Этапы, этапы! Их я страшусь больше любого лагеря, все там отдано на откуп начальника конвоя, а он боится вверенной его заботам массы серых бушлатов и стремится, по методу героя чеховского рассказа: "Пересолил", посильней запугать, чтоб упредить бунт.
В палатке предэтапная суета. Не успел лязгнуть рельс только ещё на подъём, а в палатке - начальник конвоя: "Давайте поторапливайтесь! Давайте, давайте!". Эти извечные призывы настолько всем осточертели, что даже самые выдержанные из нас не в силах подавить раздражение, матерятся в ответ. И всё-таки подстёгивание заражает этапников спешкой: бегут туда, бегут сюда, кто тащит котелок с баландой и, присаживаясь, выпивает её через край (хлеб съеден вечером), кто возвращается с сухим пайком, злобно пихает его в сумочку, а там только и есть, что пайка-семисотка хлеба, селёдочка, да горсть крупы и это, смешно сказать - на сто с лишним километров пешего пути!
Поспешно вытряхиваем сено из постелей, скорей, скорей! их нужно сдавать! А как же там, в тайге? "Там выдадут новые" - успокаивает принимающий.
"А пока поспите на голых нарах, ничего не случиться. На то и "Новый" проезд".
Как не торопимся, команда "Выходить строиться!" застаёт врасплох. Хоть догадались, по русскому обычаю, присесть и помолчать минуту. Теперь этап будет легким! Довязываем верёвочки, шнурочки, прилаживаем заплечные мешки уже в строю, пока нам читают конвойную молитву: "Шаг влево, шаг вправо, считаю побегом оружие применяю..."
Знакомая команд: "Шагом марш!" и мы, пятёрка за пятеркой отрываемся от строя, устремляемся вперёд, в погоне за новым лагерным "счастьем". Остающиеся здесь на обходе отчаянно машут нам руками, им неудобно за свой счастливый жребий. А нам уже некогда завидовать, мы освобождаем память от всего ненужного и даже вчерашнее, такое ещё близкое, исчезает в прошлом. Ничего уже не вернёшь, да и незачем, шагаем вперед и только вперед. Со Строгановым хорошо попрощались ещё ночью, всё сказали друг другу и теперь я только ответно махнул и уже шагаю. Вся моя забота: шагай споро, чтоб не оказаться в последней пятерке, там живо познакомишься со штыком замыкающего конвоира.
Теперь я - один: знакомых много, друга нет. Так и сажусь отдохнуть и покурить на брёвнышке, против открытых ворот. Зона хорошо просматривается, машинально наблюдаю за жизнью чужого прорабства.
Вот из инструменталки вышел Буель и, прихрамывая, направился к конторе. Идет неспешно, как хозяин, здесь что-то подобрал, тут что-то откинул. В дуще шевельнулся гадкий червячок зависти: вот бы мне так!
Сразу отбросил эту мысль: мне тоже никто не мешает, вот приедешь на новое прорабство и заяви себя инструментальщиком. Справишься, если постараешься. Да ведь не захочешь возиться, осваивать новое. То ли дела - кайло и лопата! Никаких хлопот!
Когдаон возвращался из конторы, я всё-же окликнул его, без особой надежды на успех, но он, не раздумывая, подошёл ко мне и присел рядом на конец бревна, торчащего из насыпи. Ему тоже было приятно вспомнить Еврашкалах, где мы с ним работали, её хозяина, прораба Крышкина, поговорить об общих знакомых. Здесь на Пятом он, по его словам, прижился плохо и чувствовал себя одиноким. У меня от этой встречи на душе потеплело.
- Тебе вероятно известно куда нас гонят?
- Слыхал, идёте на базу Индигирского участка, где видимо будут выдавать зимнее обмундирование и комплектовать новые этапы на дальние прорабства. Мой совет: постарайся любой ценой задержаться на зиму на базе: по всем прогнозам, зима предстоит исключительно тяжелая.
- А та партия, что прошла перед нами?
- Считай, что вам подвезло: та партия адресована прямо на Седьмое прорабство.
Конвоиры поднимали этап, и мы с Буелем расстались. Он опорожнил свой кисет, высыпал мне махорку, на мои возражения ответил:
- Тебе в этапе она лишней не будет. По делу я должен был подбросить тебе хлеба, но со своей ногой не успел бы. Извини.
Отдохнули слабо и следующие десять километров нам казалось, что ровной дороги вообще нет: одни подъёмы, серпантины, перевалы. Усталость накапливалась. Скоро разговоры прекратились, слышен был только стук ботинок по камням дороги, люди сколько могли экономили силы. Каждый думал о своём - как дойти до места, не свалиться.
Мимо Шестого мы прошли в сгущающихся сумерках пасмурного осеннего дня. В зоне гостеприимно мелькали два-три огонька, к вахте подходили закончившие работу зекашки. На Шестом прорабстве Эмтегейского участка мне впоследствии приходилось бывать регулярно: в двух километрах от него возник поселок Адыгалах, куда перебазировалось управление Дорожного лагеря. На этом же прорабстве задержали машину, с заключенными, возвращавшимися с Хандыгского участка, и мы попали в ведение Бакатова, всем известного в то время начальника Участка искусственных сооружений. Это случилось в 1944 году и у Бакатова я проработал два с половиной года, вплоть до своего освобождения из лагеря. Но до этого впереди были ещё горы трудностей и всяческих переживаний.
По цепочке передали, что старшой ушёл вперед на Седьмое прорабство, договариваться о ночлеге. Это здорово подбодрило заднюю рядки, криками требовавшие ночлега здесь, на месте. Теперь все примолкли и шагают из последних сил.
Наконец-то, долгожданное Седьмое, зона его слегка освещёна и на её фоне видно черную фигуру командира, ожидавшего нас на краю дороги. В предвидении хороших новостей, кто-то крикнул:"Ура!" Будь светло мы бы по его лицу поняли, что к чему. Чтоб не пускать нас в зону, они ещё днем свернули палатки и полотнища сдали в каптёрку, а чтоб не выпекать хлеб, не послали каптёра за мукой.
Нам он сказал: - Вот у подножия сопки протянулась гряда сухого галечника, а на склоне найдёте хворост для костров. Тут и будем ночевать!
Его выбор места оказался архиудачным.
Костры запылали вдоль сопки, минута успокоения, тепло, даже горячо, а затем взрыв ругани, за все обиды, за все обманы этого этапа. Над многочисленными кострами, вместе с клубами горячего дыма висел страшнейший мат. Не было другого способа облегчить душу, выразить своё отношение к действующим порядкам. Долго метались по сопкам и долинам гигантские тени хлопотавших у костров этапников. Успокоение наступило, когда у каждого в руках оказался полный до краев котелок с горячей баландой.
Для нас эта ночь на лоне природы, была ночью мучений, где-то всё равно пробирался холод, где-то жгло. Никто так по-настоящему и не уснул, все с нетерпением ждали подъема, чтоб согреться своим собственным теплом на ходу.
Подняли среди ночи, построили, посчитали, объяснили обстановку: переход предстоит очень длинный, более 50-тидесяти километров, придется пройти две этапные нормы, так как ночевать сможем только на Третьем Индигирском, от того и подняли ни свет ни заря. Идти нужно быстрым шагом, иначе не придём и к утру. Так и пошли.
Показалось, что после такой ночёвки, по-настоящему и не пойдёшь: адски болела поясница, кололо в груди, ноги одеревенели, еле сгибались в коленках, каждый шаг вызывал боль, кто-то успел простудиться от мокрых ног, но люди шли и шли, превозмогая всё, шире махая руками, быстрей передвигая ноги. Организм постепенно разогревался, все становилось на свои места. Народ вобщем отобран здоровый, за лето люди набрали форму, больных оставили на обходе. Пасмурное утро уже вступило в свои права, молочно белая облачность сливалась с окружающим снежным покровом обволакивая всё белесой мглой. Кое-где на трассе шли работы, и тогда парящая на морозе свежая насыпь вырывала нас из молочной мглы. По крику конвоиров работяги бросали инструмент и отходили в сторону, ожидая прохода, а заодно высматривали знакомых, тогда с обеих сторон неслись приветствия и веселые крики, заменявшие свежие газеты.
На подъемах ползущая жирная змея этапа невольно растягивалась, так случилось и в тот раз, когда мы начали движение вверх по серпантине. Высокий худощавый, хорошо сложенный нацмен, планировавший на трассе подвозимый звеном грунт, отошёл в сторону, на склон сопки и так и возвышался над нами, спокойно опершись на лопату. Мы невольно его приветствовали. В этот момент с низу, от"хвоста" прогремел винтовочный выстрел, и планировщик на наших глазах повалился на снег без единого звука, как срезанный колос.
Дальше, что произошло с этапом объяснить трудно. Все на минуту замерли, а когда начальник конвоя скомандовал:"Вперед! Шагом арш!" вся масса колыхнулась и пошла, хохоча: как будто случилось что- то смешное. Вот стоял он совершенно спокойный, ничего не ожидая и вдруг ... его уже нет. Смеялся и я вместе со всеми! Наваждение прошло также внезапно, как и началось. Передние остановились. За ними - остальные. Поняли: убит совершенно непричастный к этапу человек, убит нашими конвоирами! Начались крики, потребовали старшего конвоира. Он стоял вместе со своими бойцами около лежащего человека, старались найти у него признаки жизни. Кого-то срочно послали в лагерь за лекпомом и охраной. Старшой пытался успокоить этап, объяснял, что конвоир стрелял в воздух и пуля была шальная, он не хотел никого убивать. Ему не верили, этап не двигался. Сзади где-то ревел цыганенок, очевидно избитый охраной. Успокоились, когда пострадавшего увезли в лагерь, а подошедший к нам лекпом побожился, что тот жив, но находится в состоянии шока, рана очень тяжелая, но не смертельная.
Пятерки двинулись вперед, ускоряя щаг, в надежде наверстать потерянное время. Цыганенок убрался в середину партии и, как воды в рот набрал, никаких фокусов не вытворял. Старший конвоир ушел в зону оформлять акт и только к вечеру сумел догнать партию.
Шёл я в серёдке, стараясь не скатиться в хвост, временами на подъемах было адски тяжело, нехватало дыхания и я отвлекался от неприятной действительности, вспоминая тоже пеший этап на стройку БАМа.
Было это в декабре 33-го года, шли мы тогда не спеша, за три дня прошли всего 51 километр от разъезда БАМ в сторону Тынды. В походе я сдружился с пожилым мужчиной, Козьмой Козьмичем Прытковым и, пока мы не растались, он рассказывал многое о своей жизни, а я, тогда ещё 20тилетний юноша, слушал его с большим интересом и время и этапные километры по горной дороге проходили незаметно. А здесь все бегут сломя голову, без привалов, без перекуров и даже выругаться по-настоящему не хватает дыхания.
А ситуация в этапе сложилась дикая: "хвост" отставал от главной колонны все больше и уже скрылся из виду за неровностями дороги. Все попытки конвоиров задержать передних оказались безуспешными, следовало или объявить привал, или применить оружие, но и то и другое в тех условиях без командира было опасно. Так мы прошли Десятое, последнее прорабство Эмтегейского участка и каким тяжелым не был путь, не могли не обратить внимание на чудо природы: сразу за прорабством дорога огибает красавец-голец, его верхний слой настолько разрушен, что кажется весь голец обсыпан мелкой щебёнкой с вершины до подножья. Дорога вырублена в самой скале, а ручейки щебёночных осыпей продолжают "течь" на полотно дороги, увлекая за собой снег.
За четыре года на Колыме мне довелось увидеть не мало красивых скалистых сопок, но такое было впервые.
Вся серпантина у гольца отсыпана, как говорится, дармовой щебенкой на проектную ширину и шли по ней как по паркету, спускаясь к каменистой равнине, где горизонт расширялся, а сопки уходили в даль.
Ландшафт отнюдь не колымский, скорее напоминал среднюю Россию. Несколько этапников давно уже просились оправиться и теперь на равнине стрелочки дали разрешение, но велели забежать в голову колонны и оттуда отойти с тем, чтоб закончить все дела у "хвоста". И тут я познакомился с одним зеком. В последствии мы с ним долго работали вместе, случилось так, что в конце зимы десятник нас перепутал и я работал дровоносом под его фамилией. Абдулаев Насрулла из Сталинабада, так звали моего будущего знакомого, догоняя, после оправки, голову коллонны, задержался в нашей пятерке и тут мы с ним разговорились, нашли общих знакомых, и он не пошёл дальше, так и шёл со мнодо Третьего Индигирского.
Сумерки сгустились, равнина резко оборвалась - впереди показались сопки. Наша середина колонны решила нахально остановиться на привал: дальше идти таким темпом сил уже не было. Будь что будет! К счастью, нам не пришлось испытывать бойцов, колонну догнал старший конвоир, собрал вместе всех бойцов и бросил их вперед к первым пятеркам. Команда конвоя была настолько жесткой, что вся партия мигом остановилась, подошли отставшие и мы расположились на отдых прямо на снегу. А сколько было разговоров о ночевке, о пайке, кто-то уверял, что дадут и баланду. Кто-то предложил набрать по дороге дровишек, а то в палатке будет холодней чем на дворе. Настроение испортил один молодой парень, но видимо уже пожилой зек, он сказал:
- На Третьем комвзвода охраны Петько, это же настоящий бандит. Попомните мое слово: в зону он никого не пустит и хлеба не даст. По мне так лучше туда и не пыряться, остановиться поблизости, развести костры и переночевать голодным.
Спросили конвоиров, те настроены оптимистически. Ну чтож, идём дальше. Третье оказалось огороженым жердями - что-то вроде прясла для поскотны. Между жердей легко пролезть в зону. Кто-то предложил: прорваться, занять вон те пустующие палатки и пусть попробуют нас оттуда выбросить. Кто-то напомнил, что время-то сейчас военное, объявят это нападением и пустят в ход оружие. Выстроили нас вдоль этого забора, спиной к зоне, предложили прекратить разговорчики и ожидать возвращения командира, ушедшего с бойцом хлопотать о ночлеге.
Хоть и стояли мы спиной, но отчётливо видели, что в зоне никакого движения не происходило, никто встречать нас не собирался: две пустующие палатки были темны, в рубленой избушке, видимо вохровской казарме, горел свет, кругом мёртвое молчание. Этап начал роптать и, несмотря на заклинания бойцов, медленно придвигался к пряслу. К счастью, в домике охраны хлопнула дверь и наш старшой пошёл к вахте в сопровождении группы военных.
- Да этож Петько, пират высшей марки! От него добра не жди.
- Знаю его, как облупленного - вскричал тот самый молодой человек. Фамилию комвзвода автор изменил.
Между тем военные подошли к вытянутому строю и наш старшой, после некоторого замешательства, объявил:
- Ночевать нас здесь оставить не могут, нет свободных мест.
Пойдем к месту назначения, осталось 20 километров, как-нибудь не спеша дойдём.
Последние его слова потонули в реве возмущения. Поймал себя на том, что ору во все горло, хотя было ясно: никого своим рёвом не испугаем и по-нашему никогда не будет.
- Как это нет мест? вон стоят две пустые палатки - кричал один.
- Мы прошли 100 километров голодные, промерзшие, вы обязаны нас накормить и дать ночлег.
- Отдайте нам одну палатку!
- Давай пайку!
- Молчать! В лагере нет мест, вам сказано - ревел в ответ Петько. И тут он заметил, что хвост этапа покинул свои места и с ревом двигается к нему - Стоять смирно! Конвой, поставь всех на место! - заорал он дико. Конвоиры кинулись к движущейся массе серыхбушлатов, щелкая затворами.
- Сволочи! Нет на вас Рыбалки! - закричал в лицо комвзвода тот самый молодой человек, высунувший голову из передних рядов.
Нужно сказать, что имя начальника УДС Рыбалки было очень популярно в среде лагерников. О его справедливости и расправах с пиратствующими начальниками и охранниками ходили легенды.
- Взять его! - охрипшим от ярости голосом крикнул пират и его подручные кинулись к строю, но парень уже исчез, строй сомкнулся, надежно прикрыв его.
Разъяренные бойцы-петьковцы выхватывали из строя людей, а сам комвзвод тут же чинил им допрос, пуская в ход кулаки. В этапе снова началось движение. Это не предвещало ничего хорошего, и тогда наш старший конвоир вспомнил о своих обязанностях и своей ответственности за сохранность ввренного ему этапа и, выйдя вперед, сказал Петько:
- Прекратите! Я за них отвечаю и не позволю никому командовать над этапом - и обращаясь к нам, громко крикнул: - Всем в строй! Разобраться по пятеркам!
Петько со своими молодчиками неохотно отпустили свои жертвы и двинулись к вахте, а находившийся рядом и молчавший до сей поры лагерный инспектор Третьего прорабства сказал нашему конвоиру:
- Отойдите по трассе три километра, там в распадке много сушняку, там и ночуйте. Хлеба я пришлю.
Наученные горьким опытом этапники опасались уходить от прорабства, надёжней ждать хлеба здесь у вахты. Как говорится: с глаз долой - из сердца вон! И они стояли, не обращая внимание на команды.
Этапный конвой растерялся, бойцы собрались, чтоб решиться на что-то и тогда в наступившей тишине из гущи этапа прозвучал чей-то голос: - Товарищи, здесь нам ничто не светит: был бы хлеб, они б его уже отдали, какая нужда им тащить его нивесть куда? Или хотите снова увидеть Петько? Лучше айда вперёд, хоть отдохнем у костров, с хлебом или без него!
Реплика было подана вовремя, в рядах началось движение, многие не одобряли это стояние, но не решались пойти против воли остальных, теперь они сразу тронулись в путь, обходя колеблющихся и выстраиваясь в пятерки. Старший конвоир возглавил идущих и остальным не осталось иного, как пойти следом. Шли молча, несправедливость, подлость были чудовищны и никаких комментариев не требовалось. Остановились у широкого распадка на одной из сопок с очень длинным пологим склоном.
{Распадок - элемент рельефа местности, представляющий собой низменность у подножья (на стыке) соседних сопок или пологих гор}
Искать в темноте дрова казалось делом безнадежным, но народу было много, и кто находил сушняк, созывал остальных и скоро полукружие костров запылало ярким пламенем. Люди намеревались провести эту ночь у костра, таскали и таскали в запас мелкий сушняк, он вспыхивал и мигом прогорал. Еды ни у кого не было, каждый хотел накипятить воды и с ее помощью хоть немного утолить голод. Таять снег не было нужды, рядом журчал местами ещё не скованный льдом ручеек. Пошел и я туда с котелком в руках. К счастью, я не оставил у костра ни рукавиц, ни полупустого заплечного мешка, только немножко распоясался и сунул опояску в карман бушлата. Тот, кто ушёл от костра, оставив там что-либо из вещёй, потом горько каялись. Дальше события развивались, как в картине с военным или, скорее, охотничьим киносюжетом.
Набрав воды, я поднялся на взгорок и тут услышал крики и увидел бегущих сверху к нашим кострам цепью с винтовками наперевес бойцов, а с ними и проводников со своими собаками. Яростные крики первых и собачий лай не оставляли сомнения, что намерения их далеко не мирные. Так охотники с собаками преследуют крупную дичь. Напуганные происходящим от костров уже бежали мечтавшие об отдыхе, так и не отдохнувшие этапники. Бежали вниз, к дороге, где остались наши конвоиры. После этапа, обсуждая поведение нашего конвоя, мы пришли к выводу, что они ЗНАЛИ о вылазке Петька с его взводом и не посчитали нужным уберечь нас от их нападения. Возможно, пираты обещали им особенно не усердствовать, не наносить тяжелых ран. Во всяком случае, когда мы, ища защиты, выбежаали на дорогу, их там не нашли и побежали вперёд. На ходу я успел подвязать бушлат, котелок же оставил в руке, инстинктивно надеясь при безвыходном положении использовать его как предмет обороны.
Бежали мы как стадо копытных, не разбирая дороги, не чувствуя ни усталости, ни голода, спасая свою шкуру от нападавших хищников. Колонна наша повидимому здорово вытянулась и больше всего доставалось отстающим, во всяком случае крики избиваемых неслись сзади. Было глупо, вот так бежать, подставляя им под удары самых слабых, не имеющих сил бежать. Этапу достаточно было остановиться, разобраться по пятеркам и стоять, не двигаясь. В жизнеописании Сократа есть эпизод: афиняне потерпели поражение в борьбе со спартанцами и бежали, преследуемые победителями. Сократ же шел спокойно, высоко держа голову, беседуя с учениками, и его не трогали солдаты Спарты. Но чтоб превратить в строй этакое стадо нужна была чья-то команда. Её никто не дал и так мы и бежали, каждый спасая свою шкуру. Бойцов мы, конечно, трогать не могли, это дало бы Петьку повод открыть всамделишный огонь, но собакам от нас досталось, мы то всё же не овцы! На мгновенье я оказался выдавленным из середины пятерки и на меня, как на крайнего, тут же бросилась какая-то псина. Несколько ударов ребром котелка, дополненых ударами ног, бегущих рядом, и собака отлетела под откос в ледяное лоно реки. Эти овчарки, натасканные охотиться за людьми, были нашими врагами и при случае мы не зевали: не только убивали, но ещё и съедали.
Из-за горизонта выплыла чуть не полная луна, осветив всю картину каким-то призрачным светом и бегущий плотной кучей этап и рыскающих вокруг него видимо сильно во хмелю лихих петьковцев, орущих во все голоса:
- А! Гады! Сволочи! Контра! Японские шпионы! Фашисты! Вы замёрзли? Сейчас погреем. Гони их дальше! - продолжали бесноваться пираты, но шок внезапности прошел, мы убедились, что убивать кого-либо они не рискуют, да и хмелёк должен был у них улетучиться и мы, продолжая бежать, постепенно приходили в себя.
Между тем в природе всё говорило о приближении утра, небо очищалось от густой облачности, сильно подмораживало, хотя разогретые движением мы этого не замечали. Изредко кто-то из бегущих кричал:
- Хватит нас гнать! Нам уже жарко.
На что неизменно следовал ответ:
- Врёте, японцы, вам холодно. Прогоним ещё десяток километров. Чтоб закончить развлекательное путешествие им под флажок требовалось что-то из ряда вон выходящее. И такой случай представился. На беду, наш путь пересекала небольшая речка. Для прохода по льду в неё было вморожено несколько жердей и первые, развернувшись веером пробежали, не замочив ног, дальше лед начал трещать и ломаться и люди проваливались в ледяную воду. Петько осенила гениальная идея: повернуть этап и вновь прогнать через речку там, где лед раскрошен, и никто из этапников не выйдет сухим из воды. Так как он хотел, не получилось: ледяная купель оказалась страшней винтовок со штыками. Ставших на пути бойцов оттеснили в сторону, собак пинали ногами и сомкнувшись плотной массой, устремились вперед по дороге. Разъяренные бойцы пытались атакой с сопок столкнуть людей под откос, в лоно ещё не замерзшей до конца реки, но теперь вступил в силу закон толпы.
Чья-то рука вырвала у неосторожного бойца винтовку и швырнула её под откос. Поди ищи! Другого бойца опрокинули под ноги и по нему пробежал табун. Покалечили собаку. Бойцы наконец поняли: пора убираться во свояси, тем более уже светало. Крики людей, лай собак начали затихать позади, напряжение понемногу спадало, люди почувствовали бесконечную усталость, но смёрзшиеся с ботинками и брюками ноги отчаянно болели. При мысли, что вот так просто можно отморозить их совсем, щемило сердце и толпа продолжала двигаться.
И тут раздался тот же голос:
- Товарищи, стойте же! Бежать уже не от кого. Позади раненые, их бросать нельзя. Обождём, пока все подтянутся. Без них и без конвоя в лагерь не пустят. Будем стоять там.
Теперь этот голос с некоторым казахским акцентом я уже узнал, да увидел и самого хозяина, Тазабека, возвышавшегося на целую голову, пытавшегося силой удержать на месте бегущих мимо этапников. Это ему удавалось плохо. Но тут подбежал боец и передал приказ старшого разобраться по пятеркам и ожидать его.
Ушедшие вперед возвращались неохотно, но продолжая отчаянно скакать и колотить ногами, этап понемногу выстраивался. Ждать пришлось долго, кого вели под руки, кого несли на спинах, а кто просто еле передвигал ноги. Соорудили носилки из подручных средств, уложили тех, кто не мог двигаться. Носильщиками вызвалось больше, чем нужно: под нагрузкой быстрей согреешься! Кортеж носилок пытались удержать вблизи колонны, не получилось. Тогда дали в сопровождение бойца. По крайней мере два часа шли до прорабства, и с носилками, и чуть не бегом, а согрется не смогли - все ниже пояса было и мокро и схвачено льдом.
Нас с носилками пропустили к больничной палатке без задержки. Тамошний лекпомом Леонидов, заключенный, говорили, якобы был в Одессе прокурором, сильно кричал, ругал начальников:
- Один дурак-начальник послал людей в этап, без продуктов, другой - устроил на них охоту, как на зверей. Положу весь этап на два дня, пусть отдыхают и никакой работы.
По тем временам это было очень смелое заявление, но он выдержал слово и все две сотни этапников на два дня оставил в зоне.К счастью, в дело вмешался начальник учетно-распределительного отдела, пришедший сверить живых людей с формулярами.
Увидев такую картину, он вызвал старосту и жёстко приказал немедленно обеспечить палатку сухими дровами. Скоро в печи запылала сухая до звона лиственница, разгоняя в стороны гревшийся люд. Ещё долго в палатке стояла вонь от сушившегося у печки тряпья и ботинок.
Но вот люди чуть обогрелись и сразу вспомнили о еде. Оказалось, что и здесь, на участке с мукой туго и отдать нам сразу две пайки они не могут. Двое заключенных потеряли сознание от голода, многие явились в медпункт с жалобой на голодные колики в желудке и Леонидов пошел нам на уступку, велел выдать в этот день прибывшим по этапу двойной приварок. Так 6-го октября 1941 года закончился этот необычный этап.
Заместителем начальника этого Индигирского лагеря, собравшего более тысячи заключенных, был некто Кремлевский, личность довольно оригинальная, в лагере его именовали "человек с тросточкой и собачкой". Невысокого роста, худощавый, малоразговорчивый он во время утреннего развода разгуливал по лагерю с изящной тросточкой и крупной овчаркой по кличке "Пират" на поводке. "Пират возьми филона!" была его любимая команда. Слово "филон" - аббревиатура слов: фиктивный инвалид лагерей особого назначения. Филон - понятие, не поддающееся переводу, это и лодырь и симулянт и заключенный, оказывающийся на разводе не готовым к выходу на работу по разным причинам. Кремлевский не был кровожадным, не знаю случая, чтоб он позволил собаке терзать заключенного. Филону стоило увидеть перед собой зубастую пасть собаки, как он молниеносно оказывался за воротами, и прораб выдавал за него акцепт лагерю. Не использовал он в качестве "воспитателя" и свою трость, она для это была слишком изящной, а сортировать заключенных в строю она оказывалась, кстати.
Кремлевский, узнав, что прибывший на базу участка крупный этап оказался на два дня освобожден от работы, сначала потерял дар речи, а затем направился в медпункт в сопровождении Пирата и его крик был слышен на весь лагерь, но Леонидов устоял. Ему помогло то обстоятельство, что лагерь оказался перенаселён и для нас на прорабстве работы не было.
Через день-два в тайгу пошли этапы сформированных в бригады заключенных и все стало на свои места. Леонидов, видимо за дерзость, был переведен на Кебюминский участок и через год, следуя мимо этапом, встретились при иных обстоятельствах. А пока мы два дня отдыхали в лагере, ходили в лес за сухими дровишками, искали кому их сменять на хлеб или махорку и отогревали душу в палатке.
Тазабека я отыскал в тот же день, после вечерней поверки. На моё приветствие он широко улыбнулся и сгрёб меня по медвежьи за плечи. На мой вопрос, как случилось, что я не видел его в этапной колонне.
- Меня долго не отпускали в этап, хотели оставить в КВЧ на эксплуатации, но я настоял и потом догнал вас около Третьего.
- Странный ты человек, я бы не задумываясь отказался от этапа. От добра - добра не ищут.
- Нужно идти туда, где тяжелее, быть рядом с товарищами.
Поинтересовался, как у него дела с армией, полгода назад ему удалось переправить заявление в Якутский военкомат.
- Пока никаких известий. Набрался терпения и жду, надежды не теряю. Хочу сходить в больничную палатку, навестить наших пострадавших. Может составишь компанию?
Дальше дверей палатки нас не пустили. Там уже поставили и вторую печурку и обе топились, но до больничной температуры было ещё далеко, все жители лежали на простынях одетые. Некоторые приподнялись, приветствуя нас, но большинство отсыпались. Санитар заверил, что скоро их удасться поставить на ноги, выздоровлению мешаетто, что они перемерзли и у всех - простуда.
Кроме вон того - санитар показал на топчан возле дверей.
Тазабек отогнул покрывавшую его простынь, и я узнал Жука. Та сцена у костра была у меня перед глазами. Во время отчаянной шагистики в этапе он повредил ногу и от костров его вели под руки двое товарищей. Тут на них и налетел сзади боец и ударил штыком в спину, ударил сильно. Жук упал ничком и не шевелился. Санитар сказал, что, если б сразу оказали ему первую помощь и понесли на носилках, он мог остаться в живых. В этапе для этого ничего предусмотрено не было, этим он тоже был необычен. Вышли из палатки. Надо прошаться. Я, как бы подводя итоги, сказал:
- Вобщем потери небольшие, думал будет многократно хуже.
- Тут ты не прав, этими двумя десятками избитых дело не ограничилось. Люди ушли в этап здоровыми и могли нормально пережить зиму, а теперь сколько из этапа превратилось в доходяг, не пригодных для тяжелой работы? Может быть, не все смогут пережить и зиму. Цыплят по осени считают, а заключенных - по весне!
- Это конечно верно. Ну, а как ты прокоментируешь поведение взвода Петько. Зачем им все это нужно?
- Война, это испытание для всех военных. Им тоже не хочется считать себя тюремщиками. Вот они и пытались себе доказать, что воевать умеют, особенно после принятия перед атакой боевых ста граммов.
- Война с доставкой на дом?
- Хотя-бы и так.
Мы с ним распрощались и о судьбе его я так ничего и не узнал. Фамилия за долгие годы в памяти стерлась, ну, а имя такое забудешь не легко, как и саму фигуру.
Как-то спустя пять лет моего напарника и друга Тохтаева Сапаркула спросили, что за восемь лет пребывания в лагере ему запомнилось сильнее. Он назвал этап на Пятое Индигирское 4-6 октября 1941 года. Для нас на Колыме это и явилось началом войны, до этого мы её не ощущали.
Примечание: Глава напечатана в журнале "Дальний восток" под названием: "Этап 1942 года"
Глава 7.02 В Шкуре Филона
Холод, холод, ужасный холод - вот главное, что заполнилось мне из моей жизни в октябре на Пятом Индигирском прорабстве, куда мы прибыли после короткого, но бурного этапа, определившего для нас начало войны. Да нам дали после этапа два дня отдыха, чтобы привести в порядок наши чувства. И сделал это лекпом Леонидов, хотя в общем такой послеэтапный отдых полагался заключенным по инструкции ГУЛАГа. Мне могут возразить, что октябрь, да ещё в своем начале - не такой уж лютый месяц, чтоб мог так потрясти заключенных своими морозами, но дело в том, что здесь на Базе участка нет зимнего обмундирования, а то, что имелось раньше роздано счастливчикам, прибывшим этапами раньше нас, мы же остались без надежды быть одетыми в эту зиму вообще. И вот представьте, что на вас одеты рваные летние ботинки, которые даже не берут в починку приблатнённые лагерные сапожники и дальше до пояса у вас ещё более тонкие брюки и стоит высунуть нос на улицу, у вас - такое ощущение как будто вас до пояса опускают в ледяную воду.
К общим неудачам я ещё порастерял в этапе не только друзей, просто знакомых и теперь оказался один, как перст, и те дела, которые легче делать в компании, мне приходилось делать в одиночку и в этом я всегда оказывался в числе последних, да и самочувствие при этом было далеко не радостное.
Нельзя не рассказать, как мы спали в этом леднике, ведь жили в брезентовой, правда двойной палатке, да ещё громадной - 7 х 21 метра. В такой тоже возможно держать какое-то тепло, но для этого требуется палить дрова. А для этого их нужно иметь. Поэтому староста и дневальный пошли на компромисс: гасили печь с вечера и зажигали её под утро, чтоб дать работягам, если такие имеются, утром одеться и позавтракать.
Войдя в палатку, все кидались наверх и укладывались вплотную друг другу, настолько плотно, что повернуться на другой бок возможно только по общей команде. Вы спросите почему все сразу лезут на верхние нары, настеленные из круглого накатника, да просто потому, что там теплее и особенно сейчас, когда печка хоть немного топиться.
Здесь по сопкам когда-то давно прошел ПАЛ - лесной пожар и, будучи не в силах одолеть лесных великанов, он подсушил их корни, распластанные над вечной мерзлотой. Подойдешь, раскачаешь из стороны в сторону и вот уже с хрустом ломаются сухие корни и могучий великан бессильно валиться в снег, отбрасывая сломавшийся хлыст вершины. Так и готовили дрова, без пилы и топора.
Лес - богатство Севера: он защищает посёлки и дороги от лютых ветров и снежных заносов, летом - кормит все живое, осушает переувлажненную почву, украшает природу своей ажурной нежно-зеленой кроной, но заключенные, и их командиры не хотят смотреть дальше сегодняшнего дня и все колымские поселки оголены на десятки километров в окружности.
За долгие скитания по Колыме, мне посчастливилось увидеть лишь два поселка строителей дорог: Лаглыхтах - на Тасканской ветке и Бурустах - на центральной трассе, составляющих исключение. И если первостроитель Бурустаха нам известен, им был прораб Иван Кириллович Зудин, о котором я писал в других тетрадях, кого благодарить за Лаглыхтах, я так и не выяснил.
Вернемся, однако, к нашему этапу. На третий день в палатке начали формировать рабочие бригады, для отправки в этап в организованном порядке. Кандидатуры бригадиров утверждали сверху, нам же был доведен список, из которого мы могли выбрать себе повелителя. Я не знал никого из предложенного перечня. К тому же за два дня отдыха я просчитал для себя все за и против и решил на зиму остаться здесь на, так называемой Базе участка и поэтому - не идти этапом в тайгу, и это решение давило на мои мозги как Каинова печать. У нас на прииске Нижний Атурях, где я отработал полтора года, работал известный бригадир Абрамиди. Бригадира с такой фамилией предложили и нам в числе других и я, не думая, записался в его бригаду, надеясь, что долго мне в ней работать не удасться: они уйдут этапом в тайгу, а я уж раз решил, как-нибудь просимулирую и останусь. Звеньевых в этой бригаде не выбирали, а назначали: оказался по записи первым в пятерке, - будь звеньевым. Так я попал в звено Радутты. Флегматичный и мешковатый он по внешнему виду не подходил для этой работы и на следующее утро с блеском оправдал данный прогноз: получив в хлеборезке паёк на все звено он, не записав наших фамилий и не запомнив наших физиономий, раздал хлеб первым подошедшим к нему нахалам. Какое-то время мы ходили, разыскивая его в палатке, выкрикивая:" Радутта, Радутта!", но он уже понял свою оплошность и чтоб не отняли его пайку, молчал и ел. Потом все-таки подал слабый голос:" Я тута, а хлеба нет".
Те, кто получил и уже съел свою пайку, весело потешались, рифмуя на все лады: "Радутта? Я тута", но нам было не до смеха и, подвесив пару плюх незадачливому звеньевому и потуже затянув веревочные пояса, вышли на развод. Без пайки заключенного не могут выставить на работу, но Агалиди упросил нас не поднимать шум и обещал как-то компенсировать наши потери, и мы молча вышли за ворота.
Настоящей работы для нашей бригады не было. Десятник подвёл нас к готовому полотну дороги и, неопределенно махнув рукой, предложил почистить, подобрать, подкидать. . . Всего то дела на полчаса. Ребята вмиг это усекли и, вслед за десятником, большая часть их тут же испарилась, поставив к деревьям свой инструмент. Мне идти было некуда и, чтоб не замерзнуть, я, вместе с оставшимися другими работягами, начал потихоньку ковыряться.
Невдалеке на отсыпке полотна очень энергично трудилась какая-то дружная бригада, от нечего делать я подошел к ним и вскоре нашел человека, знакомого мне ещё по работе на Еврашкалахе. Чтоб поговорить с ним, не вызывая нареканий его товарищей, я встал рядом и начал тоже кидать землю. На мой вопрос, почему они так спешат, работают даже без перекуров, он ответил:
- Завтра мы уходим с прорабства и Шеботаж, наш бригадир дал задание подчистить все хвосты, без чего мы не уйдем с работы.
- Куда же вас перебрасывают?
- На подкомандировку Девятого, там и будем зимовать одни с десятником. Шеботаж умеет ладить с начальством, думаю перезимуем не плохо. Слышь, айда к нам в бригаду! Если хочешь, скажу пару слов бригадиру?
Предложение было заманчивым, перейти из нашей шарашкиной бригады в стабильную, да ещё в такое неспокойное время, было равносильно в бушующем море поменять утлую лодчёнку на палубу добротного корабля. И всё-таки под давлением принятого решения не покидать Базу участка, я отклонил это предложение, чувствуя при этом, что совершаю ошибку.
Провожая меня с Пятого Эмтегейского прорабства, Буель посоветовал мне зацепиться здесь на Базе участка любой ценой. Посмотрев на сложившуюся обстановку, я пришёл к выводу, что он был прав и в дальнейшем все свои поступки подчинил этому решению. Честно говоря, я боялся идти в глубь тайги в такой год, когда нет ни продуктов, ни обмундирования и всё-таки всё это достать здесь будет легче.
На следующее утро у ворот мы оказались свидетелями отправки одного этапа. Уходила в полном составе, как на работу, бригада Шеботажа. За ней к воротам подошла группа человек пятьдесят, собранную из разных бригад. Отправкой здесь руководил сам Кремлевский - начальник всего индигирского лагеря, как его называли: человек с тросточкой и собакой. Он внимательно вглядывался в проходившие мимо пятёрки и, если замечал подозрительного, не похожего на настоящего работягу заключенного, тотчас преграждал ему путь своей тросточкой, отстраняя от этапа. Такая придирчивость была непонятна, обычно начальники лагеря спешат спихнуть в этап всякую шушеру, какоё бы на этот счёт указание не поступало сверху. Загадка разрешилась просто, когда мы узнали, что и Кремлевский переводится в тайгу и подбирает кадры для себя.
Введенная у ворот лагеря процедура навела меня на мысль нарядиться под "филона" и тем избежать отправки в тайгу. Я осуществил этот свой план через несколько дней с известной долей артистизма, когда на этап вызвали бригаду Абрамиди. Конечно, можно было спрятаться на пару часов, "сказаться в нетях", как тут говорят, но маскарад мне нравился больше.
Свое обличье я заранее привел в соответствие с образом филона: из ботинок напрочь удалил шнурки, а сами ботинки одел на босу ногу, расстегнул все пуговицы и оголил грудь, измял фуражку и надел её как попало, спрятал рукавицы, лицо слегка запачкал сажей. Видимо я переборщил, получился гротеск, но Кремлевскому не было надобности разбираться в тонкостях, и когда я засунул в рукава голые руки, слегка пригнулся и, прихрамывая, появился с края пятёрки и гнусаво заныл:
- Начальничек, вели заменить ботинки, не дойти вить.
Он брезгливо поморщился, ткнул меня в живот своей тростью и вытолкнул из строя в сторону. День был слегка морозный и этапники проходя мимо Кремлевского, возмущались, что их гонят в этап, одетыми не по сезону, на что он ответил с большим подъёмом:
- Не беспокойтесь, заключенные, по прибытию на место, получите всё новое, оно туда завезено заранее, а обозники, которые останутся тут, кроме третьего срока ничего не увидят.
Это сообщение всех успокоило и пятерки бодро проходили ворота, на меня же оно не произвело впечатления, я согласен был эту зиму носить утиль, но остаться здесь. Оглянувшись, после ухода этапа, я обнаружил ещё двоих: маленького, щупленького старичка - Барановского и молодого долговязого -Васина, по комплекции напоминающего Дон-Кихота.
- Ну, господа обозники, как жить то будем в третьем сроке? - спросил весело, довольный, что всё идёт, как мне хотелось, да ещё и мои соседи оказались со мной.
- Армия без обоза долго не навоюет - серьезно сказал Барановский, а Васин добавил:
- Бог не выдаст, свинья не съест. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
После этих пустых, не значащих слов, на душе почему стало легче, всё-таки теперь уже буду не один. Представление окончено, можно принять прежний вид заправского работяги. Всё сделал, не выходя из строя. Я понимал, что, ускользнув от этапа, я взял на себя всю ответственность за своё будущее и в случае неудачи в моей жизни здесь, на Базе, винить будет некого.
Проводив этап, Кремлевский ненадолго покинул развод и скоро вернулся со своей собакой - "Пиратом". Тросточка и собака - как сейчас сказали бы - его имидж. Нет, он не был сам пиратом, не бил никого этой тросточкой, да и она для этого была слишком изящна, да собаке не позволял рвать заключенного - отказчика от работы. Ему достаточно было сказать излюбленную формулу:" Пират" возьми филона!" и отказчик, увидев перед собой морду пса, через минуту оказывался за воротами.
После двух-трех ночных раздумий, я укрепился в своем решении и ни в какие этапы не напрашивался. Мне за зиму пришлось пережить тут не мало страданий, чуть не лишиться ноги, но выбор сделан и сожалений не было.
Глава 7.03 Колымские Встречи Армян
После серии ушедших этапов в лагере неожиданно наступило затишье, но от этого мы не вздохнули с облегчением, понимая, что это лишь непонятная и неприятная передышка: чем дальше в зиму откладывается этап, тем он страшней. За последние дни ухудшилось и снабжение лагеря продовольствием, мы мерили это снабжение на количество мешков, привозимых и передаваемых в пекарню. Начиналось с шести мешков, и тогда мы получали полную свою пайку-семисотку. Теперь рано утречком привозят четыре, а то и три мешка и бодрствующие в своих постелях люди (голодные люди просыпаются рано) определяют количество муки на слух и стонут, понимая, что утром в кухонном окне будет сообщение, сколько же процентов пайка следует ожидать на этот день. По лагерному распорядку нельзя выставлять на работу не накормленных людей и каждый раз староста успокаивает народ, обещая, что по возвращении с работы, они получат недоданное.
Мы, дровоносы ещё не были оформлены как звено или бригада и стояли в хвосте развода, полагаясь на милость надзирателя: выпустят? пойдем! За ворота выходило мало народу, и они нас не задерживали: всё-таки получалась видимость нормального развода.
Неожиданно подошел староста Шакиров и сказал быстро:
- Саркисов, давай собирай своих дровоносов и поднесите несколько бревен к пожоговому костру армянам. Они отправляются на этап, а пока суд да дело, я их вывел на производство, всё-таки хоть немного землицы поковыряют.
Когда люди отогреются, хорошо устроятся, начинается "трёп". Всегда найдется мастер подкинуть интересный вопросик для обсуждения и тогда сидение становиться ещё и интересным. Вот и сейчас кто-то нашел вопросик:
- Вы все тут грамотные, да умные! ответьте мне: куда уплыло зимнее обмундирование, ведь на эту зиму, его должны были завезти, как и раньше, в расчёте на пополнение, а этапов в связи с войной - не было, а подохло то достаточно.
- Люди, пусть и в лагерях, не дохнут, они - умирают - поправил кто-то
- Вопрос показался всем злободневным, начал обсуждаться широко. Одни считали, что именно война и стала причиной. Нужно было экипировать миллионные армии и не побрезговали ни нашими валенками, ни телогрейками - стёганками. Только разве шапки наши да бушлаты красноармейцам не подойдут, так ведь можно подкинуть их партизанам.
Впрочем, кое-кто высказал мнение что обмундирование было завезено в Находку и там на складах уничтожено не то пожаром, не то взрывом. Про диверсию в Находке все знали по хлебу, он выпекался из коричневой муки и горчил аммонитом.
Вопрос прошел слишком быстро, сидеть у костра ещё не надоело и кто-то подбросил попутный, о численности зекашек.
- Мне один чудак говорил, он всё лето работал на берегу, что туда из трюмов за навигацию 37 года выбросили 200 тысяч зеков.
- Твой чудак загнул, сам можешь посчитать: ходили два парохода "Джурма" и "Кулу" и оба, без скота, грузили по четыре тысячи, а рейсов делали 10-12 с ледоколом.
Нашлось кому и посчитать:
-Вы считаете с уголовниками, а одних каэровцев в ту навигацию завезли, тут проговорился один чекист, - 40 тысяч.
- Твой чекист сознательно занизил, будем считать 70 тысяч, золотая середина и самое точное. За четыре навигации - 300 тысяч и из них погибла одна треть. У Берзина было тоже тысяч двести, вот вам и счет: 350-400 тысяч должно быть налицо.
Вот теперь видимо пришла пора подыматься: там уже нас ждет звено землекопов и мерзнет без костра, а ещё идти километра три. Так я поднял своих друзей, мы поваляли себе по длинному хлысту, пристроили их на плечи и потихоньку начали спускаться к Индигирке.
Пока идёшь с грузом, тебе не холодно, тяжесть согревает тело и мозг в это время работает. Думаю, именно это нас и спасает в нашей трудной лагерной жизни.
Я вспомнил, что недавно встретил Фактуровича и беседовал с ним об этапах. Это - пожалуй для меня самая актуальная тема, а Фактурович, бухгалтер по специальности, сейчас работал в конторе и, хотя работал так, числясь в бараке разутиком, но владел информацией и ввёл меня в курс дела.
- Почему перестали формировать этапы в тайгу? Это решило само управление, пока не наладится подвоз туда продовольствия. Сейчас идет усиленное строительство "зимника" по льду Индигирки, будут тянуть тяжелый угольник и надо полагать, уже через полмесяца машины пойдут и все будет решено, станет возможным начать переброску рабочих.
- А хватит на этапников зимнего обмундирования?
- Нового больше нет, но сейчас выбрали из утиля 200 комплектов бывшего в употреблении и поставили портных на срочный ремонт. А в качестве обуви наши сапожники будут шить бурки, так что с этим, по-моему, остановки не будет.
- Вы считаете, что наше прорабство очистят?
- УРЧ как-то высказался, что здесь должно остаться не более сотни рабочих, а сейчас - немногим более трехсот. К отправке готовят около двухсот.
Таким образом, мы добывали крохи информации, нам то ведь никто, ничего не говорил. И хотя я получил информацию очень неутешительную, все же данные были исчерпывающе точными и дальше нужно было думать самому.
- Вот и дрова, а вы волновались, что ребята нас подведут. - сказал звеньевой, когда мы подошли из леса.
- Давайте бревна сюда. Мы, наверное, их не будем разделывать, а так и разожгём длинный костер. Ну, а вы ж сходите ещё хотя пару раз, чтоб получился хороший костер и нам было потом меньше кайлить.
Он был прав, и мы не стали ожидать, когда они разожгут большой костер и снова пошли в лес. На этот раз мы уже не присаживались у лесного огня, а слегка обогрелись и пошли валить сухостой.
Костёр горел по периметру расчищенной площадки, четверо армян, все одетые в новое зимнее обмундирование, устроились у огня довольно комфортабельно и покуривали. Звеньевой - пожилой, стройный мужчина невысокого роста, демонстрировал недюжинную силу принимая от нас длинные бревна. Я вспомнил, что староста мне назвал фамилию звеньевого, Мерзоян. Мы с ним разговорились. Он нас угостил прекрасным армянским табачком, кофаном. Посылки сейчас не ходят и как они достают этот табак, было удивительно.
- Не все же армяне в лагере, есть и вольнонаемные и был бы грех, если б они не помогли своим соотечественникам - ответил он на мой немой вопрос.
Мне пришлось объяснить Мерзояну, что я тоже армянин из московской колонии, но языком не владею:
- Родился неудачно! - посмеялся я - перед самой революцией и родителям было не до занятий со мной. Все летело в тартарары!
Оправдываться перед каждым армянином! Почему, если армянин, не владеешь родным языком? Миссия очень неприятная.
- Просто тебе нужно поработать год в звене с армянином и можно овладеть языком. Вот, не иди мы в этап, могли взять тебя в свое звено, и ты бы забыл русский.
Я поинтересовался, не из тех ли они армян, осужденных на территории Армянской СССР, которых собирали на Еврашке со всего Дорожного лагеря для отправки в Армению, где их ожидать амнистия по случаю юбилея - 20-летия Советской Армении?
- Все так и не будь этой проклятой войны мы были бы уже дома! - вмешался в разговор Минасян.
- Война - это общее бедствие, она забирает сотни тысяч жизней и армянских тоже - сказал второй член звена Манукян.
- Война забирает жизни! Иначе быть не может. Но забирала бы хоть военных, а то военные здесь возят тачки, а там расплачивается мирное население.
- Вы оказывается из военных? - спросил Васин, загораживая лицо рукавицей.
- Всё звено наше, мы его именуем "4М" - у всех четырех фамилии начинаются на эту букву и все военные, а три из нас ещё и летчики. Представьте я - бывший командир эскадрильи тяжелых бомбардировщиков, и двое из звена летали вместе со мной.
- Вы, конечно, писали в военкомат заявление? - поинтересовался я.
- Заявления пишут гражданские, а я отправил два рапорта с просьбой отправить меня в действующую армию. Приговоров безсудных учреждения я просто не признаю и продолжаю числить себя в рядах армии и только жду решения Министерства обороны.
- А что с амнистией? Вам ничего не объявляли?
- Ты же знаешь, кого может коснуться амнистия, а кого нет! Тебя с твоей 58-ой она когда-нибудь коснётся? Нет? ну вот. Да и не нужна мне никакая амнистия, я никаких злодеяний не совершал. Мне нужно попасть на фронт, там я должен совершить подвиг, и я к этому готов, как и каждый бывший заключенный при встрече с врагом.
- Нас понятно возьмут на фронт, армию кто-то должен защищать с воздуха, но отправили бы поскорее пока мы ещё в состоянии, что-то совершить, пока на ногах и не свалились вовсе - вздохнул один из летчиков.
- Вот на это как раз мы и не имеем права, да и если цель жизни ясна, ждать легче. В конце - концов, мы же должны доказать, кто прав в этой игре: мы или те негодяи, которые состряпали это дело и нас осудили - ответил ему второй.
Прощаясь с этим удивительным звеном, мы с ребятами помогли им оформить по всем правилам пожоговый костёр, чтоб, принёс наибольшую пользу. Пожелали Мерзояну с его летчиками чтоб они побыстрей оказались в действующей армии. Он тоже пожелал нам побыстрее покинуть лагерь и заключил:
- Вот мы вместе летали, теперь вместе возим тачки, хотя я уверен, что на фронте не хватает лётчиков. Удивляюсь, кому это может быть нужно.
Больше мы не встречали это звено военных летчиков. Слухи о нём ходили разные: их отправили в тайгу - это мы знали, а дальше говорили, весной комсостав армии перебросили на Сейимчанский аэродром, где действовал "мост" с "материком". Надеюсь, все выдержали ту голодную зиму и успели совершить свои подвиги.
Глава 7.04 Лепком Дьяконов
Он был лекпомом на пятом Индигирском прорабстве в первую военную зиму - один из наиболее трудных периодов лагерной жизни. После ухода бывшего до него лекпомом, Леонидова, на его попечении осталось четыре-пять сотен разутых, раздетых, голодных работяг, часть из которых страдали болезнями и обморожениями. Этот человек был суров, временами груб и нетерпим к охам и вздохам своих пациентов и те в ответ его не жаловали. Когда, ухаживая за больными в тифозной палатке, он заразился этой болезнью и умер там же, многие отнеслись к этому с полным безразличием, а другие с долей издевки: вот, мол в какой палатке держат больных, что и сам лекпом там"отдал концы".
У меня повод познакомиться с ним появился в конце осени 1941 года, когда в одну, далеко не прекрасную ночь я в палатке, на нарах отморозил себе ногу выше щиколотки. Не случись со мной такое, я бы никогда не поверил, что можно отморозить ногу во сне в жилой палатке. К тому же я не слышал, чтоб в эту ночь в нашей палатке кто-нибудь обморозился ещё. А случилось все, как на зло. Пришёл с работы, отстегнул от пояса котелок, чтобы умыться снегом и его кто-то увёл. В палатке чуть не половина жителей не имела собственных котелков и для того, чтобы обзавестись трехлитровой банкой из-под консервов, нужно было поработать вечерок около кухни: пилить дрова или чистить картошку. Но туда пробиться сквозь работающих там "земляков" повара было не просто, прочие варианты приобретения котелка требовали лагерной валюты - махорки.
Пока я искал похитителя, а мой котелок был достаточно приметным, пока хороводился с этим "шакалом", а кончилось всё тем, что он швырнул котелок на земь и расплющил его каблуком, так что я остался с голыми руками, на верхних нарах какой-то нахал, несмотря на протесты соседей, занял моё место и мне пришлось ложится на нижние нары. Как Вы понимаете, постельных принадлежностей у нас не было и ложится спать приходилось и в телогрейке, и в полупальто, в просторечии, именуемом бушлатом, и конечно же в ботинках. Топить печь бросили рано и её окружили, прижимаясь всем телом десятка два с половиной палаточных жителей, которые не отходят от неё, даже нетопленой всю ночь. В ледник, в котором я лежал, тепло от печи не доходило совсем, холод же в нижней части тела не давал спать, и я решил снять с себя бушлат, укрыть им и тело, и главное ноги и тут, почувствовав тепло я мигом уснул.
Счастье длилось не долго, меня вновь разбудил невероятный холод, и я какое-то время лежал стараясь понять, что со мной приключилось. Оказалось, на мне не было бушлата, кто-то сдернул его с сонного. Идти искать бушлат среди двух сотен жителей барака было бессмысленно, лег на свое место в телогрейке и остаток ночи провел, корчась от холода и пытаясь засунуть свои ноги под куцые полы своей телогрейки.
Вероятно, я немедленно побежал бы в медпункт, пойми я до конца, что со мной произошло, но я не поверил и топтался все утро, надеясь как-то размять затекшую, как мне казалось ногу, она не гнулась в щиколотке и стукала о пол, как протез или как стукала бы вероятно костяная нога бабы -яги.
Состояние мое было столь ужасным, что воля оказалась парализованной и я ожидал, сам, не зная, чего, видимо какого-то чуда. Так я и вышел на развод и пока нас считали и пересчитывали полдюжины раз на этом, отнюдь не осеннем морозе, я показал ногу стоявшему рядом в строю Васину. Он потрогал рукой и постучал ногтем по голени, выше ботинка и испуганно зашептал:
- У тебя страшное отморожение! Если пойдешь в медпункт, так её отхватят напрочь и наркоз не понадобится. Выйдем на работу, разведем костер, и ты попробуешь оттереть её снегом. У нас один работяга так и оттёр и в медпункт не ходил, правда она у него была отморожена не так сильно.
И сейчас ещё можно было выйти из строя и заявить о случившемся, но грозная тень ампутации совершенно сковала мою волю и теперь все свои надежды я связывал с высказанным Васиным предложением.
Это было первое, понастоящему морозное утро. Легкий, как дыхание ветерок обжигал лицо, пронизывал насквозь потрепанную телогреечку, забирался в тряпичные рукавицы сжимал ледяными тисками по-летнему одетые ноги. Стараясь на ходу тереть ноги одна о другую, сжав в кулаки руки в рукавицах, стуча посильнее своей отмороженной ногой, я бежал вместе со всему, всё больше ужасаясь происшедшим. На нас безразлично взирал бледно- голубой, прозрачно-чистый небесный купол. Будь она проклята вся эта красота!
Ребята бежали к вечерним пепелищам, где их ожидали угольки и несгоревшие головешки предусмотрительно раскиданного костра и небольшой запас, сухоньких веточек на растопку. Вот уже появились бледные языки пламени, они ещё слабы и холодны, от него до настоящего жаркого костра пройдет целая вечность, но вид его уже радует и чтоб побыстрее прошло время, все мы лихорадочно мечемся в поисках подходящих дровишек. Но огонь тоже не дремлет, вот сквозь шалаш дров пробиваются первые жёлтые язычки, он победил мороз и, хотя вместе с огнем идёт влажный пар и греть руки ещё рано, но костер разгорается все сильнее. У меня душа болит от страха за свою ногу, она рвётся к огню.
Между тем Васин, рассказавший всем о моем несчастии, несколько раз пытался заставить меня разуться:
- Давай разувайся и начинай тереть снегом! Ведь с этим не шутят. В конце - концов останешься без ноги. Начинай, не жди костра, он тебе не нужен - кричит он, дёргая меня за телогрейку и пытаясь посадить на лежащее возле костра бревно. Я отчаянно сопротивляюсь, пытаюсь согреть руки. Не могу себе представить, как можно взять снег такими окоченевшими руками. "Чёрт с ней, с ногой! Ну останусь без ноги, ну и что? Живут же люди с одной ногой" - думал я, стараясь приучить себя к потере ноги. Ребята ругают меня все вместе и каждый в отдельности. И если б не старший по возрасту член нашего звена, Барановский, они бы привыкли к моему упрямству, а я к мысли, что останусь без ноги.
Барановский без всяких разговоров, сажает меня к костру и, вместе с Васиным, осторожно снимает ботинок и разматывает портянки с пострадавшей ноги. К костру подходят все работяги и с ужасом смотрят на "костяную" ногу и стараются не смотреть мне в глаза. Я принимаю это как приговор. Между тем Барановский набирает в руки снега и начинает тереть ногу, приговаривая:
- В этом месте мяса мало, костям же на морозе ничего не делается. Паника здесь вовсе ни к чему, оттереть эту ногу сущие пустяки, нужно только тереть, не жалея сил. Два часа и - будь здоров! Бери в руки снег и три, три с остервенением, ни на кого не надейся нога то твоя, тебе она и нужна больше всех. Да убирай ее подальше от костра иначе останешься без кожи, Ее надо вернуть к жизни не теплом, а холодом. Нужно чтоб тепло к коже подошло изнутри, вот тогда у тебя все пройдет без последствий.
Он говорит и говорит, вспоминает, как обрабатывают ледяной водой мороженные яблоки, да и овощи, делая их свежими. Его разговоры отвлекают меня от мрачных мыслей, вселяют кое-какую надежду, и мы с ним трем, но похоже безрезультатно, под руками кость, а не живая нога.
- Да три же черт тебя побрал! Три изо всех сил, сразу ничего не бывает. Ребята идите работайте, а я здесь помогу Николаю.
Все расходятся, а мы с ним трем и трем. Руки жжет ледяной снег, греть их у костра некогда, да и боль будет только сильнее. Мне неудобно, что Барановский из-за меня так мучится, а самому мне тереть не хочется, я уже уверен в другом, что из этого ничего не получится, но мой товарищ трёт, приходиться тереть и мне.
Я уже хотел отправить Барановского на работу, плюнуть на все и ждать, что будет, и вдруг услышал в ноге легкое покалывание. Она - живая! И тут я начал тереть с энергией, силой и надеждой.
- Голень уже порозовела. Это же отлично! Теперь три, не жалея рук! Не прекращай ни на минуту, ставка слишком велика!
И уверенный, что я теперь не прекращу борьбы, он поднимается от костра, греет руки и собирается взяться за работу. Попросить его задержаться и помочь довести дело до конца - не хватает смелости, он и так совершил невозможное.
К костру подбегает Васин, на его лице радостная улыбка, как будто не мне, а ему спасают ногу. Он вертится у костра, хватая пламя всеми частями тела.
- Я нашил заплаты на колени и теперь их не так хватает мороз. Дурак! Как не догадался обшить их заплатами кругом, Слушай, Саркисов! Я слышал, якуты при отморожениях, просто суют ногу в костер и ожог лечится быстрее.
- Якуты могут позволить себе всё, что захотят, а у нас сразу пришьют саботаж и членовредительство и заведут дело. Никого не слушай! - говорит ещё не отошедший от костра Барановский - Сиди и три! Если понадобится, три весь день, а мы будем понемногу работать и держать костер. Да не хитри, не подворачивай ноги к костру, наоборот, держи дальше от костра, не то испортишь все дело.
В конце - концов я оттер свою ногу, хотя для меня это было равносильно чуду. Оттёр, но не так чисто, как следовало, подогревал ее, вопреки советам Барановского. Вечером на подошве вздулись пузыри, наполненные жидкостью. По сравнению с утренним состоянием это была мелочь, но утреннее состояние ушло, а мелочь осталась, и она оказалась и очень неприятной - на подошву нельзя было встать, и опасной в условиях лагерной антисанитарии.
Медпункт занимал небольшой, наскоро срубленный "в охряпку" домик, разделённый перегородкой на две комнаты. Стены дома для тепла обкиданы до самого верха, под стреху плотным снегом, обрызганным к тому же водой. В тот день комнатушка - ожидалка была до отказа набита народом, сидели на чём прийдется, а больше лежали на полу, сладко подремывая в тепле. В небольшой железной печурке, вмонтированной в переборку, отделяющую ожидалку от приемной комнаты, весело потрескивали сухонькие дровишки, а бока стыдливо краснели. В помещёнии стойко держался запах пота и нечистого тряпья, впрочем, для нас вполне привычный.
Не найдя для себя места, я некоторое время стоял, пытаясь разобраться в очереди. Оказалось, на прием не так уж много народа, главная масса ожидает перевязки. Устроившись на полу, на место ушедшего на перевязку, я начал было подремывать, но освобожденную от нагрузки ногу начало рвать с удвоенной силой и лежать спокойно было совершенно невозможно.
Удивительно, зима ещё не началась, а медпункт забит до отказа больными, однако, вскоре я понял, что среди посетителей было не мало тех, кто просто сбежал из ледниковых жилых палаток, в поисках тепла хотя бы на 2-3 часа, до вечерней поверки. "Нужно взять это себе на вооружение" - подумалось мне.
Вскоре мое внимание привлекли двое беседующих пациента. Одного из них я знал, это был Черных. Говорили, что его подстрелили прямо в забое и теперь взяли в контору. Лицо второго седовласого мужчины, сверкающего прямоугольными пенсне на шнуровке, тоже было мне знакомо. Он сидел на поставленном торчком полене, положив на колено перевязанную руку, прикрытой полой накинутой телогрейки. Изредка приоткрывая дверку, он задумчиво ковырял угли, укладывая наверх полено - другое. В эти минуты было хорошо видно его строгое лицо, озаренное багровым светом.
В одно из таких мгновений я отчетливо припомнил яркий июльский день и веселый табор на Кадыкчанской пересылке, куда свозились заключенные со всех строительных участков для отправки на "Новый проезд" - строительство стратегической дороги Колыма - Алдан. Вот стоит этот мужчина в группе военных, рядом с Тазабеком, к которому я подошёл поздороваться. Тогда нас не познакомили, военные во время войны, это - особый мир. Они с нами не смешиваются. Здесь они беседовали с Черныхом очень тихо, и я не определил тему их беседы.
Наружная дверь резко отворилась и в клубах ледяного пара вошел высокий, ладный, одетый во все новое зимнее обмундирование, на руках длинные, до локтей, отороченные мехом рукавицы - крагги - наш лагерный староста Шакиров. На такие должности охотно назначают татар за их фанатичную исполнительность. Он ушёл тут же, уводя с собой лекпома. Дремавшие пациенты зашевелились и начали довольно живо обсуждать происшедшее. Все сходились на том, что этот вызов лекпома к начальству имеет к нам самое непосредственное отношение.
Я придвинулся поближе к беседующим у печки, чтоб услышать их комментарии, как людей более компетентных и не ошибся.
- Виталий Иннокентьевич, я слышал Дьяконов подал Билкину рапорт, взволновавший все участковое начальство. Не поэтому ли поводу вызов?
- Верно, Серёжа, записка им действительно подана. В ней он потребовал, ни много, ни мало, запретить вывод на работу заключенных, одетых не по сезону, а таких у нас, не считая больных, не менее трех сотен. Резонно предположить, что эта записка нынче обсуждается на вахте, где начальство ведет подготовку к утреннему разводу - ответил задумчиво седовласый, помешивая золу.
- И какое же ваше мнение? Они предложат ему забрать записку?
- Нет, не думаю. Есть категорическое указание УСВИТЛа, на него как раз и ссылается Дьяконов в своей записке. Ко всему тому наш лекпом чудовищно принципиален и это Вы знаете по себе.
- Его принципиальность и неколебимость действительно мне хорошо известна. Тогда он меня выручил из большой беды. И всё же, Вы уверены, что все получится?
- Результат должен быть положительным! Положение слишком серьёзно, много помороженных и простуженных и их число катастрофически растет.
Высказанное предположение пришлось по душе всем присутствующих, его даже передавали один другому. В нашем положении не так трудно желаемое принять за действительное.
В помещёнии было столь тепло, а в печурке так уютно потрескивали дровишки и сквозь щели у дверцы скакали огоньки, что отсутствие лекпома и задержка приёма не вызывали у пациентов раздражения. Люди были согласны вот так на полу дремать здесь до утра. Уют без тепла немыслим! Я вспомнил "Ледяной дом" Ложечникова - первую прочитанную мною библиотечную книгу, когда я ходил в первый класс Череповецкой школы. Самый красивый, но холодный дворец я меняю на полутемный, вонючий, но теплый чулан.
Видимо я все - же задремал и пропустил момент возвращения Дьяконова. Подошла и моя очередь на прием. Лекпому я ничего не сказал, просто размотал и показал ногу. Он тоже не проявил любопытства, взял пинцет и, как мне показалось, нарочито грубо ободрал пузырящуюся кожу. Я слышал о его нелюбви к охам и вздохам и всё же не выдержал боли и дернулся, когда он рвал мою кожу. Он так взглянул на меня, что я больше не шевельнулся, хотя и от следующих операций: скобления скальпелем открытого мяса и прижигание его крепкой марганцевкой щипало за сердце.
Посылая на перевязку, он предупредил:
- Через день и без приглашения. Пропустишь хоть раз, пеняй на себя, лечить не буду! А ногу заверни хорошо, чтоб не достал мороз. Вон там, в углу выбери себе кусок утиля.
В палатке к моему удивлению, печки топились и около них ещё лежал запас дровишек. Чудо из чудес! Нет, в палатке не было тепло, но и вчерашнего, леденящего душу холода тоже не было. Привези дрова на день раньше. Барановский сидел на верхних нарах и пригласил меня к себе.
- Что сказал лекпом?
- Он не из разговорчивых. Велел ходить через день на перевязки. А там такая экзекуция, скоблят открытое мясо, прижигают марганцевкой. Такая боль, что не уснешь всю ночь.
- Это - твои подробности. Главное для тебя выполняй в точности его указания, и он спасет тебе ногу. Я понял, что у тебя все в порядке.
Я помолчал. Что я мог ему сказать, кроме выражения благодарности: он сделал всё, что мог сделать человек, действуй я адекватно, сейчас не ходил бы в медпункт.
- Откуда столько дров? - спросил его.
- Самого старосту гоняли в лес с возчиками. Если захотят, найдут всё.
Втиснув больную ногу в рукав от телогрейки, найденный мною в медпункте, я втиснулся на нары рядом с Барановским. Уснуть в эту ночь я не надеялся, после перевязки ногу жгло и рвало на все лады. Беда была и в том, что все спали столь тесно, что нельзя было пошевелиться. Перед самым подъёмом сон меня все же сморил. Теперь такое удовольствием будет повторяться через день на протяжении всей зимы. Не соскучишься!
Утром пришлось изрядно повозиться и проявить изобретательность, одевая свою больную ногу, чтоб не достал мороз и главное, чтоб на неё можно было ступать. Предстоял поход за дровами и с дровами и не один. Пошел в ход и рукав от телогрейки и остов ботинка, чтоб его твердая подошва предохраняла оскальпированную ступню. Надеясь, что меня зачитают в списках на освобождение от работы, я бодро вышел на развод, ступая на пятку и задирая кверху торчком переднюю часть ступни. Но в списках меня не оказалось, а это означало, что придётся всю зиму ковылять на этой ноге, и я встал в общий строй. В палатку я все же возвратился и не один: нас команду одетых не по сезону за ворота не вывели. "Молодец, Дьяконов!" - подумал я.
В палатке мы первым делом обсудили новость: развод вёл не староста, а нарядчик. Кое-кто предположил, что Шакирова послали в Адыгалах за ватным утилём. Но за ворота выходить пришлось, нужны были дрова. Я пошёл на сопку, чтоб попрактиковаться в самодельной обуви. Как поведёт себя в такой прогулке моя нога. С тяжелой лесиной на плече я прошёл трехкилометровую дистанцию очень успешно. Это обнадеживало. Можно было отказаться от сидения в палатке и заняться хотя бы подножкой дров. Зимой в мороз, это - моя любимая работа.
Памятуя угрозу Дьяконова, я ходил на перевязку регулярно, и каждый раз все повторялось без особых изменений: соскабливали гной с открытого мяса и прижигали его марганцевкой. К тому же, при каждой перевязке кожа по краям отходила и её обрывали, увеличивая площадь открытого мяса. Меня мучил вопрос, как же будет расти молодая кожа, если мясо скоблят через день. Я боялся задать этот вопрос лекпому, ожидая нарваться на грубость и был рад, когда этот вопрос задал другой страдалец, который во время перевязок, не стесняясь, орал и дергался.
- Неужели Вы, представитель самой гуманной в мире профессии не понимаете, что это - варварство, через день скоблить открытое мясо, не давая ране затягиваться?!
Этот вопрос, видимо, задавали не одиножды и от раздражения у него задергалось веко.
- Затянуться, но чем? Гноем что ли? А как прикажете вас лечить, если сюда, кроме аспирина и марганцевки ничего не дают? Мое дело сохранить вам конечность, а остальное - ваше дело! Поболит- перестанет!
