Саркисов Николай Рубенович : другие произведения.

6. Серая Мозаика Жизни

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  

Серая Мозаика Жизни

  

<Колымская повесть>

   0x01 graphic
   Строителям колымских дорог - вольным и невольным - посвящается.
   Предлагаемая повесть - попытка с необходимой точностью исторических свидетельств дать по возможности полное, обстоятельное описание жизни заключенных. Пусть не смущает читателя принятая автором литературная форма воспоминаний, включая диалоги полувековой давности - прием, позволяющий несколько оживить серую картину и малый динамизм существования людей в подвале социального дома страны того времени.
   Следует попросить извинения у тех, кто рассчитывает встретить описание всевозможных ужасов и жестокостей, связанных с лагерной темой, в этом сборнике они отсутствуют, хотя за 14 лет пребывания в Архипелаге ГУЛАГе автору пришлось пережить разное. В природе тоже не может гроза грохотать ежедневно. Лагерь многолик и одной черной краской, правдиво отобразить его жизнь невозможно. Мне любой лагерь напоминает мозаичную плиту, составленную из различных по размеру, форме и расцветке камней, с преобладанием серого цвета. Каждый камушек в этой мозаике - лагерное подразделение: лагпункт, командировка или подкомандировка, а по-старому: колонна или фаланга. В изобретательности нашему начальству не откажешь!
   В каждом лагере - десятки и сотни таких подразделений и каждое живет своей, отличной от других жизнью. В целом лагерь отражает настроения, господствующие по ту сторону колючей проволоки. В 1937 году все лагерные подразделения погрузились во мрак, среди руководителей лагеря и технического персонала хозоргана появилась мода избивать работяг и в лагере, и за пределами зоны, на промплощадке даже те, кто не хотел этого делать, вынуждены были подчиниться общему поветрию. Зато в мае 1939 года прокатилась волна либерализации, от мордобоя или, как его официально называли - рукоприкладства отказались сразу все.
   Военное лихолетье ударило по заключенным Дорожного лагеря, где я в то время отбывал срок, в октябре 1941 года, заметьте: только в октябре, а не в июне, хотя десятитысячный этап на Новый проезд, на строительство стратегической дороги, Кадыкчан - Алдан, двинулись в первые дни войны. Опять-таки на всех лагпунктах оно происходило по-разному. Война шла где-то далеко, и нам о ней не было известно ничего. Сводки военных действий были настолько неутешительны, что, по мнению начальства, доводить их до сведения заключенных было опасно.
   Год передышки, перед первой военной зимой и нашел отражение в предлагаемой повести. Ее герои живые, не вымышленные лица, действующие в большинстве под своими фамилиями.
  
   Глава 6.01 Прощай Ивановский Перевал!
  
   Сходил на нет сентябрь 1940 года. Зима рано проявила заботу о Колыме: уже 8-го толстый слой снега укрыл еще теплую землю и неяркое осеннее солнце, потеснило его только в долинах, оставив на сопках встречать зиму. Для людей, рабочий цех которых - колымские дороги, а потолком служит небесный свод, конец сентября - пора нелегких раздумий. Не миновали эти думы и меня: где, с кем и как, придётся коротать очередную, четвертую по счету колымскую зиму? Не зимушку, как ласково именуют ее в средней России, а свирепую, жестокую, коварную и долгую северную зиму. Времени для раздумий хватало: работали сегодня в дальнем конце прорабства, и обратный путь вверх к перевалу тянулся во времени добрый час. Думай сколько хочешь, путь покажется короче.
   Разговор за спиной прервал мои невеселые мысли, хрипловатый голос спрашивал:
   - Слышь, Данила, ты вроде отбывал на "Суровой". Как там? От одного названия мороз по коже дерет.
   Меня этот вопрос интересовал, и я прислушался.
   - Командировка, как командировка. А вот природа там действительно суровая. Не дураки изыскатели, название дали точное. Понимаешь, кругом как-то дико и вместе красиво. Именно: сурово! Точнее не скажешь. Темные, отвесные скалы, распадки между сопок узкие, как щели.
   - Черт с ней с красотой! По мне поменьше красоты, да побольше жратвы! Ну, а морозы? ветра? - выспрашивал дальше хрипловатый голос.
   Я вспомнил владельца этого голоса, он по вечерам крутился около повара, был "на подхвате" за добавки. Данила мне тоже был известен: политзаключенный, грамотный, вполне порядочный человек. Его иногда брали на работу в контору, потом выдворяли оттуда по политическим соображениям. Он ответил:
   - Видишь ли, на Суровой я был летом, мне понравилось, да и работал разбивщиком трассы. На сопках уйма ягод, бруснику брали по мешку, в распадках встречаются грибы. Старожилы рассказывали, что место это ветреное, даже в тихую погоду тянет, как в трубе. А мороз всегда на 3-5 градусов сильнее, чем на соседней командировке.
   - В общем, дело - труба! - не весело скаламбурил хрипловатый.
   - Не так страшен черт, как его малюют! Мы ж не новички.
   Между тем сумерки сгущались, тени окутывали склоны сопок, из рассекавших сопки черных распадков обдавало холодом и сыростью, слышался слабый скрежет камней в обмелевших ручейках. Слева, отодвинувшись от дороги, тянется вдоль горизонта гряда сопок, её ломаный контур особенно четко выделяется на фоне узкой, но светлой полоски чистого неба. Сверху на эту полоску надвигается махровый край снеговых облаков, но она не сдается, как бы символизируя вечно живущую в человеческой душе надежду на лучшее. Свет этой надежды, не в состоянии погасить никакие жестокие испытания. Не терял надежды и я, прислушиваясь к беседе идущих позади. А они, перекурив, продолжали разговор на животрепещущую тему: что в ближайшие дни могло ожидать работяг нашего прорабства. Хриплый голос высказывал мои мысли:
   - Говорят на "Суровую" с Шиловым и его десятниками, как бы своим домом, пойдут не все, а по мне так было бы легче: Шилов - прораб что надо! Всегда обходится без вертухаев. А в зиму работать под конвоем - хана: можешь вмиг обморозиться. Вот Газонов - другой человек: без конвоя - ни шагу! У него под дударгой - все! А чуть слово сказал не по нему - загонит на штрафную. Не дай Бог, угодить к нему на прорабство. Ты же, Данила с конторскими дружишь, что они гуторят? Все поедут с Шиловым на "Суровую"?
   - В том то и штука, мужики, часть людей будут отправлять на Еврашку.
   От этих слов у меня сразу защипало в груди: были к этому достаточные основания. В общем, случай пустяковый, но теперь он, безусловно, ляжет на другую чашку весов и его последствием будет моя отправка куда угодно, только не вместе с коллективом.
   Лопата на плече начала раздражать, я взял ее под мышку и невольно ускорил шаг, но никому не дано убежать от собственных, да еще невеселых мыслей. Когда я догнал своего напарника, Соху, впереди показались огни нашего прорабства. Наш лагерь был открыт всем ветрам, никакого ограждения, ни вахты, ни даже конторы - одни палатки. Десятники отгородили для себя конец палатки, там писали, там и спали. Проезжал оперуполномоченный, сказал, что по их данным наши работяги за месяц скинули с автомашин 10 тонн муки. Такое у нас было прорабство. Мы, видно, поздно снялись с работы, работяги уже отужинали и под "Байкалом" еле теплились угольки, чтоб не остыла сечка.
  
   0x01 graphic
  
   Соха унес лопаты, а я с обоими котелками пошел за ужином.
   Прибежал Соха ужасно взволнованный и, мешая русские слова с украинскими и, произнеся их на польский лад, зашептал, что нас вызывают в контору, а там, у дверей - грузовая машина! Все правильно, как же я не подумал раньше! Ведь сегодня 30 сентября, самый этапный день: закрыл за месяц наряды и отправляй! Никаких хвостов. Да, предсказания Данилы сбываются слишком быстро! Неприятно, что со мной в этот переплёт попадает и Соха. Постарался успокоить парня: в конце концов, неизвестно, где найдешь, а где потеряешь! Никому не дано заглянуть в свое будущее.
   Получив в котелки по черпаку "размазни", зашли в палатку, чтоб проглотить, - хлеба у нас не было - и свернуть постель. С неизвестностью рассеялось и беспокойство, осталось любопытство: куда же все-таки едем и с кем?
   У конторы со своим нехитрым скарбом собралось два десятка людей. Все, шумно разговаривая, задавая все те же вопросы. Я присмотрелся к этапникам, близких и знакомых нет. Из конторы с фонарем в руках вышел староста Мучников. На освещенном лице блуждала торжествующая улыбка, впрочем, мне могло это померещится. Ко мне он обычно относился с уважением, да и по работе я был на хорошем счету, а тут неделю назад зашел в контору, чтобы получить хотя бы старенькое полупальто. Там Мучников с кем-то ругался и под этот момент попытался, ни с того ни с сего, выставить меня за дверь. Мне бы выйти, переждать и позже вернуться, а я толкнул его, и он полетел на канцелярские столы. Вышло глупо. Он зло выругался и посоветовал запомнить этот день. Я не придал этому значения, ссоры бывают нередко, но тогда видимо готовились списки в этап, и он под горячую руку, решил отплатить, а чтоб не бросалось в глаза послать в этап и моего напарника.
   Отъезжающие расписывались за свою одежонку и постельные принадлежности и двигались к машине. Некоторые подходили к Мучникову, отбиться от этапа, он отказывал: отставь одного, начнут напирать все!
   Каптёр пытался нас заставить вытряхнуть из матрацев сено, никто не спешил, доказывали, что с конебазы сено не брали. Мучников проявил благородство:" Ладно, оставь! Там все равно одна труха, лошадям не сгодится. А на Еврашке оно им понадобится"
   Вон оказывается, куда мы едем! Еврашка, это - прорабство километрах в двадцати отсюда и столько же, не доезжая "Суровой". Интересно, кто сейчас там прораб? Вопрос этот для работяг - далеко не праздный! У нового знакомого поинтересовался: "Кто там прорабом?" Ответил охотно: "Крышкин. Недавно приехал по договору. Что собой представляет, дознаться не мог. Про него там рассказывают анекдоты"
   Где-то невидимая за облаками перекликалась гусиная стая, прощаясь с арктическими безлюдьем и просторами.
   - Где-то видно задержались, а возможно октябрь продержится без больших морозов. "У птиц чутье на погоду!" - сказал кто-то.
   Машина тронулась, унося в какой-то новый мир. Прощай, Ивановский перевал!
   Когда от неудобного положения ноги начали застывать, справа, сквозь серую мглу мелькнул огонек. Водитель притормозил машину.
   Ну, как? "Живы?" - спросил провожатый, становясь на подножку и заглядывая в кузов. Приехали на место. Пока оставайтесь в машине, пойду разыщу начальство.
   - А, что это за командировка?
   - Безымянка - и он направился к огоньку, там уже хлопали двери.
   - Почему Безымянка? - спросил соседа.
   - Подкомандировка от Еврашки. Прорабство имеет двадцатикилометровый участок трассы и ведет отсыпку полотна по всему фронту. До Еврашки видимо еще 10 километров, скорей всего нас здесь проверят, отсортируют и тогда уже - дальше!
   Скоро мы уже лежали на своих матрацах в палатке и слушали свист не на шутку разыгравшейся метели. Прежде чем заснуть мертвым сном сильно уставшего человека, еще раз подумал, какой же он этот загадочный Крышкин?
  
   Глава 6.02 Лучше быть Третьим
  
   Проснулся рано. Голова полна мыслей, мешают уснуть. На новом месте! Как хочется и жизнь здесь начать как-то по-новому, не повторять старых ошибок. Первей первого надо подумать о звене, человека четыре для зимних работ вполне достаточно. Мы с Сохой - двое. Возможно, сосед из конторы к нам примкнет третьим. Видимо он человек старого покроя, безусловно, порядочный! Разговор с ним надо начать безотлагательно. Ну, а четвертого к трем искать - проще простого.
   Поселок небольшой: несколько рубленных "в чашку" бревенчатых изб и две палатки. Вдали через дорогу, вниз к реке еще два строения, скорее всего конебаза и баня. Безымянка?! Изыскатели дают местности всегда оригинальные названия, вроде: "Дунькин пуп" или "Дедушкина лысина", или перевал "Подумай". Здесь они видимо не задержались - ничего примечательного, а современные строители фантазией не отличаются.
   Мы тоже идем втроем. Барак маленький уютный, ни людей, ни вещей. Раскладываем свои матрацы на нары. Здесь бы и остаться на зиму: чем командировка меньше, тем жить легче, если не попадется начальник-самодур! А пока идет обычная лагерная канитель: опрос, проверка, регистрация. Часть людей сразу пошла завтракать. Кормят не плохо, не хуже, чем у Шилова. Завтрак как-то проскочил мимо желудка, хотя и свою семи сотку съел, как говорят, "с подчерку". Думаю, никто не отказался бы повторить завтрак и не один раз.
  
   0x01 graphic
   Во время регистрации узнал, что мой новый знакомый - Строганов Николай Степанович, старше меня лет на десять с лишком, седые мохнатые брови, усы и борода старят еще сильнее. Сидит по КРД, имеет высшее экономическое образование, кончал, кажется, Плехановский Институт. Анкетные данные с моей точки зрения - блестящие. Разговорились:
   - Родом из Олонецкого края, там провел и детство, учился и работал в Ленинграде, в заключении третий год.
   - Набор тридцать седьмого? - пошутил я.
   - Да, конечно, и как тогда фабриковали дела, вероятно слышали. Я не исключение. А вот со сроком подвезло - пять лет. Срок детский!
   - Скоро будем провожать вас на волю.
   - Проблематично. "Политическая обстановка в мире видимо осложняется", - последнюю часть фразы сказал тише.
   Коротко сообщил о себе, и формальное знакомство состоялось. Удовлетворены, кажется оба, много общего.
   - Где получили "памятку"? - Спросил, показывая на искалеченную руку, где сиротливо торчали большой и указательный пальцы.
   - Зима тридцать восьмого на "Суровой". Был там, на эксплуатации чистили снег, подсыпали ямки, жили не плохо. А с этим получилось, что сам не заметил, как отморозил руку. Был далеко, на границе прорабства, руку спасти не удалось, сочли за лучшее удалить три пальца.
   Помолчали, я вспомнил рассказ Данилы о "Суровой". С ней видно шутки плохи. Истолковав мое молчание не в свою пользу, собеседник добавил:
   - Тачки возить и работать на земле я приспособился: прихватываю ручку рукавом телогрейки.
   Я уверил его, что в этом не сомневался. Высказал ему свои мысли о работе будущего звена: важно сразу зарекомендовать звено перед новым начальством, с первых дней работать в полную силу. Он утвердительно кивает головой, но, по-видимому, имеет свое мнение. Спрашивает о Сохе, который куда-то вышел. Рассказал все, что знал: из Польши - перебежчик, спасался от преследований, сидел там в тюрьме. Кто он в действительности? сказать трудно, ему двадцать лет, в этом возрасте из человека можно сделать и героя, и предателя. Знаю Соху еще с прииска Нижний Атурях, больше двух лет, работает по среднему, на работе, по-видимому, не сгорит, предпочел бы забраться куда-нибудь в тепло, но пока не получается.
   - Где же взять четвертого? - спрашивает Строганов, давая понять, что Соха в звено принят.
   Как бы отвечая на этот вопрос, к нам направляется высокий, широкоплечий, светловолосый парень, лет, по-видимому, двадцати двух и просит оставить ему покурить. Вспоминаю, что в момент отправки он подходил к Мучникову и просил отставить его от этапа, ввиду болезни желудка. Тот ему отказал: "У нас тоже не больница, да и отправляют тебя не на штрафную, лечись там хоть до конца срока. На здоровье"
   Подошедший несколько раз затянулся, как говорится, со смаком и сказал:
   - Вижу, собираете звено! И я не против, пойти с вами.
   - Как с желудком? - спрашиваю для порядка.
   - Слышали мой разговор с Мучниковым? По правде сказать, прихватывает иногда, но, в общем, не часто. Отставать от людей не привычен, с лопатой дружу с детства. Тамака увидите.
   - Переглянулись со Строгановым. Парень понравился: северяне народ работящий. Берем. Подошел Соха, и мы объявляем состав звена. Алексей Сырычев, так зовут нового знакомого, энергично жмет всем руки, и радостно улыбается.
   0x01 graphic
  
  
  
   Улыбаемся и мы. Теперь нас четверо, как четыре ножки у стола, под одной столешницей - прочно, устойчиво. Будем работать, и жить одной семьей. Долго ли? Не все зависит от нас. Звену требуется звеньевой, предлагаю этот титул Строганову:
   - Ну что, Степаныч, ты у нас старшой, крутился в конторе, лучше всех знаешь, что почем, тебе и карты в руки! Принимай звено!
   Молодежь согласно кивает головой, но не тут-то было, наш старшой дает самоотвод.
   - Нет, Николай Рубенович, у меня не тот характер, предпочитаю быть ведомым. Да и вы в лагере 8-ой год, какой еще нужно опыт? Придется вам взять это бремя на себя.
   Честно говоря, я люблю работу звеньевого, вечную ответственность за дела звена, за ребят, это делает жизнь полнее. Не бригадира, который весь день ходит, засунув руки в карманы, а именно звеньевого, работающего наравне со всеми. Но Строганов не принял моего "ТЫ" и поставил меня в трудное положение. С ребятами у нас все просто: Соха меня звал "Николай", также начал звать и Алексей. С ними мне легко.
   Свои дела решили, теперь можно оглядеться по сторонам. Рядом с нами соединились в звено пять земляков с Украины. В центре высокий, сухощавый Петренко проповедует своим друзьям ту же мораль:
   - Хлопцы, робыть треба добре, особливо по первах, а тоди будемо дивитись як воно и шо?
  
   0x01 graphic
  
   Среди хлопцев вижу Ванюшку Пятикопа, с которым на прииске были в одной бригаде. Окликаю его, но он не реагирует, занятый обсуждением слов звеньевого. Хотел к ним подойти, но тут Петренко, стоявший лицом к двери, воскликнул:
   - О це и керювник! Поки мы тут расчувались, а вин прийшов кликать нас работать.
   Невысокий, коренастый мужчина с загорелым лицом стоял в дверном проёме и, подпирая косяк, спокойно наблюдал нашу толчею. Разговоры смолкли, все повернулись, разглядывая молча вошедшего.
   - Селяндин, десятник подкомандировки, - отрекомендовался он. - Ну и накурили, хоть топор вешай! Поберегли бы махру!
   И он указал на волны табачного дыма, плавающие над нашими головами.
   - А насчет работы вы правы. Отведу вас на работу, а пока напишите мне списки звеньев, и подчеркните фамилию звеньевого.
   Степаныч достал огрызок карандаша и составил список. К общему удовольствию все наши фамилии начинались на одну букву.
   - Звено - "четыре С" - кричит в восторге экзальтированный Соха.
   Наконец из барака вываливается на божий свет вся шатия-братия. Настроение слегка приподнятое: новое дело всегда интересней. Осматриваемся. Около одной избушки, на выходе из поселка - лес тачечных ручек и наш десятник у дверей. Говорю Степанычу:
   - Мне, наверное, придется идти с десятником принимать забой, ты уж, пожалуйста, выбери инструмент, как полагается, чтоб в середине смены не бегать в инструменталку.
   Дорожные строители - мастера ходить, попробуй иди с ними вровень! Только долговязый Петренко держался рядом с Селяндиным, остальные догоняли их перебежками. Остановились у пикетного столбика, и Селяндин объяснил задачу.
   - Даю на каждое звено два пикета <200 метров>, будете отсыпать левую сторону дороги, на снег - не сыпать, заставлю переделывать. К середине насыпь поднимайте на 20 сантиметров, это называется сыпать "на треугольник". Грунт берите из старых забоев, они промерзли слабо.
   Кто-то поинтересовался нормой, он усмехнулся:
   - Пока остается летней - три куба на нос.
   Расставив нас по пикетам, Селяндин ушел, а я, оставшись на своем участке, принялся очищать снег и готовить забой. Было ясно: нам придется соревноваться со звеном Петренко, остальные не в счет.
   Соха и Алешка бегут с тачками на перегонки, грохот их слышен далеко, становятся помогать. Прошла машина с грузом, шофер высунулся, поприветствовал нас, мы ответили. Что-то Степаныч задерживается, видимо пошел в кузню. А вот и он, сбросил с плеча четыре оттянутых <заостренных> кайла, чертыхается: кузнец потребовал табаку, иначе кайла не брал. Где тонко, там и рвется. Я его успокаиваю: - У нас с Сохой есть еще немного табаку, мы с ним курим, вместе может, дотянем "до нового урожая". Ребятам идея понравилась, решают курить всем звеном, табак держать вместе, так и делали, пока звено не развалилось, но до этого было еще далеко. Вырубаем мерзлую корку острым кайлам, она поддается, повезли в насыпь первые тачки.
  
   0x01 graphic
  
   Степаныч спарился с Алексеем, тот силен, тачка в руках играет, но это только первые тачки, а что будет потом? Соха приехал с пустой тачкой, жалуется:" Руки крутит". Я смотрю на эти тачки почти с ненавистью: такая отвратительная конструкция, что вся тяжесть припадает на руки, а не на колесо! Пусть сколачивали их неграмотные плотники, а где же были десятники? Повози-ка такую тачку целый день и жизнь покажется сплошной каторгой. Предлагаю Степанычу подправить конструкцию тачек, сдвинуть ось назад, подложить колодочки. Он сомневается в успехе, а мне на БАМе приходилось видеть настоящие тачки, в которых возили по 600 килограммов грунта. Мы с ним удлиняем первый перекур и реконструируем тачки. Я его уверяю: игра стоит свеч.
   А пока эффект уже налицо: отвезя по тачке грунта, молодые одобряют нашу работу: "Здорово изладили!" - говорит Алексей. "Буду сам возить тачку весь день" - кричит Соха. Работа должна доставлять человеку хоть крупицу радости, иначе не стоит жить.
   Группа людей сразу не может превратиться в звено, люди должны притереться друг к другу. Соха раза два схитрил, выхватил из забоя недогруженную тачку. Я предупредил: тачку не засчитаю, и не засчитал, объяснил, что при новой конструкции, чем больше нагрузишь тачку, тем легче её везти. Теперь он грузит тачки с верхом, и они действительно не слышны на руках. Алексей тоже понял мой намек, хоть ему я не сказал ничего. На перекуре он сказал: "Ну и хитрую тачку ты сделал, хош, не хош - вози ее "с верхом!""
   Шли с обеда в забой. Меня занимал вопрос, как же у других звеньев, мне, знать это было важно, чтоб рассчитать, сколько грунта следует выбросить в насыпь. Здорово бы от людей не отстать, но и вперед не высунуться. Ко всему я не умею работать, не соревнуясь, это все равно, что есть обед без соли. Оставил ребят в забое, а сам пошел по трассе. Как я и думал насыпь была только у Петренко, остальные три звена - просто не в счет.
   Впрочем, наша насыпь произвела впечатление на тех, кто проходил мимо и о ней после ужина говорили. Не думайте, что это так мало, дать в октябре половину летней нормы. Соха прибежал возбужденный, шепчет: "Они говорят, что мы работали, как машины".
   После ужина в барак заглянул десятник, он остался доволен работой наших двух звеньев, первым он назвал Петренко. В общем, начальные шаги на новом месте были успешными, но то, что мы оказались вторыми, меня несколько обескуражило. В ответ на это, укладываясь спать, Степаныч сказал:
   - Предпочёл бы оказаться на третьем месте!
   Тогда его пожелание осталось для меня загадкой. Видимо я чего-то недопонимал.
  
   Глава 6.03 Долго не Задержимся
  
   Проснулся и первый вопрос: почему нам лучше быть третьими? Утром голова свежа, и я вспомнил его предположение, что нас здесь отсортируют и лучших возьмут на Еврашку. Ну, что ж, тогда не поможет и третье место! Получается: мы здесь долго не задержимся, а жаль! Командировка довольно уютная, мы тут всего день, а кажется, прожили вечность. На других живёшь месяцами и все как на тычке. Может стоит поговорить с Селяндиным, чтоб он оставил нас здесь. Эту мысль отбросил сразу: он видно не из тех, кто ловчит и передёргивает карты. Примирился с неизбежностью переезда на Еврашку. Если надо ехать, то скорее!
   Второй рабочий день проходил по отработанному сценарию, каждый занимал свое место, брал свой инструмент, делал всё как вчера. Степаныч сказал: "Вчера сделали полнормы, номер прошел. Значит, остановимся на этом и сегодня - по 50 тачек на пару!"
   - Ночью, очевидно, был морозяка и приличный, - заметил Алексей, ковыряя носком сапога стенку забоя.
   Выходили на работу я посмотрел, там показывало 15 градусов.
   - Вот чё, парни, надо перед уходом накайлить поболе грунта и на ночь привалить его к стенке забоя, тогда и мороз до него не доберется.
   Степаныч одобрительно хлопает по плечу своего напарника, тот довольно улыбается. Молодец Алёшка, землекоп со стажем, владеет видимо кое-какими профессиональными секретами. Работали мы без костров, перекуривали, стоя у бровки забоя с накинутыми на плечи бушлатами поверх телогреек.
   На одной перекурке Степаныч попросил рассказать о моих восьмилетних скитаниях по лагерям. Коротко поведал, о том, как начал с Мариинска, где работал в совхозе на уборке урожая. Затем по собственной инициативе перебрался на строительство БАМа и, во-вторых, путей Великой сибирской магистрали, где мне здорово подвезло и я более трех лет работал в управлении лагеря в отделе общего снабжения. После этого судьбе угодно было познакомить меня с колымскими золотыми приисками, где опять повезло уже тем, что остался в живых и через два года был сактирован и передан на дорожное строительство.
   Тут меня прервал Соха:
   - На "Нижнем" Атуряхе мы были с Николаем вместе, но не знали друг друга.
   - Сколько раз за эти 8 лет вы доходили? - продолжал интересоваться Степаныч.
   - Вряд ли можно говорить о восьми годах, три с лишним из них я отбывал в г. Свободном, как у Бога за дверьми.
   - Пять лет на севере, на общих работах, это тоже чего-то стоят.
   - Доходил по-настоящему три раза: раз в СИБЛАГе, в 3-м совхозе, как это не покажется странным, второй - на БАМе, пока не устроился в контору. Ну, а третий раз - здесь на Колыме, в ЗУРе на прииске "Штурмовой", тогда меня спасло чудо. Но рассказывать об этом долго, а мы уже замерзли.
   Степаныч увидел спускавшегося от прорабства мужчину, узнал в нём своего знакомого, Корнилова и пошел ему навстречу. Вместе они зашли в баню. Потом, уже в забое он рассказал:
  
   - Корнилов работает на Еврашке лекпомом, раз в неделю ведет прием больных на Безымянке. Для этого у него в бане - отдельная комната, вроде медпункта. Сказал он мне важную новость: баня будет не в субботу, а раньше, послезавтра, и к этому помыву будет приурочена выдача зимнего обмундирования, прямо в бане.
   - Ну, а ты спросил, как там на Еврашке?
   - Конечно, он очень хвалит Крышкина, называет его образованным и очень порядочным и сказал, что в целом на Еврашке работягам живется хорошо.
   - Вот это действительно важная новость! - улыбнулся Алексей. - Ну, а когда нас туда заберут?
   - Он того не знает.
   - О, скорее бы на Еврашку! - вздохнул Соха.
   Когда расходились по забоям я, полагая, что Степаныч что-то не договорил о своей беседе с Корниловым, тихо спросил его:
   - Он не предложил тебе перейти работать в медпункт?
   - Нет, сказал, что его сватают на участок. Знаете, Николай Рубенович, если бы он мне предложил это, я бы не дал согласия. Звено мне нравится, и я надеюсь, что зиму мы проработаем хорошо.
   Его ответом я остался доволен. Думаю и сам отказался бы от любого заманчивого предложения, звено бы не оставил. А там чёрт его знает.
   Перед "шабашем" Соха обежал все забои и новых и старых звеньев и с восторгом доложил, что наша насыпь самая внушительная. Правда Соха плохо считает кубики и может ошибиться, но важно было, что члены звена довольны своей работой. Если б так было все время! А десятник два раза прошел мимо нас и оба раза не подошёл: оба раза мы в эти моменты работали, а уж, если работаем, то "с огоньком". И какому же начальству может не понравится такая картина.
   На следующий день после обеда, откатив по десятку тачек, мы только вознамерились начать перекур, как глазастый Соха заметил опасность:
   - Ой, Николай к нам идут! И наш десятник и с ним какой-то важный сановник.
   Своим сановником он нас рассмешил, но перекур пришлось отложить и погнать тачки, погнали бегом. Это уже въелось в психику: ублажить начальство и снять все вопросы.
   Спутник Селяндина наружность имел внушительную: рослый, крупные черты лица, грузный, в плаще поверх телогрейки, с планшетом на боку, в тяжелых ботфортах не иначе как 45-го размера, в какой-то кепке-шестиклинке, каких здесь не носят, такие люди в толпе не затеряются. Догадались, что перед нами сам загадочный Крышкин.
   Удержать нас было невозможно и мы, побросав инструмент, выскочили на насыпь, навстречу подходившему начальству.
   - Ваше звено хорошо работает - сказал Крышкин. - И вам сегодня выдадут новое зимнее обмундирование, в бане. Это обязывает вас работать еще лучше.
   - Постараемся, гражданин прораб! - ответили дружно.
   - Ты откуда будешь? Из Армении? - поинтересовался Крышкин.
   - Москвич, гражданин прораб, хотя и армянин.
   - Ну, что ж, значит мы земляки. Где там, в каком районе?
   - Возле Арбатской площади, на улице Воровского.
   - Я знаю этот район, там много посольств. Там у тебя кто-нибудь остался?
   - Отец.
   Здесь Крышкин сообщил нам то, о чем мы гадали.
   - Я решил забрать два звена: ваше и Петренко, на Еврашку. Там у меня собираются все лучшие рабочие и вам предстоит соревноваться с очень сильными звеньями: Мушудиани, Конради, Соболя.
   Я промолчал, Алеша и Соха выразили радость.
   Он видимо правильно понял мое молчание и добавил:
   - Жить там будете в теплых бараках и питание там лучше, если будете хорошо работать.
   Я кивнул, а сам подумал: "Попробуй, пробейся сквозь строй сработавшихся между собой и с десятниками звенья старожилов!" Было ясно: впереди нас ждали одни трудности и тяжкие испытания.
   На восторг ребят Степаныч ответил поговоркой:
   - Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе.
   Соха не согласился:
   - Мы и здесь не первые, Петренко вывозит грунта на пятерых сколько мы на четверых, а десятник ставит его впереди. На Еврашке много звеньев, не мало из них мы обойдем, правда, Николай?
   - Я с Сохой согласен, у нас в звене все получается. Изладимся и Тамака, покажем себя.
   Они правы, не следует заранее паниковать, будем бороться. Все равно выбора у нас нет. Нужно настраивать себя на отъезд, а на месте посмотрим. Прощай Безымянка!
  
   Глава 6.04 Загадочный Прораб
  
   У опытных колымских прорабов, таких как Шевченко, Сидоренко, да и у Шилова не бывало такого, чтоб этапировали с одной командировки на другую в рабочее время. Возвращаются заключенные с работы, ни о чем не догадываются, а их у вахты уже ждет машина, ужинай, кидай в кузов свои тряпки и поехал. На место приехал ночью, а утром завтрак и - на работу. У Крышкина получилось все, наоборот: об этапе он нас предупредил и отправили с Безымянки после завтрака. Все это было необычно и непонятно, и я продолжал гадать, к какому типу руководителей он относиться?
   В своих долгих лагерных скитаниях я встречал четыре типа лагерного руководства:
   - умный руководитель не боится брать к себе в команду высококвалифицированных работников, спорящих с ним по любому вопросу;
   Руководители этого типа бывают разные, объединяет же их общее стремление создать хорошие условия жизни своим рабочим. Их принцип:" чем лучше живут рабочие, тем лучше они работают!
   - слабый, но тоже любитель хороших кадров;
   - слабый, но боящийся принципиальных работников, имеющих собственное мнение, придерживающийся принципа, что "лошадь не должна быть умней хозяина";
   - самодур, действующий по принципу:" что хочу, то и ворочу". Его действия часто непредсказуемы, но одна тенденция вполне определена: выставлять из аппарата умных, порядочных, принципиальных людей и заменять их полуграмотными, беспринципными холуями, подхалимами и наушниками.
   Встречается еще один тип руководителя: сам - непорядочный и подбирает себе команду из откровенных жуликов, но это уже из области уголовной хроники.
   К какой из этих категорий следует отнести Крышкина, я не знал, данных о нем было еще слишком мало, и он оставался загадкой, а её следовало поскорее разгадать!
   Вчера-таки прошли санобработку или попросту - помылись в бане и получили новое, по-настоящему новое зимнее обмундирование. На ноги нам выдали ватные бурки, а Степаныч выбрал себе укороченные валенки, дошитые ватными голенищами, это сложное сооружение мы окрестили опорками. Подошвы наших бурок сшиты из шести рядов мешковины и подбиты резиновыми пластинками - скользят ужасно. У него опорки на войлочной подошве и ходит он, раскидывая ноги в стороны и как бы ныряя на ходу. Иду и с удовольствием нюхаю воротник бушлата, пахнет приятно: свежей материей, утюгом, а может быть и теми, кто шил их в мастерских на станции Яя.
   Идем не спеша. Беседуем. Спешить некуда, интересно растянуть этап хотя бы до обеда: еще успеем наработаться! Мы со Степанычем кончаем срок в одно время, в 1942 году. Не вериться, что можно вот так просто - освободиться из лагеря. Гадаем, как это может произойти и когда?
   Наши мнения расходятся, я излагаю свой прогноз оптимистически:
   Война мне казалась неизбежной, хотя подробности международной обстановки нам и неизвестны. Понадобиться пушечное мясо и тогда вспомнят о нас, поставят под ружье, забыв эти липовые дела.
   - Приговоры 37-го года еще на слуху, о них забыть вряд ли скоро удастся. И второе, думается не имеет смысла везти с Колымы рядовых, необученных, если и будут брать на фронт, - только военспецов.
   Прогноз его пессимистический и по закону подлости больше шансов, что именно так и случиться. Я слышал, что на "Финскую" брали из лагерей и даже кавалеров 58-ой статьи, правда, потом снова водворяли в лагерь, а время на войне засчитывали в срок из расчета 3:1. Был согласен и на такой вариант: война с Гитлером, это не шутейная финская компания, мало кто вернется живым, так что лагеря больше не увидишь!
   Навстречу вышел звеньевой, Семен Конради и знакомство состоялось.
   - Что это вы подкапываетесь под каптёрку, не ограбить ли хотите?
   - Заканчиваем тут отсыпку полотна, а из-за нескольких дней открывать новый забой не хотим.
   Семен словоохотлив, на лице мягкая, доброжелательная улыбка, говорит с еле заметным акцентом - немец из Причерноморья. Начинаются обычные расспросы новичков: как тут, да что? Жилось у них тут хорошо. Обращаю внимание, что говорит в прошлом времени, а то, что поближе к сегодняшнему - помалкивает. Был тут у них десятник Мышко и жили они, припеваючи, а теперь он сдаёт дела, не поладил с Крышкиным. Долго болтать с ним было неудобно, и мы двинулись искать старосту.
   Впрочем, ушедший вперед Петренко зря времени не терял и теперь шёл нам навстречу вместе со старостой, Курочкиным - молодым, весьма разговорчивым и весёлым парнем, вовсе не похожим на тех грозных лагерных старост, о деятельности которых ходили жуткие легенды.
  
   0x01 graphic
  
   Зашли в большой рубленый барак с двойными нарами, верхний настил сделан высоко, вот наверно, где "тепляшки", как на деревенских палатях. Дневальный Мочеидзе перед старостой не тянулся, говорил как бы на равных. Они вдвоём проверили наши вещи по карточке, все оказалось в порядке.
   - Располагайтесь вон на верхотуре! - сказал Курочкин, а звеньевые сразу - в контору. Не тяните. Норму дневную все равно выполнять придется. У Крышкина с этим строго.
   Контора в небольшой избушке, натоплено жарко, у входа барьер задерживает посетителей. Мы с Петренко повисли у этого "прилавка" в ожидании, когда на нас обратят внимание двое, работающие за столом.
   - Хтось будет нас приймать на роботу? - поинтересовался Петренко.
   - Вы два звеньевых с Безымянки? - спросил невысокого роста плотный мужчина, десятник Смирнов.
   - Так - ответил Петренко
   - Степан отведи их к тем забоям, где мы намечали. Да сдай насыпь под рулетку, а то тебе же придется закрывать наряды.
   Степан Гуртовой отодвинул счёты, убрал в стол шахматку по учету объёмов работ за сентябрь, оделся и вышел с нами из конторы. Зашли в инструменталку, где Буэль открыл нам карточки, отсюда с лопатами и кайлами двинулись к забоям. По дороге Степан рассказал, что десятником назначен недавно и принимает дела от прежнего Мышко. Его пикеты находятся по другую сторону прорабства, где отсыпка сейчас не ведется.
   Десятник вечером не пришел, и я забежал к нему в контору, он записал нам 10 кубов, что составило 80 процентов нормы, увидев мою кислую физиономию, предложил:
   - Если не согласен - пойдем замеряем вашу насыпь хоть сейчас.
   Какой дурак пойдет перемерять, там нет и этих десяти. Сказал:
   - Ради первого дня ты мог записать сто процентов, а там мы бы наверстали.
   - Мне с горы видней, что вам надо. Посидишь вечером на "Оперетке" и все поймёшь
   В бараке Конради встретил нас, как старых знакомых. Его звено работало ближе всех, и они уже хлебали баланду.
   - Ну, какие новости с фронта?
   Я не стал ему врать, обрисовал ситуацию, нужно было получить дельный совет от старожила. Спросил: неужто вывозят три куба в натуре?
   - Если по два кубика на нос вывезете, будет больно хорошо, а больше и не старайтесь. Смотрю и глазам своим не верю: в барак заходит Васька Брель!
   - Вася, это ты? Откуда здесь взялся?
   Он тут уже около двух месяцев, доволен, говорит живут сносно.
   Он везде живет сносно! И портной, и сапожник, и скорняк. Как говорят и швец, и жнец, и на дуде грец. Поговорили, вспомнили Лаглыхтах, где вместе работали. Оба были рады встречи, он выразил надежду, что скоро снова услышит мои рассказы.
   - Ничего, лиха беда начало! А дальше, к Крышкину "на ковёр" попадешь, поймешь, что к чему - сказал он, уходя за ужином.
   После ужина звеньевых вызвали в контору. Появился шанс поближе познакомиться с прорабом Крышкиным. Собралось звеньевых человек двадцать, сидеть негде, кто залез на прилавок, кто расселся на полу. Я сумел, заглянул в дневную сводку, картина - впечатляющая! Звено: Перец и Глущенко - 200 проц.; Мушкудиани - 170; Соболь - 150; Конради - 135; есть над чем подумать! Пришел Крышкин, и все оживились. Смотрит сводку, где мы с Петренко записаны после всех:
   - Это какой-то сон сивой кобылы, а не выполнение.
   Видимо это было его любимое выражение, потому что все весело рассмеялись, смех он принял за одобрение. Нас он поднял по очереди и отчихвостил, обещал всяческие неприятности, если мы завтра же не начнем компенсировать недоданные объемы грунта. В заключение сказал:
   - Я решил лично взять шефство над вашими звеньями и надеюсь, что вы без раскачки станете вровень с нашими лучшими звеньями и меня не подведёте.
   Нам ничего не оставалось, как заверить, что мы не подведём, про себя добавил" если недостающие объемы Гуртовой нам припишет".
   Так довольно бесславно закончился наш первый день на Еврашке. Утром, после долгого перерыва, впервые попали на развод. После выполнения формальностей: докладов старосты, лекпома, десятников, слово взял Крышкин. Он долго и нудно разбирал выполнение, а больше невыполнение норм звеньями. Именинниками на этом разводе оказались мы и звено Петренко. Впрочем, кроме нас там оказалось в таком же положении еще несколько звеньев. От этого на душе стало легче. В конце Крышкин сказал, что сегодня новичков наказывать пайкой он не намерен, так как уверен, что они все поняли и завтра дадут план и начнут восполнять недоданное.
   Развод тянулся больше получаса, работяги терпеливо стояли в строю и воспринимали речь прораба, как "должное". Было непонятно зачем он так долго держит людей на морозе? В ответ Брель весело рассмеялся:
   - Считай, что сегодня развод прошел вполовину быстрей обычного, посмотришь, что будет в конце месяца!
   До прихода в забой, я ребятам ничего не рассказывал, на разводе они услышали не всё и перед началом работы я провел оперативку, её главный вопрос: как увеличить объём вывезенного грунта?
   - Новые забои искать смысла нет, лучше будем возить чуть дальше, гонять тачки "на рысях". - предложил Строганов.
   Я с сомнением посмотрел на его опорки, в них не набегаешь, но промолчал. Теперь, выезжая из забоя, Соха кричал: "На рысях", разгонял тачку до спринтерской скорости и бежал по узкому трапу, не упуская её из рук.
   "Молодец!" и ещё я думал, что на семисотке звено долго такого темпа не выдержит. Надо что-то думать с питанием. Что именно я знал прекрасно: найти вора и договориться с ним, чтоб сбросил с автомашины у нашего забоя мешок черняшки <ржаной муки>.
   На перекурках теперь разговор шел о еде, голодны были все. Соха говорит: "Съел свою семисотку с подчерка", Алёшка: "А я проглотил, как соловецкая чайка", а еще Соха сказал: "Николай, там у людей есть мука, я сам видел, как они сыплют её в баланду." Было понятно, на что он намекал. И тогда все промолчали тактично. Надо сегодня же найти Бреля, он должен знать кому можно сделать заказ.
   Возвращаясь с обеда в забой, зашёл в инструменталку, взял два конца прочной верёвки и пристроил их к ручкам тачек. Теперь берясь за ручки, откатчик накидывал эту веревку на плечи, как лямку. Так я делал на БАМе, где тачки тоже не годились никуда. Больше всех моё нововведение понравилось Степанычу, прокатив тачку в лямках, он весело заметил: "Теперь можно бегать, хоть не рысцой, так трусцой."
   В забой зашел староста Курочкин. По-видимому, Крышкин периодически гонял обслугу по забоям, для ознакомления с производством. Он закурил с нами и начал сообщать новости: "Нам подбрасывают еще сотню работяг, скоро будет весело. Готовлю сейчас второй барак. А ещё Крышкин предложил для поднятия выработки отменить перерыв на обед. Сказал, день теперь совсем короткий, а забои уходят от прорабства всё дальше и нет смысла самое теплое и светлое время дня тратить на прогулку на прорабство и обратно. Сколько, мол, за это время можно вывезти тачек."
   Первая новость мне понравилась и очень, если появятся новички, много новичков, они нас подстрахуют, выведут из хвоста хотя бы в середину. Что касается обеда в его решении есть логика: световой день скоро сократится до восьми часов, а с обедом мы в час не укладываемся. Если достать муки, а достать ее просто необходимо, можно будет обедать в забое.
   Я попросил Курочкина рассказать, что он знает о Крышкине и он с удовольствием "включил пластинку", оказалось, это - его любимая тема:
   - Крышкин окончил Саратовский артистический техникум и по натуре артист-трагик: Гамлет, Король Лир, но сейчас ему с успехом приходится разыгрывать роль Отелло, поскольку Дездемона моложе его вдвое. Здесь образовался было такой треугольник, в центре которого оказался молодой и красивый десятник Мышко. Случилось так, что среди своих семейных тряпок Крышкин обнаружил шикарный лыжный костюм стального цвета из теплого импортного материала. На его вопрос, что это такое? Ниночка с невинным видом ответила: "Подарил Николай Васильевич" Тут чаша терпения Крышкина переполнилась, тем более что кабан уже был съеден!
   - Какой кабан? - изумились мы?
   - Да, ведь вы не знаете! Крышкины приехали сюда налегке, не тяжело было им носить и кошельки, а у Мышко - и домик, и кабанчик. Вот он режет кабанчика и приглашает Крышкиных к себе жить. Пока они совместно истребляли кабанчика, Крышкин ревновал молча, теперь же он дал волю своему гневу: пятисотрублевый костюм полетел в печь, Николаю же Васильевичу было заявлено, что с ним не сработались. Так прорабство потеряло очень толкового, знающего десятника.
   - Так на его же месте теперь Гуртовой. Вы думаете, он слабее Мышко? - спросил я его, чтоб почерпнуть из этого кладезя что-нибудь о своем десятнике.
   - Гуртовой, есть Гуртовой. Он, во-первых, заключенный, а Мышко договорник с большим авторитетом на участке. К тому же Степан легковесный, якшается с блатными и не брезгует брать от них мзду за приписанные кубики. Крышкину он когда-нибудь подложит толстенную свинью. И поделом.
   - А Крышкин теперь не завел себе кабана? - полюбопытствовал Степаныч.
   - Крышкин? Да он же жмот и скупердяй первой гильдии. Деньги он вообще не расходует, складывает в свой планшет, с которым не расстается ни на минуту, ходит в туалет и ложится в постель. Утром дневальный Яшкин тащит им из кухни ведро кипятку, а от пекаря - буханку хлеба. Вот и весь завтрак. Правда к этому они добавляют сахар, поколотый мелкими кусочками.
  -- "Откуда у тебя такиe подробности?" -спросил я.
   А здесь, брат, все на виду! Вон Коломейцев даёт ему продукты и стесняется спросить деньги, а тот стесняется ему заплатить, так и живет на содержании заключенного каптёра.
   - Каптёр то небось списывает их на кухню, повар Алиев не откажется расписаться за прораба - заметил я.
   - Не без этого - подтвердил наш собеседник.
   - Все это мелочи, что мы сотня зекашек не прокормим одного прораба - заметил Степаныч.
   Прокормить то прокормим, только другой бы постеснялся. Как-то поехали мы с ним на Безымянку и задержались там до обеда. Крышкин захотел побаловаться чайком. Ну хлеб то у Селяндина был, а с сахаром он и сам на пайке, а на кухню лазить не привык. Вот мы и сели пить чай втроем ... без сахара. Тут Крышкин достает сверток с мелко накрошенным сахаром и начинает прикусывать. Нас то он не угощает. Я для интереса прошу его с нами поделиться. Он отвечает:" Каждый получает паек и должен есть свое".
  -- "Что делает жена Крышкина?" -спрашивает Соха.
   Она весь день сидит взаперти, как боярыня в тереме. Снаружи ее запирает Крышкин, уходя на работу, изнутри она сама закладывает ломом. В тамбуре ей сделан теплый туалет. Да еще дом свой он оградил сплошным забором с калиткой к прорабству.
  -- Зачем такие предосторожности? - удивился Степаныч.
   Ребята его запугали, сказали, что шофера могут заскочить в избу, накинуть на нее одеяло и увезти. В общем то это правильно, так увозили не мало женщин, и они пропадали.
  -- "А она красивая?" -мечтательно спросил Соха.
  -- И даже очень! Ну ладно, ребята. С вами хорошо, да у меня дел невпроворот. Пошёл.
   Мы поблагодарили его за новости, а сами поскорее взялись за тачки. Было немного жаль потерянного времени, вотот начнет смеркаться, а тогда вози! да и замерзли мы основательно.
   Вечером забежал Гуртовой, осмотрел насыпь, парившую на морозе, и довольно улыбнулся:
  -- Вижу, сегодня рванули! - и после замера добавил, - восемь кубов. Маловато.
   Если бы ещё пару кубов, сказал бы, что накачка на оперативке не прошла даром.
  -- Ну, а как Крышкин поднимать нас будет? - осторожно спросил его.
  -- Ладно, надо вас выручать! Проавансирую. Надеюсь, вывозку увеличите.
   Да Курочкин нас отвлек, а то бы этого разговора сегодня не было. Ответил стандартно:
  -- Завтра попробуем поднажать ещё.
   Шли в барак в слегка приподнятом настроении: и победа, да всего лишь на половину. Семен Конради заметил сразу:
  -- Вижу, вижу, что в цеху порядок.
  -- Порядок далеко не полный, кубики не дотянули, но десятник доволен: все-таки против вчерашнего вывозку удвоили. Придётся завтра дотягивать до 10 кубов.
   - Главное, чтоб был доволен десятник. У нас бытует поговорка: норма труда, это - ерунда! нормировщик труда - вот это - да! Считайте, что на оперативке будете зрителями.
   Порадовался нашим успехам и Васька Брель. Я отвёл его в сторону и спросил насчет муки.
  -- Я тебя сведу тут с одним, есть такой Неделько. Просил подыскать покупателя. Только дело будет после снегопада, а то сейчас и сховать мешок негде. У меня в забое есть мучица, зайди утром с наволочкой, отсыплю полпудика. Потом отдашь.
  -- Может возьмешь деньги?
   - Денег брать не буду. Не вернешь и так сойдет.
   После ужина ко мне подошел высокий грузин могучего телосложения, прямо кавказский Партос:
   - Здорово, земляк! Я звеньевой Мушкудиани - представился и крепко пожал руку.
   - Ты - армянин? -спросил по-армянски.
   У меня беда в том, что не знаю своего родного языка и объяснять это приходиться каждый раз и не только своим соотечественникам: кавказцы в своем большинстве владеют всеми тремя языками Закавказья.
   - Все равно, ты - кавказец. Мы, кавказцы - братья. Будет плохо, скажи мне. Мушкудиани всегда поможет.
   Хорошие тут ребята, с такими не пропадешь. За два дня на прорабстве познакомился с двумя звеньевыми. Брель - третий. К тому же завтра ребята будут с мукой. Можно считать, что, как звеньевой, действую успешно.
   Укладываемся спать на своей верхотуре, невероятно тепло, сразу клонит в сон. Надо завтра не забыть, дневальный назначил наше звено на два дня пилить дрова, конечно после работы. Мы со Степанычем выиграли игру: матрацы набиты свежим сеном, хоть аромата от пырея нет, все равно спим по-царски. Он перед сном спрашивает:
  -- Ну как, Николай Рубенович, теперь наконец получили ответ: какой он, этот Крышкин?
  -- Знаешь, Степаныч, так и не составил о нём определенного мнения. Думаю, не раскусил его и Курочкин, собравший о нем все анекдоты и сплетни. Видимо "грядущее покажет"! Для меня и ты, Степаныч, являешься не меньшей загадкой.
  -- Я-то почему?
  -- Мы с тобой товарищи?
  -- Конечно, и еще полагаю - друзья.
  -- Так в чем же дело? я обращаюсь к тебе" на ты". Звал бы просто Николай, как ребята.
  -- Давайте больше не будем поднимать этого вопроса. Сразу не получилось и теперь переменить я не смогу. А ваше обращение ко мне на ты мне нравиться, и вы продолжайте так и дальше. Спокойной ночи.
   У меня даже болезнь: если начал "на ты", перестроиться уже не могу. Разговор "на вы" будет отдавать фальшью.
  
   Глава 6.05 Перец, Глущенко и другие
  
   Октябрь в этих краях для работы самое подходящее время года, когда морозы еще терпимы, снег не глубок, а грунт в забоях не промерз до конца, можно его вскрыть, без пожога и аммонита, и возить. Для нашего звена это было время ознакомления с оригинальными порядками, введенными Крышкиным на прорабстве. Сегодня, провожая работяг в забой, он прочувствовано рассказывал на разводе, какую вкусную, сытную и калорийную пищу выдают каждому, кто регулярно выполняет по полторы нормы. За подтверждением своих слов он обратился не к своим штатным свидетелям, Мушкудиани и Соболю, а к маленькому звеньевому, Черныху, насмешнику и юмористу. И тот на прямой вопрос прораба: "Вы сыты, Черных?" ответил: "Конечно, конечно, гражданин прораб, ведь мы съели по целой селедке!" Его ответ вызвал в рядах смех.
   Впрочем, в таких случаях Крышкин пропускал такие ответы мимо ушей и продолжал разглагольствовать, как ни в чем не бывало.
   Вижу, на трассу выехал с тачкой "Дебелый", он крупный вор, пользуется среди "своих" авторитетом, но работой не гнушается. Как это получается? Говорили, на их участке "скинули" ящик конфет, надо сходить в звено Краснова, купить или выменять килограмм конфет, к чаю.
   У поворота возит грунт последнее в ряду звено. Кто это? Ба, да ведь это - Брель. Он уже кричит мне из забоя:
   - Ты куда, Николай?
   - Тянуть вас на буксире.
   - Ну, что ж, подавай конец! - хохочет.
   Ваське еще должен те 10 килограммов муки, но он не напоминает.
   Спрашивал Неделько, отвечает, что подвалит снега, протянут угольники, тогда по обе стороны дороги нагребут спасительные валы и ни одна экспедиция не найдет спрятанный мешок муки. Кстати, он до лагеря был руководитель погрузо-разгрузочной конторы, говорят даже состоял в партии, здесь промышляет грабежом машин, берет за мешок 70 рублей. Когда уже у нас будет свой мешок муки? А Гуртовой далеко, шагает по не отсыпанной трассе, бегу за ним изо всех сил. Скорее бы наш участок! Впереди кто-то работает. Гуртовой остановился не доходя, ожидает.
   - Начнешь сыпать от этого пикетного столбика в сторону Глущенко. И чтоб без раскачки! Сегодня твое задание здесь 5 кубов.
   - Многовато. Еще надо переехать, забой открыть. Ты со своими заданиями скоро переплюнешь самого Крышкина.
   - С кем поведешься... Готовь "своим" фронт, я их оттуда нагоню быстро.
   Не встречал более выносливых и скорых в ходьбе, чем строители дорог, об их способностях слагают легенды. В этот день Степан больше не зашел. Старой насыпи тут не было и даже мастер камуфляжа, Степаныч не мог ничего сделать. Вывезенные нами кучки грунта сиротливо чернели на полотне дороги. Какие уж там пять кубов?
   У ребят вызвало большой интерес то обстоятельство, что рядом с нами находится забой парного звена Глущенко-Перець, о котором говорили, что они к обеду кончают две нормы и уходят в барак. Мы были уверены, что в этом случае работает по стахановки только острый карандаш Гуртового. Но одно дело предположение и совершенно другое - увидеть все собственными глазами.
   Для меня осталась не ясной личность его напарника, в его поведении не было ничего от вора. Вскоре мне представился случай познакомиться с парнем покороче, и это произошло в тот день, когда звено прекратило своё существование. Этот день стоит того, чтоб о нем рассказать.
   На утреннем разводе Крышкин дал несколько загадочных напутствий своим десятникам:
   - Пётр Васильевич и Степан Григорьевич, прошу вас прописаться сегодня на третьем километре. Можете взять в помощь кого нужно из обслуги. Действуйте так, как мы решили. Я приду туда позже.
   Третий километр, это - как раз тот пролёт трассы, где замыкающими стояли наше звено и звено Глущенко. Что же решили они там делать? По дороге спрашиваю об этом у Семена Конради.
   - Ты же видел: мы там заканчиваем работы и завтра у многих сыпать грунт будет некуда. Ваш "хвост" составит исключение. Видимо всех будут перегонять на новое место.
   Он прав: эти мероприятия не должны коснуться нашего звена, но кое-какие меры следует принять, чтоб не опростоволоситься перед начальством.
   Начальство нагрянуло раньше, чем мы ожидали. Буквально наступая на пятки работяг, ползущих с развода в свои забои, появились два десятника и иже с ними: нормировщик, нарядчик и даже староста Курочкин и каптёр Коломейцев. При виде их работяги мигом юркнули в свои забои. Вызвали звеньевых.
   - А где Глущенко? - спросил Петр Васильевич Смирнов, видимо старший из них.
   - Они, как всегда, задерживаются в лагере - с ехидным смешком ответил Курочкин.
   - Ну, чёрт с ним. Вот что, товарищи звеньевые, разрывы в насыпи между звеньями различны и чтоб всем уйти отсюда одновременно, соедините катальные ходы в одну линию и возите грунт "в общий котёл". А ты, Степан, бери себе в помощники Леню и Васю и принимайте грунт и оформляйте насыпь по всем правилам, начиная с Мушкудиани, а я сяду на конец, там у Саркисова и Глущенки - непорядок! Остальные пойдут со мной, - он указал на Курочкина и Коломейцева.
   Получилось, что и мы попали в переплет.
   - Звеньевые по местам! Покажите сегодня, кто из вас на что способен! - закончил он.
   Картину всего происходящего после этого описать трудно. Звенья действительно захотели показать на что они способны, а старые сработавшиеся звенья в своем деле способны на многое. Каждое - выставило лучших откатчиков тачек и те, соревнуясь между собой и в скорости, и в виртуозности владения этим примитивным механизмом, не просто катили, гнали их "на рысях" вперегонки, с криками и гоготом, демонстрируя красивые, лихие повороты, играя на ходу тяжелой тачкой. А как выгружали на насыпи, не просто выгружали, каждый хотел показать и свою силу и ловкость - выплескивал пару сот килограммов грунта да так: что и планировать было нечего и, подхватив ее, милую на руки, как игрушечную, кидал на холостой трап. Досталось тут и бедным тачкам.
  
   0x01 graphic
  
   Наши классные откатчики тоже не хотели ударить лицом в грязь, их захватил рабочий азарт, на лицах появились радостные улыбки. Даже минуту пока мы накидывали тачку, Соха плясал в оглоблях от нетерпения, кричал захлебываясь: "Быстрей, быстрей! Грузите с верхом!" и, толкнув ее с места всей тяжестью тела, заставлял нас кидать последние лопаты на ходу. Алексей не суетился, но в скорости не уступал своему товарищу и выплескивал грунт на лопату Курочкину необычайно лихо.
   В забоях кипела своя жизнь, стук кайл по мерзлым коркам грунта, сливался с грохотом тачечных колес, в общую "производственную какафонию". Смирнов подбросил нам в помощники троих ребят из других звеньев, один взялся возить тачку, с остальными мы обеспечивали быструю погрузку. Степаныч с кайлом метался из одного конца забоя в другой, стараясь обеспечить грунтом тех, кто работал лопатой. Ему было трудно, левая беспалая рука едва управлялась с тяжелым кайлом, мешали неудобные опорки, мешал, наконец, возраст, но захваченный общим подъемом, он не отставал. Иногда в забой заходил Смирнов, брал в руки кайло и помогал готовить грунт, и он не забыл, как ковырять землю.
   В соседнем забое Перець не долго кайлил в одиночку: Смирнов перевел туда целое звено Черныха и тот в считанные минуты выехал с тачкой из забоя навстречу запоздавшему хозяину. Глущенко возмутился самоуправством десятника и попытался изгнать чужаков. Но Пётр Васильевич быстро его утихомирил и предложил, либо работать, либо убираться в барак. Глущенко предпочел убраться, тащил за собой и напарника, но тот отказался сопровождать строптивого звеньевого, остался в забое с Черныхом. Это был конец того необычного звена.
   Мне не верилось, что, возможно, свернуть все работы до обеда, но Соха с Алексеем докладывали, что на том краю у Гуртового насыпь уже подровняли и все возят навстречу нам, а в этом краю планировщики вели насыпь не на полную высоту, скорее её переполовинили и к обеду все будет закончено. Получается: вместо отсыпки - только притрусят старое полотно. Кому нужна эта туфта. Крышкин видно любитель показухи. На мой вопрос Смирнов ответил:
   - Да, мы так и намечали после обеда снять все звенья и перебросить на четвертый километр.
   Пока грузили на тачки свой скарб, выкатывали их на трассу, пошел снежок и насыпь такая свежая, черная, парующая на морозе на глазах сливалась с окружающим ландшафтом. Кортеж наш двигался не "абы как", а в строгом порядке, продиктованном Крышкиным: впереди звено Черныха, неожиданно вошедшего в фавор; за ним остальные звенья, выстроившиеся так, как они занимали места на трассе, мы, таким образом, оказались замыкающими в этом обозе.
   Новое наше рабочее место располагалось по краю плоской равнины, очерченной грядой не высоких сопок, вдоль которых тянулась трасса, выгнутая в форме огромной дуги, открытой на юго-восток. Старые забои располагались в основном на южных склонах, где мёрзлая корка самая тонкая, а слой талого грунта - самый мощный. Увидев, что на первом забое оставили звено Черныха, понял нам достанется восточный склон, а это уже совсем не то! Подумал:
   Мне нельзя быть звеньевым: я такой невезучий, а из-за меня страдают и ребята.
   Даже в разгар осени, в октябре полярный день уже короток. На западе угасали последние краски дня, резко похолодало. Когда рядом зажгли костры, сумерки стали еще темней. В обычном понимании окружающая нас панорама была очень красивой, но нам было не до красоты - мы в плохом забое оказались в ужасном положении и выхода пока не виделось.
   - Николай Рубенович, нам без костра не обойтись, а искать дрова в кромешной тьме трудно - Степаныч был прав, и я отрядил с ним Соху, посоветовав подняться вверх по распадку, там вроде виднелись острые верхушки сухостоя.
   Мы с Алексеем пробили через весь забой штробу до талого грунта и когда вернулись дровоносы забой парил на ночном морозе. Иза горизонта всплыл месяц, небо затянулось высокими полупрозрачными облаками, сквозь которые тихо мерцали звезды, как бы всматриваясь в наш забой.
   При других обстоятельствах в такое время мы шабашили. Сегодня об этом нечего было, и думать: мы отстали от других и вероятно отстали здорово, там, в передних забоях слышался грохот тачечных колес по трапам, мы за тачки еще и не брались, и возить сейчас не имело смысла. Когда загорелся наш костер, из темноты вынырнул Черных. Он стоял у костра в своем синем бушлате с кокосовыми пуговицами и хлястиком. Я вспомнил как Крышкин на разводе расписывал эти бушлаты, призывал ради их получения выполнять на протяжении недели по две нормы ежедневно. Получился конфуз: бушлаты оказались маломерками, и с трудом удалось подобрать хозяина одному из них, им и оказался маленький звеньевой, Черных.
   - У вас что-то уж очень слабо! - оценил он нашу деятельность и перешел к главному. - Степан велел сегодня домой не спешить, так что пашите себе сколько влезет! Успеете ещё догнать других. Когда "семафор откроют" мы вам дадим знать.
   Нам ничего не оставалось как последовать его совету. Рабочий шум постепенно стихал, люди окружали костры, их гигантские тени на фоне пламени плясали по равнине.
   По настроению ребят понял тщетность дальнейших усилий, следовало и нам шабашить. Темнота вообще действует на человека угнетающе, а зимой к тому же усталый организм быстрее пасует перед холодом, и работа перестаёт его согревать. Подгребли грунт к забою, спрятали инструмент, раскидали костер и тронулись в путь. Стараемся не скапливаться у костров, скользим как тени вместе с другими ребятами и вслед за нами гаснут костры. Костер Черныха горел ярко; самого звеньевого не было, двинулся в сторону прорабства, наказал Перецу сразу не сниматься. У костра для всех места мало, многие, не задерживаясь, идут дальше. Соха подвалился к самому костру, расставил ладони, отвернул лицо, наслаждается теплом.
   - Слушай парень сгоришь ведь, - засмеялся Перець, - морозов-то ещё не было, а ты готов в костер влезть. Какую зиму на Колыме?
   - Вторую. Первую провел наполовину в тепле, а с февраля вот с Николаем в звене работали не плохо.
   - Мороз только в первую зиму страшен всем, - сказал Перець.
   Мимо нашего костра, как тени, продолжают просачиваться работяги, наверное, уходят последние. Строганов взглядом спрашивает меня: "Как быть?" и я даю добро на уход. Через минуту мы остались с Перецем вдвоём. Понимаю: ждать здесь нечего, смело можно уходить, но хочется поговорить с этим парнем.
   - Послушай, Перець, ты для меня - настоящая загадка.
   - Не поймешь, что меня связывает с ворами? Так ведь я - бандит, сижу за соучастие в убийстве. Не знал? Ну, вот тебе и разгадка! Был мал, был глуп, играл в благородство. Запутал следствие и запутался сам. В натуре ни в каком убийстве не участвовал, даже близко не был. И срок получил немалый, восемь лет.
   Мы помолчали. Трудно поверить, что по чисто уголовному делу могли осудить совершенно невиновного человека. Разговор перестал меня интересовать.
   - Ты мне не поверил?! Подумал: заливаю, хочу таким способом откреститься от воров, показаться тебе чистеньким! Ведь я прекрасно знаю: ты блатных не празднуешь, да это и не скрываешь. Так что ли? А вот и нет. Все было так, как я сказал: я таки не имею отношения к этому делу и даже до поры не знал ничего об убийстве, да и алиби у меня было небитое, как сказал мой адвокат. И представь себе, я не захотел им воспользоваться и защитнику запретил. По дурости, конечно. Говорю все это только тебе. Зачем? Сам не знаю. Может пришло время выговориться, излить душу. Больше двух лет - это давило меня, я не мог ни перед кем открыться. Ты то понимаешь почему.
   Неожиданно я ему поверил и понял, что такое сказать вору он не мог, растерял бы весь авторитет, вызвал бы насмешки. Вот и нужен ему для разговора человек далекий от блатного мира.
   - На пересмотр, конечно, не подавал и сейчас не желаешь подать?
   - Сам не подавал и адвокату запретил подавать. Эта статья у любого вора вызывает уважение. Мне это льстило, я тогда был горд и статьей, и большим сроком. Сейчас мне и дико, и смешно всё это. За два года с глаз как бы спала пелена, стал всё видеть в нормальном свете. Весь этот мой авторитет среди воров не стоит и недельной отсидки. Я разошёлся с Глущенко, хотя, в общем, он не плохой парень. Думаю, поработать с мужиками. Решил постепенно давать задний ход. Воры поймут мой маневр и не примут его, и все же в лагере проще, а вот на воле? "Порядочные" меня не примут, а если идти к ворам - придется ходить с ними на дело.
   Говорил он не со мной, он как бы думал вслух, он не нуждался ни в моих ответах, ни в моих советах, но я все же вставил реплику:
   - Сгущаешь краски, парень: на воле миллион воров, из них половина не прочь "завязать". Сколько там порвали с уголовщиной, отказались от воровской морали, приобрели хорошую специальность, трудятся в среде честных людей, и никто не смотрит на них, как на воров. Вероятно, не сразу окружающие смогут забыть твое прошлое. Вот почему, если нельзя добиться полного оправдания, то хоть сменить статью, сократить срок, перестать числиться в бандитах. Если у тебя есть хоть копеечный шанс, надо начинать бороться.
   - Не все так просто, хотя я буду круглым идиотом, если не добьюсь пересмотра.
   - Не оглядывайся на друзей из того мира, который ты желаешь покинуть, что, мол, они скажут, что подумают? Был уважаемый убийца, а оказался битым фраером. Они сами все время строчат заявления, прошения, жалобы, не против взять статью полегче, да срок поменьше, как в анекдоте про того цыгана: "Гражданин прокурор, смени мне конную, а на карманную!" Иди в этап туда, где тебя меньше знают и начинай хлопоты!
   - Где начинать разницы мало, но решиться надо - сказал он в раздумье.
   - Напиши родным, попроси разыскать твоего защитника. Переписку с ним можешь вести через родных и до поры твои друзья ни о чем не догадаются.
   - О родителях я думал, да беда в том, что в свое время я их не послушался и они со мной порвали, не пишут.
   - Теперь ты убираешь эту причину. Напиши им всё без утайки. Родители всегда - родители. Поймут, что ты хочешь выскребтись, помогут. Ты это отлично знаешь. Впрочем, может и прямо написать в Коллегию адвокатов.
   - Это исключено, - ответил быстро.
   - Видишь ты еще не весь хлам выбросил из головы. Впрочем, иначе и не могло быть. Поработаешь с "мужиками " пару месяцев, постепенно всё додумаешь до конца. У тебя просто нет другого выхода. Ну а насчет нашего разговора, считай: его не было. Можешь быть спокоен, я - могила!
   - Я на это и рассчитывал, начиная этот разговор. - он как-то с облегчением вздохнул, поднимаясь от костра. - Я и сам знал то, что ты мне сказал, а вот поди ж ты: поговорил и многое прояснилось и даже кажется решимости добавилось, хотя как-то стыдно начинать эти хлопоты. Ну, да Бог с ним! Ставка слишком велика: ставка - жизнь! Пошли!
   Раскидали костер, чтоб завтра использовать остывшие головешки для нового костра и не пошли, а побежали в лагерь, чтоб, после долгого сидения у костра, разогреть тело собственным теплом.
   По октябрю вечер, а скорее ночь была достаточно холодной. Рядом с нами над зубчатым горизонтом плыл месяц, кутаясь в полупрозрачные облака. Шли молча, думая каждый о своём, счастье этому парню, что за два года не втянулся в трясину уголовной жизни, сохранил человеческий облик, независимый характер, не подстраивался под окружающую среду, не опустился. Теперь этого уже не случится: сам сказал, что пелена спала с плеч и "романтика" блатного мира - этап пройденный.
   Встречались мы с ним на протяжении зимы не раз, и у костров, и в бараке, но к тому разговору не возвращались, там было сказано друг другу всё, подталкивать его не имело смысла, требовалось время, чтоб решение вылилось в действие. Узнал, что в марте он ушёл этапом на Тасканскую ветку. Не мог Крышкин назначить в этап хорошего работника, значить парень начал действовать. Ну, что ж, попутного тебе ветра!
   А что же Глущенко? Остался в гордом одиночестве? Ничуть не бывало. Напарник сильный, авторитетный, лучше убийца, нужен ему, как воздух и он его подобрал в новом пополнении. Им оказался малорослый, молчаливый, мрачного вида татарин по фамилии Шакиров. Капелла "королей" нашего воровского общества немедленно приняла его, при чем кажется в качестве первой скрипки. В нём что-то пугало людей, появлялся он как-то незаметно, бесшумно и как бы присматривался ко всем немигающими чёрными глазами, за время моего пребывания на прорабстве он никому не угрожал, даже не повышал голоса, но с его приходом разговоры моментально стихали, всем становилось неприятно. В звене они сразу поменялись ролями: Глущенко отошел на второе место, приходил в забой раньше и уходил позже, записал звеньевым своего напарника, хотя тот ни разу не посещал конторы, и десятники не рискнули его побеспокоить. Одно в звене осталось неизменным: оно продолжало "выполнять" до обеда две нормы и уходить в барак. Но даже Крышкин, как и прежде, не ставил его никому в пример. "Эффект Сталина" - подумал я по поводу успеха Шакирова.
  
   Глава 6.06 Будни и Праздники Лагеря
  
   Когда на прорабстве дела шли более или менее нормально, и вечером нас не вызывали для "накачки", "вливания", я иногда отрывал время от вечернего отдыха и сам отправлялся в контору - постоять там у "прилавка", послушать о чём говорят конторские, обменяться мнениями со своими коллегами, зашедшими туда по делу или, как и я: из любопытства. Другой раз там можно было оказаться слушателем очень интересных и необходимых для кругозора звеньевого разговоров. Расскажу об одном, запомнившемся мне вечере.
   - Еврашка, кто на рапорте? - спросила телефонистка с участка.
   -- Старший десятник Смирнов.
   - А где Крышкин? Или он докладывает только когда план выполняется? - слышится насмешливый голос Кузьмина, разыщите его! Пусть доложит сам!
   Крышкин неохотно подходит к селектору, берет из рук Смирнова рапортичку, вяло докладывает о невыполнении плана.
   - Где вы там прячетесь? - в сильном раздражении говорит Кузьмин почему план не выполнен?
   - Но, товарищ Кузьмин, вы же знаете, что у нас к плану некомплект рабочих, недостает более пятидесяти человек. Мы вам направили подробные расчёты.
   - Ваши расчёты мы рассмотрели и решили выбить у вас этот козырь. Готовьте помещения, инструмент, фронт работ: через два дня начнём направлять вам контингент, всего около ста человек. Чтобы приняли их по всем правилам, задействовали и восполнили недоданные кубы. Вы свободны. Рапорт окончен.
   Крышкин открыл рот, хотел что-то возразить, но селектор замолчал, и он несколько минут стоял в полной растерянности. Одно дело на всех перекрестках звонить о нехватке рабочих и совершенно другое - принять на прорабство этих недостающих рабочих и задействовать их в полную силу. Выйдя из легкого шока, прораб грозно взглянул на старосту:
   - Курочкин, вы слышали? Сроку вам два дня! Проверю лично!
   - Слышу, гражданин начальник, приму все меры! - и Куpочкин вылетел из конторы, демонстрируя готовность действовать.
   Теперь Крышкин повернулся к Смирнову:
   - Как вы считаете, Пётр Васильевич, чем нам это грозит?
   - Думаю, ничего страшного, Вадим Калистратович, у нас просторные теплые бараки, пополнение есть где разместить. А сверхплановая численность рабочих возможно позволит дотянуть до годового плана. О забоях мы со Степаном позаботимся, насчёт инструмента Вы дадите соответствующее указание Брелю.
   - Что же будет с выработкой?
   - Был бы план, а выработку нам простят, ведь людей они направляют к нам больше, чем мы просили.
   Резонно - повеселевшим голосом сказал Крышкин и успокоенный удалился из конторы. Десятники остались еще тут решать проблему дополнительных фронтов работ.
   Машины с людьми начали подходить, зекашки там были всякие, нас, конечно, интересовали наши товарищи по несчастью и их селили в наш барак, они спешили завести знакомство со старожилами, нас новички интересовали тоже. Я разговорился с молодым мужчиной располагающей внешности. На мой вопрос: откуды? ответил:
   - Сейчас из-под Магадана: хотели нас там оставить, да неожиданно раздумали, погнали в тайгу.
   - Что задержали - ваше счастье. Отправь Вас на месяц раньше, быть вам на приисках.
   - Армейскому офицеру нигде не страшно. Я ведь с Финской!
   - Встречал еще одного оттуда, лейтенанта Коржикова. Возможно, слышали там эту фамилию, прибыл то он сюда еще летом.
   - Знаю Коржикова. Где он сейчас? Неплохо бы повидаться.
   - Скорее всего он сейчас у Шилова, на Суровой, километров отсюда пятнадцать. Так что - увидитесь.
   Так я познакомился с Поляковым, сменившим вскоре Курочкина. Наша семья на Еврашке удвоилась, прибавилось работы десятникам. Новые звенья начали жизнь по разному: кто с первых дней трудился добросовестно, стараясь открыть себе путь к выполнению норм, их дыхание мы постоянно слышали за спиной, другие придерживались поговорки: "работа - не коза, в лес не убежит!", не спешили убиваться на работе, на разводе держались кучно, составив "галерку", шумную, крикливую, всем недовольную, оппозиционную. Крышкину они попортили немало крови.
   Если прибытие этапов считать буднями лагеря, то праздник у нас начался, когда неделю спустя на прорабство пожаловал с проверкой начальник участка. Пока были в забоях он выполнил официальную часть визита, обошел рабочие места новеньких, выслушал их многочисленные жалобы на местное начальство, побывал на кухне, в каптёрке, в ремонтных мастерских. О всех подробностях его посещения мы скоро узнали от нашего словоохотливого старосты. По его словам, Кузьмин остался доволен заведенными порядками и даже похвалил Крышкина, хотя львиная доля всего - заслуга его, Курочкина.
   - Мы хоть увидим его в своем бараке?
   - Сейчас он сидит у Крышкина, флиртует с Ниночкой, в барак ему идти незачем, приехал он специально по вопросу обустройства новичков.
   В тот момент входная дверь распахнулась и с клубами морозного пара в барак вошел Кузьмин в комсоставском белом полушубке и красивой, беличьей шапке, сопровождаемый прорабским начальством и обслугой. Мы Кузмина до этого не видели, но сразу догадались: кто впереди, тот и начальник. Мигом выстроились в две шеренги, вдоль нар, давая проход гостю. Кузьмин весело поздоровался, и мы ответили хоть и вразнобой, но с улыбками, его обращение нам понравился. Пройдя до конца барака, внимательно осмотрел и стоящих, и сидящих на верхних нарах и вернулся на середину, где стоял длинный стол с двумя скамейками и ждала его свита. Там он сел, снял шапку, положил ее на стол с рукавицами-краггами, расстегнул полушубок, как бы говоря, что скоро отсюда уходить не собирается.
  
   0x01 graphic
  
   Теперь мы смогли получше рассмотреть своего высокого гостя: брюнет с еле заметной проседью, крупные правильные черты лица, вертикальная морщинка поперек лба, морщинки у углов рта из-за чего улыбка кажется насмешливой. В общем лицо волевого, думающего человека. Первое впечатление хорошее, но оно может быть обманчивым.
   - Ну, что ж доходяг среди вас не видно, все выглядят богатырями. Видно, не даром Крышкин выдает вам по целой селедке - сказал, смеясь, показывая, что о наших делах наслышан. Окружающие довольно заулыбались. Юмор приятен всем. Впрочем, без Трибенка и тут не обошлось, но ребята быстро прикрыли начатый им балаган, а самого его утянули в глубину нар.
   - Не слухайте цього баламута, працювати тут можна - сказал Соболь.
   - Украинец? - поинтересовался Кузьмин и, когда тот кивком головы подтвердил, попросил сплясать что-нибудь из народных танцев. Соболь сослался на отсутствие музыки, но тут кто-то уже запел плясовую:
   "Гоп, куме, не журысь, туды-сюды повернысь!" Кто-то подтянул, другие стали прихлопывать в ладоши, пристукивать ногами, подсвистывать. Соболь минуту помедлил, пока под сводами барака плясовая загремела в полную силу, тогда подхватился и пошел кружить в свободном пространстве, то пружинисто приседая, то подскакивая и отбивая "коленца".
   Плясал он легко и красиво, видимо был настоящим мастером танца. Кузьмин внимательно следил за ним с улыбкой удовлетворения. Между тем мелодии сменяли одна другую, все - плясовые, весёлые, задорные получалось попурри из украинских песен и не только многочисленные наши украинцы, но и все население барака с блестящими глазами, с подъёмом пели или просто орали, чтоб как-то участвовать в общем веселье. Получился Праздник.
   Не выдержав задора песен, многие выскакивали в круг и крутились, стараясь обратить на себя внимание. Выскочил и Петренко, высокий, длинноногий, начал скакать, стараясь подладиться к Соболю, составить ему пару. Это вызвало новую волну веселья, но Соболю видимо не понравилось, и он вдруг вышел из круга. На просьбу Кузьмина станцевать ещё, он довольно грубо ответил, что тачек сегодня вывез много, а повечерял погано, хватит топать ногами, пора и отдохнуть.
   Лицо Кузьмина помрачнело, но он промолчал. Не понравилась выходка Соболя и его товарищам, они пытались сгладить нехорошее впечатление: вышли танцевать другие украинцы. Петренко с Ванюшкой с душой исполнили "Заповит", потом спели весёлую шуточную песенку: "Як комарик тай на мусе оженився". Дуэт у них получился на славу, голоса красиво разделялись. Молодой дагестанец Кулиев сплясал лезгинку. Но какой-то неприятный осадок остался и явно портил впечатление. Такого веселья, как в начале не получалось.
   Кузьмин перед уходом поблагодарил нас за всё, сказал, что получил большое удовольствие. Впрочем, сами мы получили еще больше радости от этого самодеятельного концерта. После ухода начальства ребята набросились на Соболя, он особенно не отбивался, признал, что хамил ни к чему. Кто-то справедливо заметил, что нам никто не мешает повторить такой концерт для себя. Однако повторить - не повторили. А я, забравшись на свою верхотуру, вспомнил тридцать восьмой год на приисках, процветавший там мордобой, скромно именовавшийся рукоприкладством, сопоставил Кузьмина с теми начальниками и задал себе вопрос: кто виноват? время или люди? и уже засыпая подумал, что главным всё же является время с его лозунгами.
  
   Глава 6.07 Зимние хлопоты прораба Крышкина
  
   Про сороковой год на Колымваськове никак не скажешь, что "зимы ждала, ждала природа..." Скорей наоборот: эта самая зима спешила невероятно! Морозы под пятьдесят завернули уже в первой половине ноября кое-кого они застали в летней обуви. На первый по-настоящему морозный развод работяги вышли в ботинках, под которыми визгливо скрипел снег, они стояли в строю постукивая деревенеющими ногами.
   - Какое счастье, что нас ещё на Безымянке полностью экипировали на зимний лад! - шепнул Степаныч и лихо потопал своими неказистыми, но тёплыми опорками.
   А Крышкин грозно воззрился на старосту и приказал немедленно доложить разводу, почему он не обеспечил заключенных тёплой обувью? Курочкин от неожиданности растерялся и начал заикаться:
   - Но...но...я-то здесь причем, гражданин прораб? Не я же должен...Во что же я их одену, если мне не привезли ни валенок, ни даже бурок!
   Он назвал цифру, сколько работяг ещё не имеет зимней обуви и добавил, что тридцать пять человек вообще отказались выйти из барака.
   Гневу Крышкина не было границ и, повернувшись к нам он сказал:
   - Каптёра Коломейцева я послал с санями на участковую базу еще в три часа ночи и велел не возвращаться без обуви.
   Главный оппонент Крышкина на разводе - "галёрка" или "камчатка", как мы называли работяг, систематически, не выполняющих производственные нормы и строящихся в задних рядах. Сегодня они ко всему прочему оказались сплошь в ботинках и из их среды неслись реплики:
   "Что он там мелет? Откуда на участке взяться обуви?", "Была б на базе обувь, давно б привезли", "Какого черта ты не послал Каптёра неделю назад?". Реплики сыпались под аккомпанемент пристукивающих и поскрипывающих ботинок, так что шума было много. Впрочем, Крышкин или не слышал, или игнорировал весь этот гомон и продолжал, как ни в чем не бывало вести развод.
   А вас, Курочкин, мы снимем с должности. Понимаете? За нераспорядительность! Вы хотели сорвать выполнение плана ДСП" Еврашка", но мы этого не позволим! Идите в барак и сейчас же выведите всех на работу, а через час явитесь в контору с докладом! - и уже, обращаясь к разводу, добавил:
   - Тем, кто в ботинках я разрешаю тотчас же покинуть развод и быстро идти на рабочие места. Пусть звеньевые разведут костры и обеспечат обогрев работающих по десять минут через каждый час. И чтоб дневная норма была выполнена, и никто не обморозился.
   Тут все "разутики", скрипя ботинками кинулись прочь к своим забоям. Кое-кто попытался проскочить в барак, но двери его оказались предусмотрительно заперты. После их ухода Крышкин расправил плечи, высоко поднял голову с натянутым поверх шапки шерстяным лыжным шлемом и продолжал более спокойно и даже торжественно:
   - А теперь я обращаюсь к Вам, которых мы одели в лучшее зимнее обмундирование. В эти трудные для прорабства дни вы должны выполнять по две нормы ежедневно. В свою очередь мы здесь посоветовались и нашли новый стимул труда: по итогам за неделю звеньям-победителям, выполнившим свыше полуторых норм, будет выдаваться Красный кисет с махоркой, курительной бумагой и спичками.
   Галерка, которая могла бы критически осмыслить это мероприятие была распущена, а мы, звенья, считавшиеся привилегированными, встретили слова Крышкина одобрительным гулом. И нам он сообщил доверительно, что уже обязал портного, Игошина сшить на первый случай десять вместительных кисетов из платья жены. На этот раз народ дружно аплодировал Ниночке, пожертвовавшей своим туалетом ради производственных показателей. Художник Яицкий заметил, что аромат махорки, смешанный с некоторыми женскими запахами, создаст неповторимый букет.
   Мышкин этой реплики не услышал, спешил на селектор выпрашивать зимнюю обувь. И хотя время развода он немного сократил, провел его по выражению Сохи, по схеме "бекицер" (в переводе на русский "вкратце", "коротко"), выстоявшись у ворот, мы изрядно продрогли, с места взяли старт, как на беговой дорожке, и через полчасика, перед нами показались знакомые контуры земляной насыпи, притрушенной ночной порошей, в рамке высоких снежных валов, навороченных угольником по краям дороги. Свернули по своим катальным ходам и вот мы уже в забое, где проходит большая часть нашей жизни.
   Каждый член нашего звена знает свои обязанности в первые минуты, когда у всех отчаянно замерзли руки. Соха уже колдует над костром. Костер мы любим все, без костра в колымский мороз не поработаешь, но для нашего младшего друга костер, это - все! Ему доверили должность кострожога, всё, что надо для успеха дела, заготавливает с вечера. Алексей раскапывает спрятанный на ночь инструмент. Свой личный инструмент - гарантия успеха! Каждый профессионал, не смейтесь, любит свою лопату, своё кайло, свою тачку. Ворье смеется: "Подумаешь, за лопату подрались! Да по мне не будь её совсем!" А мы дерёмся, как и за всякую украденную вещь.
   Помню на "Сохатинной": пока звенья ходили обедать, в соседнем звене у Тимохи откопали и унесли лопату. Бедняга "взвыл белугой" и полдня ходил по забоям, пока нашёл вора. Ни минуты не колеблясь он пошёл на крупного, могучего парня с кайлом в руке и все, кто были свидетели этой сцены оказались на его стороне. Это решило исход поединка. Нашёлся и здесь парнишка:
   - Это ж надо: чуть не покалечил человека из-за какой-то лопаты. По мне забери хоть все лопаты, дадут новые! - и он швырнул Тимохе свою лопату. Тимоха подобрал брошенную ему лопату, потряс ею, пока лезвие не брякнуло на слабом черенке, и отбросил в сторону.
   - Такой струмент и вправду - только выкинуть, да с ним и хозяина - из забоя!
   Этот же Тимоха на Лаглыхтахе был с нами в одном звене. Случилось так, что я заболел куриной слепотой и не мог по вечерам выходить из барака. Вместо себя в контору на совещание послал Тимоху. Когда прораб Перминов потребовал от него предложение по повышению производительности труда, он ему сказал:
   - Пусть мне сделают тачку, чтоб вмещала три куба, я накидаю ее, один раз отвезу и будет норма.
   Над ним потом долго смеялись. У нас в забое костра всё еще нет. Строганов заканчивает работы с очисткой и настилкой катальных ходов, не забыл раскайлить и конец вчерашней насыпи, чтоб замаскировать откуда началась сегодняшняя: без камуфляжа нельзя. Мы с Алексеем раскайлили и убрали с полотна дороги укатанный снег.
   - Ну что? по десять тачек пока разгорится костер! - кричит Соха.
   - А костер-то будет? - недовольно бурчит Алексей.
   - Будет пылать до неба.
   Ну, что ж, возить, так возить! А в перчатках лёд и руки стынут, "аж за душу хватает". Не будешь же стоять над дымящим костром. К счастью, мы с вечера накайлили несколько тачек грунта и прикрыли им стенку забоя от промерзания. Возим и возим, а руки никак не согреваются. Костер уже пылает можно подойти и погреться, но теперь это уже не так важно: когда знаешь, что в любой момент можешь отогреть руки за них душа не болит и мы дружно добиваем свои тачки. Охота пуще неволи! Но вот вывезли свои тачки, ребята - к костру, а мы с Николаем Степановичем - на трассу, навести "марафет". Знаем, что сегодня никто в забой не придёт, не до нас! И все же выровняли всё "под линеечку", да еще подсвежили немного старой насыпи, в общем получилось внушительно. "Без туфты и аммонала не построим Беломорканала!" - гласит лагерная поговорка.
   Колымский мороз известен своим твёрдым характером, но особенно лют бывает на восходе. Так и сегодня: вот уже из плена сопок вырывается первый яркий лучик света, по бокам - две радуги, два радужных лучика, - ложные солнца.
   - Смотрите, солнце в рукавицах! - кричит Соха и подпрыгивает от радости.
   Радости тут мало: по приметам это оптическое явление предвещает большие морозы. Все мы зимуем на Колыме не первую зиму и хоть привыкнуть к большим морозам до конца невозможно, обмораживаются даже местные жители, но мороз "около пятидесяти" не производит на нас впечатления, а чтоб не обжигало морозом кожу лица - избегаем бритья.
   Усаживаемся у костра всем звеном, думаем потянуть время подольше: Рукавицы раскладываем на коленях, чтоб и коленки не жгло и рукавицы - сохли, расстегиваем бушлаты, чтоб, как ребята говорят, набрать тепла за пазуху. Руки отогреются будем закуривать - цыгарку на двоих из общего кисета. Тут Алешка предупреждает, что к нам кто-то идет в гости. Собрались подниматься к тачкам, когда выяснилось, что непрошенный гость всего-навсего староста Курочкин, он теперь у Крышкина не в фаворе и нам не опасен. Он подошел и весело нас приветствовал:
   - Ну и жмете! Не иначе как на две нормы.
   - Две, не две, а на полторы под Красный кисет замахиваемся7
   - Стимулы Крышкинна в действии! Он себе твердо взял на вооружение метод "кнута и пряника". А меня он послал к разутикам: я взял в Каптёрке 35 мешков, обернул ими ножки в ботинках и выставил всех из барака, так что сидеть у костра будет неплохо.
   - Что же было после развода? - спросил его, чтоб разговорить. Он всегда сообщит что-нибудь интересное.
   - Сейчас расскажу, только дайте закурить. И, закурив, продолжал:
   - Звонит Крышкин начальнику участка и говорит: "Товарищ Кузьмин, это ведь сон сивой кобылы! половина людей на прорабстве разута, как я должен выставлять их на работу в такой мороз?" а тот оттуда отвечает: "Вы думаете, вы у меня один такой горе-руководитель? Есть и ещё. Когда ударил мороз, начали звонить. А где были раньше?"- "Вы ведь обещали прислать зимнюю обувь"- "Ну, обещал, так что? Её же у меня нет. Эка невидаль: бурки? Одно название! Сегодня же организуйте мастерскую и шейте по 10-15 пар в сутки. Вот рядом стоит ваш Колломейцев. У него полная Каптёрка ватной ветоши. Отбирайте и шейте! Некому шить? Берите с Колломейцевым иглы в руки и шейте! нет резины на подошвы? выдам автопокрышки, разрывайте и шейте! Пусть Колломейцев посмотрит, как у нас шьют и покажет ам." - "А сейчас, пока сошьют, что мне делать?" - "Дам вашему Каптёру 50 пар теплых шерстяных портянок, какие носят красноармейцы и воюют в сапогах в любую погоду. Если этого недостаточно, спишите сотню новых мешков, обворачивайте ботинки и пусть все идут в забои и дают план! План! Поняли?" - "Понял"- "Вот так товарищ Крышкин: сами проспали и сами выкручивайтесь и никаких кобыльих снов. А за план с вас спрошу без скидок". На этом разговор и закончился.
   - Все правильно. Такие бурки сшить - раз плюнуть! - Я похлопал по своим.
   - Теперь Крышкин разворачивается на всю катушку: портному Игошину дал в помощь сапожника, еще пять работяг - "разутиков", а чтоб двинуть дело, вызвал из забоя Ваську Бреля. На него теперь вся надежда. Я освободил для них помещение. - Курочкин поднялся.
   - Подожди, слышь, Курочкин, а Крышкин к нам в гости не пожалует?
   - Сказал, что сегодня после обеда пойдет по забоям. Какой-то учитель сказал ему, что, если на дворе хорошая погода, он может сидеть дома и пить чай. А вот, если на дворе мороз, ураган, проливной дождь, рабочие должны видеть в забое своего начальника. Вот так.
   - Ну, а ты как? Тебя не снимут за эти бурки?
   - Снимут, но не за бурки. С новым пополнением прибыл бывший лейтенант, Поляков. Он где-то на Финской получил срок. Его и решили поставить на мое место.
   - А ты куда?
   - Договорился: пойду воспитателем. Перекантуюсь до лета, а там хоть куда.
   - Хоть бы порассказал нам, что делается в стране, а то живем как в кожаном мешке. Правда - ли, что в Польше война?
   - Война давно идет, уже и закончилась, Гитлер подмял поляков, их правительство сбежало, кажется, в Англию, а он сгоняет евреев в гетто. Понял Соха! Сам то ты, кажется, из-под Ровно.
   - Тебе просто чертовски подвезло. Точно не скажу, но Ровенская область, кажется, отошла к нам в Союз.
   - Ой, хоть бы так.
   Курочкин удалился и его фигура, уменьшаясь, растаяла в ослепительной белизне дороги. Мы ещё раз закурили и помечтали: вот если бы нас призвали в армию на защиту границ. Степаныч в прошлом - красный командир, стал бы нашим отделённым. Где еще взять таких выносливых бойцов, привыкших и к холоду, и к голоду, и к длинным переходам. Из нас, на такое счастье, мог рассчитывать только Алексей. Взялись за свои тачки и работали с огоньком, решив вывезти до следующего перекура удвоенную норму. И вывезли. А тут идет Крышкин собственной персоной. Получилось здорово. Он даже улыбнулся, что с ним случалось не часто. Он присел у костра, и мы с удовольствием составили ему компанию.
   - Уже с прицелом на Красный кисет! - Крышкин шутит от хорошего настроения: вопрос с бурками как будто решается.
   - Красный кисет будет наш, гражданин прораб! - это уже Алексей.
   За разговором мы начали переобуваться, от мокрых портянок на морозе валит пар. Это удивило прораба.
   - Зачем вы открываете ступни морозу. Это - вредно. Ноги надо греть вот так - и он протянул подошвы к огню.
   - Так не пойдет, гражданин прораб, - засмеялся Степаныч, - и валенки быстро выйдут из строя, да и ноги в валенках останутся мокрыми. Портянки для того и носят, чтоб их перевертывать сухим концом.
   Перед уходом Крышкин из вежливости спросил меня:
   - Ну, как, Саркисов, мы ведь с тобой москвичи, пишут тебе с Арбата?
   - Писать, не пишут, гражданин прораб, а вот посылка пришла.
   - Ну, ну, тогда зайдешь!
   Крышкин ушел, а мы решили еще немного покатать тачки, а то десятника сегодня не было, придется самому искать его в конторе и давать формулу замера, а это всегда сложнее. Начало смеркаться. Свет костра резче выделился на сумеречном фоне. Взялись готовить грунт для укрытия от мороза, завершили все дела, подвеселили костерок. С дальних забоев люди ещё не шли, пришлось и нам подождать. Время было и Степаныч закончил рассказ о войне Алой и Белой розы. Ох, и медленно тянется время, мы сидим и сидим. Соха говорит:
   - Николай, ты давно не рассказывал еврейских анекдотов. Расскажи, они у тебя хорошо получаются.
   Рассказываю анекдот для некурящих:
   - Соломон каждый день ходил на биржу труда и все напрасно. и вот раз приходит домой веселый, говорит жене: "Ривочка, представь! Нашёл работу обоим!" - "Как и мне тоже?" - "И тебе!" - "Да, но что я должна буду делать? Я ведь ничего не умею."- "Это как раз ты умеешь отлично: мы в цирке будем исполнять половой акт." - "Тогда лучше мне с Рабиновичем." - " А причем тут Рабинович?" - возмущается Соломон. "А что мы станем делать, если зрителям понравится, и они попросят исполнить номер на бис?".
   Наконец, мимо нашего забоя движутся укутанные в тряпки работяги из дальних забоев, срываемся следом и мы, постепенно увеличивая скорость. Мороз крепчал, чувствовалось, что завтра стрелка термометра опуститься ниже. Походка у всех разная, впереди мелкой трусцой, уткнув нос в обернутые вокруг шеи тряпки движется Соха, за ним выпрямившись и широко шагая с открытым лицом - Алексей, дальше "ныряющей" походкой, разбрасывая ноги в разные стороны - наш старший товарищ. Я обычно замыкаю шествие, откинув голову назад, чтоб создать дыханием тепловой занавес перед лицом. Ближе к бараку начинается бег в полную силу. За десять часов мороз выматывает нервы и кажется, что тело твое били палками.
  
   0x01 graphic
   Сегодня на вечернюю поверку пришли два старосты. Курочкин простой хороший парень, никого не обижал, никого не заедал и нам жалко его терять. Поляков произвел хорошее впечатление, но, как говорится, от добра добра не ищут. Все мои - поскорее на нары, а я - в контору, надо согласовать с Гуртовым дневное выполнение. Он покачал головой, когда я подсунул ему формулу на полторы нормы. Пообещал все проверить завтра.
   Пока начальство "подбивало бабки" звеньевые вполголоса обсудили лагерные новости. Падение Курочкина не нравилось всем, но сошлись на том, что и Поляков парень неплохой. Нас пригласили на планерку.
   Смирнов говорит Крышкину:
   - Мы поспешили посадить Плыплина в кандей, он сегодня выполнил норму. Как быть?
   - Ерунда, сегодня норму он выполнил случайно. Считайте, что отсидит авансом: завтра все равно не выполнит.
   Звеньевые весело смеются. Гвоздем планерки были новые бурки. Васька Брель продемонстрировал две пары отлично сшитых бурок, мне они очень понравились, выглядят красивей магаданских, там промкомбинат явно халтурит. Бурки пошли по рукам.
   - Ну, как? - спросил Крышкин.
   Я высунулся:
   - Бурки замечательные. Хоть сейчас поменяю на них свои.
   - Разрешаю поменять, твое звено сегодня поработало хорошо.
   Я тут же в конторе переобулся. Брель докладывает, что тряпья и других материалов отобрал на полсотни бурок. Тут он явно поспешил, Крышкин пообещал его звену первому выдать Красный кисет и отправил его в забой.
   Так закончился этот многотрудный для нашего прорабства первый, по-настоящему морозный день. Но коварная и свирепая колымская зима первый раз показала свои зубы и все было еще впереди.
  
  
   Глава 6.08 Портняжные Способности Бреля
  
   Закончив вечерние процедуры и раздевшись до белья, я удобно устроился на краю верхних нар возле керосиновой коптилки: требовалось срочно спороть с ватных брюк нашитые еще осенью и теперь изрядно истершиеся наколенники.
  -- Василий, - крикнул вниз Брелю, - одолжи ножик или чинку, что поострее.
   Он подал отточенную до степени бритвы ручку от банной шайки и поинтересовался:
  -- Зачем отпарываешь наколенники? Они же прослужат тебе еще пару месяцев.
  -- Ты забыл слова нашего уважаемого прораба: он обещал выдать нам для нашивки на брюки коверкотовые заготовки: сегодня - я узнал точно - их весь день кроют в портняжной мастерской и завтра видимо начнут выдавать.
  -- Ну и что с того.
  -- А то, что, увидев мои наколенники, он не даст мне коверкота.
  -- А ведь и правда! Надо и себе спороть.
   И работа закипела: другие тоже последовали нашему примеру. Ждать вызова в контору на раздачу заплат пришлось недолго. В окружении портных коверкотовые наколенники и к ним нитки раздавал прораб лично. Звенья в полном составе подходят к нему по очереди, он тщательно осматривает брюки и решает кому что дать, портной записывает в ведомость и дает зекам расписываться.
  -- Соболь? Хорошее звено! Выдать всем по две заплаты и по две нитки!
   Чернявый, невысокого роста, очень ладно сложенный звеньевой расплывается в улыбке, благодарит прораба. Смех смехом, а заплаты и нитки к ним тоже могут стимулировать. Между тем выдача продолжается:
  -- А, Плыплин! Ну этот протирает нары в изоляторе. Дать две нитки!
  -- Ну, гражданин начальник, я уже два дня выполняю норму, да и брюки от вашего изолятора измочалились. Посмотрите! Выдайте хоть одну заплату. - канючит Плыплин и не безуспешно.
   К счастью для звеньевого, мои ребята получили по две заплаты и по две нитки и, памятуя предупреждение Крышкина, что не пришитые к утру заплаты на разводе будут отобраны, спешили пришить их тут же. У меня толстая иголка из стальной проволоки с ушком, прорезанным напильником - Цыганская, как здесь говорят. Полученные суровые нитки лучше наших, надерганных из куска брезента, и я начал шить с удовольствием. Брель взглянул, как я пришиваю заплату и расхохотался:
  -- Подожди! Разве так шьют? Крышкин увидит заставит спороть и сдать ему коверкот. Ниток не должно быть видно, а ты хлещешь через край, не уважаешь коверкот.
  -- Покажешь?
   И он показал: на лицевой стороне стежек почти не видно. Залюбуешься! Учимся все пришивать по-васькиному. Получается куда красивей, хоть образца достигнуть не удается. Алексей хохочет:
  -- Такие наколенники для работы не годятся. Однако, слишком хороши. В этих брюках и в клуб на танцы не стыдно сходить. А для забоя сверху надо присобачить еще одни, похуже.
  -- Ну, Василий, ты и - чудодей!
  -- Просто я - портной! - и тут, посчитав, что момент самый подходящий, чтоб попросить меня почитать стихи, спрашивает: - Слушай, Николай, ты читал нам про одного мальчика. Это - ведь Лермонтов?
   Конечно, речь идет о Мцыри и, хотя время уже - спать, но от Васьки не отговориться. Да я и сам люблю эту поэму. Начинаю декламировать:
   "Немного лет тому назад, там, где сливаются шумят,
   Обнявшись будто две сестры струи Арагвы и Куры,
   Был монастырь."
   Василий замирает. Услышав Лермонтовский стих - а его тут узнают многие - к нам двигается Мушкудиани.
  -- Давай, давай, Николай, читай дальше!
   Я читаю. Бросив дела, подходит Мочеидзе. Вечерний шум затихает, его сменяют иные звуки, надо бы закругляться, но слушатели просят, и я рад, продолжаю читать дальше. Когда дохожу до исповеди юноши:
   "Я мало жил и жил в плену, таких две жизни за одну,
   Но только полную тревог я променял бы, если б мог."
   У некоторых на глазах блестят слезы. Мушкудиани тяжело вздыхает. Лермонтова знают и любят. Ну, а особые чувства питают представители солнечной Грузии. Всю поэму я не помню, читаю отрывки, а с особой силой прочел сцену борьбы с барсом, решив на этом и закончить.
   Конечно хорошо, когда закончишь и в бараке минута молчания, тишина, люди как будто боятся своим словом нарушить чудесный мир поэзии. Но такое случается не часто. Во всяком случае сегодня - не получилось: большая часть работяг залезли на нары, спят крепким, но беспокойным сном вконец умученных, нездоровых людей. О тишине тут говорить не приходится: ночной барак храпит на все лады, кашляет, стонет, вскрикивает во сне или матерится, исторгает множество других звуков. Передать эту какафонию по силам разве великому Рахманинову.
   Читаю стихи вовсе не я один, чаще всего я только начинаю, а там находятся другие любители, они вспоминают Есенина, Багрицкого, Блока или Маяковского, но сегодня их не слышно, видимо спят и пальма в моих руках. Как-то меня попросили прочесть есенинское "Письмо к матери". Я отказался, сказал, что люблю его стихи о русской природе, а эти плачи в подражание блатному фольклору не выношу. Ну, скажите на милость, чего б старухе ходить "в старом шушуне", если сын ее получал от издательств за томики своих стихов по две тысячи рублей, а на эти деньги возможно купить два десятка пальто для матери. Или, если он так ее любит, почему за восемь лет не выбрал полусуток, проскочить домой, в свою Константиновку. Больше с Есениным ко мне не пристают.
   Сегодня все обернулось неожиданно:
  -- А помнишь, ты читал Некрасова? Там еще про белоруса так здорово сказано. - Брель - белорус из Полесья.
   И я принимаюсь читать "Железную дорогу". В ней много мест, прямо подходящих к нашей жизни, они захватывают внимание слушателей без остатка. Но здесь получился казус: Якубович с Некрасовым не согласен:
  -- Почему он налегал на заступ грудью, когда все нормальные люди втыкают его в землю ногой.
   На него шикают, говорят, что поэт не копал землю, откуда ему знать такие подробности? И написано про белоруса больно здорово!
   Возможно, в то время копали по-другому, чем сейчас, да и черены к лопатам снабжали для чего-то перекладиной. - говорю оппоненту Некрасова, но его так просто не возьмешь:
  -- Я специально наколачивал перекладину и пытался копать по-всякому, но так, чтоб и грудью навалиться. Так копать нельзя! лучше копать, как все нормальные люди, нажимая ногой. Только подумайте: он специально проводил эксперимент, чтоб проверить правдивость некрасовских стихов! Такие у нас слушатели.
   Помню зашел в барак Шакиров. Со дня его появления на нашей командировке прошло больше месяца, за это время он ничем себя не скомпрометировал и все-таки его все побаивались. В этот момент я читал стихи Пушкина, кажется свое любимое Вступление к поэме "Медный всадник". Шакиров остановился у столба и не пошевелился, пока я не закончил чтение. А говорят: поэзия на уголовников не действует!
  
   Глава 6.09 Воспитание Изолятором
  
   Шли с работы в прескверном настроении. Шутка ли второй день в насыпь не вывезли ни кубика. Днем в наш забой нанес визит Крышкин в сопровождении Гуртового. Крышкин какое-то время смотрел на наши усилия разбить мерзлый грунт, слышал, как звенит тяжелый стальной лом, отскакивая от смерзшейся гальки, как от стальной брони, видел безусловно, что от каждого мощного удара отскакивает лишь небольшой осколок камешка и молчал. О чем он думал в это время? Как бы отвечая на этот вопрос, Крышкин лезет в свой знаменитый планшет, с которым, как говорят, не расстается даже в постели, и подает мне записку:
   "Сегодняшнее ваше выполнение должно составить не меньше 161 процента производственных норм." И только-то! О чем можно говорить? А ведь наше звено он закрепил за собой, и мы вправе ожидать от него, как от инженера-строителя, технической помощи.
   А Степан смотрит на ненарушенную белизну полотна дороги, где нет ни одной кучки вывезенного грунта.
  -- В насыпь возить не собираетесь?
   Я пожал плечами: казалось тут и так все понятно без слов. Забой наш являет жалкую картину: в мерзлоте выбита узкая щель-штроба глубиной более полметра и - никаких признаков талого грунта, впечатление такое, что грунт промерз до самой вечной мерзлоты. Ну, набили мы куб-полтора гальки, при дневной норме - десять, погоды она не сделает. Крышкин в таких деталях разбирается слабо и при ребятах я не хочу объяснять ему азы. Молчу.
   Крышкин берет из моих рук кайло и бьет несколько раз по стенке забоя, из-под нее летят искры и мелкие осколки камней.
  -- "Вот так и работайте!" -сказал он нам на прощанье. Алёшка не выдержал, спросил его с ехидцей:
  -- И сколько мы кубов так набьём?
   Вопрос естественно остается без ответа и начальство с чувством исполненного долга удаляется. У нас к ним вопросы, у них к нам вопросы, а однозначный ответ можно получить только от забоя, для этого надо врезаться до вечной мерзлоты. Осталось немного.
   Перед бараком завернул к конторе, потоптался у дверей, заходить не хотелось, докладывать нечего, разговор будет неприятный. Вошел. С мороза охватило жаром раскаленной печи: "Как они тут высиживают?"
  -- Ну, как дела? Сколько дал не спрашиваю, сам видел.
  -- До талого так и не пробился, заложил хиленький пожог, завтра с его помощью пробьюсь до вечной мерзлоты, тогда и доложу.
  -- Чего же хиленький? Уж класть, так класть!
  -- Сам знаешь, дров поблизости нет, собрали всякий мусор, зажгли костерок в одном уголке. Забой этот без аммонита не возьмешь.
  -- Кто нам даст аммонита? Не пойму тебя, Саркисов, что ты себе думаешь? Охота ночевать в кандее, что ли? Вчера тебе приписал 3 куба, сегодня - 5! Сколько еще могу?
   - Приписки эти нам ни к чему, невыполнение остается, спрос один, что с ними, что без них.
   - Ну, а нам как? покажи мы звено без выполнения, что с нами сделают? Наверное похуже, чем ночь в изоляторе.
   Я молчу: что скажешь? он прав.
  -- Ладно иди. На планерку вызовут. Да там поменьше трепись!
   Ночевать мне сегодня в изоляторе. Быстро свернул в бараке все вечерние процедуры и - на верхотуру, вздремнуть до планёрки. Кажется, только уснул, а Мочеидзе уже тянет за ногу: "Давай на планёрку!" Лихо соскакиваю с верхних нар, рядом приземлился Трибенок, на нижних нарах быстро одеваются Конради и Брель. Василий смеется:
  -- Одевайтесь теплее: с планерки шагом арш в кандей!
  -- Брось баламутить, в случае чего отпросимся в барак переодеться.
  -- Саркисов прав, пошли в телогрейках, а то в жаре раскиснешь.
   Про Конради думаю: "Тебе то кандей не грозит: план в кармане. Везет же людям. А тут..."
  -- Вы як хочете, а мы як знаемо - изрекает Трибенок напяливая на себя все наличное тряпье, как будто идет на работу.
   Вышли из барака, с тепла мороз не слышится. В конторе уже все начальство считает и пересчитывает. "Подбивают бабки"
  -- Чего сбились в дверях, проходите! - в голосе Смирнова метал. Крупное лицо Крышкина мрачно. Дела, видно, хуже, чем мы предполагали, отчитываться нечем. Помилования не жди!
   Успеваю занять место на лавке, подперев плечом бревенчатую стену. Трибенок усаживается на пол, приваливается к моим ногам. Жарко. Планёрку еще не начинают. Но вот по селектору вызвали Еврашку. Крышкин любит отчитываться только с хорошими цифрами в руках. Он не шевелится. К селектору подходит Смирнов и называет данные. Слышно, как разносит его начальник участка, Кузьмин. Некоторые из нас опускают головы. Виноваты. Смирнов молчит и под конец заверяет, что необходимые меры к восполнению будут приняты. Рапорт окончен. Минута молчания как на похоронах и Крышкин говорит Смирнову:
  -- Петр Васильевич, ведите планёрку!
   Поочередно поднимают звеньевых. Сначала докладывают подшефные самого Смирнова, звенья-старожилы. У них дела - нормально, бодро рапортуют о выполнении плана. У Петра на лице невольно появляется улыбка, неуместная в этой траурной ситуации, и он наклоняется к столу.
   Затем Крышкин первым из своих поднимает меня:
  -- Вчера ты не додал 61 процент, сегодня опять - 60. Раньше твое звено работало хорошо, и я поэтому взял его себе - Крышкин говорит еще что-то в этом роде, но я смотрю на Степана и его знаки.
  -- Завтра закончу врезку забоя и станет ясно, что к чему. Недоданное за эти два дня будем восполнять. - добавляю под взглядом Степана. В конце концов ему же придется расплачиваться за все неудачи своим карандашом.
   А там уже на выстойке звеньевой Петренко, у него дела не лучше наших, и он тоже усиленно клянется восполнить...Крышкин взбешен: его подшефные звеньевые кандидаты на ночевку в кандее.
   За Степаном закреплены новички, имеющие после этапа месячную льготу по выработке и звеньевых этих на планерку не вызывали. Теперь все с нетерпением ожидают выступления Трибенка, он всегда превращает планерку в балаган. Интересно, что он надумает сегодня. Шеф его - фельдшер, по-здешнему лекпом, Корнилов - в прошлом строевой командир, дворянин, всегда предельно собран, демонстрирует безупречную военную выправку, полная противоположность своему подшефному звеньевому. На его вопрос Трибенок отвечает, развалясь на полу:
   - Господин лекпом...
   - С какой стати я вдруг стал господином? Что вы себе позволяете, прекратите этот балаган! Встаньте перед собранием и держите ответ! Я такой же заключенный, как и вы.
   Трибенок упрям, он не встает и продолжает нести какую-то ахинею.
   - Який же я вам товарищ, як я увесь день працюю на морози, а вы, як господин, сидите у тепли. Ни вы справди - господин.
   На него шикают, сегодня его кривляньями не довольны. Корнилова здесь уважают и затеянный балаган звеньевыми не принят. Крышкин морщится и машет рукой:
   - Кончайте этот базар, давайте приказ!
   Смирнов и Гуртовой быстро набросали проект приказа и подали прорабу. Наступает самый торжественный момент совещания, напоминает вынесение судебного приговора: Крышкин читает проект и шепотом переговаривается с помощниками, как судья с заседателями, выбирая меру наказания. "Приговор" подписан: на ночь - в изолятор на перевоспитание.
   К общему удивлению, никто этим не удручен. Впечатление такое как будто организуется коллективный поход в кино. Отпущенные в барак для переодевания, мы вываливаемся из конторы с шутками и смехом. К тому же узнаем приятную новость: дежурным по кандею сегодня назначен наш дорогой Мочеидзе, Мы кричим ему:
   - Генацвале, дорогой, иди топи, не жалей дров! Хочешь мы сами принесем семь раз по семь килограммов!
   - Зачем семь? Староста сказал: "Топи как себе". Я спалил там целый центнер дров. Можете идти париться.
   Идем вслед за Мочеидзе. Он не только отпирает нам, но и запираем нас там. Впрочем, обещает ночью придти и подтопить еще. А пока в нашей ночлежке тепло и мы укладываемся спать на нарах попарно, спина к спине, телогрейки под себя, бушлаты сверху, вместо одеял. Бурки развешиваем к печке: "Хай сохнут!" - как говорит Трибенок.
   В прошлом году прошла реформа изоляторов и теперь, вместо не отапливаемых, обитых железом коробок, построены фешенебельные двухсекционные избушки: в передней секции - печь, в задней - "спальня", для нарушителей лагерного режима, то есть для нас. И хотя по инструкции для отопления такой милой избушки предусмотрено смехотворно мало дров, всего семь килограммов на сутки и проем для пропуска тепла невелик, все же в такой богадельне можно выдержать ночь и не обморозиться.
   Мы улеглись, устроились, угрелись и входим в состояние, близкое к блаженству. Все настраивает на романтический лад, кто-то мечтательно говорит:
   - Эх, хоть бы кто сказку рассказал про Иванушку-дурачка, да про прекрасную царевну-лягушку.
   - Про царевну вам холостякам слушать вредно.
   Для Бреля такие разговоры послужили сигналом:
   - Николай, ты как-то обещал нам рассказать "Угрюм-реку". Лучшего случая для этого не будет.
   - Ты с ума сошел! Чтоб рассказать этот роман, нужно месяц не выполнять план.
   - А ты подсократи его как-нибудь, расскажи сегодня хоть половину.
   Оказалось много любителей послушать, я не стал отбиваться, начал рассказывать. Этот роман Вячеслава Шишкова я тогда еще не читал, только прослушал его пересказ на 27-й дистанции, возле прииска "Бюченах", где мы провели прошлую зиму, чистили снег, содержали дороги к приискам Южного горнопромышленного управления. В барак мы приходили рано, как начинало темнеть и после ужина часа по два слушали преподавателя словесности, Заблоцкого, обладавшего отличной памятью и недюжинным даром рассказчика. Весь барак, 45 человек слушали его каждый день с неослабным вниманием. Мне здесь не требовалось такого мастерства, поскольку за два часа я мог дать своим слушателям лишь несколько наиболее интересных эпизодов. Рассказывая, я время от времени замолкал, проверяя спящих и бодрствующих. Заранее продумал момент, на котором следовало прервать повествование, чтоб на завтра было о чем поговорить. Наконец я и сам начал дремать и бормотать какую-то чушь, ребята переставали меня понимать, переспрашивали и тогда я сделал очень эффектную концовку, рассказав сцену у костра, когда Ибрагим с ножом в руках стоит над больным Прошкой, решив избавить его от ненужных мучений. Не все были согласны прервать рассказ именно на этой сцене. Один из звеньевых, Ибрагим Кулиев близко к сердцу принимал приключения своего тезки и теперь потребовал от меня подтвердить, что Ибрагим ни за что не убьет Прошку. Большинство все-таки решило спать.
   В таежной глубинке, при отсутствии кино, эстрадных или других зрелищных представлений, рассказчики у заключенных пользовались большим уважением. Находились любители слушать даже без перерыва на сон. Чтоб избежать в этом деле халтуры, старался придерживаться канвы рассказов Л.Н.Толстого, Чехова, Горького, Станюковича, Жюль Верна, Конан Дойля, Джека Лондона, О.Генри, Джеймса Оливера Кервуда, Майн Рида, Фенимора Купера, Густава Эмара и других. Репертуар у меня был обширный, в юности читал очень много. Это позволяло начинать рассказ без предварительной подготовки и повествование с первых моментов захватывала служащих.
   Мочеидзе, конечно, проспал и ночью не явился подбросить дровишек в печь, так что к утру мы уже "продавали дрожжи", но зато он выпустил нас на свет божий задолго до подъема, и мы смогли привести себя в порядок и отогреться. Мои ребята проявили все необходимые знаки внимания, как к мученику за коллектив. Степаныч принес мне завтрак,
   Алеша с Сохой сушили у печки мои тряпки. Это приятно. Выйдя с развода, мы поспешили в забой: было интересно, как сработает наш микропожог, хотелось раскрыть до конца "тайну" нашего забоя. Костерок свое дело сделал, помог пробиться к талому грунту, его оказалось меньше, чем мерзлоты. Теперь забой ответил, что ему нужен пожог, без костра здесь норму не выполнишь.
   Тут заболел Алексей, катался по забою, держался за живот. Пришлось отпустить на прорабство. Впрочем, немного отойдя от забоя, он припустил бежать, оставив меня в сомнении: был он болен или просимулировал. Зашел Степан, я ждал его прихода: надо что-то решать.
   - Ну, что, сегодня решили поработать с огоньком? - говорит, видя, что мы зачищаем и вывозим весь грунт, который можно взять.
   - Наоборот, видишь, костра так и не разожгли. - пошутил я. Осмотрел он выбитое нами окно в мерзлом грунте:
   - Ладно, Саркисов, вижу, что зря ломали зубы. Бросайте здесь работать и пошли со мной. Нашел вам забой получше.
   - Пошлем с тобой Строганова, он там оглядится, а мы сегодня вывезем здесь в насыпь, что можно, покроем хоть часть твоих приписок.
   - На этом и порешили! - и, забрав Степаныча, идет к другому звену.
   На новом участке трассы дела наши пошли лучше. Был там рядом сухостой, и мы смогли развернуться, как говорят, на всю катушку. Нормы выработки мы, конечно, не выполняли, они ведь оставались летними, даже при 50-тиградусном морозе, но насыпь выглядела внушительно, и десятник с легким сердцем пускал в ход острый карандаш.
   Ночевки в кандее проходили теперь без меня и закончить рассказ "Угрюм-реки" мне пришлось в бараке. Впрочем, за зиму мне еще не однажды пришлось пройти воспитание кандеем.
  
   Глава 6.10 Посылки
  
   Будучи на Еврашке, я успел получить от родителей две посылки.
   Слово ПОСЫЛКА в лагере звучало как магическое заклинание. Достаточно объявить, что в твой адрес выслана посылка и в удостоверение этого дать окружающим прочесть письмо с перечнем отправленных продуктов, как ты оказываешься в центре внимания многих и многих, принимающих в судьбе твоей посылки живейшее участие. Люди охотно выполняют разные твои мелкие просьбы и поручения: оставляют покурить, захватывают из кухни еду, одалживают иголку.
   В сороковом году я из дома писем не получал и посылки свалились на меня нежданно-негаданно, как снег на голову. Первую посылку еще в октябре завезли прямо на прорабство и выдавал мне ее лично Крышкин в своем доме.
   Попасть внутрь обиталища Крышкина было не простым делом. Это я знал и когда староста объявил о посылке и сказал, где я должен ее получать, я попросил его сопроводить меня туда. Польщенный этой просьбой, Курочкин самодовольно улыбнулся:
   Без меня тебе туда не пройти. Это - верно. Я единственный, кого Крышкин не опасается, готов доверить мне даже своего Ниночка.
   Ну, что ж, пошли, пока они не легли еще спать. Курочкин моложе меня на 2-3 года, по внешнему же виду он - юноша, я - заезженный пожилой мужчина, гожусь ему чуть не в отцы. Тут, по-видимому, играют роль и одежда, и характер, и - главное, висящие за моими плечами из семи лагерных зим, тяжелейшие - две, проведенные на золотых приисках Колымы, приведшие в свое время к полному физическому и нервному истощению, от которых я полностью не оправился и сейчас.
   Между тем, после сложной сигнализации через форточку, мы услышали грохот отодвигаемых засовов, отпираемых замков, вынимаемых из гнезд стальных ломов, после чего в дверном проеме появился дневальный Яшкин - маленький плотный парнишка лет двадцати. Убедившись, что все без подвоха и поблизости никого нет, он пропустил нас в обитель и прогрохотал позади всем арсеналом запоров.
   Один из двух тамбуров, через которые мы следовали, был утеплен и как можно было заключить по некоторым признакам, использовался в качестве туалета находящейся в доме в полном затворничестве, хотя и числящейся в конторе на какой-то должности, прорабской жены. К тамбуру примыкала закутка без окон, но со столом и лавкой видимо служившая приемной или домашним кабинетом. И наконец мы попали в некое подобие столовой или гостиной, вошел я вслед за Курочкиным с дрожью в ногах.
   Супруги Крышкины сидели за небольшим столиком, приткнутым к наполовину занавешенному окну. Они видимо уже откушали и теперь слушали музыку: в углу на сундучке скрипел патефон, крутилась пластинка и красивый тенор с чувством пел:
   "Рамона, ты слышишь ветра нежный зов?
   Рамона, ведь это песнь любви без слов..."
   Обстановка в доме была совсем не богатой, но чистые занавески, скатерть, вышитые салфетки создавали давно забытый домашний уют. Мы поздоровались и, хотя сесть нас не пригласили, Курочкин, одетый в новое лагерное обмундирование и выглядевший довольно щеголевато, нахально, видимо на правах частого гостя, уселся на стоявшее у стенки сооружение, заменявшее диван и застеленное каким-то рядном. Я же под взглядом молодой красивой женщины, готовый провалиться сквозь землю в своем неуклюжем, латанном и перелатанном, сотню раз пропотевшем обмундировании стоял в дверях, как столб, не зная куда девать свою шапку, свои руки и ноги.
   Ты за посылкой, Саркисов? - довольно приветливо спросил Крышкин и добавил, обращаясь к ней: - Знаешь, Ниночик, он - мой земляк, москвич. Его родные живут на Арбате. В ответ она очень мило улыбнулась. Я хоть и не мог поднять на нее глаз и толком ее не рассмотрел, но улыбку ее увидел.
   - Яшкин, принеси посылку и открой ее здесь в присутствии всех.
   Когда посылка была поставлена на табурет и открыта, он достал опись и начал читать:
   - Яблоки..., какао со сгущенным молоком..., проверь, проверь тщательно, Саркисов, убедись, что все в сохранности.
   Посылка была ненарушенной, выкладывать содержимое было некуда, и я для порядка ковырнул в ящике:
   - Все на месте, гражданин прораб. Можно забрать?
   - Послушай, Саркисов! Тут у тебя яблоки...Тебе они все равно ни к чему, а моя жена сейчас в положении, ей очень нужны витамины. "Может ты оставишь их нам?" -сказал это он каким-то глухим голосом, как будто исполнял крайне неприятную обязанность.
   - Да, конечно, возьмите, пожалуйста - поспешно сказал я, проклиная себя, что сам не догадался предложить им.
   - Большое вам спасибо. - проворковала она и я ушел из их дома с посылкой под мышкой бесконечно счастливым, правда потом меня начали мучить сомнения, а вдруг яблоки за два месяца пути испортились совершенно! И тут успокоился, вспомнив, что, когда вынимал из ящика хорошо укутанный стараниями моей мачехи сверток, под рукой чувствовались твердые шарики: хотя бы некоторые сохранились.
   Диссонансом моим мыслям прозвучала реплика Курочкина:
   - Зря ты это. За эти яблоки у воров ты мог взять хороший куш деньгами или махоркой.
   - Пусть твои воры пойдут к такой матери! - сказал в сердцах.
   Через месяц-полтора пришла другая посылка. На этот раз ее не доставили на прорабство, по указанию нового начальника лагеря за ней нужно было явиться лично на базу 32-ой дистанции, а по-нашему - участка, куда относилось наше прорабство. Ближний свет! - подумал я.
   Туда десять, обратно столько же и все после работы. Угодишь в лапы уголовников, вечно шныряющих по трассе, не только посылки лишишься, но и "перо" в бок можешь схлопотать.
   Вечерняя поверка в холодные дни проходила в бараке. Работяги, уже успевшие к этому времени вздремнуть, выстраивались у нар, вдоль прохода босиком и в одном белье, счастливые сознанием, что сейчас снова залезут на свои постели досыпать.
   По окончанию поверки разрешается хождение по лагерю, и я побежал в избушку, где жили лагерные "придурки", как именуют здесь младший технический и обслуживающий персонал. До этого я туда ни разу не заглядывал, и она мне показалась настоящим райским уголком: отделенные друг от друга тумбочкой стояли в ряд хорошо заправленные, чистенькие койки. На каждой тумбочке не какая-нибудь коптилка, а настоящая керосиновая лампа.
   Посреди комнаты - длинный обеденный стол. Сейчас за ним: староста, надзиратель и охранник подводят итоги вечерней поверки. В углу у двери - бочка с ледяной водой. Пей сколько хочешь! У нас в бараке вода - по выдаче, больше кружки не получишь! На стенке - полка с посудой. Настоящие эмалированные кастрюли вызвали у меня большое удивление. Конечно все познается в сравнении, но увиденное я оценил как блаженство.
   - Ты что хотел? - спросил меня Гуртовой, сидя на своей койке с книгой в руках. Я бы мог побиться об заклад, что ему в голову не приходит мысль, какое счастье жить в лагере вот так, в человеческих условиях. Также не может придти в голову человеку, свободно идущему по улицам города, как он счастлив, что не находится в заключении. Между тем подсчет зекашек шел полным ходом. По записям надзирателя не хватало двух человек и это было ЧП, а по записям старосты одна голова была лишней и это было невероятно. К счастью, после тщательной сверки они обнаружили ошибки, весь контингент оказался на месте, иначе пришлось бы снова поднимать бараки на повторный просчет.
   - Николай, - говорит мне Поляков, - я снял для тебя копию телефонограммы, сейчас зайду в контору и оставлю ее дежурному, чтоб Крышкин поставил на ней свой штампик, а ты утром заберешь. Мотай завтра же! После работы, конечно.
   - А еще кому-нибудь есть посылка?
   - К сожалению тебе одному.
   - Просто не знаю, как идти. Может Каптёр едет, я б дал доверенность.
   - Оставь разговоры! Я сказал: нужно лично. Ты не знаешь сколько посылок разворовывают по дороге, сколько жалоб идет и в ДОРЛАГ, и в ГУЛАГ от родственников. Вот и пришло указание ужесточить контроль. Представь, даже когда доверяли выдавать прорабам и то были недоразумения. У нас, на Еврашке не было, здесь Крышкин педантичен, а на "Лисьей", "Суровой" и даже в "Сусумане" - сколько угодно.
   - Все равно, я один не пойду. Разреши взять с собой Соху. Не сомневайся, кубики выдадим.
   - Ладно, идите! Посылка в Каптёрке, а Каптёрка - возле медпункта, там спросите. Желаю успеха!
   - К черту! Как говорят студенты.
   Хотел сделать все, как сказал староста, - не получилось: утром в конторе не оказалось ни дежурного, ни Крышкина, ни самого документа.
   Околачиваться там по личному делу посчитал неудобным, ушёл на работу, лелея надежду, что бумажку с кем-нибудь передадут. Ждал весь день, но никто не появился. От нашего забоя до участка ближе и я решил плюнуть на все и идти за посылкой без документа. Весь этот день работали, сокращая перекуры, и пошли с Сохой ещё засветло. Решение мое было опрометчивым и могло обернуться серьезными осложнениями, но это я понял уже в дороге.
   Другой на месте Сохи мог не согласиться сопровождать меня, тем более что по натуре он - изрядный трус. К моему счастью, он до сих пор слабо разбирался в нашей действительности и это мне помогло. Шли мы торопливо, стараясь проскользнуть незаметно мимо забоев, помогали высокие снежные валы по краям дороги.
   Но вот подошли к границе прорабства, перед нами последний подъём, здесь недавно застрелили Гришку Яценко, державшего экзамен на вора, - о нем расскажу ниже, - и дальше - широкая долина, с бегущей по ней уже "чужой" трассой, "чужими" насыпями. На сердце стало тревожно. "Эх, надо было днём сбегать в контору за документом!" - корил я себя задним числом. От Сохи беспокойство скрываю: не зачем пугать парня. Сколько могу убыстряю шаг, напарник лёгок на ногу, не отстанет. Кругом тьма, на небе ни луны, ни звезд.
   Оперативники выскочили из-за снежного вала неожиданно и в минуту мы оказались перед ними с поднятыми руками. К счастью, случилось это невдалеке от поселка, а опергруппа оказалась - "своя", из местной участковой охраны, так что по окончанию обыска мне удалось уговорить старшего сопровождать нас к начальнику лагеря. Не промерзни ребята в своем секрете и не будь они рады любому предлогу, чтоб зайти к себе в охрану погреться, наш арест мог иметь иное продолжение.
   Нам повезло и дальше: начальник лагеря находился в своем кабинете и беседовал с местным старостой, оба весело улыбались и их хорошее настроение сулило нам успех. Начальник - мужчина лет сорока, высокого роста с удлиненным лицом, одетый в военную гимнастерку без знаков различия, произвел на меня хорошее впечатление и это вселило надежду, что наш пустяковый случай закончится благополучно.
   - Разрешите доложить! - козырнул ему приведший нас оперативник.
   - Докладывай, что там случилось! - сказал с любопытством разглядывая меня, вошедшего первым и прикрывшего Соху. За посылкой иду я!
   - Задержали двух беглецов, документов при них никаких. По их легенде идут с соседнего прорабства за посылкой, очень просили доставить их к вам.
   - Так уж и беглецы. Кто вы и откуда и почему без документов?
   - Мы с Еврашки. Я - звеньевой, фамилия моя Саркисов. На моё имя пришла посылка и староста Поляков сказал, что по вашему указанию я должен за ней явиться лично на дистанцию. А это - мой напарник по звену, Соха. Ему разрешено сопровождать меня - и я отодвинулся, давая возможность рассмотреть моего товарища.
   - Ну, а пропуск, телефонограмма, наконец какой-нибудь другой документ.
   - Виноват, - гражданин начальник, - мне подготовили копию, но утром в конторе я его не нашёл, а вечером возвращаться на прорабство не захотел, не учёл, что могут быть серьезные осложнения - каялся во всю.
   - Фамилия прораба?
   - Крышкин Вадим Калистратович.
   - Начальник лагеря? - спросил про себя.
   - Иванов.
   - Осведомлены. Ну, а чем вы подтвердите, что - не бездельники, не лодыри. Вы же знаете, что посылки мы выдаем только хорошим, честным работягам. Этого я не знал и не учел.
   - Вы можете идти, - сказал оперативнику - Оставьте их нам.
   - Служебных удостоверений или справок об ударничестве нам не выдают, значков не вешают. Действительно не знаю, чем могу подтвердить, что наше звено на Еврашке не в числе отстающих.
   И тут меня осенила мысль: - Разве вот этим! и я отстегнул от пояса кисет с махоркой и подал его Иванову.
   - Ты что угощаешь меня твоей махоркой? - удивился он, взглянув на старосту.
   - Нет, гражданин начальник, я вам показал Красный кисет, выданный нашему звену по итогам за неделю.
   При слове Красный кисет мои собеседники переглянулись и некоторое время молча и с удивлением рассматривали мой экспонат, вертели его из стороны в сторону, расшнуровывали, вынимали содержимое.
   - Красный кисет! Интересно. Я слышал об этой самодеятельности Крышкина и вот увидел воочию, что это такое - задумчево говорил Иванов.
   - Нашили, понимаешь, из трусов мадам Крышкиной эти мешочки и строят насмешки над соревнованием. Нужно это запретить - с неприязнью сказал его собеседник.
   Мне не понравился его выпад, и я вступился за наше прорабство:
   - Трусы тут не причем. Вы видите, что кисет сшит из платья. Жена Крышкина пожертвовала его на общее дело. И никаких насмешек здесь нет и быть не может: за этот Кисет мы должны и даем по полторы нормы в течении недели и бываем рады получить его.
   - Ладно, ладно - примирительно сказал начальник лагеря. - Ну, и как? вам каждую неделю выдают новый Кисет?
   - В конце недели мы возвращаем освободившийся Кисет в Каптёрку и, если по показателям нам полагается, мы получаем его с новым содержанием.
   - В общем ты нас убедил, и мы все поняли - засмеялся Иванов. - Остается проверить есть ли тебе посылка. - Обращаясь к старосте, сказал: - Виктор, сведи их в Каптёрку и проверь. Если все так, как он говорит, выдай обеим пропуск на обратный путь!
   Дальше все шло как по писанному: посылку получили без задержки, в ней все оказалось в целости. Дневальный заведующего медпунктом, Корнилов, присутствовавший при осмотре посылки, сбегал в медпункт и вернулся с буханкой хлеба и двумя пачками махорки, надеясь обменять их на банку какао со сгущенным молоком для своего патрона. Но в эти дни звено не нуждалось ни в том, ни в другом и я отказался. Другое дело, если б Корнилов пришел сам.
   Кстати, Александр Александрович Корнилов совсем недавно перевелся с Еврашки и мог бы подтвердить мою личность, но я как-то упустил это из виду. Хорошо, что выручил Кисет.
   Выходя за ворота лагеря, мы столкнулись с оперативником, доставившим нас в лагерь, и он по секрету сообщил, что по дорогам дистанции рыщут на машине оперативники горного управления и, если бы мы попали к ним в руки, они бы завезли нас в Ягодное. А теперь мы можем возвращаться спокойно: уголовники по трассе не шастают, сидят в бараках. Сообщение пришлось нам по душе. Я мало верил, что эта машина так уж здорово напугает уголовников, но все же шансов благополучно вернуться на прорабство стало больше.
   Только сейчас до сознания Сохи дошло, какой опасности мы подвергались, идя поздно вечером по безлюдной трассе и он перепугался задним числом.
   - Николай, а кто же мог напасть? Ведь нас знают все уголовники из того барака!
   - Фокус в том, что уголовники стараются не гадить там, где едят. Наши - шныряют на трассе у Суровой и Сусумана, по нашим же дорогам рыщут их коллеги с Лисьей - "успокоил" я его.
   И все-таки мы благополучно добрались "до дому".
  
   Глава 6.11 Развод по Крышкински
  
   Крышкин до самозабвенья любил проводить утренний развод, не передоверяя это ответственное дело никому, а его получасовые, а иногда и часовые речи, тщательно им подготовленные и произнесенные с известным артистизмом, были притчей во языцах по всей трассе от Сусумана до Лисьей. В кромешной тьме морозного зимнего утра, когда за 5-10 минут человек промерзает до костей, он заставлял нас плясать по полчаса, рисуя необычайные картины, ожидающие тех, кто будет выполнять ежедневно по полторы-две нормы. Самое интересное, что разводить нас не было необходимости: каждое звено работало в своем забое и отлично знало куда идти и что делать.
   Одним, не особенно прекрасным декабрьским утром, когда неприятный лязг рельса возвестил "подъём", барак зашевелился, как потревоженный муравейник, захлопала единственная дверь, пропуская мощные волны холодного воздуха. Те, кто побывал на улице с восторгом оповещал барак, что воздух от дыхания не только гудит, но еще и свистит. Насчёт температуры за стенами барака мнения разделились: одни соглашались на шестьдесят, другие уверяли - все шестьдесят пять. Население барака оставалось в сомнении, пока не получили подтверждения от вернувшихся с завтраком. Они доложили, что Крышкин при полном параде дежурит у градусника и выщипывает мох из стенок, чтоб конторским теплом согреть спирт термометра. Теперь уже никто не сомневался, что на развод пригласят с опозданием и день фактически должен быть актированным, то есть по инструкции ГУЛАГа людей на работу выводить нельзя.
   Те, кто посмелее залезли под одеяло, не одеваясь - досматривать прерванные сны, я же предпочитаю выполнить до конца сложный зимний туалет и в нём возлежать поверх одеяла, предаваясь приятной дремоте. Следующий сигнал рельса - "на развод!". Он всегда неожиданный, даже когда его ждешь, и всегда неприятен, особенно когда на дворе сильный мороз. В это время года здесь, по соседству с Оймяконьем солнце из-за горизонта не показывается, только окрашивая восточную часть небесного свода в цвет расплавленного золота.
   Выходим на развод, строимся, не спеша, как бы нехотя, затянуть бы развод до конца рабочего дня и сразу - в барак. Некоторые бурчат: "Уж лучше бы с утра, а то полдня прошло - иди на работу." Такова непонятная психология нашего брата. Казалось бы что нужно: отдохнули в бараке, пробежишься до забоя, поработаешь пару часиков и шабаш.
   Крышкин со своей свитой не заставил себя ждать. Вот он, одет как всегда тщательно: туго подпоясанный ремнем полушубок, через плечо неразлучный офицерский планшет, на голове поверх шапки натянут толстый шерстяной лыжный шлем, на руках меховые, отороченные по краям и расшитые рукавицы-крагги до локтей.
   Трибенок не поленился выйти вперед, чтобы встретить прораба вопросом:
   - Гражданин прораб, а зараз пятьдесят сим?!
   Но Крышкин легко парирует:
   - Во-первых - пятьдесят шесть, а во-вторых, пока здесь работаем
   - Они работают! Шо це за робота? - возмущенно бормочет Трибенок, отступая в лоно своего звена.
   А Крышкин без промедления начинает свою обычную прочувствованную речь. Я заметил, что он никогда не обращается к нам "Заключенные" или "граждане заключенные", всегда начинает свою речь, избегая обращения. Так получилось и сегодня.
   - Утром я был на кухне, наблюдал за раздачей завтрака и, представьте себе, некому было давать второе: почти все звенья не выполнили план. От завтрака осталась целая кастрюля прекрасной гречневой каши с маслом и луком.
   "Тронную" речь Крышкина всегда довольно зло, но со знанием дела комментирует "галёрка", вот и сейчас оттуда несутся реплики:" Выписано - отдай!", "Жри сам, такой сякой!" и подобные другие. Не знаю изолирует ли уши прораба от этих выкриков толстый шлем или, что вероятнее, он не считает их достойными внимания, но он невозмутимо, с потрясающей наивностью продолжает:
   - Пришлось отправить кастрюлю каши домой, и мы с Ниночком с трудом ее доели.
   Это переполняет чашу терпения галёрки - сквозь гогот и ржание слышны выкрики: "Чтоб ты подавился кашей с луком!"," Вместе со своим Ниночком!", ну и не воспроизводимые тоже. Что можно ждать от этой галёрки? Другое дело передовые звенья, их ряды терпеливо стоят во главе развода и слушают разглагольствования.
   - А вот звенья Конради, Соболя, Мушкудиани и другие получили не только кашу, но и по целой селедке астраханский залом. Они выполняют норму и всегда сыты - с большим подъемом продолжает Крышкин и немедленно требует подтверждения: - Ты сыт, Мушкудиани?
   - Сыт, гражданин начальник - и его могучий голос раскатывается руладами в морозном воздухе.
   - Как не быть сытым? вчера стаскал в Разведку, сменял на хлеб и махорку еще одно одеяло - ехидно пояснят с галёрки.
   - Зачем говоришь неправду? - поворачивается к ним обиженный звеньевой и трясёт в их сторону могучим кулаком. В ответ слышен смех.
   Но, как говорится, Моська лает, а караван идёт.
   - Мы вчера советовались: не посадить ли звеньевых в изолятор? Но мои помощники заверили меня, что нормы сегодня будут выполнены всеми звеньями и я с ними согласился. Звеньевые оцените это: вы спокойно спали в теплом бараке, и сегодня организуйте работу на план. Вот учтите сейчас одиннадцать, через полчаса вы будете в своих забоях, и никто вам не помешает до вечера хорошо поработать. Воздух хорошо прогрелся. Смотрите, я уже без рукавиц <тут прораб выдергивает на минуту руку из рукавицы и демонстрирует ее разводу>- совсем тепло.
   "Может ты нам еще голый зад покажешь" - острит галёрка под аккомпанемент ржания.
   - Вы можете даже выполнить недоданные за неделю кубы.
   В ответ сзади слышится голая площадная брань. Но тут Крышкин подает свой главный козырь:
   - Вчера в Каптёрку привезли шевиотовые бушлаты с хлястиками и кокосовыми пуговицами очень изящного фасона, и я разрешил Каптёру заменять ими старые полупальто тем звеньям, которые буду давать по полторы нормы.
   Галёрка озадаченно молчит.
   - А теперь, звеньевые, разводите своих рабочих по забоям и обеспечьте выполнение не меньше полуторных норм. У вас всё для этого есть.
   "Ври больше всё равно к черту посылать!" - справившись с замешательством, вновь включается в развод галеёрка.
   Крышкин закончил речь с поднятой рукой, картинно повернувшись, не уходит, а удаляется в контору, сопровождаемый десятниками.
   - Что-то сильно подсократил сегодня свою речь, наверное, замёрз замечает Конради.
   - Просто не хочет помешать нам выполнить за полдня полторы нормы. - Смеюсь я.
   Промёрзнув на разводе, работяги бегут по трассе чуть не вприпрыжку, мечтая поскорее развести костер и обогреться. Кое-кто из лагерников пытался прорваться в барак, но староста не дремал и " номер у них не прошел."
   К слову сказать, Крышкин специально не упомянул, что бушлаты с хлястиками и кокосовыми пуговицами оказались маломерками и годились разве что семиклассникам.
  
   Глава 6.12 Гибель Яценко
  
   С работы не шли, просто бежали, подгоняемые крепчавшим с каждой минутой морозом, а по бокам, спереди и сзади в сумеречном морозном тумане скользили неясные тени, это двигались рабочие из других забоев. От нашего дыхания воздух гудит, свистит, шелестит за спиной, как будто сыплет мелкий льдистый снежок. Все время прихватывает то щеки, то нос, особенно когда на излучине реки чувствуется легкое дыхание ветра. Вот опять на щеке - как бы кусочек кости, быстро оттираю рукавицей, в самой рукавице - лед! Руки, главное - руки, они не согреваются на самом быстром ходу. Когда замерзают руки, начинает болеть сердце. Скорее бы в родимый, тёплый барак!
   В него мы ворвались в клубах морозного пара и сразу к раскаленным до красна бокам железных печек-бочек. Наконец-то! Какое счастье! А дверь хлопает непрерывно, стреляя в барак клубами морозного пара. Это врываются, вбегают, вваливаются работяги и все тотчас - к печам. На какое-то время обе печи оказываются изолированными плотными кольцами закутанных, замотанных, похожих на чучела людей. Они отогревают руки, блаженно улыбаются, оттаивают лед на усах, бороде или срывают намерзшие сосульки, разматывают с себя полотенца, обрывки одеял, разные тряпки, веревки, шнурочки, возникая перед окружающими в нормальном виде, как Афродита из морской пены. Было чучело и вот появился человек. И хотя после рабочего дня, проведенного на большом морозе, человек чувствует себя будто его били палками, главное - день позади, а впереди - долгая ночь в тёплом бараке, и очередная схватка с колымским морозом прошла без потерь.
   Теперь можно заняться умыванием, ужином и беседой до вечерней поверки, а она в такие морозы проводиться в бараке. Еще немаловажное развлечение - попить ледяной воды и в тепле покурить махорочки. Курить стараемся у дверок печки и тогда дым стремительно втягивается в поддувало.
   Сегодня не моя очередь идти за ужином, и я отдаю Сохе свой котелок и сумочку под хлеб, а сам в нижней рубашке выскакиваю из дверей и старательно тру лицо и руки колючим, как битое стекло, снегом. Заканчиваю вечерний туалет у горячей печи, используя вафельное полотенце, исправно служившее днем шарфом.
   Иду к дверям, где огромная бочка наполнена льдом. Рядом с ней рабочее место дневального Мочеидзе. Он терпеливо молчит, пока я выдавливаю изо льда первую кружку воды и какой воды? необыкновенно вкусной, даже сладкой, но только моя кружка гремит о лед второй раз, он не выдерживает:
   - Слушай, воды мало, другим не хватит. Зачем пьешь так много?
   Вода мельницы ломает.
   Я не понимаю, почему так хочется пить, будто мороз выдавил из моего организма всю воду. Если меня не отогнать от бочки, я выпью пять-шесть кружек кряду. Но от выпитой кружки воды на меня нападает неприятный сухой кашель. Я извиваюсь здесь у бочки, напрасно пытаясь откашляться.
   - Видишь, что я сказал? Не пей вторую кружку, не пей! Иди к печке, подыши теплым воздухом! - это, опять Мочеидзе.
   Этот кашель не от воды, здесь все кашляют по ночам из-за промороженных бронхов, прихваченных морозом верхушек легких. Делать нечего, иду к печке, беру у Сохи котелок с баландой и ставлю на верхние нары, пока освободится хоть одно место на печи, чтоб хорошо подогреть. У нас ужин - процедура не простая: у кого имеется мука, забалтывают в полученную кухонную бурду горсть муки, другие кипятят ее с покрошенным хлебом, есть и любители поджаренных хлебцев. Каждый по-своему с ума сходит.
   Только закончил ужин, как снова нашел меня дневальный:
   - Саркисов, почему не пилишь дрова?
   - Да отстань ты, ради всего святого! не наша сегодня очередь, ищи Семена, а мы в очереди за ним.
   - А где Конради?
   - Придет, напилим. - отвечают из его звена.
   Вбегает Васька Брель и, сбрасывая ватник, начинает рассказывать:
   - Кобылий-то сон стоит под градусником в шлеме и при планшете и что-то шепчет, никак молится, чтоб к утру потеплело. Сейчас то пятьдесят девять. Говорю ему: "Нечестно выщипывать мох, лучше б развели костёр." А он говорит, что уже проверял: мох при таком морозе натягивает всего на полградуса. Вот это Крышкин.
   - Значит завтра развод - не раньше одиннадцати, можно будет поспать. А тут обходчик Мамедов: "Вам хорошо, будете спать в тепле, а мне сейчас на всю ночь - на трассу. Как подумаешь, душа стынет."
   - Бери с собой котелок с углями.
   - Да и так беру, да разве на такую ночь хватит?
   Тоже работа собачья! замерзнет когда-нибудь на трассе, и никто не поможет. Уж лучше в забоях с людьми.
   Ужин постепенно заканчивается, работяги пристраивают к печи свои бурки и многочисленные тряпки и начинается шумный разговор. Один Мушкудиани чего стоит! Рассказывает что-то Мочеидзе через весь барак. Там в кружке поют песни: украинцы - только минута тепла, и они уже поют! Здесь Кулиев объясняет, как надо жарить шашлык по-карски, на угольях. Кто-то треплется о своих любовных похождениях, да с такими интимными подробностями, что слушатели ржут от восторга. Всего четверть часа перед сном, не больше, а наслушаешься чего хочешь!
   А я лежу на верхних нарах поверх одеяла в одном белье, слушаю привычный шум барака и вспоминаю две зимы на приисках, где жили в оледенелых не только снаружи, но и изнутри палатках и думал: "Какое здесь счастье!" Все познается в сравнении!
   И вот в этот самый счастливый для жителей барака и шумный час на верхотуру взобрался Гришка Яценко и лег рядом на постель Степаныча, задержавшегося внизу. Это молодой, крепко сбитый спортивного типа парень, лицо волевое, красивое. Встречал я его летом на Сохатинной, где работали тогда парами, мы с Сохой, он с Федорчуком. У них было довольно оригинальное содружество: Гришка весь невероятно длинный рабочий день сидел на борту забоя и болтал ногами, Федорчук работал и за него, и за себя и получал за это его пайку-семисотку. Нам тогда давали ежедневно 300 граммов ларькового хлеба, у многих не было 30 копеек, чтоб его выкупить, и они отдавали хлеб из половины, так Яценко, которому родные регулярно посылали деньги, выходил из положения, чтоб самому не умереть от голода.
   - Возьмешь у меня мешок черняшки? сброшу, где тебе надо.
   Вроде он сам на машины не скакал. Что же это может быть: или он для кого-то старается или заигрался в карты, нужны деньги. Может решил стать заправским вором? Парень этот почему-то мне нравится и именно поэтому я не хочу становиться его первым клиентом.
   - Что молчишь? Неделько снял вам мешок месяц назад, вы или сожрали его, или доедаете. Недельке сейчас в картах фартит, он не полезет для вас за 70 рублей. Говори возьмешь или нет? Согласен деньги подождать.
   Продолжаю молчать, думаю, как поступить: мука мне действительно нужна, но запрягать в эту операцию Григория я не могу.
   - Сколько будешь молчать? - прошептал он уже с раздражением. - Мне не доверяешь? Так ведь я никого из фраеров не подводил.
   - Фраеров? А ты кто? Вор что ли?
   - А кто же? Я по пятьдесят девятой, бандит еще с воли.
   Вот оно что! Затесался в звено к ворам, расхвастался, что бандит еще с воли, теперь они требуют доказать делом. Может и не совсем так, но наверное - что-то в этом роде.
   - Послушай, Гришка, не морочь мне голову. Статья статьей, да у тебя пункт 3, литер В. Ты - аварийщик и никогда ни вором, ни тем более бандитом не был. На Сохатинке блатной мир тебя не принял, это мне говорил Гришка-сапожник, а он у них один из вожаков. Они в тебе нутром чувствуют чужого, для них ты слишком умен, да и слишком хорош. И незачем тебе к ним лезть: сейчас ты скинешь мешок, а завтра придется показывать бандита, пошлют кого-нибудь зарезать. Неужто не понимаешь.
   Для него разговор принял неожиданный оборот и какое-то время он молчал:
   - Что я, по-твоему, должен с вами, контриками якшаться?
   - Зачем с контриками? Ты - бытовик, вот и води компанию с бытовиками. Кстати, ты, наверное, окончил семилетку?
   - Восемь классов.
   - Тем более. Каким же нужно быть ослом, чтоб с твоим сроком лезть в такое грязное дело: поймают еще пятерку дадут и пойдешь на всю жизнь с ворами по тюрьмам.
   Хотелось сказать ему многое, но чувствовал, что душой он не принимает моих нотаций. Может быть уже обещал звену или для себя решил стать вором, захотел проверить себя, убедиться, что - не хуже любого вора.
   - Вы считаете, что воры воруют, они - плохие! А вы чем лучше? покупаете и едите ворованное.
   Защитная философия воров: раз в лагере широко пользуются их услугами, значит они нужны всем, значит их профессия не хуже других. Именно это и было нашим уязвимым местом: мы - потребители краденных продуктов, отвечаем перед законом наравне с ворами. Создавая спрос, мы толкаем воров на преступление. Но и альтернативы этому нет: нас посадили на голодный паек, лишили возможности прикупить себе продукты, необходимые для тяжелой работы на морозе. Не купи муки - звено не сможет работать, работяги попадут в слабосильную команду и тогда - гибель! А ему говорю:
   - Голодный может не только купить краденое, может сам украсть, но вором он от этого не станет. Воровской мир, это - целая философия паразитизма, тунеядства, предательства, отказа от человеческой дружбы. Там на Сохатинной, ты отлично мог работать, хотел работать, но сел на спину Федорчука и не работал. Понимал, что к ворам путь через это самое тунеядство. И еще многому тебе придется научиться: делать подлости, стать жестоким. Легче отойти от воров, пока еще не поздно!
   - Все - демагогия и ты сам перед собой виляешь: хочешь и наживку съесть и на крючок не устроиться. Нет, если считаешь себя честным, то умри с голоду, но не воруй, не покупай краденого. Вот тогда я и послушаю, что ты мне скажешь. А муку ты возьмешь не у меня, так у другого.
   И он спрыгнул с нар, оставив у меня на душе очень неприятный осадок. Прошла поверка и, укладываясь спать, я поделился с другом содержанием своей беседы с Яценко. Строганов сформулировал свою точку зрения так:
   - Наш труд не оплачивают должным образом. По Марксу, у нас отнимают необходимый продукт и этим заставляют брать плату за труд самим, ответственность за это несем не мы, а те, кто нас грабит.
   Он был прав, но настроение от этого у меня не улучшилось, я так и уснул с чувством совершаемой мною гадости.
   . . . .
  
   Рано утром в бараке начался шум. Пришел Мамедов и сказал, что убит Яценко, пуля попала ему прямо в лоб. На все вопросы Мамедов качал головой и повторял: "Убит Яценко. Хороший Гриша убит." Постепенно из него вытянули кое-какие подробности трагедии. Яценко выбрал крутой и длинный подъём далеко, у самой границы прорабства, когда подошла машина с мукой, он пропустил её на подъем, скинул валенки <они остались лежать сбоку от трассы, где он караулил свою добычу> остался в туго замотанных портянках, обвязанных шнурками, и погнался за машиной. Догнав машину, сбросил рукавицы и, по-видимому, поднялся над задним бортом и здесь его настигла револьверная пуля, попавшая прямо в лоб. Всё это подтвердила вызванная с участка комиссия.
   До Яценки сбрасывали сотни мешков и не было случая, чтоб кого-то застрелили, а тут все заранее продумано, операция отлично подготовлена и вот, пожалуйста, человек погиб. Обсуждая обстоятельства гибели, все пришли к выводу - пуля револьверная, значит стрелял офицер и сидел в кабине. Григорий не мог не видеть его, освещенная кабина ночью отлично просматривается. Очевидно, парень долго ждал машины, сильно закоченел и, не желая возвращаться ни с чем, пошел на риск. Пассажир не мог видеть налетчика, но зная, что на крутом и длинном подъеме налёт вполне возможен, на всякий случай встал на подножку и тут увидел поднявшуюся над бортом голову. Стрелял он отлично.
   Для жителей барака осталось загадкой, для кого он сбрасывал мешок вдали от рабочих забоев, там он никому не нужен. И еще одно обстоятельство: в кармане у него нашли деньги, он не нуждался. Зато об этом знал я! Я толкнул его на тот подъем, дай я ему свой заказ, и он вероятнее всего остался бы жив: избрав для налета место возле наших забоев, он мог не встретиться с роковой машиной и сидящим в ней офицером. Почему я хотел решить вопрос за него, совершив один-два прыжка, он скорее всего понял бы, что это не его занятие, отказался бы от бредовой идеи стать большим вором. Не хотел я видеть его бандитом, он и так не мог им стать, не мог пойти на убийство. Просто мне не нужно было драматизировать ситуацию и дать событиям развиваться в своем русле.
   Николай Степанович пытался меня успокоить, но я переживал тяжело гибель этого парня. Ведь я последний, кто говорил с ним перед выходом на "дело", сказал ему много, но не сказал единственно нужного слова и стал виновником его гибели. Дно ада вымощено благими намерениями, положил в это адское дно, и я свой камень.
   Интересна реакция блатных. Глущенко сказал:
   - Все лезут в воры! Вор, это - профессия, это и тяжелый и опасный труд! Не умеешь воровать, иди в забой, кайли!
   Спустя какое-то время вызвал меня на вахту теперь уже командир охраны Королев, дал прочесть письмо матери Яценко, адресованное начальнику лагеря.
   - Говорят, в тот вечер ты разговаривал с ним последний, а она как раз и просит разыскать такого человека. Что он тебе говорил?
   Бедная мать, трудно было читать её письмо: она добросовестно отрывала от своей заработной платы и посылала ему деньги, хотела облегчить отбывание срока. Откуда было ей знать, что использовал он их во вред себе. Они не сообщили ей обстоятельств его смерти, объяснили несчастным случаем, соответственно и я посчитал излишним рассказывать о содержании нашей с ним беседы в тот роковой день.
   Самой трудным оказалось удовлетворить последнюю просьбу матери: установить на его могиле надгробье, но Королев обещал с наступлением теплых дней сделать и это.
   Так закончилась история человека, которому, несмотря все его желание, не суждено было стать вором.
  
   Глава 6.13 С Новым Годом!
  
   Зашел староста, начал готовить барак к вечерней поверке, звеньевым крикнул:" Давайте в контору, на посиделки!" - так мы именовали наши производственные совещания. Кто-то посмеялся:
   - Крышкин хочет, чтоб Новый Год вы встретили в кандее.
   - Наверное захочет пожелать, чтоб в новом году все звенья давали выработку - поправил его другой.
   Неужто и вправду поздравит с Новым Годом? - гадали звеньевые, пробираясь к конторе в кромешной морозной тьме, иначе зачем мы там могли понадобиться: десятники закрыли сегодня всем по выработке. В конторе было не как обычно: чисто и празднично, прорабский стол застлан кумачом, в центре его - Крышкин, пооберуч - десятники, дальше - начальники поменьше: новый лекпом Крок, надзиратель Королев, Каптёр Коломейцев, инструментальщик Буэль, сидит и нарядчик, его мы редко встречаем на посиделках, пишет он то, что скажут ему десятники и норму ставит по их указанию. У кого была тревога рассеялась: видимо будут поздравлять. Это - совершенно необычно, но от Крышкина можно ждать чего угодно.
   Пригласили присесть. Располагаемся кто где, на лавке, а кто и на "прилавке" <барьер>, но большинство по привычке пристраивается на полу, там и попрохладней и, главное, не так на виду. Минута молчания. Трибенок по обыкновению пытался задать начальству какой-то каверзный вопрос, но так и застыл с открытым ртом. Поднялся Крышкин, картинно оперся руками о покрытый кумачом стол, обвел всех торжествующим взглядом и прочувствованно сказал:
   - Прорабство "Еврашка" выполнило годовой план по строительству земляного полотна автодороги на сто и одну десятую процента!
   Тут десятники, Смирнов и Гуртовой переглянулись и улыбнулись друг другу. Что они хотели этим подчеркнуть? Между тем Крышкин продолжал очень вдохновенно:
   - Начальник участка, товарищ Кузьмин поздравил всех нас с этой большой победой и пожелал дальнейших свершений в Новом году!
   Все радостно зашевелились, кто-то крикунул: "Ура!" Остальные зааплодировали. В ответ Крышкин с улыбкой поблагодарил нас за работу и просил передать поздравление и благодарность всем рабочим наших звеньев и пожелал в Новом году стабильно выполнять нормы на земработах. Мы еще раз довольно дружно крикнули "Ура!" и замерли в ожидании, что будет дальше. А дальше... поднялся десятник Смирнов и предложил всем присутствующим выйти на трассу и помочь обходчику Мамедову ликвидировать автомобильную "пробку", образовавшуюся у Большого подъема.
   - Чтоб водители не проклинали нас, строителей в новогоднюю ночь - вставил Гуртовой. Будьте очень осторожны, наблюдайте друг за другом, чтоб не было обморожения. Сейчас мороз свыше шестидесяти и продолжает крепчать. - напутствовал новый лекпом.
   - О це подарунок к Новориччю! - буркнул Трибенок.
   Перспектива снова одеваться и идти работать никого не прельщала, но дело, есть дело. Раз надо, значит надо. И все-таки из конторы вышли в приподнятом настроении, с шутками и веселым смехом. Ведь хвалят и поздравляют нас не каждый день! На Колыме за три года это было впервые. Молодец, Крышкин, устроил и нам новогодний вечер.
   Настроение несколько подпортилось, когда всей гурьбой, одетые как на работу, подошли к тому злополучному подъему. Показался он теперь и длиннее, и круче, чем всегда, а накатанные до зеркального блеска колеи были к тому же притрушены скользким свежим снежком.
   Внизу у подъема стояла очередь автомобилей с грузами для тайги, были тут и бензинки и вновь появившиеся газгены, работающие на дровяной чурке.
  
   0x01 graphic
  
   У таких по бокам кабины смонтированы два объемных бункера-генератора, в которых сгорающая при недостатке воздуха чурка вырабатывает газ. Группа водителей грелась у разожженного для них обходчиком костра. Сам Мамедов метался по подъему с лопатой в руках, но одному выправить положение было трудно, а машины все подходили, как будто где-то прорвало шлюз. Конечно же водители костили на чем свет стоит наше дорожное строительство, но, увидев идущую армию рабочих с инструментом на плечах, дружно нас приветствовали. Картина в общем для нас не новая.
   Мы, перво-наперво, обступили хиленький костерок, разорили водителей на махорочку и закурили. Надо было решить, как организовать работу, чтоб быстро выправить положение и убраться в барак. Как всегда, самое толковое предложение дал Семен Конради:
   - Поделим подъем на участки, каждый возьмёт на урок. За полчаса раскайлим все полотно и слегка подсыплем грунтом, запасенным на бровке. Мамедов пусть принимает у каждого готовый участок.
   Лидерство сразу захватил Мушкудиани:
   - Все за мной! Отмерю каждому участок и себе возьму на самом верху. Николай, ты будешь первым. - и отмерил мне первые 15 шагов.
   Урок, есть урок. Так бы мы толкались здесь чёрти сколько, а сейчас каждый не хотел ударить лицом в грязь и старался вовсю перед другими. Кайла застучали, а водители схватились за лопаты, помогая очищать подъём.
   Один из водителей выскочил из машины и закричал:
   - Ребята 12 часов по хабаровскому времени. Родился Новый Год. Ура!
   Водители кинулись к своим машинам, злополучный подъем огласился автомобильными гудками и криками: "С Новым Годом!". К общему веселью присоединились и звеньевые. Так случайно и мы встретили наступивший, новый 1941-й. Знать бы, что это будет за год, мы бы его не встретили и не пустили бы в историю.
   А со мной на подъеме что-то произошло: мне не хватало воздуха, я ловил его ртом, как рыба, выброшенная из воды, но бесполезно - задыхался совершенно. Меня мучило удушье, а более - страх удушья. Я останавливался, стараясь справиться со своим состоянием, но какие-то спазмы давили грудь. Первым мое состояние заметил Брель:
   - Скорее к костру, глотни теплого воздуха!
   Безнадзорный костёр угасал, красные угли среди серого пепла выглядели грустно. Я нагнулся пониже и изо всех сил вдохнул теплого воздуха. Стало легче, исчез страх удушья, а с ним и спазмы груди. Ребята помогли закончить участок.
   А водители уже разогревали машины, пытались шевельнуть их с места, но лысая резина промерзла насквозь и буксовала, как говорится, на ровном месте.
   Ребята подмогните малость, толкните. - попросил водитель первой машины. Машину вмиг облепили, приткнулся кто, где мог. Слышится вечное: "раз, два, взяли!", машину раскачивают все сильнее и вот мотор уже ревет натужно, а как ему не реветь, когда на улице 61 градус? машина медленно взбирается на подъем. Водитель приоткрыл дверку, кричит: "С Новым Годом, дорожники!"
   С нашей помощью выбираются на бугор другие, машина за машиной. Водители счастливы, перед ними свободная трасса, каждый что-то кричит нам, стараясь выразить свою благодарность. Сколько еще впереди таких подъемов, больших или малых и каждый надо преодолеть на пути до Сусумана, Нексикана, Аркагалы, Кадыкчана, а может быть и дальше и на чью помощь может рассчитывать водитель на таежных трассах в лютые зимние морозы?
   В середине очереди стоит мощный "Драмадер", в кузове 105 мешков муки. Водитель никак не запустит мотор. Задние машины обминают его, одна за другой, а молодой горячий грузин клянёт свой мотор на всех языках. Наконец он подбегает к капоту, бьет его головой, потом расшаркивается перед своим Драмадером и шепчет в ярости: "Господин газген, пожалуйста, я тебя очень прошу!" и снова бодает головой капот. Звеньевые хохочут, но вот подбегает Мушкудиани, с трудом оттаскивает своего земляка от машины, в волнении говорит:
   - Зачем ты бьешь его? У тебя чурка негодный, надо пилить сухой дрова!
   Конради лезет в кузов, развязывает два мешка с чуркой. Да она не только сырая, но и гнилая, опытный водитель такую не возьмет в дорогу. Нужна сухая лиственница. Мамедов знает на трассе все сухие деревья. Семен с Мушкудиани скатываются с откоса, уходят в ночную мглу. У запасливого обходчика где-то спрятана пила, он выносит ее под мышкой и вот уже те возвращаются: раскачали и сломали на корню трехметровую сухую, пресухую, лопнувшую повдоль древесину; пилим по очереди. С такой чуркой газген поползет на самый Эльбрус. Водитель плачет от счастья, сотню раз жмет руку своему спасителю. Да, Мушкудиани в этом не откажешь, всегда первым кидается на выручку знакомому и чужому.
   В ожидании своей очереди стоим с Брелем у теплых бункеров машины, греем рукавицы, они шипят, а мы вспоминаем. Он спрашивает: "Где ты был в эту ночь в прошлом году?" Я вспоминаю Тасканскую ветку дороги, прииск Бюченах. Жили мы там дружно, весело и сытно, но новогоднюю ночь проспали, забыли. Как пришел сороковой год просто не заметили: встали утром, а он у нас в бараке!
   - Нет, это не годится, - говорит Василий. - Лучше уж работать всю ночь, но почувствовать: идет Новый Год.
   - Кто его знает, каким будет этот год. Старичок, ты был для нас неплохим. - рассуждаю вслух.
   - Новый будет еще лучше! - уверенно говорит Брель, он - оптимист.
   К подъему подходит новая машина, водитель пытается притормозить, предложить помощь, но все дружно кричат и машут руками. Мамедов заскакивает на подножку, и машина ползет мимо нас и вот она уже на бугре. Мы вздыхаем с облегчением.
   Наш газген тоже ревет, водитель кричит от восторга:
   - Вай, газ есть! Какой газ!
   Он хочет кого-то отблагодарить, вынимает деньги. Мушкудиани отталкивает его руку: "Обижаешь!", захлопывает дверку и наваливается на машину всем корпусом. Мы облепляем её со всех сторон. Опять слышится: "Раз, два, взяли!" Но нас осталось мало, часть уже ушла в барак, не захотела досмотреть до конца новогоднее кино, а машина тяжелая и морозоустойчивой резины у колымских машин еще не было. Качаем её вперед-назад и покрышки слегка разогревшись, цепляются. Газген ползет на подъем
   - Тысячу спасибо!! С Новым годом! Пусть он будет для вас самым счастливым! и еще что-то по-грузински, это - персонально Мушкудиани.
   Мы тоже кричим ему, каждый свое и поворачиваемся в сторону барака. Все-таки как хорошо, что человеку не дано знать будущего! Спешим в барак. Ночь удивительно тихая, на небе ярко сверкают звезды, еле заметно мерцают сполохи северного сияния, рвётся к небу дым из барачных труб - к большому морозу! И на душе тоже покойно и светло: людям помогли, долг исполнили. Есть ли для человека большая радость?
   Перед нашим уходом Мамедов жалуется:
   - Вам хорошо, идёте спать, а мне снова в обход по трассе. Конради спохватывается:
   - Ах ты, бездельник! Ты еще вчера мог скайлить накат с подъёма, а теперь заставил нас работать ночью.
   Но у всех хорошее настроение. Будем долго вспоминать эту новогоднюю ночь, проведенную столь необычным образом.
   Она нам показалась счастливой.
  
   Глава 6.14 Превратности Судьбы
  
   Работяги частенько зло и грубо высмеивали длинные и довольно бестолковые прорабские речи на морозных утренних разводах. А вот сегодня развод прошел по другой схеме: Крышкин даже не взял слова, и многие об этом пожалели. Вместо привычной грузной фигуры прораба, перед строем вышел надзиратель и в туманных сумерках глухим голосом зачитал списки звеньевых, чьи рабочие "с сего часу" берутся под конвой". Их было немного, этих звеньев, всего семь или восемь: Брель, Трибенок, Коростылев и другие, но моя фамилия прозвучала первой. Очевидно, у составителей черного списка в отношении меня не было ни малейших сомнений. Такова моя "планида", как здесь говорят, сверкнула в темноте и снова поволокла меня по кочкам. Это конечно расплата за мои пункты пятьдесят восьмой статьи! Но при чем же здесь ребята? Теперь они будут жалеть, что пошли со мной в звено. Впрочем, при желании они могут перейти в бесконвойное звено, их видимо удерживать не будут.
   Минута шока прошла, наступившая было тишина взорвалась непристойной руганью. Поносили на чем свет стоит всех и вся. Надзиратель безуспешно пытался навести порядок. Мороз брал свое, нужно было побыстрее покинуть этот плац и шум стал постепенно стихать сам собой.
   Из группы начальствующих вышел вперед Степан Гуртовой:
   - Для удобства охраны, мы решили собрать все подконвойные звенья в одно место, так что с обжитыми забоями придется расстаться и начать перебазировку сегодня же.
   Тут вновь поднялся невероятный шум. Степан махнул рукой и крикнул, что развод окончен, звеньевым по списку остаться и подойти к нему, остальным расходиться по забоям. Развод как ветром сдуло, все кинулись на дорогу и растаяли в густом утреннем тумане. Я еле успел сказать Степанычу, что задерживаться здесь не буду, чтоб без меня ничего не предпринимали, костра не разводили, будем стремительно "сматывать удочки". На недоуменные вопросы звеньевых, Степан ответил раздраженно:
   - Задумка эта - не наша. Нас они застали врасплох, поменять что-нибудь не в наших силах. Ваша задача - не тянуть резину, быстрей перебраться на ключ "Тихий". Там на снегу увидите отметки: где чей забой, а вечером я подойду с конвоирами, там все и обсудим. Что из скарба не сможете захватить, сложите на кучу у вашего забоя, подвезем лошадьми.
   Тут Коростылев начал доказывать, что для прорабства будет выгодней дать нам пятидневку поработать в старых забоях и за это время врезать забои на ключе Тихом.
   - В чистом поле на семи ветрах мы не сможем дать ни кубика, это же не лето. - закончил он.
   - Ну на голом месте, так что? Это кому-то из вас впервой? А вот помочь себе можете только сами и чем раньше переберётесь, тем лучше.
   Крышкин подошел и решительно добавил:
   - Подконвойные тоже обязаны выполнять производственные нормы, без всяких скидок. Если звено придет в лагерь без нормы, звеньевые будут ночевать в изоляторе.
   От его слов нас передернуло: что ночевать в изоляторе придётся и не раз, все знали, а вот говорить людям об этом в такой момент... Звеньевые выбежали за зону чертыхаясь. Я догнал своих у забоя, план во всех деталях сложился:
   - Быстрей, быстрей, костер не разводить, время не терять, всё в темпе, тачки к выходу, всё складывать на них. Всё в темпе!
   Работали слаженно, Соха бегал и кричал: "Давайте в темпе!" - ему это выражение понравилось. Январский мороз не забывал нас подгонять. На трассе две тачки уже связаны лоб-в-лоб, на них свален весь скарб, включая главную драгоценность - мешок с остатками муки, сверху всё прикрыли разложенными досками, которые тоже прикрутили веревками. "Поезд" готов, по две ручки спереди и сзади: тяни и толкай! Алёшка шутя кланяется забою: "Прощай старик!" Настроение у всех не такое уж печальное, за хлопотами грустить некогда.
   - Присядем на дорожку, чтоб проскочить без неприятностей - предложил Строганов.
   - В такой-то мороз? Руки совсем отмерзают - скулит Соха, но присаживается вместе со всеми на краешек доски.
   Минуту спустя Поезд уже грохочет по снежному накату трассы, влекомый нашей четверкой. Встречные машины прижимают нас к бровке, задерживая движение, к счастью, их не много в этот ранний час. А по небу на востоке разливается золото невидимого еще солнечного восхода. Черт бы побрал всю эту красоту! Нам бы скорее проскочить мимо прорабства, мимо домика охраны, чтоб никому в голову не пришла идея проверить наше имущество. И мы подгоняем друг друга, хорошо взмокшие, несмотря на большой мороз, убыстряем движение.
   Вот и Еврашка. Площадка вокруг строений пуста, вся обслуга, выпроводив работяг на трассу, преспокойно "кантуются", как здесь говорят, в тёплых избушках. На этом мы и строили свои расчеты. Быстрее, быстрее, не бежим - скачем в своей немыслимой обувке. Грохот наших колымаг мог бы разбудить мёртвого, но в сильно утепленных помещениях, где тщательно затыканы все щели, звуки с улицы практически не доходят, и мы почти проскочили...но в воровской казарме скрипнула дверь.
   Перед нами последнее здание поселка - инструменталка Буэля, в окружении тачек, каких-то ящиков, заштабелёванных досок. Она выброшена от поселка в сторону, за зону довольно далеко. Неужели нас заметили? Не сговариваясь, причаливаем наш транспорт к инструменталке, здесь, среди деревянного хлама он не так заметен. Пользуясь случаем, заскакиваю к Буэлю, беру себе на карточку два тяжелых, хорошо оттянутых круглых лома. Пригодятся: не к теще на блины едем! А как у него горит печь, железные бока раскалены докрасна, а руки мои замерзли до того, что и этого тепла не слышат. Задерживаться мне нельзя, а то ребята тоже забегут и тогда весь мой план - собаке под хвост!
   "Паника была напрасной, - весело говорит Алёша, - вохровец потащил на кухню посуду". Кругом тихо. Айда вперед!
   Снова скачем. Вздохнули с облегчением и сбавили ход только за поворотом, когда строения прорабства скрылись с глаз. Можно теперь и побалагурить.
   - Ну как, Соха? Тебя не трусит?! спрашивает Алексей, видя, как его друг утирает рукавицей пот. Обычно в мороз, даже сидя у костра Соха ноет: "меня всего трусит" и над ним мы часто подтруниваем по этому поводу.
   Наконец мы достигаем распадка ключа Тихий, за подъемом должны быть наши забои. Мы порядком устали, еле вталкиваем на подъем свой Поезд. Осматриваемся.
   Усёк! - кричит Алексей - Вот пометка Степана! Это наш забой, первый от ключа.
   - Какой тебе забой, тут чистое поле - бурчит Соха.
   Сворачиваем с трассы, влезая в нетронутый, почти метровый снег.
   Распаковываем свой Поезд, лопаты к бою! нужно освободить будущий забой от снега. Степаныч, великий мастер камуфляжа прячет в снег наш мучной запас, заодно изучает освобожденный из-под снега растительный слой, чтоб определить, где галька будет посуше. Чуточку расслабились и вот уже у одного белеют щёки, у другого - нос. Соху начинает трусить, у всех адски мерзнут руки. Мороз на восходе жмёт под шестьдесят, воздух от дыхания гудит, свистит, дышать трудно, у всех сухой, неприятный кашель, а я совсем задыхаюсь, мучает ужас удушья. Надо поторапливаться с костром.
   Подошли к обрыву над рекой. В свете короткого дня разглядели на том берегу голый лес с острыми вершинами - сухостой! Кажется нам подвезло чертовски! Что нужнее всего человеку зимой, как не дрова? Алексей с Сохой уже скатились на покрытый снегом речной лед, проминают дорогу к тому берегу. Вот счастливчики: с тяжестью на плече можно быстро согреться.
   Переглянулись со Строгановым: покидать забой нельзя, придётся подождать их возвращения, а пока попробовать разбить растительный слой. А до чего же замерзли руки! Ни рассказать, ни описать невозможно! В рукавицах лед, не возьмешься за лопату, не говоря уже о ломе. Такое впечатление, что хватаешь сталь голыми руками. Но работать надо и мы работаем. Удивляюсь выдержке Николая Степановича, как он со своей помороженной культей работает наравне со всеми.
   По всем приметам грунт должен быть посуше, чем в старом забое и ночной пожог должен дать хороший результат. В верхний, растительный слой тяжелый лом заглубляется сразу на четверть. Настроение несколько улучшается, хоть не будет проблем с десятником.
   Прибежали и наши дровоносы, кричат из-под обрыва. Нужно помочь им вытянуть на верх тяжелые лесины. А сколько у них восторгов, Соха захлебывается:
   - Мы покачали здоровенную лесину, что смотреть страшно, а она только "хруст" и пошла. Бери, да неси!
   Говорю Алексею: "Кончайте врезку забоя, откидайте растительный слой и на чистую гальку кладите в длину свои дрова. Подожгите с двух сторон. А мы пошли, а то уже невтерпёж. Как бы без рук не остаться!
   Перебрели через реку и попали в царство сушняка. Зрелище необыкновенное, а ощущение как у волка, попавшего в загон овец: вали любую и не знаешь на какой остановиться. Ровные серые, темно-серые, чёрные с бронзовым отливом стволы с продольными трещинами, представляешь как они будут гореть в костре и на сердце становиться теплее. В России мне такого видеть не доводилось. С тяжелым хлыстом на плече, да по колено в снегу, кроме рук разогрелось и даже взмокло все тело. Впрочем, и руки немного отошли. Если б не это чертово удушье, а то останавливаюсь через каждый десяток шагов, да ещё тяжесть мешает отдышаться по-человечески, приходится каждый раз ставить лесину.
   В такой мороз, не имея старого пепелища, развести костер ох, как трудно. У Джека Лондона есть такой рассказ, как бедняга золотоискатель израсходовал все спички и, так и не сумел развести костёр. В последний раз костёр у него уже разгорелся, и он радостно выпрямился, но тут от резкого дуновения ветра с дерева упал ком снега и накрыл хиленький костерок. Так и замерз парень в тайге. Один в тайге! Это же ужасно.
   Когда я последним, подав наверх лесину, еле вскарабкался на крутой откос у нас в забое оказалось полно гостей.
   - Ну и здорово у вас получилось! Мы только еще тащимся со своим скарбом. По дороге попали под шпон. Встретил нас и обшмонал сам "хитрый стрелок" Королёв. Муку, Слава Аллаху, не нашел, мы её сховали надёжно, подвязали к днищу тачки, пойди догадайся! - рассказывает звеньевой Коростылёв.
   Окружающие весело смеются: обманули самого хитрого надзирателя.
   - Он просто вас пожалел - Говорит Степаныч, пристраиваясь у огня на бревне.
   - Ну и черт с ним, нам все едино, что мёд, что калина. Давайте подзакусим, курачи! А кто не курит, тот ...- весело говорит все тот же Коростылёв и продолжает - Покурим, а там айда на свой "Северный полюс".
   Его веселое настроение понятно: у костра в такой мороз особенно приятно, идти теперь в забой с теплыми руками что-то значит. Мы тем временем закуриваем из общего кисета по сигарете на двоих. Ребята смеются: "Да у вас же полнейший коммунизм - табачок вместе, а как хлебушек?". Получилось, что как раз всё наоборот - хлебушек врозь. Долго курить, да болтать не пришлось - На пригорок от ключа Тихого выползают новые "переселенцы". Надо и их обогреть. Причалили свои тачки к снежному валу и бегут к костру замотанные, закуржавёлые и начинается преображение: с шеи и головы разматываются полотенца, простыни, обрывки одеял всё, чем спасаются от здешних морозов, обрывают сосульки с усов и бороды, снимают с ног бурки, чтоб погреть и посушить портянки, перевернуть их к стопе сухим концом. Все молчат, сосредоточены, заняты делом. Посмотрите в лица прибывших! Глаза радостно блестят, на лицах блаженство неописуемое. Не ошибётесь если подумаете, что катили они сюда с замерзшими до последней степени руками и не знали, как такими руками разжечь костёр среди снегов. А тут костёр пылает. Такого счастья не испытывает даже голодный, получивший корку хлеба. Такой мороз - испытание самое страшное.
   Теперь у нас как перевалочная база: обогревшиеся имеют совесть убираться на свой полюс, им на смену от ключа Тихого ползут со своими тачками новые звенья, а всех их семь или восемь. Мы уходим за дровами, возвращаемся, а там хозяйничают без нас, подкидывают, под-шуровывают, укладывают головешки на место. А костёр наш - не просто костёр, это пожёг, горит он по делу на месте будущего забоя, положен прямо на голую гальку и завтра там будет талый грунт.
   Кто чуть подоттаял - думают, как бы закурить, у кого из курительных принадлежностей одни губы, ждут по заказу: "сорок" или "двадцать". А покурив, начинает балагурить, и звеньевые бьются, как теперь выманить своих работяг от костра, да повести на рабочие места. О чём разговоры: о конвое <работать под дударгой (Жарг.лаг. Быть подконвойным ДУДАРГА, ДУДЕРГА - винтовка, ружье, пистолет)>, да о мучице, как теперь ее достанешь, если все вокруг тебя просматривается недружелюбным оком. "А без подкормки, на одной семисотке в такие морозы и до забоя не доползёшь" - пришли к общему выводу.
   У костра пробежал вздох печали, но печаль не по нутру нашему оптимисту Ваське Брелю:
   - Голь на выдумки хитра! Обведём и конвой. Бог не выдаст свинья не съест.
   На том и остановились, так-то лучше, чем унывать, да хныкать. Идёт январь, за ним тяп-ляп и май! Краешек солнца показывается над горизонтом, а с солнцем и под дударгой работать веселей. Пока мы сидели с гостями, да покуривали, золото восхода перешло в алое пламя заката, небо потемнело, резче выделился в надвигающихся сумерках свет костра. Гостей как ветром сдуло, остались одни. Соха заныл, что умирает с голоду, предложил сварить по котелку заварухи на пару.
   - Голодны все, но варить ничего нельзя: сейчас явится Гуртовой с конвоирами, лучше, если они не узнают, что у нас есть мука, а то начнутся бесконечные шмоны. Я припас в барак по горсти муки, подмешаем в баланду и до утра проживём - разумно решил Строганов.
   Толстые бревна прогорели, нам осталось навалить на угли костра все наличные дрова, укрыть их растительным слоем, чтоб лучше сохранить тепло до утра. Хотелось ещё раз сходить за дровами, сделать запас на утро и не хотелось, чтоб конвоиры не досчитались своих подконвойных.
   - Успеем вернуться к их приходу - твердо сказал Степаныч
   Десятник вечером может придти в забой только перед концом рабочего дня. Такова установка сверху.
   В сгущающихся сумерках тащить на плече тяжелый хлыст было стократ труднее: следов не видно, ноги проваливаются в снегу, но всё же донесли, решили наверх не затаскивать, поставить стоймя у обрыва, чтоб ненароком никто "не приделал им ноги".
   Гуртовой в сопровождении двух конвоиров появился в свете костра неожиданно.
   - Молодцы! - оценил он нашу деятельность. - Теперь вот что: конвоиры ставят свой пост перед вашим забоем, на площадке возле ключа. Дрова для их костра - ваша забота. В наряде будет записано.
   - Хоть Колыму и не натопишь, но нам вы не дайте замерзнуть! - шутя сказал молодой охранник.
   Подумалось, что наши конвоиры - не озлоблены. Может быть, не станут излишне придираться, позволят существовать в пределах допустимого. Я проводил гостей до трассы, Гуртовой чуть задержался и подал мне надежду:
   - Не тушуйтесь! Кого-кого, а вас в обиду не дадим.
   Я с благодарностью сжал его локоть. Хорошо, если будет так, как он сказал. Скорее он просто хотел поднять нам настроение.
   Так началось наше подконвойное существование.
  
   Глава 6.15 Подконвойные Будни
  
   Первым знамением нового, 1941-го годам явился перевод нескольких звеньев на подконвойное содержание - симптом ожидаемых неизвестных пока, но очевидно неприятных грядущих событий. "Война!" - говорили одни. "Нет! Очередная волна репрессий для каэровцев" - возражали другие. Для нас со Строгановым, кончавших по календарю свои сроки в сорок втором, ни то, ни другое не сулило ничего хорошего. К счастью, лагерники живут днем сегодняшним и переживания на перспективу для них роскошь непозволительная.
   А пока на утреннем разводе нас выстраивают в отдельную колонну, стараются всячески подчеркнуть нашу неполноценность. На работу ведут кучно под охраной не наших вохровцев-зекашек, а вольнонаемных договорников, завербованных осенью 1940 года из числа демобилизованных красноармейцев.
  
   0x01 graphic
  
  
   Когда эти парни - будущие наши конвоиры - следуя из Магадана к местам назначения в слабо утепленных машинах, заскакивали в наш барак обогреться, работяги встречали их не особенно дружелюбно, охотно зубоскалили по их адресу:
   - Эти горе-патриоты отечества, учуяв близкое бряцание оружия, быстро "рвут когти", спешат забраться подальше в тайгу, не найдя для себя ничего лучшего должности "вертухая".
   Возможно, эти упреки были и не вполне справедливы: ребят соблазняли неплохие заработки да льготы Крайнего Севера. Как бы то ни было, перед отправкой из Магадана, их основательно инструктировали, нарисовав в чёрно-багровых тонах образ эдакого лютого врага народа в рваном бушлате и тряпичных бурках. Поведение некоторых вновь испечённых конвоиров доходило подчас до смешного: ведущий колонну боец, опасался повернуться к нам спиной, так и шел всю дорогу, пятясь и держа на прицеле первую пятерку. Отойдя от прорабства, подгоняемые морозом работяги переходили на мелкую трусцу, заставляя переднего "пастуха" выделывать ногами невероятные па. Впрочем, такое было только на первых порах и то не у всех, скоро они от этого излечились и замерзшие работяги, включив пятую скорость, оставляли их далеко позади.
   Цепочка наших подконвойных забоев тянулась вдоль трассы Магадан-Сусуман по высокому плато за ключем Тихим, как бы взятая в скобки двумя кострами конвоиров, один из которых находился на нашем обеспечении дровами. Когда кто-либо из нас подносил охапку дров, конвоир быстро отходил на почтительное расстояние, держа винтовку наизготовку.
   В обед разводящий приводил нашим конвоирам смену и тогда они обходили забои, считая нас по головам. Такая предосторожность в лютый мороз и в окружающем нас безлюдье казалась излишней и неизменно вызывала насмешки наших молодых товарищей:
   Начальничек, сегодня для побега слишком жарко, ещё вспотеешь, бегая. Может завтра будет попрохладней, тогда и заходите.
   Прекратить разговоры! - рычал разводящий, направляясь к следующему звену.
   Не зачем дразнить гусей! Сила у них в руках и твои комариные укусы могут обернуться неприятностями для звена - мрачно поучал их Степаныч, но приходил новый день и всё повторялось сызнова.
   Наконец команда: "Вперед! Шагом марш!" и колонна мгновенно скатывается под уклон, карабкается на противоположный подъём и устремляется к лагерю, напоминая стуком подкованных мёрзлой резиной бурый сверкающий накат дороги звуки стада копытных, спасающихся от хищника. Казалось, нет силы, способной остановить то бегущее от мороза стадо, на крики конвоиров: "Передние короче шаг!", никто внимания не обращает, все рысистые, лёгкие на ноги выскакивают в первые ряды и неудержимо рвутся вперёд. В задних рядах скапливаются неспособные быстро шевелить ногами, справиться с отдышкой, они то и тормозят стрелков, заставляя их постоянно оттирать белеющие то щёки, то нос отворотом меховой рукавицы.
   Для звеньевых общий регламент часто ломался вызовами в контору на рапорт, а если у звеньевого "в кармане" не было суточного плана, рапорт мог иметь продолжение в форме ночёвки в изоляторе.
   Использование труда заключенных в шахтах, рудниках, на приисках и лесоразработках, а также на всех крупных стройках страны стимулировало усиление репрессий. Приведу пример. В 1936м году я отбывал срок в Байкало-Амурских исправительно трудовых лагерях. Там для обеспечения подготовки к сдаче в эксплуатацию Вторых путей Транссибирской магистрали на участке от ст. Карымской до Хабаровска требовалось дополнительно 100 тысяч рабочих.
   Завербовать такое количество вольно наемных рабочих в то время было невозможно, о том чтобы изыскать и перебросить туда заключенных с других строек в сжатые сроки нечего было и думать, но спрос диктует и тогда Правительство создало новые временные репрессивные органы - Особые Совещания при городских управлениях Рабоче-крестьянской милиции или ОСО при ГУРКМ, как их тогда называли, наделив их правом задерживать без санкции прокурора различных мелких нарушителей и давать им без суда и следствия сроки до трех лет заключения, с отбыванием на стройках БАМа. И пошли на БАМ эшелон за эшелоном, численностью каждый до двух тысяч осужденных так необходимой стройке рабсилы. За короткий срок численность лагеря возросла со 120 до 190 тысяч заключенных.
   Инженер одного из таких эшелонов, взятый на работу в наш отдел поведал нам возмутительную историю своего задержания. В один прекрасный воскресный день жена вручила ему котомку, список необходимых продуктов и попросила, пока она уберётся в квартире, сходить на базар. У входа ему вежливо откозырял милиционер и попросил предъявить документы. Выяснив, что вышел он из дома без паспорта, блюститель порядка, предложил пройти с ним в отделение. Все его попытки объяснить что-либо, просто позвонить жене, чтоб она принесла паспорт оказались безуспешными, ночевать ему довелось в обществе таких же "нарушителей" в отделении милиции, в "собачнике". Выходной день был испорчен напрочь, но как выяснилось в понедельник, представителям порядка этого оказалось мало: выпускать его не собирались, не дали возможности связаться с учреждением, не разрешили свидания с женой, разыскавшей его и принесшей паспорт, а во вторник погрузили в эшелон и в спешном порядке доставили на станцию Михайло-Чесноковскую Амурской железной дороги, где ему и его товарищам при выгрузке из вагонов зачитали выписку из Постановления ОСО при ГУРКМ гор. Москвы.
   Они узнали, что все, как один, осуждены по статье 7-35 УК, как лица без определенных занятий. По нашим понятиям его наделили просто-таки детским сроком - двумя годами лишения свободы, но карьера и вся жизнь были исковерканы безвозвратно.
   - Если уж так нужны люди на БАМе, вызвали бы в органы, предложили бы съездить поработать в добровольно-принудительном порядке, но не портили бы людям всю жизнь. Это было бы честней - сказал он.
   Вскоре он послал в московскую прокуратуру выписку из Послужного списка с десятилетним стажем работы, диплом об окончании техникума и справку одного из московских предприятий, что на день ареста он состоял там на службе в должности начальника отдела. Вот такой он был "человек без определенных занятий". В прокуратуре жене сообщили, что не находят оснований для пересмотра дела.
   Эта новая, введенная на короткий срок, и потому малоизвестная форма репрессий, как все гениальное, была проста и гуманна: людей не мучили допросами, не выколачивали показаний, не заставляли кого-либо оговаривать и весь период отсидки ограничивали сроком формирования эшелона, занимавшего два-три дня. Обычные грузы из центральной России пробивались на БАМ от трех до шести месяцев, эти же эшелоны проходили тот же путь за две-три недели. По пути следования на железнодорожников наводили такой ужас, что эшелонам не только давали зеленый свет, но предупреждали по селектору следующие станции. А на остановках бригада конвоиров устраивала облаву и всех, у кого не оказывалось при себе документов, за исключением одетых в форму железнодорожников, грузили в вагоны и отправляли в лагерь, как пойманных беглецов
   Нет спору Сибирь в то время была перенасыщена разного рода беглецами, особенно много бежало из ссылок и спец поселений, но задержанные этапным конвоем люди не имели с ними ничего общего, а рвение конвоиров имело под собой серьезную материальную основу: за поимку беглеца полагалось денежное вознаграждение. Стимулировали за поимку беглеца и сибирских крестьян: помимо денег, им выдавали по 25 килограммов муки, но к чести сибиряков следует сказать, мало кто из них выдавал бежавших.
   Отступление от рассказа оказалось длинноватым, но оно явилось не плохой иллюстрацией к сказанному, что потребность в раб силе стимулировала в стране массовые репрессии, подобно тому, как в древние времена рабский труд вызывал захватнические войны.
   Выше я упоминал о положительной стороне той же исправительно-трудовой политики. Расскажу, как на прииске "Штурмовой" острая нехватка рабсилы для начала промывочного сезона спасла меня от верной смерти. Каждому прииску или стройке, каждому лаг пункту утверждается жесткий производственный план, невыполнение которого чревато неприятными последствиями для руководителей. Это и ставило заслон тотальному истреблению каэровцев, задуманному администрацией лагеря.
  
   0x01 graphic
  
   Гаранин Степан Николаевич
   27 сентября 1938 года арестован. Основанием для ареста послужила антисанитария в лагере, вызвавшая высокий уровень смертности заключённых.
   30 мая 1939 года этапирован в Москву и помещён в Сухановскую тюрьму.
   Умер 9 июля в 1950 года в Печёрском Исправительно Трудовом Лагере
  
   Зимой 1938 года я был репрессирован и, сидя в ЗУРе - Зоне Усиленного Режима, где не существовало никакого производственного плана, ожидал отправки на Серпантинную-известную Фабрику Смерти. При мне там были зачитаны три приказа о расстреле за контрреволюционные деяния, подписанных начальником УСВИТЛ (Северо-Восточного исправительно-трудового лагеря) полковником Гараниным. При мне ушел на Серпантинную большой этап, численностью около 70-ти человек, при мне в ЗУРе работал оперуполномоченный, спешивший подготовить материал для обвинения этих людей. Затем истребительный конвейер на какое-то время замер и в нашей зоне появился Павлов. В то время, как у нас говорили он носил фуражку с двумя козырьками, то есть отвечал одновременно и за деятельность хозоргана - Дальстроя НКВД и за лагерь. По линии лагеря он должен был вести кампанию по физическому истреблению основной рабсилы - каэровцев, как директор Дальстроя он отвечал за план золотодобычи и в случае провала этого плана его ждали суровые репрессии. И тогда в феврале, после инспекторской поездки по приискам, он убедился, что накануне открытия промывочного сезона прииска обезлюдили, а ЗУРы переполнены сверх всякой меры, он принял единственно возможное решение: начал их разгрузку. Тогда и я в числе тех, кого не тронул карандаш следователя, оказался на прииске, где организовали для ослабевших усиленное питание. По производственным площадкам ходили лотошники со спиртом и пирожками, угощая тех, кто мог выходить в забой. Так равновесие: истребление - сохранение рабсилы, ставит преграду полному истреблению, оставляет шанс на выживание хотя бы одному из двух, как это и было на приисках Северного управления.
   И ещё, без целенаправленного стимулирования труда можно выжить в тюрьме, изоляторе, равелине, централе, но нельзя - в лагере, поскольку неизбежна утеря человеческих качеств. Перековка дала людям этот самый целенаправленный труд дополненный, пусть мизерным, но все же моральным и материальным стимулированием, имитацией вольной жизни. В этих условиях хорошо организованная работа звена или бригады - залог выживания в любой лагерной среде.
   Первую половину рабочего дня возим без перекуров и отдыха: важно не допустить повторного промерзания грунта. Ребята наверху мерзнут отчаянно и время от времени соскальзывают в забой, чтоб прильнуть к костерку. Мы, навальщики не нуждаемся в обогреве, от талого грунта идет тепло, которое отражается стенами комнаты, легко нейтрализуя январский мороз.
   Сколько веревочке не виться...вот уже и последняя тачка грунта ушла в насыпь, теперь приспело время потрудиться на морозе и нам со Степанычем! Вылезаем на трассу, нужно хорошо спланировать высыпанный грунт, выполнить небольшой камуфляж: оформить свежим парующим на морозе грунтом конец вчерашней насыпи, чтоб сегодняшний труд выглядел повнушительней.
   А вокруг нас - красота! Каждый раз вспоминаю Джека Лондона с его "Белым безмолвием" и другими юконскими рассказами. Солнце, окрасившее днём небесный свод до самого зенита ярким золотым расплавом, так и не показавшись из-за горизонта, убирает яркие теплые краски, и мы тут на трассе оказываемся у подножия вечерней зари, владеющей богатым набором, как бы враждебных человеку холодных тонов.
   Веет холодом даже от нежной голубизны зенита. "Будь проклята ты, Колыма!" - говорят зекашки. Впрочем, так же видимо они проклинают и Среднюю Азию и Урал и другие места, где используется подневольный труд. Спасти нас может только красота человеческих отношений, а вечная красота Природы здесь бессильна. Так размышляем мы с напарником, оправившись от первого удара мороза и вошедшие в привычную колею и, опершись о лопату, следим как темнеют краски, сгущаются сумерки.
   Мимо нас по не отсыпанной стороне дороги ползут из Магадана, точнее из порта Ногаево, тяжело груженые газгены <автомобили на газочурке>, у шоферов измученные лица, дочерна закопченные газом и замазанные мазутом, видны только огромные глаза: вторые, а то и третьи сутки держаться только на чифире - крепком, прекрепком чае! Нельзя надолго остановить грузовик, или растащат груз, или раскурочить части, либо не сдвинешь его с места на "лысой" резине. В основном это наш брат - зекашки, но есть и вольнонаемные. В то время их жизни не позавидовал бы никто даже из нас забойщиков: по дороге от Магадана, на тысячекилометровой трассе не было достаточно мест отдыха, где можно было бы поставить машину под охрану, зайти в помещение и спокойно отдохнуть в тепле и человеческих условиях. Когда становиться невмоготу, водители останавливаются на разъезде и дремлют за рулем, поставив мотор на малые обороты. Заработки у дальновозов приличные: четыре-пять тысяч в месяц, но, как говорится, гори они огнем! И поморозиться в пути не трудно, да и к чифиру легко пристраститься, не доживешь до старости, так и спалишь свою жизнь на колымских трассах.
   Кое-кто из них притормаживает около нас, расспрашивает о дороге, угощает закурить, мы желаем им счастливо доползти до места. Они, конечно, знают, что наши ребята - строители дорог - сбрасывают мешки с мукой, курочат и другие грузы, но на нас не обижаются, понимают, что без этого нам не прожить. Да и сами они редко платят из кармана за утерянный груз - все списывается на лагерь.
   В это время у костра уже закипают два котелка полные снежной воды, Алексей сбоку от костра разделывает и чистит селедку, она призвана заменить соль, которой часто не бывает ни в кухне, ни в каптерке. Соха палочками перебирает муку, сбрасывая мусор и комочки: в такой мороз голую руку в муку не сунешь, сразу побелеет.
   Вижу в мешочке муки остается совсем мало; на душе скребут кошки, возникает извечный для звеньевого вопрос: где достать и чем оплатить милую сердцу ржанушку - источник всех наших радостей. Что-то давненько никто из "рыцарей большой дороги" не предлагал свои услуги! Неужели так здорово испугались конвоя? Не может этого быть!
   Стаскивают ведь мешочки в "нерабочее время" когда конвоиры развлекаются в казарме.
   - Николай Степанович успел расстегнуть бушлат и сидит на чурочке, раздвинув ноги, прикрыв колени рукавицами и отвернув лицо от жаркого пламени - поза полного блаженства!
   - Что, Соха? В меню у тебя сегодня, как вижу, ржаная заваруха.
   - Так точно! - он козыряет и пытается улыбнуться, но это у него получается плохо: струпья от мороза на щеках, губах и кончике носа от улыбки начинают лопаться, вызывая неприятные ощущения. Лучше улыбаться одними глазами.
   Все звено замирает в ожидании близкого счастья: по трехлитровому котелку густой "как хлеб", как рекомендует её Соха, чёрной заварухи, это ли не наслаждение для оголодавших за день на тяжелой работе людей! Котелки с этим кушаньем в ту зиму можно было встретить на колымских дорогах у любого костра.
   Рассказывали про одного колымчанина, отбывавшего срок по наветам своей "прекрасной половины". Возвратившись к домашнему очагу, он решил ознакомить виновницу своих злоключений с условиями лагерной жизни, запер её в какой-то чулан и лично готовил ей заваруху по-колымски. Неблагодарная супруга, не оценила по достоинству наше блюдо и бедняга схлопотал второй срок.
   Обед протекал неторопливо. В этом состоит особенность совместной еды из одного котелка, спешить в этом случае просто неприлично: может создаться впечатление, что ты желаешь "объесть" своего напарника.
   Ну, что? После сытного обеда не плохо бы и табачком закусить говорит Алексей традиционную фразу, и я отвязываю от опояски наш звеньевой кисет. Известная поговорка: "Хлебушек вместе, да табачок врозь!" не имеет практического смысла: кто-то может поделиться куском хлеба, но есть хлеб вместе - не получиться. Иное дело табачок! Получив свою норму махорки, мы курим вместе, скручивая по сигарете на двоих и ухитряемся, пусть не за неделю, так за месяц сэкономить пачку - для продажи. Иначе за какие шиши купишь для звена мешок муки?
   Блаженствуете?! - говорит, подходя к нашему костру Василий Васильевич - работяга из звена Коростылева. В прошлом он дворянин, штабс-капитан царской армии, в Красной Армии дослужился до подполковника. Степаныч тоже служил в кавалерийских частях в Средней Азии и у них есть о чем и о ком вспомнить.
   Василий Васильевич наш постоянный поставщик новостей. Живет он в "Шалмане", как мы именуем другой барак-обиталище бытовиков и уголовников и новостей у них куда больше, чем у нас, занятых решением производственных вопросов. Нет, наш гость тоже кавалер 58-й статьи, но случилось, что дневальный Шалмана узнал бывшего помначштаба своей части и устроил у себя в кабине, выгороженной от барака деревянной переборкой. Дядя Вася живет там с большими удобствами, но продолжает числиться жителем нашего барака и часто приходит к нам на вечернюю поверку.
   На этот раз он поведал о скандале во время ночного картежа между Глущенко и другим авторитетным вором. Ребятам пришлось пояснить порядок парных картежных игр, когда два вора садятся играть "на честность". Каждый при этом втыкает в стол личное холодное оружие и имеет право пустить его в ход, если партнер нарушит правила игры, иначе говоря, передернет карту или совершит другие шулерские комбинации. Во избежание споров, для наблюдения за такой игрой приглашается третий вор - нечто вроде футбольного рефери только без свистка.
   Впрочем, традиция традицией, а случаи применения оружия во время картежной игры практически не встречаются, при опасном развитии событий в дело вмешиваются другие воры.
   - В какую же игру они играют? неужели в очко! - поинтересовался Алексей.
   - У них для этого имеются в распоряжении упрощенные системы: например, "коротенькая" или "тебе-мене", как они называют.
   Сдающий открывает карты по очереди: партнеру, потом себе и набирают очки. В эту игру думать нет необходимости, выручает или фарт или шулерство. Другая лагерная новость: староста ударил в ухо пойманного с поличным воришку и тот неожиданно оглох. Выручая старосту, лекпом Крок дал заключение, что слух у него нормальный, он просто "косит". Но на Еврашке мордобоя "в заводе" не было и теперь очевидно у нас будет новый староста.
   - Дядя Вася, а почто нас взяли под конвой? или мы кому на хвост наступили? - интересуется Алёша.
   - Происходит общее ужесточение режима. Слышал на "Лисьей" вовсю огораживают зону, строят вышки, прораб Шевченко и его постоянный напарник, комвзвода Репетько спешат взять под конвой все бригады. - вступил в разговор Степаныч.
   Это верно. К весне очевидно огородят все прорабства, а в числе бесконвойных останутся единицы: обслуга, да обходчики по персональным пропускам. Просто на это нужно время и большая численность охранников. Так что, Алёша, не огорчайся, все тут будут! - пояснил видимо более осведомленный Василий Васильевич.
   - Война скоро, чё-ли? - не унимался Алексей.
   - Война уже идет, но о том лучше помолчать. - и наш гость удалился восвояси, а я решил довести разговор до логического конца, чтоб на мне не висел груз недомолвок:
   - Вот что, ребята, под конвой взяли меня, а со мной за компанию попали и вы. Что касается Николая Степановича, - ему из этой истории выпутаться вряд ли удастся, а ты, Алексей, да и ты, Соха, можете написать заявление о переводе в другое звено, а я поговорю о вас с десятником.
   - Обо мне, Николай, ни с кем говорить не вздумай! Я - в звене до конца! Соха, если хочет, пусть переходит, он - перебежчик, ему это подходит. - Алексей сказал твердо и рубанул воздух ладонью.
   - Я тоже из звена не пойду. Как все, так и я - менее решительно, без особого энтузиазма пробормотал Соха.
   "Какое-то время наше звено очевидно продержится" - подумал я с облегчением. Отношения выяснили можно отправляться на тот берег за дровами для ночного пожога.
   На следующее утро мороз давил, мял и тряс не на шутку. Теперь можно было актировать все дни подряд и оставлять нас на барачных нарах: выше пятидесяти четырех столбик термометра не поднимался даже днем, однако Крышкин объявил, что градусник испортился и прорабство ищет специалиста, чтоб его исправить. Пока такого специалиста не нашлось он проводил разводы, не считаясь ни с чем. Мы, грешным делом, надеялись на охрану, но командир тоже болел за выполнение плана и только сократил до четырех часов рабочий день стрелков.
   С новогодней ночи я понял, что у меня тяжело больны легкие, мучительный кашель сотрясал все тело, без надежды когда-либо откашляться, сильнейшая одышка мешала ходить, а в это утро болезнь навалилась на меня с новой силой. Как обычно, придя в забой, вышел на трассу раскайлить снежный накат и подготовить основание для дневной насыпи и тут почувствовал удушье. Спазм сдавил грудную клетку, она расширилась до предела, а кислорода в легких не было. В ужасе удушья я стоял на безлюдной трассе и выл, не зная, что делать.
   Неожиданно из тумана вынырнул Коростылев. Он как-то сразу понял мое состояние и потащил меня в забой, где, собрав вчерашние головешки и угольки ребята разожгли небольшой костерок.
   - Дыхни горячего воздуха! Сразу полегчает - сказал мой спаситель.
   Своеобразная ингаляция горячими газами костра помогла снять удушье, но вызвала страшнейший сухой кашель, и я долго извивался, пытаясь откашляться. Как всегда в таких случаях, помогла махорочка: одна затяжка заставила вывернуть на изнанку всю грудь. Степаныч, выполнив за меня работу на трассе, сказал:
   - Вы стараетесь легкими захватить побольше воздуха, но воздух морозный и от него капилляры сжимаются, не давая крови захватить нужный кислород. Кислородное голодание и создает ощущенье удушья. Выход здесь единственный - на морозе заматывать лицо и дышать только через тряпку чуть согретым воздухом. А вообще вы зря запускаете свою болезнь, вам уже давно следовало сходить в медпункт.
   Но к этому времени я уже отхаркался, отплевался и оказался снова в рабочем состоянии. Ребятам я не говорил, что по вечерам меня посещает сильный жар и пойди я к лекпому, они надолго останутся без звеньевого. В такой трудный для нас момент я не имел права покидать звено и решил как-нибудь таскаться на работу и мучился еще целый месяц, пока болезнь не сломила меня окончательно.
   - Николай, ты должен меня выручить - Говорит между тем Коростылёв, видя, что я немного оклемался и могу его выслушать - Степан предупредил, что у Крышкина сегодня по графику посещение наших забоев, а у меня несчастье: ночной пожог не состоялся, талого грунта ни грамма, нечем даже затуфтить по старой насыпи. Вся надежда на тебя!
   - Чем же я могу помочь?
   - Задержи Крышкина у себя, а ещё лучше - поверни ему "оглобли назад" под любым предлогом, что-нибудь придумаешь! Ну, я побежал к себе.
   Ребятам помочь нужно, а вот как? Решил сыграть на известной мнительности прораба. После обеда стал на дежурство на трассе. Караулю Крышкина. Задержали до его прихода вывозку последних тачек талого грунта, чтоб с шиком выбросить их к ногам начальства.
   Вскоре из-за подъема, от Тихого ключа показывается внушительная фигура Крышкина. Одет он, как всегда, очень тщательно, все на нем основательно: валенки высокие, да еще подшиты толстым войлоком, на руках в меховые рукавицы до локтей вложены шерстяные варежки, комсоставский белый полушубок с меховым воротником перетянут ремнями, портупеей, поверх шапки неизменный шерстяной шлем, какие в тридцатых годах носили московские лыжники. Главное он идет один, без сопровождения и можно попробовать...Здороваемся, ребята подвозят тачку с грунтом.
   Он с удовлетворением осматривает внушительную насыпь: сегодня Степаныч превзошел себя, почернил чуть не половину вчерашней, она красиво парит на морозе. Я нарочито внимательно всматриваюсь в его лицо:
   - Гражданин прораб, потрите щеки и нос теплой рукой, они у вас побелели.
   Он добросовестно трет лицо рукой, но мороз заставляет надеть рукавицу, и он продолжает тереть меховой опушкой, это ему неприятно.
   - Ну как? - нетерпеливо спрашивает он.
   - Вот здесь маленькое пятнышко и все! А теперь надо наклониться, чтоб к лицу прилила кровь.
   Он усердно "кланяется".
   - Теперь все! - говорю ему удовлетворенно, - белых пятен нет.
   - Будете идти периодически щупайте лицо рукой, здесь тянет легкий ветерок, не долго и обморозиться. А к кострам лучше не подходить. Крышкин непроизвольно потирает рукавицей лицо, подходит по трапу к нашему забою и, убедившись, что работа там кипит, говорит:
   Ну, Саркисов, работайте, у вас хороший забой, вы сегодня должны дать полторы нормы.
   - Есть, гражданин прораб, полторы нормы! - отвечаю бодро.
   - А я вернусь в контору, а то дел много.
   Коростылев спасен, хотя выполнять сию миссию мне было пренеприятно.
   Постепенно прогнозы наших товарищей начали сбываться: на прорабстве создана бригада по заготовке столбов, жердей и хвороста, началась подвозка материалов для строительства ограждения зоны, плотники заложили окладной венец под вахту. Всем ясно - будет огораживание. А в конце января записали селектограмму: к строительству зоны приступить немедленно, контроль возложить на начальника охраны.
   Крышкин тянул с этим делом, стараясь выполнить месячный план. Теперь план дали, и он сдался:
   - В первый же актированный день всех рабочих отдаю в ваше распоряжение, выводите на зону весь лагерь. - сказал он вечером командиру взвода.
   Долго этого события не заждались, первого же февраля мороз достиг шестидесяти одного градуса и удар рельсы возвестил, что счастливый час настал. В барак влетел неунывающий Курочкин, "брошенный" на строительство зоны.
   - Будете бить ямки под столбы на урок: выбил ямку и айда в барак, на нары. Держать на морозе никого не буду. Спешите к Буелю захватить самые тяжелые ломы, самые острые забурники. Иначе придется работать чёрти чем!
   "Для чего нужны столбы?" -наивно спросил кто-то.
   - Вокруг поселка будем строить зону, для себя...- ответил Курочкин хохоча. - Построим и будем спать спокойно под усиленной охраной.
   Задания на урок успешно использовались на царской каторге, другим способом каторжан нельзя было заставить работать. Не потерял силу этот метод и у нас: все усиленно подгоняли ямки под установленную отметку, одни грели воду на печках, другие таскали горячую воду из кухни, кто носил раскаленные угли или жег в ямках горючее и конечно били мерзлоту ломами, забурниками, кирками.
   Для меня работа закончилась неудачно: в руки попалось перекаленное кайло и на половине ямки от него отломился кончик. Сходить бы в инструменталку взять другое, но, как говориться, лень родилась раньше нас и, работая с дефектным инструментом, получил в глаз осколок камня, глаз залился кровью и болел целый месяц. Недобитую лунку ребята, чтоб не марать чести звена, закончили на сменках.
   "Мы церкви и тюрьмы сравняем с землей!" - пели когда-то революционеры, а теперь возможно именно они участвуют в строительстве новых зон или заставляют строить других. Сравнять с землей церкви оказалось куда проще.
   Надежда, что по окончанию "огораживания" все остальные звенья будут взяты под конвой и выровняются с нами в своем бесправии, к нашему стыду, обрадовало звено.
  
   Глава 6.16 Авария
  
   Автомобильные аварии на колымских трассах того времени - не редкость. Но авария, о которой я хочу рассказать, имеет прямое отношение к делам звена и потому сохранилась в памяти. Тот день начался обычно: сопровождаемые конвоирами мы трусили рысцой каждый в силу своих возможностей, растянув партию на добрых полкилометра. Слышались команды: "Передние короче шаг! Задние подтянись!" На команды никто внимания не обращал. Мороз сильнее любых команд и бег на согревание продолжался. В густом морозном тумане работяги напоминают скорее сонм бесплотных грешников, гонимых ветром.
   Дорога до забоя не близкая, за время пробежки можно о многом подумать, а ещё лучше - помечтать! Всегда найдётся о чем. Представьте возвращаемся в барак, а меня уже ждет вызов в Москву: на освобождение! Чтоб расцветить всеми красками подробности встречи с родителями, товарищами и, особенно подругами, потребуется весь рабочий день без остатка: вози тачку и мечтай, кайли грунт и опять мечтай! Так с мечтой и коротаем не только дни, но месяцы и даже годы, выбрасывая их напрочь из своей жизни. Сегодня мне мечтать некогда: занимает мысль, как достать муки: и так мы уже на полуголодном пайке, уже не варим в забое любимой нашей заварухи, не печём на лопате пресные лепешки, только подбавляем в кухонную баланду по жмене муки. Еще день-два и с этим будет покончено и тогда последствия могут оказаться непредсказуемыми. Как на зло давно уже никто не предлагал своих услуг, не идти же самому толкать людей на преступление! Шёл, продумывал, взвешивал: как и через кого прощупать почву, найти желающего заработать. Даже у Бреля никого на примете не оказалось! Время для дум и мечтаний заканчивалось вместе с дорогой, подходили к ключу, а там - на взгорок и наш забой! Не заметил, как прошли длинный путь. Впереди послышались возгласы. Как выяснилось передние заметили светлое, размытое туманом пятно. Очевидно, на трассе "припухал" у костра попавший в беду водитель. Спуск к ключу от наших забоев, а значит и от Магадана, откуда следуют все грузы, давно был проклят водителями и, подъезжая к нему они удваивали внимание, надеясь проскочить благополучно. Сам этот ключик был втиснут строителями в деревянную трубу и сверху прижат десятиметровой насыпью, однако высота ее была далеко от проектной отметки и полотно дороги оказалось изогнутым в форме седла. Эту седловину не сложно было отсыпать грунтом из наших забоев, но это планом не было предусмотрено! И водители продолжали проклинать и дорогу, и ее строителей, рискуя каждый рейс сорваться вниз с высокой насыпи. На этот раз уклон подвел водителя восьмитонного "Драмадера", груженого мукой. Случилось так, что на самом спуске под передний баллон угадал не замеченный в тумане ком мерзлой земли и тяжелый газген резко свернул с трассы под откос. Гибель машины была неминуемой, но водитель каким-то чудом повалил ее на бок у самой бровки. Когда мы подошли бедняга, выйдя с честью из такой гибельной ситуации, "припухал" - лучше не скажешь - у хиленького костерка. Усталый с расширенными от чифира зрачками, с почерневшим от мазута, копоти и бессонницы лицом, свесив с колен черные кисти рук, являл собой образ сидящего в аду грешника.
   Водителям-дальновозам, отработавшим зиму на колымских трассах, я бы вешал ордена и медали за героизм, без правительственных указов, просто так, как платят заработную плату или выдают премии за сделанную работу! Каждый их дальний рейс зимой соткан из различных экстремальных ситуаций, для успешного преодоления которых требуется не только терпение, выдержка и немалое мужество, но подчас и героизм. Комнаты отдыха для водителей начали оборудовать на ремпунктах спустя пять лет, в конце войны, а пока единственным спасением в дальних рейсах служил чифир. Выпив такой отравы человек, обретает счастье бессонницы, а сердце из могучего мотора постепенно превращается в черную тряпочку и устанавливая диагноз ранней смерти чифириста, колымские врачи придумали новый термин: чифиризованный порок сердца.
   Водителям орденов не вешали, и они на своих газгенах кувыркались по немыслимым дорогам в гололедицу и пургу, в лютый мороз и густой туман, припухали у костров или у банок с соляркой, и все же исправно снабжали прииска и поселки техникой и продовольствием и экономили государству уйму бензина.
   Наше нашествие всерьез обеспокоило водителя, он с опаской ловил алчные взгляды работяг, стремленные на скромные серенькие кучки желанной "черняшки", как любовно называли ржаную муку, выделяющиеся на белизне снега, возле лопнувших при падении мешков.
   Звеньевые его успокоили: "Ни грабежа, ни воровства здесь не будет. Сейчас подойдут конвоиры, ты их попросишь о помощи, а мы мигом поставим твой газген на колеса." Такой оборот событий водителя устраивал, на его лице появилась вымученная улыбка: "Вы уж подмогните, ребята, а за мной дело не станет, оставлю вам мешочек мучицы." Теперь оставалось ждать прихода конвоиров с отставшими работягами. Между тем деятельный по натуре Васька Брель, покрутившись туда-сюда, шепнул мне:
   - Николай, посчитай мешки!
   Легкое ли дело в такой беспорядочной куче посчитать мешки! Я знал, что в такие машины грузят по 105 мешков и когда возле газгена насчитал на два мешка меньше, понял Васькино волнение.
   - Ты думаешь два мешка сползли под откос?
   - Факт.
   - А если их скинули раньше?
   - Ну, что ж, попыток - не убыток! У нас еще есть время. Побежали проверим.
   Прежде чем ускользнуть незаметно из толпы работяг, глазеющих на муку, я разыскал Соху и дал ему задание принести с Алексеем дров и раскочегарить костер для конвоиров. Мы с Брелем поднялись в наш забой- ближайший к месту события - и оттуда спустились на лед реки и обследовали откосы в районе впадения ключа. Здесь была своеобразная "мертвая зона" и с полотна дороги нас никто видеть не мог. В сумерках все сливалось в серо-белое полотно, и мы уже решили, что счастье нам не улыбнулось, когда более зоркий Василий углядел след снежного оползня и в конце его ...
   - Нам с тобой все же чертовски подвезло! - сказал он мне.
   Действительно, над деревянным крылом трубы из снега еле высовывались углы двух мешков муки. Притрусить их снегом и замести следы дело нескольких минут. На обратном пути, захватив два порожних мешка из-под муки, слегка надорвали их и незаметно прилепились к толпе работяг.
   Не впервой нам было вызволять из беды водителей, а здесь еще перспектива заработать мешок муки взбодрила всю артель и ребята работали с огоньком: быстро высвободили кузов от остатков муки, дальше в ход пошли катальные хода, ломы и просто плечи и под веселые крики:
   "Раз два - взяли!" мы раскачали неуклюжий "Драмадер" с двумя тяжелыми бункерами и поставили его на колеса.
   Что не сделает такая артель работяг, если захочет: одни грузили в кузов целые мешки с мукой, другие сгребали рассыпанную муку в лопнувшие мешки и кое-как их завязывали, кто-то в котелках грёл воду для радиатора или пилил звонкий сухостой на чурку, чтоб добро разкочегарить бункера. Все спешили отправить газген в путь, чтоб оказаться в своих забоях с мукой и пустить её в дело. Надо ли говорить, что в свои порожние мешки мы тоже нагребли понемногу муки и сунули их в кузов, так что, когда проверяли груз все места оказались на месте, в целости и сохранности и конвоиры дали водителю справку об аварии для составления акта.
   Немало пришлось еще повозиться, пока мы вытолкнули на бугор проклятый газген: промерзшая резина пробуксовывала так, как будто на неё не давила 10-титонная махина. И если бы не помощь других водителей, мы провозились бы тут до вечера и оставили бы прорабство без плана. К счастью, всему приходит конец и вот мы уже закуриваем у костра конвоиров. У кого нет табаку, подает заявку курящим: "сорок", "оставь двадцать" или " дай дыхнуть!", "дай пожечь губы" и все в таком духе. В общем без дыма никто не останется.
   Кто-то запел, перефразируя слова известной песни:
  
   Напрасно старушка ждет сына домой
   Уехал он в рейс на газгене
   Навряд ли вернется к весне он домой
   И то на якутском олене
  
   Настроение у всех преотличное: мука уже поделена между звеньями и впереди предвидится сытный обед. Выдворяя нас от костра, конвоиры предупреждают: "Не вздумайте таскать муку в лагерь, варите свои заварухи здесь в забоях. Так будет спокойнее и нам, и вам." Никто не собирался тащить муку в барак, где частые шмоны. Хлопот там с мукой не оберёшься. Возвращаемся в забой. Брель задержав меня на катальных ходах говорит:
   - Никому - ни слова, ни полслова. И туда без меня не ходи!
   - Само собой.
   - Через пару дней я к тебе подбегу, если вся операция "выгорит чисто".
   Операция выгорела чисто! Иначе и быть не могло, все было выполнено осмотрительно, без спешки. Василий подбежал и пошли мы "распечатывать" заначку. С Алексеем еле-еле подняли в забой тяжелый мешок, хотя и говорят, что своя ноша тяжела не бывает. Какое настроение бывает у звена, когда в их распоряжении оказывается такое богатство: целый мешок муки, можно не рассказывать. Пекли на лопате пресные лепешки с шутками и прибаутками. Муку из мешка, конечно, рассыпали по наволочкам и "заховали" в разных местах, как можно дальше.
   - Николай Рубенович, вы вроде недовольны содеянным. Не стоит думать об этом, грех ваш поделим на всех четверых. В конце концов разницы нет, едим все равно ворованное, а кто украл не имеет значения. Мне почему-то кажется, украсть самому честнее, чем поручать это другому. Впрочем, я никогда бы не решился на такую операцию, вот почему никогда не взвалил бы на свои плечи заботу о звене. Ноблес оближ, ("Noblesse oblige" - "благородное, дворянское, происхождение обязывает") как говорят французы.
   Не в грехах дело, их я заранее отмолил тяжким трудом и вечным постом. Подумал, какая забавная игра случая: пытался уберечь от воровства Григория Яценко и помог этим ему получить пулю в лоб, и тут же сам слямзил мешок муки, сохранив тем самым баланс Добра и Зла в Природе. Такого нарочно не придумаешь.
   "Пути Господни неисповедимы!" - сказали бы верующие, а мы попробуем обойтись без мистики: стечение, так стечение, главное, что оно в нашу пользу. Да здравствует Его Величество Господин Случай! - закончил разговор наш старший член звена.
   С ним оказались согласны все и я перестал копаться в своих ощущениях. Все равно ничего изменить нельзя: звено должно чем-то питаться, и ты звеньевой иди на все тяжкие, но обеспечь им это.
  
   Глава 6.17 Полку Прибыло
  
   В это утро мы не успели развернуть обычную рабочую суету, когда Строганов, закуривая у дымного костерка, сказал: Сегодня День смерти Ленина.
   На всякий случай помолчали, комментировать это событие не имело смысла. Николай Степанович все же не утерпел, поинтересовался, что я делал в тот день.
   Мы со школой ходили на Красную площадь, к гробу Ленина, но так и не дошли, застряли у Иверских ворот, простояли там часа два или три и возвратились в школу. Оказывается, было указание - ввиду большого мороза детей не водить, но наша завуч, Лариса Оськина этой телефонограммы она не получила, не то - не прочла и сейчас не могу понять, как мы выстояли столько времени еле одетые. Я стоял в фуражке и осеннем пальтишке с холодным воротником, а мимо нас лихо шли колонны знаменитых тогда профсоюзов: химиков, металлистов, текстильщиков, пищевиков, железнодорожников. Они прижимали нас к кремлевской стене, а мы мечтали когда-нибудь встать в их строй. В школе выяснилось, что многие довольно сильно поморозились. У меня одно ухо повисло до плеча и дома его долго мазали гусиным жиром, пока оно встало на место. Поход наш состоялся не в день смерти вождя, несколько позже - в воскресенье. Ленина тогда я не видел и рассказывать в общем нечего. А мороз в тот день был 24 градуса по Реомюру, для Москвы - очень сильный.
   Наша организация в Польше тоже отмечала этот день трауром вспомнил Соха, - А тебе, Николай, сколько тогда было?
   Шел одиннадцатый, учился в четвертом классе.
   Вскоре состоялось еще одно событие: наше звено пополнилось пятым работником. случилось так, что в середине дня нас навестил староста Поляков. Он легко сбежал по трапу и спрыгнул в забой.
   - Привет работягам! А у вас тут уютненько, не хуже, чем в моей конторке. - весело поприветствовал.
   По этикету с его приходом я должен был объявить перекур, но нам требовалось очистить забой от остатков талого грунта и рискуя вызвать его неудовольствие, я не прервал работу. Алёшка стоит между оглобель тачки с лямкой на плечах, тачка нагружена и Соха цепляет ее крючком, чтоб выкатить на трассу двойной тягой.
   - Стойте, ребята, дайте мне попробовать! - говорит Поляков, вскакивает на трап и забирает у Сохи крючок. Неожиданно он потянул вверх тяжелую тачку с такой силой, что она чуть не перекувырнулась в забой вместе с Алексеем.
   "Ну и рысак!" - подумал я, глядя как работают его ступни на уровне моих глаз. "Пусть повозит!" - и я дал знак Сохе спуститься в забой и помочь здесь.
   - Ну что, ребята? Может перекурим, а то вы меня заездите начисто в первый же по-настоящему рабочий день.
   Последний грунт выброшен в насыпь, с остальными работами можно сильно не спешить и, подкинув в костерок пару охапок лиственничных поленьев, начали основательно располагаться около костра, кто на лопатах, кто на поленьях, чувствуя, что этот перекур будет подлиннее обычных. Его слова о первом рабочем дне нам не понятные, пропустили мимо ушей.
   Видя, что я отвязываю звеньевой кисет, Поляков знаком предложил убрать его и достал самодельную табакерку из консервных банок:
   - Сегодня угощаю я! Будем считать это моим вступительным вкладом. Как, согласны?
   Махорка была прекрасной: марки лучше "Голубого экспресса" мы не знали, а о каком вступительном взносе шла речь никто думать не стал, предложение его приняли с радостью и поскорее полезли в хлебосольно открытую табакерку, сверкающую золотом махорки. Каждый старался выбрать такую щепоть, чтоб цигарка получилась посолидней, наших обычных. Говорят: на дармовщинку и уксус сладкий. Чтоб прикурить самокрутку считалось особым шиком выхватить из середины костра горящую головешку или тлеющий уголек и, перебрасывая с руки на руку, не спеша прикурить. Блеснуть подобными манерами было в обычае и у наших ребят, но особым мастером этого дела считался наш Алексей и он не упустил случая продемонстрировать свой класс, удивив Полякова несказанно. Теперь, забыв заботы и хлопоты, все сидели и самозабвенно затягивались дымом первоклассной махорки, пуская кольца и колечки различной формы, они тихо плыли к костру, а там их подхватывали мощные столбы горячего воздуха и, искажая, уносили вверх. Наблюдать за этими кольцами мы любили и это заменяло необходимость беседы, темы для которой найти было не просто. Вот и сегодня все выжидательною помалкивали, любуясь фигурами дыма.
   - Ну как вы тут? С нормами справляетесь?
   - Стараемся не попадать к прорабу "на ковёр" - ответил, понимая, что ему все о нас известно, без этого он сюда не пошел бы.
   - Верно: Степан, да и Крышкин в целом вашем звеном довольны.
   - Товарищ староста. Пока сухостой близко мы будем держаться, мы его носим и носим, а что будет потом. Ой, как мы будем жить потом, когда он уйдет? - Соха всех рассмешил.
   - Что-нибудь да придумаете, голь на выдумки хитра! А я ведь уже не староста. С сегодняшнего дня. Вот и попросился работать в ваше звено. Ну вы то, как на это смотрите? Примите или нет?
   На нём легкий черный полушубок, на шее широкий шерстяной шарф. А валенки? Не валенки - мечта: высокие, новые, подшиты толстым мягким войлоком, такие не будут скользить по оледенелым доскам трапов, картину дополняют новые, без единой заплаты ватные брюки, меховая шапка-ушанка и длинные до локтей рукавицы из овчины. На эти рукавицы, чтоб работать в них лопатой и ломом нужно надевать брезентовые голицы, иначе они быстро порвутся, но это - мелочь. Во всяком случае в такой одежде человек, даже в большой мороз может чувствовать себя свободно, расковано, легко передвигаться, быстро согреваться в движении. Впрочем, под стать одежде и сам хозяин. Фигура его говорит о силе и ловкости, а широкое, порозовевшее от огня лицо пышет нормальным здоровьем и той необыкновенной свежестью, которой напрочь лишены сидящие вокруг костра мои соратники. Как бы для сравнения я скользнул взглядом по их лицам. Они сильно вымотались за четыре зимних месяца, продубленная морозами, ветрами и кострами со следами множества обморожений кожа лица имеет какой-то бронзово землистый оттенок, покрыта разноцветными пятнами, черты лица сильно обострились, во всем облике видится длительная усталость, измученность, которые не изгонишь ни дневным, ни даже недельным отдыхом. В их фигурах и движениях - скованность, неуклюжесть, присущая людям, носящим тяжелые, неудобные одежду и обувь.
   После слов Полякова у костра на минуту воцарилось молчание, на лица ребят было написано желание принять его в свой коллектив. Мне он был симпатичен и ко мне с первого дня своего появления на Еврашке относился доброжелательно. Двух мнений быть не могло: надо принимать! Наша звеньевая жизнь слишком устоялась, становится неинтересной, нужна свежая струя, новые темы разговоров, к тому же моя болезнь легких прогрессировала и Поляков мог стать тем человеком, на кого я мог оставить звено и со спокойной душей уйти в больницу.
   - Ну как? - спросил для проформы, понимая, что вопрос уже решен. Так и получилось, все с энтузиазмом высказались "за".
   - Нашего полку прибыло! - весело сказал Алексей.
   - Видишь, Анатолий, твой вступительный взнос принят и, как говорится в сказках, начали они работать впятером. И все же не ошибся ли ты, выбрав для себя подконвойное звено. Догадываюсь, что к нам ты ненадолго, но и это время мог провести без конвоя.
   - Неважно, мне ваше звено нравится, а что касается конвоя, они меня "пасти" не будут. Смогу свободно приходить и уходить. Так мы договорились. Думаю, это - в интересах звена.
   Вписался он в нашу компанию с первого дня и продолжал работать без каких-либо трений. По-видимому, работая старостой, Анатолий подружился с Гуртовым и тот ему посоветовал войти в звено, которое он систематически поддерживал своим карандашом.
   Могут спросить, с какой радости десятник проявлял к нам такое расположение, приписывал нам ежедневно невыполненные объемы работ и даже выводил для получения Красного кисета по полторы, в то время как мы не выполняли и одной нормы? Приписывал он видимо всем звеньям, без исключения, только нам делал это более щедро, и для этого был у него свой резон.
   К январю мы оставались на прорабстве средним по показателям звеном, лучшие были закреплены за Петром Васильевичем Смирновым, тот умело маневрируя забоями помогал им "держаться на плаву", меньше занимался приписками объемов. Гуртовому тоже хотелось иметь свои передовые звенья. Мы с Петренком были закреплены за Крышкиным, но он передоверил нас Гуртовому. Случилось так, что наш партнер-звено Петренка в последнее время начало давать сбои в работе, что то у них в звене не клеилось, а из закрепленных за Гуртовым новичков выдвинулись всего два-три добросовестно работавших звена, он их тоже поддерживал изо всех сил, но для стабильной работы им не хватало многого и в первую очередь опыта. Так получилось, что у своего десятника мы оказались на лучшем счету, к тому же работали стабильно и, если и не давали в натуре полторы нормы, то фактический объем грунта, выбрасываемого в насыпь у нас, был больше, чем у других его звеньев. Волей-неволей ему нужно было нас поддерживать. Теперь наши взаимоотношения с десятником переложились с моих плеч на Полякова: раз они такие друзья, что общаются на равных, зачем мне вмешиваться? В лагере изгнанный из "рая" придурок чаще всего сохраняет уважение своих бывших друзей, поскольку игрой случая он в любое время может снова оказаться за столом в той конторе.
   Однажды на утреннем разводе Крышкин сообщил приятную новость: в каптёрку получен спирт.
   Выдавать будем по семьдесят пять граммов работягам, выполнившим за неделю норму на сто восемьдесят процентов - сказал торжественно, очевидно серьезно допуская, что кто-то может дать такое выполнение в натуре.
   В этот же день Анатолий прямо сказал зашедшему к нам десятнику:
   "Нам же с тобой требуется выпить!" и в результате за неделю у нас оказались нужные показатели. Спирт мы, конечно, не видели, - да он нам был и ни к чему, - им распорядились Степан с Анатолием, нам же остался голый престиж высокого показателя.
   Вскоре после этого у костра, в отсутствие Полякова, вызванного на прорабство, прошло своеобразное обсуждение этого события:
  -- Николай, ты каждый день считаешь наши кубики, а откуда же они берут еще какие-то, из воздуха? - Соха и раньше задавал мне подобные вопросы, но мои пояснения у него в голове не укладывались и каждый раз я начинал опять "от яйца".
   Эти приписки по лагерному называются "туфтой". Поговорка гласит: "Без туфты и аммонала не построили бы Беломорканала!" На той стройке вынимались большие объемы земли и на девять - десятых работы велись ручным способом. Объёмы приписок или туфта были такими же крупными. Вот живой пример. К нам, на БАМ в 1934 году начальником участка на "Подутесную" направили инженера Кирсанова. Его история, это история взлетов и падений, характерная для тех лет. На Беломорканале он работал начальником Водораздела и, отрапортовав о досрочном окончании работ по выемке грунта, вскоре получил условно-досрочное освобождение из лагеря. Говорили, что его представили к ордену, но это из области слухов. Позже выяснилось: на этом водоразделе обнаружили огромную туфту и для сдачи сооружения потребовалось вернуть туда одиннадцать или тринадцать тысяч рабочих, и они покрывали эту самую туфту конечно же не один день или неделю.
   - Вот это туфта, так туфта - достойна великой стройки! - восхищенно сказал Строганов - Говорят: блат, мат и туфта - три кита, на которых стоит лагерь! И что же стало с виновником победного рапорта?
   Дали ему новый срок, кажется - десятку и, поскольку Канал уже закончили, послали на БАМ. Не подумайте, что это какой-то авантюрист, любитель туфтить. Он бывал на нашем лагпункте "Сочи", такое было у нас странное название лагеря, показался всем нам очень толковым руководителем. Уверен, не мог он пойти на приписки по своей инициативе, толкнула его на это Система.
   - А это что еще за штука? - удивился Алексей.
   - Об этом - в другой раз, сейчас время готовить ночной пожог.
   - Пошли-ка за дровами.
   Несколько дней у нас не выдавалось длинных перекуров, а те, что проходили были заполненными другими, более злободневными вопросами, но ребята о моем долге не забывали и как-то мне пришлось вернуться к этому вопросу.
   Степаныч в тот раз назвал в качестве трех китов, лежащих в основании лагеря: мат, блат и туфту. С этим я не могу согласиться: это лишь следствия других, более серьезных причин, таких, как бесправие и порабощение одних; произвол и насилие других, и всеобщая боязнь, страх и тех и других. Вот это, пожалуй, и будут - киты. У нас на прорабстве в натуре ни одно звено не выполняет нормы выработки, а это означает, что нормы завышены. Решить этот вопрос просто: вызвать с участка комиссию для проведения хронометражных наблюдений. Что это такое? Вы работаете, а хронометражист с точными часами в руках записывает время на каждую полезную операцию. Наши сидения у костра там не проходят, хотя определенное время на обогрев, при температуре ниже сорока градусов все же дается.
   Теперь представьте установили всем реальную норму разработки грунта, большинство звеньев выполняет их без приписок, кто тогда будет ломать шапку перед десятником, да и перед прорабом? На чем будет держаться их власть? Вот почему реальные нормы им не нужны, даже вредны и завышение норм, дополненное туфтой не случаи, а Система. Гнусная, порочная, но действующая, как форма насилия.
   - Боюсь, что эта ваша Система действует не только в лагерях - сказал в раздумье Поляков, на этот раз присутствующий при беседе.
   - Николай, а ты не ответил на мой вопрос: откуда берут кубики для приписки, ведь мы больше не вывози? - Напомнил Соха.
   - А ты адресуй свой вопрос Николаю Степановичу. Он экономист высшего класса, да и наряды в конторе выписывал, так что знает всю эту "кухню" не понаслышке.
   - В конторе я сидел "на подхвате", писал звеньям в наряды только то, что мне скажут десятники, но механизм приписок знаю в деталях.
   - Что же, так можно и совсем не работать, а кубы будут? - с возмущением спросил Алексей.
   - Такое тоже бывает, но это - исключение: для приписки нужна насыпь и чем она больше, тем больше можно приписать невыполненных объемов. То, что нам пишут для пайки, кисета или спирта, это - оперативные показатели. Месячное выполнение в наряде будет совсем другое, три недели нам писали 150, одну даже 180 процентов, за месяц в наряде должно быть 160, но такого не будет и не может быть, вероятнее всего закроют наряд близко к 100 процентам. Звеньевые при закрытии нарядов не присутствуют и чаще всего не знают, что в них написано.
   - Может случиться так, что работали весь месяц в забое, а в наряде окажется, что вы весь месяц чистили мусор, работали на снегозащите и не давали кубиков вовсе. Суточные сводки, это - игра в соревнование и только, их можно выбросить в корзину. Главное - что запишут в наряде, там объем работ или, как вы говорите, кубики попадают в бухгалтерский отчет, их изменить нельзя, за них то и спрашивают с десятника и прораба.
   - А ты, Николай, тоже не знаешь, что нам пишут в месячном наряде? - поинтересовался Соха.
   - Ну как, мне десятник каждый раз говорит, какой получился процент. Если возникают недоразумения я иду и поднимаю наряд. А насчет того, что суточные рапортички можно выбросить в корзину ты, Степаныч, перегнул. По этим рапортичкам выписывается котловое довольствие и хранятся они в бухгалтерии, пока пройдет документальная ревизия.
   - Значит наши кубики можно переписать Шакирову и Глущенко или другому звену, которые работают еле-еле и только делают вид, что выполняют нормы. Если это правда, то зачем стараться? - спросил Алексей.
   - Николай Степаныч сгустил краски. Отнять выполненный звеном объем работ и записать его другому звену, это - уголовно наказуемое деяние и в аппарате есть люди, наблюдающие, чтоб такого не было. Помню на строительстве БАМа проверкой были установлены "липовые" наряды, подписанные десятником Туфталинским (вот так фамилия) и бригадиром Ветровым, по ним были оплачены повременно такие работы:
   перекур с дремотой,
   хождение по бараку,
   планировка воздуха с утрамбовкой дыма,
   оттяжка солнца. И даже сдельно: вынос пьяного десятника из забоя.
   Перечень этих работ вскоре стал в лагере притчей во языцех, а по результатам проверки был отдан грозный приказ и наказаны работники финансовых служб, оплативших документы, не читая их содержания. Мошенничество возможно везде, но не всплошную. Поэтому работать все-таки лучше и для пайки, и для самочувствия - закончил я свою информацию.
   Начнешь проверять десятника, спорить с ним, тебя в лучшем случае угонят с прорабства и добиться ты ничего не добьёшся, только звено подведешь под монастырь. Ласковый теленок двух маток сосёт.
   - Николай, а ты помнишь десятника Мокеева и как ты с ним воевал там на Сохатинной? Он нас оттуда быстро турнул на Ивановский перевал - вспоминает Соха.
   - Расскажи-ка, Николай! - Мне больше нравиться, когда люди воюют за свои права, чем когда лижут зад - это Алексей.
   - Там действительно пришлось повоевать, другого выхода просто не было. Десятник Мокеев, о котором говорит Соха, имел сильный крен в сторону уголовников, нас же политических по какой-то причине недолюбливал и пытался всегда нахально обсчитать при замере выполненных работ, чтоб украденные кубики перебросить своим друзьям. Я знал его слабость, замер вёл и считал выполнение вместе с ним, лишая его удовольствия урвать что-либо у нас. Раз у нас разгорелся жестокий спор. Главное оказалось то, что при нашем "громком" разговоре присутствовал соседний звеньевой. Этому я не придал значения, Мокеев же меня возненавидел и действовал соответственно. Пришлось обратиться к прорабу Шилову. Говорят, что ворон ворону глаз не выклюет и Шилов не любил вмешиваться в дела своих десятников, но я настоял и он пришел в забой, проверил мои выкладки за несколько дней, нас поддержал, а Мокеева предупредил. Передать наше звено другому десятнику не захотел. Вскоре Мокеев снял нас с забоя и повел на новый участок работы, посоветовав взять ломы потяжелее. На лице у него при этом играла самодовольная улыбка. "Что, нашёл для нас достойный участок?" - спросил его, хотя все и так было ясно. "Нашёл! Теперь покажи, какой ты умник" - ответил он и поставил нас пробивать кювет в скальном грунте высшей категории твердости.
   - Нужно сказать, что место это было необычайно красивым: высокая, почти отвесная скала ярко малахитового цвета, покрытая местами темной зеленью брусничника и ковриками разноцветных мхов и лишайников, увенчанная на вершине чашами темно-зеленого стланника. Дорога, делавшая в этом месте крутой вираж, отсыпана под проектную отметку на всю семиметровую ширину, отсыпана тем же сине-зеленым грунтом. Если добавить, что шёл к концу июль и все кругом было залито неярким еще в утренние часы солнечным светом, как мы стояли там, словно завороженные, забыв о мелких склоках с дешевым десятником.
   - Я хорошо помню это место. Матка боска, как там было красиво! - поддержал меня Соха.
   - Требовалось пробить длинный кювет между скалой и полотном дороги - продолжал я рассказывать - На этой работе уже стояло одно из его любимых звеньев, оно безрезультатно билось там более двух недель. Впрочем, слово билось вряд ли подходит к этим людям: когда десятник подвёл нас к скале они всем звеном нахально валялись на солнышке и даже не пошевелились при его приближении. Не знаю в чем причина его благоволения к этому звену, только несмотря на их плохую работу он всегда подтягивал их показатели до уровня передовых. Вторую, кстати сказать, большую часть этого кювета он отдал нам и предложил закончить за неделю.
   - Мы тогда здорово скисли, решили, что он нас поймал и теперь отыграется, но Николай посадил нас перекурить и пошел исследовать грунт. Ходил он долго и бил самым тяжелым ломом, а когда вернулся сказал с усмешкой: "Ничто, прорвёмся - дополнил Соха мой рассказ.
   - Дело в том, что на вид вся скала казалось вполне однородной, монолитной и тогда мы попались в ловушку, но я вам сказал, что верхняя "рубашка" полотна дороги была присыпана щебенкой того же цвета, а это значило, что где-то проходила полоса так называемой "гнилой" скалы и след этой полосы нужно было отыскать на площадке, где пройдет кювет, и я его нашёл. В этом месте тяжелый лом идет в скалу, как в масло. Это была невероятная удача! требовалось всего лишь на полметра изменить разбивку кювета, сдвинуть забитые колышки. И я решил рискнуть, авось не здорово грамотный Мокеев не заметит подвоха. С ребятами мы задержались после работы, благо ходили в лагерь без конвоя, и изменили разбивку кювета, надвинув часть его на прослойку разрушенной скалы. Теперь на нашем участке, настоящая монолитная, не разрушенная скала соседствовала с соседним звеном, и мы решили приложить все свои силы именно там, долбить её на сменках целый день, чтоб не выдать секрет. На следующее утро натянули шнур и начали работу. Соседи подходили, смотрели подолгу, как во все стороны летят искры и сплющиваются оттянутые стальные ломы, а скала подается слабо. Мы бегали в инструменталку меняли забитые ломы и снова долбили. Соседи пытались охладить наше рвение, но ребята разыгрывали намеченный сценарий, костили монолитную скалу на всех языках, не исключая матерного и продолжали долбить и упорный труд давал свой результат. К вечеру на монолитном участке мы углубились всего на спичечный коробок, а на участке разрушенной скалы незаметно подровняли и получилась хотя и мелкая, но сплошная траншей. Когда Мокеев увидел, что мы вчетвером за день сделали больше, чем те семеро за две недели, он переменился в лице, решительным шагом подошел к ним и долго что-то внушал. Поднимались они и брали инструмент очень неохотно. Осуждать их было нельзя, мы бы поступали точно так, не будь у нас за спиной та самая разрушенная скала! Мокеев очень ревниво следил за нашими успехами, у него не укладывалось в голове, как можно столь успешно одолевать день за днём монолитную скалу. Как-то на третий или четвертый день он рискнул сделать нам замечание: "Саркисов, вы отстаёте: за неделю вам кювета не выбить." Я подал ему тяжелый круглый лом и предложил попробовать крепость грунта, он решил не испытывать свои силы. "Я же тебе пишу 12-ю категорию, выше нет" - сказал раздраженно. Все-таки, посчитав с ним нормативы, пришли к согласию, что, если мы выбьем за неделю только траншею, будет больно хорошо. Он видимо был уверен, что этого не случится. Ушел он недовольный нами, что даём неожиданные результаты там, где он рассчитывал на полный завал, своими любимцами, что не утерли нам нос и собой, что не может разгадать нашей загадки, шагал быстро и неровно. Самым интересным в этой истории был конец, траншею мы пробили, как и договорились и начали срубать откосы, когда пришел приказ отправить несколько звеньев на Ивановский перевал, что за Верхней Бурхалой, где наше прорабство разворачивало строительство полотна дороги. Надо ли говорить, что Мокеев использовал этот случай, чтоб избавиться от неудобного звена. Узнал я об этом на сутки раньше, и мы решили сделать эффектную концовку нашему спектаклю и за день вырубили откосы на участке "гнилой" скалы. Когда наш "друг" увидел сколько кубометров мы вырубили там, где он писал грунт 12-ой категории, его чуть не хватила "кондрашка", он начал задыхаться и хрипеть. Так что видишь, Алексей, идти против начальства всё равно, что ссать против ветра.
   - А что вы потеряли, переехав на другую командировку того же прорабства, в конце концов туда же перебрались и остальные звенья, поинтересовался Поляков.
   - Он выбил нас из основного костяка прорабства, дальше пошло: от нас избавились и на Ивановском перевале, отправив на Еврашку, а не с основным контингентом на Суровую и теперь мы болтаемся здесь.
   - Здесь то вы в основном костяке.
   - Опять нет. Основной костяк состоит из звеньев, закрепленных за Смирновым: Мушкудиани, Соболь, Конради, Черных, может быть еще и Кулиев. Мы вместе с нашим Степаном Гуртовым - во втором эшелоне!
   - Ну что ж, попытаемся пробиться в основной контингент - решил Поляков.
   - Как же вы объясняете эффект Мокеева? - поинтересовался Степаныч - Ведь хорошо работающие звенья для каждого мастера - находка.
   - Есть руководители, считающие, что лошадь не должна быть умней хозяина. Такие, не задумываясь избавляются от звеньевых, которых они именуют "умниками", оставляя себе послушные звенья.
   - Он хоть вольнонаемный? - спросил Поляков.
   - Вовсе нет! С пятьдесят восьмой, только легкими пунктами.
   - Не было бы никаких норм! "Как хорошо было бы работать!" -мечтательно сказал Соха.
   - Нормы позволяют оценить труд человека и этим подхлестывают его. Не будь норм мы бы первые не поднялись за день от костра. - возразил Степаныч.
   Мы посидели, покурили, помолчали. Молчание не было результатом успокоения, молодежь осталась неудовлетворенной, это выразил Алёша:
   - Вы уже пожили и повидали много. Неужели а лагере нельзя жить так, чтоб мне записали то, что я заработал. Не надо мне приписок, не хочу туфты, хочу, чтоб все было честно. Мы не выполняем норму, а нам пишут полторы и выдают Красный кисет! Разве это честно? И нам гордиться не чем, десятник считает, что это он за нас всё и сделал. Вот в колхозах. Там, конечно, блата и жульничества ещё больше, чем в лагере, но сколько я заработал трудодней и не только за месяц, - за целый год я знал отлично, и никто у меня отнимет хоть одну палочку!
   - Ты, Алексей, не далек от истины. В 1933-м я работал на БАМе табельщиком и там была как раз такая система учета, о которой ты говоришь. Там наряды назывались "Рабочими сведениями", закрывались они не помесячно, как здесь, на Колыме, а ежедневно и это был документ, который нельзя было изменить, его брала на учет бухгалтерия. Я разносил в табель не только часы работы, но и процент выполнения норм и делал это ежедневно, а за месяц выводил средний процент и по нему начислял заработок - премвознаграждение. Это была очень простая, ясная для всех система и "химичить" там можно было только за день, при закрытии рабочих сведений присутствовали бригадиры и они отстаивали интересы бригады. А дальше все шло помимо десятников.
   - Никогда не слышал ни о чем подобном. Получается - у бухгалтерии был ежедневный учет? - удивился Степаныч.
   - Именно так. И все документы на следующий день шли в проводку.
   - А как же с контролем приписок, этой самой туфты?
   - Маркшейдерский замер проводился регулярно два раза в месяц. При обнаружении завышения объемов, корректировалось и бригадное выполнение. Конечно всё это далеко от идеала, приписок было сколько угодно. Весной 1934 года гулаговская комиссия раскрыла там настоящую "панаму", многих поснимали с должностей, других привлекли к уголовной ответственности. После отъезда комиссии там установился относительный порядок. На долго ли? Не знаю: меня вскоре перевели в управление лагеря.
   - Сколько же работало людей в конторе? - поинтересовался Анатолий.
   - Видимо больше, чем здесь: бухгалтеров - 5, нарядчик, нормировщик, статистик ПТЧ, два десятника, старший десятник, прораб. В общем человек пятнадцать на три сотни заключенных.
   - Лучше пусть больше сидит в конторе, в раздумье сказал Степаныч.
   - Я бы тоже проголосовал "за" - поддержал Поляков.
   - Ну а что же дальше? - спросил Алексей.
   - В 1937-м "меня оттуда уехали" и что стало с той системой учета не знаю.
   Её скорее всего подвели под общий шаблон. Закрывать наряды раз в месяц удобнее всем: звеньевые не смогут доказать, что их звенья сделали за месяц и это развязывает руки десятникам - высказал свое мнение Строганов.
   - Думаю, что это не так просто. По инструкции они должны вести дневные журналы работ и в конце месяца итоги оттуда переносить в наряд. Другое дело, что пишут они там ерунду, никаких итогов не подбивают и наряды с этими журналами работ, как небо и земля. Это я сам проверял просто для самообразования - сказал Поляков.
   Положение в общем так и не прояснилось, существующая система учёта никого из моих соратников не устраивала и все остались недовольны. Я чувствовал, что к этому вопросу придётся вернуться.
   Как-то к нам в забой заскочил Васька Брель. Всегда веселый, жизнерадостный, никогда не унывающий, даже при очень трудных обстоятельствах он был желанным гостем у любого костра. Обменявшись обычными приветствиями и малозначащими фразами, вроде: "Как жизнь?", "Не жисть - жестянка!" или что-нибудь в этом роде мы, как всегда, в таких случаях закурили, поболтали о том о сём. Почувствовал: визит его не "пустой", ему не терпится поделиться со мной каким-то секретом.
   Пришлось покинуть костер, подняться на насыпь. Он не заставил себя ждать.
   - Слышь, Никола, знаю я тебя еще с Лаглытаха, считай полный год.
   - И убедился, что "заяц трепаться не любит!". Так что ли? Тогда начинай без подготовки.
   - У меня недалеко спрятано два мешка аммонита. Знаю, знаю! Но я их не украл. Так достались случайно. Что получается: Мушкудиани берёт грунт взрывом, Семен - тоже! А мы с тобой таскаем на горбу бревна черти откуда и с каждым днем всё дальше. Ты думаешь Степан не знает? Никогда не поверю: взорванный грунт, его сразу отличишь от талого - я специально ходил смотрел. Да и взрывы слышны. А он не реагирует, значит - не против!
   - А меня ты что агитируешь?
   - Да ведь ты сам рассказывал: на прииске месяцами стояли на бурении и засыпал бурки и трамбовал, и вообще был на подхвате у взрывников.
   - Могу давать уроки бурения, но пакеты с ВВ, капсюли и бикфордов шнур приносили взрывники, они же и поджигали. Тут я видел, как это делается, но деталей не знаю.
   - Суть не в этом, суть в капсюлях и бикфордовом шнуре. Они достают их в разведке, нам их тоже нужно достать. У меня же в разведке никого знакомого. Вот ты и подумай! Если что-нибудь клюнет, договаривайтесь и на мою долю, один мешочек аммонита я вам уступлю на первое время.
   - Понимаешь в чём загвоздка. Мне нужно будет нацелить на это дело Полякова. У него кто-то есть в нашей разведке. О тебе я не скажу, но посвятить его должен буду. Если не возражаешь, я начну действовать.
   На том мы и порешили. О Васькином предложении теперь я думал постоянно. С одной стороны, я и диверсант и террорист и с моей статьей только не хватала аммонита. Везут его на машинах с красным флажком, каждую машину сопровождает стрелок с винтовкой и вдруг у нас в забое найдут аммонит! В тайне этого долго не сохранишь: наши конвоиры взрывы услышат и сами могут испугаться, вызовут командира. Страшно подумать, чем это всё может кончиться! Вот я и не решался начать разговор с Поляковым.
  
   Глава 6.18 Болезнь и Звено
  
   Зима сорокового на сорок первый год не была слишком сиротской: уже полтора месяца стрелка термометра плясала ниже пятидесяти градусов, залетая иногда и под шестьдесят. Если в начале зимы фигура Крышкина в позе ожидания у градусника вызывала насмешки, сейчас говорили об этом со злобой, а речь его на разводе проходила под аккомпанемент такой площадной брани, что десятники пытались уговорить своего прораба остаться в конторе. Уже ни "целые селедки", ни "сладкий сахар", ни даже Красный кисет с махоркой не стимулировали выход в забой, следующие без передышки лютые морозы вконец измотали нервную систему работяг. Вызывало озлобление и сознание того, что государство в такие морозы предусмотрело отдых в теплом бараке, тогда как их гонят в промёрзшие забои, где уже и ночной пожог не дает прежнего эффекта. Десятники понимали, что рабочим нужен отдых в тепле, необходима какая-то разрядка, но Крышкин рассуждал иначе: пойдешь раз на уступки - в забоях до весны никого не увидишь! В этом он был прав, но результаты оказались плачевны: все меньше звеньев шло на земляные работы. Бараки ежедневно оказывались переполненными освобожденными от работы, хоть нашего лекпома Крока никто бы не назвал мягкотелым. А получалось так, что люди, не выдерживая морозов, убегали из забоев в середине дня, симулируя всякие заболевания и, освободил он их или нет, обратно на производство дороги для них не было. На прорабстве сформировались бригады, занятые на разных вспомогательных работах, в их числе и из людей Курочкина, готовивших материал для строительства зоны. Звенья, по-прежнему выходившие в забои, с каждым днём чувствовали бессмысленность своей работы, они не могли обработать всех сидящих в бараке больных, симулянтов, да и чрезмерное количество подсобников тоже.
   Не проходили эти проблемы и мимо моего звена: Алеша Сырычев всё чаще хватался за живот и катался по забою, пока его не отправляли в лагерь. Соха готов был на весь день прописаться у костра и, отворачиваясь в сторону от жаркого пламени, хныкал, что его "трусить", поднять его к лопате становилось всё труднее. Строганов не жаловался, стремился продолжать работу в прежнем ритме, но возраст и отчаянно мёрзнувшая искалеченная рука давали о себе знать. А что-же звеньевой?  Его тоже не миновала долгая зима: болезнь, начавшаяся еще в прошлом году, не отпускала ни на день, изнурительный сухой кашель, заставлял мечтать о макроте, а чередующиеся спазмы удушья пугали своей силой. К этому добавилось и нечто новое - по вечерам трепала сильная температура. Теперь на перекурах у весело пылающего костра не было слышно ни смеха, ни веселых разговоров, каждый думал о своём. А думать было о чём: несмотря на достаточное питание - мука в забое не переводилась - все изрядно похудели и ослабли. Мороз угнетал людей всё сильней.
   Принимая в звено бывшего старосту, Полякова, я рассчитывал, что он, как фронтовой офицер, прошедший Финскую войну, окажется прекрасным звеньевым, и я спокойный за судьбы ребят отправлюсь в медпункт, а может быть и в больницу. Поляков работал хорошо, освободил меня от заботы о выполнении плана, сам решал эти вопросы с десятником, помогал он и в добывании в геологоразведке нужных материалов для взрывов. Так он снял с меня много забот, но от звена стоял в стороне хотя-бы потому, что жил не с нами в бараке. Ко всему прочему его куда-то "сватали", вот и сейчас он отсутствовал на прорабстве, приглашенный на участок для переговоров.
   Ну, а чтож медпункт? Разве не мог я брать какие-нибудь лекарства и лечиться без отрыва от производства? Делал я такие попытки, они не были успешны и в этом была добрая доля собственной моей вины. Представьте тесную приемную, в которой набилось четверть списка всей командировки, во всяком случае не меньше 30-40 человек и люди продолжают подходить. Не говорю о том, что две лавочки могут вместить не более десятка. Возможности приёма тоже достаточно ограничены: за два часа, от ужина до поверки можно обслужить 12-15 человек. Получается, что из пришедших остаются ожидать самые терпеливые, к которым я не принадлежал, остальные - люди более молодые, махнув рукой и отчаянно выматерившись, удаляются в барак, отложив лечение до лучших времен. Осаждают медпункт и попадают к лекпому 40-45-тилетние лагерные старики. Вот они расселись на полу, подперев спиной стенку и тихо беседуют о своих болезнях: "Ой, в мени така задышка, така задышка, працюваты зовсим не можу" - жалуется один. "У меня тоже в грудях колет и в ногах такая слабость, что махну лопатой и падаю" - вторит ему другой. Те же жалобы слышны из-за перегородки, где прием счастливчиков, дождавшихся своей очереди, ведут Крок со своим санитаром. Мог бы я раздеться и прорваться туда со своей температурой, но при этом реакция сидящих и стоящих в ожидании своего счастья будет слишком бурной и я, поглядев на их землистого цвета лица и глаза, полные безнадежной тоски, тоже матерюсь и машу рукой.
   Я слишком долго колебался и мои ребята это почувствовали, дисциплина в звене ослабла, дела пошли на много хуже: если не было взрывчатки или других материалов, вытащить ребят за дровами стало невыносимо трудно. Я посоветовался со Строгановым, он был отличный советчик: умный, опытный, честный.
   - Вы правы, Николай Рубенович: нельзя рассчитывать на хорошие взаимоотношения с десятником нашего Анатолия, они могут закончиться в любую минуту, надо чтоб звено вновь заработало в полную силу. Это - ой, как трудно, но, если ребята согласяться возродить все вновь, имеет смысл попробовать. Распустить звено - это последняя мера.
   Ребята согласились, "распускаться" не захотели, хотя в искренность их желаний что-то не верилось. Как-то в одно не очень прекрасное, но зато здорово морозное утро я начал действовать. Только что разожгли костер как Алексей схватился за живот и застыл у кострав полусогнутом состоянии. Что за этим должно было последовать мне было известно. Отправив Соху со Строгановым на насыпь, я подсел к огню и довольно жестко сказал:
   - Тебе не кажется, что ты злоупотребляешь нашим терпением? Или ты просто не думаешь, кто должен отработать твою норму! Николай Степаныч? Так ведь он вдвое старше тебя, его искалеченная левая рука адски мерзнет и держать двумя пальцами тачку, лом или кувалду стоит ему героических усилий, а ведь он никогда не жалуется.
   На Алёшу эта тирада все-же подействовала: он не разогнулся, но кататься не решился:
   - Но ведь болит у меня, Николай, просто режет живот. Пойду в барак, выпью чего-нибудь, и приду.
   - В барак и обратно - не ближний свет, да и возвращаться не захочешь. Посиди у костра, скипяти котелок снеговой воды, погрей живот и боли пройдут, а вечером зайди в медпункт и получи освобождение по всей форме.
   Алексей меня понял, теперь нужно было что-то придумать, чтоб Соха не прилипал так отчаянно к костру. В свои 20 лет он оставался сущим ребенком, и проведеные им два года на общих физических работах мало что изменили в его характере. Однако если работа ему нравилась, он выполнял ее охотно. Сейчас главной работой была возня со взорванным грунтом. Разбивать и мельчить крупные глыбы требовало физической силы и рабочей сноровки. Ни того, ни другого у нашего младшего члена звена не хватало и это делало работу тяжелой и неприятной. Мы со Строгановым сколотили специальные щиты, позволяющие закатывать наверх и грузить в тачку довольно крупные глыбы, весом более ста килограммов, иногда, если насыпь позволяла, мы катали и более крупные крыги по катальным ходам, без тачки. Это понравилось не только Сохе, но и Строганову, на такой работе не замерзнешь. Брелю для больной руки Степаныча мы заказали особо толстую и теплую рукавицу, и он быстро оценил ее по достоинству. Они с Сохой, старый и малый катали мёрзлые комья все больших размеров и часто хвастались, когда удавалось выкатить в насыпь особо крупный экземпляр, весом эдак с полтонны.
   Напряжение в звене на какое-то время спало, зато для меня ситуация прояснилась: в момент, когда возникли сомнения в необходимости работать звеном, когда повидимому всем моим товарищам хотелось затерятся среди подсобников на лёгкой работе, мои обязательства перед ними на этом закончились. За Строганова я не волновался, полагая, что в создавшихся на прорабстве условиях "смутного времени" ему можно будет, при посредстве Полякова или Гуртового, устроиться каким-нибудь "помогайлом" в контору и провести в тепле остаток зимы.
   Мой же путь лежал в больницу и тут видимо надо было ожидать подходящего момента, чтоб получить к лекпому направление с производства.
   Такой случай, пусть и не особенно счастливый, наконец, наступил. В это памятное для меня утро Мамедов явился с обхода раньше обычного, и его беседа с дневальным Мочеидзе подняла на ноги весь барак.
   - Как там погода? Как Крышкин? Дежурит по-прежнему у градусника?
   - Крышкин сегодня спит, как сурок зимой, и велел не будить его до развода - зло ответил обхочик.
   - Что так?
   - А так, что на дворе метет сумасшедшая пурга, не видать собственного носа, трассу замело, машины стоят и ждут, когда их откопают. Крышкин отдал приказ: всех, живых и мертвых выводить на снег. Считайте всем повезло: в забои никто не пойдет!
   - А градусник? - сиросил кто-то. Двадцать пять!
   Так мороз дал нам передышку. Рельс лязгнул досрочно, Крышкин стоял посреди дороги и посылал звенья кого направо, кого налево. Ветер сбивал его с ног, но он стоял молодцом. Он-то стоял, а вот я почувствовал, что моей работе пришел конец, ветер запирал мое дыхание сильней мороза. Ребята пошли получать снеговые лопаты, а я подошел к Крышкину, отпроситься на сегодняшний день. Но Крышкин не был бы Крышкиным, еслиб решил этот вопрос сам.
   - Иди на трассу, а там найдешь Петра Васильевича, у него и отпросишься. Так будет лучше!
   Строганову я объяснил ситуацию, и он повел ребят вперед на заданный участок дороги, а я поковылял вслед, то закрываясь от ветра фанерной лопатой, то поворачивваясь к нему спиной - отдышаться. Звенья уже стояли на своих местах и лихо отбрасывали снег по ветру.
   Работа была совершенно бессмысленна: мощные порывы ветра сводили на нет все усилия рабочих. И всё-же я им завидовал: они стояли на рабочих местах и делали нужное дело, а я замыслил покинуть их на долгое время, до конца зимы. И ещё мне было стыдно, что я не выдержал испытания зимой, готов был сейчас провалиться сквозь снежный накат дороги.
   Своих я застал в самом лучшем настроении: с участком дороги им крепко подвезло, повернутый поперёк ветра он был чист - ветер прогонял через него снег, не давая ему задерживаться и только до блеска шлифуя накат. Никаких заносов, никаких застрявших автомобилей. Лишь в одном месте, где дорога проходила выемкой, набивался снег, уплотняясь до крепости колотого сахара. Не захватив с собой железной лопаты, мои товарищи толкли снег ногами и затем пускали в ход лопаты.
   И опять я позавидовал им, как больной завидует здоровому. Шевельнулась мысль отложить медпункт "на потом", попробовал им помочь и понял - нет, я не работник, нужно быстрей в больницу.
   - Брось, Николай! Смирнов недавно здесь прошёл, топай за ним, а мы тут управимся сами - сказал Алёша.
   - Николай Рубенович, мы Смирнову рассказали о вас, и он обещал дать направление - Степаныч пододел от ветра какую-то белую тряпку и теперь его лицо выглядывает из шапки, как из-под дамского чепчика.
   - Ну как, Соха, сегодня тебя не трусит? - пошутил я, видя, что он улыбается.
   - Нет, Николай, меня не трусит, но карманы мы уже потрусили и покурили, но это было давно.
   Я понял намек, мы сгрудились и с трудом закурили на сильном ветру. От табачного дыма я отчаянно кашлял, а когда прокашлялся стало легче. И все-таки курить надо бросать, а то не вылечишься. Получилось так, что они подтолкнули меня в медпункт, отрезав путь к отступлению. Мне стало грустно: в последний час я оказался ненужным, они отлично управлялись без меня. Махорки из звеньевого кисета я им, конечно, отсыпал, чтоб они не вспоминали обо мне только когда захотят курить.
   - Вот так получается, Соха. Тебя сегодня не трусит, зато трусит меня и, кажется, трусит основательно. Пока! Я пошел.
   Лекарский помошник, так по штатному расписанию именовали в лагере заведующих фельдшерскими пунктами. Кому нужно это заумное название? Отчего не просто, по-русски - ФЕЛЬДШЕР? Оказываетсяя - нужна и очень! И здесь замешана "большая" политика: на фельдшерскую должность можно ставить только людей с медицинским образованием, лекпомом же в лагере может работать любой, даже без всякого образования или, например с ветеринарным, как наш уважаемый Крок. Фамилию его я конечно изменил - не вспомнил за ним какого-либо порядочного поступка. За зиму пришлось обратиться в медпункт один раз и то это случилось при предшественнике Крока - Корнилове Александре Александровиче, о нем я уже писал. Случай был такой: решили забрать в прожарку нижнее белье и нас вытолкнули на мороз в ватных телогрейках и брюках, одетых на голое тело. Вот когда мы узнали, что такое нижнее белье и как оно греет человека! А у меня получилось в этот день особенно неладно, так как я сковырнул на спине родинку и из нее сочилась кровь.
   Сведующие люди пояснили, что эта кровь плохо свертывается и может течь не один день. Я отправился за помощью в медпункт, надеясь получить освобождение, чтоб не замазать кровью всю телогрейку. Я уже отработал половину рабочего дня, и он мог освободить меня без какого-либо для себя ущерба, но он этого не сделал, велел санитару наложить мне повязку и отправить на работу: лейкопластыря у них не было. Такие повязки при работе быстро сползают, и я извозил в крови всю телогрейку. Не приведи Госпрди иметь дело с непрофессионалом!
   Вернёмся к нашему Кроку. Впервые увидел его на "Сохатинной". Заскочил я в медпункт, узнав, что туда привезли рыбий жир - так необходимый мне для излечения куриной слепоты. Рыбий жир оказался американским, очень концентрированным, мне хватило одиннадцати капель, чтоб навсегда покончить с этой болезнью. Попутно я оказался свидетелем, как привели туда прибывшего по этапу из Магадана каэровца с ветеринарным образованием. Он был невероятно длинен и худ, как у всякого человека, находящегося в крайней степени истощения, движения его были медленны, неуверенны и смешны. Это и был Крок. Именно его крайнее истощение способствовало тому, что его, каэровца оставили санитаром в медпункте и ему потребовалось около полгода, чтоб научиться снова нормально двигаться.
   К этому Кроку я и явился с запиской от Смирнова, в полной уверенности, что он измеряет мне температуру и, убедившись, что у меня воспаление легких, немедленно напишет направление в стационар, а такая больница находилась от нас в 15-ти километрах, на Суровой. Я еще подумал, что уехать на попутной машине лучше всего в ночь, чтоб утром быть на месте.
   Крок встретил меня весьма прохладно, объяснил, что сегодня полная санобработка нашего бараки и примет он только после бани. Полная санобработка по Кроку означала, что после мытья заключенные возвращаются в барак без одежды. Да, совсем без одежды, влажное нижнее белье, жиденькое с две ладони, мокрое вафельное полотенце и тоненькое одеяльце - не в счет. И если от бани до барака на подъём здоровый может пробежать за 10-15 минут, то больному с одышкой на это потребуется вдвое больше. Нет, это невероятно! Он хочет, чтоб я, тяжело больной, да ещё в такой по сумасшедшему ветряный день шел из бани без одежды. Не верилось, что такое может сказать даже коновал.
   Я попытался терпеливо объяснить ему все обстоятельства дела: что человек, пришедший в медпункт с производства с соответчствующим направлением, не должен ждать вечернего приёма, доказывал, что я тяжело, очень тяжело и уже очень давно болен, просил измерить температуру и убедиться, что надо мной нельзя проделывать таких экспериментов. Он просто не хотел мерить температуру и пока он её не узнал он мог цинично говорить, что всё идут в барак голыми и молчат, один я поднимаю скандал. Так я и ушел от него ни с чем.
   Шел я в полной растерянности: все мои планы, задумки полетели к чертовой матери.
   А время было раннее, красноватый шар солнца слева от меня плыл над горизонтом, показывая где-то около часу времени. До прихода работяг, собственно, до бани было еще полных четыре часа. В наш барак не пустят, там сейчас священнодействуют с этой санобработкой, надо куда-то пристраиваться. Лагерный фатализм взял свое: я зашел в параллельный барак, там дневальный устроил меня на чью-то койку и я, забыв про все свои горести, уснул "мертвым" сном.
   Баня в лагере даже летом - мероприятие нежелаемое, а уж зимой и подавно. "Произвол: баня!" - орут зеки и их можно понять. Какая уж там баня с одним ковшиком воды? На минуту представьте, что в помещение бани на 6 помывочных мест ворвётся партия в 25-30 человек. Повернутся негде, но и упасть тоже нельзя. Разделись, прыгая на одной ноге, повесили каждый на свой крючок верхнюю одежду и сдали для прожарки, отдали грязное белье, включая вафельное полотенце и пошли к парикмахеру, чтоб навести порядок в волосяном хозяйстве. Ребята это хорошие, но в руки к ним с их машинками и бритвами попадаться не советую: небо может показаться с овчинку. А в моечной уже ожидает работник бани с ковшом теплой воды, емкость ковша ровно три литра и больше - ни капли! Ты в раздумье: или помыться, или умыть лицо и руки, или напиться. Напиться - шайка грязная, помыться - воды не хватит, остается одно - отскоблить руки, уж больно они грязные, и чуть-чуть умыть лицо.
   А сзади уже ржут, гогочут, ревут. Это - новая партия "кобылки", спешит в моечное отделение, так что потарапливайтесь! А баня, есть баня: пол ледяной, из побитых окон свистит лютый ветер. Может статься, что прожил с полдюжины зимних бань, а на этой подзасекнёшься: что-то проморозишь, простудишь и смотришь через недельку оденут тебя голубчика в "деревянный бушлат" и кинут где-то в дальний забой, да прикроют до весны ветками, а потом жди перезахоронения под сопкой в братской могиле. Не везде каждый раз копают могилы в мерзлом грунте, чаще хоронят по временной схеме. Говорят: душа обождёт перезахоронения, а тогда уже окончательно покинет тело и отлетит к престолу Господнему. Много чего говорят, а ты смотри, чтоб не "сыграть в ящик". Об этом толкует мне помошник банщика, когда я копаюсь в тряпье, ишу свое одеяло:
   - Не ищи, бери какое попало, в бараке обменяетесь, да кутай посильнее грудь, а то вон как кашляешь! Неровен час сыграешь...
   А что твориться за стенами бани! Приходилось вам путешествовать в пургу? Тогда вы можете представить, как ветер вас раздевает, рвёт с вас это несчастное одеяло, единственную вашу защиту! Беги же со всех ног! Чего стоишь? А бежать то и не могу, спазмы удушья!
   Знакомые-незнакомые понимают мое положение, обьяснять не нужно. Кто в силах хватает меня за что попало и тянет вперед в спасительные барак. Вот схватил Никитин. Это парень крепкий, дотянет до места, брыкайся, не брыкайся. В бараке народа мало, мы проскочили первой партией. Печи гудят от жара, а я тепла не чувствую, зуб не попадает на зуб. Этот же Никитин не дает мне стоять, гонит в медпункт, тот расположен недалеко у торца барака, но выходить в ад кромешный не могу.
   - Что стоишь? Потом набегут те завсегдатаи, что днюют и ночуют в приемной - будешь ждать до поверки.
   На лекпома все-же производит впечатление, что сквозь такую пургу я явился к нему в белье, а наброшенное сверху одеяло сильно припорошено снегом. Он не заставляет меня ждать в приемной, где уже набилось больных из параллельного барака, посылает к санитару мерить температуру. Тот ставит градусник то под левую, то под правую руку, то сразу под обе: температура высока, им не верится, что такое может быть. А я уже отключился, сижу как во сне. Лекпом отправляет меня в барак, требует, чтоб завтра снова явился к нему после развода. Упрекает меня, что пришел сюда в белье, мог дождаться, когда привезут из прожарки белье. Я уже плохо все это понимаю - скорее к себе на нары!
   Дальше - дикое положение: я с высокой температурой должен лежать. Он же поставил диагнос "Грипп", каждое утро вызывает меня в медпункт и дает работу по расфасоыке порошков, потом к обеду начинается жар, я раскисаю и ухожу в барак, а там, вместо постельного режима выполняю все функции жителя барака: пилю дрова, убираю и все прочее.
   Жизнь в бараке текла своим чередом. Я поделил между членами звена муку, махорку, деньги. Первым разорвал связь с остальными Соха. Как-то вечером, прибежав раньше с работы и улучшив минуту, когда из нас никого не было, он забрал с верхних нар, где мы спали, свои вещички и перенес их ближе к двери, в расположение непроизводственных звеньев, а утром, не сказав никому ни слова, вышел с ними на работу. После этого к нам он старался не подходить. Такого я не ожидал, все это можно было сделать иначе, открыто, по-дружески, его бы никто не стал задерживать. Алексей хотел набить ему морду, но мы отговорили: жизнь сама его проучит!
   Со Степанычем мы навестили Гуртового и договорились, что оставшихся двоих членов звена - Поляков где-то застрял на участке - он переведет на заготовку леса. Так бесславно закончилась история моего звена, проработавшего в забое четыре зимних месяца. А меня кризис болезни настиг во второй половине февраля, когда сильно вспотевший от пилки дров в бараке, побежал в туалет, стоявший на полигоне в сотне шагов от барака. Не знаю, как у других проходит кризис, а у меня ночью грудь как бы сдавило железным обручем, не давая возможности вобрать в себя и глоток воздуха. Состояние страшнейшей спазмы удушья описать невозможно, я лежал с открытым ртом и как бы раздвинутой до конца грудью, боясь пошевелиться.
   Строганов сходил в медпункт - безрезультатно, тогда пошел Никитин и буквально за шиворот притащил в барак санитара. Тот не знал, чем можно мне помочь, облегчить страдания. Пришлось лежать в таком диком состоянии до утра. Спасибо и Степаныч и Никитин не спали вместе со мной и развлекали меня разговорами. Никитин со смехом рассказал историю, как этот незадачливый санитар поймал чернобурку.
   Крок, не будь дурак, взял санитаром в медпункт старого охотника и тот исправно кормил своего начальника зайчатиной. И в этот раз он поставил десятка два петель на зайцев, а в одну из них заскочила мчавшаяся за зайцем лиса, да еще - чернобурая! Счастливый охотник доставляет ее в медпункт, и Крок с нижайшим почтением докладывает Крышкину. Вот уже изящные пальчики Ниночки перебирают прекрасный мех, любуется переливами оттенков. Какая женщина не набросит роскошный мех себе на плечи, не завернет его вокруг шеи, не полюбуется на себя в зеркало. Жаль, шкурка еще не выделана, но теперь они не дадут ее Брелю, тот им сжёг несколькл роскошных беличьих шкурок, передержал в квасцах! Крышкин наконец наделяет удачливого охотника четырьмя пачками махорки, кури на здоровье! Смеяться мне нельзя: каждое движение вызывает новый спазм и боль, я только вымучено улыбаюсь.
   Между прочим, в факториях охотсоюза за шкурку рыжей "огнёвки" платили 75 рублей, за "серебрянку" - около тысячи, а такие чернобурки расценивались индивидуально, от двух тысяч и выше.
   Проснулся Алексей, сходил "на двор" и тоже включается в разговор. У него больное место - Соха: как тот мог так тайком покинуть своих бывших товарищей? Сообщает последние новости:
   - Наш милый Соха, провел ряд крупных спекуляций: продавал муку - покупал табак, продавал табак - покупал хлеб. Закончилось все неважно - вечером его избили и отняли все дотла. Теперь лежит и думает: с чего начинать новые коммерции.
   Кое - как я объсняю Алексею, что воры не могут существовать без спекулянтов. Соху ограбили какие-нибудь мелкие торбохваты и побили, как незнакомого. Придёт время они признают его своим и тогда дела у него пойдут на лад. А то, что он ушёл от нас - неизбежно: торговля - его специальность, полученная с молоком матери, он и так слишком долго выполнял не свойственный ему функции - копал землю, возил тачки. Это - не его профиль.
   - Так что мне одному суждено землю копать? - с возмущением говорит Алексей
   - Во-первых, ты - не землекоп, ты хлебопашец, фермер. А во-вторых, с землей мы все будем тебе помогать. - успокаивает Строганов.
   Утром прибежал тот самый санитар и передал распоряжение: быстро одеться и прибыть к медпункту. Облачиться в свои доспехи мне было нелегко, помогли опять трое моих друзей и даже довели по назначению, только тогда покинули меня и вернулись в барак. Я сажусь на лавочку, непроизвольно делаю глубокий вдох и падаю на землю без сознания.
   Пришел в себя в небольшом стационарчике на две койки, о существовании которого у нас на прорабстве не имел представления. Первых, кого увидел около себя, двух молодых воришек, которые тут и "лечились". Увидев, что я открыл глаза, они подбежали поближе и начали глумиться:
   - Что "дубарь" прилетел? - хихикал один.
   - А мы-то думали, что ты уже сыграл в ящик, хотели тащить под сопку - вторил ему другой.
   "Вот они любимчики моего Крока: здоровое ворье занимает стационар, а меня с воспалением легких он держит в бараке. Ну и негодяй!" подумал я без всякого стеснения. Обуявшая меня ярость подействовала лучше всякого аспирина, неожиданно для них я поднялся на койке и бросил:
   - За девять лет в лагерях похоронил тысячи таких как вы, так что не спешите тащить меня под сопку, посмотрите, чтоб не оттащили вас.
   Вышел из помещения, уже не чувствуя, к своему удивлению, сжимавшего грудь обруча. Появился санитар, задержал идущую из Магадана машину с мукой, передал шоферу мои документы и хотел помочь забраться в кузов, но тут я с резвостью выздоравливающего вскочил на борт, поставил на-попа мешок муки, улегся за него, и мы тронулисмь в пруть. Кто поверит, что с воспалением легких, с температурой, в одних тряпках в актированный день, при морозе 61 градус человек может проехать в открытой машине, на мешках с мукой 15 километров? Думаю, не поверит, тем более сейчас, - никто. Я же приехал на Суровую и даже не "нарезал дуба", как предрекали эти милые воришки.
  
   0x01 graphic
  
   Вот она проходная больницы. Водитель отдает мне документы и желает скорого выздоровления. Вхожу на вахту. Дежурный санитар принимает от меня направление и, увидев, как я страшно щелкаю зубами и трясусь всем телом, не говоря ни слова, тащит меня в баню, помогает раздеться и залезть на верхний полог: а сам уносит мои бумаги по назначению.
   Дальше было все, о чем можно мечтать в моем положении: и банщик, без труда угадавший мое состояние и нашедший простое средство лечения - ковш, другой кипятка на горячие камни и хлесткий березовый веник, постепенно изгнавший из моего тела всякое ощущение холода, и отдых на горячем полке и на полу в прохладном предбаннике и даже первая папироса за долгую болезнь. Благодарил я этого банщика-своего спасителя, как мог, спас то он мне - пустяк! Здоровье, а возможно и жизнь!
   Главный врач терпеливо проверяет весь мой организм, а я понемногу вспоминаю, как в сентябре 1937 года торчали с ним во Владивостокской транзитке и конечно играли ежедневно в шахматы.
   - Крок как был ветеринаром, так и останется им на всю жизнь - не стесняясь моего присутствия говорит Либерман своему помошнику - Продержал больного воспалением легких в бараке, и опять лечил его от гриппа, которого у него не было. А когда кризис миновал, прислал его в больницу на выздоровление. Да, любезнейший, действительно кризис у вас прошёл и через неделю вы будете здоровы - закончил он, обращаясь ко мне.
   - Кризис у меня прошел на Драмадере с мукой, на котором я к вам ехал, но, если бы не ваш банщик, даю слово, я схватил бы новое воспаление. Этот банщик и есть мой спаситель, доктор!
   - Наш банщик лечит успешнее вашего Крока! Вы это хотели сказать?
   Когда он продиктовал помошнику диагноз и назначил лечение, я все-же поинтересовался не разучился ли он играть в шахматы? И видя, его недоумение, напомнил, как мы сражались за доской и между собой, и со слепым профессором Ниссельсоном. Этого оказалось достаточно, чтоб восстановить в памяти те дни. О судьбе профессора я смог ему рассказать немногое: с ним мы оказались вместе на прииске "Верхний Атурях" и оттуда, отчаявшись использовать их в забое, его, с другими инвалидами в первых числах 1938-го года этапировали на 23-й километр от Магадана.
   Диагноз Либермана был безошибочным: через неделю температура нормализовалась и вскоре мне пришлось покинуть гостеприимную больницу на Суровой. О её врачах, обслуживающем персонале, об установленных порядках у меня сохранились самые хорошие воспоминания и, будь такая возможность я с удовольствием "перекантовался" бы в её палатах с какой-нибудь легонькой болезнью еще месячишко.
  
   Глава 6.19 Джигит Без Коня
  
   Либермановская больница не бросала на произвол судьбы своих оздоровленных больных и это я мог бы подтвердить, испытав на собственном опыте: пока привратник ловил на трассе машину, я спокойно сидел в теплой сторожке и просматривал раз за разом старый обрывок газеты, ища там новости полугодичной давности.
   - Ты с ним поедешь, - говорит он, возвратившись вместе с водителем - Он идет в Магадан и закинет тебя на Еврашку. В кабине уже сидят двое пассажиров, но в тесноте - да не в обиде. Как-нибудь устроитесь, а то жди, пока найдётся со свободной кабиной, лучше в тесноте, да в тепле, чем просторно в самом лучшем кузове да в такой мороз.
  
   0x01 graphic
  
   Устроился я в кабине кое-как: те двое, убедившись, что я в наилегчайшем весе, попросту взяли меня на колени. Машина, почихав и покашляв сколько ей полагалась, тронулась. Если вам когда-либо доводилось ездить втроем, не считая водителя, в "узколобой" кабине какого-нибудь газика, то рассказывать об этой поездке не стоит. Я же в жизни своей привыкший терпеть, казалось бы, непереносимые трудности, скрючившись в три погибели, ещё пытался как-то рассмотреть окружающую природу, через пятачок протаянного дыханием окошка, как будто без этого нельзя было вернуться на Еврашку.
   Если бы водитель сам не притормозил у новёхонькой вахты (когда успели ее построить!), я несомненно не остановил бы его, так все кругом изменилось за короткие дни моего отсутствия. От дороги, по обе стороны ворот и вахты взметнулось к небу трехметровое ограждение зоны из жердей и лозняка, по углам встали враскорячку две смотровые вышки, на которых теперь денно и ночно берегут нас бдительные "попки". "Церкви и тюрьмы сровняем с землей!" - пели большевики, идя к власти, с тюрьмами у них получилось посложнее: если не сами тюрьмы, то другие места заключения строили те, кому предстояло в них находиться, и никто из строителей не задумывался об этом парадоксе.
   Теперь в лагерь попасть не так просто: на вахте меня задерживают. Вахтер кричит в зону: "Эй, пошлите старосту!" Смотрю к нам направляется... Никитин! Ещё новость! Этот парень понравился с первых дней появления на прорабстве: честный, прямой, открытый, всегда готовый придти на помощь. Уверен - будет отличным старостой! Знал я его старшего брата - не то десятника, не то прораба на Цыганье. В начале сентября, когда в этом районе неожиданно выпал глубокий снег, нас с Ивановского перевала бросили в помощь обходчикам. Наша бригада махала лопатами от Сохатинной и когда подошли к его прорабству, сильно приустали, проголодались и уже не чувствовали мокрых, оледеневших ног - свиная кожа наших ботинок напоминает промокательную бумагу. Тот, старший Никитин сам вышел к нам, велел затопить для нас барак, повару - заварить по порции затирухи, выдал по триста граммов ларькового хлеба, который в то время уже отменили и вобщем мы на прорабстве добре отдохнули, поспали мертвым сном часа два и, когда вновь взялись за инструмент, показалось, что сегодня еще не работали. Такой это был разумный руководитель.
   - А, Саркисов! Быстро обернулся! Рад видеть тебя во здравии!
   - Трошки подремонтировался и готов снова встать в строй.
   - Ну, в строй - не сразу. Тут, брат, сейчас трое из каждых четырех - либо в бараке, либо - на легком труде. Да и звена твоего нет, а один в поле не воин. Вот и выходит - кантоваться тебе на легких работах до конца марта. Сейчас главная работа - достроить зону, готовят материал, подвозят, подносят, строят. Работа есть. А ты, прежде чем идти в барак, зайди в медпункт, а то Крок и сейчас сомневается: был ли ты болен, или нет.
   В медпункт идти не хочется, пошел в контору. Надо же хоть показаться. А там - все в сборе: в центре - массивная фигура Крышкина, по оберуч - десятники. Гуртовой пропел мне ту же песню: мол, отдыхай, пойдешь на лёгкий труд, к Курочкину. Постоял немного у барьера и тут заметил: кто-то подает мне сигналы из темного угла. Ба, да ведь это - Строганов, обложился там бумагами, видно окопался здесь не на один день. Порадовался и тому, что нашелся один осколок звена и тому, что устроился он в тепле, видимо до лета. Подойти к нему при начальстве постеснялся, вышел на свежий воздух. В зоне повсюду стучали топоры, идет спешное строительство ограждения зоны, все остальные работы, даже "кубики" отошли на второй план.
   0x01 graphic
   Идти в медпункт так не хочется. В моих руках неприятная пилюля для самолюбивого лекпома: его диагноз моей болезни главврач больницы опровергнул. И то, что эту "пилюлю" должен вручить Кроку я сам, ставило себя в неловкое положение. Но встречи избежать нельзя, и я зашёл. Он как будто ожидал моего прихода и даже приподнялся из-за стола, хотя на приеме у него сидел работяга.
   Обычные вопросы о лечении, о здоровьи, отвечаю кратко, мол излечиться то излечился, а силы ещё не восстановил. Бумаги кладу на угол стола, надеясь, что просмотрит он их после моего ухода, но нет: не удержался, развернул и бросил быстрый взгляд, видно на что-то надеясь. Надежды не оправдались и сказал как-бы слегка охрипшим голосом:
   - Ну, чтож, Саркисов, отдохнёшь в бараке 5 дней, до 10 марта, а там - месяц побудешь на легких работах, заключение Курочкину пошлю. Поправляйся до конца.
   Поднялся поблагодарил и быстрее - к двери. Хотя бы больше не встречаться! Дневальный барака Мочеидзе встретил как родного. Какой молодец! Сохранил все тряпки и на моё место никого не пустил. Приятно было расположиться на прежнем месте, рядом с постелью моего напарника и друга, Николая Степановича. Но какие-же они черные эти мои простыни и наволочки! Обычно этого не замечаешь, а теперь после больницы, хоть там тоже белизной не сверкают, кажутся ужасно грязными. Вышел за двери, похлопал одеяло, ох и пыли! Так до конца и не выбил. Пока работяги не явились, сбегал в кухню за ужином. Никитин еще не вписал меня в списки, но повар Асланов по старой памяти баланды налил, да ещё постарался черпаком зацепить со дна побольше гущи, как выздоравливающему. Спасибо ему. Справился с ужином и - наверх, отдохнуть от обилия новых впечатлений, да и от слабости. Так и задремал в ожидании прихода соседа.
   Спрыгнул вниз позже, когда не стало терпения ждать, и сразу оказался в шумной, веселой толпе работяг. Мне рассказывать нечего, тогда рассказывают они, поочереди и все разом, новости, новости. И правду говорят, перефразируя известное изречение Гераклита: нельзя попасть на одну лагкомандировку дважды. Никогда бы не подумал, что за две недели может произойти столько событий! Впрочем, для меня главное то, что я не один, кругом ребята, свой коллектив. А как трудно было бы без них!
   У звеньевых: Мушкудиани, Конради, Соболя - все по-прежнему, возможно в их составе что-то и изменилось, но звенья выстояли зиму и сейчас не выходят из забоев. Молодцы! Семен рассказывает, что сейчас категорически запретили брать грунт взрывом и они таскают сухие хлысты издалека, по пояс в снегу:
   - Пока дотащишь - семь потов сойдет.
   - А вот бедняжку Бреля из звеньевых разжаловали, за беличьи шкурки - оставил Ниночку без шапочки, такое скоро не прощается!
   - Да, Николай, погорел я тогда крепко, и в изоляторе ночевал в одиночестве и сейчас кругом в опале. Захочешь снова иметь звено, запиши и меня. Ух, и работнём мы с тобой!
   - Нет, уж лучше я пойду в твое звено.
   А тут Кулиев зовет меня к себе:
   - Ходи ко мне в звено, будешь, как у Бога за дверьми. А знаешь, где мы сейчас працуем? В твоем забое на ключе Тихом!
   - Слушай, зачем ему идти в звено, что он сам не звеньевой, что-ли? - гудит Мушкудиани, - Звеньевой без звена, что джигит без коня! Ты, Николай, настоящий звеньевой. Собирай снова звено.
   Тут в разговор вмешивается Конради, его советы, как всегда, самые разумные:
   - Не слушай баламутов! Зачем тебе из больницы скакать прямо в забой? В забое сейчас ничего не покажешь, будешь хватать только шишки: грунт промерз сильнее, чем в январе, дров поблизости нет, а световой день - как два январских. Мой совет - валяй к Курочкину, там по крайней мере - никакой ответсятвенности, "куда пошлют", в общем "не бей лежачего". Месячишко перекантуешься, а в апреле - другой разговор.
   Я успокоился и решил последовать его совету.
   Трибенок тоже здесь и хоть он с небольшой придурью, как считают некоторые, без него прорабство не было бы прорабством, к тому же открыт и незащищен, как ребенок. Как бы нехотя Трибенок вкладывает мне в руку свою ладонь и не жмет, как-то проводит ею по моей. Такое впечатление что у тебя в руке холодная и мокрая доска.
   Рукопожатие характеризует человека, не хуже, чем его улыбка. Холерик Мушкудиани молниеносно сдавливает твою руку, как тисками и при этом встряхивает ее так, как будто хочет оторвать по локоть. Если подашь ему руку без подготовки, на следующий день не сможешь работать. И рука у него горячая и сухая.
   - Здоровенько, - еле слышно выдавливант Трибенок, глядя почему-то в сторону. - Мабуть трошки подликувався в госпитале, це дуже добре. А я ось сгодувал про тебе, коли высыджувал у кандее: нема кого було послухаты.
   - А ты не забываешь заглядывать в изолятор!
   Кулиев снова вступает в разговор, вспоминает, как я рассказывал им роман В.Шишкова:
   - Знаешь, Николай, без тебя я тоже стал романистом. Ты, когда рассказал нам про Ибрагима и Прошку, я все хорошо запомнил и тиснул своим малаям, парням, значит. Теперь ты приехал и еще что-нибудь нам тиснешь.
   - Тисну, как не тиснуть - смеюсь я.
   Наконец замечаю Соху, стоявшего несколько поодаль с какой-то вымученной улыбкой. Это второй осколок нашего звена, но откололся он давно и место разлома уже покрылось ржавчиной.
   - Здравствуй, Соха, подходи ближе, расскажи, как живешь, что не весел?
   - Ой, Николай, какое есть веселье даже не знаю. Как ушел из звена, ни разу не смеялся.
   - Разогни! - говорю ему, протягивая согнутый палец.
   - Пусть я и загнул, но малость: как-то долго уснуть не мог, вспомнил звено, какие ты нам рассказывал еврейские анекдоты и смеялся, долго смеялся, но никто не слышал, все спали. Помнишь, ты рассказывал, как отец, оставля сыну наследство, предупредил, чтоб он не связывался с рыжим евреем, а наследник забыл и отдал всю наличность рыжему и тот его обманул. И как потом по совету дяди он нашел еще более рыжего, огненно-рыжего адвоката и тот обманул просто рыжего и вернул все деньги. А помнишь, как Абрам нашел работу: исполнять на сцене половой акт, а жена говорит, что тогда нужно пригласить Рабиновича! "Причем Рабинович?"- возмущается муж, жена отвечает: "А если публика потребует исполнить на-бис?" А ты помнишь...
   - Все это анекдоты с бородой вспоминать не стоит, я конечно все помню. Но вот скажи: почему ушел ты от нас как-то не по-людски, не ушел, а как-то исчез, скорее сбежал, даже не попрощался ни с кем?
   - Стыдно было сказать, что ухожу от вас.
   - Ну ладно, дело - это прошлое, вспоминать не имеет смысла. А ты не знаешь: куда делся Алексей?
   - Ой, Николай, он со своим животом так надоел Кроку, что тот отправил его на участок. Говорят, работает теперь там на лошади, возит в лагерь воду.
   Вон куда залетел третий осколок, когда-то, казалось, дружного звена. Теперь узнал все интересующие меня новости, можно и - в постель! С Сохой я еще встречался на 4-м Эмтегейском, там он сдружился с Тазабеком, казахом, с которым я работал вместе на Бюченахе, и работал не плохо и последняя встреча - на 8-м Кубюминском, мимо которого я проходил, двигаясь на Хандыгу. Жил он в основном, приторговывая мелочами. Выбор был сделан.
   Пока я вспоминал, да думал, шум и движение в бараке затихло, только слабо потрескивают в печи горящие поленья, да слышен кашель и легкий храп спящих. По стенам барака мечутся отблески горящих печей - розовые, красные, багровые полосы. Все хорошо знакомо, но после больницы кажется, что из света попал в тень, нужно привыкать заново.
   Ну, да ладно, привыкну, через день-другой, проблема пустяшная. С этим и задремал, не дождавшись соседа. Он меня разбудил, ему, как и мне, хотелось поговорить.
   - Ну, как ваше здоровье, Николай Рубенович? Все хвори оставили на Суровой?
   - Хвори то оставил, а вот силенок не набрался. Ничто, покручусь месячишку на легких работах - окрепну, к лету наберусь сил. А ты то как? Надолго-ли в конторе?
   - Степан Гуртовой с Никитиным протолкнули меня, когда я, после отправки Алёшки на участок, остался один в звене. Сначала помог закрыть наряды за февраль, сейчас привожу в порядок техническую документацию: ждут контрольного обмера. Числюсь у Курочкина на легких работах, он и проводит меня у себя по нарядам. Контроль сейчас вовсе ослабел, везде уйма болтающихся людей, все прикрываются строительством зоны. Думаю, до конца месяца просижу в тепле, а может удастся прихватить и часть апреля, месяц это мокрый и лучше не вылезать из помещения. А там кто его знает? Ну, а в апреле начнем с вами снова собирать звено.
   Так и жили мы с ним рядом этот месяц, беседуя по душам, пока не случилось событие, сблизившее нас еще теснее.
  
   Глава 6.20 Во Втором Эшелоне
  
   Колымский март достаточно суров, холодные утренники с пятидесятиградусными морозами - вовсе не редкость, встречаются даже в конце месяца. И все-таки марта мы не боимся, как боялись его предшественника, не обморозишся, если сам не захочешь! И мартовскому солнцу по-настоящему доверяем: днем оно уже начинает греть, а день этот теперь достаточно долгий.
   Данные мне дни освобождения от работы промчались, как вешние воды, но успел я за это время сделать много, отдыхать то мне было вобщем не от чего. Нанес визит и сапожнику, и портному, запасся утилем, надергал из брезента прочных ниток и все свободное время: днем у серого, заледенелого окошка, вечером - у керосиновой лампадки шил, латал, подновлял. В последний вечер провел генеральную репетицию: потолкался по зоне в отремонтированных предметах туалета. Все сделано по моему вкусу, все подтянуто, подвязано, нигде не поддувает, нигде не болтается, не жмёт и не трёт.
   Не мог я обойти и любителей моих романов, как они говорят, первый заводила из них Брель, ну, а там и другие. Приходят с работы, поужинают и начинают собираться вокруг меня. Делать нечего: нужно продолжать начатый ранее рассказ. Если где-нибудь спутаюсь, они меня добродушно поправляют. Для меня эти вечерние рассказы - жизнь, они помогают переносить трудности, забывать неприятности, хотя подчас и надоедают, особенно если не успел подготовить в уме материал.
   Такое тоже бывает.
   В первый рабочий день проснулся рано-рано, за долго до лязга рельса, возвещающего подъем, с нетерпением ждал, как это не покажется странным, выхода на работу. У дверей встретил Бреля, тот смеется:
   - Ты рвёшся на работу и одет с иголочки, вобщем как новичок в лагере.
   Пусть смеются, а мне хочется скорее попасть на развод. Только, попав туда, я понял, как все здесь изменилось. Крышкин уже не читал своих нотаций и призывов, он молча возвышался за спинами десятников. Работяги, ещё ходившие в забой, на разводе не задерживались. После их ухода, начальство дружно покидало развод, демонстрируя полное безразличие ко второму эшелону стройки - команде легкотрудников. Наша судьба полностью вверена Курочкину, назначенному хоздесятником. По утрам, после официального развода, около сотни легкотрудников окружали его плотным кольцом, ожидая назначения. От рабочих второго эшелона не зависели показатели стройки: хоть старайся во всю силу, хоть "валяй Ваньку" и результат один и цена наша одна - черпак баланды и скромная пайка. Легкотрудникам не хватало работы, и Курочкин щедрыми жестами раздавал подопечным всем, кто его об этом просил: охране, обслуге и даже забойщикам в бесплатную помощь.
   Работы, ранее выполнявшиеся самими "придурками" или желающими по найму за кусок хлеба, теперь возлагались на легкотрудников, впрочем, те из них, кто крутился около обслуги, в проигрыше не оставались: хоть лишнюю миску баланды или жменю табаку да получали.
   Отправил Курочкин большую партию рабочих на строительство ограждения зоны и смеется: "Для себя".
   0x01 graphic
   Это для него главный обьект! Куда же девать остальных? а их еще не мало. Немногим больше месяца назад на счету был каждый работник и тогда голубой мечтой забойщиков было хоть на недельку попасть на легкий труд, теперь - все, наоборот.
   Безнадежно махнув рукой, Курочкин раскидал всех малыми партиями по трассе.
   Что делать? Ищите там работу сами, чистите снег, кайлите подъёмы, подсыпайте ямки, ремонтируйте снегозащитные ограждения. Главное шевелитесь, когда будет проходить начальство!
   Меня он задержал и дал персональное назначение:
   - Ты, Саркисов, пойдешь зарабатывать у водителей махорку. Поработаешь на Автозаправочной станции, там водители жалуются на пробуксовку, вот и снимешь этот вопрос, а ходить будешь туда столько дней, сколько потребуется и на разводе можешь не околачиваться.
   - Будет сделано! - козыряю новому начальнику и ухожу на свой объект.
   Эту заправку еле нашел, до болезни о ее существовании не имел понятия. Пришёл прямо к диспетчеру и доложил, что откомандирован стройкой в его распоржение для устранения дефектов на трассе, так мне легче. Он вырос в собственных глазах, пытался угостить меня махоркой, но я курить после болезни ещё не начал. Оказалось снег у Заправки насыщен нефтепродуктами и не прикатывается колесами. Лучше всего удалить его с трассы и выскоблить её до земли. Начал кидать этот бензиновый снег лопатой, он чертовски тяжёл и кидать его нужно очень высоко через снежные валы, нагребенные по обе стороны дороги тракторными угольниками. Кидаю, да кидаю, а день тянется, как год. Попробовал отдохнуть, но без напарника - вовсе не интересно, не с кем поболтать, во-вторых, я стал некурящим, а им на производстве скучнее вдвойне. Посидел у диспетчера, и он мне подал хорошую идею: залезть на снежный вал и срезать половину, тогда тяжелый снег с трассы будет кидать ниже. Залез на вал, попробовал. Получается. Решил убить на это пару дней и с лёгкой душой сорвался досрочно в барак. Встретил Курочкина, но тот прошёл мимо и даже не сказал ни слова. В бараке уже полно легкотрудников, некоторые успели и поужинать, точат лясы. Вот настали времена!
   Еле дождался соседа, пожаловался на скуку. Говорю, что мечтаю влезть в чье-либо звено и - в забой. Там куда веселей.
   - Рано делаете выводы! Ваша работа теперь случайная: Фигаро си! Фигаро ля! На следующее задание пойдете скорей всего с людьми, возможно тогда будет интересней. Поработаете недельки две и сможете сделать выводы, решить, куда податься. Не думайте, что мне интересно сидеть в конторе и разносить объемы работ в попикетные ведомости! Везде ошибки, брехня, мазня, иной раз по часу сижу, чтоб понять, что написано. И все-таки сижу. Сейчас в забой идти бессмысленно, работу эту не ценят. В забой пойдем с вами в мае, к тому времени и я закончу свои конторские труды, да и с легкотрудниками покончат. Все станет на своё место.
   Сам прекрасно понимаю: спешка моя выглядит смешно. Интересно, не интересно! Разве в этом сейчас дело? Священное правило лагерника: есть возможность кантоваться, кантуйся! Другого случая может и не представиться. А летом для работы понадобится не мало силенок, вот и набирай их сейчас.
   Все имеет свой конец. Закончил и я свою работу около Автозаправки и начал ходить куда пошлют в компании, с такими же горемыками-легкотрудниками. На старой каторге эффект от работы каторжан был только в одном случае: если они получали задание на-урок.
   Зимой над Колымой стоит устойчивый антициклон и осадков выпадает немного, но вот с февраля погода меняется, начинается период ветров и снегопадов, он захватывает и март. Такая погода держится, по нашим наблюдениям, по 3,6 или 9 дней. В такие периоды на борьбу со снежными заносами выгоняют на трассу всех, кто в состоянии держать в руках лопату. В один из таких ветренных дней ветер обрушился на нашу трассу с огромной силой, он срывал снежный покров с сопок, выдувал его из распадков и гнал на равнину. Через полотно дороги проносились огромные массы снега, они не задерживались на возвышенных участках, но зато до краев, как-бы, "заливали" уплотненным снегом выемки и серпантины. На трассу вышел единственный на прорабстве трактор, потянул за собой угольник. Следы угольника заметало за несколько минут и машины не могли выбраться из снежного плена. К радости Курочкина с участка, пришла телефонограмма: бросить на трассу всех легкотрудников, снять им в помощь часть обслуги, сопровождать каждую машину, передавая ее от одной группы к другой, обеспечить бесперебойное движение.
   В этот день разбили нас на десятки и разогнали по трассе. Идём не спеша, да и как спешить, если снег с ног валит! Вот и наш участок, машин нет, можно пока покантоваться. Выбираем старый заброшенный забой, над ним мёрзлый козырек, там, как в комнате - тихо, ветер крутит, наметая у выхода валик. Место для костра отличное, а за ним дело не станет: всегда есть любители, дровишек достанут из-под земли.
   Работать сейчас совершенно бессмысленно, с мощным ветром не в силах бороться даже механизм, вот подойдут машины, тогда будем вести их, убирая снег из-под покрышек. Но вы попробуйте расскажите это Ванюшке Пятикопу. Странная фамилия! Не правда-ли? Когда-то на прииске "Нижний Атурях" работали мы с ним в одном звене. Тогда я спросил его.
   Мой дед был кузнец - силач на всю деревню: пальцами гнул пятикопеечные монеты, вот и прозвали его Пятикоп. А когда в четырнадцатом отправляли на войну, писарь так и записал его, забыв, что фамилия наша Лещенко. Так мы все и стали Пятикопами. Этот Ванюшка и есть наша "белая ворона" - к костру не подходит, благо в воздухе тепло, только ветер морозит, но к нему можно стать спиной, и кидает снег своей изящной штыковкой. Порыв ветра и весь отброшенный снег - на трассе. Труд сизифов! Подхожу к нему, меня злит его глупое упорство.
   - Уж если хочешь поработать, то выброси эту лопатку, ею кидать снег все равно, что иголкой. Возьми метровую фанерную, кидай в полную силу и не морочь людям головы.
   Мой разговор на него не действует, что-то бормочет про себя и продолжает молча ковыряить снег, а людей у костра это бесит. Постепенно вниманием всех сидящих у костра овладел молодой столяр Яицкий.
   За зиму я его впервые вижу на общих работах. Что же с ним приключилось? не иначе согрешил! Он высок ростом, одет в новое обмундирование, лицо красивое, холеное. Видимо отвечая на вопросы, рассказывает:
   - Как-то после работы прибегает ко мне Яшкин и ведет к Крышкиным. Для него выполнять заказы я не любил: уж очень он придирчив, но начальство, есть начальство. Сидят они с Ниночкой, пьют чай и мне предлагают стаканчик. Отказываюсь, говорю: "Только отужинал." Ниночка улыбается, протягивает чашку чая. Что делать? Беру, сажусь за стол. К чаю у них черный хлеб и мелко, мелко наколотый сахар. Сижу молча пью. Наконец хозяйка убирает со стола и Крышкин, указывая на две кровати в спальне, говорит: "Вы, Яицкий, - квалифицированный столяр, я Вас очень ценю и, хотя Вы все время выполняете частные заказы, я на это смотрю сквозь пальцы." Я молчу, не пойму, куда он клонит. "А сейчас и мне Вы понадобились. Моя жена хочет, чтоб кровати были спрятаны за ширму, красивую, изящную ширмочку. Слышал, что вы хорошо рисуете. Так вот ширмочку нужно расписать в японском стиле."
   У костра раздался смех: людям, спящим вповалку в вонючем бараке не понятно зачем нужна, ширма, да еще в японском стиле.
   От чьих глаз он хочет спрятать кровати? "От своих или от любовника?" -спросил кто-то.
   - Костерок больно дрековский - говорит Яицкий, - хоть бы кто принес охапку дровишек.
   Никто не кидается за дровами, и он продолжает:
   - Натурально, я соглашаюсь. Мне то что? Ширмочку, так ширмочку! Это даже легче, чем буфет или шифоньер, как заказывают другие.
   Но тут Крышкин меня предупреждает, что никто не должен знать, что я делаю, что в мастерской я должен сделать только заготовку, а склеить и затем расписать готовую ширму придется у него в доме.
   - И Вы дали согласие, что никто не будет знать об этой ширме? -спросил кто-то, стоявший позади меня. Ба, да это же мой друг, Николай Степанович! Значит и его вместе со всеми выдворили за дверь конторы, убирать снег.
   - Натурально, обещал - неохотно ответил столяр.
   - Как же тогда понять, что Вы сейчас рассказываете об этом всем? Для чего Вы давали слово?
   Теперь молодому человеку пришлось поднять голову и посмотреть на вопрошавшего. Он не понимал, что от него хотят. Губы его скривились:
   - Так ведь договор был нарушен, он не дал мне закончить заказ и выгнал меня на общие работы.
   - Не без повода же?
   - Я взял Ниночку за руку и потянул ее к себе, хотел поцеловать и тут зашел Крышкин! Что было!
   - Не дал слово - крепись, а дал - держись!
   Мой друг здесь явно переигрывал, "костёр" весь был на стороне Яицкого. Кому не хотелось подержать за ручку молодую, красивую женщину, да и она, думаю не была против поцеловать симпатичного мужчину.
   Невдалеке послышался натужный рев моторов, скоро машины будут здесь и люди стали подниматься от костра, выпрямлять плечи, потягиваться. Такой исход Яицкого не устраивал: только что был гвоздем программы и вдруг - на второй план! Вытащил кисет и начал угощать всех махоркой. Это возымело свое действие: повторять приглашение не пришлось. У Строганова, человека конторского махорка нашлась, и мы с ним отошли от остальных, хотелось поговорить.
   Отошли от костра, а козырек как-будто ждал этого: бух! и завалился, засыпал костер. Начали спорить, что было-бы, если бы авария произошла раньше и козырек свалился на наши головы? Кое-кто поднял свалившиеся глыбы, нет ничего страшного - растительный слой, он достаточно легок!
   Вот и автомашины. Приняли их от наших предшественников и проводили до следующего звена. Это - работа со смыслом: чистишь дорогу перед колесами машин и те идут, а позади - снова бежит мощная снежная река. Пока недолго, но с огоньком поработали всем стало веселее, чтобы мы делали в лагере, если бы нас держали без работы!
  
   Глава 6.21 В Строю
  
   Сегодня погожий мартовский денёчек, утром было около тридцати, сейчас полдень, солнце высоко, светит ослепительно, усиленное снегом, глаз не поднять. Греет по весенему, не только лица, но и души, обещает близкий конец осточертевшим за зиму морозам.
   Стоим вдвоем у бровки дороги, я и мой новый напарник, Мосько. Он молод, но какой-то весь запаршивевший: на лице чирьи, пятна - нужен чеснок! А где его достанешь? И слаб парень чертовски. Стоим, опершись грудью на черенки лопат, еле покачиваемся и беседуем, верней говорит он, я - единственный слушатель. Как все слабые люди, говорит очень тихо, еле шевелит губами. Конечно, половину слов я не слышу, но легко угадываю, какие мысли он желает поведать. Голодные говорят о еде, рассказывают, где, когда и что ели. Те, у кого соки ещё бродят в организме, рассказывают о своих похождениях на любовном фронте. Мосько голоден посильней дворового Полкана, но тема его разговора другая: плевать он хотел на легкий труд, на этот "кант" и безделье, его мечта - забой, тяжелая земляная работа!
   Странно, очень странно: он ещё не залечил отмороженных зимой ног, раны гноятся, через день ходит на перевязки, место его в бараке на койке, а он стоит, качается и объясняет мне, что на свежем воздухе, в труде раны заживляются быстрей. Это конечно чушь, бурки разотрут молодую кожицу и раны загнояться, но здесь каждый себе лекпом, а в итоге самолечения раны действительно заживают быстрей, работает фактор веры. Было и со мной такое на прииске, вылечил себе отмороженные пальцы ног, которые в медпунке хотели ампутировать.
   - Работенка, Николай, у нас с тобой - "не бей лежачего". Не знаю, как кто, а я не выношу слоняться вот так без дела, день тянется как год. На такой работе и конца срока не дождешься. Я согласен хоть сейчас - на тяжелую работу, только чтоб время бежало побыстрей, чтоб и оглядываться не успевал!
   - Хочешь в забой на землю? Так ведь со сроком и жизнь уходит быстрее. Как с этим-то быть?
   - Чёрт с ней, с такой жизнью. Подневольная жизнь, она и есть просто потеря времени.
   Тут, честно говоря, я не был с ним согласен. Летом на Сохатинной работал с нами молодой парень, вятич по фамилии Серебряков. Он часто спорил с ребятами, доказывая, что в колхозе жил голодней, чем в лагере: хлеба от урожая до урожая не хватало, а прикупить было негде, да и не за что, денег на трудодни платили ровно столько, чтоб хватило уплатить денежные налоги и подписку на заём. На прорабстве же у Шилова мы в то лето голодными не были. По его словам, молодежь из армии и лесозаготовок в колхозы не возвращалась. Ему можно поверить, вятичи до революции жили отходными промыслами, а с организацией колхозов потеряли право выезжать зимой на заработки.
   Был у меня разговор еще с одним на этот раз пожилым, семейным сельским жителем. Он мне сказал так: "Это для вас, конторских воля что-то дает, для нас мужиков один черт, тут в лагере - кайло да лопата, в селе - вилы да лопата и ту же телогрейку не снимаешь по всему дню. Еслиб дома нежена да дети, об этой воле и не думал бы."
   Получается: жизнь она - везде жизнь, плохая или хорошая - понятие относительное, на воле или в тюрьме - нужно жить, искать свои радости, выбрасывать эти годы нельзя, а то можешь и жизни не увидеть.
   - Ты еле жив, стоять толком не можешь, того гляди свалишься. Как тачку возить будешь? За тебя там никто работать не станет - говорю я Мосько, чтобы выяснить насколько серьезно его решение идти на земляные работы.
   - Начнем работать, да если еще мучицы достанем, быстро втянусь, я ведь молодой. И верь, Николай, ни от кого в звене не отстану, не в моих это правилах - еле бормочет он, но я ему верю, уж очень настырный парень: с ног валится, но дело свое делает, не хочет отставать.
   Во всех его разговорах одна реальная мысль: достать мучицы! Это возможно если есть забой и в нём постоянное звено, а так, живя на тычке, как мы сейчас на этом лёгком труде и денег не соберёшь на мешок, да и хранить его будет негде, а покупать муку котелками и вовсе не подходит: получается слишком дорого.
   Почему я и сдружился с Мосько: его мысли напоминают мои. Вернувшись из больницы, я постоянно думаю о возвращении в забой. Хоть Строганов и говорит, что забойщиков сейчас не ценят, всё-таки им и только им по-прежнему выдают махорку, а махорка в лагере валюта, ее можно сэкономить, собрать со звена две-три пачки и купить мешок муки, без неё быстро силы в организме не восстановишь.
   Вместе с тем идти в старое, сложившееся звено я не хочу, в них силен диктат "стариков" и новенький, как бы он не был опытен, долго будет оставаться на положении догоняющего, а если он к тому же еще слаб физически и вовсе - беда. И я рискую:
   - Нас с тобой только двое, забой нам двоим не дадут, вот еслиб ты нашел третьего хорошего работягу у нас с тобой получился бы деловой разговор, а так одна болтовня.
   Мосько обещал поговорить кой с кем из легкотрудников, но обоим ясно, что найти дурака, который добровольно уйдет с легкого труда в забой вряд-ли получится. У меня был на примете Василий, вот если он даст согласие, вопрос со звеном будет решен, но об этом я своему напарнику пока не говорил: пусть ищет!
   Даром, что после больницы я перелатал все свое тряпье, бурки опять изорвались местами просто в клочья. Вечером, скрючившись в три погибели у масляной плошки на краю верхних нар я снова взялся за ремонт. И тут появился тот, кого я ждал с таким нетерпением - Васька Брель!
   - Здоровенько, Николай! - приветствует он, - Какого черта копаешься с иглой? Не можешь отдать в сапожную?
   - Отдашь туда обувь останется мокрой. Кроме того, не уважаю я их работу, шьют заплату на заплату, потом бурки висят на ногах, как кандалы. А я, посмотри, спорол все старые и нашил отличную заплатку в пол голенища. Ну да чёрт с ними, с бурками. Есть у меня к тебе деловой разговор, лезь ко мне на верхотуру.
   Он легко карабкается по столбу и вот уже рядом. Я между тем заматываю свою самодельную, "цыганскую" иголку с брезентовой ниткой за козырёк шапки - может что-нибудь придется отремонтировать прямо у костра, - и приступаю к разговору.
   - Где сейчас працюешь, поди в портняжной?
   - Где же еще. Там такой завал, несут и несут, аж утиля на заплаты не хватает, стали выдавать мешки, да грязные, все в тесте. Как присобачишь на коленку заплату в полмешка. Так брюки на заднице даже тросом не удержишь, сползают на ходу. - балагурил он.
   - Жаль, что ты так хорошо устроился, там у вас и тепло, и светло, и мухи не кусают, да и махорочка водится, так что от добра добра не ищут! А я вот, вопреки здравому смыслу, решился идти в забой и ищу кого взять в напарники.
   - Ты, Мыкола, просто темнишь: я первый предложил тебе идти в забой. И меня ты вижу знаешь дурно: у меня эти вонючие тряпки вот где сидят. В забой я согласен хоть завтра, там я себя чувствую, как в квартире на воле: никто не мешает делать, все что мы хотим. Конечно, если ребята в звене дерьмовые, я не пойду, но с тобой мы сработаемся. Даром что-ли я тебя знаю больше года, а для лагеря это - срок!
   - Не забыл я твоего предложения, но одно дело сказать, другое - бросить тепленькое местечко и пойти по мытарствам. На это пойдет один из сотни.
   - Вот я такой и есть и в портняжку - больше ни ногой, я не старьёвщик, чтоб грязной мешковиной латать людям брюки. Завтра же беги к Степану и застолби нам забой, а я буду ждать сигнала. Видишь: не спрашиваю, кого берешь ещё, знаю плохих ребят не возьмёшь. Застилая на нарах свое ватное тряпьё, подумал, что сам, работая в такой портняжке, не решился бы бросить её, уцепился бы за вонючее тряпьё, а Василий ... молодец!
   Спал ночью плохо: снились забои, тачки, еще бог знает что, но с первым ударом рельса все сомнения испарились, и я с головой полный планов еще в кромешной тьме мартовского утренника кинулся разыскивать десятника. В конторе было тихо и пустынно, лишь в дальнем углу, у керосиновой лампы усердно трудился мой товарищ по прежнему звену, Николай Степанович. Что значит человек работает на птичьих правах, полноценные конторские не спешат сменить постель на рабочий стол.
   Узнав о нашем решении, Степаныч одобрительно закивал головой:
   - Все-таки не выдержали! Ну, чтож, в добрый час! Поверьте, еслиб не срочное задание, я непременно присоединился бы к вам.
   - Набирайся сил, до весны еще далеко. Наше звено от тебя никуда не уйдет!
   И я побежал в избушку, где размещались младший технически персонал и обслуга. Гуртового застал около умывальника, раздетый до пояса он брызгался холодной водой из умывальника, демонстрируя хорошую закалку. Узнав о цели моего визита, засмеялся:
   - Получается на ловца, и зверь бежит! Веришь, вчера еще горевал, что некого поставить на отсыпку "седла", а тут ты с предложением. Молодцы! Ничего не скажешь. Собирайтесь в контору, после развода отведу вас на место. Кстати, ты там когда-то работал, этот забой возле ключа "Тихий". А с Курочкиным я сам все отрегулирую.
   - Тогда, Степан, к тебе просьба: скажи Курочкину, чтоб пару дней, пока раскрутим забой, пусть проведет нас на легком труде.
   - Резон - согласился Гуртовой.
   А потом мы шли за Гуртовым, катили тачку полную инструмента, и я непроизвольно вспоминал все что было связано с этим забоем. Были тогда мы под конвойными и это несколько портило воспоминания, но все мрачное, что было в жизни тех дней отошло на второй план, зато ярко высветилось то, о чем стоило вспомнить. Таково свойство человеческой памяти. В воспоминаниях длинный путь прошли незаметно. Вот та седловина, о которой шла речь. У меня в памяти она тоже задержалась: здесь тогда перевернулся "Драмадер" с мукой и, выручая водителя из беды, мы заработали понемногу муки. А "седло" это, так и стоит, как стояло тогда и видимо немало водителей терпело здесь аварии, проклиная и дорогу, и ее строителей. Догадаться об этом было нетрудно, читая так хорошо нам знакомые следы на снегу: развороченный покров у бровок, обломки жердей и досок, пятна горючего, следы водительских костров.
   Каждая такая авария в сильный мороз, это - человеческая трагедия, а чтоб недопустить ничего подобного достаточно отсыпать этот участок дороги до проектной отметки. Все это знают, и никто не делает.
   Как бы отвечая на мои мысли, Степан сказал:
   - Вам задание: выровнять дорогу. Отсыпайте сначала одну сторону, затем переносите знаки и начинайте сыпать на другую сторону. Слой насыпи не более тридцати сантиметров.
   Все это нам было известно и без его подсказки, но он не имел права дать задание и не проинструктировать нас детально. Я кивнул ему головой и кстати напомнил, что возка получается дальняя и тяжелая и в норме это необходимо учесть. Я тоже не мог не напомнить ему, хотя и так было ясно.
   - Не обижу, дам стать на ноги, только работайте по-настоящему.
   - Есть, работать по-настоящему! - сказал почти радостно, ведь задумка моя осуществилась легко.
   - Тогда желаю успеха! Бывайте! - и Гуртовой быстро зашагал обратно, оставив нас хозяйничать в забое.
   Ушёл! Не ушёл, убежал, не закурив даже по русскому обычаю, чтоб не тратить на нас махорки - недовольно вслед ему высказался Мосько.
   - Ничего - успокоил его Брель, - Я все-же из портняжки, а там мы без табака не сидели, потрусим ещё карманы.
   Я смотрел и не верил своим глазам: не забой, а настоящий застывший в камне свинорой: ни ровной подошвы, ни одной вертикальной стенки. Не хотелось верить, что так работало наше звено после моего ухода. Нет, конечно, Степаныч бы этого не допустил! И тут вспомнил, как меня приглашал в звено Кулиев, сказал, что работает в этом забое.
   Это меня успокоило.
   - Знаешь, Мыкола, забой этот хреновый, да и возить отсюда далеко и с большим уклоном. Чи не поискать нам другого?
   - Ты, конечно, прав: поищем забой поближе, но с недельку придётся возить отсюда. Да ты не бойся: мы тут выберем одну стеночку, будем её греть и возить, пока врежемся на новом месте. А сейчас пошли пробивать дорогу к сухостою, он должно быть теперь отодвинулся, но без дров нам сегодня делать нечего.
   Легко перебежав реку по плотному настилу, мы оказались в плену белой пустыни, не сохранившей ни одного человеческого следа. Идти было трудно: ноги проваливались в глубокий снег, не доставая до земли, спотыкались о невидимый валежник, цеплялись за скрытые под снегом сучья. Обратный путь с тяжелым баланом на плечах был труднее вдвое: упав в снег, оказываешься под своей ношей. Я шёл впереди Мосько, помогая ему подниматься, не хотелось, чтоб Василий в первый же день увидел, как он слаб.
   - Может вернёмся к Курочкину на легкий труд? - спросил у Мосько, когда, вернувшись в забой, сидели у доброго пожогового костра.
   - Лучше умру в забое! - решительно ответил наш товарищ, ещё дрожа мелкой дрожью от напряжения и еле переводя дыхание.
   Делать в забое было нечего, предстояло весь день сидеть и поправлять костер, укрывать его разным мусором, чтоб он давал тепло вглубь. Ребята стали поглядывать на ползущую по небу Болдоху, как мы именуем в просторечьи наше небесное светило. Их надо было чем-нибудь занять.
   - Послушай, Вася! Я давно собирался тебя спросить: как ты попал на Колыму, прямо из тюрьмы или прошел лагерь?
   - Побывал я в Синявино. Это под Ленинградом. Вот там работенка была интересная, никак не соскучишься. Побьюсь об заклад, что никто из вас не знает, что такое сплентовать валуны, а я занимался этим больше года.
   - Ты угадал: я в этом деле совершеннейший бельмес, так что не тяни за душу и рассказывай обо всем поподробней, раз тебе уж дали слово. Как, Мосько, послушаем?
   - Обязательно. Жизнь, она интересней любых сказок.
   И Вася начал свой рассказ, он и действительно оказался интересным.
   - В этой местности валунов маленьких, больших и очень крупных видимо невидимо. Говорят, что десять тысяч лет тому назад, там полз огромный ледник, толщиною выше километра, он и катил разные глыбы, закругляя и шлифуя их в каменном русле. После таяния ледника на земле осталось много валунов, они мешают хозяйственной жизни. Колхозы постоянно вывозят с полей валуны поменьше, другие грузят на тракторные сани механизмами, а крупные и очень крупные нужно сначала расколоть по слоям, это и называется сплентовать. Я там считался лучшим сплентовщиком. Честно, без брешешь! - добавил он с гордостью.
   - Чем же ты их раскалывал? - поинтересовался Мосько.
   - При мне был чемоданчик с набором длинных тонких стальных спиц и к ним молоточек. Сплентовщик подходит к валуну, осматривает его со всех сторон, определяет, где проходят слои и начинает забивать по окружности валуна свои спицы. Молоточек легкий, им слегка постукиваешь и, если слой нашел верно спицы заходят без труда, сначала не глубоко, потом начинаешь по очереди подбивать все глубже, стараясь, чтоб все спицы были на одной глубине. Так и ходишь вокруг валуна, пока огромный гранитный валун не расколется, как спелый арбуз. Сколько я их там сплентовал, а вот, как подходит момент и валун раскалывается по слою, я каждый раз испытывал радость, ровно получил "бегунок" и завтра покину лагерь - с воодушевлением закончил Василий.
   - Насчет освобождения из лагеря ты загнул, а работа эта видимо очень интересная, главное уметь найти слой, а там уже дело техники - задумчиво высказался Мосько.
   - Вот именно. И это-то у меня получалось. Инженер там один сказал, что у меня - интуиция. Другие бьются над одним валуном по полдня, и все равно ошибаются. Таких на этой работе долго не держат. Меня же он не хотел отпускать, да опер уперся: мол у него статья 59/3 - бандитизм и место его на Колыме. Я им объяснял, что у меня пункт "В", что я железнодорожник и сижу за аварию, которую даже не видел, но они и слушать не хотели, свалили меня в одну кучу с бандитами и быстро наженили из того лагеря. А жаль: было там больно хорошо, жил я с одной вольной бабой, зарабатывал немало, в лагерь заходил только отмечаться. Может из-за этого и взъелся на меня опер. Они не любят, когда заключенные живут слишком вольготно.
   - Ты, Вася, - молодец! За что ни возьмешься все у тебя получается. Сколько у тебя в руках специальностей - не счесть! Ты даже когда в ад попадёшь и там найдешь хорошую работу - говорю ему с искренним восхищением, но он вспоминает испорченные Крышкину беличьи шкурки и мотает головой.
   - Рос я в крестьянстве, родители были хлебопашцами и все, что для работы и жизни нужно делали сами. Мы с измальства привыкали работать под рукой у отца и не заметили, как научились всему, что мог он сам. Я и сейчас могу плесть из лыка или лозы короба, сделать грабли или кадушку, плотничать, столярничать, могу немного ремонтировать технику. Ну, а на Колыме, при всех специальностях не вылезаю с земляных работ. Ставил меня Курочкин строить зону, да я сам не захотел, спел ему песенку "мы церкви и тюрьмы сравняем с землей" и ушел чистить снег - закончил Вася свою исповедь.
   - Не горюй! Твои специальности хлеба не просят, когда-нибудь, в один прекрасный день сослужат тебе добрую службу. В нашем положении ох как плохо, когда человек, как я, не имеет в руках никакой рабочей профессии, да и нет навыков, чтоб быстро освоить ее.
   - Я тоже в Харькове работал на стройке, таскал извёстку, кирпичи, хотел стать каменщиком, да вот забрали и ничего не успел, так что дружить мне с лопатой до самого освобождения - сказал Мосько.
   Чувствуя, что разговор неожиданно принимает грустное направление, вечный оптимист Василий весело сказал:
   - Если понадобятся плотники, пойдем всем звеном, я мигом научу вас держать топор.
   - Держать топор ты может и научишь, а где взять твердую руку и точный глаз, учатся то этому с детства. Был я на БАМе на лесозаготовках, давали нам несложную плотницкую работу, тесать шпалы. Деревенские ребята справлялись с этой работой неплохо, а мы, городские так и не смогли ее освоить и пошли в забои.
   Так закончился первый рабочий день в забое. За ним побежали другие. Утерянные привычки постепенно восстанавливались и то, что в первые дни казалось невыносимо тяжёлым, становилось будничной работой, за лопатой трудно было различить, кто особенно слаб.
   В звене у нас сложилось какое-то междуцарствие. Записывая звено, я назвал звеньевым Василия, он не захотел одевать этот хомут и адресовался во всем ко мне, как звеньевому, не ходил и в контору.
   Как выйти из положения я не знал: пойти переписать на себя звено было неудобно. Помог Гуртовой. Однажды осмотрев насыпь, он повидимому остался доволен и даже соскочил в забой. Закуривая у костра, сказал:
   - Николай, ты не появляешься в конторе, Крышкин уже обратил на это внимание и предупредил, чтоб ты явился на очередную оперативку.
   - Постой, Степан, но мы ж с тобой условились, что звеньевым у нас - Брель.
   При этих словах Василий шевельнулся, собираясь возразить, но Гуртовой его опередил:
   - Не получилось. Крышкин и слышать не хочет, у него с Брелем свои счеты. Так что приходи ты.
   И вот я снова - в конторе, звеньевые меня весело приветствуют и даже подвигаются, освобождая моё место на лавке у двери. Состав звеньеых за два месяца моего отсутствия несколько поменялся, нет уже Трибенка, да и других, но основной костяк - опора Крышкина - на лицо.
   Крышкин стоит у селектора и лично докладывает начальнику участка, хотя план и недвыполнен. Рапорт принят спокойно. Оказалось план не выполняют и остальные прорабства, от Сусумана до Лисьей и на общем фоне наша Еврашка выглядит не плохо.
   Устраиваясь за столом, он стирает с лица довольную улыбку и зачитывает перечень звеньев, не справившихся с нормами. Моей фамилии в перечне нет, и я отключил внимание. Накачка отстающим теперь проводится в духе высокой гуманности: изолятор давно уже пустует.
   Крышкин переходит к вопросу о трехразовом питании. Я уже знал, что участок принял решение ввести на всех прорабствах трехразовое питание - надо было как-то сокращать слабосильные команды, в которых состояла большая половина работяг.
   "Мы тут посоветовались, - внушительно говорит Крышкин, оглядываясь на сидящих по оберучь десятников, - у нас нет возможности сконцентрировать все звенья на одном участке дороги, чтоб вывозить обеды на рабочие места, поэтому мы разрешаем звеньям, работающим поблизости, приходить на обед в лагерь, укладываясь в отведенный для этого час". Остальные могут уходить в лагерь на час раньше и получать обед вместе с ужином.
   Услышав одобрительный шопот звеньевых, Крышкин закончил сообщение, как в прежние времена:
   - Это мероприятие имеет цель поднять производительность труда, поэтому все звенья, желающие пользоваться обеденным перерывом, обязаны выполнять ежедневно по полторы нормы.
   В ответ звеньевые, опустив взоры долу, деликатно промолчали.
   Приняв молчание за знак согласия, Крышкин подытожил:
   - Можете с первого апреля приходить на обед в зону, но перерыв в работе, включая ходьбу, должен укладываться вовремя между сигналами рельса.
   Все зашевелились, поднимаясь с мест. При выходе из конторы, я задержал Красного, и мы вышли вместе. В бараке прошел слух, что прошлой ночью кто-то из его звена скинул с машины несколько ящиков вермишели. Я спросил его.
   - Приходи в мой забой: как новому звеньевому, отдам один ящик. Захвати с собой мешок.
   В звене все теперь, как будто, встало на свое место. Работали весело и с охотой, у костра, пока в котелках таял снег и грелась вода, слышались шутки и весёлые анекдоты, чего не услышишь от голодных людей. Степан был более или менее доволен нашей работой: седловина постепенно выравнивалась, жалобы водителей прекратились, не случалось больше и аварий, хотя до проектной отметки было далеко и грунта требовалось еще очень много, так что безработица нам не угрожала.
   Несмотря на успехи нашего звена, а может быть именно в силу лёгкости исполнения задумок, я чувствовал себя "не в своей тарелке": все казалось мне каким-то ненастоящим, временным, было предчувствие, что это не может продолжаться долго и это тревожило. Причину этих странных ощущения объяснить не мог и стал уже привыкать, когда однажды, в начале апреля поставленный на огонь котелок со снеговой водой "запел", как иногда "поет" поставленный на печь чайник. Пел он долго, пока не бросил зепотку соли. Тут я заметил, что всегда веселый Василий неожиданно загрустил.
   - Что с тобой, Вася.
   - Примета такая есть, железная: завтра одного из нас здесь не будет - у него в запасе было много примет и предсказаний и все - железные! Ну, а в лагере многие, даже большие люди становятся немного суеверными. В его предсказание поверил и я и тоже стало грустно.
   - Котелок - мой, провожать будете меня.
   - Чей котелок, значения не имеет, важно кто присутствовал - возразил Брель.
   - Доживем до завтра - увидим - это уже Мосько.
   Больше в этот день об этом не вспоминали, зато вспомнили завтра, когда я уже не вышел с ними в забой, а двигался со своими вещами на Безыменную, гадая зачем и почему? Шел, не вспоминая об оставленном звене: так и не успел к нему привыкнуть, хотя к каждому из членов звена привязался всей душой. Впрочем, с ними дружба на том не закончилась, впереди ожидались встречи.
   Вот и не верь в предчувствия и предзнаменования!
  
   Глава 6.22 Неожиданное Оздоровление
  
   Утро в лагере. Кто и когда его опишет с любовью или без нее, как описывали утро помещика или утро в колхозе. На этот раз моё утро складывалось несколько неожиданно: не успел я после завтрака навьючить на себя весь комплект тряпок, составляющих зимнюю эккипировку, как услышал свою фамилию, кто-то меня разыскивал. Им оказался молодой парень со старческим лицом, подсунутая под холодную /без меха/ шапку грязная простыня была все же посветлее его кожи и синих подглазий. Таких худых лиц в нашем бараке я не встречал, парень видимо месяца два валялся в слабосилке, на работу не выходил. "Краше в гроб кладут"- сказали бы про него на воле.
   - Чего тебе? -спросил, видя, что он молчит.
   - Староста велел, чтоб ты не шел на развод. Придёшь в контору позже.
   Говорил он медленно, долго подбирая слова, как говорят сильно истощенные люди. Я пытался разговорить его, но все напрасно.
   Единственно узнал, что зовут его Кузнецов и ему тоже велено приходить в контору позже, а "зачем?" и "почему?" его это не интересовало. Оставалось лезть на верхотуру - доспать сколько можно. И тут - новый сюрприз: там, где была постель моего друга Строганова - голые нары.
   Сразу возникло сто вопросов: куда он делся, да ещё как видно очень спешно: даже не разбудил меня попрощатья. Так и задремал с неприятным осадком на дуще.
   В конторе застал одного доходягу Кузнецова: скрючившись в три погибели и привалившись к стене, он дремал, сидя на поленнице. Истощенные люди не спят, они весь день находятся в каком-то забытьи, похожем на дремоту. Раз этот парень тут, значит я ещё не опоздал, ведь мы, видимо, едем куда-то вместе. У него узнал, что староста еще не был, а дневальный конторы "убёг" завтракать. Невольно взглянул в дальный угол, где трудился мой коварный друг, столь неожиданно покинувший меня сегодня. Там было пусто, а отставленная в сторону керосиновая лампа и застелённая чистая бумага свидетельствовали, что обитель эту он покинул навсегда. Новость за новостью.
   Вошел староста, Никитин, демонстрируя высокую деловитость, ее демонстрировали все "мелкие сошки" на крышкинском прорабстве. Кивнув мне в знак приветствия, он пошарил по столам, нашел нужный документ и отправил нас в барак собирать вещи: с вещами - в каптёрку, да поживей!
   - Ты хоть бы поведал, в какие края нас гонят? Не на освобождение ли? А то побегу к Крышкину отпрашиваться.
   Я его рассмешил, но сказать: куда! он всё-таки не сказал. Что уж тут за секреты? Неужто опять репрессии? Так ведь Кузнецов какой-то бытовик.
   Докладывая о своем убытии дневальному Мочеидзе и раскладывая ему для проверки все наличные вещички, спросил куда выбыл мой сосед, Строганов. Он тоже не сказал, может и правда не поинтересовался.
   - Будь Николай Степанович грузином, дневальный узнал бы все во всех подробностях. Такова жизнь!
   В каптёрке, где нужно было получить на руки карточки учёта вещевого довольствия, нас ждал еще сюрприз:
   - Постели сдайте, матрацы вытряхните! - сказал сторож.
   - Но ведь Безымянка - наша подкомандировка!
   - Ничего не знаю, такое указание.
   Исполнив все формальности и получив на руки конверт с документами, тронулись на Безымянку. Мой спутник был настолько слаб, что его уже ничто не интересовало. Думаю, скажи ему сейчас идти на расстрел, он пошёл бы также безразлично. Он кое-как плёлся за мной, останавливаясь, чтоб собраться с силами и тогда ловил воздух открытым ртом.
   Будем проходить мимо забоя, где я вчера работал, отдохнем у костра - подбадривал я его.
   Так и есть: мои напарники по звену - Брель и Мосько, ещё не приступали к работе, сидят у костра, обсуждая мое исчезновение.
   Зашёл попрощаться, благо идем мимо. Пока - на Безымянку, а что будет дальше, одному лагерному богу известно.
   - Вобщем сбылось твое предсказание, Василий. Будь проклят твой поющий котелок!
   - Примета это - железная, осечки не даёт, но вам, парни, носы вешать рано: может статься всё и обойдется. Бог не выдаст - свинья не съест! Николай, ты сам знаешь: в лагере, что ни делается, все - к лучшему. Садитесь! Покурим на дорожуку и все мрачные мысли улетучатся вместе с дымом - балагурил неисправимый оптимист, Васька Брель.
   В последние дни я собирался бросить курить, но тут появилась веский предлог нарушить данное себе слово.
   - Слышишь, собирают людей на штрафную - как бы между прочим сказал Мосько.
   - Это - не про нас - ответил я, - Вроде не за что. Меня бы еще могли упрятать за статью, так Кузнецов - бытовик, друг народа.
   Уходить из забоя не хотелось, казалось здесь так уютно, спокойно и предсказуемо. Воистину имеешь - не ценишь, потеряешь - плачешь. Хотя бы знал куда и зачем нас гонят! Николай Степанович как-то сказал, что по классификации психологов я - экстраверт. Мне обязательно нужен закадычный друг, с которым я мог бы делиться своими мыслями и чувствами, без друга я "скисаю".
   Как бы прощаясь, Мосько сказал:
   - Николай, если будет туго, сразу дай нам знать. Не стесняйся и не сомневайся: все, что с Васей сможем - все сделаем. Да, твоя доля вермишели вон в мешочке, мы уже отсыпали. Забери!
   Осталось поблагодарить за теплые слова, - в лагере такое не часто услышишь, - крепко пожать руки и, как говорят в официальных бумагах, следовать по назначению. Надолго ли разошлись наши пути или насовсем покажет будущее.
   Ребята поднялись вслед за нами на насыпь и стояли там, провожая нас взглядом и это заставляло меня оглядываться, пока рельеф местности не скрыл их от наших взоров.
   Сколько таких прощаний было в моей жизни - не счесть! со многими добрыми друзьями-товарищами мне не только не пришлось более свидется, но и узнать что-либо об их судьбе тоже. Если раньше я хоть не терял надежду освободиться и разыскать их, то теперь, когда до конца срока остается два с половиной года, становится все яснее, что всякий поиск такого рода может оказаться опасным для всех.
   Между тем Кузнецов слабел на глазах и остановки на отдых мало помогали. Тогда я отсыпал ему несколько горстей вермишели и посоветовал грызть ее, как семечки. Это помогло больше и тогда я, подстроив под него свой шаг, начал перебирать в памяти близких друзей, ушедших из моей жизни и, хоть занятие это было грустное, оно позволило без остатка заполнить двухчасовой переход.
   Безымянка мало чем изменилась с момента нашего ухода на Еврашку, разве только исчезла палатка, так гостеприимно встретившая нас в октябре. Вместо неё, как скелет ископаемого чудовища, торчали припорошенные снегом жерди каркаса. Открытая всем ветрам эта командировка напоминала скорее вольный стан изыскателей, нежели современный лагерь, с его постоянными аттрибутами: ограждением зоны, вышками и вахтою. Контраст с Еврашкой был столь разительным, что казалось будто мы вышли на волю.
   Разыскать хозяина Безымянки было не сложно: я знал его в лицо, да и работяг у него - раз, два и обчёлся.
   - А, Саркисов, пошто ты тут оказался? Вот не думал. Здоровье подвело что-ли? А на вид - бодрый. В звеньевых ходишь и сейчас?
   - Был звеньевым до вчерашнего дня - ответил нехотя, было непонятно, при чем тут здоровье. В лагерном разговоре таких вопросов не задают.
   Не просмотрев наших документов, он сунул конверт в стол и отослал нас в медпункт к Холостову.
   - Не запамятовал еще, где медпункт? - спросил смеясь. В медпункте встретил маленький человечек с лисьим личиком - санитар Холостов. Знал я его, как помошника Крока и тоже недолюбливал за проявленное ко мне хамство: когда у меня наступил кризис болезни, он не пожелал придти в барак и чем-нибудь облегчить мои страдания.
   Как же он попал сюда? Вероятно, помогли те две лисьих шкурки, о которых на Еврашке рассказывали анекдоты.
   Между тем Холостов с важным видом вел медицинский осмотр. Он простукивал и прослушивал наши грудные клетки: "дышите", "не дышите".
   Все отлично, отметил он наконец, как будто что-то понимал в этом деле. - сейчас Кирилл проведет вас в баню, помоетесь, получите чистое белье и халаты, и я устрою вас отдыхать.
   Банька чистенькая, уютная, хорошо натоплена. В тот приезд мы мылись в ней всем звеном и тут же получили новёхонькое зимнее обмундирование, тем она нам и запомнилась, как и банщик Кирилл, а теперь он по совместительству еше и дневальный медпункта. Мы с ним разговорились, угостил его махорочкой и он, узнав, что я - большой любитель париться, принёс небольшой аккуратненький веничек из ветвей полярной березы. Ох, я и попарился! Просто на славу: один на всю баню. Лучше не придумаешь!
   Кузнецов не имел пристрастия к этому благородному мужскому занятию и, кое-как помывшись, ожидал меня в предбаннике. Глядя на него, на этот ходячий скелет, вспомнил, каким я был на прииске "Штурмовой" три года назад. Тогда я был ещё хуже его. Спас меня от верной смерти главный врач приисковой больницы, известный московский кардиолог - Александр Александрович Миролюбов.
   Приняв из бани, попечитель снабдил нас комнатными тапками и проводил в соседнюю с медпунктом комнату. Это было чисто выбеленное помещение с четырьмя деревянными топчанами, поставленными вдоль стен. Застелены они были чистыми простынями на больничный манер. На длинном дощатом столе, вытянутом к окну между двумя кроватями, были разбросаны потрепанные журналы, экое богатство! Вот бы почитать! Такое могло присниться в новогоднюю ночь.
   Одна койка оказалась занятой, наш приход не потревожил безмятежно спящего человека, лицо которого было прикрыто развернутым журналом. Это не помешало мне узнать в спящем своего пропавшего друга, Строганова, его выдала калечная левая рука. Теперь все должно проясниться.
   Располагайтесь и до обеда отдыхайте - говорит между тем Холостов - Обед Кирилл доставит прямо сюда, ходить никуда не будете.
   Курить разрешается только в тамбуре. Вот висят два бушлата, а здесь две пары бурок, инвентарные. Они же послужат вам для туалета.
   Я быстренько захватил койку напротив Степаныча и в ожидании его пробуждения раскрыл журнал. Читать, однако мне не пришлось: сон моего друга оказался не столь крепким и, поворочившись сбоку на бок и посопев, он присел на койке, стараясь рассмотреть новых жильцов.
   Чтоб помочь ему в этом я рассмеялся.
   - Друзья встречаются вновь! - воскликнул он весело - Рад вас приветствовать в этом царстве отдыха.
   - Что сие означает?
   - Оздоровительный пункт или ОП. Вы в лагере видели что-нибудь подобное?
   - Если это - ОП, то я не только видел, но и был зачислен в него два года назад на прииске "Нижний Атурях" и, пробыв там 20 дней, не плохо оздоровился, хватило на все лето 1939 года. Впрочем, кто не смог так быстро набраться сил, пробыли там месяца по два. Там было все погрубей и поплоше, оздоровлялось без малого две сотни доходяг, а здесь организовано с шиком, совсем как в больнице. И насколько же рассчитан весь курс?
   - Мы освобождены от работы на две недели и 22 апреля должны выйти в забой.
   - Поймите мое любопытство: чем и кому я обязан за такое счастье? - решил я уточнить все до конца.
   - Кандидатуры на оздоровление обсуждались месяц назад, когда Вы только вернулись из больницы. И Крышкин и Крок, не задумываясь, внесли в список вашу фамилию первой. Если бы это решалось сейчас, уверен результат был бы другой. Что касается меня, то Вы, наверное, догадываетесь: путевка сюда была платой за расчистку Авгиевых конюшен в технической документации прорабства. Я честно заработал эту путёвку и вполне заслужил отдых, работая подчас и денно, и нощно. Есть правда одна неприятная подробность: меня послали вместо человека, который помер, не дождавшись своего оздоровления.
   Степаныч говорил охотно и с воодушевлением, видимо компенсируя себя за вынужденное молчание в конторе, где работал на птичьих правах и говорить было не с кем и не о чём. Здесь ему было о чем рассказать, хотя бы просто передать сплетни и пересуды, имевшие хождение в среде конторских придурков. И сколь не презрительно люди относятся к сплетням, слушают их всегда охотно. На нашем прорабстве наиболее колоритной фигурой был сам прораб. Его поведение часто не укладывалось в колымские стереотипы и это раздражало окружающих, превращаяыя его в ходячий анекдот.
   - Представьте, Николай Рубенович, звонят как-то на участок из Ягодного, где находится Управление строительством, и спрашивают вполне серьезно: "Какая там у вас открылась кофейная плантация?" Кузьмин естественно удивлен: "В первый раз слышу. Сам не прочь выпить чашку кофейку. "А ему в ответ: "Ну так поезжайте на Еврашку, Крышкин вас угостит."
   - В чем же разгадка анекдота? - поинтересовался я.
   - А разгадка в анонимке: какой-то "Доброжелатель" с Еврашки сообщил в УДС, что из-за полной некомпетентности прораба в делах строительства, в насыпь местами укладывается грунт пополам с торфом, а дурачок еще и восхищается: "У вас тут не грунт, а натуральный кофе."
   - Подожите, подождите. Эту реплику я действительно слышал из уст Крышкина. Только вот при каких обстоятельствах?
   - Могу сказать и где: в анонимке указаны пикеты, которые по мнению "доброжелателя" следует проверить. Это третий километр от прорабства в сторону Безыменной.
   - ... с полкилометра, не доходя до ключа Тихого, где мы с вами работали. Да, да именно там, теперь и я припоминаю. Дойдя до забоя, где работало звено Мушкудиани, я увидел Крышкина. Он по своему обыкновению у костра грел ноги через подошвы валенок. Тогда то, глядя на тачку с грунтом, он и произнес эту сакраментальную фразу. Кто же был с Крышкиным? По-моему, возле него стоял Смирнов, больше никого там не было, кроме рабочих, которые, конечно, не станут писать на себя анонимку.
   - Кандидатура Доброжелателя обсуждалась и на Смирнова подозрение не падает.
   - Мне тоже кажется: не станет Смирнов подкладывать Крышкину такого поросенка, тем более что сейчас он фактически командует прорабством. Да и за работу звена Мушкудиани отвечает сам. Возможно, придя в контору, он рассказал этот случай, как курьёз, а кто-то услышал и "переложил на музыку". Боюсь, что это работа нашего с вами общего знакомого. Кстати, грунт на этих пикетах не так уж плох: щебёнка вполне надежна, а торфа в насыпи вовсе не много.
   - Представьте, я тоже думал об этом человеке, тем более что он попал у Крышкина в опалу. Анонимку же приняли всерьез и даже назначили комиссию для проверки дороги.
   - Значит это - акция чисто политическая: Крышкина решили убрать и анонимку "заказали". В Управление приходят сотни анонимок и их просто выбрасывают, а этой такой почет! Крышкин им пришелся не ко двору, он не участвует в прорабских попойках, не хапает, не ворует, ведет скромный образ жизни. Достаточно грехов, чтоб его убрать. Они постараются обгадить его с ног до головы, а мне его по-человечески жаль. Какой он не чудак, но человек он вполне порядочный - сказал я.
   - Я вам еще не всё сказал. Прошел слух, что в ближайшее время Крышкина переведут на Артык, а на его место называют кандидатуру Газонова. Кстати, я его хорошо знаю, с ним работал.
   - Свят, свят! Только не Газонова - говорю я непроизвольно, ошарашенный новым сообщением.
   Встречаться с ним, мне не довелось, но из рассказов, так сказать, очевидцев составил для себя достаточно полный словесный портрет. Гущин, рассказавший мне свою историю, работал на его прорабстве достаточно долго. Политический, набора тридцать седьмого года, в прошлом инженер, среди товарищей пользовался авторитетом. Взъелся Газонов на него по сущему пустяку и начал ущемлять звенья, бравшие к себе опального рабочего, ему пришлось работать в одиночестве и как он ни старался, оставался на штрафном пайке и часто по разным придиркам конвоиров ночевал в изоляторе. Он ослабел, превратился в доходягу, пытался уйти на другое прорабство, но Газонов неизменно вычеркивал его из этапных списков. Гущин отпустил солидную борду, принял облик старика, постепенно его оставили в покое, и он остался жив.
   Это - лишь одна из услышанных историй.
   Ко всему прочему, он - ярый поклонник подконвойного содержания заключенных и на его прорабствах тон всему задают охрана и оперуполномоченные секретной и режимной служб. Обожает же он подхалимов и стукачей, остальные работяги трудятся под постоянным страхом оказаться в немилости. Попасть на его прорабство зеки считали несчастьем. Мне показалось, что Степаныч о нём другого мнения, поэтому ему я ничего не сказал, а сам с грустью подумал: "Неужели под конец срока, придется поработать у этого монстра?"
   Четвертый оздоровляющийся появился вместе с обедом. Для характеристики достаточно сказать, что его не рискнули отправить сюда пешком и привезли в розвальнях. Вобщем это был достойный напарник нашему Кузнецову и такой же молодой. Скоро они стали неразлучны.
   Кирилл роздал нам обед из термосов: довольно густой суп с ржаными галушками, какая-то каша и даже компот, порции никого из нас не устроили. Особенно сильное ощущение голода осталось у наших молодяков, они продолжали вертеть в руках очищенные до блеска миски, ожидая добавку.
   - Хороша кашка да мала чашка - сказал один.
   - Рот большой, а пайка маленькая - поддержал его товарищ.
   У Кирилла кое-что осталось в термосах и в этих условиях нам со Степанычем не пристало просить добавки. Так повелось и дальше. Четко вырисовалась невеселая перспектива двух недель голодного отдыха.
   Нужно было что-то предпринять. О том, чтобы выписать дополнительные продукты не могло быть и речи: нас кормили по максимальной категории питания, но я подумал, что на этой маленькой командировке зеки имеют возможность раздобыть что-либо со стороны, они не голодны и, если повар из общего котла кинет нам по паре лишних черпаков, ничего страшного не произойдет.
   А тут еще Строганов подлил масла в огонь:
   - Не исключено - по окончании этого отпуска из нашей четверки сформируют звено и пошлют в забой, прямо тут на Безыменной. Вам придется быть нашим звеньевым! Как вам нравится эта версия?
   - Звено доходяг! Надо быстрей что-то решать с питанием.
   Вскоре нас навестил Селяндин и выдал всем по пачке махорки, похоже он не исключает возможности оставить нас у себя. Хотя махорка была дерьмовая, именовалась "Вергун", радости не было границ. Наши молодяшки тут же накинули бушлаты и выскочили в тамбур, а мы повели осторожный разговор о судьбе нашей четверки.
   - Вы, мужики, рано бьете тревогу, лучше набирайтесь силенок: силы, они не помешают ни здесь, ни на Еврашке. Раскладывать карты рано - время еще не приспело.
   Объяснили ему ситуацию. Десятник минуту помолчал, передумывая сказанное, наконец рубанул ладонью воздух:
   - Оздоровлять, так оздоовлять: приварок выкрою, а вот хлебушка не ждите.
   У Селяндина слово с делом не расходилось, но" комбедовские" добавки только растравили аппетит. Говорят: голодной куме - все хлеб на уме! И у нас, если не спали, говорили о еде. Один рассказывал, как мать жарила блины и успевала кормить всю семью, другой - как парили в печи голландку-брюкву или репу и какие они были сладкие-пресладкие. Об изысканных деликатесах речи не было, они не вписывались в обстановку проголоди, когда каждый мечтал: вот бы килограмм черного, да килограмм черствого.
   А меня мучила идея: сбегать на Еврашку и, если Брель с Мосько уже обзавелись мешочком черняшки, выпросить у них - наволочку муки.
   Вопрос упирался в одежду - мне на три часа требоваволсь накинуть на себя телогрейку и брюки. Разговоры с Холостовым я уже начал, но он был трусоват и опасался, что меня в пути загребут или наши, или приисковые оперативники. Я клялся: в случае провала операции, взять всё на себя, сказать, мол ушел в побег, только и всего. Степаныч был на моей стороне, мы с ним оставили нетронутой одну пачку махорки, чтоб явится туда не с пустыми руками. Вдвоём мы кое-как уговорили нашего шефа на таких условиях: если через три часа меня не будет, он заявляет о побеге. Условия эти были кабальными - часов у меня нет, а по теням и свету течение времени с нужной точностью не определишь.
   В конечном счёте все обошлось без неприятностей, по дороге и туда и оттуда я никого не встретил и муку принес. Конечно, Холостова я обманул: под предлогом не будить его рано, одежду у него забрал с вечера и утром выскочил на час раньше. Наш медпункт стоит в низине по над речкой Сусуман, и я из дверей скатился на лед реки, покрытый снежным настом.
  
   0x01 graphic
   Река Сусуман
   Там, где речка делает вираж и подходит к трассе, я взобрался наверх: если кто и встретиться мне, то пусть это произойдет на трассе, а не на реке. Для камуфляжа у меня под мышкой припасена лопата - мол обходчик! Бывает, что это проходит.
   В "свой" забой я пришел раньше хозяев, пришлось спрятаться и подождать. Встретили они меня вполне по-товарищески, мука у них была и повторять свою просьбу мне не пришлось. Вдвоём они упаковали мучицу под телогрейку, хорошо обвязали мой бюст опояской и Мосько даже проводил меня вниз, на лёд реки: в это время конвоиры могли повстречаться. Махорки моей они не взяли, послали меня с ней куда подальше.
   Обратный путь таил наибольшую опасность: на трассе в это время начиналось движение и у меня под телогрейкой - мука. Не хочется думать, как могло повернуться дело, задержи меня с этим грузом. Я давно замечал: если действуешь смело, решительно и быстро, все обстоятельства - тебе на руку, и я пошёл рекой. Снег там вытаивал и подмерзал неровно, идти было трудно, в ногах боль от быстрой хотьбы и тогда я пошел короткими перебежками, боль прошла и вот уже Безымянка. Её не видно с реки, но рельеф сопок на горизонте хорошо мне знаком. Теперь нечего экономить силы, ускоряю бег. Страшны не встречи, их уже быть не может, боюсь, что Холостов не выдержит и заявит о моём побеге досрочно. Если бы знал, что около него дежурит мой друг, Строганов, так бы не спешил. При моем появлении оба вздохнули с облегчением. А когда я доложил, что меня никто не встретил, Холостов даже улыбнулся.
   Конечно, наволока муки не бог знает какое богатство, но, растянув его содержимое на неделю, мы смогли ежедневно подсыпать в баланду по две-три ложки и, перекипятив на печурке, лучше утолять голод.
   Сменилась и тема разговоров, да и молодняки перестали сутками спать, стали изредка просыпаться и слушать наши, со Степанычем разговоры, а послушать было о чём. Он знал множество довольно пикантных миниатюр и время от времени рассказывал их к общему удовольствию.
   Будучи после обеденного сна в приподнятом настроении, продекламировал пьеску в стихах, действуюзими лицами были: Христофор Колумб, королева Изабелла, дон Драчило, дон Нестояло, дон Пердило. Стишки были слабенькие.
   Однако недостаток формы с лихвой перекрывался острым содержанием. Грешен был и я: изредка "выдавал" отрывки из порнографической поэмы Баркова "Лука Мудищев", ходившей в списках среди студентов. Чего не расскажешь в чисто мужской компании!?
   Как-то Степаныч поинтересовался, не приходилось ли встречаться с репрессированными крупными работниками ОГПУ-НКВД и беседовать о проводимых в стране массовых репрессиях.
   Вопрос был сложным. Дело в том, что такие люди обычно считают, что меч репрессий применен несправедливо только по отношению к ним, что касается остальных, осужденных по политическим мотивам, все они, в той или иной мере, представляли угрозу для партийной власти.
   - Встретиться однажды довелось, а вот насчёт беседы о репрессиях, можно сказать и, да и нет! Говорил он, а я слушал. Случилось это в бутырском "вокзале", так заключенные именуют огромный зал, где принимаются одни и формируются другие этапы. Как раз там стены и плитки пола пестрят надписями, вроде: "Входящий - не печалься, выходящий - не радуйся! Кто не был, тот будет, кто был ... забудет!" или: "Будь проклят тот отныне и до века, кто думает тюрьмой исправить человека". Или же надписи вроде: "Ушли на Колыму с теми-то", или "Нас предал тот-то. Смерть предателю!" Когда меня ввели, там уже сидело на корточках сотни три этапников, судя по отсутствию у них вещей, это были уголовники. Увидев вошедшего с солидным чемоданом, многие хищно заулыбались, впрочем, возможно мне это показалось, во всяком случае я отказался к ним присоединиться и меня втолкнули в боковушку, комнатку, примыкающую к вокзалу. В то время обслуга тюрьмы избегала применять насилие, хотя бы в отношении политических, и я этим несколько раз воспользовался. В комнате сидело уже трое, и они вели громкий разговор, не опасаясь никого. Содержание этого разговора меня заинтересовало и я, поздоровавшись и поставив в угол чемодан, сел на лавку и замер. Возможно, вас утомил мой длинный рассказ, и вы предпочли бы вздремнуть минут шестьсот?
   - Вовсе нет. Это как раз то, что мне хотелось услышать - заверил меня Степаныч и я продолжал:
   - Тогда я не придал значения этой встрече, лишь спустя долгое время я понял: передо мной сидел бывший член Коллегии ОГПУ, возможно он подписывал или хотя бы визировал мой приговор, то январское Постановление, на котором мне дали расписаться несколько дней назад. Это высокий, очень высокий уровень, выше его - Председатель Коллегии, сам Ягода. И вот его "свалили": он стал заключенным. Разве не интересно узнать, как это могло случиться. Тогда я отмахнулся от этой загадки, посчитал, что дерутся пауки в банке и пожирают один другого. Потом постепенно я восстановил в памяти весь разговор и многое прояснилось. Многое, но далеко не все.
   - Вы меня заинтриговали и теперь я прошу рассказать все в деталях, мне тоже интересно узнать, как же это происходит в высших эшелонах власти.
   - Тогда слушайте! Я давно не перебирал в памяти эти события семилетней давности и мне тоже небезинтересно повторить весь разговор, тем более что говорил этот самый член Коллегии и говорил смело, поскольку оба его слушателя были тоже получившие срок работники ОГПУ, говорил раздраженно, зло, возмущался несправедливостью, при этом часто повторял фамилию члена Коллегии ОГПУ - Беленького. По его словам в Коллегии давно идет грызня между её членами, но в последнее время большую силу набрал тот самый Беленький и он жестко расправляется с теми, кто из членов не хочет поступиться своим достоинством и не поддерживает проводимую им линию, охарактеризованную нашим собеседником, как "погоню за ведьмами".
   - Имеются в виду массовые репрессии в стране или что-то другое?
   - Нет, конечно, идея репрессий рождаются где-то выше, все они и в их числе мой опальный член Коллегии, воспринимают это, как явление нормальное, их беспокоит личные склоки и борьба за влияние внутри и то, что Беленький сумел захватить власть и прижал их всех к ногтю, это их и возмущает. Мне хотелось задать ему несколько вопросов, но я боялся, что это спугнет его и он перестанет откровенничать, а тема меня интересовала и я сидел молча, демонстрируя полное безразличие. Выручил меня третий чекист, оказавшийся водителем-аварийщиком, угробившим двоих сотрудников, за что он получил пятерку ИТЛ (Исправительно Трудовой Лагерь). Так вот он задал бывшему члену Коллегии мой вопрос:" Отчего же вас не поддержали ваши товарищи по Коллегии?" На текущих совещаниях его поддерживали многие, опасавшиеся, что придет и их черёд, когда же началось судилище, кто-то должен был первым выступить против Беленького. Рискнуть на это могли немногие и они-то в этот день "случайно" отсутствовали, отправленные в командировку.
   - Это многое объясняет из того, что было для меня загадкой - задумчиво прошептал мой друг, опасаясь разбудить спящих.
   - Между тем водитель задал еще один интересовавший меня вопрос: "Как же это допускают Менжинский и Ягода?" Этот "детский" по их понятиям вопрос вызвал раздражение. Из его ответа можно было понять, что Менжинский уже не управляет, а Ягода все внутренние дела полностью передоверил заместителю и обращаться к нему означает искать вышку, вместо полученного червонца.
   Пересказав услышанное, я вдруг понял, что этим же методом отъединили и меня от моих товарищей, заставили их или выступать против меня, или молчать, а после меня, как и после ареста этого члена Коллегии, никто в этих коллективах не решиться поднять голову.
   Николай Степановияч подытожил услышанное:
   - Метод этот - не новый, сформулирован римлянами - дивиде эт импера, что означает: разделяй и властвуй! Он всегда действовал безотказно. Ну, а дальше? На этом, надеюсь, раговор не окончился!
   - Наконец ведущий обратил внимание на меня и, узнав, что я простой студент, получил "червонец" и еду в СИБЛАГ, с большой долей горечи сказал: "Тебе дали 10 лет и мне тоже, но какие они разные! Я сейчас готов поменяться с тобой, не глядя. Для Вас мы ликвидировали концлагеря и лагеря особого назначения и создали ИТЛ. Кстати, эта идея и Ягоды тоже. Три года назад я посетил Беломорканал - громадный рабочий лагерь. Люди там трудятся по 12-14 часов. Это время они не видят лагеря, если выбросить еще 8 часов сна, остается два часа испытания лагерем. Есть люди недовольные такими порядками, но это те, кто не побывал на Соловках. Ты никого не слушай: добросовестно работай, а другого там не дано, будешь в ИТЛ пользоваться всеми льготами, даже на свободу выйдешь раньше срока. А вот меня повезут на Вайгач, спустят в свинцовую шахту, где даже при 6-тичасовом рабочем дне больше года не выдерживают самые крепкие люди. Запрещена нам и переписка с родными, практически нас хоронят заживо, с начала и до конца срока или жизни. Такие "льготы" предусмотрены для чекистов, сподвижников Дзержинского - закончил свою тираду без раздражения, скорее с грустью, чем вызвал сочувствие.
   - Вы с этими людьми больше не встречались?
   - С водителем мы в Мариинске оказались вместе, но с теми, кто нас с вами интересует, не встречался.
   Проснулись ребята и разговор прекратился. Пользуясь представившейся возможностью, мы со Степанычем много читали и охотно обсуждали особенно интересные статьи и заметки, постепенно прочитав всю имеющуюся литературу от корки до корки. В одной из статей автор-геронтолог утверждал, что нормальная продолжительность человеческой жизни не сто лет, как мы считали, а - двести. Там приводились интересные данные о долгожителях планеты: какая-то англичанка ста тридцати лет от роду, шила и вязала без очков, а на перепись явилась, пройдя пешком двадцать километров, в другом случае английский крестьянин-бедняк всю жизнь питался хлебом и сыром, ушел из жизни 182х лет, при этом младшему его сыну было 9 лет. Кто-то сострил, что не мешало бы узнать возраст его соседа.
   Через неделю опять зашел Селяндин и опять с махоркой. Мы то со Степанычем по старой привычке курили экономно - одну цыгарку на двоих, и у нас еще был кое-какой запас, а наши молодяшки уже давно "стреляли" и им табак - как нельзя кстати. Ребят наших узнать было трудно: лица округлились, очистились от черной коросты, посвежели и зарумянились, в глазах появился живой блеск. Десятник остался доволен, посоветовал им в оставшиеся дни побольше спать, хотя они и так спали целыми днями. Поделился новостями: Крышкин переводится на Артык, на его место приедет Газонов.
   Селяндин не спешил уходить, видимо ему хотелось говорить. Малоразговорчивый в обществе своих работяг, здесь он мог себе позволить расслабиться: ведь мы - не его подчиненные.
   - Газонов мне "забил гвоздь и оторвал шляпку" - сказал он, пуская кольца дыма и следя за их полетом - Вот попробуй вытяни!
   - Что за "гвоздь"? - поинтересовался Строганов, понимая, что тот ожидает вопросов.
   - Безымянку, нашу Безымянку оформить как режимный лагерь: окружить зоной, построить вахту, вышки. И все за месяц! Мыслимое ли дело?
   - На Еврашке приступили к строительству зоны 1-го февраля, прошло уже три месяца, и она не закончена, ничего не случиться, если и вы не закончите. Главное приступить - сказал Степаныч.
   - Тут дело другое: лозняку, как на Еврашке не нужно, он обещал сорвать на том прорабстве колючую проволоку, хватит на все ограждение. Да вот беда: пригонит сюда целый взвод охраны! Для одной, слышь, охраны вынь, да положь и казарму, и кухню, и караульное помещение. Да еще и для начальства надо срубить избушку, и без Красного уголка никак не обойтись - продолжал сетовать десятник.
   - Ничего, управитесь! С прорабства мигом пришлют сотню легкотрудников, они там слоняются без дела - включился и я.
   - Вот то-то и есть, что пришлют. А где их селить, а что с неё толку, со слабосилки то этой?
   - Каркас-то от нашей палатки стоит и сейчас, натяните полотнище, поставите печки и селите, хоть двести. А насчет слабосилки, тут вы не правы: тесать, да пилить - работа им по силам. - продолжаю я игру, понимая, что он все уже продумал и просчитал.
   - То-то и есть, что палатку... А пока я передал на прорабство выполнение по нулям, ни одного кубика! Все, мол, на заготовке материалов на зону. И будь здоров.
   - И приняли?
   - Приняли, сегодня... А что дальше? Кузьмин то им скажет, мол, вам - зона, а мне план! Вот и совмещайте.
   - А что им совмещать? Газонов спросит с вас и план и зону. Вы и крутитесь. - вернул я его на землю.
   - И спросит, как не спросить? - соглашается Селяндин и, притушив окурок, поднимается с лавки.
   - Меня бесит этот Газонов с его любовью к конвою и колючей проволоке! - говорю в сердцах, обращаясь к своему другу, но в ответ тот промолчал.
   Между тем время катило нас по своей колее с ветерком, подходил к концу наш отпуск. Журналы все прочитаны, а кое-какие статьи и по несколько раз, разговоры переговорены, настал час готовиться к кайлу и лопате. Мы со Строгановым не жалели об этом: окрепшее, отдохнувшее тело не хотело мириться с бездельем, просило движения, работы. Наши молодые не прочь были повторить всю процедуру с начала, они еще не достигли нужной формы.
   Как-то в один из последних дней, когда разыгравшийся бешеный апрельский ветер загнал нас в хату, Степаныч решил "разговорить" меня и подбросил новую тему:
   - Давно хотел Вас спросить, вы за свой астрономический срок и в тюрьмах, и в лагерях встречали не мало людей. А вот можете назвать, кто из них был для вас самым интересным?
   - Представь, могу и даже, не задумываясь, хотя сидели мы с ним в камере всего одну ночь. Это - Марецкий!
   - Марецкий?! Если это - тот самый Марецкий: сподвижник Бухарина, участник партийной дискуссии конца двадцатых, то Вам действительно чертовски подвезло встретить такого человека и беседовать с ним, хотя бы один час. Но тут я прошу Вас рассказать об этой встрече во всех подробностях.
   - Ну, чтож, время позволяет, спешить нам некуда, главное, чтоб у вас хватило терпения выслушать.
   - Можете не сомневаться, - хватит!
   - Видите, я только успел назвать фамилию, и Николай Степанович мигом понял о ком идет речь, мне же в период партийной дискуссии было 14 лет, фамилии участников я слышал из разговоров отца и когда вошедший в камеру отрекомендовался, я долго вспоминал, где я слышал эту фамилию. Все-таки я вспомнил, что оппоненты их называли во множественном числе: Стецкие-Марецкие и спросил его. И тогда, помнится, Марецкий рассказал кое-что из своей биографии. В 1924 году он, вместе со Стецким закончили Институт Красной профессуры и выступали в диспутах и дискуссиях со сходными позициями, как представители бухаринской экономической школы. В конце двадцатых годов их пути разошлись: Стецкий переметнулся к Сталину и начал борьбу с правым уклоном. В апреле 1931 года Марецкий был исключен из партии, затем восстановлен по решению комиссии ЦКК. В октябре 1932 г. Исключен снова и сослан в Краснококшайск, как правый оппортунист.
   - Вы не припомните, когда произошла ваша встреча?
   - Это можно установить приближенно: 3-го мая меня убрали из 118 камеры за нарушение тюремного режима. Первого мая я взобрался на тумбочку, высунул голову в окно и приветствовал заключенных одиночного корпуса, поздравил их с праздником и пожелал скорейшего выхода на волю. За это меня перевели в такую же одиночку, только в женском коридоре, где из окна ничего не увидишь. С другой стороны в феврале со мной в камере находился Сергей Сергеевич Карташев, персональный летчик Гамарника, объявивший 25 февраля смертенльную голодовку на освобождение и его вскоре увели в голодовочную камеру. Таким образом встреча могла состояться в конце марта или в начале апреля 1933 года.
   - Знаете, Николай Рубенович, мне хотелось услышать от вас поподробнее. В 1928 году он работал с Бухариным в газете "Правда" и в журнале "Большевик", затем у нас в Ленинграде ученым секретарем Плановой комиссии и заведуюшим Экономическим кабинетом Академии наук. Я тогда работал на экономическом поприще и мне приходилось слушать его доклады и лекции, хотя официально знаком с ним не был. Думаю, что конец у него был трагический, хотя нигде в газетах об этом не писали - нужно ли говорить, что Степаныч говорил это тихим шепотом.
   - Как-то после ужина, обшитая железом дверь моей 118-й камеры отворилась и в сопровождении коридорного надзирателя в камеру вошел молодой мужчина лет тридцати, очень привлекательной внешности и, хотя в движениях его не было суетливости, характерной для новичков, наоборот, они были спокойны и полны достоинства, порозовевшее смуглое лицо и особый блеск в живых карих глазах выдавали излишнюю взволнованность. Обращала на себя внимание и свободная, но аккуратная одежда, характерная для людей, живущих в достатке. Портрет будет неполный, если не сказать о хорошо поставленном голосе приятного тембра, голосе лектора. Вы спросите, почему я столь внимательно изучал своего вечернего гостя? Не забывайте, что я сидел в одиночке и в некоторой степени соскучился по людям и, во-вторых, в свои 19 лет я был уверен, то по внешности человека не трудно определить его характер. Надо ли говорить, что по первому впечатлению я тогда наставил ему одних пятерок. Именно такими я представлял опытных революционеров, сподвижников Ленина и теперь не сомневался, кто нарушил мое одиночество. Взглянув на мою тумбочку с лежащими на ней книгами, отнюдь не легкого чтения, бумагой и чернилами, удивился, что такое дают в одиночку. Пришлось объяснить: добился этого голдовкой и это была четвертая голодовка в этой тюрьме, что арестован со второго курса и здесь решил использовать свободное время и пополнить свои знания.
   Вошел надзиратель, в сопровождении уголовника из обслуги, внесшего кровать и постельные принадлежности. Марецкий тщательно застелил свое ложе, демонстрируя опыт тюремного обихода, присел на застеленную кровать, помолчал, стараясь справиться с волнением, удавалось это плохо, беспокоила неизвестность завтрашнего дня.
   Я рассказал ему похожую историю: левого эсера, Гюльназарова, по окончанию срока ссылки в Нарымском крае, привезли на "Лубянку" к следователю и тот возил его по Москве, знакомил с успехами индустриализации, настаиввал на необходимости отказаться от эсеровской платформы, признать правильной генеральную линию большевиков, выступить с этим по радио, в обмен на ... свободу. Рассказ его заинтересовал, он не сомневался, что Гюльназаров не примет предложенных условий и получит новый срок, но уже не ссылки, а скорее всего лагерей.
   Видимо, чтоб начать разговор, спросил, как идет проработка "Капитала". Я пожаловался на трудности самостоятельной проработки, показал листочки с заметками и вопросами, требующими пояснений. Он с увлечением взялся за эту работу, надеясь, что она поможет ему убить время. Он быстро листал страницы, легко находил нужные места, доходчиво объяснял мысли великого автора, заставлял меня удивляться, как я не смог понять такие простые вещи.
   - Неужели вы не задали ему хотя-бы единственного вопроса: как могло в стране произойти то, что произошло? - не выдержал Николай Степанович.
   - На минутку поставь себя на его место: опытный революционер, конспиратор должен завтра войти в кабинет следователя и тому дозарезу нужен компроментирующий материал. И вот его заводят на ночь в камеру, возможно оснащенную микрофоном, и какой-то подозрительный студент /зачем простого студента держать в одиночке/ пытается разговорить его на политическую тему...
   - Не продолжайте, я все понял! Каждый заданный вами вопрос может восприниматься, как провокаионный. И все-же...
   - И все-же, после проведенной вместе бессонной ночи, уже под утро он задал мне вопрос, которого не мог не задать: каковы же сейчас настроения московского студенчества? Проведенные в канун 15-ой годовщины Революции аресты во всех институтах видимо достигли поставленной цели. Рассказал я и о виденых мною, во время допроса у Молчанова Сводках о настроениях суденчества /подекадных/, возможно специально не убранных со стола, чтоб продемонстрировать постоянную заботу органов о самочувствии молодежи. Даже об этих, пустяковых по своей сути разговорах с Марецким я не мог рассказать своему другу, лежащему на соседней койке.
   На том наш отпуск закончился и начались лагерныке будни.
  
   Глава 6.23 Вассальский
  
   Заканчивается апрель. Солнце светит сквозь высокие, прозрачные, перистые облака - цирусы, роняющие на землю еле видимые льдисто-радужные снежинки. Утренняя тайга еще проходима: по жесткому насту можно подойти к любому дереву, но через час- другой огромные снежные ковры со вздохом оседают под лучами солнца и дуновением влажного теплого ветерка, и тогда ваша нога проваливается до земли и оставшийся след тут-же чернеет от наполнившей его талой воды. На трассе, дальше за полдень бегут-журчат ручейки, сливаясь в сплошные-морщинистые плесы и тогда работяги, злобно проклиная и весну, и свою обувь, неуклюже скачут с бугорка на бугорок, пока до конца не замочут свои тряпичные, обшитые мешком бурки и, как бы обрадовавшись этому обстоятельству, потом спокойно шлепают по воде, не разбирая дороги: все равно больше уже замочить их невозможно. Счастье тому, у кого есть где высушить до утра свои тряпки!
   Вот в это-то радостное царство солнца и тающего снега выбралась из притенённого стационара наша оздоровившаяся, окрепшая физически и расправившая плечи команда. На этом и закончилось ее существование: двое из нас возвращались на Еврашку, мы же со Строгановым, как политические, должны остаться на месте. Получив от десятника задание, мы тут же включились в строительство лагерной зоны.
   0x01 graphic
   Вокруг нас уже кипела работа, стоял веселый перестук топоров и под эту музыку воспрянувшие духом работяги, пережившие тяжелую колымскую зиму, перебрасывались шуточками, что-то весело кричали друг другу, как-бы говоря: "Зима-то прошла, а до следующей далеко, можно еще пожить!"
   Я заметил, что массовые плотницкие работы всегда по-особому действуют на окружающих, заражая их энергией, желанием включиться в общий ритм и стучать, стучать, стучать вместе со всеми, отбросив все тяжелое, печальное, злое, накипевшее на сердце за зиму. Мы со Степанычем были бы не против постучать, да скверный топорик вернул нас на землю, надо идти в инструменталку налаживать инструмент. Настоящий плотник, говорят, и спит с топором!
   Быстрым шагом прошел мимо десятник Селяндин. Его тоже, как видно, не оставила равнодушным музыка плотницкого труда, на его суровом, как бы высеченном из темного лиственничного комля лице светилось подобие улыбки.
   - Саркисов, пополнишь свое звено! пришлю человека - бросил мимоходом.
   Вскоре заметили мужчину, пробиравшегося к нам через завалы бревен, жердей, чураков. Выглядел он стройным, подтянутым.
   - Держу пари, это - военный и при том строевой командир - определил мой напарник.
   Заметив, что мы его ожидаем, мужчина ускорил шаг и по-молодецки, лихо перескочил через преграждающее путь бревно, хотя при этом, видимо от слабости, его качнуло в сторону. Подойдя вплотную, он вскинул ладонь к головному убору, четко отрекомендовался:
   - Васславский. Честь имею представиться. Новый член вашего звена, если позволите.
   Мы невольно тоже потянули руки к шапкам. Николай Стпанович с подчеркнутым дружедюбием ответил:
   - Позволяем, обязательно позволяем. У нас и звена еще не было, вот с Вашим приходом окажется что-то похожее на звено. А Вы эдесь давно? И откуда, если не секрет? Что-то на Еврашке я вас не видел.
   - Вы правы, на Еврашке я не бывал, а сюда - прямо с базы участка. Там, знаете-ли, избавляются от скверны, то бишь, от контриков, а я, как вы догадываетесь, из военных, артиллерист наборы тридцать седьмого года, так что в этап загремел одним из первых.
   - Похоже фамилия у вас польская - поинтересовался Строганов.
   - Никак нет. Украинец чистопородный! - с гордостью сказал наш собеседник - Предание гласит, что мой далекий предок, воюя еще в полках Богдана, кричал, идя в атаку, "Во славу ридний Краины!", за что и нарекли его так необычно.
   Мы тоже представились бравому артиллеристу, но он предупредил, что не любит ни имен, ни фамилий и будет отныне именовать Степаныча "Кавалеристом", а меня - "Звеньевым". Человек он был со странностями.
   Вскоре стук топоров стих, знаменуя начало общего перекура. Степаныч оживил сухими щепочками слабо дымившийся костерок, и мы расположились на чураках вокруг него. Появился и наш со Строгановым общий кисет с махорочкой.
   - Ба! Да вы - с табачком, а у меня и "уши давно попухли" - признался Васславский.
   Закурили. Привычка эта в общем дурная, но что может так быстро сблизить незнакомых людей, открыть их души друг другу, как не совместный перекур. Надо только чтоб люди эти были без подлости в душе.
   Через пяток минут мы уже оживленно беседовали, перейдя окончательно на "ты", как будто были знакомы целую вечность. Лагерь - не тюрьма, там не принято расспрашивать: как и за что он перешел на казенные харчи, да и сами заключенные не любят об этом рассказывать. Наш артиллерист нарушил эту традицию, видимо что-то вынуждало его поделиться с кем-то своим прошлым, а с нами он почувствовал себя в дружеской обстановке. И, затянувшись до кишок махорочным дымом, он начал рассказывать о себе. Биография была довольно характерной для того времени: воевал на Турецком фронте, демобилизовался в восемнадцатом, когда фронт начал разваливаться, долго добирался на Родину: сыпняк, лазареты, товарные теплушки. В тот же год поступил добровольцем в ряды Красной армии, взяли в штаб сводного батальона. В двадцать четвертом приняли в партию, через год перевели в КБ номерного завода, жизнь шла по накатанной колее, как у всех и так вплоть до тридцать шестого.
   Стук топоров возобновился, и мы поднялись от костра. Следующий перекур ожидали: история даже вполне обычной человеческой жизни всегда интересна. И не ошиблись в своем ожидании: с каждым перекуром его рассказ волновал нас все больше.
   Когда на Украине начались массовые репрессии военных, он находился вдали от части - в составе представительной комиссии инспектировал огневое обеспечение укрепрайонов. Командировка затягивалась и это вселяло надежду, что гремевшя вокруг гроза обойдет стороной. За месяц до ареста он прервал командировку, побывал дома. Жена буквально вытолкала его, не разрешила задерживаться ни одного дня. Ночью, укрывшись с головой одеялом, вся в слезах шепотом рассказывала об арестах заводских и старых армейских товарищей, о ссылках их семей, о торжестве доносчиков и всяческих негодяев, занимавших освободившиеся должности, квартиры, забиравших себе все ценное, оставшееся после разрушения семей. Некоторые герои гражданской войны кончали счёты с жизнью, не ожидая ареста, с их семьями расправлялись особенно жестоко. Несправедливость торжествовала повсеместно и с этим невозможно было смириться. Конечно, обо всем происходившем было ему известно, но то было в общих чертах, теперь жена рассказала ему такие вопиющие подробности, называла имена хорошо известных ему людей и это потрясло его. Он понял, что чаша сия его не минет, предстоит разлука с дорогими сердцу женой и дочуркой, разлука навсегда.
   - Дай мне слово, что ты сразу откажешься от меня, возьмешь свою девичью фамилию, передешь в другой город!
   Она молчала!
   - Пойми, дорогая, это нужно всем и вам и мне. Мне будет легче там, я буду стоять тверже и спокойней. Ради Оксанки тоже!
   Она не ответила, я больше об этом не говорил, дал ей время обдумать
   - Что же стало с твоей семьей? - не выдержал Степаныч и голос его дрогнул, видимо вспомнил и о своей семье.
   Васславский ответил не сразу. Лицо его было ужасно, он видимо заново пережил свое прощание с семьей. Постепенно он справился со своими чувствами и ответил почти спокойно:
   - В тюрьме я узнал, что они высланы из Киева, а куда неизвестно. Значит все-таки не смогла от меня отказаться.
   Последнее он сказал повидимому с гордостью.
   - Можешь попытаться их разыскать - говорит Степаныч.
   - Оплакивать мужа и отца лучше один раз - ответил мрачно.
   - Ну, а теперь, после расстрела Ежова, не стоит ли начать хлопоты по пересмотру дела - спросил я.
   - Пока у кормила партии - старое руководство, стучать к ним в дверь не имеет смысла - смело ответил он и мы невольно оглянулись: не слышал ли кто этой криминальной фразы.
   - Но парткому завода и министру я все же написал, что всю эту галиматью я не признал и никогда не признаю и просил их вступить в ходатайство о пересмотре дела, по которому вместе со мной осуждена группа военных нашего округа.
   Ответа я, естественно, не получил.
   - Впрочем письмо мое, скорее всего, никуда не пошло - заключил он свою историю.
   О репресиях 1937/38 годов написано много, поэтому не буду останавливаться на трагедии Васславского, я их выслушал немало, и каждый раз они вновь и вновь потрясали душу чудовищной несправедливостью и, казалось бы, бессмысленной жестокостью, особенно в части членов семей пострадавших. Возвратившись в Москву после освобождения из лагеря, я понял, что подобная жестокость не была бессмысленной: разрушая до конца семьи и высылая их из города, чекисты освобождали себе хорошо обставленные квартиры, которые тут же кто-то из них захватывал. Это мародерство чистейшей воды! Правда, многие мародеры не долго удержались в них: сами были репрессированы и расстреляны.
   На обед шли молча, каждый по-своему переживая услышанное. Я обычно с сомнением отношусь к словам тех, кто уверяет, что не подписал протокол с признанием своей вины, что касается меня, на 19-й день следствия я подписал такой протокол вполне добровольно, опасаясь получить высшую меру, и поэтому считал, что все, вышедшие из-под следствия, вынуждены были пойти на признание. Глядя на нашего нового знакомого, я поверил его словам.
   Когда возвращались на рабочее место, нас догнал звеньевой Кулиев. На Еврашке одно время наши забои были рядом, мы с ним сдружились и встрече были рады.
   - Давно с Еврашки? - спросил вместо приветствия.
   - Около недели.
   - А что другие звенья?
   - Приползут. У меня переехало не все звено, только контрики. Бытовики остались там.
   Теперь не оставалось сомнений, что на Безымянке концентрируется вся пятьдесят восьмая статья. Видимо изолируют на случай войны. Это не предвещало ничего хорошего, но в такой радостный солнечный день мрачные мысли просто не задерживались в голове.
   - Что с Крышкиным?
   - Уехал на Артык принимать дела.
   - А на его место так-таки Газонов?
   - Газонов. Ждут его первого мая. Кстати, вы, наверное, еще не слышали: первое мая - день инвентаризации, так что выходной будет с нагрузкой.
   Я злобно выругался, больше по привычке, мы то ведь в стационаре наотдыхались, нам не страшна никакая инвентаризация. А вообще новости с Прорабства не утешительны, с Крышкиным было как-то по-домашнему, привычно. Ну да ладно, стоит ли горевать: Крышкина видели: Газонова посмотрим.
   А на Безымянку работяги все прибывали, рассказывали нам последние новости. В том, что контингент наш быстро прибывал было и что-то тревожное, и одновременно успокаивающее: на миру и смерть красна! Со строительства зоны нас сняли, достраивать ее было некогда, требовалось готовить места для нового пополнения. В бараках изящные вагонки перестраивали в сплошные двухярусные нары, поставили и оборудовали палатку, переоборудовали под жилье все служебные помещения, а мест все не хватало.
   0x01 graphic
   Привезли и армян, большую партию. Их собрали со всего дорожного лагеря по случаю ожидавшейся амнистии, но дело что-то притормозилось.
   Мне конечно следовало к ним подойти, но у меня, как говорят, не было "ключа" - я не знал армянского языка и это во встречах с соотечественниками ставило меня в неловкое положение. И я выжидал, хотя ожидание меня тягоило. Как-то в обеденный перерыв один из армян подошел ко мне. Он был неправдоподобно рыжий, а лицо в веснушках. На его приветствие на армянском я должен был долго и нудно объяснять почему я не говорю на языке своей нации. При этом мы оба: я и Акопов, как звали моего собеседника, чувствовали себя неловко.
   Даже Васславский, как выяснилось, знал не мало армянских слов и мог поддерживать несложный разговор. В мировую войну его батарея громила турок где-то под Карсом или Эрзерумом и крестьяне соседних деревень, опасаясь пришествия своих заклятых врагов, старались помочь чем могли русским воинам - своим защитникам.
   Наконец после вступительных разговоров, Акопов рассказал нам, что осужденных на территории Армении собрали на Еврашке для отправки на родину, где их ждала амнистия по случаю двадцатилетия образования Армянской социалистической республики. Их все время торопили, и они надеялись без промедления выехать с Колымы, а теперь ситуация изменилась.
   Ни о какой амнистии теперь не может быть и речи. "А счастье было так возможно, так близко" - закончил свой рассказ армянин.
   - А что, собственно, изменилось за это время? -довольно наивно спросил я.
   - Война! -тихо сказал Акопов.
   - Так где-же она?
   - На пороге! - ответил он, прощаясь.
   - Не вешай носа! - сказал ему Васславский! - мы, русские живем без амнистии, проживут и армяне. Да и амнистия могла состояться только для бытовиков.
   - Слушай, что ты говоришь? Амнистия будет, амнистия не будет. ... Нас хотели вывезти в Армению! Это ты понимаешь? А теперь мы остались здесь, на этой проклятой Колыме. Понял ты?
   - Дошло - ответил артиллерист беззлобно.
   На перекуре я попросил Васславского прокомментировать военный вопрос, затронутый гостем.
   - Комментировать нечего: Польша разгромлена и поделена на части, Гитлер прибрал к рукам Норвегию и Финляндию, объединился с Румынией. Это и есть "порог", лучше не скажешь.
   - Ты считаешь, наши военные стратеги высчитали точный срок нападения? - спросил, не веря, что мы стоим на пороге большой войны.
   - В загали, как говорят украинцы. Посчитать не так и сложно: предыдущая началась первого августа, историки посчитали это ошибкой, повидимому теперь начнут ее раньше, вернее всего в июле.
   Степаныч возразил и у них начался спор. В этом споре у Васславского чувствовалась компетентность штабиста, его доводы были достаточно убедительны. Задал ему еще один вопрос:
   - Ну, а ты увeрен, что заваруха начнется в это году?
   - Ни минуты не сомневаюсь. Военная машина Германии запущена на полный ход, остановить её не в силах и сам Гитлер. Не забывай это - армия победительница, её пыл нельзя ни охладить, ни растерять. Она будет рваться к новым победам, пока кто-нибудь не загонит её обратно в берлогу.
   - А как-же мы? "Что будет с нами?" -спросил я с каким-то ужасом.
   - Обстрелянных солдат и опытных военспецов есть смысл везти к фронту даже с Колымы. Думаю, что в ходе военных действий они на это пойдут. Ну, а что касается таких как ты, звеньевой, рядовых-необученных, то извини за прямоту, я лично не тащил бы их через всю Сибирь, с пятьдесят восьмой на шее. Толку там от вас немного, выдержите один-два боя, а там... Лучше уж работайте на золотой Колыме, золото для войны понадобиться, а пушечного мяса для штрафбатов хватит на месте - так рассудил он, стараясь улыбкой смягчить жесткость ответа, и добавил:
   - Вот если заведется с Японией, вы тут можете пригодиться.
   "Вы тут"- заметил я про себя. Значит тут его уже не будет, он будет ТАМ! Ему сказал раздраженно:
   - Возьмут, не возьмут, а заявление в военкомат пошлю, как только начнётся война.
   - Похвально! В суровую годину войны каждый сын страны должен выполнить перед ней свой долг!
   Своими логемами Васславский настолько отчетливо, зримо высветил войну, даже усталость многочасового дня не смогла заставить меня уснуть. Когда-то я видел военную кинокартину, кажется, "Снайперы". Помню кадры: по улицам Лондона идут шотландские стрелки, молодые, высокие, красивые, в своих клетчатых юбочках. Девушки бегут к ним с цветами, они идут гордо, высоко подняв голову, идут на фронт. Их сменяют другие кадры, фронтовые: кругом дым и мрак, и огонь, рвутся снаряды и гибнут эти шотландские парни, не увидев противника. Эти страшные кадры лезли мне в глаза во тьме барака, и еще почему-то распаханная полоса границы и через нее ползут тяжелые танки и маршируют вооруженные до зубов вражеские дивизии. Танк я видел однажды на военных сборах под Москвой в Октябрьских лагерях, танк старый, английский, времен гражданской войны с пулевой броней, но и он казался нам неуязвимым.
   В то время в этом лагере для борьбы с танками готовили с десяток овчарок, они мчались, мелькая в траве и кустарниках, как серые молнии, с миной на спине. Собачник как-то сказал:
   - Товарищ командир полка, мы зря возимся с этими собаками: пока война начнется, они сдохнут.
   На что командир ответил, пожав плечами:
   - Нужно ежегодно готовить две-три тысячи собак и тогда танки будут обезврежены. Все-таки легче послать под танк собаку, чем красноармейца с гранатой в руке.
   Разговор этот происходил в 1932 году и вот десять лет спустя, лежа на нарах, я представлял, как навстречу танкам мчатся еле видимые в поле собачки с прикрученными на спинах минами. И взрывы, взрывы... На настоящей войне предпочли на встречу танкам высылать... красноармейца со связкой гранат или с бутылкой горючей смеси.
   И еще я думал, почему он сказал, что меня хватит на один-два боя? Я же не школьник, не поленюсь копать окопы полного профиля и установить бревно на бруствер, этому нас учили в тех Октябрьских лагерях, мы там проходили на практике "Отделение в атаке" и "Отделение в обороне". Убить могут любого, пуля - дура, снаряд тоже, но почему меня, старого лагерника убьют раньше других. Это мы ещё посмотрим.
   Но время шло, война о себе не напоминала и сон снова сковывал меня, как только голова касалась изголовья. А днём главным знаменьем времени была весна, она выходила из зимы, как цыпленок, вылупляющийся из яйца. Колымская весна, как девушка из далекой деревушки: застенчивая, скромная, неяркая, но такая нежная и прекрасная.
   В одно прекрасное утро удар рельса возвестил о начале нового лагерного дня. Им на этот раз было первое мая. Правда он не напоминал праздник международной солидарности пролетариата, никто не ждал нас на маёвке, не приглашал на демонстрацию, не собирался сделать нам доклад, но всё-таки праздник есть праздник и нам хотелось в этот день чего-нибудь необычного, ну, хотя-бы подъём - на часок позже!
   Чиновникам такого желания не понять! А тут еще дневальный поднял крик, торопит быстрее освободить барак. Уборка! Настроение у всех злобное, ругань со всех концов. Кто-то вернулся с улицы и восхищенно крикнул: "Братцы, какой день! Говорят, что первого мая - всегда хорошая погода, но такой, как сегодня, я ещё не видал." И все двинулись за завтраком.
   Утро действительно было прекрасным и под ласковыми лучами солнца, пронизывающими нежную, чистую голубизну неба настроение быстро менялось, на лицах появились улыбки. Вокруг Безымянки лес в основном вырублен, а там, где чудом уцелели тоненькие лиственницы, их ажурные ветви неуловимо изменили цвет, стараясь не отстать от остальной природы. Даже не растаявший, изрядно почерневший снег, залегающий кое-где в складках сопок, не портил общей картины, только подчеркивал победу весны.
   Маленькая кухонька Безымянки не могла удовлетворить потребностей возросшего населения и огромный "Байкал" вынесен под открытое небо. В лагерях у котлов с черпаками в руках чаще всего можно встретить смуглолицых брюнетов неопределенного возраста - жителей Кавказких гор или Средней Азии. Они лучше других уживались с представителями блатного мира и умели удовлетворять запросы начальства. У нас на Безымянке эта традиция была нарушена: вокруг огромного котла с черпаком на длинной ручке похаживал молодой, русоволосый здоровяк - Иван Бокун, весельчак и балагур, любимец работяг. Он с присказками и прибаутками "насыпал" в наши черные, изготовленные из трехлитровых консервных банок, котелки довольно жиденькую кашу-сечку.
   - Что не нравиться инвентаризация? - гремел он, слыша наши реплики по этому поводу, - так ведь не знаете, дурни, что вам привезли летнее обмундирование, не какое-нибуть там БУ, а новехонькое, с иголочки. и выдаввать его решили без бани! Ха, ха, ха!
   Эта новость и вправду приподняла настроение. Банный день, из-за многолюдности и тесноты в банях, дефицита воды для мытья, большинство лагерников недолюбливало, и перспектива избавиться от лишнего посещения этого учреждения никого не огорчала.
   После завтрака население лагеря оказалось со своими пожитками на свежем воздухе, где предстояло проторчать полный рабочий день, пока все не пройдут проверку наличия вещдовольствия и его соответствия учетным данным. В бараках и палатках же в это время шла грандиозная уборка, какие бывают при смене начальства, тем более стало известно, что новый прораб чрезвычайно строг и беспощадно наказывает обслугу за малейшие упущения. Есть два способа "убить" время, это разговоры или карты. Мы с Николаем Степановичем предпочли второе, нашлись самодельные карты и любители играть в "подкидного", "66", другие популярные игры, помогающие в нужном деле безотказно.
   Васславский к нашей компании не присоединился, видимо жаждал новых слушателей и недостатка в них не было. Так, восседая на чурбане, он обстоятельно разбирал самые животрепещущие вопросы современной политики. Оставалось удивляться как, пробыв три года в изоляции, он не потерял нити и был неплохо осведомлен о международном положении.
   Занятый картежной игрой, я не вслушивался в их беседу, но постепенно четкие логические построения опытного, повидимому, лектора вклинивались в мое сознание и я, к неудовольствию своего партнера делал ошибку за ошибкой.
   Договор с Германией? Это прекрасный документ, но стороны относятся к нему по-разному: Мы, затаив дыхание, боимся пошевелиться, чтоб нас не обвинили в желании нарушить его, Гитлер действует так, как будто у него руки развязаны - четко обрисовывал он предвоенную обстановку.
   Все что говорил он здесь впоследствии подтвердилось. Услышав его слова, я даже пригнулся к земле: "А если донесут?"
   - Получается, Германия может начать войну, не глядя на договор? - спросил кто-то.
   - Вижу, вы хорошо разобрались в обстановке.
   - А что-же с Японией?
   - Крепкий орешек! Интересы ее - в Юго-восточной Азии, а не в России, но как она поступит, сейчас не знает никто. Впрочем, наш генштаб видимо считает, что в первые дни войны решительных действий от нее ждать нельзя. Возможно, нагадит здесь на Дальнем Востоке: закроет проливы, прервёт связь материка с Колымой.
   - А как же нас будут снабжать, в случае ...- спрашивающий не смог выговорить зловешего слова "Война".
   Этот вопрос, повидимому образумил нашего лектора, он понял, что вплотную подвел слушателей к тому, о чём и говорить то в этих условиях нельзя. Буркнув что-то в ответ, он вскочил с чурбана и устремился к каптёрке, где уже устанавливали столики для инвентаризационной комиссии. Слушатели еще долго оставались под впечатлением его лекции: обсуждали на все лады вопросы мира и войны.
   Он - опасный человек! - думал я, глядя ему вслед, - На провокатора не похож, но легко может подвести слушателей. Даже политработники лагеря толкуют, что с Германией мы - друзья и воевать не будем, гарантия тому договор. Значит такова официальная точка зрения и иная трактовка ситуации - от лукавого, высказывать подобное мнение можно только в тесном кругу надежных товарищей.
   Между тем у столиков устраивались работники конторы, выносили ящики с карточками, раскладывали раздаточные и приемочные ведомости.
   Около них собирался народ, в основном заключенные, чьи фамилии начинаются на первые буквы алфавита. Нашу букву "С" ждать было еще очень долго, карты уже надоели, надо было прерваться, хотя бы ненадолго и тут мой кореш, как говорят в лагере, предложил сходить к парикмахерам: "Всё равно сегодня нужно оболваниться, а то могут не выдать вещдовольствия"- сказал он. Это было верно, да к тому же зима кончилась и беречь шерсть на теле не имело смысла.
   Собственно парикмахер был один - Ося с Еврашки, но у него были добровольные практиканты, которые оболваливали всех "под Котовского" старенькими машинками, привезенными главным парикмахером, а брили разными наточенными железками. Когда мы занимали очередь, какой-то остряк посоветовал заранее потуже завязать свои концы. В ответ Оська, любивший, как все парикмахеры поболтать, рассказал тут свой коронный, бородатый анекдот:
   Зашел в парикмахерскую чудовищно заросший тип и парикмахер, не надеясь на его щедрость кое-как оскоблил его тупой бритвой. И тут неожиданно клиент протянул пятерку и не взял сдачи. Мастера долго мучила совесть, но, на его счастье, клиент долго спустя повторил визит. Не трудно представить, как старался бедняга исправить ошибку, брил неслышно, сделал отличный компресс и получил за все трояк. На обращённый к нему вопрос, клиент ответил:" Вот тогда я действительно почувствовал, что ты меня бреешь" Кто-то спросил: "За что Каин убил Авеля?" другой ответил: "за старые анекдоты". Но ожидающие в очереди смеялись, надеясь, что за это он их обработет получше.
   Рассказанный анекдот всегда вызывает цепную реакцию, и мы пока сели "в кресло", выслушали большую серию парикмахерских анекдотов.
   За красоту нужно платить и мы молча переносили, когда старенькие машинки вырывали клочья волос или тупая железка скоблила кожу до крови. Впрочем, мастеровым иногда и доставалось. Усы мы оставили, я довольно длинные и мощные, мой товарищ - коротенькие, диплматические. Полюбоваться собой было невозможно: зеркалец ни у кого не было, но судя по Степанычу, подмолодили нас здорово.
   Возвращались к оставленным пожиткам не спеша, думали, как убить остаток времени, пока подойдут наши буквы. Выручил Селяндин: подбирал людей для разгрузки газгена, доставившего бухты колючей проволоки. Пока мы сгружали её да раскатывали по периферии зоны, прикатила вторая машина со стрелками. Похоже обещания Газонова выполнялись быстрее, чем тут ожидали: казармы то ещё без крыши. Это заметил сидевший в кабине командир охраны и, соскочив с подножки, накинулся на Селяндина, но наш десятник оказался не из трусливых:
   - Знаешь, что, комвзвод, ты меня не тяни, я уже тянутый! Быстрей сгружай ребят, пусть берут инструмент и за дело! Для себя! Для себя! И делов то тут всего ничего.
   - Да Газонов тебе за это шкуру спустит! - орал комвзвод до хрипоты. - У меня стрелки, не плотники!
   - Коли так - ждите! Спать на свежем воздухе полезно, комары хорошо очищают кровь. Селить мне вас некуда, разве в зону, в обнимку с зекашками - с тем Селяндин повернулся уходить, но командир, трезво оценив создавшееся положение, схватил его за плечо.
   - Обожди-ка, поставлю стрелков на казарму. Но ты же дай подсобников, материал подавать нужно - сказал, краснея от досады.
   - Вот это - деловой разговор! Ну-ка, парни, давайте, подмогните стрелочкам, а то командир обидится, да увезет их прочь.
   - От кого нас охранять? нас поди никто не утащит, - пробурчал один из наших, но мы не стали тратить времени и пошли на стройплощадку, понимая, что Селяндин ловко вышел из щекотливой для прорабства ситуации.
   Молодые, здоровые охранники, засидевшиеся в машине, лихо поскакали из кузова, вперегонки с криками полезли на подмости. Работа закипела. И вправду, кому же неинтересно строить дом, в котором будешь жить. Даже командир, не считаясь со своей должностью, бегом подносил доски. Он оказался не плохим парнем.
   Вскоре машина, привозившая охрану, прибыла с новым рейсом. На этот раз она доставила в кузове армию "придурков", главная же жемчужина находилась в кабине. Селяндин с командиром кинулись встречать дорогого гостя, но первый уступил второму честь распахнуть дверцу кабины, откуда неторопясь, с достоинством и повешенной на руку тростью довольно легко спустился невысокий мужчина. По виду ему можно было дать лет тридцать пять, еслиб не старили его величественная осанка и нарочитая медлительность движений. От машины он направился прямо к казарме, желая очевидно продемонстрировать свое первоочередное внимание к нуждам охраны и заботу об её обустройстве на новом месте.
   При этом Селяндин чуть отстал от него, а командир охраны забегал вперед, заглядывая ему в глаза. Между тем набившиеся в кузов знакомые и незнакомые нам придурки посыпались оттуда, как орехи из перевернутой корзины, они прыгали на землю, не открывая борта, демонстрируя свои физические качества, а оказавшись на земле, без промедления подстраивались в свиту новому прорабу, образуя солидный шлейф. Не прекращая работы, я между делом наблюдал за поведением многочисленных действующих лиц. Как поступит Газонов? даст ли разгон Селяндину? Но нет, комвзвод вместо жалоб на десятника, с гордостью доложил, что принял решение помочь прорабству в строительстве. Умный Газонов вмиг оценил ситуацию, переглянулся с Селяндиным и похвалил командира за распорядительность. Затем он радушно приветствовал стрелков на новом месте, поблагодарил за службу.
   Те ответствовали бурно.
   Из наших работников твердо и независимо держались возле Газонова только Никитин и, конечно, Селяндин, остальные, очевидно, нервничали. Невысокий Смирнов шел неестественно прямо, стараясь, повидимому, казаться выше, наш Степан как-то особенно изящно изгибался, Курочкин, забившись в хвост, пытался сохранить на лице ироническую улыбку.
   Смена прораба, это - чаще всего пертряска штатов. В лагере прораб - настоящий удельный князь, получающий на кормление вотчину и подбирающий вассалов - надежную опору трону. В свите нового прораба я увидел пятерых - не с нашего прорабства, значит этому числу наших придется перейти на общие работы, впрочем, возможно им придет на выручку Кузьмин. Вот группа из трех "чужих", в центре - известный каптер Опрышко, вечный спутник Газонова, рядом с ним очевидно пекарь и повар.
   Да, это - не Крышкин! Тот, хоть и окончил артистический техникум, был намного проще и наивней. А этот - настоящий артист, у него каждое движение продумано и отработано. Говорят, что эти продуктовые вассалы каждый месяц преподносят ему конверт с деньгами. Правда это или досужий вымысел узнать трудно, но что такие конверты у некоторых в большой моде, это - совершенно точно.
   Наблюдавший за всем происходящим не менее пристально, Строганов с грустью поделился со мной своими впечатлениями:
   - За прошедшие три года он во многом изменился и, думается - не в лучшую сторону. Тогда, будучи еще десятником. он, поверьте краснел и терялся в разговоре с каким-нибудь неграмотным работягой. А нынче!
   - Откуда у него эта царственная осанка? И эта трость? и такая заметная хромота? неужели все это - поза, рисовка, призванные скрыть природную застенчивость? Знаете у меня было желание подойти поговорить, но после всего увиденного...
   - С вами согласен: первым подойти нельзя.
   Наверное, он пожалел о сказанном: Газонов его узнал, подозвал к себе и, расспросив о житье-бытье, обещал через недельку-другую вызвать для беседы. Мой друг воспрянул духом и вновь приподнял голову.
   Пока работали на казарме, инвентаризация шла своим чередом, приближаясь, наконец-таки, к заглавной букве наших фамилий. Опаздывать с получением нового обмундирования опасно: могут расхватать все ходовые размеры и тогда - пеняй на себя! Побросали работу, подхватили пожитки и - к столам, где велась запись старого и выдача нового.
   С нами эта операция не вызывала трудностей: наши-то карточки открыты здесь всего неделю назад, а постельные принадлежности ещё и не получали, спали на голых нарах, так что никаких недоразумений быть не могло. На тех, у кого оказывалась недостача предметов, тут же оформлялся Акт, для удержания пятикратной стоимости.
   Есть такая лагерная загадка: на чем спит заключённый? На телогрейке. Что подкладывает под голову? Телогрейку. Чем укрывается? Телогрейкой. Сколько у него телогреек? Одна. Примерно так спали мы со Степанычем эту неделю и вот, наконец, получили, хоть и бывшие в употреблении, но так необходимые предметы.
   Схватив все это в охапку, вместе с новым обмундированием, мы в одном белье и босиком побежали в барак, чтоб не спеша нарядиться в приятно шелестящие хлопчатобумажные брюки и пахнущие новой кожей ботинки примерить на голову полученную фуражку. Гимнастерки латаные и перелатаные опять не поменяли. Трудно передать словами ощущение человека, сбросившего с себя зимние обувь и одежду, которые при отсутствии морозов становяться особенно тяжелыми, и нарядившегося в легкое новое летнее. Все движения становяться свободными, хочется пробежаться, поскакать. Кто-то высказал общую мысль: - "Братцы, я как будто помолодел лет на десять!"
   Мне не пришлось долго наслаждаться новым состоянием: вызвали в контору и со мною - Васславского. Давно не ходил я по звеньевым делам и было приятно возвратиться к прежнему. На Безымянке не было настоящей конторы, нас собрали в небольшой комнатушке, где еле поместилось два стола. Оперативка проходила стоя. Увидел много знакомых по Еврашке звеньевых, и мы радостно приветствовали друг друга.
   Вопрос на повестке дня был извечный: завтра всем выйти в забой и давать кубики. Звенья, оставившие на Еврашке бытовиков, пополнялись новыми работягами. Нас почему-то пропустили. В заключение Селяндин сказал:
   - Норма - "не бей лежачего": два куба на нос. Грунт оттаивает быстро, берите площади забоев побольше, скребите два-три раза в день и возите, возите! Даже кайло не понадобиться. Учтите, Газонову не след начинать на новом месте с невыполнения плана. А он - не Крышкин, по головке не погладит. Да и я за Безымянку поручился головой, а голова мне может пригодиться. Завтра пойдём колонной с конвоирами, расставлять по забоям буду сам, инструмент подвезут лошадьми. Все остальное объясню на месте. Всё - по баракам!
   Мне не всё было ясно, и я задержался и тут он вспомнил о нас.
   - Забираю от тебя Васславского. Там у меня трое вояк, дам им его в звеньевые. Потянет?
   - Без сомнения. А как - же мы?
   - Пока помантулите вдвоём, подберете себе из прибывающих.
   Вышел уже в полной темноте, догнал звеньевых, обмениваемся новостями. Кто-то спрашивает Петренко:
   - Ты последний с Еврашки, скажи почему перестали строить зону?
   На что тот отвечает с обычным украинским юмором:
   - Кузьмин дал нашему прорабству такий план, что уси там начали скрести потылицу. Газонов заикнулся о зоне, а той видповидал так:"Попервах выдай мени майские планы, а тоди грай в солдатикив!" И щэ добавил: "Той контингент, що на Безымянке николы тикать з таборив не буде, хоть гони его дрыном."
   Данная нам характеристика всем понравилась.
   Заканчивая рассказ, должен извиниться перед читателем. В нашем окружении было не мало военных, все они охотно принимали участие в обсуждении военной тематики, но люди эти для меня, вполне гражданского человека, были далеки и, видимо поэтому слились в один собиртельныйц образ, им и стал Васславский.
  
  
   Глава 6.24 Степан Гуртовой
  
   В разгаре - май. Стоят погожие солнечные денечки, а бурно прошумевшая гроза ускорила таяние почерневшего снега, помогла пробиться нежно-зеленой травке. Со снегом уходит и память о прошедшем, самом мучительном периоде года. Майское солнце нежное и ласковое, а комариная рать только начинает подавать робкие голоса, и мы с единственным членом звена - Строгановым пытаемся в обеденный перерыв позагорать, развалившись без рубашек на катальных ходах. Хорошо работать вдвоем, но скучновкато. Рядом катают тачки нормальные звенья, любо-дорого! И покричат, и поругаются, зато весело. Не могу понять: почему не пополняют наше звено? Кто-то из них, видимо, настроен против меня. Непонятное вызывает в душе беспокойство.
   В один из таких, слишком безмятежных дней возвращаемся в лагерь в конвойной колонне, намереваясь пораньше залечь спать, но, как всегда в жизни, что рано загадаешь никогда не сбывается! Пробежавший по палатке конторский крикнул: "Строганов - к прорабу!"
   - Не забыл своего обещания! - радостно воскликнул мой друг и добавил: - Буду говорить от нас обоих.
   - Успехов тебе! - проговорил я и тут же уснул.
   Утром по укоренившейся привычке, не успев еще открыть глаза, вскакиваю и быстро одеваюсь. Напарник - уже на ногах и в полном облачении с сияющим лицом, как будто вызвали на освобождение. Заспав вчерашний разговор, не пойму, с какой радости все эти улыбки. Но расспросы потом - надо быстрее кончать туалет.
   - Сегодня завтрак не выдавали без стланника. Я свою порцию выпил на месте, а вам выпросил у Холостова сюда. Выпьете его с большим удовольствием - Степаныч передает мне принесенный из кухни завтрак и пайку хлеба, ехидно улыбается.
   - Выпью с отменным удовольствием. Цынга - моя верная весенняя гостья! А тем, кому эта настойка не нравится, пусть опосля пеняют на себя.
   Когда на дворе ополаскивали котелки, напарник не выдержал:
   - У меня для вас - сюрприз!
   - Давно сгораю от любопытства.
   - В забой с Вами больше не пойдем, поручена работы куда интересней - только и успел сказать он, как в барак прорвался староста.
   Надо было поспешать. В этот день я держался позади, понимая, что стал ведомым. А мой Первый шел необычно быстро, по привычке слегка разбрасывая ноги, как будто на них висели зимние опорки. Взяв курс на инструменталку, оставили в стороне строющихся в конвойную колонну работяг. Я с нетерпением ожидал пояснений и наконец он, опасаясь, как бы я не лопнул от любопытства, повернулся ко мне и довольно торжественно сообщил:
   - Будем с вами на пару мостить в кюветах перепады. Без конвоя! Представляете!
   Довод "за" был сильнейший: летом без конвоя, это - и грибы, и ягоды, плюс моральная сторона, но мостить перепады...? Я догнал ведущего и выразил сомнение в отношении своих знаний:
   Большой Ржевский переулок, где я проживал в Москве, мощен булыжником и там я как-то целый день наблюдал за работой мостовщиков.
   Это - весь мой опыт в этой работе.
   - Ничего! Я мостил перепады, у Газонова-же. Так что осилим! - он вскинул руку и весело улыбнулся. Похоже у мужика выросли крылья. Мне оставалось следовать за ним.
   Когда в инструменталке одели холщовые фартуки и взяли деревянные ящики с инструментами, сразу стали похожи на мастеровых времен нэпа - "Не хватает колпаков" - в шутку сказал я.
   - Переверни фуражку задом наперед и будет порядок! - в тон мне ответил нструментальщик.
   Потом мы шли по трассе, гремя инструментом и чувствуя себя вольными. Даже любовались окружающей неповторимой красотой весенней колымской природы, её в подконвойной колонне просто не заметишь.
   Пошли к рабочему месту. У бровки дороги - наши материалы: куча "рваного" камня различной величины и мох. Конвойные колонны прошли раньше, дорога пуста, видны только редкие газгены. Стоим, стараясь освоиться с ощущением свалившегося на нас счастья. Чертовски хочется закурить! Выворачиваем и трясем карманы, разворачиваем выпавшие окурки, набираем обгорелого табака на небольшую цыгарку. Степаныч не так давно оставил контору, запас бумаги у него еще не иссяк. Дело за огнем. Спичек, конечно, не имеется: с наступленикм лета они тут вообще исчезают, во избежание пожаров. Достаю из кармана кварц и стальной ключ-крысало, выдергиваю из полы телогрейки тонкий жгутик ваты.
   Удар ключа по кварцу и на ватку сыпется сноп искр, разорвал вату подул и вот уже тлеет огонек. Потягиваем с наслаждением эту гадость.
   Строганов не спеша обстоятельно читает мне лекцию о каменных перепадах. Он закончил Плехановский и лекции у него получаются.
   - Кювет вдоль полотна дороги тянется с нагорной стороны, отводя идущую с сопок воду либо к трубе, либо к мосту. Это вы знаете. Если рельеф дороги спокойных, без резких уклонов, заботы нет. Другое дело, если уклон гонит воду по дну траншеи бурным потоком, быстро размоет не только кювет, но и - саму насыпь. Этого, естественно, допустить нельзя. В этом случае в кювете предусмтривается один или, чаще, серия перепадов, за счет их дно выравнивается. Но перепады нужно обязательно одеть камнем иначе образующиеся там настоящие водопады разрушапт все кругом. Для этого и нужны такие специалисты, как мы с Вами - закончил с улыбкой.
   Теория без практики беспредметна, и мы приступили к работе. Мои страхи оказались напрасными: главное в нашем деле - подобрать и установить вертикально крупный "лобовой" камень и заглубить его в землю, а дальше вокруг него - сделать отмостки наверху и внизу, иначе говоря, укладывать плотно на мох такие же булыжники, какие клали в Москве заправские мостовщики. Работа оказалась для нас настолько увлекательной, что мы ни разу не разогнули спины, пока не закончили это, как говорят, искусственное сооружение. А когда наконец подняли гдаза, оказалось, что за нашими стараниями наблюдалсидя в седле сам прораб Газонов.
   - Знал я кого поставить на эту работу! - говорит своему пешему спутнику, Селяндину, тот, не выразив особого восторга, неопределенно хмыкнул. Зато мой звеньевой, придя от похвалы в восторг, в шутку откозырял:
   - Служу Советскому Союзу!
   - Так и держать! Без халтуры и туфты! Лучше меньше, да лучше! - отвечая своим мыслям, сказал прораб и тронул кобылу.
   - Есть, без туфты! - крикнул вдогонку сияющий Степаныч, приняв на свой счет последнюю реплику.
   Когда начальство скрылось за поворотом, мы выбрались из кювета и полюбовались, как бы со стороны, делом рук своих. И, хотя наш теперь почти профессиональный взгляд замечал кое-какие огрехи, в целом оформленный перепад смотрелся достаточно красиво, вопреки поговорки насчет первого блина. Если когда-нибудь придется проехать по этой трассе к Магадану, краснеть за свою работу не буду.
   - Пошли на командировку, пообедаем до поры, пока приведут конвойных. - предложил я, видя, что любование наше затягивается, но не тут-то было: подогретый похвалой прораба напарник готов был и ночевать на трассе.
   - Нужно ещё вынести из кювета и сложить на трассе оставшийся материал, чтоб возчик смог его вывезти.
   Пока мы выносили камни, из-за поворота показались передние конвоиры. Держа наперевес винтовки с примкнутыми штыками. Временами они поворачивались лицом к передним рядам конвоируемых и тогда, двигаясь задом-наперед, выделывли ногами сложные па. Мы попытались продемонстрировать жуткую занятость. Не помогло: задние конвоиры замели нас с собой и пристроили замыкающими колонны. После утренней вольницы, прогулка под конвоем пришлась особенно не по вкусу и чтоб не повторить этого удовольствия, мы, наскоро проглотив баланду и, не ожидая удара рельса, проскочили через недостроенную зону и побежали к своему рабочему месту.
   Все имеет свой конец, закончился и наш первый рабочий день на новом поприще. Впечатлений была уйма и от этого время как-бы растягивался. Степаныч ушёл в контору, добывать охранную грамоту от посягательств не в меру усердных конвоиров, а я, сидя на нарах разглядывал всех входящих и выходязих, надеясь поймать кого-нибудь достаточно знакомого, чтоб подстрелить хотя-бы "бычка". Рядом со мной неожиданно вырос Васславский:
   - Здорово, "звеньевой", а где-же "кавалерист"? - весело спросил, пожимая мне руку и присаживаясь рядом на нарах. Я рассказал ему последние новости и дал понять, что кличку теперь следует переменить.
   - Не мелочись! - ответил бравый артилерист - Вон Ульянов для всех остался Лениным, так и ты для меня навсегда останешься "звеньевым".
   - Как на новом поприще, назад не тянет?
   - Работа поинтересней, все-же - не землекопия!
   - Это, конечно, верно. Ведь и мне в молодости пришлось поработать каменщиком. Работа тоже не легкая, но все-же не сравнить. Земля к земле гнёт - и он рассмеялся свом словам, а минуту спустя спросил: - Может закурим?
   - Чого нэма, того нэма - ответил грустно.
   - Не все тебе угощать! Угощаю сегодня я - и предложил мне кисет, а в нем четверть пачки махорки. Значит не выдержали, купили пачку на звено.
   - Лучше б купили мучицы.
   - Не вышло. Да и курильщики мы все злые, не обойтись. Ну, да ладно, давай закуривай! Специально ведь зашел, знаю у вас ни хрена нет.
   Тронула его забота, работали то вместе недолго. В жизни довелось встречать много хороших людей, иначе не прожить бы девятилетний лагерный марафон. Закурили на двоих тоненькую и он рассказал, что дела в звене не блещут: ребята хорошие, а сноровки-то нет, да и силенок мало. И ни тени уныния! Это - не в его характере.
   - Лагерь, есть - лагерь, тут, как и в армии: сегодня вместе, завтра врозь, а там снова разом, но товарищей забывать нельзя - сказал в заключение и, несмотря на мои протесты, отсыпал нам со Степанычем жменю махорочки.
   Строганов возвратился из конторы сияющий и воскликнул по блатному:
   - Ксиву выправили по всей форме, теперь крепко защищены от всяких превратностей судбы.
   Прошла неделя. Работа была интересной, операции разнообразными. Иногда для отдыха времени просто не хватало. Поверите ли? Закопаемся с перепадом и не закурим, даже когда махорка в кисете. Рабочий день тянулся за световым, был не менее четырнадцати часов. Чувствовали усталось только добравшись до барака и засыпали молниеносно.
   Кулиев как-то сказал, что видел здесь Ваську Бреля. Новость была приятной: хотелось с ним повидаться. Шли дни, а его всё не было.
   Я уже вознамерился пойти в поиск, когда он дал о себе знать самым невероятным образом. Мы с напарником, как обычно, ковырялись в кювете, не поднимая головы. Вдруг на трассе раздался шум, и кто-то меня окликнул. На проходящей машине мелькнула фигура Бреля и вниз полетел и плюхнулся на бровку мешок муки. В первое мгновение мы оторопели и только его крик: "Убирайте-же!" заставил нас оттащить мешок с трассы вверх по откосу и спрятать среди мха и брусничника.
   Назавтра я разыскал Василия.
   - Я скинул его вам, вы и пользуйтесь. "Знай наших!" -с шутливой кичливостью сказал он.
   - Тогда забирай деньги.
   - Брось, Николай! Мне он ничего не стоил и денег я не возьму.
   - Отбери для себя хоть половину! Нам со Степанычем не съесть.
   - Думаешь у Бреля нет муки? На каждом километре захована. Вам много, поделитесь с кем-нибудь, тут все живут впроголодь.
   На том и порешили. Я спросил о третьем члене нашего бывшего звена: о Мосько.
   - Он сильно повредил ногу и Крок отправил его на Суровую.
   - Как же это произошло?
   - И сам толком не понял. Возили тачку вдвоём: он в оглоблях, я с крючком. Может быть, я сильно рванул, а он не ожидал, только колесо сошло с трапа, и тачка с грунтом стала на дыбки. Он не успел сбросить лямку, его швырнуло кверху и ударило ногой о борт забоя. Сказали - закрытый перелом. Хорошо еще, что брякнулся ногами, а не головой, а то бы из лагеря ушел досрочно.
   На этот раз шутка его показалась мне неуместной, но я промолчал.
   - А как же ты попал к контрикам, на время или совсем?
   - Мы ваши соседи по уголовному кодексу. Не понял? У вас пятьдесят восьмая, а мы по пятьдесят девятой. В последний момент режимщики посчитали, что не плохо будет отделаться заодно и от нас. Теперь мы с вами связаны одной веревочкой: куда конь с копытом, туда и рак с клешнёй! Если погонят в сопки, будем с тобой могилу копать на двоих. Вдвоем веселей и на том свете.
   - С тобой и в аду не соскучишься - ответил я, прощаясь.
   Слушая совет Бреля поделиться, вспомнил Васславского. Он недавно снова нанес нам визит, просил помочь достать "черняшки". Как звеньевой он мучился, глядя на голодных членов звена. Строганову я передал наш разговор с Брелем, и мы решили половину мешка отдать звену вояк. Долго уговаривать Васславского не пришлось, хотя он и пытался всучить нам деньги, но раз с нас не взяли, не могли взять и мы.
   Прошла еще неделя. Я в своей рабочей жизни привык ориентироваться не на высокое начальство, на своего десятника, а тут было над чем поразмышлять: Селяндин, проходя мимо нас, едва кивал нам головой, за все время ни разу не подошел к нам, не сделал даже единого замечания. Это был плохой признак. Я поделился своими сомнениями со своим звеньевым.
   Прораб одобрил нашу работу, десятник подписал документ на бесконвойное хождение. Мы делаем ежедневно по три перепада, будем спокойно работать и дальше, а они пусть сами разбираются между собой - вполне логично ответил Строганов, но моё недоумение осталось и когда я чего-нибудь не понимаю, меня это беспокоит.
   Мы продолжали по инерции работать в прежнем темпе, пока туман не рассеялся. Случилось так, что, окончив оформление очередного участка дороги, мы собрали инструмент и двинулись дальше, как говорят, к новым свершениям. Но тут оказалось, что идти то некуда. Нас кто-то опередил! Не знаю каково было самочувствие моего ведущего, у меня же "в зобу дыхание спёрло". Совершенно обескураженный я машинально шёл дальше не в силах понять: отчего, почему и для чего и кто делал эти перепады?
   Это не перепады! Это халтура! - наконец вырвалось у Степаныча и тогда я начал всматриваться в готовую продукцию нашего конкурента. Да, точно. Это была халтура: вместо отмостки тяжелым булыжником, плотно подогнанных молотком друг к другу, мох был слегка прикрыт плоскими камнями, которые без труда сдвинет в сторону первый сильный дождевой поток. Перепады - до первого ливня! И тут я вспомнил слова Газонова, как бы размышлявшего вслух, "так и держать! Без халтуры и туфты! Лучше меньше да лучше!". Видимо тогда и решался вопрос: с туфтой или без туфты. И нам разрешили строить без халтуры и без туфты, а кому-то и с тем, и с другим. Но кому? Это мы узнали очень скоро, двигаясь от перепада к перепаду: бригаде Степана Гуртового! Бригадира на месте не было, и мы какое-то время постояли у бровки, наблюдая с профессиональным интересом за их работой.
   Я слышал о существовании этой, единственной на прорабстве бригады, хотя Степана после Еврашки здесь и не встречал; прибывший оттуда работяга рассказал, что Гуртовой с новым прорабом не сработался и тот турнул его на общие работы. Степан не растерялся, зная склонность прораба к бригадной форме ведения работ. Предложил создать и возглавить крупную бригаду по черновой отделке полотна дороги и получил на это "добро". Так среди звеньев появилась эта бригада в составе 15 рабочих.
   В дорожном строительстве давно шел спор - кому выполнять план на стройках: бригадам или звеньям? В верхах, в Управлении Дорожного Строительства отдавали предпочтение бригадам, старались насаждать их повсеместно. Конвойная служба требовала бригадного построения, так легче организовать охрану: контингент работает кучно, в бригаде круговая порука - один следит за всеми и все за одним, есть с кого спросить. С ними согласен был и Газонов: в звеньях у работяг несколько больше свобод, ему же хотелось их обесправить вовсе. Большинство старых колымских прорабов придерживались иного мнения, считали, если нужна работа, держи звенья, если только показуха - бригады. Со звеньями - больше хлопот, с бригадами - приписок.
   Вернемся к нашим делам. Мы стоим наблюдаем, как наши коллеги "клепают" перепады поточным методом: один выполняет земляную подготовку, двое устанавливают и укрепляют лобовой камень и две пары мостят прилегающие к камню стенки и дно траншеи-кювета. Впрочем, они не мостили и в этом было всё дело. Не мостили, поскольку не ставили камень на ребро, не пригоняли плотно один к одному, а клали свои камни плашмя, оставляя их незащищенными соседними камнями. Халтура на потоке!
   Кричит на нас охранник, гонит прочь. Мы не спешим подчиниться: все-таки мы же бесконвойные, есть у нас и бумажка. Конвоиру наплевать, он подходит, тычет в спину дулом винтовки. Я объясняю, что надо поговорить с бригадиром.
   - Вон он идёт. Иди за зону, там и жди.
   Смотрю, действительно на дороге показался Степан, теперь уходить неудобно, иду к табличке с надписью: "Рабочая зона". Строганов не хочет видется с Гуртовым, уходит, обещает подождать меня там, за поворотом.
   Сел на бровку, за этой табличкой. Не могу понять, о чём и как говорить с Гуртовым; с ним мы не друзья - товарищи, в наших отношениях всегда существовала дистанция: десятник- рабочий, ни я, ни он не переходили этой черты. Чего же я хочу от него? откровенности? но во имя чего? Все получилось ужасно глупо.
   - Ну, здорово! Давненько не виделись - довольно вяло произнес он, очевидно не испытывая удовольствия от встречи, впрочем, протянул мне кисет с махоркой. Закурили. Молчание было тягостным.
   - Ты насчет перепадов?
   - Да, мы тоже мостили их и теперь оказались как-бы без работы: брать впереди вас новый участок повидимому не имеет смысла, ты своей бригадой закончишь работы до самой границы.
   - Могу взять в свою бригаду, у меня работы хватает.
   - Я не люблю работать в бригаде.
   - Об этом не трудно догадаться, как и о том, что ты не за этим пришел. Удивляешься, что я гоню эти перепады тяп-ляп. Так?
   - Был бы благодарен, еслиб ты прояснил подоплеку этого дела. Разговор, естественно, между нами.
   - Большого секрета тут нет. Ты прекрасно знаешь, что по склону сопки должна проходить траншея ливневой кализации, она-то и должна отводить от насыпи основную массу воды, без ливневки оформлять перепады - пустая затея, как бы ты его не делал, он - до первого ливня. На моих участках такой канализации еще нет. Теперь прояснилось?
   - Нет не прояснилось: непонятно кто примет такую работу?
   Он пристально посмотрел мне в глаза, как будто видел впервые.
   - А если мы долго тут не задержимся? Если сдавать эту дорогу не собираемся. Тогда прояснилось?
   - Проясняется - сказал машинально, никакой ясности не было.
   - Только чур! Уговор в силе: никому ни слова! Не должен был говорить, просто проговорился. Не подводи ни себя, ни меня!
   - Могила - сказал уходя.
   Я передал Строганову первую часть разговора, где вопрос касался ливневой канализации. К нашему стыду, мы не обратили внимание, как обстоит дело с этим сооружением на тех участках, где работали. Он принял решение: найти участок, где есть хоть какие-то признаки ливневой траншеи и начать работать. Такого участка мы не нашли и вернулись в лагерь. Шли не спеша, хотели убедиться, что наши перепады защищены верховой канавой. И убедились. Это была не наша заслуга, видимо предусмотрел это Селяндин и все равно стало легче.
   Пока мой звеньевой ходил в контору с докладом, я думал о сказанном мне. В голове всплыли разные слухи, ходившие среди зекашек: давно муссировалась тема о выходе на Алдан. А там по действующему Алданскому тракту - на станцию Большой Невер. Как-то не верилось, что, без серьезной подготовки могут бросить большую численность людей пробивать трассу через глухую, нехоженную тайгу. А видимо на это намекал Гуртовой. Во сколько же это может обойтись жизней человеческих? С другой стороны, если Япония закроет Международные проливы, у Дальстроя может не оказаться иного выхода, как обратить взоры на Алдан. Думать об этом не хотелось: слишком далекое будущее. Всё равно повлиять мы не можем.
   Мои невеселые думы прервал Строганов. Решение Газонова оказалось проще простого: пока земля на сопках протает на нужную глубину, позволяющую копать "ливнёвки", нам поручают мостить подходы к трубам, куда и ливнёвки, и кюветы, и ключики, постоянно текущие по распадкам, собирают воду с нагорной стороны для пропуска её в пойму реки. Мы оказались обеспеченными работой на все лето, но теперь наша продукция - не готовый перепад, а квадратный метр мощеной поверхности и работать придется в воде.
   Бригаду Гуртового расформировали после первого дождя, отпала надобность в бригадире и скоро он оказался звеньевым с тачкой в руках.
   Дождь не прошёл и мимо наших перепадов. Когда вечером мы возвращались в зону со своей трубы, Степаныч показал на ползущие из-за горизонта кучевые облака: ползёт наша "приемная комиссия".
   Утром вместо того, чтоб возвращаться к трубе, он потянул меня по трассе смотреть наши перепады. Что значит быть звеньевым! Мучает чувство ответственности. Я-то был уверен, что нам можно не проверять свою работу: делали всё на совесть, да и дождь лил не дольше часа. А вот поди ж ты, звеньевой оказался прав: не менее десятка своих произведений пришлось подремонтировать. Очень нам хотелось закончить эти работы до выезда на трассу прораба. Не получилось. Он на своей кобыле, в сопровождении Селяндинае, захватил нас, как говорится, с поличным.
   "Оказалось много брака?" -спросил, возвышаясь над нами как-то особенно величественно или это мне показалось.
   Степаныч каялся и клялся во всю и это, повидимому, доставило прорабу удовольствие, он уехал, не сказав больше ни слова.
   Пройти мимо бывшего десятника, сделавшего для нас много хорошего, выручавшего нас не раз из трудного положения, было невозможно, и мы пристроились у хиленького, прикурочного костерка, подождали пока звено закончило свою зарядку и расселось по своим местам, на брёвнышки, чурки, жердочки. На отдых и перекур. Бросил работу и Степан, перевернул тачку, уселся на нее и, вытерев пот с лица, сказал с видимым удовлетворениемя, показывая на торчавшие в насыпи крупные валуны:
   - Такой камень не сдаст под покрышкой автомобиля. Газонов знает, где я - там порядок.
   Как же он любил себя утешать!
   - А как там Смирнов? - спросил Николай Степанович, желая как-то поддержать разговор.
   - Петька удержался, нашел-таки ключ: молчит и исполняет всё, что ему приказывают - сказал с горечью.
   Хотелось ему как-то посочувствовать, фактически из него сделали "козла отпущения": поставили выполнять ненужную работу, а когда результат оказался плачевным - ликвидировали бригаду, оставив его на мели. Но ни сочувствовать, ни возмущаться было нельзя. Ему это было бы неприятно, а узнай Газонов могли быть и неприятности. Поэтому мы вели себя так, как будто ничего не произошло и всё прекрасно.
   Когда мы поднимались уходить он сказал:
   - Судьба играет человеком, она изменчива всегда, то вознесет его высоко, то в бездну бросит без стыда.
   - Бездна не слишком глубока! - возразил мой напарник и мы пошли, думая каждый о своем.
   Я думал о том, что если правду говорят о Газонове, то на этом остановиться он не должен, а раз начал человека унижать, сделает это до конца. К счастью для Степана, мы недолго задержались на Безымянке и уже через десяток дней распрощались с Газоновым.
   Мои пути с Гуртовым пересекались еще дважды. В сорок пятом, возвратившись с Хандыги, где мы также строили дорогу, я попал к Бакатову, на Мостовое прорабство или иначе - Участок искусственных сооружений. На строительстве моста через Делянкир, а потом и через Андыгичан и появился Степан. Для него это был период взлёта, его назначили старшим, дав ему в помощь двух вольнонаемных десятников, прибывших с "материка". Один из них, Хмелинин, бедняга не мог ходить на высоте по прогонам моста и, к удовольствию работяг, передвигался на четверинках. Впоследствии тот же Хмелинин преодолел высотную боязнь и стал хорошим руководителем на мостостроительстве. Гуртовой в том же году освободился из лагеря и исчез на какое-то время с нашего горизонта.
   На следующий год пришел наконец и мой черед и, отбыв четырнадцать лет, вместо десяти, освободился "досрочно" (как было написано в приказе) и я. Сейчас нелегко описать тогдашнее мое состояние: тридцати с небольшим лет от роду вырваться на волю, после десяти лет самой тяжелой работы и постоянного недоедания, оказаться в сфере совершенно иных интересов, когда всему нужно учиться, пробивать себе дорогу в жизнь, осваивать новую, пусть и не бог весть какую специальность - контраст с прошлым огромный. Я весь был пронизан радостью, оптимизмом, верой в будущее.
   В таком состоянии я прибыл на Терехтях, где рядом с прииском, на берегу Индигирки приютилось наше скромное дорожное прорабство, куда я был назначен счётным работником, здесь я и увидел его худое, какое-то помятое личико, с потухшими глазамии, унылой, скорбной улыбкой и не поверил, что передо мной - мой давний знакомый - Степан Гуртовой! В лагере он любил пофорсить, был всегда подтянут, весел и ироничен. Смутило меня и то обстоятельство, что работяга назвал его Сашкой. Я остановился в нерешительности.
   - Что, не узнаешь? - спросил с какой-то кривой улыбкой.
   Я подошел, поздоровался. Да, это был он. На лице его не отразилось никаких чувств. Встреча была ему неприятна.
   - Как ты вдруг оказался Сашкой? - задал ему довольно бестактный вопрос.
   - Не один ли черт? Хоть горшком назови...
   - Освободился давно?
   - С год тому... Удивляешься?
   - Честно говоря, да.
   - На "материк" вот не пускают, сижу тут без смысла.
   - Не ты первый, не ты последний. Меня вот тоже не пускают.
   - Пустят! Куда денутся? Осталось ждать не долго, может в эту навигацию и уедем.
   - Оно так-то так. Да ведь и ехать некуда и не к кому, да и зачем? - в голосе звучит полная безысходность.
   - Может и лучше, коль не к кому. Начнешь жизнь сначала, вовсе заново. Ткнешь в карту пальцем наугад и поехал. Хуже, чем в лагере не будет. Специальность в руках, а работать ты умеешь.
   Я готов был поделиться своим оптимизмом, своей энергией, но мои старания были напрасны. В это время из бойлерной высунулась заспанная физиономия другого работяги. Не дай Бог такую повстречать под вечер!
   - Сашка иди, да и кореша веди!
   В бойлерной было темно, тёмно-красные блики пробивались в щели потухающих котлов. В одном - дверка была открыта и на углях стоял котелок с густой темной жидкостью. "Чифир"- догадался я.
   Степан достал с подоконника грязную аллюминиевую кружку, плеснул туда черного варева и пододвинул мне.
   - Третьячок. Другого сейчас нет.
   - Извини, этого зелья не употребляю, собираюсь еще жениться - постарался смягчить отказ.
   Они, морщась допили все и закурили. Говорить было не о чем, и я распрощался.
   Один приискатель рассказал, что после освобождения Гуртовой работал у них хоздесятником, здорово проштрафился и был разжалован в рабочие. Дали ему в помощь двух заключенных и вот с ними он влачит это жалкое существование в ожидании пока судьба вновь "вознесет его высоко".
   Хотелось другой встречи: живой и радостной, но больше мы не виделись. Уверен, что Степан в конечном итоге сумел преодолеть временную апатию и выйти из жизненных коллизий победителем.
   Это был не последний знакомый, преуспевавший в лагерной обслуге и влачивший жалкое существование после своего освобождения. Трагический случай с Иваном Арсентьевичем Ивановым произошел как-бы на моих глазах. Будучи кассиром, я не раз проходил мимо юрты Романа на берегу Индигирки, где размещалась бригада Жернового со своим десятником, Ивановым. Заходил к ним, платил деньги, оставался ночевать.
   Иван Арсентьевич тогда преуспевал, пользовался уважением не только у рабочих, ценила и администрация Усть-Нерского дорожно-строительного участка. Встретил его после освобождения, также работает десятником на строительстве, но теперь на нём старая, рваная телогрейка, помятое небритое лицо, полнейшая апатия. Тогда я был уже женат пригласил его к себе, мы посидели, немного выпили. Те же разговоры: ехать не к кому, некуда. Я напоминаю, что, будучи заключенным, переводил деньги племянникам в Ленинград. Оказывается, и переводить деньги и писать им перестал. Сидел каялся, решил изменить жизнь. Ушёл от нас лишь слегка выпившим, а утром его нашли мертвым на Ремпункте, где, ожиая автомашины, он попросил диспетчера сварить ему чифира и выпил две или три кружки. Ему было сорок с чем-то лет.
   Скорбный список не трудно продолжить, там будет и Иван Ивановичы Васйбенденр - до ареста речной капитан, водил по Волге параходы, и заведующий конебазой Мишка Платонов и геодезист Ванюшка Хорин и другие.
   Не все из них умерли, не дождавшись выезда "на материк", некоторые, после освобождения, просто как-то "погасли" и влачили существование. Многие не так представляли себе освобождение: никто "не встретил радостно у входа", а просто перевели их в другой барак, барак за зоной и предложили работу, которую они выполняли до освобождения. Ну, а в качестве элементов свободы - вечерние карточные баталии и по праздникам беседы за кружкой спирта.
   Так это было или иначе, возможно у каждого это - по-своему, только нашлось немало людей, не выдержавших испытания свободой, пусть и куцой!
  
   Глава 6.25 На Выручку
  
   - Поднимись-ка сюда, Саркисов! - скомандовал пришедший к нам прораб Газонов, как-то особенно величественно опираясь на трость.
   Я прыгаю к нему на трассу, стараясь не оказаться выше его, он не высок ростом и не любит, когда над ним возвышаются.
   - Завтра пойдешь на Еврашку в распоряжение Смирнова. Будь там к разводу. Пропуск получишь у Селяндина. Учти твою кандидатуру назвал Крышкин - закончил он многозначительно.
   - Будет исполнено! - отчеканил я и, спрыгнув на рабочее место, сразу развил кипучую деятельностья. Большинство даже очень умных начальников с удовлетворением воспринимают деловую суету подчиненных в их присутствии.
   Я не понял, почему он сказал о Крышкине и на перекуре предложил Степанычу прокомментировать полученное мною задание. Мы устроились поудобнее, подложив под сидения деревянные части инструментов, и он высказал предположения.
   - Когда-то я Вам рассказывал об анонимке, поступившей на самый верх, в Управление Дорожного Строительства, результатом и явилась переброска уважаемого Крышкина на другой участок. В то время, в марте провести проверку сообщённых в ней данных мешала мерзлота и они отложили эту проверку до момента, когда насыпь протает на глубину отсыпки и будут видны даже невооруженным глазом все её деформации и возможно будет, при необходимости, взять пробу грунта. Надо полагает такой момент наступает завтра.
   - Если факты еще не подтвердились и даже ещё не проверены, зачем было снимать с должности прораба. Вообще, какое это наказание: перевести на ту же должность на другой участок. Где логика?
   - Логика вобщем есть: прорабов не хватает, разбрасываться кадрами УДС не имеет право. Кроме того, у Кузьмина подобрались старые прорабы: Шевченко, Аббакумов, Шилов и среди них Крышкин выглядит белой вороной. Там же на Артыке, видимо, и такой пройдет за конфетку.
   - Получается я завтра должен идти на выручку, чтоб помочь Крышкину вырваться из лап комиссии.
   - Насчёт "лап" мне думается сказано громко. Вряд-ли вы сможете там чем-нибудь помочь, его устроит, если вы не будете топить. В общем, если всё так, как я вам сказал, то дело это давно уже потеряло актуальность, виновник наказан и комиссии нужно поставить галочку, что на анонимку отреагировали и акт можно подшить к делу. Иначе я себе не могу представить ситуацию.
   Как я смог потом убедиться его консультация оказалась исчерпывающей и безошибочной. Раненько утречком, до сигнала подъёма с пропуском и аттестатом на довольствие в кармане я бежал на Еврашку, опасаясь не поспеть к завтраку. Напоминая об этом, сбоку гремел привязанный к опояске чёрный котелок. День был по-настоящему "комариный": солнце еле просвечивало через какое-то марево, жуткая духота вызывала на теле липкий пот, столб комаров со звоном и писком преследовал меня, не отставая ни на шаг и остервенело, кусая и шею, и уши. Наброшенный на фуражку накомарник с откинутой назад сеткой помогал мало.
   На Еврашке староста Никитин встретил как давнего знакомого:
   - Ты что? На постоянную?
   - Не сподобился! Пришел со спецзаданием.
   - Пошли на кухню, сначала надо подкормиться.
   Завтракал на завалинке у конторы, чтоб не прозевать десятника.
   А чтоб с хлебом не таскаться туда-сюда, съел всю пайку без остатка. Приём это старый, но испытанный: нет надежней хранилища для продуктов, чем собственный желудок.
   Первым в контору заявился Смирнов, та чертова анонимка касалась и его. Кивнул мне дружески:
   - Здорово, здорово, Саркисов! Проходи! Вижу, что уже позавтракал и готов к бою.
   - Готов выполнить любое задание, Петр Васильевич.
   - Задание простое, нужно пробить несколько шурфов в насыпи, для проверки качества грунта. Это даже не шурфы, а ямки. Лучше если они будут поуже, чтоб легче было заделывать. Сейчас иди к Буелю, возьми, что тебе надо, сошлёшься на меня. Жди меня с комиссией у вахты.
   У проходной, прислонив к стенке полученный инструмент, я ожидал их довольно долго. Спешить мне было некуда, но ожидание само по себе неприятно. От скуки я завел разговор с вахтером, помог ему прибраться вокруг вахты и под конец выпросил у него солидную щепоть махорки. Только с наслаждением закурил, как из домика Крышкина вышла комиссия и Смирнов дал мне знак следовать за ними. Пришлось затушить самокрутку и сунуть окурок в карман.
   Петр Васильевич роста не высокого, усидчивый, но в нужные моменты умеет собраться и показать себя энергичным. Сейчас он идет так быстро, что я с тяжелым инструментом на плече отстаю безнадежно. К тому-же в желудке у меня отвратительно булькает только что выпитая баланда, повар Асланов не пожалел. Все-же, пройдя километр, я раскачался, появилось "второе" дыхание, и я нагнал их. Появилась возможность рассмотреть членов комиссии, прибывших из Ягодного. Один - сухощавый, высокий, седовласый, лет пятидесяти от роду, шагает необыкновенно легко, наступает Смирнову на пятки. Олег Исидорович, как его звал наш десятник, был одет по-походному: гимнастёрка, подпоясанная тонким кавказским ремешком, брюки лагерного образца и полусапожки с брезентовым верхом - видимо тоже продукция лагерных мастерских. Землисто-серый цвет лица, говорил о том, что человек этот больщую часть своей жизни проводит в конторе и нет у него времени для прогулок по свежему воздуху. Именно на таких людей ложится основная тяжесть управленческой работы. Во время работы в Управлении БАМЛАГа, много встречал работников этого типа. Как-то начальник строительства БАМа Френкель Н.А. высказался о них так: "Если в Управлении встретишь хорошего работника, это или заключенный или бывший заключенный". Эти представители старой русской технической интеллигенции, как правило, люди глубоко принципиальные, честные, не признают никаких бюрократических формальностей, смотрят в корень явления. Мне хотелось, чтоб именно он оказался председателем комиссии.
   Другой член комиссии не произвел на меня столь сильного впечатления, он помоложе, пошире в плечах, пониже ростом, а свободный покрой платья и весенний загар говорили или о частых командировках, или о том, что на работе он не убивается.
   По дороге они выразили неудовольствие, что выделили им всего одного рабочего и я испугался, что работы окажется через чур много.
   - Этот рабочий будет в полном вашем распоряжении и сделает всё, что вам потребуется - успокоил их Смирнов.
   - Нам нужно двух, даже трех рабочих, мы не можем торчать на вашем прорабстве более двух дней. Товарищ Рыбалка дал нам очень жесткий срок - недовольно сказал Олег Исидорович.
   "Сам Рыбалка! - подумал я, - ведь это - легендарный начальник УДС".
   Между тем Смирнов продолжал отбиваться:
   - У нас трудно с планом и снять ещё кого-нибудь с производства просто невозможно. Саркисов - отличный землекоп и справиться один - расхваливал он меня.
   - Посмотрим, посмотрим! Если нас задержите, я вынужден буду звонить Кузьмину.
   С тем и подошли к месту действия. На этом участке рядом с трассой тянулась гнилая болотина, но вот она уперлась в двухметровую гриву намытой много лет назад щебенки, перемешанной с торфом. Грива шла перпендикулярно к трассе и служила забоем для отсыпки грунта.
   Стоило приостановиться, как комары набрасывались с удвоенной силой, заставляя всех немедленно натянуть рукавицы и опустить на лица сетки накомарников.
   - Проклятое болото! - раздраженно воскликнул второй член комиссии.
   Болото, оно и есть болото - довольно равнодушно отозвался напарник.
   Они спустились под откос, разложили на пеньке альбомы чертежей и сверили свои записи. Все правильно! Именно на этот участок указал еврашкинский "доброжелатель".
   - Здесь, думаю, нам нечего копаться - раздраженно сказал напарник Олега Исидоровича, с ожесточением давя забравшихся под сетку комаров - вот забой, отсюда они и возили грунт в насыпь. Определим там содержание торфа и составим акт. Кстати, на глаз видно, что щебенка там пополам с торфом.
   У этого товарища мелкие черты полного лица, делают его привлекательным. По характеру он дожен быть и веселым: и уравновешенным: а у него все, наоборот. Вот и определи характер по внешности.
   Смирнов оспаривает его точку зрения, говорит, что рабочие откидывали торф в сторону, это конечно чушь: возили грунт зимой, кто там будет сортировать! Он продолжает спорить. Вмешивается Олег Исидорович:
   - Проверять грунт будем только в насыпи. Для этого десять шурфов будет достаточно - и обращаясь ко мне, добавил строго:
   - Вот что, любезнейший, найдите хотя-бы пять приличных колышек, и я отмечу вам, где копать. И прошу пять ямок до материка, до подошвы выбить сегодня. Вы меня поняли?
   В ответ мне хотелось ему аплодировать. Я болел за Крышкина и теперь развитие событий поворачивалось в его пользу. Чувств своих обнаруживать мне не полагалось, и я старался играть роль эдаково тупого работяги, не вникающего в смысл происходящего вокруг и занятого воросом, как бы подстрелить на папиросу махорки. По указанию комиссии забил колышки и приступил вырубать ямки. А они пошли вдоль забоев, ковыряя носками ботинок странный грунт непривычно-кофейного цвета.
   Работать было трудно: щебёнка, это - не галька, сопротивляется и лопате, и лому, берется лучше всего голой рукой. К счастью, грунтовая вода оказалась близко и с ее помощью щебенку можно расшевелить быстрее. В ямке, где плещется вода труднее рассмотреть разрез насыпи, а чтоб на бровку выбрасывать поменьше кофейного торфа, я гальку старался прополоскать в воде, в ней и хоронил торф.
   Один водитель, шедший из Магадана, притормозил около меня свой газген:
   - Контрика видно сразу: люди строят дорогу, а ты разрушаешь.
   Шутку я принял, улыбнулся, а увидев у него в зубах солидную самокрутку, попросил закурить.
   - Давай бумагу, насыплю. Только учти, что табак помешан с осиновой подкоркой.
   Приходилось мне курить и осиновую подкорку и заячий помет и ещё Бог знает что, а его эрзац оказался вполне куримым.
   К приходу комиссии я уже трудился над второй ямкой. Олег Исидорович раздумчиво поковырял носком сапога выброшенный из ямки грунт, поболтал лопатой в воде, пытаясь выловить тот самый "кофеёк", это ему удавалось плохо: торф уплывал с лопаты, вместе с водой, и молча постоял, наблюдая за моей работой.
   Криминала нет и здесь - резюмировал Смирнов.
   Олег Исидорович промолчал, зато закипятился его напарник, доказывая своё. Со стороны прорабства подошел Крышкин. Не обращая на меня внимания, он намеревался включиться в дискуссию, но видимо, опасаясь сказать что-либо невпопад, только пошевелил губами.
   Дискуссию прекратил Олег Исидорович.
   - По двум шурфам выводов делать не будем. Пусть рабочий продолжает свое дело, а мы пройдемся по трассе и проведём осмотр всей насыпи.
   Для прорабства это не было страшно, по насыпи уже прошли с частичным ремонтом, этого требовало нормальное движение транспорта, так что сейчас крупных промоин или оседаний обнаружить нельзя.
   Отсутствовали они долго, видимо сходили почаёвничали у Селяндина.
   Солнце уже повернуло далеко за полдень, погода изменилась к лучшему, по долине потянул неугодный комарам ветерок, небо очистилось, стало чуть попрохладней. Я своё задание выполнил и поскольку простоял весь день в ледяной воде в ботинках на босу ногу, сейчас, завернув ноги в сухие портянки, сушил ботинки на нежарком солнце.
   Они явились в хорошем настроении, шли с откинутыми забралами своих накомарников и мирно беседовали, видимо, на отвлечённые темы.
   Я для них приготовил приятный сюрприз: из каждого шурфа на бровку повыкидывал немного кофейного торфа. Осмотрев выбросы, Олег Исидорович достал карманную логарифмическую линейку и, глядя на спецификацию к чертежам что-то прикинул. Комиссия остановилась на том, что завтра проведут инструментальный замер насыпи, изучат выбросы еще из пяти фурфов и на этом будут заканчивать. Перед уходом Смирнов сказал мне:
   - Послушай, молодец, заровняй шурфы по всем правилам дорожного искусства, да так чтоб не только комар, но и никакой водитель носа не подточил. А завтра, не ожидая нашего прихода, начиная бить шурфы на другой стороне в шахматном порядке к сегодняшним. И чем раньше кончишь, тем будет лучше.
   Обращение "молодец" меня несколько озадачило, такого я здесь ранее не слыхивал, но, немного подумав, решил воспринимать это, как похвалу моему сегодняшнему поведению и намёк продолжать действовать в том же духе.
   Спешить в барак не имело смысла, там я не мог встретить никого из старых друзей, за ужин опасаться тоже нечего, его выдают до вечерней поверки. Поэтому я добросовестно отремонтировал трассу, надежно схоронил инструмент, перекурил и только тогда, не торопясь, как бы отдыхая на ходу, направился к лагерю. Три километра пути усталым шагом идти время невольно заполняется думами, возвращаюсь к злосчастной анонимке. Я уверен, что Крышкину жизнь испортили: вряд-ли он со своей наивностью сможет там работать спокойно. Нагадили и нам, пусть не всем работягам, но многим, несомненно. Я не хотел, чтоб автором - оказался наш Степан, но другой кандидатуры просто не было.
   Подумайте, что бы сделал Кузьмин, если бы заподозрил Гуртового в авторстве? Предложил бы Газонову убрать его из аппарата. И вот Степан, проработав у нового прораба месяц с небольшим, оказался на общих работах. Предлог самый пустяковый: без ведома прораба приписал кому-то объём работ! А кто, когда ходил за таким разрешением? Ясно - диктат участка!
   Повар Асланов, как и утром встретил меня, пришедшего к шапошному разбору или, по кухонному - к очистке котлов - гостеприимно. Наворочал мне полный котелок баланды, подгустив её двумя черпаками каши.
   Это было как нельзя кстати, поскольку ужин у меня получился пустой, то-есть, бесхлебный.
   Зашел в свой бывший барак с полным котелком ужина в руках, еле узнал: новые люди, новые порядки! Поздороваться было с кем, вот и Краснов меня приветствует, спрашивает: не намерен-ли "потравить баланду", иначе говоря, рассказать что-нибудь. А у меня ощущения, что попал во вражеский стан: никого своих, даже Мочеидзе убрали. Нижние места заняты, полезу-ка я на свое старое место, оно как-будто свободно. Опасаться, что новые обитатели барака очистят меня, как говорят, по соннику - не приходиться, свои "капиталы" я предусмотрительно схоронил по пути к лагерю и теперь буду спать спокойно.
   Поднялся на прибитый к столбу такой знакомый приступочек и слышу, кто-то меня окликнул. Голос знакомый, лица в темноте никак не рассмотрю. Ба, да ведь это - Мосько, напарник по последнему звену на Еврашке. Я обрадовался ему, как родному, позвал вместе поужинать. Он сначала отнекивался, но, когда я показал котелок, полный до краев хлебала, со стоячей в нем ложкой, он с трудом вылез на край нар.
   - Как твоя нога? - спросил его.
   -Да вот только вернулся с Суровой, из больницы, гипс сняли, вроде без осложнений. Крок обещал подержать до конца месяца, а там - к вам, на Безымянку! Ты, Николай, не представляешь как паскудно здесь одному, сплю и вижу, как снова с тобой и Брелем возим тачки.
   - Как там Васька?
   - Васька Брель на высоте. Недавно сбросил нам со Степанычем мешок муки, так что приходи быстрей, мы тебя поставим на ноги.
   Теперь я хорошо разглядел его лицо. Как он быстро сдал! Конечно, он и тогда был слабеньким, но выглядел совсем по-другому. Только мы с ним уселись по сторонам котелка и подняли ложки, как в дверях показался староста и под мышкой у него - полбуханки хлеба. Я не успел подумать: "Вот бы..." и свершилось чудо, он подходит и протягивает её мне:
   - Получи посылку с материка!
   - Манна с неба, как в библии, а нет ли там жареных куропаток?
   - Выйдем, может найдешь чего и лучше.
   За дверью он вручил мне пачку махорки и хоть дареному коню в зубы не смотрят, я не утерпел, взглянул на этикетку. Нет, славо богу, не "Вергун".
   - Не спрашиваю, от кого? Пусть это останется для меня тайной.
   А вот за то, что дал без свидетелей спасибо.
   - Таково было условие.
   - Может угостить закурить?
   - Не требуется. Иди, ужинай!
   Хлебом поделился с Мосько, и мы с ним отлично поужинали, а потом забрались вглубь нар, где нас никто не видел и закурили. Махорки на пару папирос я ему отсыпал. Давать больше не имело смысла: местные шакалы отнимут.
   Оставшийся от ужина кусочек хлеба я замотал в тряпочку и упрятал в ботинок, положенный в изголовье. Неужто не услышу, если потянут из-под головы? С махоркой дело было сложнее, ценность это - большая и рисковать нельзя. Молодец, что лег на свое прежнее место, здесь в стене был замечательный, не раз проверенный тайничок и я его быстро обнаружил на ощупь. Засунуть в щель между бревен кисет с махоркой и замаскировать по всем правилам - минутное дело. Глаза уже закрывались сами, и я со спокойным сердцем уснул богатырским сном.
   Утром оказалось, что махорка уцелела, а хлеб увели вместе с тряпочкой. Вот шакалы! Счастье, что завтра буду уже ночевать среди своих.
   К рабочему месту шёл быстро, воодушевлял кисет с махоркой. Быстренько закурил и всё, что с собой было ценного спрятал под камень. "Бережёного Бог бережёт!" Не часто, но бывают случаи, что и днём мотающаяся по трассе шпана нападает на одиноких работяг.
   За работу взялся без промедления: уж очень хочется побыстрей исчезнуть с этой уркаганской командировки. А ведь как раньше, за всё время проживания в нашем бараке - никого не обворовали. Наконец, появляются на сцене все действующие лица, включая Крышкина. Пришли они в сопровождении дневального из конторы, тащившего геодезический инструмент. Треногу и рейку оказались в руках Смирнова и второго члена комиссии. Хотя бы замер не показал большой просадки насыпи!
   Длился этот замер довольно долго, взяли они для проверки большой участок, выделявшийся своей окраской. Проводил замер сам председатель комиссии, диктуя цифры Смирнову, второй член комиссии бегал с рейкой от одного пикетного колышка к другому, только бедный Крышкин слонялся без дела, изнывая в ожидании результатов. По его виду можно было заметить, что работать с нивеллиром его не научили. Наконец все ушли в контору оформить результаты замера. Во время их отсутствия я не дремал: закончил все ямки, подбросил вокруг каждой понемногу торфа, перекурил и принялся сушить ботинки. Смотрю возвращаются.
   К шурфам подошел один Олег Исидорович, он, как и вчера, поковырял ботинком выброшенную щебенку, пытался извлечь со дна осевший торф, потом сказал мне:
   - Отремонтируй полотно дороги и иди в лагерь. Ты нам больше не нужен. И так всё ясно.
   - А что, собственно, ясно? - спросил его напарник.
   - Вы же видели результаты замера: весенняя усадка насыпи близка к естественной убыли. Это говорит о том, что уложенный в дело грунт имеет незначительные отклонения от технических условий. О том же говорят и пробы из шурфов. Пойдёмьте быстро писать акт. Нам с вами нужно сегодня быть у Кузьмина.
   Услышав такое, Смирнов и Крышкин вздохнули с облегчением и, незаметно для членов комиссии, обменялись рукопожатиями. С первых дней появления на Еврашке считал Петра Васильевича очень порядочным человеком, но это было интуитивно, а сегодня его поведение подтвердило это: он в этом инциденте переживал за Крышкина и вместе с Крышкиным.
   Не часто встретишь такое отношение к опальному товарищу.
   Забежал в контору получить аттестат и тут первым, кого я увидел, был Газонов. Отвечая на мое приветствие, сказал:
   - Давай, заканчивай тут дела и иди к каптёрке, через полчаса выезжаю на Безымянку и заберу тебя.
   Я подивился такой любезности и поспешил выполнить его приказ, чтоб не топать десяток километро собственными ножками. По дороге в каптёрку догнал Крышкин. После долгого и неприятного ожидания для него ведь это было впервые, теперь, когда всё наконец устроилось к лучшему, лицо его откровенно сияло радостью.
   - Саркисов, я в тебе не ошибся! "Желаю тебе поскорее возвратиться к своим на Арбат!" -сказал прочувствовано.
   Я, конечно, тоже пожелал ему успехов на новом месте. Мне показалось, что при этом он криво усмехнулся.
  

*****

  
   Вместо эпилога. Больше встретиться с Крышкиным не довелось, просочилcя слух, что на Артыке у него не все идет гладко. Там не было Петра Васильевича Смирнова, который на Еврашке и подстраховывал его, и очень тактично руководил им, и фактически вёл за него прорабскую работу, не позволяя себе посмеяться над его промахами.
   Наступившая война смешала карты, до 1945 года я не слышал о нем ничего, а тогда нам рассказали трагическую историю его гибели, печальную весть принёс уголовник, успевший "на материке" заработать новый срок и возвратиться на Колыму. Крышкины из Магадана выехали на параходе и в пути он не расставался с любимым офицерским планшетом, ставшим главной приманкой для уголовников, полагавших, что именно там хранятся "длинные" рубли, накопленное семьей за пять лет работы на Крайнем Севере. Задушили его в гальюне - пароходном туалете, - куда он зашёл с проклятым планшетом на боку. По словам рассказчика, душители были разочарованы: денег при нем оказалось немного, видимо только наличность, необходимая для проезда от Владивостока.
   Рассказанную историю можно было бы отнести к числу лагерных баек, если бы в том же году ребята не прочли в местной газете интервью Ниночки Крышкиной, под заголовком: "Мои дети - мое счастье!". Я не видел газеты, но прочитавшие рассказывали, что речь в ней шла о воспитании трёх детей, что её и заставило вернуться туда, где она могла рассчитывать на содействие и помощь.
   Возможно, это гнусное убийство не обошлось без наводки. Случись на пароходе рядом с Крышкиным кто-либо из нашей "галёрки" - беды не миновать!
  
  
   Глава 6.26 Война Началась
  
   Июнь на Колыме - месяц своеобразный: повсюду вода, вода и комары. Поднимешься по склону сопки, хочешь пройти, не тут-то было, где мох, там и вода, даже на самой вершине можешь наткнуться на озера. А наше со Строгановым рабочее место - присыпанная насыпью деревянная труба, она поставлена для пропуска воды, она её и пропускает, а мы из воды не вылезаем и мостить приходится в воде по колено. Нет мы не жалуемся ни на воду, ни на другие неудобства, все это компенсируется бесконвойным хождением. Работаем мы, конечно, добросовестно, а иначе просто нельзя, вода, как самый строгий контролёр, постоянно проверяет нашу работу. С утра напор еще не силён, зато днем подогретая солнцем мерзлота начинает выдавать воду и после обеда через трубу шумно катит водяной вал.
   Газонов нашей работой, повидимому, доволен, иногда останавливается наверху, на трассе, замечаний не делает, так подаст реплику и проходит мимо. С той, его смотровой площадки вымощенные дно и стенки котлована выглядят даже красиво, мы сами вылезаем подсушиться на солнце и любуемся.
   К концу месяца с Еврашки прибыл Мосько и его мы кооптировали в свое звено. За болезнь бедняга ослаб сильно и сейчас съедает по целому котелку ржаной заварухи, да иногда печёт на лопате пресные лепешки, чтоб взять их с собой в лагерь: ведь у голодного самый сильный аппетит разыгрывается ночью. Еда - лучшее лекарство, нам заметно, как у парня появляется и загар, и румянец. Значит скоро он станет на ноги!
   А я, привыкший к тяжелой работе и всяким чинимым начальством пакостям и подлостям, чувствовал себя беспокойно в этой обстановке какого-то безмятежного течения времени. За два месяца, представьте, никто нас даже не выматерил. Какой-то внутренний голос предрекал близкие неприятности. Рассматривая жизнь человеческую как закономерную смену светлых и темных периодов, я, ввергнутый в царство произвола легче переживал тяжелое время, ожидая лучшего. Вспоминал при этом как принц Марка Твена, оказавшись в сарае, на грязной соломе и ощущая как по его телу ползают крысы, воскликнул: "Даже крысы выше меня, значит хуже быть уже не может!" И наоборот, оказавшись в куцой светлой полоске, превращался в пессимиста, ожидая худшего.
   О надвигавшейся войне не было слышно вовсе, а недавние такие обстоятельные разборы предвоенной ситуации - прекратились, не получая новой пищи. Известие о войне пришло, когда мы забыли о ней и думать. Быть вестником этого страшного события выпало на долю нашего балагура-повара, Ивана Бокуна, привезшего на трассу бидоны с обедом.
   На этот раз не было обычных шуток-прибауток, круглое добродушное лицо не светилось улыбкой, он был молчалив, но на всё это никто не обратил внимание, весело переговариваясь, зеки подходили к телеге, заменявшей нам скатерть-самобранку. Прежде чем начать раздачу, он помахал черпаком, призывая к вниманию и сказал:
   Ребята, ВОЙНА НАЧАЛАСЬ! Это не трепня, а официальное сообщение. Гитлер нарушил договор и без объявления войны напал на нас. Его войска перешли нашу границу во многих местах и уже бомбят Минск, Киев.
   Исполнив свой долг, Иван повернулся к своим бачкам и начал энергично наделять подходивших баландой и кашей. Сообщение это такого рода, что можно было ожидать бурной реакции, хотя-бы в порядке работы на публику, на сексотов. Но нет, ничего такого не было, люди молча протягивали котелки и миски и убирались к тачкам, предпочитая обсудить новость в кругу своего звена.
   Мои военные познания ограничивались 10-тидневными студенческими сборами в Октябрьских лагерях под Москвой. Там я научился разбирать и собирать станковый пулемет "Максима", чистить винтовку-трехлинейку образца 1891 года и обращаться с ней и с примкнутым штыком, метать гранаты, копать окопы полного профиля и ползать по-пластунски, маскируясь на местности. Думаю: это всё помогло бы мне не погибнуть в первые дни войны. Что касается охраны границы, понятие об этом мы получали на военной кафедре института и у меня сложилось четкое и ясное представление об укрепрайонах, перемежающихся с бункерами, дотами и дзотами, впереди которых размещены сплошные минные поля и пристрелочные квадраты, а позади - прямоугольники военных аэродромов и дальше, как в песне: "Любимый город, можешь спать спокойно и видеть сны." И, вдруг, сообщение: враг перешел нашу границу, да ещё во многих местах и уже бомбит города. Я был совершенно озадачен и растерян.
   Строганова со мной не было, на обед мы ходили по очереди, сейчас я нес ему оба блюда в котелке, и наша беседа о сообщении была впереди. До этого я должен был поговорить с кем-то из знающих военных. Читатель простит мое любопытство, ведь войну объявляют не каждый день! Первым пришел на ум Васславский, он лучше других мог бы прояснить обстановку, но вояки его звена меня знали мало и идти к ним в такой, прямо скажем, исторический момент нельзя. И тут я увидел своего давнего знакомого, тоже в прошлом военного, Василия Васильевича. Я его не видел месяца четыре и был предлог подойти. К тому же он сидел в сторонке от звена и с аппетитом обедал, не просто обедал, а заедал баланду хлебом. Этот хлеб и был причиной его уединения: остальные рабочие звена со своей пайкой расстались еще утром и вид хлеба им был неприятен.
   Беседа на нужную тему развернулась довольно оживленная, но тут конвоиры начали поднимать людей на послеобеденные трудовые подвиги, раздавалось так осточертевшее всем "Давай, давай!", на которое отвечают только матершиной, что и нам пришлось разбегаться.
   Встретились с моим знакомым для продолжения беседы уже в зоне. В теплое время у определенной категории заключенных в обычае прогуливаться по лагерным "проспектам". Там, хотя и людно, но всегда можно найти минуту для реплики. Из слов штабиста я понял, что в конце 30х западная граница была укреплена достаточно надёжно, во всяком случае неожиданный прорыв, да еще во многих местах был просто невозможен. Обстановка поменялась в сентябре 39го, после заключения с Германией договора о ненападении, когда наша граница выдвинулась далеко вперед и войскам пришлось покинуть насиженные "гнёзда". Как получилось далее он не знал и строил разные предположения. Он считает, что шок внезапного нападения пройдет, сражающиеся части сумеют окопаться и задержать противника, и тогда главная задача - быстро отмобилизоваться, укомплектовать всем необходимым новые соединения и выдвинуть их к фронту на смену измотанным в боях частям. Возможно его истинное мнение не было в действительности столь оптимистичным.
   Виделся я и с Васславским, но теперь он оказался менее словоохотливым и его можно понять: одно дело рассуждать о войне, когда её нет и другое - когда война стала фактом, одно неосторожное слово и ты можешь оказаться под следствием. Не мог же он сказать мне, что есть у нашей армии отличные танки нового образца и их наверняка достаточно, но они рассредоточены по пехотным корпусам и бессильны чем-либо помочь; что была у нас идея создания крупных танковых соединений, но выбросили мы её в корзину, а противник поднял и теперь его танковые клинья ломают нашу оборону, что свою пехоту Он, то-есть противник, посадил "на колесо" и вооружил автоматом, а наша - "топ-топ" с трехлинейкой; что у нас прекрасная артиллерия, но ... на конной, а не механической тяге и, наконец, что у нас крупные соединения кавалерии совершенно бесполезные в этой войне. Сказать такое в то время было равносильно самоубийству! И он только и сказал, что страну спасёт героизм её бойцов.
   Со своим напарником я намеревался обсудить судьбы лагеря и его обитателей, здесь тоже произошла осечка. По мнению Николая Степановича именно сейчас обсуждать не имеет смысла: через день-два мы узнаем решение начальства и это будет данность. Слушать лагерные байки о том, что кого-то поведут в сопки копать себе могилы, занятие пустое. Возможно такие указания и есть в Магадане в секретном конверте для "Часа-Х", но вскрывать его будут при более трагических, безысходных обстоятельствах, а не просто в начале войны, исходом которой официально будет объявлена победа.
   Немного позже Строганов высказал мнение, что Япония повидимому обязательно закроет для прохода наших судов международные проливы.
   Когда это произойдет неизвестно, но неизбежно и поэтому, хочет того Дальстрой или нет, ему придется строить дорогу на Алдан. Ему говорили, что разбивка трассы сделана, при том рядом с железной дорогой и раньше ее намечено строить автодорогу. Это, скорее всего и будет наша военная судьба.
   Про себя я подумал, что Строганова, с его покалеченной рукой могут оставить где-то на обходе, а как выкрутиться мне, чтоб не попасть в самый дальний угол, где конечно будут и голодные, и раздетые.
   Начальство продолжало молчать, как будто и не было войны и тогда мы занялись выуживанием сведений у всех проезжающих и проходящих мимо.
   Наше звено вело отмостку к трубе, стоящей неподалеку от границы прорабства. Увидев, что кто-то идет туда со стороны "Лисьей", я вышел им навстречу. Мы сошлись у границы. С десятником Зейналовым я встречался раньше, хотя знакомство было шапошным.
   - Ас-саляму алейкум! - приветствовал я и пригласил к нашему костерку закурить. Он расставил приведенных рабочих, дал им задание и подошёл к нам.
   На прорабстве "Лисья" в общей зоне сделана выгородка для каэровцев, они называют ее "Перетюртюрьма". По словам Зейналова на "Новый проезд" Лисья тронется первой, сначала отправят каэровцев, уголовников из общей зоны - позже. Он говорил тихо, чтоб не слышали пришедшие с ним рабочие. И тут секреты!
   Так безотказно заработал лагерный телеграф, сведения поступали с разных сторон, и обстановка постепенно прояснилась до конца. Вы спросите, для чего это нужно нам? Стало ясно, что максимум через четыре дня будут грузить на машины каэровцев Безымянки, то-есть, всех нас. И вот мы своим звеном немедленно вытащили из тайника муку и поделили ее на троих, затем поделили табак и деньги. Мы могли оказаться в разных машинах, быть направлены на разные командировки и вообще, как это часто бывало в лагере, - больше никогда не встретиться. Теперь каждый будет заботиться о своем багаже. Безымянка - лагерь без уркаганов, оставшихся на Еврашке, здесь проще хранить, да и до этапа оставалось недолго. Зейналов оказался прав: на второй день мимо нас прошло пять автомашин, набитых каэровцами с Лисьей.
   Заключенных часто тасуют, как карты в колоде, не позволяя людям долго задерживаться в одном коллективе, поэтому в какой бы дальний угол не закинет судьба старого лагерника, он всегда найдет знакомых.
   И сейчас, как быстро не проезжали машины люди узнавали друг друга и криками приветствовали.
   - Давайте за нами быстрей, вместе и в тайге не соскучишься! - орали с атомашин.
   - Вы ж там и нам займите местечко посуше в какой-нибудь болотине! - отвечали с трассы.
   За этими машинами ползли с этапниками и другие: с Дебена, Цыганьи, Ягодного, Левого берега, Тасканской ветки. Видимо подбирали везде, во всех поселках - "придурков", подсобников, кто попадался под руку. Акция предпринималась с большим размахом, в тайгу бросали сразу 10-15 тысяч строителей, а как будут их кормить всю зиму в условиях бездорожья, за десятки и сотни километров от баз снабжения? На этот вопрос никто сейчас не в состоянии ответить!
   На следующий день из зоны нас не выпустили: нужно было готовить Безымянку к длительной консервации, вывезти отсюда все ценное, что обязательно пригодиться на новых местах, включая палатки, двери и даже остеклённые рамы. Настроение было нерабочее, ходили табуном, беседовали, курили. Старики, привыкшие везде искать порядок, доискивались: кто-же возьмётся командовать?
   Как-бы отвечая на этот вопрос у проходной загудел грузовик, требуя открыть ворота, а в зону неторопливо, опираясь на трость, вошёл прораб Газонов, сопровождаемый счастливчиком Мадояном, которого решили оставить сторожем на пустом поселке, и хромым инструментальщиком Буэлем. Навстречу им из своей конторки вышел и Селяндин. Вмиг все население поселка оказалось задействованным, наше звено забрал себе Буэль, заставил сбивать с черенков и связывать по десятку сначала лопаты, потом кайла, снимать с тачек колеса и тоже готовить их к отправке в дальний путь. В это время остальные раздевали нашу "дорогую" Безымянку и грузили на машину всё, что стоило увозить, не пропуская столы, скамейки, просто годный пиломатериал. Машина уходила и возвращалась, а поселок смотрел на нас пустыми глазницами амбразур. Было неприятно и даже жутко, такого мне переживать ещё не приходилось.
   - Как спать то будем? заедят, однако, комары! - сказал кто-то.
   - Ништяк. Вытряхнем труху из матрасов, залезем туда сами и ночь как-нибудь проспим, не впервой! - ответил другой.
   Машина отъехала в очередной рейс, а мы за кисеты, благо нам выдали по пачке махорки на каждого. Перекуры получаются длительными.
   От нечего делать, я наблюдаю за Газоновым. Соприкасался с ним я мало, и он во многом остался для меня загадкой. Слышал я о нём много плохого и многое из слышанного оказалось близко к действительности, но с оговорками. Да, у него есть и золушки, и любимчики, но первых мало, а вторых и вовсе - единицы, все остальные для него - серые бущлаты. Он оказался очень деловым руководителем и опытным строителем, обвести его вокруг пальца было практически невозможно, он лез во все дырки сам. В этом отношении Крышкин не годился ему в подмётки.
   Были у него и свои слабости и первая из них - трость, а к ней еще и прихрамывание. Сначала и то и другое я принял всерьез, но тут случилось ему взять меня с утреннего развода и повести по трассе показать откуда возить речную гальку. В это утро я, грубо говоря, нажрался до отвала, идти было тяжело, в животе что-то булькало, да так громко, что идущий впереди прораб спросил: "Что это такое?" Пока мы шли ввиду лагеря, он шагал, прихрамывая и солидно опираясь на трость, я кое-как поспевал за ним со своим полным брюхом, но, как только мы вышли из зоны видимости, он сунул свою трость под мышку и зашагал обычным прорабским шагом, равным по скорости крупной рыси лошади, и оставил меня далеко позади.
   Наблюдая за ним сейчас, я убедился, что, время от времени, он берёт трость под мышку и тогда двигается легко и быстро. Ларчик открывался просто: трость - такой же реквизит его образа, как офицерский планшет у Крышкина, но в отличие от последнего, его реквизит не предназначен для заключённых, которые и так боялись его имени.
   Страх катился далеко впереди его, разоружая и подавляя одних, настораживая других. Особенно сильно он гневался на зеков, сохраняющих в его присутствии независимое поведение, как это показано у Лескова, в его рассказе "Братья Гордеевы." Я уже как-то вспоминал историю с Гущиным. Студент старших курсов какого-то физического института, человек больших способностей, считавший, что сломить его можно, согнуть - никогда, попался на глаза Газонову. И тут началось преследование: Газонов ставил его звено в невыносимые условия, держал их на щтрафной пайке, самому Гущину приходилось ночи проводить в изоляторе.
   Чтоб не подводить ребят под удар, он ушёл из звеньевых, Газонов продолжал преследовать те звенья, которые брали к себе опального зека.
   Гущину пришлось работать одному, он слабел, но держал голову высоко. К счастью, один старик посоветовал ему:
   - Не мечи ты бисера перед свиньями, оставь его до другого раза. Ты и так довольно держался, но не может зек в одиночку бороться со всем лагерем, а у Газонова в руках вся сила этого лагеря.
   И Гущин уразумел сказанное. Нет, он не стал подхалимом или что-нибудь в этом роде, просто изменил облик, перестал вызывающе смотреть на проходящего прораба, бросать реплики в его адрес и на этом конфликт закончился, Газонов включил его в этапные списки, отлучив тем самым от себя.
   Впрочем, не все стычки заканчивались победой Газонова. Как-то на его прорабстве появился злой и кусачий овод - Ванюшка Сибиряков - малорослый, худощавый мужичонка. С чего все у них началось я не припомню, только Сибиряков не пропускал случая наскочить на прораба и поглумиться над ним, при чём всё, что делал было грубо, по-хулигански. Он никогда не обращался к нему, как того требует лагерный устав: "Гражданин прораб!" Он мог ему крикнуть из забоя: "Эй, Газончик, не вздумай пройти мимо, иди-ка сюда!", или так: "Слушай, Газон Газоныч, неси закурить!"
   К чести Газонова следует сказать, что он не применял и другим не разрешал каких-либо противоправных действий, а отсидка в изоляторе и штрафные пайки на Ванюшку не действовали, он с ещё большей охотой искал встречи с прорабом. Против откровенного хамства Газонов оказался бессилен и быстро отправил этого петушка на другое прорабство.
   Пример Сибирякова не воодушевил лагерников, все по-прежнему продолжали его страшиться и корни этого страха очевидно уходили в недавно закончившиеся репрессии и произвол, унёсшие на Колыме не мало жизней. Не миновал этот страх и меня. С первой встречи я вёл себя достаточно сдержанно, изучал его привычки и старался ничем его не раздражать и остаться для него "серым бушлатом".
   По отношению к вышестоящим начальникам он вёл себя не только независимо, но даже вызывающе и в системе Управления Дорожного Строительства его особенно не жаловали, несмотря на высокие деловые качества. В среде старых колымских прорабов он, как и Крышкин, не стал "своим". Видимо благодаря такому его обращению с начальством, карьера его в системе Дальстроя едва не закончилась полным крахом.
   Прошло с описываемого момента 13 лет, отгрохотала Великая война, ушёл в мир иной Строитель лагерного коммунизма, вот тогда-то его преемник, Никита Хрущев даёт стране хороший, добрый Закон о пенсиях и многие старики, державшиеся на работе из-за нищенской пенсии, начали покидать рабочие места. Предусматривал этот Закон большие пенсионные льготы и для работников Дальстроя, этого государства в государстве, многие из них кинулись покупать дома и квартиры и выбираться "на материк".
   В эту-то пору, когда Газонову нехватало годочка до заветной пенсии, его совершенно неожиданно уволили из системы Дальстроя по сокращению штатов, лишив тем самым льготной пенсии. Наряду с этим, его коллеги с худшими анкетными и деловыми данными продолжали, как ни в чем не бывало, работать в системе и получать пенсию. Увольнение его было настолько безосновательным и несправедливым, что все, знавшие его, и в их числе - не одобрявшие его поведения, были возмущены, но начальник Управления Доржного Строительства стоял на своём, даже когда ему позвонил из Магадана Генеральный директор Дальстроя МВД СССР. Лишь обращение к Министру цветной металлургии Ивану Никишеву, бывшему хозяину Дальстроя, за крутой нрав прозванному Иваном Грозным, помогло решить вопрос в пользу Газонова, но тот за время хлопот поседел.
   0x01 graphic
   Иван Федорович Никишев
   В 1940 году Никишов был назначен директором организации "Дальстрой". В Магадане он развелся со своей женой и женился на комендантше женского лагеря Александре Гридасовой. Пара вела роскошную жизнь в сибирской глуши, изобилующей слугами, поварами, шоферами и культурной бригадой для развлечений. Никишов увеличил добычу золота на приисках Колымы.
   20 января 1944 года ему было присвоено звание Героя Социалистического Труда за увеличение производства сырья в Дальстрое. Были начаты расследования по факту злоупотребления государственными средствами и разврата, и он вышел на пенсию в 1948 году. Он умер в своей ванне в 1956 году. Никишов был кандидатом в члены Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза с 1939 по 1952 год
   Предэтапную ночь на Безымянке провели неспокойно, все жильё было разворочено, гуляли сквозняки, к тому же гудели миллиарды комаров, от которых спасения найти было невозможно. Утром истрёпанные за ночь кое-как позавтракали в последний раз. Машин всё не было, ожидание в этой неустроенности действовало на нервы, не помогали и карты.
   Кто-то предложил:
   - Давайте напилим чурки. "Бензинки" за нами не пошлют, а газгену хорошая сухая чурка лишней не будет.
   Предложению обрадовались и, кого брала тоска, поочереди пилили и кололи тонкие кружочки, набив пару мешков отличной чуркой. Собрались обедать, когда кто-то крикнул: "Машины!" Радости не было границ. Мадоян вышел со списками, комплектовать машины поручили ему. Сразу начались неувязки: одна машина не пришла, люди остались, оставлять негде, тогда их распихали сверх комплекта. Сидеть в кузове не на чем, наши ноги всем мешают. А тут еще на каждую машину вышли по два бойца, в кабину оба не влезут. Один из них берет две винтовки, садиться в кабину, другой лезет к нам в переполненный сверх всякой меры кузов, ему освобождают привеллегированное место у кабины.
   Радостное настроение улетучивается, слышится жуткий мат. А там, внизу Мадоян никак не выправит списки. Терпение на исходе. Но вот из каптёрки показывается Газонов в сопровождении Селяндина. У нашего десятника последний месяц лицо каменное и так малоразговорчивый, теперь молчит. Понимаю: он недоволен поведением Газонова, но высказаться по этому поводу не считает нужным. К ним присоединяется освободившийся от дел Мадоян. Так они и стояли, пока машины не тронулись. Никто из них не рискнул помахать нам рукой или сказать хоть слово прощанья: уехали всего-навсего серые бушлаты. Расстались молча и навсегда.
  
   0x01 graphic
  
   У зека, севшего в этапную машину, нет прошлого, нет места воспоминаниям, все его мысли обгоняют ход машины: как будет там, куда его везут.
   До Аркагалинского перевала добрались к вечеру без приключений, а здесь у подножья хребта случилась поломка и мы застряли, потеряв своих спутников, их машины поползли на перевал. После долгого сидения в машине мы были рады полежать на травке в стороне от дороги.
   Путь на Кадыкчан через этот перевал - трудный и тяжелый, взять 7 или 8 серпантин этого перевала для груженых газгенов дело не простое, водителям не раз приходится вылезать в кузов, открывать бункера, подсыпать туда чурки и шуровать кочергой, пока она разгорится и при закрытии бункеров увеличиться давление газа. При разработке золота в Чайурьинской долине и открытии нескольких крупных приисков, там была проложена дорога, без крутых уклонов, но проектировщики тогда ещё были плохо знакомы с вечной мерзлотой и предложили, перед отсыпкой грунта, удалять растительный слой. Оказалось, сняв этот защитный слой, строители как бы раздели мерзлоту, и она начала таять, а открывшиеся при этом трясины поглотили готовую грунтовую дорогу. Так что дорогу пришлось строить заново по лежнёвке из бревен.
   С пассажирами нашей машины произошел курьезный случай. Поблизости от места поломки машины, ребята нашли бочки с маслом. Оно было чистым, прозрачным, но без запаха и вкуса. По первой своей школьной специальности я имею отношение к химии. Попробовав принесенное продукт, понял, что это масло минеральное и в пищу не пригодно - предупредил всех. Мой совет приняли не все, кое-кто соблазнился красивым прозрачным маслом, и они доели с ним остатки хлеба. Какое-то время реакции не последовало и ребята посмеивались над моими страхами, советовали набрать и в свой котелок. Кто-то по этому поводу рассказал анекдот про калмыка.
   - Калмык, а ты черта будешь есть?
   - А он джирный? - спросил тот в ответ.
   Но принятое слабительное сработало и в самое неподходящее время, когда мы заняли свои места в машине и тронулись в путь. Конвоиры не соглашались делать частые остановки для оправки и больным приходилось освобождать желудок, сидя на заднем борту машины и свесив над дорогой свой афедрон, а ребята во время этой процедуры держали их за руки. До кровавого поноса дело все-же не дошло.
   Утром, преодолев благополучно перевал, мы катили на своей машине в сторону Кадыкчана.
   Глава 6.27 Сбор на Кадыкчане
  
   Перевал позади, те, кто переболел поносом, теперь сидят тихо, стараясь не шевелиться, боятся новых осложнений, даже не смотрят по сторонам, на окружающие нас сопки, разукрашенные разноцветными мхами, лишайниками, ягодниками, чашеобразными тесмно-зелеными кустами стланника. А посмотреть есть на что - в июне природа Колымы сверкает нежными чистыми красками, успокаивает душу, вселяет надежду на лучшее.
   Рядом со мной Строганов. Его глаза из-под кустистых седых бровей блестят весело и молодо и сам он готов скакать от радости. Заметив показавшиеся впереди строения, кричит:
   - Смотрите, смотрите! Это Кадыкчан, я знаю тут все места, посещал их в бытность обходчиком на Аркагалинской трассе! Вот слева - низенькая избушка - заправка, мы тут караулили попутные машины, чтобы убраться к себе на Озёрную. А там по обе стороны речки строиться база Колымснаба и вольный поселок. Вот бы остаться здесь, на строительстве!
   Я смеюсь над его радостью:
   - Ты, Степаныч, кажется, забыл, какая статья записана в твоем формуляре.
   - А где же лагерь, где наша пересылка? - возвращают его на землю ребята.
   Неужто не узнаете знакомые силуэты? Смотрите вперед! Ворота раскрыты настежь и повидимому не закрываются весь день. Так сказать: "Добро пожаловать! Кто не был, тот обязательно будет, а кто был, если выйдет живым, - не забудет до смерти."
   Он был прав: лагерь встречал нас распахнутыми воротами и закрывать их никто не собирался. Наша машина свернула с трассы и подкатила к другим машинам, стоявшим у ворот и к спешившимся людям. Мы не спешили вылезать из кузова, отсюда вся зона отлично просматривалась, там было людно и, повидимому, не скучно: одни обитатели зоны прогуливались парами и группами, другие, собравшись в кружок, - весело беседовали, третьи - сидели или лежали у своих вещичек. Выполнялся непреложный закон лагеря: "Пусть день - да наш!"
   У конторы, видимо, формируется этап: толпится много народа - типичная картина пересылки. Задерживать тут не будут, возможно - два-три дня. Все равно есть надежда на встречу друзей-товарищей, просто знакомых и за эти дни наговориться успеешь: воспоминания, расспросы, новости.
   Нас весело приветствует группа мужчин, подошедших к раскрытым воротам, кто-то окликает меня. Напрасно всматриваюсь в коренастого мужчину, лица рассмотреть не могу. Машу на всякий случай рукой и кричу что-то неопределенное. Встречи начинаются. Настроение медленно ползет в гору.
   Пока начальство рассматривает наши формуляры, с трассы сворачивают всё новые машины с людьми, подкатывают вплотную к нашей машине.
   У этих ребят вид иной, светлые, гладкие, холеные лица, красивая одежда. Откуда они?
   Из самого Магадана! Почистили Промкомбинат, всех подозрительных - сюда, на Новый проезд! Принимаете? - острит могучий бородач, восседающий на куче узлов, но лица у него и его товарищей вовсе не весёлые. Их можно понять: Магадан, это - не Безымянка. Ничего, что имели они там, здесь не увидят.
   А из наших кто-то уже зло подсмеивается:
   - Гляньте, сколько у них тряпок! Бля буду, если они не покидают свое барахло за первой кочкой.
   - Как-же, жди, мы покидаем, а ты подберёшь! шакал несчастный.
   Начинается обычная пустая перебранка. Входим в зону. Молодой, веселый надзиратель машет рукой в сторону ограды, где видна свободная площадка:
   - Устраивайтесь там, да чтоб не расходиться, отправлять будем по-машинно.
   - Долго ли здесь кантоваться?
   - Не задержим, через пару дней и потопаете.
   Покидали на кучу свои вещи и кинулись на "пятачок" искать знакомых. Кто-то меня окликнул первый на этой пересылке, и я его не узнал. Надо тотчас же исправить ошибку. Долго искать не пришлось, он идет навстречу. Ба, да это же Владимир Львович Кон - прииск "Штурмовой", конец 37-го - первые числа 38-го года.
   - Николай Рубенович! Вот не думал, не гадал!
   - Владимир Львович, при других обстоятельствах не узнал бы Вас: где тот тридцатилетний юноша, тонкий и изящный?
   - А вы вот не изменились за четыре-то года, выглядите хоть куда! Тфу, тфу! Как Вы выпутались из той мясорубки и никаких колымских отметин? Я не уберег руку, отморозил пальцы. Впрочем, возможно это и к лучшему: на прииске думал отправлюсь "под сопку", когда меня сактировали и - на дорожное! Там помогло и высшее инженерное образование и ... эта "культя": два года проходил с визиркой, разбивщиком трассы, от общих работ отошёл совсем, вкалывать не приходилось, вот и раздался после приискового истощения.
   Я рассказываю о ЗУРовских похождениях, как лежал, будучи не в состоянии двигаться и гадал, куда попаду раньше: на "Серпантинку" за кусочком свинца или "под сопку" от крайнего, необратимого истощения.
   В этот трагический момент в ЗУР явился начальник Дальстроя, Павлов, к нему на допрос меня на спине принес охранник. "Подкормим, подлечим, будешь работать, пойдешь на вольную командировку" - сказал он и ребята еле дотащили меня в неходячем состоянии до "Нижнего Штурмого", а там цынга и понос доканали бы меня, еслиб я не попал в руки замечательного человека и врача- Александра Александровича Миролюбова, он за 20 дней вернул меня к жизни. На этом чудеса не кончились: в таком состоянии выздоравливающего я выдержал пеший этап - 48 километров по сопкам на прииск "Нижний Атурях", где я проработал еще полтора года.
   Мы радостно обнимаемся и вспоминаем. А вспомнить есть о чём: знакомство на прииске состоялось в самый пик репрессий, вместе были свидетелями первого посещения прииска полковником Гараниным, первых его указаний не отпускать заключенных с производства, пока они не выполнят норму, всех последующиэх мероприятий ужесточения режима.
   Тогда действительно не думали, не гадали, что оба останемся в живых.
   - Вас выхватили с "Верхненго Штурмового" в первые дни нового года. Мы еще тогда, помните-ли, встретили новый год на трассе, где чистили снег, закурили и пожелали, чтоб нарождающийся год был помягче - вспоминает Кон.
   - Помню прекрасно эту новогоднюю ночь, часто вспоминал ее в ЗУРе и ждал Вас, не верил, честно говоря, что чаша сия может Вас миновать.
   - А я, знаете-ли, всю зиму внимательно слушал зачитывавшиеся на разводах расстрельные приказы и радовался, что не слышал вашей фамилии.
   Не наговоришься за целую вечность, а ведь работали вместе на прииске каких-нибудь два месяца! Спрашиваю о судьбе его семьи.
   - Да, они и сейчас во Фрунзе. Тяжело, очень тяжело было в первую зиму, сейчас встали на ноги и даже мне на прииск переслали несколько посылок, хотя я запретил им это делать. Может быть даже лучше, что они сейчас там, а не в Ленинграде - в заключение сказал Владимир Львович и от его слов повеяло холодом войны.
   Я не мог не поговорить с ним о войне, эта тема сидела в голове колом. Мы отошли в сторонку и присели на траву. На мой вопрос он ответил:
   - Я имел контакты с вольнонаемными, но сейчас радиоприемники реквизировали и кроме официальных сведений что-либо узнать нельзя. Ясно одно: Гитлер напал внезапно, во всяком случае для приграничных дивизий, и видимо большими силами и удержать его на границе вряд-ли вообще возможно. Это мое личное мнение и надеюсь дальше Вас оно не пойдет.
   - Само собой. Как же будет с нами? Дадут ли нам оружие или предложат копать траншеи?
   - Видимо ни то и ни другое. В отношении меня об отправке на фронт не может быть и речи, порукой тому моя троцкистская статья. Да и у вас, помнится, полный букет пятьдесят восьмой. А насчет траншей говорить несерьезно.
   Я собирался изложить ему свою идею о целесообразности формрования на месте штрафных батальонов с отправкой по Алданскому тракту, но его окликнули.
   - Николай Рубенович, мало мы с вами поговорили, но я уже записан в этап и сейчас мы выступаем. Нас направляют на Первое Эмтегейское прорабство. Постарайтесь дать о себе знать. Мы с вами должны встретиться! Желаю вам одного - остаться в живых!
   Я пожелал ему того-же, мы обменялись крепкими рукопожатиями, стараясь вложить в них все, что не было высказано и скоро я увидел его, шагавшего за ворота в своей четвёрке. Он обернулся и помахал рукой. Свидется нам не довелось.
   Ну и долог же здесь июльский день! утренняя заря почти догоняет вечернюю, "и не пуская тьму ночную на золотые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса". Пользуясь этим, Кадыкчанская транзитка кипела и бурлила встречами, не затихая допоздна. Отправили на Эмтегейский участок, а это - участок самый ближний к Кадыкчану и трасса его тянется на 100 километров, еще один крупный этап, но убыли людей заметно не было: машины с людьми подходили даже ночью. Говорили, что только из Управления дорожного строительства (УДСа) в первый же десант на Новый проезд будет брошено 8 тысяч заключенных, а еще в этом строительстве примет участие Управление шоссейных дорог (УШОСДОР) Дальстроя МВД СССР. Было указание промпредприятиям Магадана, приискам, всем другим службам сократить штаты обслуги и высвобожденных людей направить сюда.
   Мы крутились у ворот, встречали прибывающих, делились новостями и сами узнавали о друзьях-товарищах, тешились воспоминаниями, скорбели о погибших, радовались за тех, кто, выдержав все испытания, и теперь шагал на Новый проезд, где его ждала отнюдь не сладкая жизнь.
   День выдался богатый на встречи. О всех, естественно, не расскажешь, но еще одна сохранилась в памяти.
   В группе беседующих заметил знакомую могучую фигуру звеньевого, с ним мы провели послеприисковую зиму 39/40 годов на дорожной командировке возле прииска Бюченах. Этот лагерь был более похож на курорт, хотя и вполне трудовой. Мы выполняли работы на-урок и стремились, совершенствуя технику труда и инструмент, как можно быстрей справиться с заданием и в короткий зимний день до темна вернутся в уютный теплый барак. Наш единственный начальник - десятник Иван Иннокентьевич Иванов никогда этому не препятствовал. Тазабек, так звали звеньевого, был среди всех заметной фигурой, как в прямом - настоящий казахский батыр, так и в переносном смысле: хороший работник и товарищ, интересный собеседник и, как бывший политработник, выдержанный и хорошо умеющий владеть собой мужчина.
   Первым моим импульсом было скорее подойти к нему, но он беседовал с группой, повидимому, бывших военных и вклинится в их компанию было не тактично. Я покрутился невдалеке от них, пока Тазабек не узнал меня и не окликнул.
   - Николай, рад видеть тебя в добром здравии - он направился ко мне, полуобнял меня за плечи, пожал руку и подвел к своим товарищам.
   - Тазабек, ты чем-то сильно обрадован, уж не родился ли у тебя сын. Вы, казахи, любите сыновей! - видимо неуместно пошутил я.
   - Да, ты прав: мы любим, когда рождаются сыновья, но сейчас ты говоришь не то. Не балагань! Дело здесь серьезное. Понимаешь, я должен воевать, а не сидеть в тылу. Я военный, меня учили, тратили деньги и теперь, когда страна воюет, я должен их отработать.
   - Боюсь, что желающих воевать здесь почти столько же сколько лагерников и первый из них я сам.
   - Понимаешь, у меня не так. Я вот ребятам начал говорить: один вольный казах из охраны отвез мое заявление в Якутск и сдал прямо в военкомат там его зарегистрировали. А казаху регистратор сказал, пусть, мол, готовиться: всех кадровых военных они будут вызывать в Якутск и отправлять на фронт.
   - В этой части ясно: военкоматы видимо имеют конкретное задание поставить фронту какое-то количество бойцов и командиров и для Якутска имеет смысл заменить своих охотников и оленеводов зеками. Но, несомненно, Дорлаг, да и вцелом УСВИТЛ уже приняли меры, чтоб не остаться без заключенных. Так что комсостав, это - одно: а нас рядовых-необученных, да еще с каэровскими ярлыками, видимо постараются не трогать - подвёл я итог больше для себя и покинул военных, чтоб не мешать им строить планы.
   Где-то дружно запели: "По долинам и по взгорьям...", видимо собрались дальневосточники, красных партизан тоже сидело по лагерям не мало, а я мечтал встретить кого-нибудь со строек БАМа, где провел в лагерях около четырех лет, но это были не они. Пробежал надзиратель, требуя тишины. Где-то в тайге громко прокричал куропат, по нему можно сверять часы: два часа ночи, хоть еще и светло. Пора и на покой.
   - Хорошо, что от нас отделили ворье - сказал Николай Степанович, разбирая свои манатки, а то бы они не замедлили воспользоваться нашим длительным отсутствием.
   - У нас и красть то нечего.
   - Во-первых, мучица еще есть, к тому же настоящий вор, хоть старое одеяло, да утащит. Вспомните гоголевского Хому Брута.
   - Мука - дело другое, а тряпки перед этапом эти ребята не берут: этап-то пеший! А кто это так близко к нам пристроился?
   - Это же Мосько! Вы вчера только ушли, и он явился, разыскал нас.
   - Отлично. Значит нас опять трое. Надо будет завтра сходить туда, в регистратуру: перекинуть его карточку в нашу машину.
   Мосько спал, забравшись в матрацную наволочку с головой. В ней было спасение от висящих над нами комаров, хотя там невыносимо душно, но другого выхода в тайге просто нет. Пришлось из двух зол выбрать меньшее и мы с другом, пожелав взаимно спокойной ночи, последовали примеру Мосько и, под обиженный писк вечных спутников таежного лета, быстро уснули.
   Удар рельса поднимет даже мёртвого. Вылезаем из матрацных наволочек, освежаемся холодной водичкой, соскучившиеся комары кидаются к нам с радостным писком. Суета в зоне началась без раскачки: у конторы выкрикивают номера машин, формируется этап. Сами машины тут не причем, это лишь символический номер партии. Дальше никакая машина не пройдет - можно только шагать. Дальше сплошная романтика: сопки, болота, тайга, костры и комары. Когда-то в юности я мечтал о таких переходах и теперь мечта легко осуществляется. Для этапников завтрак вне очереди, а нам следует заняться эккипировкой: пришить, где нужно, пуговицы, тесёмки, завязки, соорудить из мешка добрый спинной рюкзак, подремонтировать обувку. В пути все это делать будет труднее, в пути может подвести любой мелкий дефект.
   Пошли с Мосько к конторе, а там - готовый этап. Помогают друг другу приладить заплечные мешки, расправляют лямки, строятся в четвёрки. Последний пересчёт у ворот и - вперёд!
   Теперь начнут кормить оставшихся. Для таких случаев сечка - крупа незаменимая: закипела и раздавай, а едят её с аппетитом и беззубые старики, едим и мы: проголодались за ночь изрядно. На очереди хлеб с кипятком, но вижу мой товарищ не собирается распечатывать свою семисотку, забивает её на самое дно вещмешка из матрацной наволочки вместе с довеском. За пайкой следует туда же завернутая в тряпочку селёдка.
   - В чем дело, Степаныч? Не иначе готовишься поступать в балетную школу?
   - Смеяться и шутить будем потом, когда сдадим экзамен по этапу. Знаете-ли, друзья, что нам на весь переход дают паёк всего на один день, одну семисоточку с селёдочкой, а дойдем ли мы до места за сутки, это еще бабушка на двое сказала. Вот так-то. Советую поголодать сегодня и идти будет веселей.
   - Резонно.
   - Я тоже сегодня не трону пайку, лучше заболтаю в кипяток погуще мучицы - сказал Мосько, деловито заматывая хлеб в тряпку.
   Пришлось и мне последовать их примеру. Во-первых, хлеб - не табак, не попросишь, да и чертовски неприятно, когда двое будут кусать, а тебе - отворачиваться и делать вид, что есть вовсе не хочешь. Ну, а не дай Бог, кто-нибудь оторвет от себя кусок, да протянет тебе. Тут хоть сквозь землю провалиться!
   Сегодня нас уже не тянет искать новых встреч, кому надо, пусть разыщет сам, и мы отдыхаем и, отдыхая ковыряемся в своем обмундировании. Уверены - поход для нас пройдет нормально, без эксцессов!
   Ну чтож, после хоть и не совсем сытного, но все-таки обеда...- намекает Степаныч на необходимость закурить. Да, попав на пересылку мы снова ссыпали вместе табачок. Он, этот табачок в таких передрягах важнее хлеба: хлеб спасает тело, махорка - дущу. Как хотите считайте, а в этапе так: кто закуривает свою, тот - человек, ну а кто "стреляет" - мелкота. Сейчас ситуация сложная: кругом масса народа и все потенциальные "стрелки". Попробуй достань кисет! Ребята делают мне ширму. Закурили одну на троих. Махорочный дым усекли, полетели заказы:" сорок"," двадцать", "оставь подымить!", "оставь пожечь губы" и все в таком роде. Табачный этикет отказывать не позволяет.
   Мы к этапу готовы, можно и поболтать, развалившись на своих пожитках, обменяться полученными новостями. О войне так ничего и не узнали, лагерный телеграф молчал. Степаныч передал беседу с военными. С ленинградских тюрем брали на Финский фронт с условием отбывать срок из расчета: год войны - за три года лагеря. У кого срок на войне не закончился, возвращались отбывать в тюрьму. Ну и закон "до первой крови" тоже действовал.
   - Эти военные так и написали в своем заявлении: "Прошу направить на фронт для дальнейшего отбывания срока" - сообщил Степаныч.
   - На фронт брать будут, но с ближайших тюрем и колоний, не побрезгуют и каэровцами, а нам здесь пока не светит - вмешался в разговор сидевший по соседству мужчина.
   Тема "Война и лагерники" была превалирующей во всех группах беседующих, можно было услышать самые невероятные предложения. На какое-то время лагерники как-бы вышли из мертвой зоны лагеря и ощутили себя вместе с остальным народом страны. Вскоре пришли к выводу, что вывезти нас, какие-бы условия не складывались на фронтах, и бессмысленно, и невозможно, после чего военная тема оказалась исчерпанной, общее оживление, связанное с возможным нашим участием в ликвидации возникшей для страны угрозы, угасло и нам остались мелкие лагерные проблемы и первая из них - ЭТАП!
  
   Глава 6.28 На Новый Поезд
  
   Позади мелкие формальности, мы уже за воротами - человек около двухсот, выстроенных четверками, в одной из первых - теперь неразлучная троица. Дорога, говорят, будет тяжёлая, но нас успокаивает сознание: перед нами уже прошли люди, а значит пройдем и мы.
   - Какого чёрта стоим? - рычит кто-то, но адресовать эти чёртыхания некому: конвоиры ещё на вахте, принимают сопроводительные пакеты.
   Приятное настроение встреч и воспоминаний не вышло с нами за ворота. Всё, как-бы, вернулось на круги своя, на лицах вновь тревога за будущее и озлобление против всех и вся. Короткая передышка сменилась лагерными буднями. Подходит группа конвоиров и с ними мужчина невысокого роста, в штатском. Лицо у мужчины сосредоточенное, деловитое, не злое: чем-то напоминает Селяндина, но тот суровей. Представляется передним четверкам:
   - Воронов, десятник. Мне нужно сорок человек для работы на подкомандировке, остальные пойдут на 4-е прорабство - и он отсчитывает по порядку десять четверок.
   Некоторые не хотят идти на подкомандировку и выходят из строя, он их заменяет очередными четверками и начинает быстро переписывать.
   Мы совещаемся, объясняю свою точку зрения: если десятник подходящий, то на подкомандировке, да ещё небольшой, жить лучше, лагерь меньше цепляется. Десятник понравился, и мы остаёмся в строю. Конвоиры торопят, этап шумит, задерживать больше нельзя и Воронов отходит в сторону.
   Успеваем спросить:
   - Идти то, как, отдельно или со всеми?
   - До командировки идёте общим строем
   Слышится общая команда: "Приготовиться!" Закинули на спины мешки, одёрнули гимнастерки, выровнялись в четверках, замерли.
   - Заключенные - говорит старший конвоир - впереди дороги нет. По таёжным тропам пойдём без строя. Запомните свои четверки и держитесь вместе: чтоб никто не потерялся! Кто отстанет от партии, погибнет в тайге. Вперед! Шагом марш!
   Ряды колыхнулись, и партия вытянулась по дороге. Шагаем бодро, кажется таким манером прошагаем за день все 40 километров, но дорога кончается, конвоиры свернули в тайгу и запетляли между деревьями, мы за ними. Тропа с многочисленными разветвлениями в обход деревьев, валежника, намытых растительных остатков, протоптанная предшествующими этапниками ещё видна хорошо.
   Июньское половодье, характерное для горных колымских речек и ручейков, прошло недавно; вода скатилась в русло, оставив на берегах лужи грязи и напоенные водой болотины, скоро все оказались мокрыми до пояса, а полчища комаров изматывают душу одним своим писком.
   Опусти сетку накомарника - задохнёшься в жарком, насыщенном влагой и миазмами гниения воздухе. Тропки, тропки, тропки с мхамии, травами среди густых лозняков речной поймы, с валежниками и галечниками, с замуленными серым песком кучами хвороста; кто ходил по ним знает, как не легок этот путь после половодья.
   Вышли к небольшой речушке, это - Аркагала; течет в сером ложе из окатанной плоской гальки, течение быстрое, вода холодная, ледяная, прямо-таки глетчерная. Брод - подводная вершина какого-то кряжа, протянувшегося наискось к течению.
   Рысистые этапники уже перескочили, кричат: "Идите смело, выше колен не будет!"
   Кто-то остановился, засучивает брюки. Смех! И так вся одежда мокрая - каплей больше, каплей меньше! С ходу идём в воду, от холода сердце заходиться, вода чистая, прозрачная, как слеза, на дне можно считать выступы и камушки, плавают небольшие хариусы. Вот бы порыбачить! Но тут не до этого, мощное течение норовит сбить с острого хребта туда, где - с головкой. В воде, не на земле: кто потяжелей, тому идти легче, цепляемся друг за друга, так и проходим тройкой.
   Вылезаем на ровную площадку намытого рекой галечника, там уже дымят мелкие прикурочные костерки, сушиться никто и не собирается: впереди чавкать и чавкать по болотинам весь день. Закуриваем на троих, "заказчики" не выпускают нас из поля зрения, покурить спокойно не дают. Одни отдыхающие развалились на сухой гальке, сразу дремлют, другие не снимают рюкзаков, сидят, подперев ими спину. Потребуется не мало времени, чтоб две сотни этапников перебрели цепочкой по одному на этот берег, а ещё, не обойдется без ЧП - кого-то столкнёт с переката. Комары не любят открытых всем ветрам чистых галечников, так что тем, кто уже здесь можно хорошо отдохнуть.
   Воронов перекликает своих. Ему попались рысистые - большинство уже на этом берегу. Теперь он записывает специалистов: плотников, кузнецов, слесарей; нужны и пекарь и повар: если бы среди этапников были уркаганы, все молниеносно откликнулись бы на эти специальности, но здесь народ посолидней.
   На правах его работяг разорили его на махорку - отдал нам всё, что было в кисете. Кто-то спросил, зачем он вместе с нами полощет яйца в ржавых болотинах, чего не взял себе коня?
   - Где мы пойдем, там коню не пройти.
   - Это как-же?
   - Мы пойдем по реке, перескакивая с камня на камень по осыпям около "прижимов". Лошадь таких фокусов показывать не может, а пешая якутская тропа вьется вверх и вниз по крутым сопкам, по ней коня придется нести на плечах. Для лошади ещё нужно сделать дорогу.
   - На чем же доставят нам продукты?
   - А река на что? Плотами.
   - Вы то были хоть на месте? Там уже что-то есть? Почему мы идём с пустыми руками, где инструмент?
   Он ответил на все наши вопросы, удовлетворил любопытство. А нас беспокоил Сазонов, так звали нашего четвертого - его всё ещё не было видно. К нашей радости, он показался на том берегу - мужичок небольшого росточка, с узким, неприметным лицом, согнувшийся под здоровенным мешком, "сидором", как его чаще именуют. Подойдя к нам, он буквально валится от усталости, а ведь прошли не более шести километров, да ещё самой легкой дороги. Не могу представить, как он с таким грузом будет скакать по тем каменным осыпям. Нужно посмотреть, что он там тащит, но сейчас мы его не трогаем, даём отдышаться.
   На переправе ЧП. Маленький, щупленький старичок соскользнул с каменного хребта брода и вмиг оказался по грудь в воде. От неожиданности- сильный шок! Поток помчал его прочь от брода, кувыркая вместе с мешком так, что временами он исчезал под водой. Спасатели погнались за ним по обеим берегам. К счастью, он зацепился за отмель и тут его схватили и доставили к нашим кострам. Сердобольные люди привели его в чувство, напоили чаем, настоенном на смородинном листе и ЧП оказалось ликвидированным.
   Пришло время поговорить с нашим четвёртым, пока он не задремал.
   Говорю ему: - Слушай, друг, чем ты набил свой сидор, он же тебя к земле гнёт. Дальше то идти будет тяжелей.
   - Понимаешь, попался новый большой бушлат, думаю в тайге сгодится.
   - До зимы он тебе не нужен, до места ты его все равно не донесешь, бросишь. Так к чему зря мучиться? Не кочевряжься! Выбрось его.
   - Пошто кочевряжиться? Я сам думал, что надоть его кинуть - сдаётся Сазонов и вытаскивает здоровенное широкое и просторное полупальто. Понимаю, что это - не всё, есть там что-то ещё, от чего следет ему освободиться, но и сейчас сидор похудел вдвое, а в пути и иголка тяжела.
   Еслиб дело шло к зиме, такой бушлат - находка! а так заглядывать на полгода вперед заключенному не положено. Украдут, отнимет администрация или сам загнёшься и получится - зря мучился. Одинадцатая заповедь лагерника: хочешь выжить, живи днем сегодняшним!
   Вижу мой Сазонов, хоть и сказал, продолжает колебаться, любуется красавцем-бушлатом, а сам и на челдона не похож, щуплый и слабый, бушлат явно ему не впору.
   - Что, жим-жим? - спрашиваю его.
   - Да ить вещь.
   - Брось и не думай. Отберут при первом шмоне, получится зря тратил силы.
   - И взаправду так - решается он и завязывает свой сидор, без нагрузки.
   Уркаганы в этапе часто бросают новые вещи. Мужик, есть мужик! ему жалко выброшенной вещи, подбирает и тащит. Но вот пришли на место и уркаган отбирает свою вещь. Ты тащил? спасибо.
   Потеряли много дорогого времени, но отдых нужен, путь становится всё тяжелее, то поднимается вверх по склонам сопок, то пролегает по болотистому кочкарнику речной поймы. Нигде не заметно следов ранее прошедших сотен людей. Легче передвигаться по южному склону, где под тонким слоем сухого мха нога чувствует твердокаменную опору.
   Иное дело восточные и, особенно, северные склоны, одетые толстой шубой из мхов, пропитанных водой. Такой мох полонит твою ногу по колено, затрудняет ход и быстро утомляет.
   Этапники, пройдя по северному склону километр и выбравшись на сухой бугорок, валятся отдыхать и с каждым новым привалом поднять их на ноги становиться всё труднее.
   На сопках и в распадках за одежду цеплялись ветви растущих здесь во множестве кустов смородины, как бы приглашая к трапезе. Их мелкие, едва порозовевшие, еще совершенно неспелые ягоды тверды и отчаянно кислы на вкус, но изрядно проголодавшиеся этапники на ходу рвали их горстями и отправвляли в рот.
   Небольшая партия в 10-12 человек, по всей вероятности, прошла бы эти сорок километров без ночевки, нам же пришлось провести в тайге две ночи.
   На привалах Воронов рассказывал о "Новом" проезде. Мы не ошиблись, считая, что дорога эта - прямая отдушина "на материк". По его словам, на Алдане и Хандыге скопилось большое количество продуктов и обмундирования, без которых контингент колымских зеков не сможет прожить в ближайшие годы. По алданскому тракту есть возможность их постоянной доставки, в то время как Колыма, после закрытия Японией международных проливов, превращается в изолированный остров. Нам, колымским дорожникам приказано протянуть 450 километров дороги до перевала Сунтар Хаяты - на водоразделе бассейнов рек Колымы, Индигирки и Алдана, с той стороны к перевалу пойдут, навстречу нам, Алданские дорожники, им тоже нужно пробить трассу на 160-180 километров, чтоб состыковаться с нами и пропустить на Колыму автотранспорт с Транссибирской магистрали. На этом закончится изоляция Колымы.
   По эту сторону перевала будет организовано четыре дорожно-строительных участка: Эмтегейский, Индигирский, Оймяконский и Кюбюминский. С Алданской стороны - Хандыгский.
   Мог ли я тогда, слушая его рассказ, представить себя, стоящим на этом перевале под легендарной Аркой, на одной стороне которой читал привет Алданским, на другой - Колымским дорожникам. Ну а то, что шли мы сто километров до перевала в лютые январские морозы сорок третьего года, без крошки хлеба во рту, это - уже детали. Да, прошёл я пешим этапом через перевал Сунтар Хаяты, спустился в долину реки Западной Хандыги и проработал на 7-м и 9-м прорабствах Хандыгского участка, у прорабов Шейнина и Степанова более года, потому что работали там колымские, а не алданские строители.
   Продираясь среди высоких кочек речной поймы, мы наталкивались то тут, то там на стоячие реперы и другие геодезические знаки. Если это размечена трасса будущей дороги, то она оказывается сильно удаленной от гряды сопок, где придётся брать грунт. Построить там дорогу без механизмов и автомашин просто невозможно. Мы задали этот вопрос Воронову.
   - Действительно, там, среди болот сохранилась старая разбивка трассы, только не автомобильной, а железной дороги, требующей более спокойного рельефа местности. Для временной автостстрады изыскатели предложили вариант трассы, значительно приближенной к будущим забоям. Он хорош, но сейчас на его осуществление не хватит времени. Тогда-то инженер-строитель Дербенёв разработал третий, наиболее приемлимый для военного времени вариант. По его проекту трасса новой дороги вынесена на южные склоны сопок, где грунт за лето прогревается на 2-3 метра и для прокладки дороги достаточно человека с кайлом, лопатой и тачкой. Сейчас этот вариант утверждён, и мы будем строить наш участок дороги поэтому, третьему варианту - сказал в заключение и нам показалось, что вывел он нас на свет из тёмного туннеля.
   После второй ночёвки, перед полуднем спустились к самой реке. Возникшая перед нашими глазами картина не могла никого оставить равнодушным. Представьте, что кто-то рассёк громадную круглую сопку, обнажив светло-коричневую скалу метров триста высотой, а отрубленную часть со страшной силой швырнул вниз, где торчат из воды вершины каменных глыб. Кто отсёк? Сама река, бурлящая и ревущая внизу. Взглянуть вверх и сейчас страшновато: того и гляди свалятся висящие огромные камни и карнизы, удерживаемые корнями лиственниц. Это и был тот самый "прижим" - участок дороги, не доступный, наверное, даже горным кавказским скакунам, нам же предстояло скакать с камня на камень и не сорваться в глубину.
   Воронов собрал у подножья скалы большую группу этапников, предупредил об опасности перехода по этому участку, где скала уходит в воду на большую глубину, потребовал снять с плеч мешки и идти группами, подстраховывая друг друга. Затем он пошёл вперед, оставив конвоиров ожидать подхода остальных, мы двинулись следом. В 28 лет стыдно жаловаться на трудности пути, когда рядом с тобой, по тем же камням, скачут люди старшего возраста, поэтому промолчим о том, как мы прошли этот скальный участок, тем более, что прошли его без потерь, и выбрались на каменную площадку, начиная с которой сопки отодвигались от берега реки, или, правильнее будет сказать, река отворачивает от подножия сопок, открывая взору тянущуюся за горизонт зелёную долину. Видимо здесь нам, вороновцам и предстояло распроститься с остальными этапниками, двигавшимися на 4-е прорабство.
   Вокруг нас была первозданная, лишь слегка тронутая человеком, природа, то, о чём я мечтал, сидя в Москве, но тогда почему же я не испытываю чувства радости, восхищения её красотой. Где романтика, без которой жизнь не может быть интересной? За романтикой далеко ходить не пришлось: красота окружающей природы и уменье её наблюдать, чувствовать и мечтать, плюс свобода, когда никто не мешает тебе любоваться природой, когда ты можешь взобраться на горный хребет или высокую сопку, поражаться представшим перед твоим взором ландшафтом из горных распадков, долин и невысоких сопок, отдыхать на разноцветном ковре из мхов и лишайников, слушать свист бурундуков и крики соек и кедровок. Это всё мне удавалось и не один раз за три месяца пребывания на этой подкомандировке и описать испытанные при этом чувства я не берусь.
   Тогда, сидя на этой площадке в конце трудного участка пути, я боялся, что мы своими компрессорами, взрывычаткой, всей своей эгоистической деятельностью нанесём природе невосполнимый урон и вся эта дикая красота исченет. Потом, многократно проезжая по законченной автостраде в Адыгалах, где создавалась база УДС, я в корне изменил свое мнение: нет, дорога не разрушила красоту природы, лишь набросила на неё легкий флёр цивилизавции, отчего она не стала хуже.
   Так нарисованная стрелка на конце линии не портит её, делает осмысленной. В одну из таких поездок я едва не расстался с жизнью на участке "прижима". Ранним утром я долго ожидал попутной машины на заправочной станции около Кадыкчана. И тут появился молодой водитель, совсем еще мальчишка с порожним лесовозом. Выбора не было, я торопился с бухгалтерским отчетом и устроился с ним в кабине. По дороге он рассказал, что вечером задержался, лег спать поздно, а утром его подняли в пять часов и он страшно хочет спать. Вот так, молодежь: вечером не уложишь, утром не поднимешь! Представьте себе, до проклятого "прижима" он только зевал, а тут начал засыпать! Прижим, есть прижим: узкая полоска дороги, справа отвесная стена тянется вверх на две сотни метров, слева - не менее отвесная на сотню метров вниз, на те самые острые камни, около которых бурлит река. Он опять засыпает и "баранку" руля непроизвольно сворачивает влево к той каменной могиле. Не будь я настороже, не держи руку на той баранке, не писать бы мне этих воспоминаний! Я спас его, а заодно и себя, рванув баранку руля вправо и уткнув машину в каменную стену. Тут он проснулся молниеносно и больше не дремал.
  
   Глава 6.29 В Лагерном Раю
  
   Главу можно было и, наверное, следовало назвать попроще: "На подкомандировке" или что-нибудь в этом роде, но мне хотелось подчеркнуть невероятность предложенного нам режима содержания здесь, на этой командировке. Готовясь к войне, Дорлаг изолировал каэровцев, повсеместно строил для них специальные лагеря, водил на работу под конвоем. И вот, теперь, когда война началась, случайно отобранных сорок каэровцев оставляют жить в свободном, неогороженном поселке, жить и работать без конвоиров и надзирателей. Рядом, на 4-м прорабстве, как говорится, всё, как у людей: и зона, и вышки, и выход на работу под конвоем. Рядом, с другой стороны, на 3-м прорабстве, где содержатся уголовники, и куда угораздило попасть Васю Брелю, конвоирование и всё прочее ещё более жесткое. Произошло это не случайно: взял нас на свою ответственность наш десятник, Воронов, но кто он такой для режимной службы лагеря? Никто! Сам, наверно, подозреваемый во всех грехах. Кто-то из высоких чиновников ГПУ шутил: в стране нет вольных людей, есть бывшие, настоящие и будущие заключенные. Необычным названием я и хотел подчеркнуть уникальность нашего существования на этой подкомандировке на протяжении всех четырех месяцев самого страшного, сорок первого года! Продолжим наш рассказ.
   На последнем привале Воронов выкликнул все сорок наших фамилий, убедившись, что все идут с ним, сунул в сумку формуляры и буркнул:
   - Отдыхать будем на месте. Пошли.
   Была минута, когда мы пожалели, что связались с Вороновым и его подкомандировкой, не лучше ли было пойти со всеми и уже часика через два-три валяться на нарах в какой-нибудь палатке, с пайкой хлеба в зубах, а тут всю эту "романтику" начинать сначала: спать на комарах есть в сухомятку, после работы строить себе и жилье и лагерные постройки. Однако, не дал слова - крепись, а дал - держись!
   Шагаем за десятником цепочкой вдоль южных склонов сопок уходящей в туманную даль гряды. Между сопками - довольно схожие распадки то сухие, то с небольшими ручейками. От жажды здесь не погибнешь. У одного из распадков - отметина: затёс на наклонной лиственнице. Конец этапа! Сворачиваем вниз, в сторону речки. Еще сотня шагов вдоль хрустального ключика.
   Этот зеленый рай и будет нашей летней обителью - говорит десятник, останавливаясь посреди просторной поляны, окруженной стенами из густых кустарников и мелколесья - Считайте, что прибыли на подкомандировку четвертого прорабства, для дальнейшего отбывания срока. Отдыхайте!
   Такие команды повторять не заставляют и наша четверка, как сговорившись, развьючивается и кидает свои вещмешки на сухонький бугорок, покрытый реденькой травкой. За мешками валимся сами. Не то чтоб устали, а надоело топать по этапу, хочется оседлой жизни. Смотрю на Сазонова: видимо, он накрепко прибился к нашей тройке, неплохо, четверка выглядит солидней чем тройка, а с мужиком этим мы за этап немного познакомились, никаких фокусов от него ждать не придётся, работяга до мозга костей. Ещё одного бы подобрать и будет звено.
   Конечно, закуривают те, у кого остался еще табачок, остальные ждут милости от куряших. Особых восторгов по поводу зеленого рая никто не высказал: чёрт его знает, сколько придется валяться на комарах, а здесь у речки, да по ночам они, наверно, особенно злые. Неизвестно и как скоро доставят продукты, когда пошлют за ними на базу? Вопросов больше, чем ответов.
   - Все хорошо, но у меня поскрипывает поясница, да и тучки, вон, рваные какие-то выползают из-за сопок, а дождик нам сейчас ни к чему - ворчит Степаныч.
   - Вымокнем, так высушимся тут-же. Лето ведь. Зато ни стрелочков просить сходить "отлить", ни в строй вставать! Это-то чего-нибудь стоит - стараюсь как-то поднять настроение.
   - Голодным какой уж там отдых? Перекурили с грехом пополам и заёрзали: скорей чем-нибудь бы заняться. Десятник быстро понял наше настроение, развернул и, ну, перелистывать свой блокнот.
   - Мы с вами оказались на положении робинзонов, чтоб перейти к нормальной лагерной жизни, о которой Вы, полагаю, здорово соскучились, придется недельку поработать, не считая часов. Обычно в лагере первым зданием строят кандей, но мы, надеюсь, обойдемся без него, а вот печь для хлеба и палатки - то, что нужно в первую очередь. У меня тут записался пекарем какой-то Ермаков. Если он пекарь по делу, то сумеет сам сложить печь.
   - Могём и печь. Приходилось. Только камня то здесь подходящего нет, те, что оголились в отвале больно слойные, от жару начнут стрелять - отозвался будущий пекарь.
   - Пекарь ты видно - без подвоха! Уж и камнем поинтересовался, молодец! Но других камней поблизости нет. Это я проверил. Будешь класть печь из этих "слойных", горячие поверхности обмажешь погуще глиной. Нам здесь не чугун плавить! Бери помошников и ... за камнем!
   - Кто со мной? Айда по камни! - весело крикнул Ермаков - пожилой сибирский крестьянин, с лицом, как бы вырубленным топором из смолистого комля - и повёл ватагу помошников к сопкам. Лагерный пекарь кумир всех голодных! Желающих помогать - не перечтёшь!
   Между тем Воронов продолжал листать свой блокнот:
   - Я вот записал здесь Сычева. Есть такой?
   - Тут я, куда денусь?
   - Где слесарил?
   - В МТСе, по тракторам я - невысокий мужичок, лицо худое, а сам кряжистый. По разговору слышно, что основательный.
   - Инструменталку сумеешь нам наладить?
   - Наладить можно, чего не наладить, а только туда люди еще нужны. Плотника бы дал на черенки, да столяра на тачки. Главное-то нужна кузня, без неё никак не обойтиь, так что читай дале, может и кузнеца разыщешь.
   Хотя Сычев требует от него много помошников, Воронов, видимо, доволен выбором и листает свой блокнот дальше.
   - Есть у меня и кузнецы, целых два! - и он называет фамилии.
   Ермилова я знаю, он кузнечил на Еврашке, и я не раз обращался к нему со своими кайлами, ломами. Десятник, побеседовав с ними, обряжает Сычева с кузнецами на берег реки, караулить плотовщиков.
   - Выберите на берегу удобное для причала место, разведите дымный костер, чтоб те заметили издали. Плоты, после разгрузки, разберите, бревнышки сложите в штабели. И вот ещё. Я просил с первым плотом отправить мешок муки. Донесите её через болота по-человечески, не замочив. Услышав о муке, все зашевелились, задвигались, заулыбались.
   - Смеёшься, начальник. "Муку донесем по воздуху!" -говорит Ермилов.
   Воронов, кажется, не обманул наших ожиданий, показал себя толковым и очень предусмотрительным. Плоты с инструментом пришли под вечер. Доставили ещё и ящик гвоздей - самый дефицит из дефицита. А вот муки не оказалось. Десятник завернул трехэтажным. Пришли с докладом сплавщики, объяснили:
   - Первый раз иду по реке, рисковать мешком муки нельзя, что работяги скажут. Завтра доставим в целости.
   - Как дошли-то? - интересуется десятник.
   - Трижды садились на перекатах, разбирали и снова вязали плоты.
   - А как же завтра?
   - Нужные протоки нашли, муку завтра доставим обязательно - заверил старший сплавщик.
   Привезенные инструменты ладили до поздна: стучали топоры, звенели пилы, скрипели точила, благо светло было, как днём. Уснули старым способом, забравшись в матрацные наволочки. Проснулся рано, когда в тайге прокричал куропат, потом ещё вертелся в своем чертовски душном мешке, плюнул и вылез на свет Божий. Размялся и освежился у нашего хрустального ключика. Утренник знобкий. Смотрю рядом разминался Воронов.
   - Вижу вы уже сбились в звено, Вам и поручу связать каркас палатки. Размеры полотнища здесь записаны - и он протянул бумажку.
   - Мы тэж скучкувалысь в ланку, шо робыть? - спросил подошедший молодой парень.
   - Берите вторую палатку, там разместим хозблок, медпункт, контору и всё остальное. Размеры теже. Назовите фамилии звеньевых. Парень назвался Карпенко.
   Валявшиеся тут и там кучи тряпок зашевелились. Оказалось это спящие работяги. Ни завтрака, ни развода - уйма свободного времени.
   Кто ещё не успел прибиться к звену, спешно записываются. Десятник всех желающих награждает работой. Работа кругом закипает. Мы натаскали жердей, столбиков, пробили ямки, начали вязать каркас. Сазнов оказался неплохим работником. Хлебороб - этим всё сказано. С каркасом возились весь световой день: одна пила и один топор на все звено - не разгонишься. К приезду сплавщиков до конца не управились. Пошли с ними, приволокли от реки, через болотину скатанное змеей полотнище своей палатки и, когда с помощью ребят Карпенко накинули, кое-как, на недоделанный каркас и раскрепили, неожиданно закапал дождь. Ребята смеются:
   - Теперь мы на тебя чихали.
   Позалезали внутрь, чтоб снова ощутить себя под кровом; было приятно слушать тихий шелест капель по брезенту. Сидеть долго не пришлось, кликнули получать муку. Вот и голодовке конец! Но тут неожиданно разгорелся скандал и началась драка. Правда все закончилось быстро.
   На бесконвойных командировках случается, что уркаганы, запугав мужиков, захватывают власть и диктуют свои условия не только лагерникам, но и администрации. Последняя должна или подчиниться им, или вызывть конвой. В нашей каэровской обители этого не могло быть и вот поди ж ты!
   Началось все с Ермилова. Ему до всего есть дело! Он пересчитал работающих и в поисках недостающих, по собственной инициативе, вместе с напарником, прочесали окружающий кустарник и напоролись на восьмерку, сидящую с картами в руках. Теперь он кричал раздатчику муки: "Алим, переполовинь им норму. За день подлюки палец о палец не колонули".
   Картежники ни спорить, ни оправдываться не собирались, похоже они только ждали скандала, чтоб продемонстрировать всем свой "душок", то-есть агрессивность. На кузнеца наскочило сразу несколько человек, чтобы спровоцировать драку и расправиться с ним на страх остальному молчащему миру. Мне, как лагернику со стажем, этот сценарий был хорошо известен, теперь главное - не оставить Ермилова без поддержки, и я поднял свое звено. Сычева я не знал, но, как деревенский, он не мог не драться, остальные двое - не драчуны, но четверка идущих в бой запугает хоть кого. Глядя на нас, пошел и пекарь, зашевелился и Сычов, путч был сорван. Драки настоящей не было: я оттащил одного из заводил и тот пытался меня ударить, я отбился. Их предводитель Горин, пропустив удар кузнеца, оказался на земле. Увидев, что нас не меньше, чем их, они лезть в драку не решились и все ограничилось угрозами и матом.
   Воронов подошел, когда уже все закончилось. Шпана эта пожаловалась ему, что мы отняли у них муку, что мука им полагается за этап и её тронуть никто права не имеет. На что десятник ответил, что завтра он посылает их на земляные работы и там они смогут "отыграть" свою муку.
   - А будете бездельничать, отправлю на прорабство - закончил он.
   Забой проверяет каждого человека на прочность. Восьмёрка - это и не звено, и не бригада, работать в таком составе, как говорят, несподручно и вскоре там начали разбегаться по другим звеньям.
   Одного из них, молодого, высокого и худощавого узбека, по имени Нурутдин, привёл к нам в звено Мосько. Они были ровестники, когда-то работали вместе и решили продлить дружбу в нашем звене. Как-то позже, когда Нурутдин освоился с обычаями нашего звена, я его разговорил на перекуре и он немного рассказал мне о своих бывших товарищах:
   - На них висит пятьдесят восьмая, а ведут они себя, как уголовники. Где они так наблатыкались? - поинтересовался я.
   - Они считают себя ворами, а ту, полученную на прииске по второму сроку пятьдесят восьмую - не признают. Говорят, что теперь эти "гаранинские" сроки никто не считает и как придет конец первого срока, их, безо всяких, освободят - пояснил Нурутдин.
   - Перекрашены в каэровцев, видимо в тридцать восьмом, и еще не успели привыкнуть к овечьей шкуре. Одно непонятно: тогда не давали вторых сроков тем, у кого хватало первого - заметил Николай Степанович.
   - То касалось только каэровцев, уголовникам давали: приедет большой начальник, а в лагере - отказчики, он их - на работу! а они еще огрызаются, вроде: "меня зовут Ибрагим - я работать не моги."
   - Начальник рявкнет:" Перепишите всех!" и вечером готов приказ: за к.р. саботаж, бандитизм, вредительство по статье 58 УК, пункт 14 всем по десять лет. Впрочем, для уголовников бывало и обратное. Рассказывали на БАМе такую байку: вывели работяг на биржу, катать лес, погода собачья - холод, ветер, дождь. Каэровцы ковыряются, а здоровенный бандюга сидит у костра и его - не тронь! Кто-то крикнул: "Берман идет!". Тот бандюга схватывается, сбрасывает бушлат, телогрейку и в одной нижней рубашке давай ворочать бревна, они только летят у него из-под лома. Берман кидает через плечо своему секретарю Сулину: "Запишите, освободить!" и освободили - рассказываю я.
   - Видел ты Бермана? - интересуются молодые ребята.
   - Так близко, как вас. Ну, а "перышки" (ножи) у них были при себе, когда началась заваруха? - продолжаю допрашивать я Нурутдина.
   - Они с ними не расстаются. У Горина - короткая пика, очень острая; у Маневского - настоящая финка, а у того здорового- тесак. Говорил: "Воткну тому усатому и пикнуть не успеет." Это он о тебе, Николай. И вообще, все они больше всех злы, даже не так на Ермилова, как на тебя. А теперь и на меня тоже, что я их "продал", как они говорят - с тревогой в голосе сказал Нурутдин. Интересно, почему он осмелился уйти из их звена?
   - Бояться их не нужно, они сами нас бояться: не вытащили ножи, когда увидели, что нас много. Только на чеку надо быть всегда: в забое, в лагере, в бараке. Никогда не подставлять им спину - а сам подумал и какой-же дурень этот Воронов, не выбросил их формуляров в другую партию.
   Но разговор этот с Нурутдином состоялся много позже, а пока работы на подкомандировке шли своим чередом. Ермаков заканчивал кладку печи и, когда мы подошли, им осталось завершить свод, поставив замковый камень, поддерживающий всю конструкцию. Печники выравнивали внутреннюю поверхность печи глиняным раствором, зато, глядя снаружи, свежий человек мог долго гадать о назначении этого сооружения.
   От печников перекочевали к пильщикам, чтоб помочь поставить двое больших "козлов", после закинули на них протесанные на два канта бревна, и пильщики заняли свои места. Скоро зазвенела пила и на землю посыпались пахучие опилки. Пильщики прошли вдоль бревна один раз и на этом завершили работу: событие надо было отметить перекуром. Самая тяжелая работа у нижнего пильщика и без известного, многократно повторяемого анекдота никогда не обходится.
   Ругаются две бабы: "ты такая-растакая", другая отвечает, "а ты эдакая-разэдакая". "Пусть я эдакая, а ты живешь с милиционером!". "А ты спишь с кобелем!". "А к тебе ходит интеллигент!". "А ты и сейчас хороводишься с нижним пильщиком!" и на это ответить уже нечего.
   Много ли нужно заключенным. Все весело хохочут и с ними сам герой - нижний пильщик.
   Не прошло и недели, как та самая поляна, названная зеленым раем, превратилась в прямоугольный компактный лагерный поселок, приятный для нас уже тем, что он был напрочь лишен каких-либо атрибутов угнетения. По двум сторонам натянуты палатки, со свободной площадкой между ними, названной нашим десятником агорой, а нами просто "пятачком". В верхнем торце громоздится поставленная на сушку хлебная печь, в нижнем - хаос созидания: костер разных деревянных заготовок Сычева, его клетки недостроенных инструменталки и кузницы, в которых независимо от этого работа шла.
   Коллектив как-то быстро сложился, все легко поднимались на помощь друг другу, по первому зову. Любили, после приема пищи, то бишь, после ужина, собраться на той самой агоре, покурить и поболтать. В такие часы охотно подсаживался к нам и десятник, не плохой рассказчик, обладающий чувством юмора. Нашему звену портила настроение группа Горина-Маневского, продолжавшая злопыхательство по нашему адресу. Молодые члены звена не оставлись равнодушными к угрозам уголовников и рассеять их страхи не удавалось. К счастью, те не участвовали в наших вечерних посиделках, предпочитая играть в карты, где-то в кустах и тогда к ним присоединялись другие любители "почесать королю бороду". Приходили они в палатку поздно, начинались громкие разговоры с дневальным, тогда я обычно просыпался и следил за их передвижениями. Пока все обходилось.
   Как-то на вечернем сборище Воронов начал:
   - Мы тут обустроились быстро, быстрей, чем можно было рассчитывать и все же...
   - В палатках ни вагонок, ни нар, валяемся на земле. Какое там обустройство? - прервал его Плужников, в прошлом партизанский командир.
   - А помолчать не можешь? - я еще не все сказал. Так вот пригнали нас сюда не за этим, а строить автостраду, кстати, военно-стратегического назначения и чтоб пропустить автотранспорт. Это вам забывать не советую. В отчетах я с первого дня пишу кубики и немалые, а их нет, как нет! Немного копается там Горин с Маневским, да с них как с козла молока.
   - Не успели придти и уже приписки - удивился кто-то.
   - Без туфты и аммонала...- потянул другой.
   - ... не построили б Беломорканала! Это я знаю, да за приписки здесь спрос с меня.
   - Получается, все что мы здесь соорудили, не нужно - спросил Ермилов.
   - Предполагается, что это все мы свободно могли сделать после работы: ночи сейчас светлые, "черту" видно - резонно ответил десятник.
   Помолчали.
   - Вот то-то и оно. Значит завтра начнем штурм трассы. Небось уже и руки чешутся, соскучились по кайлу?
   - Пропади они пропадом! - высказался кто-то.
   Десятник пропустил эти слова мимо ушей и продолжал:
   - Десять человек оставим эдесь на доделки, но их надо обработать, так что не обижайтесь: дневные задания будут повышены.
   - А тачки где? - поинтересовался Плужников.
   - Будут и тачки, когда понадобятся, а пока поставлю всех на склоны сопок и будете врезаться: кайли грунт и толкай к откосу. Вот и вся премудрость. Световой день все 24 часа, из них любые 16 - ваши.
   - Благо часов нет ни у вас, ни у меня.
   - Шестнадцать на семисотке не потянешь - возразил всё тот же Плужников, остальные предпочитали отмалчиваться.
   - Не думайте, что на воле сейчас работают меньше и едят "от пуза". Война!
   - Работать без махорки, все равно, что грибы есть без соли - вставил наш Сазонов.
   - Молодец, что напомнил. Проавансирую вас завтра по пачке на звено, так что отдыхайте на здоровье после двух норм.
   - Валяй толще! - выкрикнул кто-то.
   - Ладно, две нормы требовать не буду, а полторы - закон! Без этого нам здесь не обойтись.
   Понял, что спорить нельзя, лучше недовыполнить. Сегодня Воронов напоминал мне Крышкина, те же рассуждения. А он продолжал:
   - Разбивку трассы я выполнил по всем правилам, колышки мои легко отличить - они свежие. Не забудьте захватить шнуры, без них можете запороть насыпи. Итак: давай, давай!
   На утро снова начиналась наша землекопия. Для нас со Строгановым возврат к земле состоялся через три месяца и у меня, честно говоря, руки чесались, хотелось воткнуь кайло в нетронутые человеком склоны сопок, приобщить край к цивилизации. Наша дорога - средство доставки всего необходимого для десятка тысяч зеков, стянутых на эту таежную трассу со всей Колымы. Это сознание нужности твоей работы для меня было отдушиной в затхлой атмосфере лагеря, оно мирило меня со многими неприятностями. Сейчас в войну я понимал, что многие бойцы Красной армии, гибнущие на полях сражений, были десятикратно в худших условиях и нам оставалось молчать и трудиться сколько хватало сил. Так думал я, шагая с другими звеньевыми за Вороновым вдоль будущей трассы автомобильной дороги. Он не мелочился, раздавал каждому звену по пикету (100 метров) трассы на пятидневку. Это - много.
   Кое-кто из звеньевых пытался спорить. Как можно спорить, не попробовав грунт на своем участке, не зная, на какую глубину он протаял?
   Я промолчал.
   Пришли ребята с инструментами. Отведенный нам участок всем понравился: в этом месте сопка - выпуклая, как грудь богатыря, грунт под сухим мхом шевелится под ногой. Это преимущество южных склонов.
   Выше на сопке сплошной "лакированный" брусничник и дочерна темная хвоя кедрового стланника. Его кусты напоминают трехметровые вазоны в этом году должен быть урожай орехов, возможно они поспеют при нас.
   В дополнение картины, бегают и посвистывают веселые полосатые бурундучки. Самый несчастный зек, увидев такую картину, не забудет её.
   Я похвастался полученной пачкой махорки и передал ее распечатывать старейшине нашего звена - Строганову. Читали этикетку по очереди; обёртка затёрта до дыр - ничерта не разберешь: Маршанск это или Саранск? Закурили по сигарете на двоих. Махорка оказалась "так себе". Решили не делить, курить из общего кисета.
   Просчитали со Степанычем кубики, получилось многовато: 300-350 на пятидневку, пожалуй, не взять. Напарник подает прямо-таки гениальную идею:
   - Сто метров трассы нам задано и мы, кровь из носа, должны их врезать. Ну, а по ширине недоберём полметра, где самый мощный пласт грунта. И тогда мы все успеем, а если останется время будем помаленьку докайливать. Десятнику скажем: была мерзлота.
   Мы жмем ему руки, делим участок на пять дней и дневную норму на четверых и скорее кайлить! Только вошли в раж, идёт этап. Конвоиры отогнали нас с нашей трассы, кричат, щелкают затворами; подымаемся еще выше, прячемся за кустами стланника, закуриваем, отдыхаем на законном основании. Этапники кричат:
   - Эй, вы, меньше курите! Давайте быстрей трассу!
   Этапы шли за этапами. Не все конвоиры вели их по нашей трассе, другие не мешали работать. Отдыхали, конечно, но световой день длинный хватило и наработаться: руки еле поднимались, поясницу ломило, даже шевелиться не хотелось. Взятое на день задание выполнили.
   Рассказывают в годы Нэпа землекопы, среди других профессий, были в большом почёте, имели высокие заработки. Сейчас экскаваторы испортили им всю коммерцию, и землекопы оказались на одной доске с разнорабочими.
   Воронов, как человек пунктуальный, пришел принять работу в конце пятого дня и какую-то минуту смотрел в полном недоумении: перед ним лежала законченная стометровая трасса. Прошагав по ней из конца в конец, он понял наш фокус и несколко успокоился, хотя что-то его всё-таки угнетало.
   - Вы вышли из положения остроумно, другие не проявили такой сообразительности, во всяком случае пройденные мною звенья - сказал с горечью.
   - Легко поправимо - сказал я, видя, что ему почему-то неприятна эта наша сообразительность.
   Да, но он же не мог дать открыто такую установку всем звеньям: мы недобрали всего полметра, другие могли недоберут каждый по своей совести! Он замерил шагами, посчитал кубы, их с натяжкой хватало на полторы нормы, а он все не уходил, топтался по нашей бровке. Наконец спросил:
   - Ступеньки что-ли копали? - его видимо удивляла, что насыпь не сползет по склону.
   - Копали...
   - Я ж вам не говорил.
   - Так тож - технические условия.
   И это ему не понравилось. Видя, что он стоит в задумчивости и почему-то не уходит, я спросил:
   - Они дали больше кубиков?
   - Кубики у вас есть - сказал он, глядя куда-то в сторону, видимо сдерживая раздражение.
   - Так что вы предлагаете?
   - Претензий к вам нет - ответил так, как будто решил для себя что-то важное, выписал нам пачку махорки, предупредил, что до конца месяца больше давать не будет и удалился, оставив нас в недоумении.
   - Повидимому он решал вопрос: может ли в условиях лагеря "лошадь быть умнее хозяина?" - высказался Степаныч.
   Остальные члены звена посчитали, что десятник нами доволен и проблем нет. Видимо он обдумывал: как быть? Взять ли на вооружение наш метод строительства, ведь тогда за месяц можно протянуть трассу по всем сопкам, и наша подкомандировка могла оказаться "на коне".
   Некоторое время отношение ко мне десятника было прохладным, потом все забылось. Всем звеньям он дал установку: во всех случаях пробивать трассу по всему пикету и на склонах копать под насыпь ступеньки. В последствии это сыграло свою роль: как-то к нам пожаловал старший прораб: они с Вороновым прошли по всему 5-тикилометровому участку. Главный итог: прораб узрел на нашей трассе широкий фронт работ для своих рабочих, которых подчас бывает нечем загрузить. Скоро нас начали навещать конвойные колонны работяг, раскайливавших недобранный нами грунт по всей линии трассы, расширяя ее до проектной отметки, выбирали площадки разъездов. Раз привели сразу чуть не половину прорабства, человек около сотни. Нехватало инструмента, они кайлили и кидали лопатами на-сменку, и все равно, по нашим меркам, работ выполнилит много. Мы радовались: все сделанное ими, нам делать уже не придётся!
   Любопытство, говорят - не порок, и я каждый приход партии с прорабства бегал к ним, разыскивал знакомых и находил. Как-то услышал о прибытии большой партии; скорее выбрался из своего забоя, побежал по трассе. Вот они, растянулись на километр, работают парами и группами, одни сидят, ждут инструмента, другие интенсивно кайлят грунт или кидают лопатой. Надо ж использовать время!
   Тазабека узнал издалека, фигура приметная. А кто же с ним? Не иначе наш давний соратник по звену - Соха Шмуль Элья Мошевич или, в просторечьи, Самуил! Бегу к ним. Только подошел, а тут, на горизонте этап. Конвоиры кричат, отгоняют строителей прочь с трассы, наверх к бурундукам. Ну, чтож, это даже лучше - спокойно поговорим. Закурить не могу, в кармане кисет звеньевой! У них - туго, Соха, по обыкновению, трусит карманы, набрал на тоненькую. Курят. Я отказался, что-то соврал. У них новостей, имею в виду войну - никаких! Соха беспокоиться о родных, понимает: раз молчат, значит не смогли отогнать немца от границы и вся их Ровенская область в оккупации, значит для евреев ничего хорошего. У Тазабека тоже новостей нет, за месяц такие вопросы не решаются. Он твердо надеется - весь командный состав из лагерей заберут на фронт. Как говорится: "Дай то Бог!" Хотя Богу сейчас не до атеистов, не успевает выручать своих служителей.
   Спрашиваю Соху: "Ну как? Руки не крутит?" "Ешё как крутит, Николай, некому тачки наладить, как ты это делал." Вспомнили Тасканскую ветку: работали там все трое. На этом вся радость и кончилась.
   Не ладились у меня отношения и внутри звена: голодные ребята не редко грызлись по пустякам, дёргались, когда их приходилось поднимать с перекура. Выдержку сохранял Николай Степанович, хотя было ему труднее всех. Он мог предъявить Воронову свою калечную руку и тот обязан был дать ему лёгкую работу, но он не хотел уходить из звена, считал, что трудности временные.
   Впрочем, кроме недоедания, была и еще причина неудовольствия и её как-то высказал Сазонов:
   - Послушай, Николай, почему этот десятник всегда выпячивает звенья Плужникова и Карпенко, а о нас - ни слова, а они не делают больше нашего, я специально ходил к ним посмотреть.
   Это был камень в мой огород. Просто плюнуть и отказаться от звена было невозможно, надо было что-то предпринять. Нас окружала не только дикая красота, но и обилие даров природы - разнообразных ягод, из которых смородина уже поспевала. Отсутствие конвоя открывало нам доступ к этим естественным плантациям. Теперь у нас в звене появился пятый и одного можно было отряжать за ягодами в рабочее время, четверо всегда могли его обработать.
   На Колыме известны два подвида черной смородины: речная, хорошо растущая в сыроватых притенённых местах, в распадках, на восточных склонах сопок или на открытых поймах рек и ручейков. Эта смородина была на глазах у всех и работяги утром и вечером, по ходу, не только лакомились ею, но и набирали в котелки.
   Другой подвид: горная или смолистая смородина, она, хоть и именуется чёрной, фактически произрастает различных цветов, и самая крупная имеет зеленовато белый оттенок, черная же среди набора ягод самая мелкая. Растет эта смородина очень красиво, на серых с черными подпалинами камнях, на вершинах гольцов и добраться до неё, чаще всего, бывает довольно сложно, а соберете и руки ваши станут коричневыми от липкой смолы. Эта смородина растёт в солнечных лучах и при недостатке влаги, отчего поспевает раньше и собирать её, как говорится, контробандным способом для нас удобней: на вершинах гольцов может встетиться разве медведь, но они отошли от шума подальше.
   В разведку боем послали Строганова, ему все-таки легче лазить по сопкам, чем кайлить землю. Ждали его возвращения настолько долго, что я начал волноваться и решил идти на выручку. Пока собирался в путь, появился наш ягодник в целости и сохранности. Он был нагружен тремя накомарниками, полными спелых ягод. Несмотря на тяжелый путь и естественную усталось, лицо его сияло улыбкой, он был счастлив, что успешно выполнил поручение.
   -Задержался? Так ведь путь к вершине не прямой, приходится идти по схеме лабиринта: думаешь вот уже у вершины, а тут расселина или скала отвесная, приходиться возвращаться, искать новый подход. Сам сбор - чепухня: подполз к кусту, подстелил под ним одну полу накомарника, другую взял в зубы, тряхнул руками и с куста почти полный накомарник, подберёшь немного с земли и - готово! Ягоды уже осыпаются с куста, хорошо поспели.
   - Ещё что хорошего увидели? с хозяином тайги не встетились?
   - Это с медведем что-ли? Нет, к счастью, не встретился, но я здорово вертел головой, был на стороже, а увидеть интересное, увидел - зверобой каменный, растет на самых голых, отвесных скалах, как темно-зелёные кандилябры.
   - Якут рассказывал, что настой этого растения останавливает даже кровавый понос. Имейте в виду на всякий случай - сказал я.
   Мы отправили нашего ягодника в холодок, вздремнуть с дороги, а сами занялись переборкой и сортировкой принесенного богатства. Как он всё это дотащил, добрых шесть котелков ягод. Коснешся ягод и уже руки в липкой смоле. Поесть, много не съешь - оскомина на зубах!
   Нужно искать каналы сбыта! Давно у меня побаливал зуб. Идти его рвать нужно было на прорабство, к нам на подкомандировку обещали прислать врача, но дело затягивалось. Вот я и решился пойти-таки на прорабство, оставить там настырный зуб. Взял у Воронова направление и пошёл. По сопкам идти было хорошо: везде врезка сделана, идёшь как по настоящей дороге, а вот распадки и пролеты между грядами сопок нетронуты. Когда уж будет сквозная трасса? В медпункте прорабства в 28-милетнем возрасте потерял свой первый зуб. Впрочем, врач утешил: кариес! Так что потери будут. С цынгой знаком с тридцать седьмого года, посещала она меня четыре года кряду, но я добросовестно пил хвойную настойку и десны были в исправности. До поры, до времени!
   Пока занимался зубом санитар медпункта, по моей просьбе, обежал местных "придурков" и скоро привел покупателя, мужчину лет за тридцать с красивой фамилией Вусатый. Я ему отдал по червонцу за котелок все, что со мной было. Но главное мы договорились на будущее. Я рассказал ему наши координаты, и он обещал организовать приемку у нас ягод на месте.
   Дружба с этим Вусатым продолжалась и весь август. Человеком он оказался обязательным, разыскивал нас в забоях, приносил хлеб или махорку и забирал запасённые ягоды. Бывало, приходил не один, брал с собой одного-двух товарищей, и мы нагружали их основательно, так как имели запас ягод на продажу. Жизнь голодная ушла, теперь ни в хлебе, ни в махорке мы уже не нуждались и в звене воцарились мир и спокойствие.
   Первое наше военное лето на Колыме. Каким оно было? О войне мы, по-прежнему, ничего не знали. Кое-какие слухи просачивались в лагерь, но они были настолько ужасны, что верить им было невозможно, нельзя было и обсудить их с товарищами, просто даже повторить услышанное. Так тема войны стала для нас своеобразным "табу". Обращались заключенные и с заявлениями об отправке на фронт для дальнейшего отбывания срока. Лагерь повидимому ждал специального решения Правительства, дали разъяснение, что подавать такие заявления заключенные не имеют право. Было противоестественно, так вот жить и работать "тихо", пусть даже весь световой день, по 16-18 часов - для лагеря это было не в новинку, так работали и в мирное время - когда где-то воюют, гибнут наши соотечественники, а мы заняты мелкими, повседневными делами, решаем проблемы, как лучше устроиться на этой, лагерной подкомандировке: достать еду, махорку, оборудовать палатку вагонными койками. Казалось, так долго продолжаться не может, вот-вот должно произойти что-то очень серьёзное, возможно даже ужасное, о чем лучше не думать и не говорить.
   Между тем погода в это лето, повидимому, баловала таёжных строителей, во всяком случае я не помню характерных для колымского лета многодневных дождей, мешавших работе на трассе. К середине августа на участке подкомандировки закончили врезку трассы, проходившиеей по южным склонам сопок, зато у каждого распадка трасса обрывалась и там плотники и наши, и с прорабства рубили деревянные мостики, чтоб не мешать ключику гнать свою чистую холодную водичку под трассой. Там, где распадок был сухой, мостик был нужен на случай дождя. Все, что можно было сделать без тачек, выполнено. В инструменталке у Сычева вырастал "лес" тянущихся к небу тачечных ручек, их быстро расхватывали звенья. Подходил и наш черед.
   В жизни своей я откатил немало тачек с грунтом и всегда во мне жила мечта о хорошей тачке, а отличные тачки я встречал не только на БАМе, где первую тачку стройки, вмещавшую треть кубометра, а это по весу 700-800 килограммов, катал Никитин, парень невысокого роста и уж вовсе не атлетического сложения. Когда в г. Свободном отсыпали левобережную насыпь к Зейскому мосту, а в нее требовалось вложить миллион кубометров грунта, на катальные ходы не пускали тачки, вместимостью менее 10тисотых кубометра. А мы здесь возим в тачке не более пяти соток. Встретил я хорошие тачки и на прорабстве Шевченко, где я не работал, только соприкасался с работягами на трассе. Ещё на Еврашке хотел заказать Буелю тачку по своему чертежу, но мечта не исполнилась, и я ограничился тем, что немного переделывал готовые тачки. Теперь, на этой командировке я решил не упустить момент и начал переговоры с сычевскими столярами.
   - Где ты видел такие тачки? - спросил меня старичок Вырупаев, когда я принёс в инструменталку свой эскиз тачки с нанесенными размерами.
   - На прорабстве у Шевченко.
   - То-то и есть, что у Шевченко. Работал я там в инструменталке и мастерили мы такие вот "розвальни", на них работало все прорабство. Твои то доходяги потянут ли? Они, эти тачки хитрые: в них ведь помалу возить нельзя, грузить их надо с верхом, "гробиком", как у нас говорят. Тогда они покатяться. Вот сынок и подумай, прежде чем морочить нам голову.
   А Сычев, узнав о моем предложении, начал мне объяснять, что у них сделаны заготовки по одному стандарту и готовить детали иных размеров для них - морока. Понял, что придется платить.
   В звене только Строганов решительно поддежал меня, Мосько, получивший на Еврашке тяжелую травму, побаивался тачек вообще и больших, в особенности: для его друга, Нурутдина все тачки были на одно лицо; трудно было зажечь этим делом и Сазонова. Оставалась надежда на пример и заказал я, вопреки своим планам, одну тачку, для себя.
   На болшее у меня не было ни денег, ни махорки.
   Сколоченная из сухого леса тачка моя не была тяжела, но громоздка и я с тудом дотащил ее до забоя. Видя мои усилия, Сазонов корил меня за мои старания. Предстояло самое ответственное дело: не опозориться в глазах звена. Нагрузил я ее "гробиком", как грузят сыпучими материалами железнодорожные платформы и теперь, благодаря большой площади кузова, тачка сама походила на платформу. С душевным трепетом поднял ручки, толкнул коленком и покатил по трапу. Тачка отлично процентрирована - молодец Вырупаев! на руки тяжесть не ложится, но беда в том, что, качнувшись, она потянет в сторону и может перекинуться.
   На БАМе я эти тачки возил, как любитель. Тогда я работал в конторе, в управлении лагеря и на Зейский мост нас выводили на ударник, вот тогда-то я разговорился с одним откатчиком, и он дал мне откатить за него несколько тачек, 10-тисотошных. Все было отлично организовано: по стахановским дорожкам катили самые тяжелые тачки, полегче - на ударной. На тачках - красные флажки, их гонят к насыпи бегом, для этого зекам выдали легкие тапки, гремят динамики, передают о тех, кто впереди, к забоям подвозят обеды и общие и заказанные за деньги блюда, работает буфет, ходят женщины с красным крестом. Откатчики хорошо зарабатывают - 200-300 рублей в месяц, это равняется заработку вольнонаемного рабочего. Потом эти лагеря окрестили "ягодинскими курортами" и пытались в 37-38м годах переделать в концентрационно истребительные. Получилось, но - ненадолго!
   Вернемся к нашей подкомандировке. Быстрее ребят моего звена "загорелся" новыми тачками возивший к нам навстречу, на соединение насыпи вечно всем недовольный, все критикующий Плужников. Увидев нашу тачку в работе, он бросил свою в сторону, перебежал по прогону мостик и - к нам в забой!
   - Чего ж ты молчишь, Николай! Ну-ка дай я откачу пару тачек!
   И откатил и скоро заказл такие для своего звена. Впрочем, и у нас в звене она проходила обкатку: пришел из похода наш ягодник, отдохнул и взялся отвезти несколько тачек, потом не выдержал и Мосько, но у него не получилось - вывалил тачку по середине дороги. Это было естественно, он боялся тачки, и она вырвалась у него из рук. Но парень он был упрямый и примириться с неудачей не мог, вывалил еще одну или две тачки, пока перестал ее бояться и дело пошло. Сазонов держался в стороне, хотя видно было, что и ему хочется испытать свои возможности.
   0x01 graphic
   Скоро эта тачка перестала в нашем звене быть новинкой, все научились хорошо ей управлять и пришлось каждому заказать по экземпляру.
   Между тем дела наши со сбором и продажей ягод становились все хуже и вскоре закончились, пришлось садиться на пайку. Шел сентябрь, поспевал шиповник, его крупные, питательные и сытные ягоды, хоть не годились для продажи, вполне могли оказаться дополнительным питанием.
   Теперь мы работали подальше от своей палатки и возвращались вечером на подкомандировку по хребтам и вершинам сопок. Нападёшь на брусничник, ешь до оскомины, тогда ищешь сладкий, мучнистый, без признака кислоты, спелый, темно-красный шиповник. На вершине сопки ты оказываешься - не один: между кустами важно разгуливают и кормятся серые, в это время года, полярные куропатки; из-за кустов, то и дело высовываются такие же серые, с чёрными точками на конце, длинные уши наших колымских друзей - лесных зайчишек. Кто из живых существ не любит спелый шиповник?
   Приходишь в палатку уже в темноте, получишь в котелок баланду, выпьешь её без хлеба: ведь сыт от ягод! Хлеб, вместе с селедкой заворачиваешь в тряпочку и - в изголовье, до утра. Если хлеб съесть вечером - будешь голоден весь день. Если начнёшь его есть - обязательно съешь всю пайку, даже, если сыт. Первым додумался не трогать вечером хлебной пайки наш старейшина - Строганов. На другой же день я тоже собезъяничал, за мной и - остальные. Теперь мы утром тоже не ели хлеба: выпьем через край котелка полученную баланду и пошли в забой. Там выкатим по десять тачек, разожжём костёр, скипятим чай, поджарим на палке селедку и только тогда вынимаем вечернюю пайку хлеба. Чем завариваем чай? А кустики смородины или голубики на что?
   Было и очень радостное событие. Ему предшествовали этапы, шли они не с Кадыкчана, шли уже с Первого и Второго Эмтегейских участков, а это значило, что трасса там закончена и наступил конец нехоженной тайге. Этапники рассказывали, что на том скальном прижиме, где мы скакали по камушкам, пробита взрывами трасса, что сейчас скалолазы висят на веревках, раскайливают карнизы, сбрасывают вниз камни и, как только эту работу закончат, пропустят машину к нам. И вот машина ползёт по нашей трассе. Машина эта - не грузовая, начальственная легковушка. Её сопровождает, где нужно толкает два десятка зеков, они справляются с этим делом лучше любых волов или коней: когда необходимо, берут машину на руки и несут по камням и кочкам. Бывает и такое. И всё-таки, прошла она по нашему участку дороги и ушла на прорабство. Для строителей это большая радость, если не считать того, что, как только закончен последний метр дороги, строителей гонят прочь туда, где вода, кочки, болотины, а здесь, где чисто и сухо, мы уже никому не нужны.
   Все-таки мне довелось показать своему звену преимущество моих тачек, было их у нас теперь - пять, у каждого своя. Воронов, как-будто, не замечал нашего нововведения, тачки, как тачки. Но вот вскоре, после пропуска первой машины, пошла и вторая, и третья. Правда с прорабства ещё предупреждали, когда будут машины. Комиссия, проехавшая по нашей трассе, предложила врезать еще одну трубу для пропуска вод. И вот к месту назначения подвезли деревянные детали трубы, теперь для этого у нас появилась лошадь, прошедшая по готовой трассе. Требовалось пробить в насыпи траншею, поставить трубу и засыпать грунтом. На последнюю операцию Воронов и поставил наше звено и дал очень жесткий срок исполнения. Вот плотники заканчивают монтаж трубы, а у нас подготовлены, насыпаны гробиком все пять тачек и по первому сигналу они будут высыпаны в траншею. А машины уже ждут. Подошел Воронов с каким-то представителем прорабства, тот увидел наши нагруженные с верхом тачки, нацеленные на траншею, и пришел в восторг:
   - Не видал таких больших тачек, этож настоящие платформы!
   Стоявшие у своих тачек ребята подняли головы, выпрямился и я.
   И все-таки, есть у меня еще кое-что рассказать о случившемся на этой подкомандировке и это, как вы должны догадаться - не из приятных.
   Под конец нашего пребывания в этом лагерном раю, случилось так, что наш забой оказался по соседству с забоем того самого звена уголовников, перекрашенных Гараниным в контриков, звеном Горина-Маневского. К нашему удивлению, они не забыли случившейся тогда размолвки и легкой драки и начали всеми способами выражать свое неприязненное к нам отношение. Правда их руководящая тройка не утруждала себя, зато состоящие в их звене две "шестерки" старались изо всех сил, они передразнивали нас, кривлялись, как настоящие дети и угрожали, как только могли, всеми карами. Это было неприятно, но мы старались никак не реагировать на их атаки, понимая, что всякая реакция им на руку. Забой у нас был хороший, насыпь большая и скорое расставание с ними не предвиделось. Особенно тяжело переживали наши молодые, их пугали угрозы, и они просили пойти к десятнику и просить у него новое рабочее место. На какое-то время я оказался в тупике, выхода из которого не видел.
   Раз к ним в забой пожаловал гость: молодой парень с белыми волосами. Он провёл у них целый день, и они нас оставили в покое. Кто был этот человек и откуда он взялся осталось для нас загадкой, на нашей подкомандировке мы его не видели. Прошло несколько дней и все эти дни гость навещал наших соседей. Нурутдин, работавший поначалу с этими уголовниками, больше других побаивался их, ждал от них всяких неприятностей и теперь во время перекуров с пристратием наблюдал за происходившим в соседнем забое: оказалось, что гость охотно садился с ними за карты, а хозяева щедро угощали его чифирком. Нас это не касалось, и мы перестали интересоваться происходящим у них.
   Неожиданно это коснулось и нас: молодой человек покинул соседний забой и, подойдя к нашей насыпи, вызвал звеньевого. Я с удивлением вышел к нему и тут он отрекомендовался десятником Тимофеевым, сказал, что Воронов поручил ему заниматься этими двумя звеньями и предложил мне замерить насыпь. Показалось странным, что он не провел раньше замер у своих друзей, но я промолчал и взял конец рулетки.
   Такого замера мне делать ещё не доводилось: он старался недотянуть рулетку, глядел куда-то мимо меня, а когда замерил высоту насыпи от верхушек травы, я оказался в шоке. Кубиков в отсыпанной трассе он насчитал вполовину меньше фактического. Чтоб доказать абсурдность его замера, я вырубил в нескольких местах растительный слой и показал, как в разрезе, откуда начинается насыпь. Против очевидного, он стоял на своем. Мы шли с ним до палаток и спорили. Точнее, спорил я, убежденный, что логика должна восторжествовать.
   Степаныч шел рядом и советовал прекратить бессмысленный спор и идти прямо к Воронову, тот сумеет проверить формулу замера. Я так и сделал.
   Воронов, повидимому, сразу догадался, что меня привело к нему и, когда я попросил зайти к нам и замерить насыпь за все дни работы, поинтересовался:
   - Как он замерял?
   - От верхушек травы!
   - Это уже через чур! Ладно, иди ужинай!
   Я понял, что больше Тимофеева не увижу. Он оказывается жил на прорабстве и приходил сюда к Воронову на стажировку. По словам Нурутдина, пока мы замеряли, соседи высовывались из забоя и злорадно хихикали. Какой-то детский лепет!
   К концу сентября на подкомандировку забегали с прорабства, был и работник УРЧ (учётно-распределительного отдела). Старые лагерники безошибочно определили: готовиться большой этап, очевидно в глубинку. Плохо то, что это было - глядя на зиму! Хоть дорогу и протянули, да, по-настоящему, только километров на шестьдесят, так что все снабжение пойдет по зимнику, а там подул ветер или взорвался лед и сиди без хлеба, а то и без баланды. В последние дни нами никто не интересовался, мы ходили в забои, что-то делали, но это никому уже было не нужно. И вот однажды утром я вышел из палатки и не узнал окружающей местности: вся равнина, сопки, леса и наш палаточный поселок оказались под белой вуалью и сверху сыпал мелкий и редкий снежок. Прощай зеленый рай, ты не плохо послужил нам четыре месяца!
  
  
   Глава 6.30 Прощание
  
   Проснулся. В палатке тихо, на деревянных столбиках вагонки пляшут темно-багровые отблески догорающих в железной печурке углей. По спокойному дыханию спящих понял, можно еще поспать: до утра далеко!
   Нет, не спится, что-то угнетает тоскливое, щемящее. Вспомнил: завтра этап, пойдем дальше в таёжную глубинку. Здесь, на подкомандировке останется несколько инвалидов для обслуживания законченного участка автодороги.
   Вроде бы для нас, строителей дорог переход на новый участок - дело обычное, но идем то мы далеко от подкомандировки, километров за сто с лишним, впереди лютая зима и военное лихолетье. О войне мы пока ничего не знаем и не слышим, но ведь она где-то грохочет и нет сомнения в том - наша райская жизнь закончилась, и война накроет нас своей длинной тенью, голодом и еще неизвестно чем. Кому из этих, сейчас спящих людей выпадет счастье пережить наступающую зиму, дожить до весны? Кто возьмется это предсказать?
   На войне люди гибнут, а здесь на подкомандировке все сорок человек прожили лето благополучно и всё равно сменял бы, не задумываясь, лагерную жизнь на штрафной батальон и ушёл бы на фронт сегодня же. Уверен так поступил бы не я один.
   Сколько пролежал так с открытыми глазами? час, два? Последние признаки сна улетучились, глаза смотрели в темноту до боли сухо, ложе теперь казалось твердым и неудобным, а ведь недавно набил всё горным сеном, мягким и пахучим. Завтра придётся выбросить его вон. В тайге к нашему приходу зима вступит в свои права, набить постель будет нечем и придется всю зиму валяться на голых нарах из неошкуренного кругляша в какой-нибудь открытой всем ветрам палатке и мёрзнуть всю ночь до самого утра, и мечтать: "скорее бы утро и на работу!" Знаем мы эти новые проезды, приходилось бывать, хоть ещё и не так много раз.
   Кто-то из спящих глухо, надрывно застонал и это переполнило чашу терпения, сердце застучало сильно. Что это? предчувствие тяжелого этапа? но зачем переживать заранее? Скорее из палатки, на свежий воздух! Соcкочил на пол с одеялом и телогрейкой в руках, сорвал с проволоки сушившиеся над печкой ботинки и - за дверь! После тяжелого, спертого воздуха палатки, первый вздох свежего, мягкого, влажного воздуха пасмурной ночи кажется целебным, по телу пробежала дрожь от легкого ветерка, натянул стеганку, завернулся в одеяло.
   Свежевыпавший снег смягчил мрак ночи, сделал неузнаваемым окружающую местность, не видна и протянувшаяся по сопкам законченная автодорога. Это, пожалуй, к лучшему, легче будет прощаться со своим распадком, с сопками, покрытыми ягодниками, кормившими нас всю осень. На Колыме миллионы таких долин, распадков, сопок, попробуй среди них узнай в последствии свои. Да и ручеек, поивший нас все лето изумрудно-чистой, вечно холодной водой, сейчас выглядит чёрным и мрачным в снежных берегах - не единственный в этом крае.
   Ночь, по началу, казалась такой тихой и удивительно тёплой, но мороз брал своё, заползая в складки небрежно накинутой одежды, гнал под теплый полог палатки. Чтож, ночные кошмары рассеялись, напряжение сменилось легкой грустью расставания, можно пойти уснуть в предутренний час. Завтра сборы в дорогу и - никакой лирики! И всё-же я не уходил, как будто чего-то ожидая. Позади скрипнула дверь, и я понял, что ждал его, друга и напарника. Когда он стал рядом и начал молча крутить цыгарку - все как бы стало на свои места. Можно и не говорить, а вот так попрощаться без слов: он останется здесь на эксплуатации дороги - сыграли роль и возраст, и ампутированные пальцы левой руки, мне - никаких скидок! Вперед и только вперед!
   После минуты кашля Строганов нарушает молчание.
   - Прощаетесь? Этот наш, такой привычный мирок завтра отодвинется в вашем сознании, сольется с другими воспоминаниями в общую картину прошлого.
   И всё-таки приятно немного погрустить, хотя, говорят, что расслабляться перед дрогой вредно.
   - Знаете, Николай Рубенович, вчера исполнился ровно год как мы вместе. Познакомились в этапе и с этапом расстаёмся. И вот подумалось: а зачем, собственно, расставаться? Я-то могу завтра попроситься в этап, и мы опять будем вместе, может быть еще один год. В лагере вдвоем - легче обоим и намного.
   - Давай-ка, Николай Степанович, разговор на этом закончим! Тот год - передышка, она закончилась сегодня, дальше пойдут тяжелые, возможно очень тяжелые времена, продержаться вместе даже месяц маловероятно. Нас десять раз могут разлучить уже в этапе, и жертва твоя будет напрасной. Я себе этого никогда не прощу. Лучше положиться на судьбу: дорог на Колыме не так уж много, возможно, когда-нибудь, опять встретимся и поработаем вместе. Не забывай, следующий год, год нашего освобождения, очертя голову бросаться вперед не имеет смысла - Так я уговаривал его, а сам дорого дал бы, чтоб и дальше быть вместе, но он старше меня, у него искалечена рука, без существенных льгот он может не выдержать.
   Помолчали. Он усиленно дымил, держа цыгарку одному ему присущим способом, как-то горстью. Затем, больше по привычке (мы только вечером поделили табак, а то курили всем звеном) протянул мне недокурок.
   - Желаю Вам дожить до освобождения, не потеряв здоровья! - сказал он на прощанье, и мы крепко обнялись счастливые тем, что прощанье состоялось без свидетелей.
   Изрядно промерзнув от стояния за дверьми, я стремительно ворвался в палатку. Навстречу ударил тяжелый спёртый воздух, сдобренный привычными ароматами нечистого лагерного общежития, но тепло приятно охватило окоченевшее тело, и я уснул, как только голова коснулась подушки. А нежный, такой знакомый запах горного сена заглушил все прочие ароматы. Последней была мысль вполне оптимистическая: "прожил лагерных девять лет, переживу и десятый!"
   Николая Степановича Строганова освободили из лагеря по отбытии им пятилетнего срока и несколько месяцев прожил на правах вольнонаемного, постоянно, по его выражению, оглядываясь на дверь: не идут или за ним красные околыши? Пришли! Снова водворили в лагерь и держали там на общих основаниях до сорок шестого года.
   К этому времени я также пересиживал данный мне первоначальный 10тилетний срок, пересиживал его уже четвертый год! В глазах лагерного начальства считался наипроверенным и архинадежным лагерником, работал в основном в лесных командировках, где готовился лесоматериал для строительства искусственных сооружений, жили совершенно свободно, без охраны и надзирателей.
   Однажды летом того года мне передали, что в конторе участка работает Строганов и просит меня, если я окажусь поблизости от Артыка, обязательно его разыскать. На моё счастье, нас решили перебросить на сплавные работы, для чего и вызвали на Артык. Прибыв туда, первым делом, конечно, побежал разыскивать своего друга. Это оказалось делом несложным: он работал начальником планового отдела и был на участке заметной фигурой.
   Когда я вошел в отдел и увидел за столом моложавого, хорошо подстриженного, прилично одетого, интересного мужчину, то сначала подумал, что ошибся комнатой. Меня узнать было куда легче, и он поднялся из-за стола мне навстречу, обнял меня и посадил рядом. Был рабочий день, в конторе людно и мы договорились встретиться позже. Я разыскал своих ребят, они только что получили лодку, требовалось её проконопатить, просмолить и погрузить на лесовоз. Надо было спешить: отъезд назначен на раннее утро. Когда я закончил все дела и подошел к конторе, было уже семь часов. Строганов волновался, хотел идти к Бакатову- начальнику участка.
   Еслиб я попытался пересказать все наши разговоры, которые текли там до полуночи, получилась бы отдельная повесть, ведь мы не виделись добрых пять лет и нам было интересно узнать всё друг о друге, что случилось за этот, достаточно длинный отрезок времени. Всё девять лет, проведенных на Колыме, мы с Николаем Степановичем, были трезвенниками, не употребляя даже спирт, выдававшийся нам за работу, но теперь, при встрече, нечего греха таить, без него не обошлось, и тут, с непривычки, мы оба несколько захмелели и разговорам не было конца. Оба отлично понимали, как ни жаль, но эта встреча в нашей жизни будет последней. Он уже получил извещение из отдела кадров Дальстроя, что, как инвалид второй группы, будет вывезен "на материк" до конца навигации, то-есть до ноября месяца.
   Задерживаться на Колыме, по вполне понятным причинам, желания не имел. Меня он обрадовал, сообщив, что лейтенант Кардычкин, ведавший пересидевшими, вызван в Магадан и есть все основания полагать, что к ноябрьским праздникам из числа пересидевших в Дорлаге никого не останется. Это предсказание сбылось: я расписывался в журнале последним и получил вольную вечером 6-го ноября 1946 года.
   Перед расставанием нужно было решить еще один вопрос; ему начинать этот разговор было нехорошо, и я сказал:
   Писем я от Вас (теперь и я перешел на Вы) ждать не буду, так будет лучше для обоих.
   Я это сказал с душевной болью, но Гений всех времен был еще жив, до оттепели оставалось 8 лет и получать на воле письма от лагерного друга - террориста и диверсанта было по меньшей мере неблагоразумно, не сможет писать и он, и это будет его мучить. Гордиев узел надо было разрубить! Прощались мы трудно, но по-мужски.
   Прибежал к лодке около поулночи и застал своего напарника, Тохтаева Сапаркула ещё бодрствующим. Мы с ним взялись вдвоем охранять лодку и это позволило мне по-человечески попрощаться со своим другом. Я принёс Тохтаеву кое-чего подкрепиться, кроме-того Строганов дал мне в дорогу две пачки отличной махорки, и мы с напарником задымили. В августе колымские ночи темны и холодны несмотря на то, что днем бывает очень жарко. Наш лесовоз с прикрученной к нему лодкой стоял под лампочкой и вокруг него все отлично просматривалось. Мы улеглись на дно лодки, подослали ватники и укрылись одеялами.
   Остальные ребята ушли спать в зону.
   "Что ты думаешь о сплаве?" -спросил я Тохтаева перед сном.
   - Пока земля есть, моя нога вода не идет - ответил мой друг решительно, а дело у него со словами не расходилось.
   Утром, когда мы собрались в лодке всей командой и устраивались в путь, я увидел, как Строганов вышел из своей избушки, куда я проводил его ночью и пошел в контору. Его походка изменилась неузнаваемо, он уже не разбрасывал ноги в разные стороны, не раскачивался туловищем из стороны в сторону, не задирал кверху голову, как делал это раньше. Нет, по походке его узнать было нельзя. Видимо возвращение человека в нормальные условия, влечет за собой и восстановление ранее выработанных привычек.
   Строганов, как будто, почувствовал мой взгляд, обернулся и, увидев меня высоко в лодке, помахал рукой. Таким он мне и запомнился.
   Его лицо - перед моими глазами и сейчас, спустя шесть десятков лет и, обладай я талантом художника, с удовольствием написал бы его портрет.
   Конец первой книги
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"