Летняя ночь темными лапами навалилась на дачный поселок. Тихо. Только слышен лай собак, выпущенных сторожем. Истомясь весь день взаперти, они сейчас носятся вдоль штакетников, поминутно помечая углы. Кроме них никто не суетится. Большинство дачников засветло укатило в город, а те, кто остался, улеглись спать. Лишь в двух-трех местах светятся окна, за которыми еще никак не угомонятся под загулявшие хозяева.

  Борис Ефимович Алсуфьев, известный более как писатель Виталий Штурм, задержался на крыльце своего дома. Он сам только что выпроводил гостей. Их машины сейчас кивали фарами, на бугре за поселком. Застолье, в честь 55-летнего юбилея писателя, закончилось. Вчера был официальный вечер в доме литераторов, а сегодня на даче собирались друзья и нужные люди.

  Борис Ефимович несколько раз вдохнул остывающий воздух и почувствовал усталость. Затянувшееся застолье утомило его. Алсуфьев не был пьян - всего две рюмки коньяка за вечер. Еще, будучи молодым, Борис Ефимович взял себе за правило не злоупотреблять спиртным. Алсуфьевская забота о здоровье не ограничивалась только этим. Ежедневная зарядка, обязательный бег трусцой, раз в неделю теннис и сауна - позволяли поддерживать себя в хорошей форме. Единственное, что выбивалось из целенаправленной установки на долголетие - курение. Борис Ефимович не мог, да и не хотел до конца отказываться от табака. Хотя и здесь, в последнее время, шел на компромисс: ограничил число выкуриваемых за день сигарет до трех.

  В последний раз, глянув на исчезающие вдали огоньки автомобилей, он вошел в дом, взял сигареты и поднялся на балкон. Алсуфьев любил такие минуты. Темнота. Все вокруг замирает. Прожитый день пробегает перед глазами, позволяя спокойно оценить свои действия, успехи и неудачи. Но сегодня анализировать не хотелось. Мысли кружились только вокруг приятного: "Чудный вечер. Хорошие закуски и льстивые слова юбиляру...". Утром не надо никуда спешить - можно поваляться подольше. Он мог себе это позволить: книга, над которой он напряженно работал, полгода наконец-то закончена. Далась она, на удивление, трудно, отняв много сил. "Посплю до двенадцати", - решил он. После обеда Борис Ефимович планировал навестить одну молоденькую журналистку. У симпатичной особы хватало ума не отвергать ухаживаний Алсуфьева (члена редколлегии толстого журнала), а тот в свою очередь проталкивал ее публикации. Умением извлекать выгоду из любых обстоятельств, а особенно из своего положения, Борис Ефимович очень гордился.

  Потянуло ветерком. Алсуфьев сразу озяб. Он аккуратно прикрыл балкон и направился в кабинет. Работать он не собирался, просто не хотелось попадаться на глаза жене, разбирающей праздничный стол. Был риск оказаться привлеченным к уборке. Шагнув в кабинет, он сразу учуял табачный дым, резкий, незнакомый. "Нина?" Но жена, да и он сам в кабинете никогда не курили. Это была святая святых дома. Алсуфьев замер. Всех гостей проводили. В доме, кроме него, оставались только жена и служанка. Их голоса доносились сейчас снизу, из столовой.

  В темноте кабинета пыхнул огонек от сигареты. И ничего. Ни поскрипывания кресла, ни постанывания половиц. Тишина. Мысль о подвыпившем, забытом госте мелькнула и осыпалась мозаичными буковками. Он хорошо помнил, что лично проводил каждого к автомобилю. Таинственное шестое чувство завопило об опасности. Алсуфьев выругался про себя: его пистолет (подарок одного генерала) лежал там же, в кабинете, в верхнем ящике стола. Стараясь двигаться неслышно, он включил свет. В кресле посреди комнаты, развалился незнакомый мужчина. Он сидел полуприкрыв глаза и не пошевелился при появлении хозяина. Рука его, с зажатой в ней сигаретой, расслабленно лежала на подлокотнике. От сигареты тянулся вверх дымок, пропадая в складках люстры. Борису Ефимовичу бросился в глаза пепел, рассыпанный по полу. Гость, как бы нарочно, не желал замечать идеального порядка в кабинете. Хозяйский вид незнакомца неприятно покоробил Алсуфьева. Забыв прежние опасения, он вскипел:

  - Что Вы здесь делаете? Кто Вы такой?

  - Погаси верхний свет. - Неожиданно произнес сидящий. - Зажги лучше лампу.

  Спокойная, почти бесцветная манера приказа походила на распоряжение школьного учителя дежурному. Не чувствовалось и доли сомнения в том, что сказанное не исполнится. Под гипнозом этого голоса Алсуфьев послушно включил настольную лампу и погасил люстру. Привычного уюта, создаваемого светом лампы, не получилось. Полумрак кабинета с уродливыми, вытянутыми тенями показался ему зловещим. "Рэкет", - первое, что пришло в голову, моментально прослабив коленки. Борис Ефимович, аккуратно ступая, вернулся к столу. Отсюда удобнее наблюдать за нежданным гостем, и пистолет под рукой. Хотя от этих ребят его "пукалкой" не отобьешься, все равно достанут. Сколько раз он писал о мафии, рэкете, но ни разу не мог представить себя в роли жертвы. "Дождался...". Он принялся судорожно перебирать в памяти фамилии знакомых, прикидывая, чьим именем можно прикрыться в случае чего.

  Странный гость поднял глаза на хозяина и усмехнулся: "Не узнал?" Алсуфьев недоуменно пожал плечами. Сидящий в кресле мордоворот, лет тридцати был ему не знаком. Аккуратно подстриженные светлые волосы, крупные черты лица, которое было скорее привлекательным, чем грубым, шрам у виска. Именно шрам, косой, от уха до виска, не портящий лица, что-то ему напоминал, а что, он не мог понять. Возможно, когда-нибудь он встречал этого человека: где-нибудь на приеме, среди охранников элиты или же, мимолетно, на бензозаправке. Но что бы их знакомили? Никогда. В этом Алсуфьев был абсолютно уверен. Он еще раз внимательно оглядел гостя: рубашка с короткими рукавами, джинсы. Вместо ожидаемого пистолета - на коленях книга: огромная, этакий фолиант, в красном бархатном переплете, с двумя замками по торцу. Незнакомец улыбался, глядя на недоумевающего хозяина.

  - Я твое дитя.

  Алсуфьев оторопел. "Дитя?... Рэкетир?... Сын? Не может быть!"

  - Что за шутки? - В конце концов возмутился он. Чего-чего, а такого поворота он никак не ожидал.

  - Чего уж тут шутить, - гость явно наслаждался смятением писателя.

  - Прекратите, или покиньте мой дом! - Сорвался Алсуфьев и, видя насмешку в глазах гостя, положил руку на телефон. - Иначе вызову милицию.

  - Что за обывательская пошлось. Чуть что - милицию. Даже смешно.

  - Вы находите ситуацию комичной?

  - Но я действительно твой сын. Александр Родионов. Саша. Саша Родионов.

  Алсуфьев помолчал, перебирая в памяти имена.

  - Нет, - уверенно заявил он, - женщин с такой фамилией я не встречал.

  - При чем здесь женщины. Помнишь? "14 февраля", "Мясорубка", "Ее последний день".

  - ??? - Борис Ефимович по-бабьи открыл рот. Новый знакомый - Родионов перечислял названия его романов.

  - Дошло? Виталий Штурм или, в миру, Борис Алсуфьев - мой папаша. Ты создал меня, Сашу Родионова, свой персонаж.

  - Да ладно, - отмахнулся Алсуфьев, - Вы однофамилец?.. Не предполагал, что встретил человека, которого выдумал. Прототип, которого никогда не видел в жизни.

  - Нет, я самый настоящий литературный персонаж и среди людей никогда не существовал.

  - Ну, хватит розыгрышей, - Алсуфьев перестал возмущаться. Он немного успокоился, чувствуя, что сидящий явно не пытается причинить ему неприятности.

  - Можешь проверить. Позови жену. Я пришел только к тебе. Она меня не увидит.

  Желая прекратить глупую комедию и в конце концов избавиться от нахала, Алсуфьев подошел к двери и громко прокричал в коридор: "Нина! Поднимись ко мне!" Он вернулся опять к столу, всем своим видом показывая долготерпение хозяина, которое вот-вот должно иссякнуть.

  Спустя минуту в кабинет вошла жена.

  - Ты курил здесь? - Удивилась она.

  - Мы тут разговариваем ... - замялся Алсуфьев.

   - С кем? - Она подошла к мужу, мимоходом отодвинув с прохода кресло с сидящим в нем Родионовым. Она сделала это слишком легко, словно в кресле и не сидело шестипудового мужика.

  - Ты переутомился, - Нина потрогала лоб мужа. - Не засиживайся. Ложись пораньше.

  Она покинула кабинет, так и не заметив незнакомца, словно того и не было в комнате. Алсуфьев оцепенело глядел на необычного гостя. "Привидение?... Схожу с ума?!... Заработался. - Он улыбнулся, - Нина! Они сговорились. А трюк с креслом?!" Он осторожно подошел к молодому человеку сбоку. Сначала легонько, потом сильнее попытался вернуть кресло обратно. Это ему не удалось. Он не смог сдвинуть его ни на сантиметр, настолько тяжелым оно оказалось. Тогда он осторожно коснулся руки Родионова. При этом палец Алсуфьева не прошел, как полагается сквозь призрака, а уперся в упругий бицепс, теплый, как у обычного человека. В ответ Родионов больно ущипнул писателя.

  - Убедился? Я существую только для тебя.

  Несколько минут Алсуфьев ходил по комнате, потирая ущипленное место. Наконец его мысли выстроились определенным образом. Он хлопнул себя по коленкам:

  - Вот так подарок! Литературный герой на юбилее своего создателя! - Борис Ефимович вновь заходил по комнате, - Удостаивались такого другие? Подумать только! Если я не схожу с ума. Вы, оказывается, существуете! Мои герои. У Вас свой мир? - Глаза его блестели. Губы растянула глупая улыбка.

   Необычный гость подождал, позволяя Алсуфьеву осознать происходящее. Видя, что тот стал в состоянии воспринимать снова, пояснил:

  - Люди называют наш мир духовным, или астральным, миром тонких материй. Мы оживаем, когда открывают книги. Заново любим, страдаем и ненавидим. Ровно столько раз, сколько читатель переживает сюжет.

  - Как это получается?

  - Объяснять сложно. Бытие и сознание взаимосвязаны. Любая мысль становится частичкой нашего мира, живет в нем.

  - Чертовски приятно. Встретить своего героя! Да еще в такой день! - опять понесло Алсуфьева.

  - В последний день, - негромко сказал Родионов.

  Алсуфьев, расхаживающий взад-вперед, замер:

  - Как? ... Не понял?

  - В свой последний день.

  До Алсуфьева не сразу дошел смысл сказанного. Наконец слова гостя протиснулись в сознание, разбухли, вытесняя другие мысли. Он медленно повернул голову и натолкнулся взглядом на глаза Родионова. Это были глаза палача, с неподвижными зрачками, холодными, как у охотящейся кобры. Он почувствовал как снизу, его обдало противным, знакомым с детства, холодком страха. "Как? Что же это такое? ..." Цепенеющий мозг проявлял картинки то его новой машины, то уютной дачи, шикарной квартиры в городе, затем почтительные гримасы в доме литераторов и, неожиданно, молоденькой журналистки, к которой он собирался завтра. Картинки обреченно темнели и пропадали, словно подчеркивая тщетность мирских соблазнов.

  - Почему? - Выдавил из себя Алсуфьев. - Я здоров, полон сил.

  Родионов вздохнул, как отец, в пятый раз, разъясняющий задачку дочери:

  - Я мог бы долго объяснять тебе, что наши миры взаимосвязаны, что очень важно равновесие добра и зла для вас и для нас. И так далее и тому подобное. Да какая тебе разница. Ты нам мешаешь и все!

  - Вы... . Вы убьете меня?

   - Ты еще не понял? Зачем же я здесь? Поздравлять тебя?- ухмыльнулся палач.

  - В чем я виноват? Просто пишу. И все.

  - Пишешь? - литературный герой внезапно рассердился, - Да, если б твоя "писанина" воспитывала людей. Если бы она хотя бы заставляла их думать, тогда - да. Ты молодец. Но ты потакаешь их прихотям. Держишь нос по ветру. Куда мода, туда и ты. Нужен секс - пожалуйста. Нужна жестокость, по больше крови и переломанных костей - извольте.

  - Но это мой хлеб. Моя профессия.

  - Простой слесарь точит деталь. Это его работа, его честный заработок. И от силы десятки людей пользуются этой деталью. Схалтурит - лишь немногие чертыхнут бракодела. Твою "продукцию" читают сотни тысяч. Твой брак впивается в мозги тысячам. Калечит незаметно, исподволь. А это страшнее. Ты не воспитываешь, а развращаешь.

  - Все пишут так.

  - Пишут. Но ты притягательнее, а значит достовернее.

  Слова Родинова, существительные и глаголы, ложились бетонными блоками, выстраиваясь в подобие тюремной стены, у которой исполняют смертные приговоры. Алсуфьев почти физически ощущал их твердость, шероховатость, с выщербинами от пуль. Слова-блоки давили, выстраиваясь тупиком, безнадежно отгораживая его от прежней шумной жизни. Даже у такого словесного жонглера как Алсуфьев, не хватало убедительности и сил пробить тяжеловесную стену доводов своего литературного персонажа. Оправдания писателя даже не сотрясали ее, мягко шлепаясь, словно птичий помет об асфальт.

  - Ты не сделаешь этого.

  - Почему? - Неожиданно удивился Родионов.

  - Отцеубийство всегда считалось тягчайшим преступлением. Я создал тебя. Ты не имеешь права, не имеешь. Это противоречит вашим законам.

  - Именно я. Твой любимец, который обеспечил тебе имя. Романы обо мне стали бестселлерами. Ты стал популярен, богат. А помнишь, каким ты вывел меня? Проницательным, холодным, безжалостным. В литературе это становилось модным на фоне инфантильных интеллигентов и сморкающихся в рукав работяг. Тебя прикончит один из твоих персонажей, которыми ты играл как куклешками: захотел - сунул в постель, захотел - убил. Что тут говорить. Сам знаешь.

  Родионов требовательно протянул руку:

  - Дай ручку.

  Алсуфьев машинально подал ему авторучку. Внезапно он вспомнил про пистолет, бросился к столу и вытащил из ящика оружие.

  - Это я убью тебя! - Рука его дрожала, на лбу проступил пот.

  Родионов рассмеялся:

  - И как? Я же дух или черт знает что.

  Алсуфьев торопясь, нажал на спусковой крючок. Еще. Еще. Пистолет молчал. Опомнясь, Алсуфьев рывком снял его с предохранителя и передернул затвор. Наведя пистолет на Родионова он снова встретился с ним взглядом. Зрачки гостя расширились на всю радужную оболочку, давили, проникали под черепную коробку, пригинали к земле. Алсуфьев опять потянул спусковой крючок, но палец не шевельнулся. Его свело судорогой. Отчаянно, Алсуфьев стал помогать другой рукой. И на этот раз ничего не получилось. Тогда он отбросил в сторону бесполезный пистолет и разрыдался:

  - Ну, убивай. Убивай.

  - Сейчас. - Родионов раскрыл книгу, лежащую у него на коленях. Небрежно полистав страницы, он остановился ближе к концу. Затем снял колпачок с ручки.

   - Ну, давай! Что медлишь? - Выкрикивал Алсуфьев. - Книжку решил почитать? Издеваешься?

  - Это твоя книга - книга судьбы. Слыхал о такой? Не сказка. - Родионов постучал пальцем по ней, - Я буду твоим корректором. Сделаю последнюю запись, и ты умрешь.

  - НЕТ!

  Алсуфьев бросился к нему, попытался отнять ручку. Но литературный персонаж оказался сильнее. Он оттолкнул писателя. Тот отлетел к окну и упал, больно ударившись плечом о подоконник.

  - Не надо. Пожалуйста, - он попытался встать на колени,

  - Брошу писать. Устроюсь дворником.

  - Раньше надо было думать. Твое "творчество" серьезно подтолкнуло наш мир к злому. А такого допустить нельзя. Это не моя воля. Я - исполнитель.

   - Я напишу опровержение. Покаюсь. Вернись, объясни им, - продолжал уговаривать писатель.

  - Твои книги читают тысячи, а критикой интересуются единицы.

  - Я буду стараться. Все сделаю, что скажешь. Не убивай,

  - скулил Алсуфьев.

  - Хорошо, - Сдался палач, - Дам тебе шанс. Подожду пока. Если за ночь ничего не произойдет, что переполнит чашу нашего терпения, я просто уйду. А ты выполнишь все, что обещал. Но, скорее всего тебе не повезет. В одном из домов, на улице Зеленой, паренек собирается лишить невинности свою молоденькую подружку.

  - При чем здесь я? Какой-то подонок трахнет созревшую дуру, а я умирай? При чем здесь Я?!

  - Паренек зачитывался твоими романами, - невозмутимо пожал плечами Родионов, - Ты не научил его, что ЭТО делается по любви. Пожинай, напрямую, свои плоды. Или справедливость только для книг?

  Его вопрос остался без ответа. Алсуфьев заворожено следил за молодым человеком. Палач убрал ручку от книги и замер, прислушиваясь к чему-то своему. "Боже, милостивый, пронеси, - Шептал писатель, - Помоги, Господи. Брошу сочинительство. Никогда не сяду за письменный стол". Тошнотворная усталость сковала тело. Сверху в окне послышался тихий шелест. Алсуфьев оглянулся. Ночная бабочка обреченно билась о стекло, из последних сил стремясь к свету. С тупым насекомьим упрямством она пыталась пробить невидимую преграду. "И ты, дура, к огню, на смерть? Что за идиотская потребность лететь на свет и мучительно издыхать, опалив крылья," - подумал он. "Давай, давай, за компанию". Он потянулся открыть форточку, но скрип кресла оторвал его от окна. Это шевельнулся палач. Он начал писать. Алсуфьев подскочил к нему. Он попытался что-то сказать, хоть на мгновение остановить безжалостную руку, но гортань пересохла, язык не повиновался.

  Последняя запись в книге судеб не была мудреной: "17.08.1995г. Борис Ефимович Алсуфьев...". Ровные буквы ложились на плотный глянцевый лист, и казалось, чернильная гадюка вылезает хвостом вперед из-под пера, чтобы в конце строки выбраться полностью и ужалить. Алсуфьев зачаровано глядел, не в силах что-либо поделать. Тело сковало. На сердце могильной плитой навалилась тяжесть, воздух стал тягучим, не проходил в легкие. Алсуфьевское сердце, сдавленно бившееся, вздрогнуло от невыносимой боли и остановилось. Писатель Виталий Штурм, он же Борис Ефимович Алсуфьев, упал. Молодой человек покосился на лежащего и дописал :" ... умер". Затем, помедлив, поставил точку.

  За окном завыла собака. Ее вой подхватили другие, возвещая округу о покойнике. Усталая бабочка на окне остановилась, обведя лупообразными глазами комнату, с телом писателя, лежащим возле пустого кресла, с одинокой авторучкой на сиденье.