Колум Маккэнн : другие произведения.

Корзина полная обоев

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Внимание. Все переводы некоммерческие и сделаны исключительно в учебных целях в качестве литературных упражнений. Attention. All the translations are non-commercial literary exercises. I did them solely for studying purposes. Это история о японском эмигранте по имени Особэ, который после Второй Мировой войны поселился в маленьком ирландском городке и открыл магазин обоев. Герой-рассказчик вспоминает, как старшеклассником он работал у Особэ на летних каникулах. Особэ никогда не говорил о своем прошлом и герой представлял, что он был жертвой Хиросимы. Он красочно описывал друзьям ужасы, которые якобы довелось пережить японцу. Но спустя много лет, получив известие о смерти Особэ, он узнал факт, который поведал о страшной судьбе японца намного более красноречиво, чем его вымышленные, полные ужасов истории.
  
  Колум Маккэнн
  
  
  
  
  КОРЗИНА ПОЛНАЯ ОБОЕВ
  
  
  
   Говорили, что в сороковых годах он занимался тем, что определял пол суточных цыплят - худощавый, бледный человек, отбывший заключение в лагере для японских военнопленных неподалеку от гор Айдахо. Нескончаемыми месяцами ему приходилось отбирать новорожденных петушков от куриц. Он приехал в Ирландию чтобы забыть обо всем этом. Бывало что старички, расположившись поудобней за барной стойкой, выдумывали чудовищные преступления, которые он якобы совершил в прошлом. У себя в Японии, рассказывали они, он цеплял электрические провода к гениталиям летчиков, ритуально кромсал пленных мечами и подвергал молодых морпехов пытке медленно падающих капель. Жестокость, утверждали они, была написана у него лице. Темные, глубоко запавшие глаза, осунувшиеся щеки, полные бескровные губы и крошечный шрам над правым глазом. Даже женщины сочиняли о нем фантастические небылицы. Будто бы он был четвертым сыном императора, или поэтом, или генералом, несущим бремя неразделенной любви. Для нас, ребятни, он был пилотом камикадзе, который в последний момент струхнул и выпрыгнул с парашютом в океан, откуда некая свирепая и чудесная волна вынесла его прямо в наш городок.
   Порой его можно было увидеть на пляже: он бродил вдоль берега, низко свесив голову, и время от времени нагибался, чтобы подобрать камешек. Мы нередко прятались в дюнах и, разгребая руками высокую траву, тайком наблюдали, как он набивает галькой карманы штанов. Он мог часами петлять своим размашистым шагом вдоль берега, наедине с чайками, что резким рывком взмывали с песка в небо и рыбацкими лодками, тихо качающимися на волнах. Как-то раз, мне было тогда лет двенадцать, мне довелось наблюдать как он носился вдоль кромки воды, следя за бурым дельфином, который то нырял, то снова появлялся из волн в полусотне метров от берега. Однажды Пол Раен обернул запиской кирпич и высадил им окно его дома, что стоял в центре нашей деревни на улице в пятнадцать таких же небольших коттеджей. Послание гласило "отправляйся домой, япошка". На следующий день мы заметили что окно заклеено листом обоев, а Пол Раен сам отправился из школы домой с кровавой коркой под носом, получив за то, что лишил нас возможности поглазеть в окно гостиной Особэ.
   Особэ приехал в Ирландию еще до моего рождения, где-то в пятидесятых. Его необычная наружность не осталась бы незамеченной ни в одном ирландском городке: ежик черных, торчащих как хвойные иглы волос и взгляд, скрытый тенью полей коричневой шляпы. У одного местного домовладельца, жившего за городом, он купил себе обветшавший двухкомнатный коттедж: хозяин, видимо, полагал, что Особэ останется здесь на месяц, от силы на два. Но, как рассказывал отец, в первое же лето как он здесь обосновался, к его дому подкатил огромный грузовик, нагруженный горами обойных рулонов. Особэ и пара дюжих дублинцев перетащили все в дом, а чуть позже он разместил на окне гостиной вывеску "Продаются обои, спрашивайте внутри". Люди пошушукались о том что обои эти были краденными и их завезли из Японии по смехотворно низкой цене, разорявшей ирландских оптовых торговцев. Целый месяц у Особэ никто ничего не покупал, пока однажды моя тетя Мойра, которая ославилась тем, что однажды вдребезги напилась с поэтом Бренданом Беханом в Республиканском пабе в Дублине, не нанесла ему визит и не заказала цветочный узор с капелькой розового для своей гостиной.
   Особэ покатил вдоль реки к ее дому на своем черном велосипеде. Рулоны обоев, банки клея, ножи и щетки он сложил в корзину на руле. Тетя очень хвалила его работу, хотя после того как она обратилась к Особэ, люди какое-то время шушукались о ней после утренних воскресных служб. "Он и в ту пору был таким же тихим, как теперь", - рассказывала она мне. "Живет себе тише садовой сони, и его самого надо оставить в покое. Он хороший человек и ни в жизнь никому не причинил вреда". Что до слухов, которые о нем ходили - тетя только смеялась над ними.
   К тому времени, как я появился на свет, Особэ стал уже таким же неотъемлемым и примелькавшимся персонажем городка как редактор газеты, вечно ронявший из карманов брюк носовые платки, лавочник, который крал все футбольные мячи, что залетали на задний двор его дома, или солдат, потерявший правую руку сражаясь за Франко. На улицах люди кивали ему головой, а в пабе Гаффни никто не мешал ему спокойно насладиться утренней пинтой Гинесса. Торговля его товаром шла бойко и время от времени когда местный мастер на все руки Киран О'Молли болел, его звали прочистить засорившийся туалет или поправить покосившуюся дверь. Поговаривали, что он встречался с молодой девушкой из Голуэй, полоумной, которая пришивала к платьям по три рукава и разгуливала в таком виде по улицам. Однако эти слухи были не более правдивыми, чем все прочие, даже наоборот, потому что никто никогда не видел, чтобы он выбирался за пределы городка, даже на своем велосипеде.
   По-английски Особэ говорил неуверенно и покупая в магазине пачку сигарет или банку джема обращался к продавцу шепотом. По воскресеньям он никогда не носил свою коричневую шляпу. Девушки хихикали, встречая его на улице, несущего над головой красный японский зонтик от солнца.
   Мне было шестнадцать когда Особэ вывесил на двери своего дома объявление, сообщавшее, что он ему требуется помощник для работы по оклейке обоев. То лето выдалось знойным, земля была сухой как кость и сезонной работы в полях не было. За обедом отец вздыхал о том, что эмиграция нанесла тяжелый удар по делам в его похоронной конторе. "Все разъехались умирать кто куда", сетовал он. "Даже эта миссис Хайнс, будь она неладна, решила нас всех пережить". Однажды вечером мама зашла ко мне в комнату и села возле кровати, нервно теребя свои пальцы. Она тихонько забормотала, что мне следует наняться к японцу, и что я уже достаточно взрослый, чтобы приносить на стол хлеб. Я и сам еще раньше заметил, что в хлебе, который она пекла дома, больше не было изюма.
   На следующее утро, облачившись в синий шерстяной джемпер и старые рабочие штаны, я добрался, стараясь никому не попасться на глаза, до дома Особэ и постучал в дверь.
   Его коттедж был завален рулонами обоев. Они громоздились один на другом по всей гостиной, тесно обступив небольшой стол с парой деревянных стульев. По большей части обои были неяркими, но все вместе образовывали странный коллаж из цветов, лоз и замысловатых фигур. Стены самой гостиной хозяин оклеил дюжинами образцов, и в доме висел тяжелый запах клейстера. На полу многочисленными рядами сидели маленькие бумажные куколки с забавными, почти комичными лицами. Старый философ, молодая девушка, иссохшая старуха, солдат. В одном из углов лежала стопка японских книг. На ней - батон нарезанного хлеба. Под ногами валялись пустые сигаретные пачки. Каминную полку украшала коллекция найденных на пляже камешков. Я приметил также немало мелких монет и несколько однофунтовых банкнот, разбросанных здесь и там по дому, и кроме того двадцатифунтовую купюру, торчавшую из-под лампы. На плите засвистел чайник и хозяин наполнил чаем две китайских чашечки.
   - Добро пожаловать, - обратился он ко мне. Блюдце звякнуло у меня в пальцах. - В доме много большая работа. Ты помогай мне?
   Я кивнул и отпил маленький глоток странно горчившего чаю. Руки хозяина были длинными и тонкими. На запястьях темнели возрастные пятна. Серая рубашка обвисала на его худых плечах.
   - Иди дома за велосипедом, сегодня мы начинаем. Очень хорошо?
   Мы поехали к старому дому Гормана, который три года стоял пустым. Особэ насвистывал песенку, крутя педали, и люди глазели на нас из машин и из окон домов, пока мы дружно катили по улицам. Из передней корзины велосипеда Особэ торчали пять бледно-зеленых рулонов, а я держал в правой руке две банки клейстера, и рулил только свободной левой. Возле школы, дымя длинной сигарой, околачивался Пол Раен. "Будешь много упражнять кулак, Доннели, станешь узкоглазым", крикнул он и я пригнул голову пониже к рулю.
   Три месяца назад дом Гормана купил некий американский миллионер. В школе поговаривали, что этот американец разъезжает на огромном Кадиллаке, и что у него есть пять дочерей блондинок, которые обожают местную дискотеку и, по самым достоверным сведениям, не прочь порезвиться за сенными стогами. Однако, когда мы с Особэ подъехали на велосипедах к тому дому, внутри не оказалось ни души. Особэ извлек из кармана рабочих штанов связку ключей и не спеша прошел по всем комнатам, указывая на стены: каждым шагом он поднимал с пола облачко пыли. В тот день мы пять раз проделали путь от его коттеджа до дома Гормана, чтобы доставить туда нужное количество рулонов и банок клейстера. В конце дня, после того как я перевез на плече лестницу, Особэ достал новенькую десятифунтовую купюру и вручил ее мне.
   - Завтра начинаем поклеить, - сообщил он и слегка поклонился. Ты быстро ездишь на велосипеде, - прибавил он.
   Я вышел наружу. Солнце низко склонилось над городом. Под звуки мотива без слов, который Особэ, задержавшийся в доме, напевал себе под нос, я вскочил на велосипед, и, спрятав деньги поглубже в кармане, покатил домой.
  
   В то лето я взахлеб читал книги у себя в спальне, и я мечтал, чтобы Особэ поведал мне какую-нибудь необыкновенную историю о своем прошлом. Думаю, я хотел завладеть частицей его самого, хотел пережить в душе его историю, чтобы она стала и моей собственной. Я решил, что она непременно должна быть связана с Хиросимой, с детьми "пикадона" - как нарекли японцы вспышку и гром ядерного взрыва. В этой истории должны были присутствовать обугленные телеграфные столбы и стволы деревьев, пустошь бетонных руин, голый каркас устоявшего под ударной волной здания. В ней были бы и люди с расплавленными лицами, неистово несущиеся по улицам. И вздутые трупы, относимые течением реки Ота. Шифер крыш лопался бы от жара. А сам Особэ плевался в американских и британских солдат, рассевшихся под сгоревшими сакурами и жующих свои резинки. Возможно, в его истории, он протянул бы ладонь к лицу молодой девушки, покрытому гнойными язвами. Или массировал обожженный скальп мальчика. Женщина, с которой он дружил, увидела бы свое отражение в миске супа и завыла. Возможно, он бросился бы бежать в сторону холмов и бежал, бежал не останавливаясь. Или просто зашагал бы прочь и пустился скитаться по узким дорогам в своих деревянных сандалиях с миской для подаяний в руках. Его история была бы своеобразной картиной буддистского ада под небом, наполненным непрестанным гулом Б-29 в облаках.
   Но Особэ работал без лишних разговоров, и раскатывая клейстер по стенам большого старого дома, с каждым днем понемногу менявшего цвет, только потихоньку напевал себе под нос мотив песенки.
   - Шон, - обращался он ко мне c улыбкой на комично ломанном английском, - однажды ты станешь великий оклейщик обоя. Задумайся какая важный наша работа. Мы клеить хорошо и люди радоваться, клеить плохо и люди грустить.
   Он покупал большие бутылки газировки Клаб Оранж и пачки печенья Голдгрейн и раскладывал их прямо на полу во время обеда. Однажды утром он принес с сбой радио и затрясся всем своим старым телом от хохота, когда поймал волну одной из дублинских станций поп-музыки. Как-то раз, шутки ради, он отставил в сторону лестницу и мне пришлось повиснуть на двери, ухватившись за планку. Особэ искусно обращался с ножом и разрезал листы одним плавным движением. В конце дня он садился и выкуривал две сигареты, оставляя мне от каждой последнюю затяжку. Затем он возвращался в дом, усаживался, сложив ноги лотосом, напротив стены, которую оклеил последней и раскачивался назад и вперед, тихо улыбаясь и кивая головой.
  На что похожа Япония? - спросил я его однажды вечером, когда мы возвращались на велосипедах домой, почувствовав при этом, как на ладонях у меня выступил пот.
  Страна как любая другие. Меньше красивей как здесь, - сказал он и обвел руками поля и холмы.
  Почему вы сюда приехали?
  Вот как долго лет назад , - он указал пальцем на свой нос. - Уже не помню. Прости.
  Вы воевали?
  Ты задаешь много вопросов.
  Я слышал, вы были в Хиросиме.
  Он шумно расхохотался и захлопал себя по бедру.
  На такие вопросы, - сказал он, - мне нечего тебе ответить. Некоторое время Особэ продолжал ехать молча. - Хиросима была печальным местом. Японцы не говорят об это.
  Но все-таки вы были в Хиросиме? - опять допытался я.
  Нет, нет, - ответил он. - Нет, нет.
  Вы ненавидите американцев?
  Зачем?
  Ну потому что...
  Ты очень молодой. Незачем думать про такое. Думай про то, как хорошо научиться клеить обои. Вот что важно.
   Каждое утро в восемь часов мы выезжали к дому, где работали. Газон перед ним был сухим и хрустел под ногами. Окна третьего этажа почернели от сажи. Когда играл радиоприемник, его звук разносился по всем комнатам. Особэ трудился необычайно энергично. В жаркие дни он высоко закатывал рукава своей рубашки, обнажая жилистые руки. Однажды, когда по радио сообщили о том, что в Японии произошло землетрясение, он побледнел и сказал, что на долю его страны выпало слишком много страданий.
   По вечерам мы с компанией друзей стали собираться возле моста выпить сидра: я покупал его в больших бутылках из той части заработанных денег, которую оставлял себе. Их хватало и на собственные сигареты. Я начитался книг о Второй Мировой выдумывал для приятелей фантастические небылицы про Особэ: будто бы он жил как раз в том городе на юге Японии, на который сбросили бомбу, и что от его семьи остались только тени на стене здания муниципалитета, а их самих начисто стерло с лица земли. Сам Особэ, заливал я, находился в тот момент в полутора десятках километров от эпицентра: он был в широченных оранжевых штанах, какие у них носят плотники, и большой соломенной шляпе. Здание, в тени которого он работал, послужило ему прикрытием. Его швырнуло на землю волной взрыва, а когда он очнулся, по всему городу стоял вой. Свою семью он так и не нашел. Вокруг эпицентра на обломках бетона темнели клочки людских тел: они были разметаны повсюду. Особэ решил уехать подальше, чтобы забыть об этой боли: он странствовал по миру и в конце концов оказался на западе Ирландии. Друзья присвистывали сквозь зубы. Они передавали мне бутылку, которая ходила у нас под мостом из рук в руки.
   Иногда отец с матерью спрашивали меня об Особэ, осторожно прощупывая почву наводящими вопросами, которые они вскользь задавали за столом во время обеда, после того как я отдавал им большую часть моего дневного заработка..
  Странный он тип, - замечал отец.
  Что-то скрывает, не иначе, - отзывалась мама, звякнув вилкой о зубы.
  Похоже, он малость того, а Шон?
  Да нет, он ничего.
  Говорят, он какое-то время жил в Бразилии.
  Бог его знает, вполне мог, - соглашалась мать.
  Он ничего мне не рассказывает, - подводил я итог такому разговору.
   Потому что я наверняка знал только то, что он приехал в наш городок без какой-либо веской причины: просто взял и решил здесь осесть. К примеру, мой дядя жил в Гане, старший брат в Небраске, а один дальний кузен работал бурильшиком неподалеку от Мельбурна, и их выбор нисколько не казался мне странным. Вероятно Особэ был из их породы - странник, отщепенец, хотя я не хотел представлять себе его таким.
   Все лето, выдавшееся на редкость жарким, мы работали вместе: мы закончили дом Гормана и взялись за несколько других. Мне начало нравиться взбираться по дорогам на наших велосипедах, мазать стены клейстером и сочинять новые небылицы для друзей, во время наших посиделок под мостом. Кто-то из них работал в забегаловке, кто-то собирал сено с измученных зноем полей, пара ребят продавали мячики в гольф клубе. Каждый вечер, когда я потчевал их историями про Особэ, лица их озарялись светом того огонька, который мы дружно поддерживали. Мы кивали головами и отхлебывали из бутылок, пораженные ужасом и красочными подробностями событий. В городе, из которого он спасался бегством, бушевали огненные метеоры, рассказывал я. Люди носились по улицам зажав мешки риса в оплавленных руках. Синтоистский монах читал над мертвецами молитвы. Там, где когда-то цвели сливы, из земли поползли пучки странных сорняков, и Особэ, полуголый, с опаленным горлом и глазами, брел все дальше и дальше, прочь из города.
  
  
   Как-то утром, в конце лета, Особэ открыл мне дверь. "Все работы почти сделана, - объявил он. - Мы празднуем по чашечке чая".
   Он мягко взял меня под руку и проводил к стулу, что стоял посреди гостиной. Я окинул ее взглядом и заметил, что Особэ снова переклеил обои. Он наклеил новые поверх старых. Нигде, как обычно, не было ни пузырьков, ни отслоившихся углов, ни остатков клейстера по краям листов. Я представил, как он не спал до глубокой ночи, и напевал себе под нос, любуясь, как вокруг него постепенно складывается новый узор. Однако, за исключением стен, дом представлял собой хаос, состоявший из буйной мешанины самых разных вещей - тарелки, чашки, восточный зонтик, ломтики сыра в упаковках, футон, свернутый валиком в углу. На небольшом газовом обогревателе рядом со столом лежала двадцатифунтовая купюра. Еще одна десятка нашла место на полу возле стола. Коричневая шляпа, которую носил Особэ, была нацеплена на угол двери. На каждом шагу валялись кисти.
   - Ты хорошо поработал, - похвалил Особэ. - Скоро опять в школа?
  Через пару недель.
  Будешь клеить обоя? Опять снова? Если я найду тебе работа?
   Прежде чем я успел ответить, он вскочил на ноги, чтобы впустить в дом кошку мармеладного окраса, которая принялась скрестись во входную дверь. Она была бродячей. Мы часто видели, как она дожидалась объедков на заднем дворе забегаловки. Как-то раз Джон Броган попытался поймать ее громадной сетью, но у него ничего не вышло. Она удирала от всякого, кто к ней приближался.
   Особэ опустился на корточки и замахал руками так, словно собирался ее отдубасить: эти движения подействовали на кошку и заставили подойти ближе. Его тонкие руки, точно мельничные крылья, мягко описывали в воздухе дуги. Кошка таращилась на него, застыв на месте. Вдруг, одним молниеносным жестом, Особэ сгреб ее в охапку, перевернул на спину, и прижав одной рукой к полу погладил сильным и твердым движением ладони. Кошка откинула голову назад и заурчала. Особэ рассмеялся.
   На миг я люто возненавидел его самого и его вечную скрытность, обыденность забот, в которых он проводил лето, его заурядность и полнейшую банальность той роли, которую он играл в моей жизни. Он должен был быть героем или просветленным. Он должен был поведать мне какую-нибудь невероятную историю, которую я хранил бы в памяти всю жизнь. Ведь разве не он носился вдоль берега, высматривая в волнах бурого дельфина, разве не он наполнял карманы галькой и мог сцапать пальцами дикую рыжую кошку?
   Пока Особэ занимался кошкой, повернувшись ко мне спиной, я окинул глазами комнату. Я надеялся заметить какую-нибудь вещицу - дневник, картину, рисунок, нагрудный значок - все что угодно, что позволило бы мне больше узнать о нем. Потом я бросил взгляд через плечо, подошел к газовому обогревателю, взял лежавшую на нем двадцатифунтовую купюру, быстро сунул ее себе в носок и оправил штанину. Когда я снова сел за деревянный столик, мои руки дрожали.
   Вскоре Особэ повернулся и подошел ко мне с кошкой на руках, продолжая поглаживать ее тем же твердым движением ладони. Правой рукой он достал из кармана рабочих брюк сто фунтов в новеньких десятифунтовых купюрах и вручил мне со словами "Для твоя школа". Я чувствовал, как спрятанная в носке двадцатка съезжает верх, и когда я попятился из двери на улицу, мой желудок начало сводить от тошноты.
  Ты очень хорошо поработал, - похвалил Особэ. - Приходи навещать.
   Только позднее я сообразил, что так и не выпил чашку чая, которую он мне налил.
   В тот же вечер, вдрызг напившись сидром под мостом, я шатаясь побрел к дому, где жил Особэ. Я перелез через изгородь на задний двор, и громыхнув садовой тачкой, что стояла возле выставленных в ряд цветочных горшков, подобрался к окну. Я увидел Особэ в комнате: он был поглощен тем, что намазывал на стену клейстер плавными, полукруглыми движениями валика. Я насчитал пять листов с разным узором: стена должна была нарасти в толщину больше чем на добрых полсантиметра. Я хотел, чтобы на этот раз Особэ все делал небрежно: не разглаживал листы, кромсал бумагу ножом как попало, однако он выполнял свою работу как всегда - кропотливо и искусно. Все это время он потихоньку напевал себе под нос, а я стоял пьяным снаружи и смотрел на него, позвякивая сдачей с той самой двадцатки, лежавшей в глубине кармана.
  
  
   Спустя годы, когда я усваивал в лондонском Ист-Энде английский акцент, я получил от отца письмо. Дела в его конторе по-прежнему шли кое-как, виной чему были печально знаменитые последствия новой волны эмиграции. Старая миссис Хайнс все еще не сыграла в ящик. Пять новых муниципальных домов стояли пустыми и даже дом Гормана в очередной раз перепродали. Американец с кадиллаком и пятью дочерьми блондинками так и не въехал в него. Наша команда по хёрлингу снова проиграла в том году все матчи. Зато урожай сена собрали изрядный.
   На последней странице письма отец сообщил что Особэ умер. Его тело пролежало никем не обнаруженным три дня, пока моя тётя Мойра не заглянула к нему чтобы отнести корзинку фруктов. Отец писал, что когда он зашел в дом, смрад стоял таким, что его чуть не вырвало. У входной двери собралась соседская детвора: они кучковались за порогом, зажимая руками носы. Но смерть Особэ не оставила людей равнодушными: завсегдатаи паба Гафни решили скинуться на похороны и к ним присоединились другие жители городка. Люди щедро бросали деньги в большую коричневую шляпу, которую владелец закусочной носил от дома к дому. Моя тётя выбрала ему хороший гроб, хотя кто-то сказал, что это могло бы его оскорбить и что тело следует отправить в Японию, чтобы там кремировать. На такое предложение тётя Мойра только презрительно фыркнула и сама выбрала цветы для букета на его могилу.
   Вечером после похорон люди собрались помянуть умершего, и опять прокатилась волна слухов, правдоподобность которых была сообразна количеству выпитого виски - однако теперь все были более или менее уверены в том, что Особэ был жертвой Хиросимы. Все молодые ребята, кто работал у него в летние месяцы, своими ушами слышали от него яркие подробности о том, что произошло тем страшным августовским утром. Особэ бежал из города обутый в пару деревянных сандалий. Вся его семья погибла. Их стерло взрывом с лица земли. Он пустился скитаться по свету. В письме отец добавлял что под утро, когда собравшиеся протрезвели, все сошлись на том, что Особэ был достойным человеком, независимо от того, каким было его прошлое. За все эти годы у него поработало немало молодых ребят, и он обходился со всеми честно, хорошо платил и откровенно рассказывал о своей жизни. Люди смеялись над тем, каким странным сделался под конец жизни его акцент: когда он заходил в лавку купить сигарет и спичек, он наклонялся через прилавок и шепотом говорил продавцу "фигарет ис письки". Все в городке привыкли видеть, как он проезжает по улицам на своем велосипеде, с большой лестницей на плече и его будет сильно не хватать.
   Но самым странным, писал отец, было то, что когда он зашел в дом Особэ чтобы вынести тело, комната показалась ему необычайно маленькой. В помещении, где так долго пролежал покойник, обычай велел сжечь постельное белье и содрать со стен обои. Однако когда отец вогнал в стену нож, он обнаружил что она оклеена бумагой больше чем в полметра толщиной, хотя с первого взгляда этого было не заметно. Обои покрывали стену бесчисленными слоями. Особэ как будто специально старался заключить себя в толстых стенах, возможно это было своего рода психологической травмой, которую причинила ему бомбардировка. Поскольку обои были слишком плотными, отец и члены городской управы решили снести дом и похоронить под завалом все, чем владел хозяин. В доме не нашлось ни писем, ни медицинских бумаг ни каких-либо свидетельств указывавших на то, что Особэ был очевидцем самого страшного происшествия нашего века. Это было жалким жестом с моей стороны, но в тот вечер я отправился колесить на велосипеде по Лондону. Я гнал не разбирая дороги, яростно налегая на педали. Кровь стучала у меня в ушах. Со лба катил пот. Цепь скрипела. Перед моими глазами возникала дорога в Ирландии - дорога, покрытая травой, пожелтевшей от летнего зноя, тонкая фигурка человека в коричневой шляпе, державшего путь вдоль реки, кошка цвета заходящего солнца, стена, которую он мало помалу придвигал к себе все ближе, дорога что целую вечность вьется среди сухих полей и приводит к серому песку побережья, дорога, которая давным-давно сгинула, вынырнула в каком-то совершенно ином месте, но которая до сих пор во мне. Ранним утром я обнаружил себя на берегу Темзы, что неохотно и бесцельно катила вдаль свои седые воды. Я бросил в них двадцатифунтовую купюру и смотрел как она очень медленно, очень нерешительно кружась поплыла по течению к конечному пределу моря, дабы воздать честь мертвым, их смерти и тому, как они умирали.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"