Семёнов Игорь : другие произведения.

Катавасия ч.1 глава 16

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Двинцов попадает в город, географически примерно аналог нашей Перми


Глава 16

  
   Солнце стояло высоко над головой. Псы старательно, в два языка, вылизывали двинцовскую физиономию. Вадим проснулся, ошалело повёл вокруг мутными спросонья глазами, абсолютно не соображая, где он находится. Тем паче, что снилась Двинцову прежняя его жизнь: он снова участвовал в каком-то идиотском судебном процессе, причём проигрывал, а судья злорадно заявлял, что, согласно последнему Указу Президента, взыскание, наложенное на ответчика, разделяет с последним его адвокат, причём солидарно и в равных долях. Постные рожи престарелых "народных" заседателей и секретаря постепенно зеленели и вытягивались в упыриные хари.
   Собачье терпение к тому времени окончательно иссякло, оба пса приступили к методам гораздо более жестким. Пух, с ворчанием, звучавшим в переводе на русский язык, как "Вставай, зараза, жрать охота!", заскрёб когтями плечо и грудь Вадима. Фома же просто ухватился зубами покрепче за лодыжку и потянул Двинцова к воде - освежиться. Пришлось встать, залезть в припасы, выделить хлопцам по сухарю и шматку сала, Пуху, кроме того, как любителю острого, вручил небольшую редьку. Сам, умывшись, развёл костёр, набрал в котелок воды, бросил туда лапши, настрогал морковки и копчёного мяса с салом. Когда сварилось, накрошил поверх лука. Похлебал горячего варева, задумался. Рука рефлексивно потянулась к карману, нащупала мятую пачку "Петра I" с единственной сигаретой внутри. Вытянул наружу, тупо уставился на содержимое своей ладони. По всей видимости, сигареты перекочевали в новые штаны, будучи заботливо переложенными Малушей. Собственно, происхождение сигарет было не важно. Но Вадим никак не мог сообразить, как это он, который получаса без курева выдержать не мог, прожил без этого "добра" несколько дней, даже не вспоминая о такой потребности. И при этом без всяких там абстиненций и прочих неприятностей.
   - Да-а-а... - протянул Двнцов, - здесь вам не тут, здесь вам - там. А там у нас что? Там у нас чудеса для некурящих, а на неведомых дорожках упырь гуляет в босоножках.
   Вытянул сигарету, бросив пачку в костёр, вертел в руках, вслух рассуждал:
   - Курить иль не курить? - вот в чём вопрос! С одной стороны - а почему бы и нет? Так сказать, символически, последний раз в жизни, тем более больше всё равно никто не даст. А последнюю сигарету даже перед казнью разрешали. К тому ж - чего добру зря пропадать?. . А с другой стороны - где гарантия, что я после ещё не захочу? Нет гарантии. И буду в результате, как самый распоследний идиотище, психовать, или, того хуже, возьмусь вертеть всякую гадость из окружающей растительности.
   Наконец - решился. Подпалил, затянулся глубоко, задымил, выдыхая. Особого кайфа не почувствовал, впрочем, как не чувствовал уже давно. Голова, как обычно после долгого перерыва в курении, слегка закружилась. Вадим немного посидел, пережёвывая почти забытые ощущения, пока не заметил, что больше половины сигареты уже истлело. Решил было "забычковать" про запас, да махнул в конце концов рукой - чего еще тянуть! В пару глубоких затяжек покончил с табачными запасами, фильтр бросил в костёр.
   Залез в лодку, добрался до пива, выдернул втулку, нацедил кружку, выпил залпом, как водку. Налил вторую, сел, взял сухарь, жевал не спеша. Вспомнил предостережение берегинь насчёт водяных, но не смог вспомнить, бросал ли угощение вечером. Отломил кусок, бросил в воду. Раздражение запоздало прорвалось, крикнул вслед упавшему в воду сухарю:
   - Жрите, паразиты хреновы! Как упыри лезут, так вас нет! Могли хотя бы предупредить!
   Не ожидая никакого ответа, Двинцов вернулся к костру, налил ежё пива. Разогнулся и... замер: в затылок треснуло чем-то мокрым, сочно чмякнув. Не оборачиваясь, хватил по волосам. К ладони пристал раскисший мякиш его же сухаря. Медленно обернулся и замер. По пояс в воде, почему-то в совершенно сухой одежде, стояла массивная бабища лет эдак пятидесяти в рогатой кике на голове. Собаки на неё почему-то никак не реагировали. Заметив, что жертва прямого попадания сухарём уставилась на неё, тётка сочным басом заорала:
   - Подавись ты своим сухарём, чудь бородатая! Глядите на него, басурмана! Он тут думает, что мы без его сухарей с голодухи сгинем! Ага! Как же! Прямо вся река кверху брюхами повсплывала! Вот, народец пошёл! Ни тебе ума-разума, ни вежества! Я вот тебя, паршивца, метлой под зад привечу! Хорош гусь! Родила такого маманя - не нарадовалась, семь вёрст бежала - не оглядывалась! Радуйся ещё, что можа мово рядом нету, он в верховьях родники чистит! Вот он бы тебе задал, он бы показал - где раки зимуют! Ишо упырями попрекает - морда твоя бесстыжая!... - тётка осеклась, резко переменилась в лице и продолжала уже тише, - Какие такие упыри? Ты чего городишь? Где на Днери пакость эту зрел? Давно ль? Чего брехать-то?
   Двинцов сбивчиво, путаясь под пристальным взглядом тётки, рассказал о случившемся. Та, выслушав, облегчённо вздохнула:
   - Тьфу ты! Чуть всю округу не взбулгачил. Ты, голова еловая, сам виноват. Коли у реки берег заболоченный, да дно там вязкое, так уж почти и не наши владения. Ты б, чудак-человек, ещё в самое едмище ночевать сунулся! В таком месте и кикиморы жить могут, да и, вроде как ты давеча, упыря повстречать можно запросто. Правда... только что-то много ты их встренул, коли не врёшь. Они постольку и не уживаются вместе. И ещё: ты точно вспомяни - заходили они за тобой в реку иль нет? А то, может, показалось с переляку?
   - Да ничего я не путал! Так всё было. За лодкой ещё гнались, выли чего-то по-своему, слышал, как вода плескала.
   Баба помрачнела, бормотала себе под нос:
   - Худо... Не было такого раньше, чтоб нечисть в проточную воду лезла и притом жива оставалась... не было... Да и много что-то их... Надоть вести слать... Тут ещё ямурлаков видели... Навья только не хватало... Ох, ты мне!...
   Замолчала, покосилась на Двинцова, осматривая с ног до головы, словно пронизывая насквозь рентгеновскими лучами из своих огромных, зелёно-голубых глаз. Поймала встречный взгляд Вадима, поморщилась:
   - Ну, чего вытаращился? Или русалок никогда не видывал?
   - Ру.. русалок? - Вадим оторопел.
   - Люди ещё албастами кличут! Ты рот-то прикрой, утица влетит!
   - Так если не видел никогда! А вы... А ты точно русалка?
   - Тебе что, хвост показать? - Тётка, скривившись сердито, дёрнулась в воде, из глубины выскочил массивный рыбий хвост, плюхнул по воде, обдав Двинцова целым ворохом брызг, - Была б помоложе, защекотала бы! Думаешь, убёг бы? Как же! Когда надо, так у нас заместо хвоста ноги вмиг получаются! - русалка на миг мечтательно зажмурилась, - Эх, видел бы ты меня молоденькой! Сам бы никуда не ушёл. Сидел бы век на бережку, да о любви своей страстной канючил! А теперь что!...- она вздохнула, - как-никак осьмерых родила да вырастила. Младшенький сын, правда, балбесом вышел: к людям ушёл. Славы воинской ему, недоделку возжелалось! Книжек ваших начитался, песен наслушался, вот головушка и помутилась! А кака там слава? Смертоубийство одно, кровь, грязь, голод да калеки несчастные. У князя Лебедия в Камь-городе сотником старшей дружины служит. Небось, никто из ваших и не ведает, что водяного он роду-племени. Хоть бы совесть поимел, к кому поближе подался, так нет. А я и сама сказала: коли уходишь от дел прадедовских, так ноги чтоб твоей на Днери не было! Коли встренешь где, его Буривоем кличут, так обскажи: мать, мол, твою видел, так передала она, чтоб носа к Днери не казал, чтоб позабыл навек, что Днерь наша в Камь-реку впадает, чтоб проведаться и не думал, что чужак он отныне безродный и ... и... Сам дальше поймёт, - сердито закончила русалка.
   Она ещё раз окинула взглядом Двинцова, повела носом:
   - Чудное что-то в тебе, чужое. От тебя вроде нечистью не пахнет. И псы с тобой, и оберег светлый на шее и вроде... у берегинь в гостях намедни побывал. Так что ль?
   - Угу.
   - Вроде ясно всё. А всё ж что-то не так в тебе. Слышь, молодец, тебя, часом в младенстве мамка головой об пол не роняла?
   - Да пошла ты! - обиделся Двинцов.
   - Ты полегче, я ж тебе в прапрабабки гожусь! Распосылался... Ладно, слушай сюда. Ты далече плыл-направлялся?
   - До города, что есть, до этого, как его, до Ростиславля.
   - Ага! Вот и дуй тудыть скорейше, да умным людям там и расскажи, что, мол, на Днери упыри болтаются, да текучей воды не боятся. Кому надо, я свистну, лодку твою подгонят. К берегу боле не приставай, чтоб плыл мне и день, и ночь. Пожрать - и всухомятку, без горячего перебьёшься, да водицей запьёшь, - тётка ехидно ухмыльнулась, - а прочую нужду с лодки справишь, ничего, трава на дне гуще вырастет! Не боярин покуда, чать - приспособишься!... Ну, чего замер, замёрз что ли? Спихивай свою душегубку на воду, да катись отсель! Недосуг мне тут с тобой, прощевай.
   Она с плеском ушла под воду. Двинцов уложил пожитки, усадил собак в носу лодки, спихнул судёнышко в воду, взялся было за вёсла. Неожиданно за кормой вынырнула всё та же тётка (Ну никак Двинцов не мог её даже мысленно назвать русалкой, будучи воспитанным на литературном образе стройной тургеневской девушки с рыбьим хвостом, или, на крайний случай, не менее стройной датской Русалочки). Отдуваясь, она (уже с ногами и в длинном сарафане) перевалила через борт. Тут же повернулась спиной, за веревку втащила из воды большую корзину, плетёную из камыша. Как и тёткина одежда, корзина чудесным образом, оказалась совершенно сухой, вплоть до чистого вышитого рушника, которым заботливо было прикрыто содержимое. Русалка повернулась к Двинцову:
   - Это подорожники вам: Там две щучки копчёные тебе, да псам твоим мелочь сырая. Я её крапивой переложила - не спортится. Ты б псов своих почаще слушал, целей бы был, поумней тебя-то будут! С голоду не помрёте. В баньку бы тебя сводить, да некогда. Поспешай только. Я-то и сама, кому надоть, весточку подам. А в городе будешь, про нашу встречу многого-то не болтай, не надо. Время нынче смутное, мутит кто-то воду средь людей,. Дурное на нас наговаривает. Поглядывать косо стали, уж и на ярмарку иной раз соберёшься было, да сто раз подумаешь, да так и передумаешь. Так-то вот... Ну, давай, человек, а то что-то долго мы прощаемся. Как кличут-то тебя, чудушко?
   - Вадим. Вы уж извините меня, что я обидел вначале.
   - Да что там! Я уж и забыла. Сама в запале ещё и не то сказать могу. Давай хоть познакомимся напоследки. Меня Купавой зовут. Русалка ловко соскользнула с кормы в воду, сильно толкнула лодку вперёд. Двинцов сделал уже пару гребков, как Купава вновь вынырнула у правого борта и, придерживаясь руками, неожиданно мягко, умоляюще, заговорила:
   - Слышь, Вадимушко, ты, может, случаем в Камь-городе будешь... или ещё где сынка моего встренешь... Буривоем кличут, сотник он... Так ты скажи ему: пусть, мол, на нас обиды не держит,... мол, благословляем мы с отцом его... Может, хоть выберет когда денёк, да нас попроведает. Скажи, скучают братья по нему, а особливо - сестрицы. Нянчил ведь он обоих... Пусть заглянет... И ещё передай, бережёт пусть себя... А коли жену из людей брать надумает, так в том тож передай ему моё с отцом родительское благословение, только чтоб внучат погостевать привозил, или пусть весточку даст, я сама нянькаться приеду... - Купава часто заморгала глазами, отвернувшись на миг, быстро, украдкой провела рукой под глазами, вновь оттолкнула от себя лодку, - Плыви, чего встал!
   Немного погодя она вновь вынырнула на том же месте, махнула рукой вслед удалявшейся лодке, закричала:
   - Про сына не забудь!... Буривоем звать!... Сотник он!...
   Вадим грёб старательно, лодка шла хорошо, благо, что плыть приходилось по течению. В какой-то момент он почувствовал, что днище словно бы приподнялось слегка над водой, скорость после того заметно увеличилась, да так, что вёсла пришлось вытащить - они только тормозили движение. Вадим сидел, стараясь не думать о том, КТО это там под водой тащит на себе лодку. Однодеревка неслась не хуже глиссера. Как-то еле-еле успел заметить промелькнувшую отмель со стоящим на четвереньках медведе. Тот как раз, с ловкостью гимнаста опираясь на передние лапы, выбросил из воды вверх задние с попавшейся рыбиной. Катапультированная добыча, сверкая, полетела на берег. Косолапый, завидев лодку, прервал свою рыбалку, обалдело смотрел вслед судёнышку, двигавшемуся с непостижимой для медвежьего ума скоростью. Затем (а ну его!) махнул лапой, бросился к добыче, уже почти скатившейся в воду и со смаком принялся за еду, начав, естественно, с самого вкусного - с головы.
   Наверное, можно было бы и завалиться на боковую. Но в сон что-то совершенно не тянуло. В отличие от Двинцова, псам было глубочайше наплевать на подобные переживательные сложности, и большую часть пути они продрыхли, компенсируя долгое бодрствование.
   На вторые сутки, ближе к полудню, скорость лодки резко упала, днище, освобождённое от неведомого "буксировщика", гулко плюхнуло о воду. Двинцов снова взялся за вёсла. В этом месте Днерь как раз делала крутой поворот влево, одновременно справа принимая в себя какую-то хиленькую речушку.
   За поворотом открывался живописнейший вид: на правом, крутом, как у всех российских рек, берегу, на холме высились клети градских стен, рубленные из толстенных брёвен, поднимались башни, крытые шатрами. Ниже, под стенами, вольготно раскинулись строения посада. Уже был слышен шум, разносящийся над водой из приближающегося города.
  

* * *

  
   Двинцов потихоньку выгребал к пристани, выискивая глазами свободное место среди множества суденышек, пришвартованных к кольям причала. В одном ряду стояли и большие, двухмачтовые, двухпалубные лодьи да кочи, и сравнительно небольшие шитики, чайки, струги, и мелкие лодчонки: дощаники, однодеревки, вроде двинцовской. На воде покачивались стружки, мелкие щепки, являясь здесь, по всей видимости, единственными признаками цивилизации, точнее сказать, её отходов. Воздух пах рыбой, смолой, дёгтем. Выбрав место, причалил, привязал покрепче лодку, уложил вёсла. Собаки уже выскочили на плахи пристани, ждали Вадима, нетерпеливо помахивая хвостами. Двинцов увязал торбу потуже, нахлобучил шлем, обвешался, словно новогодняя ёлка, оружием (не в руках же всё это тащить). Затем передумал, спустился в лодку, позвал псов, и, облегчая себе ношу, скормил собакам остатки рыбьей мелочи, сам поел немного щуки. Попробовал снова: груз особо не убавился. Хотел было выбросить или оставить в лодке все свои съестные припасы, но побоялся, так как вовремя вспомнил, что попал в город, а это, как ни крути - культура и цивилизация, и, стало быть, бесплатно здесь кормить никого не станут, а возможность заработка в ближайшем обозримом будущем оставалась весьма и весьма проблематичной. Так что, глубоко вздохнув, пришлось вновь принять "позу верблюда." Рогатину пришлось нести в руке, меч непривычно путался в ногах, хлопал по бедру, колотился концом ножен по голенищу. С соседней лодки Вадима окликнул какой-то мужик:
   - Меч перевесь, чудило! Ноги все обобьёшь!
   - Чего? Куда перевесить?
   - Закудахтал! Куда положено - через плечо да за спину, не конный же - на поясе таскать, да и перевязь для пешего делана, да и длинноват меч-то, чтоб его так таскать. Мешается ведь, иль не чуешь?
   Двинцов смущённо поблагодарил, кое-как пристроил меч за спину, перевесил поудобнее чехол с самострелом и тул с болтами. Оглянувшись, решил спросить:
   - Не подскажешь, как к волхвам пройти?
   - Это к каким? Тут их в достатке.
   - Ну, к тем, кто помудрее будет.
   - А-а-а... Шагай прямо через посад, дорога одна. До Кромника дойдёшь, через ворота двигай к Детинцу, а там любого спрошай, укажут. Дело-то важное?
   - Важнее некуда.
   - Тогда сразу говори, что верховного волхва ищешь.
   - Понял, - Вадим потащился в указанном направлении, но мужик опять окликнул:
   - Гей, ты никак учиться пришёл?
   - Угу (В подробности перед мужиком вдаваться не хотелось).
   - А я сразу приметил! Ты не обижайся, уж больно у тебя для воина вид растяпистый! Хотя, по мне если, так в наше время кмети куда нужнее будут. Ну, да дело твоё. Бывай, может и свидимся. Меня Курбатом зовут, Курбат-кожемяка. Может, слыхал?
   - Да нет, не слышал. Издалека я. А меня Вадимом звать.
   - Вадим? Добро, как в слободе будешь, заходи в Камский конец, Усменная улица, особенно коли кожаной справы искать станешь.
   - Зайду! - пообещал Двинцов.
   - Да! У меня сын в дружине, Юрком звать. Ты, как встретишь, скажи ему, что батька, мол, вместе с ним в гости звал! - крикнул вслед Двинцову Курбат.
   Сопровождаемый собаками, настороженно жавшимися поближе, Вадим направился по дороге, ведущей к кремлю, или, как его назвал Курбат, Кромнику. Деревянная мостовая приятно пружинила под ногами. Впрочем, скорее всего, это только казалось Двинцову, ибо плахи поверх вкопанных свай были положены мостниками толстенные, способные многие годы выдерживать не только пешего, но и тяжело гружёные возы.
   Шагая, Вадим крутил головой по сторонам. По обе стороны дороги тянулись бревенчатые добротные, в два, а то и три-четыре этажа дома, перемежаемые частоколами оград с крепкими широкими воротами. Нижние этажи выходили на улицу глухими, без окон, зато выше виднелись окна, балкончики, щедро украшенные затейливой резьбой наличников. Деревянными кружевами спускались скаты крыш. Взлетали в небеса с коньков, оправдывая их название, резные чудо-кони.
   На площади у подножья градских стен шумел торг. По обе стороны дороги нескончаемыми рядами раскинулись возы, палатки, столы с разложенным, развешанным, расставленным товаром всех цветов, вкусов и запахов. Меж рядов ходили лоточники с пирогами, бочонками кваса, прочими закусками и напитками, утоляя жажду и голод, как торговцев, так и покупателей. Каждый почти старался расхвалить достоинства своего товар вслух, кто - просто выкрикивая название, кто - щедро украшая свои рекламные опусы шутками-прибаутками. Голоса сливались в невообразимый концерт:
   - А ну, налетай, пироги покупай: с салом, с маком, а даром - с таком!
   - Голодное брюхо ко всему глухо! Подходи, Стрибожьи внуки! Пряник съел - и нету скуки!
   - Рогатины амазульские, топоры сульские, брони ладожские, ножи сакские!
   - Травы целебные, овощи заморские!
   - Кому ёлку моху, чтоб жить в тепле неплохо!
   - Вот дёготь берёзовый! Хоть колёса мажь, хоть в кашу положь - до того жирный!
   - Для красавиц мониста самоцветные, кольца затейные!
   - Бери-набирай горшки-плошки, бабы-молодушки! Дёшево отдаю, об мужни головы бить не жалко...
   В крики торговцев вплетались песенки ярко разряженных скоморохов, сопровождаемые гудением рожков и сопелей, перебором гусель. Небольшая толпа, притихнув, окружила седовласого слепого кобзаря, исполнявшего думу о какой-то "Гомоловой рати".
   Впереди Двинцова двигалась группа всадников человек из семи-восьми в воронёных кольчугах. Хвосты их лошадей, независимо от масти, непонятно почему были сплошь ярко-рыжего, с красным отливом, цвета. Явно крашеные. Вадим, догнав их у ворот Кромника, успел рассмотреть, что все они были какого-то "арабского" типа: с резкими чертами лица, тонкими, крючковатыми носами, в большинстве своём - темноволосые. На поясах, помимо мечей, Двинцов приметил длинные кинжалы. Вадим почему-то мысленно обозвал всадников "персидским посольством". Стражи у градских ворот явно были в курсе дел, так как никаких вопросов делегации не задавалось. При виде бредущего в сопровождении собак Двинцова, один из стражников лениво буркнул:
   - Постоялый двор - в слободе, коли его ищешь, так назад и налево.
   Ответа он явно не ждал, поэтому Вадим молча прошёл в ворота. Без приключений добрался до Детинца - небольшой деревянной крепости с единственной надвратной башней, расположенного на вершине холма в центре города. Детинец от Кромника отличался также отсутствием рва, чуть большей высотой стен и более причудливой резьбой, украшавшей ворота. Впрочем, на этот раз стража Двинцова остановила, потребовав назвать себя, а также причины и цель визита. Вадим, не вдаваясь в подробности, назвался, пояснил, чуть покривив душой, что пришёл из дальней веси к верховному волхву, взыскуя истины и знаний. Стражник постарше посмотрел недоверчиво, однако терпеливо и, пожалуй даже, излишне подробно объяснил, как пройти к святилищу. Второй, лет двадцати, фыркнул:
   - Уразумел? Тогда шагай, "волхв"! - но тут же осёкся под строгим взглядом старшего.
   Верховного волхва в святилище не оказалось, один из жрецов пояснил, что тот только что ушёл в княжий терем по спешному делу.
   Двинцов подумал: "К князю, так к князю. Мне же лучше. Сразу всему здешнему начальству доложусь".
   У святилища Вадим задержался. До того в его представлениях капища славянских богов находились под открытым небом и представляли собою группу грубо вытесанных деревянных (в лучшем случае - каменных) статуй, огороженных частоколом. Ну, может быть ещё предполагал наличие плит-жертвенников и места для разведения огня. Здесь же глазам Вадима предстало совершенно иное.
   Это был ХРАМ! Настоящий, величественный храм! Ограды не было никакой и в помине. В сечении он, на первый взгляд, имел форму круга, метров шестидесяти в поперечнике. Вверх, на высоту около двух метров, поднимались стены, сложенные из массивных тёсаных блоков белого камня. Выше, немного меньше по диаметру, зато приблизительно на десятиметровую высоту, шли, чуть сужаясь примерно на половине высоты, бревенчатые венцы, сплетённые в сложный узор. На самом верху виднелось что-то вроде полусферического голубого купола. Входов было несколько. Приказав псам сидеть и ждать, Вадим из любопытства прошёл в ближайшие ворота. Выложенная отполированными белыми плитами дорожка поднималась от самого входа неспешной плавной дугой, не выводя на кольцевую площадку, опоясывающую стены собственно храма. С внешней стороны площадка была огорожена метровым каменным парапетом. Сам храм представлял их себя многогранную призму, на которую была поставлена вторая - чуть поменьше, на которой, вероятно и покоился купол, с площадки уже невидимый. Двери выходили из каждой грани-стены. Украшений никаких ни стены, ни дверные проёмы не имели. Не было даже дверных створок. Окон в стенах тоже не было. Двинцов с досадой подумал, что местные волхвы, вероятно, предпочитали совершать свои обряды в полумраке, при свете факелов или жертвенных костров. О том, кого там могли приносить в жертву, Вадим постарался не думать. Внутренне подготовившись к полумраку, Двинцов зашел внутрь и... невольно зажмурил глаза. Внутреннее пространство храма было буквально затоплено ярким светом. Он огляделся. В центре, двумя ровными, как в солдатском строю, шеренгами стояли лицом друг к другу статуи богов. Края шеренг смыкали трёхметровые дугообразные арки, украшенные резьбой. По углам, на вершинах арочных опор, ровно горели четыре факела. В центре прямоугольника, образованного рядами статуй и перекрытиями арок, находилось каменное, по колено, возвышение, из отверстия в середине которого вырывалось пламя. Пол везде был выстлан циклопическими плитами красного гранита, плотно подогнанными друг к другу. Имеющиеся факелы, однако, явно не были в состоянии обеспечить столь яркого освещения огромного пространства святилища. В поисках дополнительных источников света Двинцов задрал голову. Крыши, как таковой, не оказалось. Сквозь тоненькие ажурные фрагменты купола (столь тонкие, что они даже практически не давали теней) ярко синело небо, проплывали белесые пушинки облаков. На самом верху, в центре купола, было прикреплено рельефное сверкающее изображение сокола, изготовленное из чего-то вроде горного хрусталя. Поражённый, Вадим огляделся по сторонам. Закрывая стены на всю высоту, свисали белоснежные полотна, лишь по нижнему краю украшенные скромной вышивкой красного цвета. Больше в святилище ничего не было. Простота убранства сочеталась с невообразимым величием, величием, которое не подавляло, а напротив, поднимало дух человека, вошедшего в храм, к немыслимым высотам, делая чище и проще, смывая напрочь житейскую накипь. И чувствовалось: лишними и нелепыми были бы здесь и тусклое золото окладов и риз, и мельтешение свечей, и заученные раз и навсегда тексты молитв, тексты книг, при этом безразлично - звучи они на церковнославянском или на латыни, на санскрите или по-арабски. Здесь понимали без слов, не требуя даров и благовоний. Здесь Постигали ИСТИНУ. И не как посредники перед Богом-творцом, которым необходимо возносить молитвы, тем более не как пустые идолы-кумиры стояли здесь статуи младших богов - простые и строгие, а как напоминание людям, до каких высот они могут смогут они, люди, подняться, став воистину Детьми Божьими, вырастая из Божьих внуков и правнуков.
   Размышления пораженного Двинцова прервали чьи-то тихие шаги. Вадим резко обернулся. Сзади подходил улыбающийся волхв лет тридцати, одетый в длинную, до колен, белую рубаху с вышивкой по вороту, обшлагам рукавов и подолу, такие же белые порты, заправленные в алые сапоги. От простого горожанина, каких немало встретилось Двинцову по пути, волхв отличался лишь тем, что на его груди, держась на тонкой стальной цепи, висел плоский серебряный диск размером с чайное блюдце с выбитым изображением летящего сокола поверх свастики с лучами, загнутыми посолонь. К удивлению Двинцова, рядом с волхвом чинно, с наисерьёзнейшими торжественными мордами вышагивали Фома и Пух. Жрец остановился возле Вадима, а собаки проследовали к центральному жертвеннику, положили на него свои морды и задумчиво замерли на несколько мгновений. Затем псы поднялись и вернулись, сев у Вадимовых ног. Волхв обратился к Двинцову:
   - Ты почто же так? Сам - в храм, а братьев своих у врат покинул. Лепо ли то?
   - Так я не знал, что им сюда можно, - смутился Двинцов.
   - Можно? Нужно! Иначе нельзя. Каждое творение Божье Творца своего постичь должно, помыслы свои и чаянья в порядок привесть. Оно конечно, не всякий зверь к храму прийти сможет, но на то и поставлены по лесам малые святилища. От века так заповедано.
   Двинцов окончательно почувствовал себя недоумком, дикарём-папуасом. Наскоро поблагодарив за науку жреца, он покинул храм. Уходил Вадим с ощущением, что наконец-то, впервые за всю свою жизнь, ПО-НАСТОЯЩЕМУ ПОБЫВАЛ ДОМА.
  

* * *

  
   Дружинникам у входа в княжий терем пришлось минут пять втолковывать, зачем и к кому пришёл, вынужден был коротко рассказать. Те, уразумев, построжели, в покои пропустили, настояв, однако на сдаче им оружия, торбы и оставлении псов в сторонке у крыльца. Впрочем, предупредили, что князь с верховным волхвом заняты приёмом чужеземцев, посему попросили подождать окончания приёма сидя на лавке в палате. По внутренней лестнице (или - всходу, как выразился стражник) Двинцов поднялся на второй поверх (или третий этаж - как перевёл он сам себе). Секретарей и приёмных в этом мире пока что, слава Богам, не изобрели (Или - съехидствовал Вадим про себя, - нечисть здесь не в той силе, чтобы могла поддодонить подобное новшество себе на вящую радость, а людям - на муки).
   В приёмной палате князя лавок вдоль стен оказалось предостаточно. Двинцов устроился поближе к выходу, осмотрелся, прислушался.
   Князь сидел у дальней стены палаты на невысоком резном стольце, склонив набок голову, внимательно слушал высокого худого иностранца с ястребиным носом, подпёртым короткими жёсткими тёмными усами. Остальные шестеро стояли рядом, время от времени кивая головами. Двинцов узнал "Персидское посольство", въехавшее в Детинец одновременно с ним. Высокий, резко жестикулируя, продолжал свой рассказ:
   - ... И тогда, узнав, что Чёрное войско пришло на наши земли, мы препоясались оружием, мы выкрасили хенной хвосты своих коней, и мы не стали ожидать врага за стенами своих крепостей. Нет, мы все, кто мог держать оружие, вышли навстречу Чёрному войску, так, как учат Светлые боги и наши пращуры. На клич Светлого князя племён картвели - Вахтанга собрались под его стяги многие народы и племена: привёл своих хайев старый князь Васпур, пришли адыги и шапсуги, пришли парсы и согдийцы, прискакали на битвы далёкие массагеты, пришли с князем Лечи его начхо и вайнеху, андийцы и лакцы, авары и цахуры, встали рядом с нами аланы и многие другие пришли. И сошли с небес младшие боги наши - тарамы и дзуары, людского прошлого не забывшие, и вновь облеклись плотью и препоясались мечами. Мы встали на перевале, собой преградили путь к нашим старикам, к нашим женщинам и детям. И бились мы в долине меж гор три дня и три ночи, и никто не мог одолеть. Но ударили в спину нам те, кто вчера звался друзьями и братьями нашими, кто, улыбаясь нам, уже готовил страшное предательство, продав свои души Чёрному богу, тайными ямурлаками оказавшись. И отошли мы, и не успели подобрать павших своих и дать им достойное мужей и воинов погребение в очищающем огне и не успели наши братья-волки исполнить волю всякого павшего на поле битвы воина - съесть своих павших братьев-людей. И горе великое было нам наутро, когда в первых рядах вражьих увидели мы павших недавно братьев и соратников своих. Злою силою оживлены их тела были. Ни чести, ни родства более не ведая, стали они навью бездушной. И вели их в бой демоны наших гор, подобные вашим упырям - уаиги и убуры, те, которые недавно ещё прятались в самые глубокие ущелья при одном звуке имён героев наших, наших нартов. Шли против нас лица знакомые, но только тела это были. Ибо души их отлетели уж к Богам на небеса, а тела, словно сосуды пустые, тьмою налились. Но горько было нам, даже зная это, оружие своё направлять на лица знакомые. И трудно, князь, убить такого навья, лишь голову ему срубить надо, да и то он, безглавый недолго идёт ещё и оружием своим вслепую машет. И больше их бы было, но, на счастье наше, не зарывали наши народы своих мёртвых в землю, не оставляли на вершинах деревьев, как народы иные. Только первой волной навьи шли. Следом накатились оборотни-волколаки - ямурлаки-отступники братьев наших волков. И волки им навстречу вышли, пастырем своим ведомые, светлым богом Тутыром и волком-прародителем - Уархатом. Последней стала для них эта охота, ибо лишь серебро на стрелы насадив, смогли мы с волколаками управиться. А Тутыр с Уархатом пали замертво, бессмертие своё утратив при виде гибели племени своего.
   Пока ещё спокойны мы были за семьи свои. Ибо верили: покуда живы мы - не пройдёт враг к тайным ущельям, где в крепостях и горных аулах спрятали мы своих жён и стариков, своих детей. Но не ведали мы того, что гниль чёрная и там затаилась, что ночами слуги Шайтановы будут семьи наши изводить. Так не стало почти на земле больше корня нашего. Пошли бродить по землям нашим чудища злые: Залзанагай - болезни и голод несла, Ал паб - людей с ума сводила, Кушкафтар - детей малых хитила да сжирала. И тем, что сгорали очаги и кровли наши, убиты были наши духи-дзуары, ибо жить они могли, покуда целы дома наши и селения, пока стояли стены крепостей наших. И когда увидели мы, как в муках великих тают, исчезая дзуары, поняли мы, что нет у нас больше семей и домов. И сами в бой пошли, и ещё один день бились, себя не щадя. И пали в тот день князья Лечи и Васпур, надвое был разорван уаигом старый Вахтанг. А многие из старших дружин их сами на мечи бросились, не вынесли того, что не смоги князей своих от гибели сохранить.
   Последней ночью в стан наш Кехай прокралась незримо. И не было уж с нами волков и псов, чтоб учуять её. Многим она шеи искривила, у многих память отняла, так что, проснувшись, не умели они ничего, беспомощными став, словно дети малые. И коней наших Кехай многих погубила, кроме тех из них, кто своё родство от матери Пахтат вёл. Стоптали они копытами чёрную Кехай. Но слишком многих мы к утру не досчитались.
   К рассвету собрались все, кто жив был, на совет. И решили, что сто из нас останутся на перевале в последнем бою прикрывая братьев своих, а оставшиеся, дабы не угасла под солнцем навеки кровь наших народов, уйдут в земли славов, передадут горькие знания свои славенским воям и в битве за чужие земли искупят свой позор. Позор вечный покуда нам, что не сберегли народов своих, пресекли корень свой. И живыми покуда по Матери-Земле ходим, чтоб смыть тот позор кровью не своей, а вражьей.
   Говоривший перевёл дух, затем продолжил:
   - Светлый князь Стемид Нравотыч! Нет больше аваров и алан-билонов. Сгинули навек массагеты и парсы. И других многих из полуденных славов не стало на Земле. Обеднел мир. Однако: вот вы, вот и мы, а значит живо ещё племя человеческое, жива кровь славенская. Едина кровь у нас, единым Богом мы созданы. Поздно поняли мы это, много кто из нас уж и славом-то себя числить перестал. А вам бы - не опоздать. А то пришли мы поначалу к князю Киевскому, прогнал он нас, мало в порубы не посадил, да не казнил. Оговорил нас подсылами Чернобоговыми. Не было в его речах Божьей правды! Князь! Отныне - славы мы. На то дозволения ни твоего, ни кого другого мы не просим. Иного прошу: дозволь в дружину твою встать, дозволь в первых рядах врага встретить, ставь нас с правой руки! Иль посылай в станицы козачьи, кон земли твоей беречь. И с тем согласны. Я - Сохраб, всё сказал. Ты своё слово молви, Светлый князь.
   Князь, широкоплечий, грузный мужчина лет сорока, во всё время речи Сохраба нервно трепал рукой свои длинные пшеничные усы, свисавшие по обеим сторонам чисто выбритого подбородка, терзал пальцами узорчатый подлокотник трона. В наступившей тишине Стемид прокашлялся, словно сгоняя вниз застрявший в горле ком, и медленно, отделяя слово от слова, произнёс:
   - Я слышал тебя, Сохраб, все мы тебя слышали. И ответ тебе не я один давать буду, вся земля наша ответ тебе даёт. Я лишь скажу: нет в вашем горе позора, нет стыда. Не казни себя, богатырь, не ищи скорой гибели. Смерть тебя сама сыщет. Горе твоё в крови чёрной вражьей топить станем. Войско я собираю. По всем князьям весть послана. Чаю, что многие явятся, знаю, однако, что не все придут, не всяк под мой стяг станет. Эх!... Да что об этом! Всяк ноне опасается, что иной Великим князем себя мнит. Бог-создатель один у нас, в том правда твоя, хоть и разно его зовём. Мы - Родом всемогущим, лютичи да поморичи - Святовитом, картвели - Гмери, а аланы - и вовсе - Хуцау, да и иные многие всяко, несть числа прозваниям. Но скажите мне, как с богами вашими младшими? Неужто позабыли они, что людьми когда-то были, неужто они роды и языки свои в беду великой покинули? Чую я - последние времена настают! Не народы меж собою нелепо за земли да угодья растятся, иные силы ныне сходятся! Негоже богам светлым в стороне стоять, коли с той стороны на бой вся нечисть выползает.
   Оттеснив в сторону Сохраба, вперёд выступил высокий стройный юноша с осиной талией, туго перетянутой узким наборным поясом. Тёмный пушок на верхней губе, явно отпущенный для солидности, только ещё больше подчёркивал его молодость. В палате весенним жаворонком зазвенел его голос, многоголосо отражаясь от развешанных вдоль стен доспехов.
   - Дай я отвечу тебе, князь Стемид! Я - последний князь аланов, коих в здешних краях чаще косогами кличет. Звать меня - Ацемаз, сын Сослана. Правду сказал нарт Сохраб: нет боле на земле племени алан-билонов! Так всё было. Весть горькую мы от хайев проведали. Говорили они, как нашли на них полчища несметные, чести-совести не знающие, как озёра великие хайские Ван да Се-ван кровью людской наполнились, как склоны Арарат-горы багряными стали, как после обуглились. Забыли мы вражды, споры да которы старые, как один на помощь вышли, да опоздали. Не стало к тому часу хайев, ни малого, ни старого. А князя их - Вартана Старого хоть и пощадила судьба в сечах, но сам он на меч бросился, не пережив гибели народа своего. А нам самим уж свою землю боронить пришлось. Изо всех щелей слуги Змеевы повылазили. Немало их оказалось. Те, кого братьями своими считали, в спину нам били. Князь светлый! Нет чести у слуг Тёмного! Помни то! Не щадят они ни детей малых, ни старцев слабых, ни женщин, матерей своих они не щадили, смерти страшной предавая. Нет отныне у них рода-племени! Нет у них родителей! Не женщиной они на свет рождены! Кинжалами, мечами КОЛОТЬ стали! Когда то было? И колют-то не раненые, здоровые, сил полные то себе дозволяют, справедливое оружие паскудя. Нет для оружия позора большего! Были они когда-то людьми - нет больше тех людей! Ямурлаками они стали, Бога отринув, Пако-ящеру чёрному души свои отдали.
   Ацемаз перевёл дух, продолжил запальчиво:
   - Но другое я хотел сказать, князь! Тех не страшусь я! Потому как враг - враг он и есть, тайный он ль, явный ль! Хуже я видел: тех, кто, считая, что в свете по жизни идёт, а на деле - тьме кромешной служит. Тех боюсь паче всего! Ибо не ведаю я, как с ними бороться. Разные они. Одни людям в помощи отказывают, на слабость и немощь свою сославшись: только, мол, сил и осталось, чтоб домы свои и домочадцы оборонить, коли враг приступит. Иные утеклецов обездомевших от себя гонят за то одно, что в обычаях рознь малая есть, и за то их прозванием Вражьих подсылов клеймят облыжно. За то нельзя на человека напраслину возводить! Обидишься ты, Стемид, но скажу тебе: дядя твой, Светлый князь поляничский Ростислав Мстиславич, мнится мне, токмо по названию "светлый". Ямурлаком тайным назвать его не посмею, однако же, недоброе он творит, даже если и не ведает о том. Сам суди: берегинь из земли своей изгнал, навьими подсылами их облыжно охаял. Гостей торговых обирает сверх меры, дедами установленной, половину всего товара себе в казну берёт. У рукомесленных людей своих тож половину забирает. Не по Покону он живёт, богами данному, не по Правде вашей, не по адатам нашим! Притом стены градские в небреженьи держит, а изветшали они сильно. Токмо детинец свой, почитай, по-новой отстроил, словно бы от народа своего хоронится за теми стенами. И с ротниками тож. Пограничным козакам по году корму не шлёт, брони новые не даёт, коней заводных дать жалкует. К молодшей дружине тоже самое. Одних лишь гридней старших добром привечает, холит. А ещё говорили в Киеве нам, что в прошлом годе шли по Днепру вниз с Ладоги ватажники - под Гнилым морем ямурлаков бить, так их Ростислав чрез земли свои пускать не велел, а пригрозил, что, коли не воротятся вспять, то лодьи их пожжёт, а ватажников стрелами бить прикажет. И притом бирючи его по всей Киевщине голосили, что ватажники те - ямурлаки тайные мол, и к своим якобы пробраться желали. Какие из людей и верили в то. Да и советники-бояре ближние у Ростислава ныне всё серые какие-то. Один Колун Гайлюк чего стоит. Недаром же его в народе не Гайлюком, а Гавнилюком кличут. Да ты, князь, верно, и без меня о многом ведаешь, что уж языком зазря воздух трясти. Скажи лучше: веришь ты нам, берёшь ли в дружину свою?
   В палате вдоль стен, где сидели бояре, волной прокатился ропот, то ли недовольный, толь означавший согласие. Князь поднял руку, сверкнув массивным стальным браслетом на предплечье. Шум стих. На несколько мгновений нависла тягостная, вязкая тишина. Стемид сглотнул, словно проталкивая поглубже образовавшийся в горле ком, встал:
   - Прав ты Ацемаз, во всем почти прав, и от той правды горько мне, тяжко на душе моей. Знаю я о дяде своём, и о делах его я знаю. Но не суди его прежде сроку. Ибо не всё ты ведаешь, а потому не спеши князя Ростислава чёрной краской мазать, не добавляй худого в этом мире, без того зла в достатке. Не ведаешь ты, как двадцать лет назад мой дед, а его отец - Великий князь Мстислав Пересветович рать собирал со всех земель славенских, как увёл ту рать великую Кощея воевать, с навью биться. И как сгинула та рать в едмищах полуночных безвестно. А Кощеевы навьи с упырями с той поры всю землю дреговичскую заняли, поморичей да полабичей потеснили сильно, под стенами Руян-острова что ни день толкутся. Не знаешь ты, Ацемаз Сосланыч, как Ростислав потом каждое лето с малой дружиной в те земли ходил, бил силу тёмную, да отца своего искал, верил, что в плену он Кощеевом. Не ведаешь ты, как шестнадцать лет назад привезли его полумёртвым в Киев, как год он без памяти пролежал, меж жизнью и смертию пребывая. Не ведаю я, да и никто того не ведает ныне, кроме Ростислава самого, что в том последнем его походе приключилось. Трое только кметей с ним воротилось, да ничего они людям не рассказывали. Нет их боле, все в ту же зиму погибли. Один - в полынью на Днепре попал и не выбрался. Другой - за обедом вина упился и заснул, а сон его вечным оказался. Третий, воевода Кудря - от гадюки, невесть кем в покои его подброшенной, смерть свою принял. Только что-то там у князя с берегинями неладно вышло. Потому как, только в себя пришёл да на ноги встал, приказал Ростислав гнать всех берегинь из земель своих. Тогда и Колун Гайлюк при дворе объявился. Кто таков - никто не знает. Чем он князю по душе пришёлся - никто не ведает. Ну, да с тем Гайлюком разобраться придёт время. Но дядю моего до того времени худым словом не трожь, не тебе и не мне его судить, то - Боги наши рассудят. И, покуда вече киевское иного князя не звало, иному князю не быть на столе. Довольно о том. А в войско своё вас всех беру. Земли, где селиться, укажу позже, отстроиться - люди помогут. А уж жён себе по душе - каждый сам сыщет. Негоже о мести одной думать-то. Жизнь, она дальше идёт, нас не спрашиваясь, и род людской угаснуть не должен. И дело у вас и самых важных - племена свои возродить, дабы не обедняла Мать-земля детьми своими. Подумайте о том. А ныне - не обессудьте: окончилась наша встреча, иные дела не терпят. На том и покончим.
   Кавказцы поклонились князю в пояс, Стемид ответил глубоким кивком. Бесшумно, по-кошачьи, ступая ногами в мягких сапожках, горцы удалились. Двинцов вышел из тени, несколько робея, прошёл к престолу, поклонился, попутно вспоминая вычитанные когда-то подходящие обращения к князьям:
   - Здрав будь, Светлый князь Стемид Нравотыч!
   - Кто таков будешь, с чем пришёл, откуда к нам пожаловал?
   - Звать - Вадимом, пришёл с Днери, а туда вышел из мира, который вы "отрубным" зовёте. А дело у меня к тебе и к верховному волхву. Прикажи, князь, послать за ним, дело спешное.
   - Здесь я, - от окна отошёл небольшого роста мужчина лет сорока, широкоплечий, почти квадратный, с высоким, с залысинами лбом, нависшим над пронзительными серыми глазами. На широком, изрядно потёртом поясе висел короткий широкий меч, одной рукой волхв бережно прижимал к боку массивную книгу. Род его деятельности выдавал только висевший на груди медальон. Волхв подошёл, встал обочь князя, представился коротко, отрывисто:
   - Отокар я. С чем пришёл, говори!
   Вадим наскоро, не вдаваясь в подробности, рассказал, как и почему попал в этот мир, о своей встрече с берегинями, плаваньи по реке, драке с упырями. О встрече с русалкой, по просьбе последней, решил покуда умолчать. Зато, памятуя об её указаниях, подробно рассказал про упырей, в частности, о том, что они в погоне за Двинцовым не побоялись залезть в проточную речную воду.
   По мере Вадимова рассказа лица князя и волхва строжели всё более и более. Дослушав до конца, Стемид спросил:
   - Сколько, говоришь, было их там?
   - Темно было, видно плохо, но десятка три - не меньше.
   - Точно? - перебил волхв, - Иль со страху привиделось?
   - Да ни черта там мне не привиделось! Что видел, то и говорю! А точно сказать не могу: и темно было, да и не до того мне было, чтобы упырей пересчитывать.
   Волхв с князем переглянулись. Стемид крикнул:
   - Стойгнев! Воевода, подь поближе!
   С лавки поднялся курчавый рыжеусый мужчина лет пятидесяти, высокий, сухой в кости, из-под гладкого, без единой морщины, лба на Двинцова настороженно смотрели глубоко посаженные умные карие глаза. Подошёл, поскрипывая высокими, до колен, шнурованными сапогами, остановился, сложив на груди длинные жилистые руки:
   - Вот он я.
   Всё слышал?
   - Да всё, всё.
   - Ну, и что скажешь?
   - Ему - верю. Разговоры с ним мне вести - то не моё дело. Моё дело - сторожу расставить почаще, да числом поболе. Да отряды из молодших ротников по весям да деревням поставить. Я воями займусь, а ты, княже, прикажи, чтоб на заставы стрел побольше завезли, да по выселкам да весям, чтоб пахотным оружье да справу всякую добрую раздали из твоей казны. К утру бы всё и разослать. Всё вроде... я это... пошёл я.
   - Ступай, бояр возьми - Гудима с Бером, пусть справу да обозы готовят, с дружинниками вместе и выедут.
   Стемид повернул голову к скамьям:
   - Вячко! Казну отворишь, отроков разошлёшь к кузнецам, бронникам, усмарям, чтоб всё скупали, да чтоб велели поспешать ремесленным, нынче справы доброй много снадобится, С иным каким делом - пусть отложат: серпы да вёдра погодить могут. И табуны чтоб готовили. Неуков объезжать, ковать, бою учить. В детинец да в град припас съестной свозить!
   С лавки суетливо вскочил кругленький, седой, как лунь, старичок, левой руки у него по локоть не было. Дед засеменил к выходу. Волхв крикнул ему в спину:
   - Вячко Збыславич! Вели ещё бирючам на торгу кричать, чтоб покойников своих, ни дня не выжидая, на костры сносили. Буде кто по древлему обычаю тела в землю класть станет, так у тех забирать и жечь. Нечего навьё плодить врагу на радость!
   Старичок обернулся на миг, тряхнул сердито реденькой бородкой, крикнул дребезжаще:
   - Вначале сопли подотри, Отокарко! Без тебя склизко! Учёного учить вздумал. Давно ль тебя, бесштанного, крапивой охаживал за пакости всякие? А то, смотри у меня, напомню!
   На скамьях весело грохнули. Отокар улыбнулся:
   - Не серчай, дедушко! Я ведь так, помочь тебе хотел, вдруг позабудешь чего.
   - А крапиву мою помнишь? - разошёлся дед.
   - Помню, помню, до сей поры почёсываюсь, коли вспомяну! - засмеялся Отокар.
   - То-то! А я поболе твоего в голове держу и не путаю! Ты, сынок, вёсен через пятьдесят мне такие подковырки отпускай, тогда, может, уже и не обижусь. А ныне - не моги!
   Старик развернулся и, гордо задрав подбородок, прошествовал в двери.
   Смех в палате быстро улёгся.
   Князь дружески ткнул локтем Отокара:
   - Слышь, волхв, а он что, правда крапивой тебя пользовал?
   - Было дело. Мы ж его мальцами дразнили: "На море то не качка, то поплыл боярин Вячко!" Ещё раз коню его к хвосту колючек навязали. Все-то убегли, а я, дурень, остался, шибко уж поглядеть хотелось. Ух, и выдрал же он меня! Он и тогда уж старый был.
   - А сколько ему? Всё спросить стесняюсь.
   - Сто тридцатую зиму проводил. Крепкий дед.
   - Да... Он ведь ещё у прадеда моего в дружинных ходил. Вроде и неудобно старого гонять, так ведь ему коли дела не дашь - месяц обижаться будет. Он себя до смертного часу нужным чувствовать хочет. Да и сделает всё получше других, всюду влезет, всё проверит. Ты не знаешь, куда он в посмертьи собрался: в домовые иль к берегиням?
   Отокар пожал плечами:
   - Не говорили о том. Мне мыслится, что домовым будет, больно уж хозяйствовать любит.
   - Как знать. Раньше, говорят, он добрым воеводою был. Так что может и к берегиням подастся. Одно точно: уж он-то смерть от старости примет, свой срок сполна прожив.
   - То так.
   Оба замолчали. Стемид повернул голову, только сейчас заметил Двинцова, по-прежнему стоящего рядом.
   - А тебе что ещё? Ступай, отдыхай, обустраивайся.
   - Так я вам больше не нужен?
   - Мне в княжестве каждый нужен, лишних людей в мире не бывает. Только вот сейчас в тебе надобности нет. Да и дело себе ты сыскать должен, и крышу над головой найти, - князь на миг задумался, затем спросил:
   - Делу ратному обучен ли, с мечом иль копьём совладаешь? Коли нет, так учить тебя поздновато будет. Иль может, рукомеслом каким владеешь? У себя-то чем промышлял?
   - Драться вроде могу немного, а хорошо иль плохо, то вам виднее будет. Я ведь не знаю ещё, как ваши люди оружием владеют. А у себя - преступников я ловил, уголовников всяких, злодеев разных... Ещё с деревом могу немного: сруб простой поставить, полки-скамейки всякие.
   - Это навроде как в городской страже служил? Поглядим-поглядим, чего ты стоишь. А коли и топор плотницкий держать в руке умеешь, то без дела верно не пропадёшь... Да! У вас там обычай есть воинским людям звания всякие давать независимо от того, с каким отрядом на деле управиться в бою сможешь. Ты-то кем был и скольких воинов под началом держал?
   - Ну, если по-вашему перевести, то вроде как сотником. Но это только по названию, на деле я больше чем тремя десятками не командовал. Да и то это когда я ещё в войсках служил, тогда я и по званию десятником был.
   - Ладно, спытаем, каков ты груздь в деле, тогда и кузов тебе подберём. Только на то, чтоб у меня десятником быть, ты сразу не рассчитывай.
   Отокар поинтересовался:
   - Грамоту знаешь какую-нибудь? Читать-писать обучен?
   - Там - знал, так ведь у вас тут по-другому пишут.
   - По другому-то-по-другому, да и вашим некоторым письменам кто желал, тот выучился. Книги-то ваши когда-никогда, да и к нам попадают. Ты-то что ж ни одной не захватил? Или книгочейством нисколько не болеешь?
   - Так ведь я сам не ждал, что к вам влечу. А так-то я книги люблю. И дома у меня много книг собрано было.
   - Тогда заходи ко мне, грамоту нашу я тебе покажу, книги дам. Да и поговорить с тобою хочется. Давненько я пришлецов из Отрубного мира не встречал. И тебе о нашем мире знать поболе не лишним будет. Назавтра после полудня и приходи, в храме Рода меня спросишь, тебе или мой дом укажут, или где брожу я, расскажут.
   - Приду, - пообещал Вадим.
   В разговор вмешался князь:
   - А с утра ко мне на двор приходи. Как два дважды колокол пробьет, так и приходи. Найди воеводу Стойгнева, ты его видел. Скажешь, что я велел тебя на ратное умение проверить, а, коли подойдёшь, так и в младшие гридни взять. Я его ещё сам предупрежу. Остановиться-то нашёл где?
   - Да нет пока, - Двинцов замялся, про себя он уже твёрдо решил переночевать в лодке, - Да и не один я, два пса со мной.
   - Ясно. Значит, платить в корчме тебе нечем. Так то - не беда. В гости пожаловали, так в гридницкой моей и заночуете. Там и накормят вас, не обессудь, что к столу не зову, хоть и не в обычае это. Сам не знаю, когда время поесть выберу.
   - А пустят меня с ними?
   - Как не пустить. Чай, не с упырями пришёл, с Божьими твореньями. А коли они и с упырями уж повоевать успели, так значит, тоже - кмети. Ступай пока, стражу у крыльца спросишь, они тебе гридницкую укажут.
   Двинцов, поблагодарив, вышел. Солнце, лениво, словно в парном молоке, плывя в прогретом голубом небе, понемногу клонилось к закату, до которого, впрочем, было ещё далеко. Получил назад своё оружие, нагрузился пожитками. Собаки терпеливо ждали, пристроившись в тени. Спросил, как пройти к гриднице, стражники удивлённо заявили, что для этого выходить из терема было незачем, и вообще, мол, делать там нынче нечего, так как князь занят и никакого пира с дружиною не предвидится. Оказалось, что перепутал названия: гридницы - палаты для княжьих пиров с дружиной, и гридницкой избы - дома, в котором проживали ратники младшей дружины. После этого стражники терпеливо и даже несколько занудливо, на уровне "для особо тупых" (видимо, за такого и принимая), объяснили, как пройти до гридницкой.
  

* * *

  
   При первом взгляде на гридницкую Вадим почувствовал, как на лице его против воли расползается довольная улыбка. Да и могло ли быть иначе при встрече с хорошо знакомой обстановкой и атмосферой?
   Вокруг буквально витал, пропитывая всё и вся, неистребимый, тысячелетиями не меняющийся дух казармы. И не важно при этом, стоят ли в её оружейных мечи или автоматы, кремнёвые ружья или даже какие-нибудь бластеры с деструкторами материи, бьют ли поблизости в нетерпеньи копытами боевые кони, или замерли стальными валунами танки или мигают бортовыми огнями межпланетные катера фантастического будущего. Во все века и у всех народов остаётся главное, присутствие чего мгновенно почует любой приблизившийся вояка, пусть даже чудом попавший в далёкую от него эпоху, абсолютно чужую во всём остальном: обычаях, законах, морали. И это главное иначе как "духом казармы" не назовёшь. И пусть, услыхав или прочитав такое, ухмыльнётся "догадливо" человек, не изведавший воинской службы в жизни своей, либо изведавший, но не понявший её душою: "Знаем, мол, мы этот ваш "дух": портянки несвежие да пот мужской, оружейная смазка, да хлорка из сортира!" Не говоря уже о том, что казарма, в коей можно учуять подобное, это уже не казарма, а приют для бомжей (и гнать тамошнего старшину в три шеи), человеку такому можно только посочувствовать, ибо объяснить ему уже невозможно, как не объяснить слепому от рождения понятия цвета, как не втолковать глухому музыки, не вбить в голову нежелающему учиться грамоте, что, окунувшись в книгу, можно путешествовать по всем измерениям вселенной, обретать новых знакомых и даже друзей, запросто беседовать и даже спорить с величайшими умами человечества. Дух казармы - это её философия и поэтика, это та дружба, которая может зародиться только в её стенах. Это сито, задерживающее в себе только способных слиться в единое целое, зовущееся армией. Слиться, при том сохраняя на все сто процентов собственную индивидуальность, оставаясь личностью, но личностью, умеющей чувствовать, что от него зависят судьбы других, тех, кто рядом. К сожалению, из владеющих искусством слова, очень немногие смогли в полной мере или близко к тому, перенести на бумагу, а затем, и к читателю, ощущение этого духа. До обидного мало их. Денис Давыдов и Роберт Хайнлайн, Валентин Пикуль и безымянный автор "Слова о полку Игореве"... А иначе, может быть, и не было бы у нас "дедовщины" и "уклонистов", не использовали бы армию в качестве игрушки политиканов, не бросали бы на верную гибель необученных мальчишек, отмывая их кровью чьи-то грязные деньги, не приходили бы к власти люди, трусливо предающие своё Отечество, за "тридцать серебреников" валютного кредита в считанные годы гробящие то, что веками любовно пестовал народ - вооружённые силы. Да, жить надо стараться в мире, да, армия требует огромных материальных средств. Никто, кроме сумасшедших, не спорит, что война - это кровь, грязь, горе, и военные знают это во много раз лучше других. Можно взахлёб плести, что стоит, мол, разоружиться, сократить или вовсе ликвидировать "скопища вооружённых дармоедов", как сразу же в стране станет больше продуктов, красивых тряпок, удобной бытовой техники, а в кармане "потребителя" по щучьему велению забренчат лишние деньги, которые он с удовольствием бросится тратить. Что ж? Сократили, развалили, посадили на голодный паёк. Магазины действительно заполнились товарами на любой вкус, но чьего производства? Заставлять "оборонку" делать кофемолки, перестраиваясь в кратчайшие сроки и без учёта специфики, то же самое, что дать печь пироги сапожнику. А товары-то идут из стран, в которых о подобной идиотской конверсии и не помышляют. И покуда в мире есть силы, не понимающие ничего, кроме силы, силы, которые раньше прикрывались лозунгом "борьбы с коммунизмом", а ныне откровенно тянущие лапы к чужим недрам, лесам, иным богатствам, силы, которые начали диктовать стране условия, как диктуют значительно более слабому, покуда жива поговорка "Горе побеждённым!", армия остаётся единственным аргументом, способным спорить с международным хамством., единственной силой, способной одёрнуть охочего до чужого добра хапугу. И недопустимо превращать народ в толпу "потребителей", непозволительно вынуждать большую часть населения заниматься торговлей, восторженно говоря при этом о развитии бизнеса. Нация, государство, этнос не могут существовать ни без производителей, ни без защитников. Да, военные годами, порою - десятилетиями вроде бы "даром" потребляют ресурсы государства, но они же в свой час отрабатывают свои долги перед народом, или, как сейчас модно говорить, перед налогоплательщиками. Они возвращают взятое сторицей, оплачивая по самой дорогой цене - ценою собственной жизни, телом своим закрывая страну, не разбирая при этом, кого спасают они: граждан ли, жуликов ли, дельцов или "потребителей", заявляющих, что им всё равно, под чьею властью существовать. Они, воины, поднимаются в эти мгновения на высшую высоту человеческую - высоту подвига, высоту самопожертвования. Да, можно сделать это и без многолетней подготовки, не посвящая этому жизни или даже двух-трёх лет срочной службы. Но не станет ли тогда напрасной неумелая жертва, ничего, кроме гибели жертвующего собой, не принесшая людям? Смысл воинского искусства - не "умереть за Родину", какой бы мужественной та смерть ни была, а победить, сознательно допуская возможность собственной гибели.
  
   Впрочем, вернёмся к Двинцову.
   Гридницкой оказалось довольно внушительное, п-образное в плане строение, срубленное в два этажа, с примыкающей к ней наблюдательной башней, возвышавшейся над всем городом. На плотно пригнанных плахах двора перед гридницкой усердно рубили друг дружку деревянными мечами молодые дружинники. Воины поопытнее в сторонке перезванивались боевым оружием. Меж ними вприпрыжку прохаживался, поправляя временами тренирующихся, пожилой, тщедушный на вид, воин в коричневой рубахе. Голова его была обрита, за исключением длиннющего оселедца, заправленного за левое ухо, в котором поблескивала массивная золотая серьга. Вдоль стены замерли с побагровевшими от напряжения лицами десятка два юношей, зажавших коленями довольно-таки крупные валуны. Из боковых дверей на Двинцова дохнуло одуряющим ароматом жареного мяса. Псы, учуяв то же самое, облизнулись и вопросительно-выжидающе уставились на Вадима: "Что, мол, друг, будут нас тут кормить или нет?"
   Двинцов пробрался к бритоголовому, поздоровался, назвался, объяснил, зачем пришёл. Воин, назвавшись сотником Рачем, попросил погодить, обернулся к дружинникам, по пространству двора задребезжал его воробьиный тенорок:
   - Учёбу отставь! Становись! - тут же, без малейшей паузы, - Разойдись! Медленно! Мухи осенние быстрей рухаются! Швидче давай! Чи вас во сне робили? Становись! Равняйсь! Струнко!
   Дружинники сбегались в строй, весело хохоча. Выровнялись. Рач, заложив руки за спину, потряхивая оселедцем, пробежался вдоль строя, всматриваясь в лица, высоко задирая тщательно выскобленный подбородок, украшенный длинными висячими усищами. Большинству воинов сотник приходился не выше середины груди. Чуть отбежал от строя, набрал в грудь побольше воздуха, закричал скороговоркой:
   - Лоботрясы-орясины-стоеросовые-чурки-безрукие-вот-я-вас-всех-из-дружины-повыгоняю-всё-одно-учить-без-толку-только-княжий-хлиб-зазря-переводиьть-уж-трескать-то-вы-можете-ажно-за-ушами-трещит! Орлы! Молодцы! Богатыри! С-такими-ни-один-бис-не-страшен! Гей! За службу усердную слава вам!
   - Слава! - загремел строй. Из глубины кто-то, явно пародируя сотника, выкрикнул пискляво:
   - Слава батьке Рачу! С ним и есть я не хочу!
   - Рассвистяи! Кто кричал?
   - Я! - раздвинув строй, вышел плечистый круглолицый парень лет шестнадцати, ростом около двух метров.
   - Ага! Опять Шостак! Виршами заговорил?
   - У сотника Рача учусь! - улыбаясь, выпалил Шостак.
   - Худо учишься! А покуда складней моего не сочинишь, принимай наказание: бежишь от меня пять кругов по двору. Коли догоню и все пять кругов поперед тебя бежать стану - под зад напинаю и стряпухам в помощь на три дня отдам, дрова рубить, птицу скубти, овощи чистить. А если не догоню - один день отоспаться дам. Готов?
   - А чего там готовиться?
   - Пошёл!
   Парень рванул с места. Бежал он легко, красиво, ритмично стучали по плахам сапоги. Выждав с полкруга, следом пустился сотник. Вадим удивлённо разинул рот: Рач словно даже и не бежал, а летел, низко стелясь над землёй, едва-едва касаясь её подошвами. Через считанные секунды он настиг Шостака, не сбавляя скорости, отвесил юноше полновесный пинок, другой, третий. Парень наддал, оторвался шага на два-три, но через секунду вновь схлопотал пинок. Рач, гикнув, оттолкнулся от земли, в высоком прыжке сиганул через бегущего Шостака, словно прыгая через неподвижно стоящий невысокий барьерчик, приземлился в двух шагах впереди и понёсся дальше. Шостак от неожиданности ойкнул, на миг сбил дыхание, затем вновь попытался прибавить ходу, однако догнать сотника так и не смог. Дружинники вслух считали пройденные Рачем круги, восторженно ухая. Добежав до конца, Рач вновь подпрыгнул, сделал в воздухе тройное сальто, развернулся в воздухе и приземлился лицом к подбегающему Шостаку, багровому от смущения:
   - Ну что? Слабенек оказался супротив меня! Вот и ступай, голубь, к стряпухам, они тебе кашки поддадут, может, и наберёшься силёнок.
   Окончательно смутившийся парень побрёл к дверям кухни, из которых, прыская в ладони, выглядывали две румяные девичьи физиономии.
   - Разойдись! - скомандовал Рач, ничуть не запыхавшийся. Дружинники гурьбой побежали к колодцу, поскидывали рубахи, принялись шумно, весело умываться, готовясь к ужину. Сотник обернулся к Двинцову:
   - Пойдём, место тебе укажу, торбу свою бросишь. Псы на ночь нехай спать под лавку лягают.
   Они зашли внутрь, по широкой, прошла б и телега, лестнице, поднялись на поверх, оказавшись в просторной горнице, уставленной аккуратно застеленными лавками. На вбитых в стену колышках было развешано оружие, доспехи. В дальнем от входа левом углу стояла вырезанная из потемневшего от времени соснового ствола статуя какого-то божества. Изображение было в полный рост, с резкими чертами лица. В руках статуи был пристроен настоящий меч, на голове был водружён стальной шлем-шишак с мелкокольчатой бармицей.
   - Перун? - кивнув на статую, спросил Вадим.
   - Это на закатных землях Перуном да Перкуном кличут. А у нас - пресветлым Сварогом зовётся, - строго поправил Рач, - самый наш воинский бог, слава ему вовеки.
   Рач провёл Двинцова к одной из лавок:
   - Вот тебе и место. Пожитки в ногах поставь, оружие да броню повесь. Шелом - на полку, - сотник указал на стену, - Расположился? Ну, пошли пыль сполоснём, да и за вечерю. А назавтра и в баньку сходишь. С утра спытаю, на что гож, сразу тебя гнать иль погодя трохи.
   Они спустились вниз, у колодца уже никого не было, умылись, затем прошли в просторную трапезную. За длинными массивными столами сидели дружинники. Две девушки и трое парней, в том числе и проштрафившийся Шостак, расставляли блюда с мясом, печёной рыбой, клали перед каждым широкие деревянные мисы с ржаной, на молоке кашей, разливали по чаркам ледяной духовитый квас. Возле некоторых дружинников чинно сидели, вывалив языки, крупные пушистые белые собаки. От одного из столов отошла пожилой седомордый пёс, приблизился к чужакам, обнюхал, запоминая новых членов стаи, неспешно вернулся на место. К удивлению Вадима, больше никто из псов понюхаться или, тем более, выяснить отношения с Пухом и Фомой не спешил. Рач, указав место Вадиму, сел во главе центрального стола, сразу же встал, следом поднялись остальные дружинники. Сотник поднял чарку:
   - Слава светлым богам! Пусть благословят они нашу пищу, а и мы, им благодарствуя, от Покона не отступим, чести своей вовек не уроним, рода славенского, пращуров своих не посрамим!
   Он плеснул квасом в пламя открытого очажка, полыхавшего у него за спиной, отломив, бросил туда же кусочек хлеба, после чего все сели и принялись за еду. Ели истово, не спеша, вполголоса переговариваясь с соседями. Собак кормили с рук, протягивая им взятые со стола кости со щедрыми шматками мяса и хлеб. Покончившие с едой ранее других откладывали ложки выемкой вниз, но из-за столов не вставали, в ожидании прихлёбывали квас. Дождавшись, когда с едой покончат все, Рач поднялся из-за стола, направился к выходу. Его примеру последовали остальные.
   Вскоре была дана команда на чистку оружия. Дружинники снимали со стен свои доспехи, брали мечи и топоры, выходили во двор. Из ларей, стоявших у стены доставалась ветошь, откуда-то принесли горшки с конопляным зелёным маслом. Каждый внимательно осматривал своё вооружение, начищал мелким песком, протирал масляной ветошью. По окончании десятники проверили качество чистки, кому-то указали на огрехи. Развесив всё по местам, дружинники укладывались спать. Рядом с Двинцовым расстилал постель Шостак. Вадим только сейчас заметил, что круглое добродушное лицо парня было густо усеяно крупными веснушками, которые ранее, вероятно, были скрыты покрасневшей от смущения кожей. Парень подмигнул Вадиму:
   - Как тебе? Видал где ещё такой приют для умалишённых? Больше ни у одного князя не сыщешь!
   Сказано это было с явной гордостью. Шостак, не дожидаясь ответа, спросил:
   - А ты как к нам: на ночь или в дружину нашу собрался?
   - Собрался. Если примут. Завтра воевода посмотрит на моё умение, да и решит: брать или нет.
   - У-у-у! А ты до этого у какого князя служил?
   - Ни у какого. Первый раз я.
   - Вот это да! - неизвестно чему восхитился парень, - А тебе по которой весне-то?
   - Двадцать девять.
   - Ну-у! Так ты старый уже! Тяжело тебе будет! - ужаснулся Шостак.
   - А тебе сколько?
   - В начале травня как раз полтора десятка минуло! - гордо ответил Шостак. Помолчал, добавил: Меня отец уже два лета как в ротники привёл. Он-то вначале хотел, чтоб я его ремеслом занялся, кожемякой стал. Да я к этому делу несподручным оказался: силы своей рассчитать не могу: мну кожи, а они под пальцами расползаются в клочки. Ну, он тогда и сказал, что я к рукомеслу не гож, а силу мою в ратном деле прикладывать лепее будет. Да я и сам на то благословения просить собирался. У бати и без меня помощников довольно: пятеро сынов ещё при доме осталось. Меня потому Шостаком и назвали. По нраву мне здесь всё. Я уж решил про себя: жениться я не стану вовсе: настоящему вою жена да дети только в обузу. Ты смотри: вёсен через пять я уж десятником стану! Попомни моё слово!
   Шостак помолчал немного, видимо ожидая от собеседника каких-либо комментариев. Не дождавшись, заговорил вновь:
   - Слышь, Вадим, а ты в настоящем бою, случаем не бывал? Ну, когда с обеих сторон и конные, и пешие, и бьются по-настоящему, до смерти.
   - Был, - нехотя признался Двинцов.
   - А как это? - сунулся ближе Шостак, - очень страшно?
   - Страшно, - сказал Вадим, вспоминая, - только всем по-разному: вначале ждёшь боя, да боишься, как себя покажешь, ждёшь-ждёшь, а всё одно - нежданно для тебя начинается. Тут кому вначале страшно, потом бояться некогда становиться, кругом всё мелькает, руки-ноги всё сами вспоминают, чему научиться смогли. А что убить могли, то мне в голову уже, когда всё закончилось, пришло, вот тогда особенно страшно стало, аж трясло всего.
   - Во! - обрадовался Шостак, - Это вроде как мы с чудским концом стенка на стенку сходились. У меня в первый раз также всё было, хоть мы-то, конечно, не до смерти бились, да и не калечили никого, - он вздохнул, - Не-е, наверное, всё ж в настоящем бою по-иному всё. А ты убивал кого-нибудь?
   - В бою - не знаю, у нас иначе всё. Стрелял, а я попадал, нет ли - не знаю. Я же из отрубного мира недавно пришёл. А у вас уже с упырями подраться пришлось, там - убивал. Да и то - от них вон (Вадим указал на лежащих собак) куда больше толку было. А я растерялся вначале, если уж правду говорить, я ведь этих упырей не только увидел впервые тогда, можно сказать, я раньше и не слыхал о них.
   Откуда-то справа на собеседников сердито шикнули:
   - Будет языки чесать-то. Спите, с утра Рач все соки выжмет, наизнанку вывернет и ещё раз выжмет. А тебя, Шостак, не забывай, раньше поднимут, на ранок воду таскать.
   - Ладно-ладно, спим уже, - примирительно отозвался Шостак, лёг, отвернулся и практически мгновенно провалился в сон.
   Вскоре его примеру последовал и Двинцов.
  

* * *

  
   Поздно вечером в княжеской спальне за небольшим столиком, на котором в окружении двух забытых кубков стояла непочатая сулея с мёдом, сидели и тихо разговаривали двое: князь ростиславльский Стемид и волхв Отокар. Разговор затянулся изрядно. Князь несколько минут в мрачном молчании катал взад-вперёд по столу оловянную тарелку, свёрнутую сильной рукой в трубку. Затем снова заговорил:
   - Как ты мне ни объясняй, что ни говори, а обделил меня Род в сыне. Сам посуди: ничего ему не интересно, книг не читает, читать-писать коё-как выучился, и всё. Ратному делу неприлежен, ленив, солгать может: говорит, а сам в глаза смотреть избегает. А ведь нет других детей у меня. Может, зря я после смерти Милаоки вдругорядь не женился. Так ведь до сей поры её позабыть не могу, сколько уж лет прошло. Раньше всё себя винил, что смотреть не мог на Буйслава, сторонился его за то, что жена, его рожая, скончалась. А ныне вижу: не в том дело, что он нерадивым да нелюдимым вырос. И друзей-то нет у него. Ходил, правда, с одним он, да того я сам изгнал. Дурному он сына моего учил, я, хоть и не слыхал того, но чуял. Как такому княжество оставлять? А по Покону иначе нельзя. Говорится, что дурной законный князь лучше достойного да незаконного, ибо, раз такую замену произведи, так то соблазном для многих станет. Сочтёт кто себя более достойным и начнётся свара, так и до пролития крови дойти может. Ты вот говоришь, что сыну умных да честных советчиков подобрать надо. Думаешь, не пробовал я, не слышит он никого. А ведь двадцать пять зим ему минуло. Советовал ты женить его и что: сказать стыдно, не нашёл я девушки, которая пожелала бы с сыном моим судьбу свою связать. Ни на богатство, ни на звание княжеское не польстились. Так-то вот. Я, на стол сев, чужим в Ростиславль пришёл, сколько лет старался, чтоб признал меня город, чтобы княжество мне поверило. А он-то ведь и стараться не станет. И какие порядки наводить станет, случись что со мной, не ведаю я, не догадываюсь даже. Только страшно мне, Отокар. Страшно и на душе тяжко. Про сына родного такое говорю, а иное сказать хочу, да не могу. Как быть, волхв?
   Отокар глубоко вздохнул:
   - Не знаю, княже. Коли бы сам я при рождении его рядом не был, сказал бы тогда: подмёныш это упыриный. Так ведь не было того. Может, направится он ещё, молод ведь.
   Князь махнул рукой:
   - Ладно тебе! Сам тому ведь не веришь!
   Отокар продолжил:
   - Да и сам ты долго ещё прокняжишь. Вроде ж от дел уходить не собираешься, в калики перехожие не подаёшься, в пещеры не уходишь. Срок тебе долгий должен быть уготован... для князя, конечно. В твоём роду те, кто сам на столе княжеском не сидели да своей смертью помирали, меньше полутора сотен лет не жили. А для князя это верных шесть десятков лет, а то и все семь. А в бою? Ты воин умелый, тебя запросто не достанешь. Да и князь ты, не кметь простой. На рати твоё дело полки расставить, да в должный час ударить приказать в нужное место, тобою выбранное. Многие князья уж так воюют. А уж об Отрубном мире и говорить нечего: там не токмо правители, а воеводы да полковники давно позабыли, как самим биться.
   - Не бывать тому! - прервал Стемид резко, - Тем паче: Отрубная земля мне не в пример. Честь дороже жизни. Как смогу я других на смерть слать, сам в сторонке дожидаючись. Не-е-ет. А сына я на рать возьму, при себе его держать стану. Глядишь, человек в нём и пробудится.
   Скрипнула дверь, оба обернулись. Вошёл Вячко, заворчал:
   - И чего засиделись, словно девки перед свадьбой? Свечи только переводите. Один - князь, другой - волхв набольший, обоим с утра ясная голова потребуется, а того не думают. Утро-то, оно вечера мудренее. Ложись-ка спать, княже, да и ты ступай к себе, Отокар, а то скоро до первых петухов досидите. И так ночи пошли короткие, а вы их ещё укорачиваете.
   Стемид устало улыбнулся:
   - Вячко Збыславич, а ты-то сам чего не спишь? Нас что ль стережёшь? У тебя ведь тоже с утра дел много.
   - Стариковский сон короткий, мне много и не надо: уж и поспать успел, и подняться. А вы молодые, вам ране срока себя изнашивать не к чему. Спать, спать ступайте.
   Уступая стариковской настойчивости, к тому же чувствуя, что отдохнуть действительно необходимо, да и сам разговор давно уже зашёл в тупик, оба внешне нехотя, а внутренне с облегчением, отправились почивать.
   Правда, перед сном Отокар, сидя в горнице, не удержался, снял с полки толстую тетрадь и записал для памяти следующее:
   "Сего дня седьмого кресеня месяца, на второй день Русальной седмицы, лета от разделения мира осемнадцать тём четыре тысячи шестьсот сорок первого, а по исчислению славенских и иных племён Отрубного мира - в две тысячи пятьдесят третьем году от Рождества Христова, пришёл в град Ростиславль из Отрубной земли выходец Вадим прозванием Двинцов. Исход же его был в то же лето по нашему, а в лето тысяча девятьсот девяносто седьмое от Рождества Христова по Отрубному счислению.
  
   Каюсь, описание храма мною было слизано из собственного сна
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"