ТРУБА

  Шаг, еще шаг. Левая рука, правая нога. А теперь наоборот. А теперь еще раз. И еще раз. Шаг, еще шаг.

  Все выше и выше я поднимаюсь по этой старой кирпичной трубе. Я уже давно перестал считать шаги, что ведут меня к небу. Нет, я не сбился со счета - не так уж много я и прошел. Я вовсе и не хотел их считать. Просто осталась привычка из жизни - считать первые шаги. Потом, с высоты прожитого, или пройденного, эти шаги превращаются в мелкий пунктир, а потом и вовсе в тонкую, едва видимую линию. Точно так же как сейчас чугунные скобы, вмурованные в кирпичную кладку трубы, сверху видны как черная линия на грязно-красном фоне. Но я не люблю смотреть вниз, как и не люблю слишком часто оборачиваться на прожитую жизнь.

  Шаг, еще шаг. Труба очень старая. Особенно хорошо это видно по ее неровной кирпичной поверхности. Видно, как поработали над ней зимний ветер и осенний дождь за эти десятилетия. Углы сгладились, грани потемнели, а раствор покрылся каким-то зеленым налетом. Через целые метры высоты тянутся темные подтеки, будто следы ручьев смолы из раны исполинского дерева.

  У меня действительно складывается впечатление, что я взбираюсь на вершину какого-то невиданного дерева. Жуткого, но заманчивого. Выросшего из семени, посеянного отчаяньем, обильно политого тоской и согретого одиночеством. И вот оно выросло - гордое, высокое, уродливое. А вот он я, букашка, медленно карабкающийся на его вершину.

  Шаг, еще шаг. Я тщательно обшариваю взглядом изъеденную временем поверхность трубы. Особенно много внимания привлекают эти чугунные скобы, эти ступени, ведущие меня в небеса.

  Как порой слабо и уже без былой надежности они вживлены в плоть усталой кладки, как замирающе-тревожно они поднимают меня вверх. Вверх, несмотря на груз страха, который гирей висит на моих ногах. Я вижу и даже ощущаю руками, как поработала над этими скобами ржавчина. Темно-рыжие пятна - следы ее поцелуев. Это там, далеко внизу, чугун блестит, отполированный ладонями шаловливых мальчишек, а здесь, на полпути к небу, только ржавчина его единственная и ревнивая хранительница, свидетель его неприкосновенности. А теперь еще и я. Мне даже кажется, что я оскверняю своими прикосновениями эти молчаливые, толстые, слегка шершавые прутья. Но ведь я не просто так. Мне надо...

  А некоторые скобы так пронзительно и предательски скрипят под руками, что что-то сжимается в груди от какой-то чудовищной, неземной тоски.

  Шаг, еще шаг. Труба очень старая. Такая старая, что ею уже и не пользуются. Уже прошли года, как ее нутро не знало жара, а ее горло не извергало из себя клубы копоти и пара. Но здесь, на этой высоте, она все еще жива, она тихо и низко непрерывно гудит. Ветер не дает ей умереть окончательно. Он продолжает играть на своей черной изнутри флейте. Он играет все так же на одной ноте долгую, бесконечную мелодию о своей жизни: все позади, все впереди...

  Ветер решил поиграть и со мной: он сорвал с моей головы шляпу, закружил ее и унес куда-то влево, потом вниз. Я остановился и проводил ее взглядом. Кажется она упала на крышу зеленого облезлого дома из соседнего квартала. Но это уже не важно. Шляпа сейчас мне ни к чему.

  А ветер продолжает заигрывать со мной. Он развевает мой желтый шарф и веселится с полами длинного черного плаща. Я не сержусь на него, хоть он и испортил мою прическу. За его мягкие прикосновения, за его свежесть я готов ему простить все.

  Шаг, еще шаг. Я все чаще смотрю вверх, задрав голову. Может мне и кажется, но теперь небо совсем близко. Кажется еще немного, и я смогу потрогать его поднятой рукой, провести по его поверхности подушечками пальцев, ощутив все его впадины и трещины. И тогда я смогу по его лицу прочесть все то, что оно видело, глядя сверху на нас и на дела наши. Сотни морщин появилось у него от этого зрелища. И даже видна седина. Вон она, а с нее моросит мелкий дождик, или, скорее крупный туман.

  Мои волосы намокли, а чугунные скобы холодно заблестели. Как замерзли руки. Иногда я сжимаю руку в кулак и пытаюсь согреть ее своим дыханием, другой же еще крепче сжимаю холодный и скользкий чугун. Потом меняю руки и продолжаю путь.

  Шаг, еще шаг. Вот я и на самом верху. Ветер тут еще откровеннее в своих прикосновениях, а небо почти готово нагнуться и поцеловать меня в лоб отеческим поцелуем. А земля...

  Отсюда видно, как раскинула она свои руки до горизонтов для объятья. Видно, как она зовет к себе, зовет с грустью в голосе, с состраданием в глазах и с легкой улыбкой любви на устах. И ждет, ждет, как мать заблудившегося сына. Как маняще красива она отсюда, несмотря на все ее болезненные язвы. Как маняще...

  ... и желание. Непреодолимое желание с криком броситься отсюда ей на грудь. Сорваться, - нет! - оттолкнуться от этой уже ненужной вершины трубы и упасть в толщу ветра, который донесет меня до земли. Донесет, не потеряет, не даст заблудиться. Все будет не так, как тогда, во все эти годы блуждания, где я тянулся за любовью, а сжимал в руках ненависть; где протягивал другому добро на ладони, а оказывалось, что швырял подлость. Здесь и теперь все будет не так. Не будет ошибок, не будет подмен.

  Я уже чувствую, как подогнулись мои ноги, как онемели руки, а пальцы, один за другим, вязко и медленно отпускают надежную опору. Один за другим. Точно так как мы отпускаем друг друга. И падаем. Один за другим.

  А я все смотрю и смотрю. И все пристальнее вглядываюсь в землю, словно пытаюсь прорваться взором через ее, отсюда туманное, лико и увидеть, что ждет меня там, за зеркалом?

  Я пролечу всего несколько секунд, но за это время я успею вспомнить все. Мне даже хватит времени для моей мечты. Потом удар. Боли я не успею почувствовать. И мою улыбку никто не сможет разглядеть на том, что когда-то было глупым лицом.

  Я вздохнул поглубже и крепче сжал в руках чугунный прут. Теперь все хорошо. Теперь все будет хорошо. Улыбнулся и начал свой долгий спуск на землю. Шаг, еще шаг...