Старая женщина не может заснуть, она лежит не смыкая глаз, прислушиваясь к звуку его дыхания. Так повторяется ночь за ночью. Она не спит, и все слушает его хриплые, болезненные вздохи. Стоит им прекратиться, как ей овладевает мучительное, напряженное ожидание, и она сама лежит затаив дыхание и чувствуя, как эти гнетущие мгновения давят со свинцовой тяжестью ей на грудь. Потом звук возобновляется, бывает постепенно, а бывает сразу. Он вовсе не переставал дышать. Он лишь на несколько минут пробудился, и затем снова уснул.
"Слава Богу!" вздыхает она. "Слава Богу!"
Днем она тоже постоянно прислушивается. Когда она на кухне, то краем уха она обязательно старается уловить звуки, доносящиеся из гостиной, где он читает. Ей слышен шелест страниц, которые он периодически перелистывает, и постукивание трубки о пепельницу.
Приободренная этими звуками она может вздохнуть свободно.
Она зовет его: "Эмиэль, Эмиэль, пора принимать капли!"
С трудом переставляя ноги, он возвращается на кухню. Его ступни неловко шаркают по полу, а налитые кровью глаза смотрят отсутствующим взглядом. Правая нога не сгибается после инсульта. Его сознание отчасти утратило ясность. Майка вечно чем-то заляпана. Когда он ест, изо рта у него капают слюни. А когда пьет, то вода стекает по подбородку. Часто ей приходится повторять свои слова дважды, прежде чем он начнет что-то понимать. Значительную часть времени он пребывает в прострации. Лежит на диване у радиоприемника, при этом совершенно его не слыша. Музыка звучит впустую. Комики, радиолюбители, репортеры, симфонические оркестры, все это он пропускает мимо ушей. Он поглощен мыслями о своей болезни. Лицо его уже походит на лицо мертвеца, посеревшее и ничего не выражающее.
"Эмиэль, Эмиэль!", зовет она.
Он медленно поднимается с дивана или со стула и мутным взглядом озирается вокруг. Вздыхает или кряхтит. Она подносит ему стакан воды, чуть порозовевшей от пяти капель лекарства. Он берет его, и, не говоря ни слова, выпивает до дна. Розоватая струйка сбегает по его поросшему седой щетиной подбородку и капает на майку. Она подходит к нему совсем близко. Поджимает губы и с ласковым, успокаивающим мычанием промокает его подбородок уголком своего носового платка. Потом вытирает мокрое пятно у него на груди. Нежно гладит его по розовой, обрамленной сединой макушке или трепетно, едва прикасаясь, проводит кончиками пальцев по его дряблым, небритым щекам.
"Эмиэль!" бормочет она с грустью.
Он снова опускается на диван, и она укрывает его индейским одеялом. Это то самое красно-черное шерстяное одеяло "Навахо", которое они купили почти пятьдесят лет назад, когда в медовый месяц езди на Западное Побережье. Она вспоминает, как она испугалась - или только притворилась что пугается - грозных на вид индейцев, собравшихся на станции у платформы, и как она взвизгнула, сперва от восторга, примеряя бирюзовый браслет, а потом от страха, когда ее со всех сторон тут же обступила толпа индианок, пихавших ей под нос разные вещицы, что-то наперебой бормотавших и жестикулировавших руками. Вспоминает, как Эмиэль крепко обхватил ее за талию, и его конвульсивно сжавшиеся пальцы так сильно впивались ей в бок, что она вся побледнела. Ей тогда насилу удалось пробиться назад к поезду.
Приемник продолжает транслировать передачу. Кандидат на политический пост выступает с речью. Его голос драматично нарастает. Он возвещает о том, что в положении государственных дел наступил кризис. Что перед страной стоят жизненно важные вопросы. Однако здесь, в их теплой и уютной гостиной, ни он, ни она не прислушиваются к словам этого государственного мужа. Ночь окружает их кольцом. Втискивается черными квадратами в занавешенные окна. Они одни. Они сидят, потеснее прижавшись друг к дружке. В этой освещенной лампой гостиной есть только они двое. Они выглядят так, словно они позируют для снимка. Кажется, что вот-вот раздастся щелчок камеры, "отлично!" скажет фотограф, и они оба улыбнутся и снова начнут двигаться.
Но сейчас они в ожидании.
В половину одиннадцатого она помогает ему поднятья со стула или дивана, и они идут в спальню. Он нагибается, чтобы снять свои домашние туфли.
"Не надо, Эмиэль, давай я сама", - шепчет она.
Руки ее удивительно ловкие и нежные, но вид их уродлив - вздутые вены как земляные червяки переплетаются клубками как под красной кожей с лиловатым оттенком.
"Вот так, старый ворчун!" - шепчет она.
Глаза ее с ласковой насмешкой посматривают на него из-под выбившихся из прически седых прядей, и он замечает в ее взгляде мимолетный, ускользающий проблеск - призрак ее юности - промелькнувший с застенчивой поспешностью, словно торопящийся как можно скорее упорхнуть прочь, смущенно понимая всю свою неуместность, подобно певчей птичке, что на миг села на мерзлую ветку, и бросив единственный испуганный взгляд на окружающий ее холодный мир, искрящийся ледяным бессердечием, сразу же унеслась обратно в то туманное и безмятежное измерение, откуда она лишь на мгновение чудесным образом явилась.
Пока он раздевается, она идет на кухню, чтобы приготовить ему чашку теплого молока.
"Эмиэль, Эмиэль!" зовет она.
Тяжело сопя, он тоже приходит на кухню. Его войлочные тапочки грустно шаркают по черно-белому клетчатому линолеуму. Расшатанные половицы скрипят. Тонюсенькими голосками они издают свои нерешительные жалобы под валким весом старика. Он опускается на стул возле кухонного стола. Несколько мгновений испытующе смотрит на ящик для льда и на газовую плиту, словно они задали ему какой-то вопрос, смысл которого он до конца не понял.
"Эмиэль, твое молоко", говорит она.
Тот словно не замечает. Тогда она сама подносит ему чашку к губам. Он не спеша потягивает молоко. Кряхтит. Полотенце для посуды едва успевает спорхнуть ему на грудь, чтобы белая струйка не залила майку.
"Эмиэль", - бормочет она с грустью.
Рассудок его отчасти утратил ясность. Порой она задумывается, отдает ли он себе отчет в своих действиях. Понимает ли ее, когда она обращается к нему? Она много разговаривает. В последнее время молчание угнетает. Оно перестало быть естественным, каким было до того, как он перенес инсульт. Сейчас молчание стало равнозначно ожиданию, а ожидание это непрерывный ужас.
Когда свет гаснет, она снова погружается в свои мысли. Они безжалостно теснят ее рассудок, и она бормочет вслух. Иногда ей вспоминается морской берег, где он лежит с ней рядом на теплом песке. Светлые песчинки ссыпаются с его ладони и струйками сбегают по ее голым ногам и рукам. Это воспоминание необычайно живое. Самое яркое в ее памяти. Она слышит шум накатывающихся волн и медленно щурит веки от ослепительного солнца. Меж сомкнутых ресниц сквозят радужные проблески. Она слышит его речь, такую же медлительную и ласкающую как струящаяся горстка песчинок. Роза. Роза. Роза. Роза. Он добивается, чтобы она улыбнулась. Но она не поддается и сдерживает улыбку. Она крепко сомкнула губы. Песок струится медленно. Потом чуть быстрее. Потом опять медленнее. Он щекочет ее голую кожу и кажется очень-очень теплым. Уголки ее губ невольно ползут вверх. Она заливается громким смехом. Земля под ней словно вздымается и покачивается. Этот миг вне времени. Он словно выгнулся в пространстве идеальной дугой, замер где-то на высшей точке.Она шепчет его имя. Потом ждет, затаив дыхание. Да. Он все еще рядом. Но теплый песок уже не струится из его горсти. И солнце больше не слепит сиянием. Кругом темно. Она медленно поворачивается в постели, глаза ее закрыты. Протянув руку, она может коснуться пальцами одеяла, которым он накрыт. Да. Она слышит его дыхание. Он все еще дышит. Устало продолжает издавать протяжные хрипы. Его дыхание - словно изможденное, отяжелевшее существо, которое мучительно силится ползти куда-то. Отчаянно отталкивается и цепляется за что-то, чтобы двигаться дальше. Как скоро оно окончательно замрет? Женщина содрогается. Нет, оно не должно. Никогда. Все что угодно, только не это...
И вот однажды она слышит, как что-то тяжело рухнуло на пол. Черпак для супа выпадает у нее из рук. Она замирает возле кухонной плиты и стоит не шевелясь. Все вокруг продолжает уверять ее в том, что ничего не произошло. Непринужденно тикают белые эмалированные часы. Гортанно булькает кастрюля, в которой варится и кипит морковка. Ранняя летняя муха жужжа вьется возле сверкающих медных панелей. Солнечный свет заливает листья гераней. Пересиливая себя, она стискивает пальцы, чтобы поднять упавший черпак. Крепко стиснув его в руке, она безотчетно держит его перед собой, словно оружие, и смотрит вперед невидящим взглядом. Еще миг, и она вновь услышит неторопливый шорох перелистываемой газетной страницы или позвякивание трубки о край стеклянной пепельницы. Он ждет этих звуков. Однако они по-прежнему не доносятся. Что-то внутри у нее леденеет. Становится твердым и холодным как каменная глыба. Она делает нетвердый шаг вперед. Незачем тянуть. Она откладывает черпак мокрый от супа черпак на застеленный скатертью стол и, направляется прямиком в гостиную, толкнув, открывает дверь...
"Эмиэль!" шепчет она. Задыхаясь, она больше не в силах ничего вымолвить.
Он стоит возле круглого дубового стола. На пол рухнул не он, а всего лишь большая книга.
"Я его смотрел. И уронил", объясняет он.
Это альбом с фотографиями тех мест, куда они вместе ездили в отпуск, когда были моложе. В нем снимки ниагарского водопада и Йеллоустоунского парка, Канады и Флориды и Грейт-Смоки-Маунтинс. Они начали заполнять его почти пятьдесят лет назад, когда отправились в свадебное путешествие на Западное Побережье. С тех пор, почти каждое лето, когда могли позволить себе выбраться из города, они регулярно добавляли в него снимки, и теперь он представлял собой большой том, полный фотокарточек.
Эмиэль медленно нагибается, чтобы его поднять.
"Нет, не надо", вскрикивает она. "Я сама!"
Она бросается к упавшему альбому. Часть снимков рассыпалась по ковру. Ее красные пальцы поспешно сгребают их в стопку. Она с усилием поднимает альбом и водружает его на стол. Они смотрят друг на друга. Он глядит на нее мутным взглядом. По углам его рта выступает слюна. Губы трясутся. А его глаза, до чего они влажные!
"Эмиэль, о, Эмиэль!"
Она порывисто и горячо обнимает его. Тесно прижимает к своей увядшей груди. Так бы держать его вечно в этом объятии. Время не должно отнять его у нее. Пусть все прочее рассыплется как песок. Но это она должна удержать!
"Эмиэль!" говорит она, словно приказывая. Она даст ему убедиться, что у нее хватит сил для них обоих.
Но он избегает смотреть ей в глаза, во взгляде которых он мог бы почерпнуть эти силы. Вместо этого он уклончиво вертит головой, мельтешит, отворачивается. Тогда ее твердость изменяет ей. И потеряв последние ее остатки, она такими же неуверенными шажками шаркает за ним вслед через всю комнату, уже не пытаясь заговорить приказным голосом и сделать вид, что она по-прежнему сильна, а лишь цепляясь за его рукав, и напрасно умоляя его поделиться с ней хоть чем-нибудь, что он сейчас переживает.
"Эмиэль, что такое? Скажи мне!"
Она направляется в угол комнаты, и она следует за ним. Он не пытается обернуться к ней и убежать от нее. Он лишь стоит там, в углу, избегая на нее смотреть, пока ее слабая хватка не отпускает его рукав, и тогда он бормочет: "Просто я задумался. Вот и все".