Аннотация: Сказка не для детей и клириков. То, что было обещено в Новой Теологии, тем, кто осилил первую страницу.
Сказка на известную тему
Эксперимент начинался.
Доктор Глоб, шутливый приверженец суеверий со специфическим чувством юмора, прежде чем включить заветное устройство, переборщив в пафосе, сказал:
-В первый день весны, когда природа пробуждается к новой жизни, мы, приступая к этому эксперименту, рождаем новую, идеальную жизнь.
После этой фразы, со зверским криком чтобы хоть кто-нибудь, включил наконец свет, профессор дернул какой-то диковинный рычаг подскользнувшись в темноте на оброненном кем-то бутерброде. Когда в лаборатории, наконец зажгли свет, все с удивлением обнаружили, что все происшедшее ни сколько не повлияло на начало самого эксперимента, но серьезным образом отразилось на его научном руководителе, по стечению обстоятельств, при столь неудачном падении Глоб опрокинул на свою, достаточно скудную шевелюру банку флюорисцентной краски, отчего от его чела, особенно при освещении сзади, исходило мерцающее свечение. Суть опыта была достаточно банальна, и врят-ли соответствовала помпе его начинания, ведь даже подготовка к нему занимала всего семь дней включая выходной. Этим опытом старик хотел доказать, что элементарный, генетически оригинальный организм способен жить практически вечно в стерильных условиях абсолютного пространства.
В первый день мы только тем и занимались, что пытались отладить систему света, что нам удалось с великими трудностями, связанными с допотопной системой питания, ветхими экранами, и постоянно подвирающими системами слежения времени, но к нашему счастью, суета окончилась к сумеркам, если не считать надоедливые ошибки со временим, но профессор, посчитав их ничтожными, разрешил всем передохнуть. В следующие четыре дня мы возились с созданием идеальных условий для этих профессорских козявок, разводили какую-то растительность и устраивали твердые оболочки, получали необходимую жидкость и устраивали теневое освещение из каких-то подвернувшихся под руку миниатюрных светильников разного диаметра. На шестой день, когда все было подготовлено, профессор, с глумливой физиономией ярмарочного шарлатана достающего крапленую колоду, запустил мудреный прибор, и через несколько мгновений в оборудованном нами стерильном мирке барахтался подопытный организм.
Профессор, глядя на это чудо с сомнением, сказал, как отрезал:
-Однако, может и сдохнуть, или от скуки, или вообще непонятно от чего, надо-бы ему Пару.
После этого, посверкивая глазами закоренелого садиста, что-то отковырнул от несчастного подопытного, и бросив это в свой ужасного вида агрегат, принялся создавать Пару, но толи он не то отковырнул, толи аппарат, по причине своей допотопности не сработал, как ему было положено, но Пара, прямо скажем сильно отличалась от прототипа даже внешне. Глоб, после постигшей его конфузии, пытался, было, учинить следствие, по поводу порчи казенного имущества в виде своей машины, но после того, как выяснилось, что аппарат давно списан, как морально устаревший, набросился на нас - его сотрудников. Самодеятельное следствие ни к чему не привело, потому, что я в это время пытался стереть с лабораторного стола неприличное слово, а другой лаборант ушел в буфет за свежим пивом, оба мы находились далеко от аппарата и не какие ручки покрутить, от нечего делать, не могли. Для повторного клонирования и прототип было жалко, и рабочее время заканчивалось, назавтра была суббота - выходной.
Новая трудовая неделя была большей частью посвящена почиванию на лаврах удачного начала эксперимента. Профессор, массовик - затейник, вытребовал в соседней лаборатории, занимающейся телепатическими процессами, старенький, наполовину раздерганный на запчасти, транслятор, принялся заставлять меня чинить и приспосабливать его для общения с подопечными. Все мои попытки отвертеться от этой занудной работы и убедить его в том, что общение с только что появившимися на свет букашками по интеллектуальной мощи сравнимо с ковырянием в носу ни к чему, кроме обвинений в моей бездарности не привели, а лишь сделали процесс починки непереносимым, от "глубокомысленных" комментариев сварливого старикашки. Пока я возился с непокорным транслятором старик, торжественно сияя, окрашенной шевелюрой, нарекал первенцев в обстановке напоминающей подготовку к свадебной церемонии. Он бродил по лаборатории бормотал что-то себе под нос, размахивал руками, делал страшные глаза и, наконец, остановившись у, непонятно кем принесенного в лабораторию, торшера, указав крючковатым пальцем на перегоревшую лампочку, выдал:
-Ничего в голову не лезет, пусть первый будет Альфой, а второй и единственный Омегой.
Покончив с этим жизнеутверждающем актом он, с еще большем остервенением, принялся за меня, не давая улизнуть на обеденный перерыв. Въедливый старикан позволил мне оторваться от хламоподобной груды приборов только после того, как я, не без гордости, заявил, что теперь он может ковыряться в носу вместе с Альфой и Омегой сколько ему угодно. Профессора, как подменили после этого, он практически не отходил от идеального закутка с подопытными, прогуливаясь по периметру, и бренча передатчиками транслятора, как заправский шаман. В момент очередного обхода, находясь в состоянии творческой эйфории, наш дед свалил со стола полную авоську свежего пива только, что принесенную вторым лаборантом из буфета, где он превозмогая себя боролся с присущим ему утренним томлением. Случись в этот момент землетрясение, оно врят-ли произвело бы на технического работника лаборатории столь удручающее впечатление, а уж тем более не смогло бы сделать столь асоциальной его личность. После того, как к нему вернулся дар почти речи, он двинулся на профессора и выдавил из себя:
-Образина плешивая, в буфете нет больше пива, и в магазине нет, и на станции нет, и вообще в городе нет - только завтра привезут, ты понял, мешком пришибленный.
Профессор, нужно отдать ему должное, не остался равнодушным к этому крику души, срываясь на визг, он парировал словесную интервенцию из-за крохотной баррикадки сооруженной им на всякий случай:
-А вы сегодня на работу опоздали и у вас профсоюзные взносы не уплачены.
Словесная дуэль продолжалась в этом духе около часа, и единственным пострадавшим из-за этого зигзага судьбы оказался я. В результате переговоров высоких договаривающихся сторон технический сотрудник был изгнан из светлой лаборатории в темную подсобку, а вся тяжесть обеспечения эксперимента свалилась на мои худые плечи. Вздорный старикан после этой пивной катастрофы стал принимать во мне докучливое участие, и в дополнении к моим прямым обязанностям я был вынужден выслушивать лекции о важности эксперимента, а в качестве поощрения общаться с Альфой и Омегой.
Альфа и Омега, судя по всему, были довольны.
Что с них возьмешь, пива им не нужно, а все остальное у них и так есть.
Утро понедельника не предвещало с самого начала ничего хорошего, начиная с того, что я естественно, проспал, как всякий нормальный человек после собственного дня рождения, опоздал на свой автобус, а пока добирался до нашего института на перекладных, изводя себя в утренней давке, потерял перчатки, единственный подарок имеющий прикладное значение. Переступив порог лаборатории, в настроении близком к состоянию тротиловой шашки к которой готовятся поднести взведенный детонатор, я остановился на пороге с открытым ртом в котором застряли проклятия на голову всем и вся. В состояние комы меня повергло занятие нашего старика профессора, я не считаю себя ханжой, но подобное времяпровождение в его возрасте, кстати, о возрасте; каждый раз, отмечая профессорский день рождения, все стыдливо умалчивали о количестве прожитых им лет, но мне кажется, что если-бы он ушел на пенсию вместе с моей прабабушкой он бы все равно успел бы очень сильно перетрудился, и несмотря на это, он с интересом листал аляповатую брошюрку - "Секс в молодой семье". Утерянные перчатки моментально вылетели из моей головы, она наполнилась мыслями о больнице с решетками и дюжих медработниках, которых, видимо в шутку, называют санитарами. Постаравшись придать голосу, как можно более елейную интонацию я поинтересовался, что это профессор изволит читать и не принести ли ему стакан воды, наперед, добавив, в него лошадиную дозу успокоительного. К моему удивлению Глоб, как ни в чем небывало, отложил журнальчик в сторону, и поведал мне, что нашел это произведение у себя на рабочем столе среди поступившей корреспонденции, и хотел понять почему все это попало к нему.
Надо полагать, что моя физиономия все еще хранила следы недоверия, поэтому он брезгливо переложил занятный фолиант в мусорную корзину, и как бы давая понять, что инцидент исчерпан, сверкнув фосфорицирующей шевелюрой осведомился:
-А как наши Альфа с Омегой поживают?
Видимо задело старикана фривольное издание, если он не бросился проведать своих подопечных сразу, как только переступил порог нашего храма науки.
Стоило нам только заглянуть в виварий, как я сразу понял, что день сегодня будет длинным, и что я не напрасно лишился своего подарка, если рассматривать эту пропажу, как знамение. Еще раз, более внимательно, обследовав стерильный вольерчик мы посмотрели друг на друга, а затем, не сговариваясь, на корзину с мусором, в которой минуту назад исчезла злосчастная книжонка, появление которой на профессорском столе теперь не казалось столь случайным. Дело в том, что Альфа и Омега поживали припеваючи в полном соответствии с содержанием еритического издания, больше того, было совершенно очевидно, что скоро у молодоженов можно ожидать приплода.
Старик, опрокинув стакан воды и закусив его пригоршней валидола вперемешку с нитроглицерином развил бурную следственную деятельность, пытаясь вывести на чистую воду того пакостника, который научил этому безобразию, наших подопытных. Обвинения в мой адрес мне удалось снять, достаточно легко, предъявив два билета на электричку и мозоль на ноге, которую я приобрел в походе, где мы и пытались отмечать мой день рождения. Уборщица, тетя Клава, своим повизгивающим неопрятным голосом, дала отпор профессорским дедуктивным способностям по всем правилам военной стратегии, повергнув логические доводы Глоба в беспорядочное бегство:
-Чё ты на рабочий класс напраслину городишь, галстук надел, а совести совсем не имеешь, нагадют тута, а мне убирай. Животную мучают, страм глядеть, в профком заявлю чтобы вы тут в грязи потонули, тьфу на вас, охальники.
Способности тети Клавы к риторике, и мощь ее лексического запаса в сочетании с блеском золотых клыков, не оставляла шансов на успех, тем немногим оппонентам, которые считали себя достаточно здоровыми психически, для попытки начать бесперспективный диалог, я, не без причин подозреваю, что великий Демосфен предпочел бы сложить свое оружие оратора, к вечно старым ботам институцкой бестии и спастись почетным бегством, скрывшись в чреве своего бочкообразного жилища.
Чем дальше продвигалось следствие, избавляясь от отработанных версий и путаясь в предлагаемых алиби, тем мрачнее становился профессор, следы преступления неумолимо вели его расследование к двери подсобки. Я тоже был уверен, что появление на столе злосчастного издания и будущая плодовитость нашего эксперимента имеют свое начало не в путанице генетических кодов, а в уничтоженном, профессорской рассеянностью, пиве.
Весть о неожиданном повороте эксперимента с неизъяснимой быстротой облетела все закоулки учреждения, и в один страшноватый момент, дверь распахнулась, и на пороге предстал перед нами институткий завхоз, обеспокоенный сведениями, о происходящих вне планов, смет, распоряжений и согласований метаморфозах на вверенной его попечению площади. Профессор было, по доброте душевной обрадовался, что ему помогут в благородном деле сыска, но тирада завхоза заставила профессора задуматься о самом опыте:
-Значить так, по плану две твари, и средствов отпущено только на двоих, опять же ликтричество, тепло, уборщица жалуется работы больше. О чем себе граждане ученые размышляют в свободное от культурного отдыха время? А мыслють они наверно так: завхоз и с питанием поможет, и с Клавдией Матвевной сговорится. А коли двойня тройня, тода как? А ежели, внучки? Хозявство, не резиновое, его в учете и контроле содержать надобно. Чего по смете положено, то и отпускать будем, а опосля, ваша забота, мозгами крутить.
Зачитав этот невеселый приговор, завхоз, сверкнув старомодным пенсне и буркнув еще что-то неразборчивое под нос бесшумно исчез, оставив после себя запах крепкого табака и тройного одеколона.
К концу рабочего дня согрешившая парочка была переведена из идеального вольера в огромный, подготовленный в спешке котлован дожидаться, во главе с профессором, дополнительного финансирования и плодиться в соответствии с инструкциями из бессмертного произведения - "Секс в молодой семье".
Эксперимент, как мне стало казаться, шел в тупик семимильными шагами. Завхоз беспощадно пресекал робкие попытками профессора бороться с всевластием сметных расходов, он строго следил за "ликтричеством", и как только на экране счетчика появлялись заветные цифры, не вникая в докладные записки Глоба и лепет его мольбы, лишал нас электропитания, изводил нас отказывая в дополнительных требованиях на получение питания и удобрений для флоры и фауны, в итоге этой многодневной осады наш питомник приобрел вид лоскутного одеяла. Местами, где нам удавалось поддерживать первоначальные условия внешней среды, он благоухал как ни в чем небывало, а по краям порой напоминал безжизненную пустыню, подёрнутую местами свежим ледком.
Но самое страшное открытие, ожидало нас впереди. Однажды, мы с удивлением обнаружили, что один из представителей нашей внутренней фауны, с умилением глядя в нашу сторону, с аппетитом заканчивает жевать другого. Профессор схватился за голову:
-Теперь, эти твари перегрызут друг друга.
В один из дней, тлетворное влияние каннибализма докатилось и до семьи Альфы, дальние родственники которого, не поделив, что то между собой, передрались, и дошли до смертоубийства. Старик пришел в неописуемую ярость, и сотворил, с внешнем видом убийцы, некую, пакостную метаморфозу, сделав его изгоем в собственном обществе.
Профессор промолчал целую неделю, причем, его нервозные метания по лаборатории не должны были сулить экспериментальному виварию ничего хорошего, а уж крючковатые пальцы старика, ежесекундно терзающие, что-то невидимое, должны были бы подготовить, если бы они могли видеть это душераздирающее зрелище, наших подопечных к самому отвратительному.
В понедельник старикан пересек порог преисполненный, судя по вспененной шевелюре, неукротимой решительности, он, как сумеречная тень прошмыгнул к пульту управления экспериментом, удивленно сверкнул очками по множеству кнопочек и ручичек и с самозабвением одержимого органиста принялся дергать и нажимать все подряд. Преисполнившись сомнения, мне оставалось только стоять за его спиной и ожидать в какую еще пакость выльется экспериментальный пыл Глоба. Наконец старик вздохнул, и с видом удава уже загипнотизировавшего кролика, поставил таймер на цифру сто двадцать.
Покончив, видимо с подготовительным этапом своих злокозненных действий, профессор нахлобучив на свои седины злополучный транслятор и схватив небольшой сачок, которым в обычной жизни ловят аквариумных мальков, буркнув себе под нос что-то вроде Рубикон остался позади, направился прямиком к обрыву экспериментального котлована.
(Затрудняюсь себе представить, как выглядело со стороны подопытных исчезновение в сачке одного из них, но мне кажется, что это сродни исчезновению из косяка ему подобных карася заглотившего наживку.)
Профессор, поместив свою добычу в опустевший идилический загончик, пристроился рядом, и принялся, оживленно жестикулируя, что то ворковать, то и дело, тыкая пальцем в сторону пульта управления.
Монолог этот был чрезвычайно нудным, и по большей части содержал вперемешку азбучные истины и перечисления методов наказания, по личному опыту зная, за подобным занятием профессор забывает о существовании окружающих я, предварительно трижды сплюнув, удалился играть в настольный теннис.
Судя по всему, профессор тренировал свои ораторские способно и после рабочего дня, потому, что он ни словом не обмолвился о моем счастливом отсутствии на следующий день. Я не берусь судить о ценности проведенного в этих витийствах профессором времени, но единственным моим желанием на следующее утро было то, чтобы он продолжал свои словесные экскурсы как можно дольше, а мне предоставил бы время для занятий у теннисного стола. Честно говоря, я не большой любитель прыгать за белым мячиком, но в соседний отдел нагрянула группа симпатичнейших практиканточек, предусмотрительно удаленных руководством этого отдела, чтобы не падала производительность труда, за пределы лабораторий, и собравшихся вокруг теннисного стола, который, на моей памяти, по прямому назначению практически не использовался, становясь периодически то барной стойкой, то местом отдыха для посетителей этого бара. Сам процесс игры был второстепенен, и служил скорее оправданием встреч, самым любопытным в которых было не участие в спортивном поединке, а времяпровождение в качестве болельщика. Наблюдение за стремительно изменяющимися контурами девичих тел, приправленное замысловатыми откровениями миниюбок, доставляло неподдельное эстетствующее наслаждение с примесью мозахизма. Но, переступив порог лаборатории на следующее утро, я с тоской осознал, что цветы жизни в недалеком будущем будут радовать кого угодно только не меня. Старик громоздился за своим столом с видом самодержца готового преподнести своим подданным утомительную гадость, и подданные в моем лице, к сожалению, оказались правы в собственных прогнозах:
-Молодой человек.
За секунду до этой фразы можно было еще надеяться, что у профессора, например, пропал карандаш или его не устраивает погода на улице, но после столь пугающего начала, рассчитывать, покинуть лабораторию можно было только в следующем столетии:
-Я решил посвятить вас в детали следующей стадии эксперимента.
Если начало тирады повергло меня в шок, то продолжение обязано было внушить мне предсмертный ужас, что, собственно, и произошло, ибо совершенно обессиленный ниспадающими на мою несчастную голову откровениями я в изнеможении плюхнулся в кресло, а старикан, по всей видимости, удовлетворенный произведенным на меня впечатлением продолжал:
-Наша важнейшая работа из-за происков, некоторых трусливо скрывающихся, шалопаев, - при этом он с омерзением тыкал скрюченным пальчиком в сторону подсобки, - подверглась ничем неоправданной агрессии...
Дальше все продолжалось в том же духе: призвать к ответу, всем строиться, каленым железом, мы на каждого найдем управу; в общем, как я и ожидал, до теннисного стола я не добрался, и в качестве сомнительной компенсации уразумел, что удумал наш научный руководитель. Оказалось, что он всему эксперименту, через отловленного сачком, представителя объявил ультиматум: если они продолжат свою цивилизацию в этом пакостном направлении, и не исправятся до момента сто двадцать, будет им всем худо, впрочем, как именно будет им худо он не уточнял. Грубо говоря, если завтра к утру наше экспериментальное болото не превратится во что то удобоваримое, профессор задумку свою коварную осуществит. Профессор, видимо не очень рассчитывая на собственное красноречие, приказал мне отправиться в подшефный колхоз и пригнать поливочный трактор, а затем смонтировать систему подачи воды к нему, день, как не крути, пропал.
На следующее утро экспериментальное болото приветствовало нас в полной неизменности, и старику ничего другого не оставалось, как выловить неудачливого парламентера и втолковать ему какие-то мудреные правила спасения на водах. К этому моменту трактор, дребезжа поношенными шестеренками, уже в полной готовности громоздился на берегу котлована, простирая поливочную стрелу над всем, что копошилось внутри. После обеда, кое как, отделавшись от механических забот, я обнаружил в виварии любопытное действо: парламентер-неудачник сколотил четырехугольную посудину и загонял в неё, как в зоопарк, всю живность эксперимента, и буквально на моих глазах закончив это собирательство, задраил вход в свой кривой ящик. Это событие показалось мне любопытным, и я, было, собрался сказать об этом старику, но он, на моё удивление, околачиваясь невдалеке, тоже с интересом разглядывал спасательные потуги ренегата. В ответ на мой вопросительный взгляд, Глоб трескуче, как охрипшая от мороза ворона, каркнул:
-Врубай непрерывный полив, вода будет, с завхозом я договорился, сорок суток будем все чистить...
За шелестом хлынувшей воды я уже не мог расслышать, что именно собрался очистить профессор. Следующие сорок дней непрерывного полива были для меня настоящим раем, придумав необходимость постоянного слежения за процессом низвержения водных масс, я прибывал во власти теннисной эйфории в окружении милейших барышень. Но, видимо, концепция отмщения во всю властвует и за пределами лабораторного корпуса, ибо последующие сто пятьдесят дней я не видел ни одной свободной секунды: удалить воду из котлована было намного сложнее чем поместить ее туда - постоянно забивалась канализация, выходили из строя ветхие насосы, смывалась почва, отключалось освещение, исчезало энергопитание. А в это время неприкаенный ренегатский ящик шарахался по мутным волнам, время, от времени выпуская пернатого разведчика.
Усилия наши не пропали даром, и через некоторое время, вода стала убывать, посадив, многострадальную посудину, на макушку кучи подводного мусора, а затем, и вовсе, котлован, предстал перед нашими глазами, в достаточно приличном виде, но уж никак нельзя было сказать, что он стал чистым, но профессор казался вполне довольным нашей работой, и в окружении радуги, создаваемой последними потугами дождевальной установки, вооружившись транслятором, ворковал что-то задушевное, подопытным, столпившимся около спасательного ящика.
Перечислять все хитроумные козни Профессора, которые заводили эксперимент в непролазные дебри, я просто не берусь.
Он, напакостил подопытным, тем, что они разучились понимать друг друга, каждой кучкой общаясь только на понятном этому семейству наречии, он расселял их в различные места котлована, поставив созданные общности в неравные условия, замораживая одних, и мучая жаждой иных. Время от времени он творил, видимо теряя терпение, душещипательные чудеса, отчего, несчастные обитатели, скорее всего, тронулись своим микроскопическим умишком, и уж я не знаю по какой причине вообразили себя божим созданиями.
Пожалуй, что дальнейший пересказ, терпеливый мой собеседник, продолжать смысла не имеет, тем более, что, Ваш покорный слуга, ни в коей мере не хотел посмеяться над чьим-то мироощущением, все дело в интерпретациях и попытках задуматься...