Я плохо знал ее; думаю, что те немногие, кто видел нас вместе, с готовностью подтвердят этот мой тезис. Тем более удивительно, что письмо, в котором она отчасти объясняет свое странное исчезновение, было послано именно мне - и, насколько мне известно, больше никому. Вряд ли она считала меня особенно надежным доверенным лицом; скорее ей просто было все равно: она не надеялась вовсе, что ее объяснения будут поняты, и не была уверена, стоит ли вообще кому-то что-либо объяснять. В таком случае, посылка этого письма именно мне - мне, случайному лицу! - выглядит как почти бессмысленный жест, как шепот, обращенный к человеку, который стоит так далеко, что даже если кричать, все равно ничего не разберешь. Если бы я не стал разбираться в письме малознакомой мне женщины, то обстоятельства, перевернувшие ее жизнь, так и остались бы неизвестными, а ее поступки - неоправданными.
Я не буду здесь напрямую цитировать ее письмо, но не потому, что хотел бы чего-либо утаить или исказить. Все же я считаю себя писателем, и потому могу своими словами пересказать содержание этого злосчастного письма, о существовании которого до сих пор ничего неизвестно ни ее родственникам, ни самим близким друзьям; может быть, им было бы больно получить прямые доказательства того, что такой важный документ действительно попал ко мне, минуя их. А если я просто передам содержание письма, якобы хранящегося у меня, они всегда смогут утешиться мыслью, что я либо лжец, либо сумасшедший, или, может быть, счастливо совмещаю в себе оба этих качества. Хотя еще раз повторю, что это не так. Мне можно верить.
Еще хочу сказать, что она казалась мне другой, не такой, как в своем послании ко мне. Знай я, что она именно такая, наверное, вообще не стал бы общаться с ней. Или, напротив, необыкновенно сблизился бы. Не знаю; в этом деле есть много странного и непонятного; и чем я больше думаю о ней, тем меньше ее понимаю. Поэтому мне стоит как можно скорее переходить к самому рассказу - может быть, через несколько минут я совсем запутаюсь и уже не смогу изложить проблему сколько-нибудь связно.
Моя знакомая работала в редакции какого-то солидного литературного журнала. Как-то раз она взяла по привычке домой несколько рукописей, которые должна была просмотреть; и вот поздним вечером, превозмогая - нет, не отвращение, а попросту усталость - она выложила эти бумаги на стол и приступила к чтению. Имя автора рукописи, первой попавшей к ней в руки, показалось ей знакомым: кажется, она уже просматривала две или три его работы, и эта обещала быть не менее длинной и невыносимо скучной, чем предыдущие. Но нужно было прочесть хотя бы по диагонали; у моей знакомой вдруг появилось странное чувство, запрещающее ей пренебрегать этим сочинением. Так она дочитала до конца и несколько минут просидела в странной задумчивости; потом решила перенести свои мысли на бумагу - так она часто делала, чтобы лучше понять себя. И написала приблизительно следующее.
"Я скажу честно - мне не понравился прочитанный сейчас рассказ. У меня, смею надеяться, хороший вкус, и поэтому этот рассказ и в самом деле никуда не годится, и его никто никогда не напечатает. Но этот текст ведь не случайное сочетание слов и знаков препинания. Его писал какой-то незнакомый мне человек; все эти слова выражают его волю и согреты его (может быть, необыкновенными) чувствами. Да что я такое говорю! Даже если он полный идиот, у меня все равно нет никакой власти ни над ним, ни над его творениями. Это чужой и непостижимый мир, и снисходительно-насмешливое отношение к нему граничит почти что со святотатством".
Написав это, моя знакомая печально посмотрела на пачку рукописей, которые ей еще предстояло прочесть. Преодолев некоторую робость, она все-таки взяла в руки следующую повесть и некоторое время добросовестно штудировала ее - порой ловя себя на мысли, что ищет какой-то глубокие истины в самых избитых фразах; а уж если встречался какой-то действительно талантливый фрагмент, у нее захватывало дыхание, как будто она стояла у края пропасти.
Это было и в самом деле начало конца, и отныне любое столкновение с чужим разумом стало причинять ей боль. Не знаю, долго ли она проработала в своей редакции после того вечера. В письме говорится, что последние несколько недель она жила в полном одиночестве в маленькой комнатке: ей уже не хватало мужества видеться с кем-либо из своих близких, потому что она вполне осознала, что никого из них по-настоящему не понимает, и их внутренний мир остается для нее полнейшей загадкой. В этой комнатке стояло пианино, и первое время она с удовольствием играла на нем, пока не стала бояться таинственных сил, заключенных в музыке. Они там, разумеется, нашлись. Ей попалась на глаза нотная тетрадка с какими-то очень простыми - может быть, детскими - песенками; она стала играть и петь их, порой нарочно не попадая в ноты; но ничего не помогало: если ей удавалось уловить в песенке хоть малейшую искру вдохновения, то тут же становилось дурно, и перед глазами появлялись красные круги и черточки, наслаивающиеся одна на другую...
Письмо заканчивается еще более загадочно, чем начиналось.
Однажды утром она проснулась, но сразу не открыла глаз, и впервые за долгое время улыбнулась. Лежа с закрытыми глазами, она подумала о том, что чересчур уж эксплуатирует свои чувства. То же зрение, к примеру. За всю жизнь ее глаза впитали в себя огромное количество образов и красок. Может быть, стоило хотя бы несколько минут, зажмурясь, просто вспомнить об этих образах, утонувших где-то в глубинах сознания; вспомнить о прежних, а не забавляться новыми.
Это - почти подлинные заключительные слова письма. Больше о своей знакомой я ничего не слышал; она исчезла и из моего поля зрения, и из виду всех своих прежних друзей и родных. Память - вот что сближает всех нас, утративших ее.