горят! Молодость. Эх, где мои тринадцать лет, бля?
-- Не ори.
-- Ты соврал? Соврал! Он же тебя спас!
-- Да, -- утомлённо подтвердил бывший сержант, -- спас. И если б не он, тебя б тоже не было.
-- Так как же ты мог?! Совесть...
-- Заткнись! -- резко оборвал бывший сержант. -- Моду взял... Глаза есть? Адрес посмотри. Посмотри-посмотри, сынок. Куда посылать?! Совестливый, бля...
Сын внезапно успокоился, подошёл, сел рядом.
-- Так ты поэтому, пап? Не послал?
-- Нет, -- проворчал сержант. -- Потому что сука без чести и совести.
-- Ну, ладно, пап, прости, -- не очень искренне выдавил сын и внезапно оживился. -- А я прочёл! Не веришь? Правда! Смотри, тут надо в отражённом свете смотреть, как в фильме...
Бывший сержант ошарашено молчал. Перед глазами, заслоняя сына, явственно возникло измождённое лицо с раскалёнными углями глаз, толчки крови, пена на синеющих губах. " Должник... На том свете..."
-- Чтт-т... -- губы слушались плохо. -- Что там? Не тяни!
-- Я ж и говорю. Вот: " Мишиной Светлане Андреевне. Украина. Донецкая обл. г. Славянск". Улица, дом... Всё есть пап! Посылаем?
-- Украина... Славянск... -- протянул бывший сержант.
Почти двадцать лет. Двадцать! Целая жизнь. Ждёт ли там кто ещё? Вряд ли. Баба давно его похоронила, вышла замуж. Зачем ей? Да и не дойдёт, там же сейчас...
-- Посылаем, пап? Только конверт новый надо.
-- Впе-е-рёд! -- решительно скомандовал сержант. -- Что расселся?
------------------------------
С утра хмурилось, и у Светланы Андреевны болели суставы. Днём распогодилось: отличный майский день, почти лето. Собралась сходить в магазин, взять крупы: каким-то образом в магазины всё ещё завозили продукты.
Не пошла. Почему-то стало жутко. Она глянула в окно: не такие уж редкие прохожие, проехала машина, мамаша с коляской у скамейки, неразорвавшуюся мину у песочницы уже убрали. Ничего необычного. Угол, где позавчера убило снарядом женщину отсюда не видно. Говорят, жуткое было зрелище. И прямо днём! Хотя, если честно, снаряды в центр залетают редко. Злые языки шепчут, что армейские стреляли в ответ. Типа ополченцы долбанут с крыши -- вот и... Шепчут и шепчут, что за люди!
Светлана Андреевна старалась не думать о происходящем. Сразу лезла одна и та же мысль: "Почему? Почему война, от которой она убежала двадцать лет назад, достала её снова?" Отрешённое "почему?" обязательно перерастало в обвинительное "за что?" и дальше в голову лезла совсем уж мистическая муть. Нет, лучше не думать.
Странное ощущение усилилось. Словно в детстве, в тёмной комнате под одеялом. А снаружи что-то небывалое. Невозможное, жуткое, странно притягательное. Господи, да что же это, заболела?
-- Андревна! -- в дверь забарабанили. -- Открой, Андревна!
Соседка ввалилась в коридор, шумно вдохнула.
-- Андревна, ты давно ящик смотрела? Какой-какой? Пошла я, понимаешь, в магазин, крупу там обещали. Крупа у меня есть, но по нонешним временам. А ты что не идешь, запаслась? Тихо сегодня, вот, думаю, и схожу. Верка-то, слышь, говорит, что армейские цену за проезд подняли, как бы с продуктами... Да, не отвлекаюсь я! Короче, собралась я в магазин. Смотрю, Петровна погнала, а после этой сама понимаешь ничего не...
-- Ольга, -- еле ворочая языком, перебила Светлана. Ощущение жути не давало дышать, -- ты можешь сказать, в чём дело?
-- Так я и говорю... -- вновь завелась соседка, подняла взгляд на Светлану и осеклась: -- Так это... письмо у тебя там.
-- Где?
-- Так в почтовом ящике. Смотрю, белеет. Почта-то, сама знаешь, не работает давно, а все бумаги мы из ящиков повыкинули. Ну, чтоб не загорелось невзначай. А тут -- белеет. Думаю, может ребятишки балуются? Посмотрела через дырочку -- письмо! А ведь почта-то...
Светлана жестом отодвинула соседку, вышла на площадку. Хотелось бежать. Взяла себя в руки, пошла медленно, осторожно держась за перила. Рядом, хлопая шлёпанцами, семенила соседка.
Где-то далеко тяжело зарокотал пулемёт, глухо ухнул взрыв. Соседка испуганно присела, дёрнулась было назад, но любопытство пересилило.
Замок долго не открывался. Или это руки дрожат? Над ухом нетерпеливо сопела соседка: "Откуда сейчас письмо? Пацаны балуются!"
Это, действительно, было письмо. Плотный деловой конверт, марки, штампы. Её адрес, написанный чётким старательным почерком. Обратный адрес: "Россия, г. Ростов". Абсолютно неизвестная фамилия. И усилившееся до паники ощущение жути. И странная обволакивающая теплота, сочившаяся из конверта.
-- От мужчины, -- надоедливой мухой жужжит соседка. -- Кто это, Андреевна? Знакомый?
Светлана несколько раз провела по конверту рукой -- внутри что-то выпуклое, жутко знакомое. Решительно рванула, раскрыла...
Сердце ударило, словно миномёт с горы Карачун. В глазах поплыли багровые "мушки", старались помешать, путая реальное с мерещившимся. Всё надоедливее жужжала муха.
-- Жжж! Ж-жжж! Анджр-ежж-вна-жжж! Андревна!
Светлана открыла глаза. Она сидела на собственном диване, в своей квартире. Из тумана выплывало искажённое лицо соседки, вокруг плавали "мушки". Кто жжужит?
-- Жж-жживая? Щщ-щас! Пп-фу! -- соседку странно перекосило, и на Светлану обрушился водопад воды. -- Лучше?
Туман поредел. Лицо соседки стало обычным, только испуганно-любопытным. "Это она меня водой? Правильно".
-- Ох, как я испугалась -- жуть! Ты прямо зелёная стала, а сердце стучит -- прям пулемёт. Вцепилась в этот конверт, окаменела, не слышишь ничего. Это я ж тебя сюда... Андревна, а что там?
-- Спасибо! -- сказала Светлана. -- Ты иди сейчас, иди...
-- Да как же? Ты ж...
-- Ольга, -- чётким голосом раздельно произнесла Светлана, глядя соседке в глаза, -- большое тебе спасибо! Но... ты иди сейчас. Иди!
Хлопнула дверь. Обиделась... Ничего, это сейчас не важно. Ничего не важно. Только письмо.
Господи, как она могла не узнать этот почерк? Он же всегда писал печатными, шутил, что почерк врача разбирают только в аптеке. А это что, кровь? Игорь... Это твоя?..
От бурого пятна чуть ощутимо повеяло теплотой.
Светлана осторожно надорвала конверт, вытряхнула пачку блокнотных листков. Листки пожелтели, высохли, на первых те же бурые пятна. И все исписаны мелкими печатными буквами. Иногда печатные буквы незаметно переходили во врачебные каракули, потом опять выпрямлялись. Игорь!..
Солнце поднялось в зенит, остановилось, начало клониться к западу, закатилось за горизонт. Где-то постреливали, где-то взрывалось, один раз взвыла сирена. Вроде бы что-то кричали в мегафон.
Светлана Андреевна не замечала ничего. Автоматически закрыла шторы, когда стемнело, так же на автомате зажгла свечу, когда выключили свет. И ни на секунду не выпускала мелко исписанных листков.
"23.10.94. Здравствуй Света! Извини, не мог раньше написать: болел. Квартиру пока не продал, но варианты есть. У нас всё по-прежнему, даже спокойнее стало..."
Болел? Так, что не мог написать? Светлана прижала руку к листку, ладонь смущенно защекотало. "Врёт", -- почему-то поняла Светлана.
"27.11.94. Здравствуй, Светочка! Вчера была попытка штурма, провалилась. Не знаю, что теперь. Письма не отправляют. Как хочется знать, как ты там? Сын?...Иногда хочется бросить все и рвануть к вам, но квартира, вещи..."
Что ж не рванул, что ж не бросил? Кому помогли эти вещи?.. Как ты мог, Игорь?! Ладонь легко кольнуло -- чуть-чуть. В голове, словно в немом фильме ожили события двадцатилетней давности. Она тогда только что родила, ребёнок кричал день и ночь. Она не высыпалась, психовала, срывалась. Денег катастрофически не хватало: родителям постоянно задерживали зарплату. Из-за чужого гражданства проблемы были во всём: от медицины до получения молока. Квартира насквозь пропахла усталостью и отчаянием. А если б тогда ещё приехал и Игорь? Без денег, без вещей, которые можно было бы продать, без надежды на работу, без ничего?
"Уверена, что была бы рада?"
Кто это сказал?
Тишина, легкое покалывание ладони, скорее поглаживание.
--Что происходит?
Испуганный шёпот Светланы Андреевны остаётся без ответа. Деловито постукивает пулемёт на дальнем блокпосту, нервно дёргается пламя свечи.
"22 или 23. 01.95. Света! Светочка! Не знаю что писать. Если у вас показывают, ты знаешь, если нет... Города нет. Нет больше Грозного, Света. Что осталось назвать городом нельзя. Развалины, пожары, вонь, смрад. Боль, много боли. Везде трупы, им уже не больно... Так, наверное, выглядит ад. Зачем цепляться?.. Наверное, лучше бы сразу...Света!"
Печатные буквы стремительно переходят во "врачебные каракули", буквы еле угадываются. Крик отчаяния, боль и стыд угадывать не нужно: они буквально висят в воздухе, удушают. Даже свеча начинает трещать и моргать.
В январе российские каналы постоянно крутили жуткие кадры из Грозного. Смотреть этот ужас она не могла: исчезало молоко, накрывала страшная мигрень. Ночами начинал исходить в крике сын. Зарплату отцу прекратили платить совсем.
-- Господи! -- шепчет седеющая Светлана Андреевна, на миг становясь тридцатилетней задёрганной женщиной. -- Что я могла? Серёжка сразу покрывался сыпью и температурил. Я приказала себе не думать, поставила заслон. Я боялась!
Ласковое поглаживание ладони.
Как может гладить ладонь лист бумаги? Она бредит!
В голову словно врастают чужие эмоции: "Спокойней! Всё хорошо!" Какие ещё "чужие", что за чушь? Это она сама себя успокаивает, сама!
Лёгкое поглаживание. Бурое пятно становится ярче.
Успокаивалось и вновь начинало дёргаться пламя свечи. Стрельба вдали то успокаивалась, то разгоралась вновь. Несколько раз тяжело ухнуло, тут же резко рванули взрывы. Вроде далеко. Ох! А это ближе. Опять далеко.
Светлана глотала листок за листком, останавливалась, возвращалась назад. Левая ладонь лежала на конверте, пальцы не отрывались от бурого пятна. Ладонь то покалывало, то поглаживало, и она уже почти не удивлялась. "Чужие" эмоции, прораставшие в ней, всё меньше казались чужими, усложнялись, превращались в чувства, мысли. Она уже плохо понимала, где находится: в Славянске или в Грозном, в 1995-м или 2014-м. Читает письмо или беседует.
"Знаешь, мне так приятно писать это слово -- любимая! Как жаль, что я так редко говорил его раньше. Ведь я мог повторять его постоянно, утром и днем. И, конечно, ночью... Любимая! Знай -- если б не ты, я вряд ли выжил бы в этом аду".
Ладонь чуть ли не обжигает. В голове ураганом разбиваются остатки сомнений, волнами смывает здравый смысл. Рушится тонкая-тонкая плёнка реальности, и из глубины, из древних, вечно запертых отсеков подсознания, вырывается что-то, чему не нужны жалкие пять человеческих чувств.
-- Игорь?.. -- неуверенно шепчет седеющая женщина. -- Это ты? Как, где?
"Не спрашивай... -- молчание и уверенное: -- С тобой".
-- Игорь... Ты меня ещё любишь?
Смешок. Волна нежности.
"Люблю! Я тебя всегда люблю!"
Где-то поёт иволга. Одинокий выстрел. Иволга замолкает, вступает вновь. Остается один листок.
"Я помнил, помнил и помнил. Вспоминал, представлял. Первый поцелуй между гаражами. Твои глаза при свете звезд. Твой смех. Твои руки. Иногда мне казалось, что ты рядом, я ощущал твою кожу, набухший сосок. Я помню всё. Помню тебя всю, любимая. И поэтому должен сказать тебе очень важное. Помешать вернуться к тебе мне сможет только смерть. И то..."
"Видишь? -- короткий смешок. -- Смерть тоже не помешала".
-- Ты... умер?
"Ты всё прочла? Это я писал для тебя тогда. Теперь можно рассказать правду".
Странно слышать голос внутри. Хотя, почему странно? Это же условность, можно представить, что это обычный голос. Вот! Те же интонации, так же тянет окончания, перед тем, как сказать что-то важное. Так же пытается шуткой прикрыть... Помнит, она помнит! Что? Что такое он говорит? Инфаркт?.. Нежелание быть обузой?..
-- Дурак! -- закричала Светлана. -- Ты дурак, Игорь! Какой же ты...
Слёзы хлынули внезапно, первые слёзы за долгие годы, первые слёзы за этот невероятный день. Несколько капель упало на конверт, бурое пятно жадно впитало влагу, порозовело. Бумага осталось сухой.
-- Как ты мог, как ты мог, как ты мог?
" Тише. Тише, любимая! Ну всё, всё... Всё?"
За окнами чирикали воробьи, галдели соседки. Соседки обсуждали ночные события: кто куда стрелял, из чего, что разрушено. Об убитых вроде бы не говорили. Что обсуждали воробьи, знали только они.
-- Я ведь хотела поехать. Летом... да, летом 95-го. Думала, может ранен, может ещё что... Хотела, да... Родители отговорили. Куда, говорят, посмотри, что там. Трупы бульдозерами сгребают и в канаву. Не найдёшь никого и сама сгинешь. А у тебя ребёнок! Уговорили... -- помолчала. -- Да что там, сама дала уговорить -- вроде как индульгенцию получила.
"Ты всё правильно сделала".
-- Правильно... Только как-то не по-человечески. Я ведь правда хотела, но... Веришь?
"Верю! Война устанавливает свои правила и их не обойти. Ни человеку, ни Богу. Не страдай -- ты поступила правильно".
Вдалеке вновь гулко бухнуло: словно ударили в гигантскую бочку. Воздух задрожал, загудел. Гул приближался, переходил в тяжёлый шелест, в вой, ввинчивался в мозг. Паникой мелькнула, нет, не мысль -- уверенность, что стремительно приближающееся что-то через секунду ударит сюда. В дом, в квартиру, в её окаменевшее, но ещё совсем живое тело. На короткое, почти незаметное мгновение бурое пятно вспыхнуло ярко-красным. Вой чуть изменил тон, ушёл дальше, сухой разрыв прозвучал как облегчение.
-- Чт-т-то это? -- в ушах у Светланы ещё гудело.
"Это? Это серьёзно. Часто так у вас?"
-- Н-нет, так первый раз. Хорошо, что мимо.
"Хорошо..."
Как-то странно прозвучал его голос. И пятно... Или показалось?
-- Игорь, это...
"Потом, любимая, всё потом. Давай пока просто поговорим. Расскажи как ты жила".
Расскажи! Как просто... Как ты провела выходные? Фильм интересный? Расскажи!
-- Я тебя похоронила года через два, -- голос Светланы звучал буднично, будто она делилась рецептом приготовления пирога. -- Да, пожалуй, через два. Как-то это незаметно произошло. Ты словно таял, таял и... А перед этим, почти одновременно умерли родители: сначала папа, через месяц мама. Вот я вас всех и похоронила. И осталось нас двое -- я и Серёжа. Он болезненный рос. Ты слушаешь?
"Слушаю".
-- Всё время болел. Понимаешь?
"Понимаю, продолжай".
-- Что? -- закричала Светлана, осеклась и перешла на свистящий злой шёпот: -- Что ты понимаешь? Одна, на работу не выйти. Пособие -- одно название! С квартирой проблемы. А деньги... Деньги где брать?
"Ты вышла замуж?"
-- Как?.. -- задохнулась Светлана. -- Как ты догадался?
Молчание. Во дворе снова галдят соседки:
"Какая мина? Град это был, я знаю!" -- Если б Град, квартал снесло бы. Гаубица!" -- "В сорок шестой дом попало". -- "В школу!" -- "А Стрелков обещал..." -- " Тш-ш! Тише!"
-- Он папин знакомый был. Шестьдесят лет. Хорош жених? -- то ли смех, то ли слёзы. -- А мне всё равно было! Зато добрый. И богатый. Да, богатый! Осуждаешь? Тебе легко осуждать, ты ж... Ой, прости!
"Света, успокойся. И не говори глупости -- какие на фиг осуждения? С Серёжей они как?"
-- Серёжку он любил. И тот его. Дедом называл.
"?!"
-- Он знал. Я сказала, что папа погиб на войне. И фамилия у него твоя.
Долгое-долгое молчание. Кровь на конверте начинает еле заметно мерцать. Не так, когда летел снаряд. Светлее -- темнее -- светлее -- светлее... Как музыка. Ласковые волны заполняют её всю, проникают глубже и глубже. Она чувствует их, чувствует душой, мозгом, каждой клеточкой, каждым нейроном. Чувствует прикосновения, поглаживания, обволакивающую нежность. Как хорошо! Ещё!..
Набухают соски, низ живота сводит сладко-щемящей судорогой... Двадцать лет она не испытывала ничего подобного. Ещё! Как прекрасно мигает оранжево-жёлтый светлячок... Стоп! Стоп-стоп-стоп! Какой светлячок -- это же конверт с письмом! Обычный. Пропитанный кровью конверт. Боже, она, что -- уже совсем? Сошла с ума?
"Извини. Я сам не ожидал, извини. Ты не сошла с ума, ты вполне... Подожди! Ну, зачем тебе объяснения, любимая? Допустим, я расскажу тебе сейчас что-нибудь дико научное? Про синапсы и дендриты, про зеркальные нейроны, про синергетическое информационное поле, случайным образом сохранённое на... -- пятно потемнело. -- Хочешь?".
-- Не надо, -- Светлана прижимает конверт к щеке. Вздрагивает. -- Я знаю. Это твоя душа.
"Можно и так".
-- Только так! Твоя душа нашла меня. Потому что любила... любил... любишь. Да?
"Люблю. И потому, что должен был".
-- Должен что?
"Потом, Светочка, потом. Расскажи ещё. Время ещё есть"
Как быстро прошёл день. Вон опять падает тень на дом, скоро вечер. За городом гремят раскаты -- гроза? Какая там гроза -- опять стреляют. При каждом разрыве пятно на конверте вспыхивает красным. А где ж разрывы, куда летят снаряды?
-- Игорь?..
"Это тоже потом. Рассказывай. И не бойся".
Рассказывай... Что рассказывать? Двадцать лет, столько событий -- можно говорить бесконечно. Хм, бесконечно... Почему же она не знает, что сказать? Какие события -- всё спрессовывается в одно такое короткое и такое длинное слово: "Жила". Работала на хорошей работе, муж устроил. Это рассказывать? Деньги, жильё, автомобиль, сын в элитной школе -- ни в чём не нуждалась. Ни в чём?..
У подъезда опять собралось соседки.
-- Во долбят сегодня! Я, как услышала, думала в подвал бежать. А они чёрт знает куда стреляют, странно!
-- По Семёновке!
-- По Семёновке сильней громыхало б. Не, пуляют куда-то дальше.
-- Может, помощь идёт?
Несколько минут говорят все, разобрать ничего невозможно.
Так нуждалась или нет? Не материально, конечно. Честно! Хм, "честно", "нечестно" -- детский сад! Пока сын был маленький, была полная удовлетворённость. Нет, скорее... равновесие что ли. В жизни, в себе. Потом?..
Пятно вспыхивает реже, стрельба стихает.
-- Ужинать пошли, -- смеются соседки.
-- Детей есть. Что вылупились? А то не слыхали, что западенцы деток малых едят?
-- Ивановна, да что ты несёшь? В уме? Они, конечно, фашисты, но чтоб...
-- Вот то-то, что фашисты! Посмотрите ещё! Посмотрите!
-- А что, девочки?.. Живьём людей жгли? Жгли! Может и...