Вавилонов Матвей : другие произведения.

R. роман о революции

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава 1.

Полковник.

   В Столице шел дождь. В этом плане город был не слишком гостеприимен, поэтому приходилось отрабатывать звание Столицы разнообразными памятниками истории и культуры, не слишком удобным метро, разноцветными торговыми центрами, напиханными практически на каждом шагу, и другими знаменитыми местами; и музыкантами, и художниками, и писателями. Все это радует в То Самое Первое Появление в Столице, когда ты идешь по Той Самой Улице и видишь Тот Самый Театр или Ту Самую Стену. Но в будущем это вызывает уже некоторое раздражение, скорее из-за переизбытка, нежели из-за качества. Слишком уж много тут "Этого Самого", и иногда хочется чего-нибудь вполне обычного, человеческого.
   А еще особенно заметно то, что времена года здесь ярко выражены: если лето - то жаркое и до пота на спине душное, если зима - то каждый бугорок из-за снега вырастет раза в два, а осень...
   Полковник очень любил осень, чрезмерно любил, и это было скорее слабостью, нежели каким-то романтизмом, который свойственно приписывать военным. Да и весь этот самый романтизм больше похож на миф, ведь в чем он, по сути, заключается? Разве что в любви к женщинам и водке, присущей этому роду людей еще со времен тех самых гусар, которые нынче имеют славу лишь на упаковках от презервативов. А вся эта любовь к осени, она никогда не могла пойти на пользу, - что толку в мечтах. Но ведь все равно, все это произошло как раз в этот период времени, когда последний пожелтевший лист не успел еще оторваться из материнского ложа. Да, и именно это особенно не нравилось полковнику, сидевшему в одиночестве в своей палатке. Это было больше похоже на эгоистический ритуал, когда родная мать приносит своих детей в жертву самой себе, и когда полковник об этом думал, то на душе становилось не слишком приятно.
   А как же меняется время. Неужели настолько давно были те времена, когда гонец, сидя на изнемогающем от бешеного галопа скакуне, нес письмо? А теперь для этого существуют поезда, самолеты, да даже еще лучше, - интернет, с его электронной почтой и еще миллионом дополнительных функций. А литература? Разве можно как-то сравнивать труды, созданные от руки или на печатной машинке, с этой беллетристикой, печатающейся в бешеном количестве авторами - недоучками. А та самая старая проза, боже, да она словно высечена в камне. Но больше всего не дают покоя прочитанные в учебнике истории главы о Французской революции, со всем ее баррикадами, флагами и гимнами. Об освободительных походах генералов из Латинской Америки, не раз воспетых и проклятых соотечественниками. Да даже пресловутые красные имели какую-то свою романтику, пусть и кровавую. А вообще создатель этого мира выбрал далеко не самое лучшее время для так называемого "настоящего", хотя... Хотя может быть полковник продолжал бы мыслить также, родись он в любой из представленных эпох.
   Да и поздновато обо всем этом думать, тем более, когда так много уже сделано, перевернуто вверх дном, сказано и показано. Чемоданы собраны уже давно, мы просто перенесли их на новое место, пусть там и жужжат комары. А правильно это или нет, скажут уже потомки, но точно не мы сами. Мы, которые считаем, что у декабристов все сложилось намного героичнее и лучше, да мы скорее скоморохи, чем настоящие идеологи настоящей Революции. Но так или иначе, об этом будет судить Главный канал и те люди, которые значительно младше нас...
   По палатке бешено стучит дождь, а до первых выстрелов осталось совсем немного, тем более что гроза уже давно началась.
   * * *
   Каждый день грозился начаться слишком рано, но ночь крепко держала бразды правления. На столе перед полковником лежали старые военные карты вперемешку с черно-белыми распечатками фотографий со спутников, все в разноцветных линиях, черточках, стрелочках и значках, сделанных от руки. Снимки лежали стройными рядами, и среди них особенно выделялась одна фотография. На ней был изображен человек - единственный, кто не был одет в военную форму, - вместо нее на нем была черная, как ночь, ряса. Лицо его казалось просто идеальным для священника: добрые глаза, борода и какая-то усталость в скулах; он был похож на человека сильного и способного на многое. В левом верхнем углу черной ручкой был нарисован крест, а внизу, уже корректором было подписано: "отец Варфоломей". Кроме фотографий, по всему столу ровным слоем лежали карандаши, ручки, линейки, пара выделителей, корректор, циркуль, несколько грифелей для него, а также угрожающего вида планшет. В углу стоял монитор, на котором медленно, по фразе, по словечку рос текст. Лишь изредка на свет являлось целое предложение разом, - так тщательно полковник обдумывал свои шаги по подготовке к предстоящему шагу.
   На стуле висел зеленый полковничий китель, а на тумбочке стояла пузатая прозрачная рюмка с темной жидкостью на самом донышке. Полковник имел обыкновение пить чай именно из рюмок, когда он немного остывал, короткими и резкими глотками. И эта самая рюмка была единственным, что выбивалось из стройной картины порядка, прочно обосновавшегося в кабинете. Все вещи всего за пару секунд могли отправиться в запирающийся ящик стола или сейф, предоставив взору чистый, покрытый лаком стол. Полковнику впору было устанавливать для себя нормативы, настолько быстро и отработано он это делал. И главное, как показывала практика, не зря, даже в половину одиннадцатого ночи кто-то мог пожаловать на рюмку чая, что собственно и случилось.
   В кабинете раздался негромкий, но, тем не менее, отчетливо слышный, настойчивый, размеренный стук. По звуку казалось, что человек терпелив и решил зайти совершенно случайно, по какому-то незначительному делу. Например, обсуждение новой машины товарища, слухов, ходящих среди офицерского состава... а может, он попросту пришел пожаловаться на бессонницу и предложить выпить по сто коньячку. В любом случае, этот кто-то уже твердо решил войти и готов был стучать до посинения, убеждая себя, что он видит свет в кабинете и слышит, как занимается своими делами его обитатель.
   Быстро, без шороха или скрипа, полковник сгреб бумаги, которые словно по волшебству сложились в аккуратную стопочку, и убрал их в ящик стола, затем его рука плавно нажала на кнопку выключения компьютера. Канцелярские принадлежности, которые полковник смог бы взять со стола даже с закрытыми глазами, быстро наполняли специальный черный стакан с множеством отверстий и кармашков. Последними со стола исчезли фотографии, единой стопочкой они отправились в сейф, который хрипло скрипнул, когда его закрывали, чем нарушил весь этот беззвучный вальс. Отворяя дверь, полковник подумал, что петли сейфа непременно нужно смазать.
   Пришедшим оказался майор Кувшинников, старый знакомый полковника, любитель выпить и поговорить ночью о судьбах страны. В целом полковник характеризовал его как не самого надежного человека, но, тем не менее, считал вполне безобидным. Кувшинников жил только ради себя и никого при этом не касался. Его внезапное появление подтвердило выдвинутую полковником версию о том, что гость зашел в поисках собутыльника. Да и в правду, не особистов же ждать? Эти были слишком ленивы и только радовались тому, что работы у них особо не было и искать ее не спешили. Зато полковник, напротив, был слишком осторожен и старался, чтобы до них не долетел даже обрывок ненужной фразы, которая может заинтересовать придирчивого сотрудника, если, вопреки расхожему мнению, там такие остались.
   Кувшинников улыбнулся и протянул руку:
   - Привет, Андрюх.
   - Доброй ночи, Коля, - немного усталым голосом ответил полковник, - давно тебя не видел.
   Тут произошла небольшая заминка - полковник не спешил пригласить приятеля, отчего тот слегка потерялся и не знал, что сказать. Неловкость разрешилась также внезапно, как возникла. Майор бросил какой-то отстраненный взгляд в темноту коридора и сказал:
   - Это точно... Я вот в наряде стою, шел тут мимо, смотрю, у тебя свет горит, думаю, дай зайду. Да ты видно занят?
   - Да нет, тем более что для старого приятеля всегда время найдется.
   - Точно ни от чего не отвлекаю?
   - Брось ты это, проходи.
   До прихода гостя в комнате было слегка душно, но как только была открыта дверь, свежий воздух ворвался внутрь, окутывая все запахом ранней осени. Внутреннее убранство кабинета было не слишком роскошным, для полковника уж точно. Но и бедным его назвать было нельзя. Мягкие для глаз обои красноватого оттенка, красивый ковер на полу, картина, изображающая пейзаж - беседка на берегу реки, а также старый гудящий компьютер и разнообразные красочные листы с благодарностями от всевозможных генералов. Но главной достопримечательностью тут был дубовый шкаф, гордость полковника, его малая библиотека, уставленная в основном книгами по военному делу или законодательству. Но среди уставов и разнообразных сборников законов затесались несколько томиков стихов Александра Сергеевича и Маяковского, несколько книг Толстого, Достоевского, Гюго, Ремарка и Маркеса. Все остальные труды этих и еще многих других писателей стояли в главной библиотеке, раскинувшейся в отдельной комнате у полковника дома. Кроме шкафов и книг, в этой волшебной комнате мечтаний и дум, не было ничего, кроме удобного кожаного кресла, в котором полковник проводил час за часом. В целом кабинет вызывал ощущение удобства и, главное, простора, очевидно из-за отсутствия всевозможных фигурок, магнитиков и прочих безделушек, которыми полнятся рабочие места коллег. Не хватало разве что портрета Президента над столом, обязательного атрибута подобных помещений, и это частенько вызывало ненужные вопросы, на которые полковник либо отшучивался, либо говорил, что руки никак не дойдут, осталось только гвоздик прибить.
   - Присаживайся, - полковник указал рукой на стул, - что стоишь как не родной.
   - Убранство твое рассматриваю, - улыбнулся майор.
   - Чего ты тут еще не видел? - Улыбнулся полковник в ответ, занимая свое привычное место за столом, напротив Кувшинникова.
   - А я смотрю, ты тут коньячком балуешься? - сказал гость, указав на рюмку.
   - Это чай, - ответил полковник со сквозящим в голосе раздражением, в очередной раз злясь на чужую невнимательность и короткую память. Ведь уже столько раз объяснял, но нет, раз рюмка, значит коньяк, и баста.
   - А-а-а, благородный напиток военного люда... - Протянул Кувшинников, - ну ладно.
   - К благородному напитку этого люда я бы скорее отнес коньяк, тебе, кстати, плеснуть пятьдесят грамм?
   - Не-не-не, что ты, я так, на минутку зашел...
   - Ладно тебе, али я не знаю тебя?
   - Ну... - протянул Николай, изображая на лице муки сомнений, - ладно, уболтал. Наливай уж.
   Полковник слегка ухмыльнулся кончиками губ, прекрасно понимая, что все именно к этому шло, и они оба знали об этом, только нужно было сказать много лишних слов, чтобы не выглядеть глупо. Полковник завидовал психологам, которые, по его мнению, обладали огромной властью. Но вся эта нервозность и цинизм были только оттого, что на рюмку коньяку зашел старый приятель, а не сотрудник отдела собственной безопасности, который непременно перевернул бы весь кабинет вдоль и поперек, и тогда все планы пришлось бы отложить в долгий ящик. Полковник достал из-под стола зеленоватую бутылку армянского с пятью звездочками на этикетке - коньяк лежал специально на такой случай, вроде сегодняшнего ночного визита. Жидкость шоколадным запахом разлилась по рюмке, а бутылка гордо, будто горы, откуда она была родом, встала на стол.
   - А себе? - опять-таки ожидаемо спросил майор.
   - Я чай, а то голова, Коль, побаливает немного. Я в последнее время подзавязал, так что уж извини, собутыльника ты не нашел, а вот собеседника, пожалуйста.
   - Ну так против головы самое то, хотя не хочешь - как хочешь, - майор провел рукой по роскошным усам и привстал, - ну, давайте, полковник Лисов, за встречу!
   И вот понеслась пьянка, беспощадная в своей глупости, правда на этот раз в одну глотку, но разумнее она от этого стала только наполовину. Майор медленно, но верно, пьянел на глазах по-прежнему трезвого полковника. Андрею было немного грустно глядеть на то, как разговор постепенно скатывается в дебри алкогольных зарослей и воспоминаний. Он даже запретил Николаю курить в кабинете для того, чтобы иметь хотя бы десять минут передышки, пока тот дойдет до курилки и обратно. Но, возвращаясь, майор начинал изливаться с новой силой, словно наверстывая упущенное, и выпивал две рюмки подряд. Вообще, он был мастак выпить.
   Конечно, полковнику было не слишком приятно слушать "самые потаенные истории" из жизни майора, но ему нужно было сделать еще кое-что до ухода домой. Смски с указаниями, которые он строчил, конечно же, можно было написать и дома, но уж так полковник воспитал себя, что все свои дела он начинал и заканчивал на работе, в собственном кабинете, а дом оставлял для отдыха. Сейчас оставалось раздать последние указания по поводу готовящейся операции, и можно было закрывать этот балаган.
   А майор все пьянел и пьянел...
   Наконец последняя смс была выслана, на часах было одиннадцать, а у гостя стали заканчиваться истории, когда полковник опустил обе руки на стол и сказал:
   - Ладно, Коля, спать пора. Время уже позднее.
   Эту фразу он произнес своим знаменитым голосом, за который его уважали все, начиная от рядовых и заканчивая высшими чинами части. Когда он говорил так, совершенно не повышая голоса, с ним невозможно было спорить, а несогласные оставались молчать, такая уверенность и непреклонность царила в голосе. Полковник очень гордился этим своим даром и использовал его только по необходимости, суеверно считая, что иначе он может внезапно лишиться его. Можно сказать, что это было чем-то вроде крайней меры или козыря в рукаве, а разбрасываться направо и налево такими вещами не стоит. Дар убеждения просто так не дается. Подействовало это и сейчас.
   - Точно, как-то засиделись мы с тобой, Андрей Евгеньевич, спасибо тебе за гостеприимство, хороший ты человек, - пьяным языком молол майор, натягивая китель, - побольше бы таких, как ты, легче бы жилось...
   Полковник оделся молча, затем они вместе вышли в коридор. Майор, было, полез обниматься, но Лисов умело увернулся и протянул руку. Попрощавшись, майор пополз в сторону дежурки, где его ждала не слишком мягкая, казенная кровать. Полковник же пошел к машине, погруженный в тяжелые, не теряющие своей четкости воспоминания позапрошлой осени ...
   * * *
   Капли дождя больно били по коже, мечтая пронзить своим холодом. Лучше уж они были бы горячими, чтобы растопить лед, сковывающий сердца, но сегодня выдался холодный денек. Холодный и сырой, как раз для ржавчины. Так холодно...
   Будто вот-вот пойдет снег.
   Тебе очень неуютно, ведь в эту минуту ты должна заставить себя окончательно разбить мое сердце, расписаться под сценарием моей судьбы и навсегда покинуть меня, вычеркнув свое имя из списка актеров. Или же наоборот? Я едва успел накинуть на себя китель с еще свежими полковничьими погонами, но холоду все равно в каком ты звании. В голове воспоминания, и они - как осколки битого стекла, витражного, красивого, но все равно острого.
   А ты стоишь напротив, приподняв руку, сжимающую деревянную рукоятку зонтика, оставляя сухим свое черное новенькое пальто с блестящими пуговицами. Хотя может оно и не новое, ведь уже давно минули те времена, когда я знал каждую твою кофточку, маечку, да что там, все твои заколки знал наизусть. А теперь.... Да и какая разница, новое оно или нет, главное лишь то, что я уже не могу видеть тебя каждый день. Почему? Я бы бросил все, взялся бы за любую авантюру, отказался бы от всего и вновь пустился бы во все тяжкие, за секунду пройдя все круги ада.
   Но ты стоишь, молча, глядя на меня так, словно не можешь выдавить не звука. Хотя, может быть, и вправду не можешь...
   Вот-вот пойдет снег.
   Ты опускаешь зонтик, и дождь сию же секунду, без раздумий, падает на тебя, словно наглый любовник. Теперь я даже завидую ему, этому наглецу, из-за того, что он может вот так обнять тебя, прикоснуться к нежным плечам, твоим темным волосам, твоему прекрасному лицу, погладить твой острый носик, поцеловать твои губы...
   Как бы я ни любил эту поговорку, но все что имеет свое начало, должно иметь свой конец, каким бы он не был печальным. Не всему же иметь "happyend". Наконец ты нашла в себе силы огласить вердикт, но слова не долетают до меня, настолько они легки, что капли дождя сбивают звуки, словно снайперы, по одному. Сейчас даже жаль, что я умею читать по твоим губам:
   - Андрей, мы видимся с тобою в последний раз. Прости.
   Последний стук любви. И, кажется, на твоих ресницах блестят слезы. Хотя нет, это снежинки.
   Снег пошел.
   * * *
   Полковник припарковал машину напротив части и бодрым шагом направился к КПП. Все было готово к действиям, и момент был как никогда подходящим и удачным - высшее руководство держалось за похмельные головы, вспоминая вчерашний день города, размышляя над природой разноцветных кружков перед глазами, - то ли остатки вчерашнего салюта, то ли водка. Самый надежный товарищ, единственный на кого мог полностью положиться полковник, стоял в карауле, а до действа осталось всего десять часов. Все готово и все на местах, чуть-чуть подождать, а потом дать отмашку.
   Рядовой на входе вытянулся по стойке, завидев полковника, в задумчивости приближающегося к входу. Когда Лисов подошел, то помимо успевшего надоесть воинского приветствия получил полукивок головы и понимающий взгляд. Эх, главное, чтобы эти игры в "заговорщиков" не стали известны кому-то лишнему, но для этого сделано итак слишком много, так что мысли об этом навевают усталость. Да и поздно уже, глядишь, не успели особисты, проморгали изменника, хотя тот под самым носом крутился.
   Зайдя в кабинет, полковник сложил в сумку самые необходимые вещи - немного еды, карты, планы, дождевик, фотографию Марии и сменное белье. В последний раз пролистал бумаги из сейфа и отправил их в шредер, изрубивший листы на мелкие полоски, и поставил на форматирование жесткий диск компьютера. Затем отправился в комнату подготовки караула, - возвращать долги государству.

Поэт

   Матвей родился в неопределенной стране. Эта неопределенность была во всем, а особенно в названии. Точнее, в названиях. Вы можете себе представить такое государство, у которого два имени? А вот он мог, и даже жил с этим. Первое название было каким-то скучным и официальным, поэтому его, как правило, не произносили и не писали полностью, а только сокращали. Наверняка оно не нравилось даже тем, кто его придумал. Второе было попроще, но от него настолько сильно пахло историей, что иногда становилось жутко, сколько в него вложено всего: и хорошего, и плохого. В общем, Матвей был не в восторге от обоих названий.
   А раньше ведь было вообще другое государство, там даже люди жили другие. Теперь же этим людям очень тяжело переквалифицироваться, и многим - тем, кто менее удачлив - приходится пить. Но и у того, другого государства с названием все равно были проблемы, поэтому на карте писали лишь аббревиатуру. Наверное, маленькие дети не могли даже выговорить полное имя своей Родины. Обидно! А теперь вот даже выбор есть. Может, это и есть демократия? Страшное какое слово, "демократия"....
   Матвей - молодой парень, студент юридического, поэт, музыкант и просто умница. Практически во всем, что касалось творчества и каких-то метафизических размышлений, он был на высоте и часто на голову превосходил своих сверстников. Под его описание больше всего подходило слово "сухой". Просто сухой. Сухость его заключалась в том, что он уже был готов загореться, но пока не выходило. Это было видно во всем: в его стати, походке, идеях, но только не в глазах. Глаза были его гордостью, и каждый отмечал их, будто это была какая-то драгоценность. При взгляде на него казалось, что перед тобой умный, развитый человек, с которым хочется общаться, хотя он еще и рот не успел открыть. Он был до того сух, что готов был вспыхнуть от хорошей искры, и постоянно искал ее. Везде: в людях, книгах, песнях, стихах, фильмах, философии - но не находил. Либо искра была слишком слабой, либо не подходила, и этого взрыва, который назревал в нем, не случалось. Он был похож на динамитную шашку с настолько толстым фитилем, что никакая спичка не могла его поджечь. Вся его жизнь была пропитана выражением "чего-то тут не хватает", и это больше всего угнетало парня. Чего-то не хватало в друзьях, книгах, отношениях, да даже в сигарете чего-то не хватало, чего тут говорить.
   Кроме тысячи других увлечений, Матвей очень любил чай и имел в этой области довольно обширные знания. Он всегда больше склонялся к китайским чаям и мог приятно удивить любого, решившего зайти к нему на кружечку. Сейчас он плотненько подсел на матэ, хоть это и не совсем чай. О матэ он узнал из романа "Игра в классики" Кортасара, и уже в скором времени этот экзотический напиток стал одним из его фаворитов. Что по поводу самой книги, то стоит упомянуть, что главный герой очень трепетно относился к этому напитку, и это передалось и Матвею, который практически с ненавистью смотрел на свою девушку, упорно мешавшую жидкость в калибасе, несмотря на то, что поэт уже не раз просил ее не делать этого.
   - Саш, может, хватит уже надо мной издеваться? - усталым голосом попросил Матвей.
   - А? Что? - девушка отвлеклась от своего раздражающего занятия. - Ах, да. Извини, совсем забыла, что нельзя мешать эту штуку... как ты ее называешь? Из головы вылетело.
   "Лучше бы туда хоть что-нибудь влетело" - думал Матвей.
   - Матэ, Сашенька, матэ.
   - Вот, точно, матэ. На языке же вертелось. А вот как трубочку называют эти аргентинцы, я помню - бомбинья! - Саша с видом победителя достала алюминиевую трубочку и подняла ее на уровень глаз. Трубочка была вся в зеленой слипшейся траве, и с нее обильно капало прямо на стеклянный стол.
   - Саша! - Матвей хотел поскорее прогнать ее, так она ему надоела. - Я же просил вообще не перемещать ее! Что тут такого сложного, я не понимаю? И вообще, - продолжил он более спокойным голосом, - не бомбинья, а бомбилья.
   - Какая разница, напридумывали, все и не запомнишь.
   - Точно, ты права. Напридумывали. Гады.
   - Мэт, а почитай стихи, а? Ты написал что-нибудь новое?
   "Ну вот, она в тупике и не знает, о чем еще со мной можно поговорить", - думал Матвей. Она всегда произносила именно эти слова именно в такие моменты, и это уже начинало жутко бесить. Сейчас Матвей даже не мог толком припомнить, почему они начали встречаться. Вроде внешность понравилась, а про голову, как обычно, забыл. За красивой оберткой - горькая конфета. Столько раз уже попадался на эту удочку, а так ничему не научился. Хотя секс с ней действительно был неплохой, правда, чего-то опять не хватало... Может быть, чувств? Нет, со стороны Саши их было много, даже слишком, а Матвей по отношению к ней считал себя в лучшем случае кем-то вроде учителя.
   - Не, Сашуль, голова болит просто жуть как, да и не написал я ничего нового, так, только бредни одни, - врал Матвей, только бы намекнуть ей, что пора уходить. - Вот в следующий раз обязательно, честное пионерское.
   Но девушка намека не поняла. А если и поняла, то явно не хотела исполнять желание Матвея - очевидно, ей больше нечем было заняться. Эгоистка. Она развернулась к нему и сказала:
   - А мне так нравится, когда ты стихи читаешь, - сказала она медленно. - И на гитаре ты очень хорошо играешь, меня прямо за душу берет, так нравится, - плавным движением она повалила Матвея на диван и стала залазить сверху. - Даже не знаю, как это у тебя так получается классно, а?
   Поэт изо всех сил посылал ей в голову мысленные восклицания с простой просьбой: "Отстань, оставь меня одного", - но они по какой-то причине не доходили до нее. Поэтому он закрыл глаза и как можно жалобнее сказал:
   - Саш, так голова болит...
   Но и это девушка восприняла совсем не так, как того хотел Матвей. Она подумала, что это приглашение к какой-то игре или просьба о ласке, а не слегка завуалированная просьба уйти.
   - Ах, у моего сладкого головушка болит, - сказала она томно и начала гладить Матвея по спине, приятно щекоча ногтями, - мой сладкий устал, мой сладкий хочет отдохнуть....
   Она начала снимать с него футболку, но Матвей вырвался и, встав рядом с диваном, сказал:
   - Сейчас я приду, одну секунду.
   Саша подумала, что он отправился в ванную за презервативом, но оказалась немного не права. Матвей и вправду пошел в ванную, но не за этим. Скользя пальцами по сенсорному экрану, он писал сообщение: "Серый, срочно набери Сашу. Скажи ей что угодно, но пусть она уйдет!" Перед выходом он все-таки взял презервативы, на случай, если друг будет слишком долго думать, и с некоторой обреченностью вернулся в зал.
   Саша лежала на диване с таким видом, будто она жутко истосковалась, а желание просто переполняет ее. Едва Матвей вошел в комнату, как она протянула к нему руки и промолвила:
   - Иди же ко мне!
   Матвей, делая вид, что растягивает удовольствие медленно пошел в ее сторону, но, когда оставалась всего пара шагов, в сумочке Саши громко зазвонил телефон. Эта была какая-то попсовая мелодия, какие играют из любой машины и в любом клубе, но сейчас Матвей был до ужаса ей рад. Саша, оставив все свои любимые игры на потом, сразу же метнулась к телефону. Она всегда так делала, как будто ждала, что ей позвонит как минимум Президент.
   - Серый звонит, - сказала она и взяла трубку. - Але? А? У Мэта. Да. Чего? Ты серьезно? Да ну, ты шутишь? Ты че, пьяный? Нет? Хорошо, я скоро буду.
   Матвей ликовал и самыми добрыми словами, что находил в своем лексиконе, благодарил друга за это чудесное освобождение.
   - Ты представляешь, Игоря машина сбила.
   Игорь был приятелем Саши, и к нему Матвей относился особенно холодно.
   - Ты серьезно? Какой ужас! И сильно?
   - Не знаю, сейчас побегу к ним, они тут не очень далеко.
   - Давай, расскажешь потом.
   - А ты разве не пойдешь со мной? - задала она вопрос, который больше всего пугал Матвея.
   - Я? - Матвей изображал муки сомнения. - Я... нет, наверное. Мне кажется, что там ничего серьезного. А то они бы мне тоже позвонили. Серый говорил что-нибудь про меня?
   - Да нет.
   - Ну вот. Так что ты иди, посмотри, а потом мне позвонишь и скажешь, хорошо, солнышко?
   - Договорились, - сказала она и наконец подставила губы для долгожданного прощального поцелуя . Затем пошла обуваться.
   Когда хлопнула дверь, Матвей вздохнул с облегчением. Как вдруг стало хорошо. Спокойно, тихо и даже почему-то красиво. Он включил музыку и с огромным удовольствием упал на диван, еще пахнущий Сашиными духами. Все было хорошо, но чего-то все равно не хватало... Чего-то, но уж точно не Саши.
   Через двадцать минут позвонила Саша, жалуясь на дурного водителя, который сбил несчастного Игоря и уехал. Правда, не сильно, но все равно. Поэтому, расстроенная она решила пойти домой, чем несказанно обрадовала Матвея, который уже начинал побаиваться ее возвращения.
   - Умничка, - сказал он телефону после того, как она сбросила.
   Чтобы узнать суть проблемы, Матвей решил позвонить Серому. После долгого ожидания и заполняющих тишину телефонных гудков, пьяный веселый голос друга отвечает:
   - Здарова! Как дела у тя?
   - Нормально, сам как?
   - Отличненько просто. Сидим тут с пацанами угораем, пиво пьем. Ты не хочешь присоединиться?
   - Неа, ща одному хочется побыть пока. Чес слово. Завтра посидим. Ты скажи, зачем вы Игоря машиной сбивали, ничего побезопаснее не придумали?
   - Да не, все нормально. Просто он как раз перед твоим звонком с крыши гаража пизданулся, вот и состряпали ложный вызов.
   - Паркурили опять?
   - Да так, по мелочи. Пока Санек пиво тащил, чутка побегали. Нормально все.
   - Ну, это хорошо. Ладно, Серый, давай. Завтра тебя утром наберу, ты, кстати, к какой паре пойдешь?
   - Да я вообще не планировал, а что у нас завтра?
   - Уголовка лекция и еще че-то, не помню.
   - Лан, завтра созвонимся.
   - Давай, брат, до связи.
   Кинув телефон на тумбочку у кровати, Матвей окончательно расслабился. Хороший джаз приятно убаюкивал, а хрипловатый голос пел что-то о выпивке. Но пить Матвею не хотелось. Снова схватив телефон, он полазил немного в Интернете, а потом вспомнил, что рядом стоит оскверненный небрежным к себе отношением матэ, взял калибас и пошел в ванную, мыть его.
   Закончив с этим, он снова вернулся к себе в комнату, и, решив заняться делом, достал из своей сумки тетрадь. Это был его дневник, по совместительству место записи стихов. Присев поудобнее, Матвей принялся творить.
   * * *

Запись 23.

   Какой скучный сегодня день, разве что Серый порадовал своей выдумкой про то, что Игоря машина сбила. Хоть посмеялся. Предков дома нету, вернутся только через неделю. Но все равно скучно. Жутко скучно. Хочется, чтобы хоть что-нибудь поменялось и желательно кардинально. Не знаю, может какие-то трудности, проблемы появятся... Хотя нет, потом на этих же страницах жаловаться буду на случившееся, так что в итоге нечестно получится. А что может быть хуже лжи самому себе, а? Ладно уж, не надо, спасибо, обойдемся. Как обычно, сегодняшнее стихотворение:

Здравствуй планета!
Я твой ненужный,
Я твой рожденный,
Твой непослушный.
Балуюсь в небе,
И счастлив днем.
Порчу деревья,
Дружу с огнем,
Пугаюсь молний,
Смеюсь над рыбой,
Кусаю камни,
Слежу за ливнем,
Взираю гордо,
Со скал на пирс,
И мне не страшно,
Сорваться вниз...

   Сегодня думал о стране, в которой мне повезло жить. Гигант развалился и уже не в первый раз оставил вместо себя шумоголового преемника, развлекающегося на разлагающихся останках отца. Только как назвать все это сборище, что тут живет? Ведь должна быть какая-то идеология, что ли. Коммунисты, анархисты и подобные маргиналы отметаются сразу - такое было бы видно невооруженным глазом. Капитализм? Вроде начиналось что-то на это похожее, но слишком уж быстро людям надоело работать. Не прижилось, идем дальше - Правовое государство? Это уже смешно, в законах понаписано куча всего, что называется гражданскими правами, но только кому до них есть дело? То, что надо, ты возьмешь и сделаешь, нужно просто очень сильно этого захотеть. Социализм? Боже правый, кто у нас думает о ближнем?! Только ради отписки в избирательных бланках и для отчета перед народом, когда срок подходит. Нет, у нас точно не он, хватит одного взгляда на улицу. Демократия? Тоже нет, уже давно никто никого не выбирает, все решается заранее, выборы -только формальность. Ну, так, может, у нас популярное нынче Общество Потребления? Практически согласившись, говорю, что нет, не оно. Людям уже надоело что-то покупать, что-то делать ради всех этих покупок. Нет, не то....
   А, вот оно, кажется...
   Так, идея вроде как сформировалась, только вот выразить ее не так легко. Общество уставших? Нет, немного не так, нужно чуть больше экспрессии! Вот так, добавляем темных красок и получаем - Безвольное стадо. Нет, это как-то оскорбительно, слишком, так что тоже отметаем такое название. А, вот, все готово. Так вот, сказать, в каком обществе я живу? Я живу в стране, где все от чего-то устали, устали так, что дальше уже просто некуда, хотя и не делали ничего такого. Просто-напросто устали жить, устали от своей же рутины. Я живу в стране, где всем давно все равно, что делается вокруг. Есть дорога от дома до работы и обратно, плюс еще парочка маршрутов, для так называемого отдыха. Я живу в стране, где все уже решено, где уже есть свои козлы отпущения, и периодически назначают новых. Но даже не это самое главное. Самое страшное то, что я живу на развалинах величайшей, во всех отношениях, страны. Но теперь никто не хочет собирать эти развалины, люди заняты только тем, чтобы обгладывать разбросанные вокруг кости.
   Жалко торчащие из стен и домов арматурины - похоже, вот она, моя Родина. Огромный черный блестящий мерседес со включенной мигалкой, летящий по встречке - вот она. Люди, спокойно проходящие мимо избитого парня, сидящего на холодном асфальте - вот она. Темные окна домов, сверкающие экраном зомбирующего телевизора - вот она. Бесконечные ряды бутылок с прозрачной, сверкающей жидкостью - вот она. Рассказы о былом величии, ставшие легендами - вот она. Пустая деревня, где только столетний дед курит свою папиросу - вот она. Толпы нафуфыренной и накрашенной молодежи, презрительно оглядывающейся вокруг - вот она. Лужи да разбитый асфальт - вот она. Крики в подворотнях - вот она. Разрисованные сте...
   А главное, знаете что? То, что любое несогласие с этими принципами влечет такой отпор, что можно пожалеть о своем добром деле, ведь не поймут же. Не поймут. Правда, так или иначе, а я люблю свою Родину, и я никогда не буду говорить, как эти ...: "Денег накопить и заграницу сматывать надо. А что тут делать?" Да только спрашивается, кому ты там нужен? Каждый мой сверстник считает себя настолько одаренным, что ему уж точно все двери открыты. Ну что ж, ребята, удачи вам на вашем пути, а я пойду красить в белый цвет бетонные развалины своей Родины!
   * * *
   Телефон уже в четвертый раз за утро взорвался трелью, вибрацией и огнями яркой заставки. Вместе с ним завибрировала и тумбочка у кровати, но на нарушителя спокойствия с размаху упала рука сонного Матвея, пальцы забегали по экрану и кнопкам, и через пару минут такого хаотического танца будильник выключился. Теперь можно спать спокойно еще полчаса, потом голос из телефона опять начнет петь о ветре перемен под красивый аккомпанемент гитар и художественный свист.
   Полутороспальная кровать, именно так ее называл Матвей, стояла в центре его комнаты, остальная мебель была расставлена у стен: шкаф с книгами, письменный стол, расшатанный стул, гитара в черном чехле в углу. На зеленоватых стенах висели плакаты и фотографии музыкальных групп, писателей и поэтов. Половину письменного стола у Матвея занимала небольшая белая доска, исписанная разноцветными маркерами. Доска соседствовала с большими белыми колонками и черным ноутбуком.
   Хозяин комнаты ворочался, уговаривая себя проснуться. Хотелось сходить в универ, но и поспать тоже хотелось. Наконец, переборов себя, он разлепил глаза, стянутые утренним клеем, и взглянул на часы - половина двенадцатого. В принципе не так рано, но... Как же заставить себя подняться? Открыв глаза, Матвей уставился в потолок, полежав так еще несколько минут, дождался, когда снова заиграет будильник, и только тогда резким движением вскочил с кровати, а затем отправился в ванную чистить зубы. На кровати еще лежала утренняя сонливость, мягко потягиваясь и зевая.
   С каждым шагом, с каждым движением сон отходил на задний план, предоставляя место дневным заботам, которых становилось все больше и больше, так что хотелось опять залезть под теплое одеяло и спрятаться от них. Первая утренняя сигарета на балконе, и можно отправляться на учебу.
   В это время ехать в универ хорошо. Автобусы и метро практически пустые, жители Столицы уже давно на работе, и не приходится добровольно засовывать себя в переполненную банку тушенки, где тебе мигом заменят зарядку, размяв все косточки и мышцы. Правда, водитель недобро покосился на Матвея, когда тот, не оплачивая проезд, пролез под турникетом. Утром им обычно все равно, кто платит, а кто нет, - утром им важно только поскорее тронуться с остановки, поскорее уехать от этого еще не проснувшегося людского потока. Иногда Матвей представлял себя на месте этого бедолаги, который наверняка до паники боится моря, ведь каждый день его старенький автобус качают волны, правда, людские, но все же. Он же наверняка жутко ненавидит приливы и отливы, ну и, конечно же, чаек. Ему всей этой морской живности хватает и на работе, так что, скорее всего, водители ездят отдыхать куда­­-нибудь в горы. Хотя там лавины, а они тоже похожи на...
   Вот эта ежедневная остановка, потом ежедневная лестница вниз, ежедневный вход в метро. Матвей уже хорошо знал повадки местных смотрителей, следивших за тем, чтобы никто не попал в метро без билета. Одни сразу же свистели, завидев нарушителя, но на них можно было не обращать внимания, а вот у других была более сложная тактика: они становились с другой стороны и выводили зайцев, держа за руку. Был и третий вариант - те, которым все равно, - но такие смотрители - редкость и ценятся на вес золота. Сегодняшняя скучающая бабулька, еще не проснувшаяся, видно только на смену вышла, относилась к первой категории. Матвей даже помахал ей рукой, а та, едва завидев его, приготовилась свистеть, но поэт был убежденным сторонником мнения, что прыгать под свист намного веселее. За спиной безбилетника с громом ударились друг о друга турникеты и заиграла веселая мелодия, которая оповещала об ущербе метрополитену в размере одного билета. Интересно, а почему музыка такая веселая? Не иначе, как по ошибке поставили или это такая самоирония, чтобы контролеры полностью осознали свой промах.
   С ревом остановился поезд, и редкие юркие человечки нырнули в него, чтобы насладиться этим железным путешествием в темноте. Людей в вагоне было мало, поэтому Матвей без каких-либо угрызений совести сел как раз напротив симпатичной девушки с белыми наушниками. Матвей попробовал привлечь к себе внимание, но она даже не посмотрела на него. Колеса громко стучали по рельсам, машинист наверняка дремал, а два мощных фонаря спереди состава разгоняли тьму, сквозь которую несся поезд.
   К универу Матвей прибыл как раз к обеденному перерыву, чему и был несказанно рад. Самое скучное время, когда все ходят сонные, уже прошло, самое интересное - только впереди. Народ как раз стал подтягиваться - утром, как правило, приходят только ботаны, да и то не всегда, или те, у кого назревают серьезные проблемы, а также неудачники - те, кого в универ будят и отправляют родители.
   Основная часть народа толпилась в столовой. Там он встретил Серого, который сидел за столом с Игорем и Сашей. От этих двух заметно несло перегаром, а Саша сидела с кислым лицом, очевидно, догадавшись, что машина никого не сбивала. Присев к ним, Матвей приветственно поднял руку, и из Саши тут же полился поток слов:
   - Мэт, ну ты представляешь, они меня обманули! Ты представляешь, Игорь вчера по гаражам опять бегал и упал, а машина тут ни при чем! Они просто пиво пили, и решили так приколоться надо мной, а я весь вечер переживала, думала, почему люди такие злые.
   - Ну, как видишь, они злые.
   - Да, но... Я не это имела в виду.
   - Но сказала это.
   Как же она все-таки достала за эти две недели, пока они встречались, думал Матвей. "Хотя бы было ее чуть-чуть поменьше в моей жизни... Нет же, целыми днями глаза мозолит. А ведь мозгов-то ни на грош, если уж честно говорить. А про то, что стихи нравятся ей, так это все говорят, это так принято, и далеко не факт, что это правда". Как же вдруг захотелось, чтобы она исчезла.
   - Ну скажи, Мэт, ты согласен, что они двое просто гады?
   Серый с Игорем победоносно заулыбались.
   - Неа, не согласен.
   - Почему? - обиженным голосом спросила девушка. - Ты меня не любишь?
   "А это-то тут при чем?" - спросил себя Матвей, но ответить решил все-таки на второй вопрос:
   - А ты как думаешь, Сашенька? Мы с тобой встречаемся третью неделю, или еще вторую, не помню. Это вы, бабы, ведете счет числам, но не суть. Так вот, скажи мне, милая, какая в жопу любовь может появиться в такой короткий срок, а? Переспали мы с тобой, но как будто ты до этого ни с кем не спала.
   - А как же стихи? - на глазах девушки появились слезы.
   Матвею стало ее жаль. Но проявить сейчас жалость - значит связаться с ней надолго, а она уже и так поперек горла стоит. Матвей ужасно не любил играть чужими чувствами и высоко их ценил, никогда не смеясь над слезами и не осуждая радостей, но порою приходится разрушать воздушные замки.
   - Стихи... - поэт сделал такой вид, будто не знает, что ответить. - Стихи - да. Там рифма нужна была, тем более, что я их и до тебя писал.
   Слезы, наконец, брызнули из глаз девушки, и она, встав из-за стола, ушла по направлению к туалету. Никто из сидящих за ней не ринулся. Провожая ее долгим взглядом, Серый дождался, пока она скроется из виду, и спросил:
   - Ну и нафига?
   - Достала, - Матвею жутко захотелось покурить. - Слышь, вы все равно ниче не едите, пойдемте в курилку.
   - Я не курю, - угрюмо ответил Игорь, видно, ему не слишком понравилась разыгравшаяся трагедия.
   - Ну ниче, - Матвей улыбнулся, - мы с Серым сходим. Ариведерчи.
   - Давай-давай, - услышал Матвей за спиной, и ему показалось, что он нажил себе еще одного врага.

Священник

   Столица растянулась на многие километры, нагло раскинулась под усталым солнцем. Ее тело, состоящее из тысяч клеток - домов, соединенных между собой сосудами дорог и туннелей метро, по которым с бешеной скоростью метались букашки, то грызущие, то строящие этот огромный организм, разрасталось все больше. На этот город можно было смотреть совершенно по-разному, в зависимости от тысяч факторов, но оставаться безразличным было нельзя. Так уж вышло, что в этом городе было практически невозможно найти человека, который с чистой душой мог бы сказать: "Столица? Честно говоря, мне все равно". Так что оставалось либо брать кирку и день за днем откалывать по крупице гранитных стен, или же собирать эти крупицы, любовно возвращая их на место.
   В окошко еще заглядывали солнечные лучи, но и они уже сдавали свои позиции, уступая серым, пока еще прозрачным, дымчатым тучам, медленно и неотступно наползающим. Лето наскоро покидало Столицу, поспешно пакуя чемоданы, только начало сентября, а листья уже спешат сменить свой цвет. Так сильно осень спешила пометить владения, которые теперь перешли в ее руки. Казалось, что это хмурое, промозглое время года больше подходит темным улицам города, чем жаркое радостное лето. Когда людям приходится прятаться от окружающего мираза ворохами одежды, укутываться в пальто и куртки, вместе с телом пряча свои мысли, веру и надежду,-им становится спокойнее. Так меланхолия год за годом бесцветным облаком опускается на землю.
   Как же быстро лето прошло, думал совсем молодой,еще недавно прошедший рукоположениесвященник, накидывая легкую коричневую куртку поверх черной как смоль рясы. Попрощавшись со всеми, отец Варфоломей вышел из храма и, посильнее закутавшись, пошел в сторону дома. Под ногами была серая разбитая плитка, вся в пожелтевших от дождей и времени окурках и всяких бумажках и фантиках, спрятавшихся от метлы дворника. Мимо неслись машины, все в сторону центра, а обратно дорога была пуста, лишь изредка по ней пролетал какой-нибудь опаздывающий дачник. Сегодня ведь большой праздник, день рождения Столицы как-никак. На главной площади поставят сцену, откуда будут вещать старые толстые или пока еще худые политики, потом будут плясать полуголые звезды, а в конце концов в небо запустят фейерверк, красивый, разноцветный, просто чтобы показать, как легко мы можем избавляться от денег.
   Идти до дома совсем недалеко, минут пятнадцать неспешной ходьбы, но Варфоломей решил немного погулять, посмотреть на людей в столь радостный для всех день. Идти в самый центр этого празднества было далеко, да и смысла не имело, все это повидать уже довелось, а вот по окончании мероприятия люди вдруг осознают, что они, собственно, ужасно опаздывают домой и устроят в метро жуткую давку. Просто так, чтобы праздник надолго запомнился. А вот если взять немного левее от дома, можно выйти к большому торговому центру, средоточию всех сосудов и культур современного человека.
   Как и ожидал Варфоломей, праздник шел вовсю. Четырехэтажная громадина торгового центра вся была увешана яркими плакатами с поздравлениями. Парковку превратили в сцену, огородив ее красно-белыми лентами, какие обычно можно увидеть на местах, где случилось какое-либо неприятное происшествие, и праздничное настроение этот атрибут совсем не вызывал. Впрочем, многие политики в нашем обществе настолько боятся людей, своего же собственного народа, что для них подобное сборище и есть не что иное, как место происшествия. Сцена была большая, тоже вся разноцветная, сверху свисали флаги, вяло дергающиеся на ветру. Исполнителей и артистов Варфоломей не знал, как и многие прохаживающиеся вокруг люди, которым до представления не было ровным счетом никакого дела. У сцены столпились человек тридцать, любители зрелищ, остальные блуждали вокруг многочисленных палаток с "закусками и прохладительными напитками". Если взглянуть на все это в совокупности, то можно было представить деревянную коробочку с высокими бортами, по которой катаются разноцветные детские шарики. Они катаются совершенно хаотично, повинуясь таким же хаотичным наклонениям коробки. И им, этим шарикам, совершенно нет никакого дела друг до друга, максимум, что они могут сделать, так это столкнуться друг с другом, разлететься в разные стороны и покатиться себе дальше. Вот так вот в упрощенном виде можно увидеть подобные сборища. Хотя нет. Кое-что мы все-таки забыли. Люди решили запустить в эту коробку хищников.
   Помимо отдыхающих и персонала, среди толпы рыскали одетые в мышиную форму блюстители порядка. Перемещались они парами, вяло переговариваясь друг с другом и бросая пристальные взгляды на отдыхавших людей, в надежде найти, чем поживиться. Им и служебные собаки были не нужны, они и без них безошибочно определяли запах пива и коктейлей, распиваемых в неположенном месте. А неположенное место было везде, где ему быть не положено, именно так считали местные жандармы, и желающих выпить, к счастью для них, было не мало, поэтому добычей коршуны обижены не были, раз за разом срезали немного денег на личные расходы. Более разумные граждане нашли выход, пряча банки со спиртным в специальные пакеты. Тем, кто до такого не догадался, повезло меньше, потому что отдых у них получился дороже. Немного поодаль, в автомобиле, надвинув фуражку на глаза, похрапывал майор, руководитель всей этой своры. Наверняка в своей полудреме он уже мысленно подсчитывал, сколько упадет в его глубокий карман за смену, выдавшуюся в такой удачный день, и наверное с этого момента он очень полюбил этот праздник, ощущая себя верным сыном Столицы. Никто не спорит, что борьба с пьянством - это достойное побуждение, но разве такие методы могут привести к чему-то толковому? Ну откупится человек, и что? Разве это заставит его в следующий раз не пить? Навряд ли. Просто в следующий раз он будет осторожнее, не более. Тем более, что людей в форме сюда пригнали для поддержания порядка, а если так усердно искать спиртное, то тут не то что кражи, тут и драки не заметишь. Хотя, все-таки хочется надеяться на то, что это крайне эффективная мера пресечения, а не только способ обогатиться.
   Пройдя мимо небольшой компаниис бутылками в руках, смачно втягивающей сигаретный дым, священник зашел в торговый центр. Только натертые до блеска стеклянные двери сомкнулись за его спиной, как все вокруг засверкало яркими огнями. В витринах - предложения купить новый телефон с супер экраном, обновить свой гардероб, приобрести телевизор всего за полцены, взять стиральную машину в кредит и еще тысячи - купить, купить, купить. От цветастых предложений разбегаются глаза, и получается, что всем в этой жизни только и нужно, что покупать, приобретать, брать в кредит и так далее.
   У входа в супермаркет небольшая, но все время пополняющаяся новыми посетителями толпа боролась за право обладания тележками, выхватывая их из рук друг у друга. Священник, глядя на все это, постоял немного, пока мужчина в форменной одежде не прикатил новую порцию тележек, но толпа тут же перекинулась и на них, поэтому он решил взять обычную металлическую корзинку, на которую никто почему-то не обращал внимания. Впрочем, он ее и сам сначала не увидел, в чем был, очевидно, виноват стадный инстинкт, заложенный еще нашими предками, часами стоявшими в очередях за неизвестно чем. Правда, говорить о том, что мы далеко ушли, как любят многие, ни в коем случае нельзя, и битва за тележки - тому подтверждение.
   Упаковка кефира в молочном отделе, батон в хлебобулочном, печенье там же, вроде все... Ах, да, конфеты для тети Ани, она просила, думал Варфоломей быстро шагая между рядов. Кондитерский отдел был прямо позади винно-водочного, и священник хотел поскорее пройти мимо, но его окликнули:
   - Дядя, а купишь пива?
   Сначала Варфоломей подумал, что это не его зовут, но кто-то подергал его за рясу, и он понял, что все-таки его.
   - Дядь, купи пива бутылку, а то мне на кассе не продают, - повторил свою просьбу парень лет так пятнадцати, не больше, в черной шапочке, из-под которой вылезали светлые волосы, а карие глаза метались туда-сюда, - ну что вы молчите, дядь? Купите пиво? Я, кстати, тоже ролевик!
   Варфоломей был совершенно растерян от такой наглости, ведь он был в рясе, а парень этого, казалось бы, и не заметил, приняв его за какого-то там "ролевика". Хотя, скорее всего, он просто-напросто не знал, что к чему.
   - Зачем тебе пиво? Сока вон лучше купи, его тебе уж точно продадут, - Варфоломей понимал, что слова его наивны и совсем не убедительны, но это единственное, что он смог придумать.
   - Да не нужен мне твой сок, не маленький уже.
   - А что, нынче пиво определяет зрелость человека?
   - Да причем тут это, я, между прочим, на третьем курсе юридического учусь.
   - А, ну раз такой большой, сам и покупай, - сказал священник и пошел дальше.
   - Жлоб, - услышал он за спиной, - ну хочешь, я тебе денег приплачу?
   Но Варфоломей его не слушал, надеясь, что не найдется такого "добродетеля", который таки исполнит желание мальчишки. Купив полкило барбарисок для тети Ани, священник отправился к кассе, на этот раз сделав крюк и обойдя стеллаж с пивом стороной, чтобы не наткнуться на очередного несовершеннолетнего желающего выпить.
   Очередь в кассу и финальная витрина, заставленная пачками сигарет, разукрашенная во все цвета, как новогодняя елка. Наименования и цены на любой вкус, выбирай - не хочу, только успевай хватать. Чуть-чуть пониже стойкис жвачками, просто чтобы как-нибудь облагородить это дело, избавив курильщика от неприятного запаха из рта, а заодно и от угрызений совести по поводу его слабости перед табаком. Пока покупки двигались по ленте, чтобы оказаться под лазерами кассира, священник разглядывал сигареты, читая разнообразные названия, а потом его взгляд упал на соседнюю кассу, где рядом с мужчиной в черной куртке стоял памятный паренек. Да ведь недолго он ждал, видно не впервой...
   - С вас сто пятьдесят семь рублей, - окликнула кассирша зазевавшегося священника.
   - Ах да, - Варфоломей вытащил деньги из кошелька, - вот, возьмите.
   Продавщица быстро отсчитала сдачу, и когда Варфоломей поднял голову, то увидел только силуэт парня, медленно идущего к выходу. Бутылки в руках естественно уже не было, успел шустренько спрятать под куртку, так что никто и не заметил. Сдачу священник кинул в прозрачный ящик с красной надписью - "для детских домов", отметив про себя, что денег в ящике не так уж и мало. Ну хоть это радует, подумал Варфоломей и направился к выходу, противоположному тому, куда пошел парень.
   Ноги его зашагали по блестяще чистому кафелю, из колонок лилась веселая музыка, красочные плакаты на стенах, но вот радости это почему-то ничуть не прибавляло. Казалось даже наоборот, будь тут все серым, а на стене висела всего одна картина, или попросту играл на гитаре какой-нибудь музыкант, было бы намного уютнее. А так... Давит как-то. Не по себе.
   Дома Варфоломей оказался уже через пятнадцать минут. Обидно было то, что пришел он измотанным, хотя надеялся от прогулки получить некоторое спокойствие. Скинув ветровку, он поставил кефир в холодильник, а остальные продукты просто оставил лежать на столе. Затем переоделся и отправился в дальнюю комнату квартиры, где на письменном столе было разбросано множество почерканных листов. Тут он занимался тем, что было его гордостью и стыдом, самой сокровенной его тайной. Тут он творил, и на страницах медленно вырастал рассказ.

* * *

232.22 ®C

   Сегодня выдался на удивление жаркий денек. Он был особенно приятен после месяца холодной весны и уверял, что с зимой, наконец, покончено, причем на этот раз окончательно и бесповоротно. Радость передалась и людям, которые никуда не спеша шагали по улице, сверкая улыбками. На перекрестке столкнулись две машины, а водители стояли себе спокойно, без капли напряжения, будто бы даже радуясь этой внезапно подвернувшейся возможности насладиться хорошим деньком.
   Побыстрее бы уже кончились уроки, невмоготу сидеть. Я, конечно, люблю литературу, наверное, единственный в классе,но сегодня слушать Андрея Павловича, воодушевленно рассказывающего про очередного классика, было невозможно. Поэтому я и отвлекался, то на фантастический роман, лежавший предо мной, то опять глядел в окно, подумывая, не отпроситься ли мне домой немного пораньше.
   Через дорогу от школы находился книжный магазинчикс запыленной витриной. Растянутый баннер на нем гласил: "Финальная распродажа, скидки до семидесяти процентов". Что-то мне не помнится, чтобы книжные магазины устраивали распродажи, уподобляясь бутикам с одеждой, наверное, закрывается. Вот ведь странно, но в этот магазинчик я так и не удосужился зайти, несмотря на то, что почти каждый день видел его из окна. Обязательно зайду сегодня, попрощаюсь, что ли. Наверное, грустно будет, когда это помещение продадут другому владельцу, и будет на месте книжного какая-нибудь посудная лавка или ателье. Точно уж будет не по себе. Хотя, может он и не закрывается вовсе. Надеюсь.
   Андрей Павлович все распинался, но никто его не слушал, все мои одноклассники были заняты своими делами. Я конечно тоже не слушал, но я это делал только в виде исключения, мне простительно, а они ведь никогда не слушают. Им лишь бы списать на контрольной и надолго забыть о таком предмете как литература.
   Я немного подумал и решил быть честным перед собой и Андрей Павловичем, написал в своей маленькой записной книжице: "обязательно почитать Достоевского!", потом подумал немного и подчеркнул, чтобы запечатлеть всю важность этой записи. Удовлетворенный данным обещанием, я продолжил смотреть на мир из окна, дожидаясь звонка.
   А он не заставил себя долго ждать, кажется, дежурная дала его на несколько минут раньше, и класс опустел за считанные секунды. Я все-таки решил отпроситься, сидеть еще урок литературы было совсем тяжко. Поэтому я дождался, когда класс покинут все, и подошел к учителю.
   - Андрей Павлович, у меня так живот болит, - как можно жалобнее сказал я. Тут на самом деле была своя наука, не слишком сложная, в общем-то. Во-первых, нужно было обязательно подходить, когда никого нет, во-вторых, только по окончании урока, и самое главное, никогда не говорить, что у тебя болит голова, потому что у Андрея Павловича целая аптека против головных болей.
   - Живот болит? - Переспрашивает он, отрывая голову от книги.
   - Да, так сильно, - я делаю еще более измученное лицо.
   - Ну тогда, Вань, домой иди, - говорит он, вновь опуская лицо к книге, - только не беги, а то еще сильнее разболится.
   - Спасибо вам, Андрей Палыч, я обещаю все по теме прочитать в учебнике.
   - Иди с Богом, - говорит мне в след учитель.
   Едва я выхожу из класса и захожу за поворот, как сразу же пускаюсь бежать, почти что в припрыжку, радуясь солнечным лучам, которые пробиваются через витражное стекло у нас на лестнице. Забегаю в раздевалку, хватаю там ветровку и, даже не надевая ее, просто держа в руках, выхожу на улицу, кивнув на прощание охраннику.
   А на школьном дворе собрался весь наш класс, сидят себе на лестницах и брусьях, что-то там обсуждают, на урок даже не торопятся. Вот как знаю, в класс пойдут только когда звонок прозвенит, да и то так, неспешно, вяло. Один из парней крутит в руках сигарету, не решаясь ее закурить под взором охранника, но уже одно это, по его мнению, придает ему некую крутизну. Увидев меня, он говорит:
   - А ты че, Ванек, покидаешь нас?
   Раздаются тихие смешки.
   - Да что-то живот болит...
   - Живот болит? - Смешки становятся громче, ощутимее, - ну иди домой, книжку почитай, обязательно пройдет, мне так бабушка говорит, - тут он начинает говорить кривым старческим голосом, - животик как заболит, внучечек, ты обязательно книжку почитай!
   Шутка возымела успех.
   - А ты, гляжу, не особо много книг прочел, глядишь на...
   - А на кой они мне? - Перебивает он меня.
   Я еще хотел сказать что-то про букварь, но тут прозвенел звонок, и одноклассники с отчаянными вздохами потянулись к школе.
   - Давай, Ванек, удачи тебе, - с мерзкой усмешкой говорит Сергей и заходит в школу.
   Да ну их. Еще уподобляться этим, даже смешно... Пускай идут себе. Далеко они ли пойдут? Уж очень я в этом сомневаюсь. Быдло они, вот кто. Нечего даже и думать о таких как они, только настроение себе портить. Покинув школьный двор, пошел уже было домой, но потом вспомнил, что хотел зайти в книжный. Только бы эти не увидели меня идущим в магазин, они то ведь начнут хохотать и тыкать пальцем в окно, а там уже и Андрей Павлович повернется. Ох и обидится же он. Хотя нет, он не обидится, он поймет. Я же все-таки не в кафе иду, а в книжный. Может даже и Достоевского куплю, обещал же прочитать. Значит, прочитаю, раз обещал.
   * * *
   Варфоломей встал из-за стола, небрежно кинув ручку на исписанные листы бумаги. Размяв спину, он взял написанное в руки и пробежался по нему взглядом, бумага казалась еще теплой, как хлеб, что только вынули из печки. Но вот руки уже привычным движением были готовы разорвать листы и выбросить остатки в урну, стоявшую неподалеку, но вместо этого Варфоломей аккуратно положил их на стол, решив немного повременить с этим делом. Но писать что-то еще, либо редактировать написанное священник уже не хотел, на сегодня чувства кончились, и он медленно побрел по своей квартире.
   Квартира была чужой. Хотя нет, не то чтобы совсем чужой. Так с маленькими крапинками чего-то своего, родного, но в большей степени все равно чужой, а лучших вариантов не было. Жил он один, поэтому в доме было тихо. Кроме того, любой гость первым делом подмечал благочестивость жилища, но родным этот дом все равно не казался. Жилье есть жилье, несмотря на то, что это дом отца, даже если ты впервые увидел его уже тогда, когда стал взрослым, самостоятельным человеком. Варфоломей не любил думать об этом, но сейчас все эти воспоминания пронеслись перед ним всего за пару секунд, хотя длились не один год.
   Вырос Варфоломей в детском доме. Его туда подкинули теплой летней ночью. В те предразломные времена от маленьких детей избавлялись очень многие, так что недостатка в сверстниках у Варфоломея не было. Фраза, которой няни объясняли детям их появление, мол в капусте нашли, очень часто имела буквальное значение, к некоторым кричащим сверткам неудавшиеся родители прилагали крупные суммы денег, толи плата за хорошее отношение в детском доме, толи наследство. Но Варфоломей был не из таких, ему всегда казалось, что он из простой семьи. Обиды на родителей мальчик не держал, разве что имя могли бы дать пообыкновеннее, слишком уж много вопросов и удивленных взглядов он из-за него встречал, но зато именно благодаря детскому дому он встал на верный путь, о чем он не жалел никогда. А ведь если бы он рос в кругу семьи, тем более если такая семья едва сводит концы с концами, или того хуже и не семья вовсе, а только проказы еще не нагулявшегося мужа, какое бы он воспитание получил? Чего бы в этом мире он желал?
   Но, тем не менее, отец его нашел, правда, спустя два десятка долгих лет, но его это, похоже, никогда особо не волновало. Он пригласил отвергнутого сына к себе, усадил за стол и предложил выпить. Варфоломей благоразумно отказался, и уже собирался уйти, пытаясь объяснить мужчине, что собутыльник из него никакой, но тот попросил подождать еще чуть-чуть. Он долго молчал, собираясь с силами. Потом налил еще, выпил и, по-прежнему продолжая молчать, стал барабанить пальцами по столу. Он то поднимал взгляд на Варфоломея и внимательно всматривался в его лицо, то вновь глядел под стол. Молчание стало затягиваться, и мужчина, наконец, нашел в себе силы и стал говорить.
   Отец не оправдывался. Нет, он просто старался не говорить о прошлом, предпочитая жаловаться на проблемы насущные. Фраза о том, что он его отец, по его мнению, была более чем достаточным аргументом, затем, он кратко объяснился, что были тяжелые времена, вот и... вот и все. Потом отец до поздней ночи пил и жаловался на жизнь, на кучу проблем, что свалились на него со всех сторон. Так продолжалось целую неделю, и Варфоломей даже не знал радоваться ли ему внезапно появившемуся папаше, который до поздней ночи исповедовался собственному сыну под звон единственной, собственной рюмки, или горевать. Но, так или иначе, в квартиру отца он переехал.
   Жалобы на судьбу продолжались до того момента, пока Варфоломей не спросил про свою мать. Отец вдруг как-то переменился в лице и пообещал рассказать завтра, ведь сегодня они уже засиделись. А на следующий день он не пришел домой. Через день тоже. Это заставило Варфоломея волноваться, ведь отец не оставил ему ни номера своего телефона, ни адресов людей, у которых можно было узнать, а опять потерять отца, так недавно найденного, он был еще не готов. Тогда Варфоломей решил пройтись по соседям, но те либо не знали, о ком идет речь, либо где он может находиться, а одна женщина, услышав имя отца Варфоломея, захлопнула дверь прямо перед его носом. Вполне вероятно, она могла знать, где он находится, но как священник не звонил в ее дверь, она не желала открывать. На этом поиски в тот вечер закончились, Варфоломей вернулся домой, надеясь, что отец придет уже завтра, иначе пришлось бы обшарить весь дом, переполненный незнакомых ему людей, которые неизвестно как к этому отнесутся.
   Впрочем, отец вернулся сам. На третий день, с легким перегаром и в порванных брюках. Переодевшись, он как ни в чем не бывало отправился на работу, о которой Варфоломей знал не больше, чем о своей матери, - лишь то, что она была. Дня три отец вообще не пил, но и разговаривать с сыном в трезвом состоянии тоже не желал, сетуя на сложный рабочий день и усталость после него. Таким он продержался не слишком долго, прошло всего две недели, и он пришел домой со знакомой бутылкой водки и банкой маринованных корнишонов. Опять начался запой, опять начались исповеди, и Варфоломей по-прежнему молча слушал отца, пытаясь выудить из его слов хоть что-нибудь о себе, либо о матери, но все тщетно, в пьяном бреде не было ничего. А отец все сидел за столом, опрокидывал рюмку за рюмкой, тихо чокаясь перед этим с бутылкой. За его спиной стоял тарахтящий холодильник, весь заполненный недоеденными банками с корнишонами, остатками предыдущих пьянок. При этом, Варфоломей не помнил случая, когда в бутылке оставалось еще хоть капля водки, а вот огурцы - пожалуйста. Отец ставил банку в холодильник со словами: "завтра поможет, что может быть лучше рассола?", и шел спать. Утром вставал, рассол не пил, шел на работу. В этом что-то было - говорить, что рассол лучшее средство от похмелья, и никогда не применять его.
   Теперь Варфоломею все чаще казалось, что отцу собственно все равно на него, он не замечал его, как и не замечал уборки, которую до Варфоломея делали, по меньшей мере, пару лет назад. Он только пил и говорил, пил и говорил, все. Причем ни слова о чем-то важном или интересном Варфоломею, только о собственных насущных проблемах. Терпение кончилось на пятый день запоя, когда отец со своих проблем, перескочил на запарки какого-то Петровича. Варфоломей дождался, пока отец схватится за бутылку, только тогда он замолкал, и попросил:
   - Расскажи о матери.
   Отец уже поднял рюмку, но, услышав вопрос, поставил ее на место. Помолчал немного, глядя на плавающие в банке корнишоны, а затем ответил:
   - Раз уж так хочешь, то завтра ее увидишь.
   - Обещаешь?
   - Обещаю.
   - Хорошо, тогда иди спать. Я приберусь.
   Варфоломею не хотелось больше слушать отца, поэтому он и был так груб и немногословен с ним сегодня. Это было совсем на него не похоже, но священник не видел ничего близкого и родного в этом человеке, который каждый вечер сидел перед ним с бутылкой водки. Это казалось просто-напросто смешным. Такую пытку он вынести уже не мог, и твердо решил напоминать отцу о его обещании при любой возможности. А сейчас он хотел только одного - побыть немного в тишине и думах.
   Отец встал из-за стола и, ненадолго посетив туалет, слегка пошатываясь, побрел в свою комнату. Закинул банку корнишонов в холодильник, пустую бутылку водки в мусорку, а полную рюмку вылив в раковину, Варфоломей долго сидел на кухне, глядя в окно. Проснулся он от шума в прихожей, и с удивлением поднял голову от стола. Поглядел на часы - шесть пятнадцать утра. Поднявшись, Варфоломей осторожно направился к прихожей, прислушиваясь к звукам, доносившимся оттуда.
   Стоя на коврике в прихожей, под тусклой лампочкой, отец в спешке натягивал туфли. Один уже поддался, а вот второй все никак не желал налезать, усердно сопротивляясь усилиям одолеваемого похмельным синдромом бедолаги. Две сумки, собранные и застегнутые, стояли рядом. Сумки были какими-то угловатыми, с выпиравшими через ткань предметами, что говорило о том, что собирали их в спешке. Все уже было готово к побегу, если бы не туфли. Увидев заспанного сына, непонятно как возникшего из кухни, отец застыл, не зная, что сказать. Да и что тут скажешь? Затем молча продолжил бороться с туфлей. Варфоломей стоял и глядел на отца, надеясь хоть накакие-нибудь объяснения. Но отец, ничего не говоря, взял сумки, открыл дверь и, уже выйдя, сказал:
   - Блядь была твоя мать.
   И стал спускаться по лестнице. Идти за ним Варфоломей не стал, он прикрыл дверь и увидел записку на тумбочке, что стояла у двери - "Квартира твоя, живи". Скомкав эту записку, священник отправился спать. Отца Варфоломей запомнил именно таким, испуганно натягивающим туфлю в полутемной прихожей и стыдливо отводящим глаза.
   С тех пор отец объявлялся очень редко. Да и то, в виде писем. Он писал, что уехал куда-то в северные районы страны, в каждом письме сообщал, что все плохо, и обещал приехать месяца через два, но все как-то у него не получалось. Ответов Варфоломей не писал, уверенный в том, что они не нужны, тем более, что отец ни о чем не спрашивал, а Варфоломей не привык жаловаться. Радовало то, что проблемы отца, которых наверняка было немало, не перешли к сыну. Никто не приходил требовать долги, взятые напрокат вещи и тому подобное. Даже соседи не обратили внимания на эту незаметную смену жильца. Один уехал, другой приехал, да и черт с ними.
   И вот уже три года Варфоломей старался не вспоминать об этом. Он старался уверить себя в том, что он по-прежнему круглый сирота, а его родители были добрейшими людьми, и пали от рук злодеев, а не...
   Ведь с такой ношей идти куда тяжелее. Нет-нет и предашься детским мечтам, вместо того, чтобы ждать очередного постыдного письма.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава 2.

Полковник

   Над головой грязное небо в редких тучах, но до дождя еще далеко: пока только недвусмысленные намеки на то, что совсем недолго осталось ждать той самой настоящей осени, когда практически каждый день с неба будут литься тонны холодной воды. А гроза уже совсем близко, уже натянулись нервы мироздания, готовясь выплеснуть свою ярость и слезы на землю. Полковник любил осень. Это золотое время года всегда приносило ему самые сильные впечатления, превращая остальные девять месяцев в подготовку и отдых перед новой осенью. По бордюрам только начали вздыматься небольшие горки палой листвы, заботливо сметенные в одну кучу солдатиками. Чахлые и невысокие они были чем-то похожи на курганы в степи.
   Позади полковника идут четырнадцать верных ему ребят, но каждый из них несет на плечах тяжелый груз, и эта ноша переполнена мрачных раздумий, хотя впрочем, с теплой частичкой надежды на светлое завтра, которое, тем не менее, придется строить своими руками, стоя по колено в грязи. Хорошо если бы была уверенность в том, что строишь это светлое завтра для себя, для своих детей и внуков, которые навсегда запомнят твой подвиг, а не в том, что ты будешь лежать, уткнувшись лицом в траву, мечтая лишь о том, чтобы за тебя отомстили. Да ведь на дворе уже давно не те времена, когда тысячи варваров неслись на Рим только за одно лишь обещание лучшей доли, теперь же все уже знают что такое хорошая жизнь, почти каждый вкусил блага цивилизации, и расставаться с ними совсем не хочется. Впрочем, изменилось все не настолько кардинально, что причины, по которой люди свергали своих королей и вешали диктаторов остались те же самые - господа, это несправедливость и произвол, отравляющие любую власть. А если властитель видит в своем народе только лишь тупое быдло, которое необходимо жестко контролировать, чтобы оно ни в коем случае не вышло из под контроля, народ может в него в один момент и превратиться. Только вот тогда его сдержать уже будет нельзя. Тогда волна поднимется до самых высоких крыш небоскребов, и уже не останется такого места в стране, где равнодушный сможет спрятаться и отмолчаться. Ведь всему должен быть предел.
   На душе у полковника было гадко. Гадко от всего - от самого себя, который до сих пор сомневается, от взглядов сверкающих надеждой, от того что он делает, и того что ему еще предстоит сделать, и еще от множества всего другого. Это чувство стало комом в горле, и никак не давало покоя.
   Глаза Андрея смотрели на решетку, которая разделяла его ребят, что были с ним, и подполковника Таринова - Петю Таранку, старого друга полковника, с которым они были дружны еще со времен военного училища. С ним в карауле также стояли четырнадцать человек, четверо из которых сейчас были на постах. Всего тридцать человек, не так много для настоящей революции, но и совсем не мало, зная пассивность современной общественности. Любому военному со стороны эта картина не казалось необычной - обычная смена караулов, что тут такого? Это можно увидеть каждый день. Но если бы этот кто-то сумел бы заглянуть в сердца этих людей, то он бы наверняка поседел от ужаса, обнаружив, сколько там всего намешано, и с какой яростью они работают, готовые износиться в любой момент. Но все-таки главным чувством, переполнявшим людей, было ужасное напряжение и страх, перед тем, что их ждет. Кроме того, каждый ощущал ответственность за то, что он решил совершить. Все замерло в ожидании команды, которую кто-то ждал с нетерпением, а кто-то побаивался, надеясь, что полковник в последний момент передумает, взяв всю ответственность на себя.
   Лисов поднял взгляд, чтобы отыскать одобрение в глазах друга, и лишь в тот момент, когда увидел там искру, лишь только тогда он до конца решился идти до самого конца. И в ту же минуту он произнес те слова, которых все ждали с замиранием сердца:
   - Караул, к приему наряда приступить, - и после небольшой паузы добавил, - начинаем!
   Вроде бы и обычная команда, прописанная в уставе караульной службы, но нет. Все дело в последнем слове, в этакой маленькой незаметной фамильярности - "начинаем", а вот весу это маленькое слово имело немало. Кто-то, услышав его, украдкой облегченно вздохнул, готовясь к тому, чего он ждал всю жизнь, кто-то сжал кулаки, понимая, что вот-вот начнутся трудности и лишения: у кого-то слегка подогнулась коленка, а кто попросту сплюнул, не думая ни о чем. Прием наряд проходил по всем правилам, даже как-то излишне правильно - в гробовой тишине, нарушаемой лишь редкими лязгами автоматных затворов, проверяемых перед выходом на посты, да звуками шагов в тяжелых ботинках. Никаких лишних разговоров, пересказов забавных историй, которые случились за время несения службы, смешков, всего того, что обычно сопровождает этот процесс. Настолько правильно, что подозрительно.
   Даже деревья, которые собрались поболтать в небольшом скверике неподалеку от курилки, казались напряженными, и как люди не теряли бдительности, подозревая в предательстве каждый звук, каждый шорох, доносившийся до них. Солдаты стояли на улице, держась за ремешки автоматов висящих у них на плече, и тихо перешептывались, но по большей части испугано молчали.
   В караульном помещении, в комнате отдыха начальника, где пол был затерт до дырок, а пылинки в задумчивости зависали в воздухе, напряжение достигало своего предела, становясь практически материальным. Полковник Лисов сидел за столом, подперев сильной рукой голову, увенчанную аккуратной шапкой светлых курчавых волос, непослушных до безобразия. Таринов сидел напротив, рисуя что-то на бумажке. Хоть светлое и добродушное лицо подполковника не выражало никаких чувств, Андрей прекрасно знал, что рисовать Таринов садится только в моменты волнения. Полковнику сразу же вспомнилась забавная ситуация, которая случилась еще во времена, когда они были курсантами. Тогда Петя во время сдачи экзамена по основам общевойсковой связи изрисовал весь лист, выданный ему для подготовки. Текста ответа практически не было видно за изрыгающими пламя драконами, за несущимися неизвестно куда машинами, за силуэтами людей. Впрочем, экзамен он тогда сдал на отлично, так еще и преподавателя повеселил, чем помог всей группе. С того самого дня Таринов и Лисов стали друзьями, друг для друга они стали теми, кому всегда могли открыть душу и поделиться своими самыми сокровенными тайнами. О том, что такое поддержка, они знали далеко не понаслышке, и цену дружбы они тоже прекрасно знали, испытав за свою долгую службу не одну подставу и предательство, раз и навсегда уяснив, что положиться, они имеют право только друг на друга, и ни на кого больше. Сколько бы судьба не раскидывала их по разным частям и городам, друзья все равно находили способ связаться. И вот теперь, когда помощь и поддержка является даже чем-то большим, чем необходимостью, они вновь оказались плечом к плечу. Правда и ответственности на плечах в два раза больше - за людей, которые пошли с тобой, да за верного друга. Про себя в таких ситуациях волей неволей приходиться позабыть, да оно и к лучшему.
   - У тебя сейчас на постах кто стоит? - Прервал тишину размышлений полковник.
   Таринов оторвался от разрисовывания бедного листика, и посмотрел в глаза другу:
   - На первом Петров, на втором Андреев, на третьем Зилотин, кажись... - подполковник потер подбородок, - да точно Зилотин. Ну и на четвертом, как ты и просил, самый ответственный - Сычников.
   - Сычников? - Усмехнулся полковник, - с каких пор он самый ответственный.
   - Уж поверь мне, Андрюх, Яша не подведет. На него я могу положиться, больше чем на любого из своих ребят, хотя они все не промах. А тебе судить его только за то, что он пару раз неудачно пошутил в твоем присутствии, не стоит, в нашем деле не чувство юмора главное. Тем более что порою одной шуткой, можно настолько приободрить людей, что остается только удивляться силе одного, верно сказанного слова. Вспомни, когда мы с тобой исписывали по три листа бумаги, чтобы что-то растолковать и себе и людям, Сычников, уже вечером, за пять минут на пальцах ребятам объяснял, так что он не подведет. А чувство юмора это не проблема, а даже наоборот, уж поверь.
   - Скорее у него не с чувством юмора проблемы, а с чувством меры.
   - Просто положись на меня, а я уже положусь на него.
   Полковник бросил взгляд на часы. Без пятнадцати семь.
   - Ну что, время пришло. Не передумал? В последний раз ведь спрашиваю.
   - Я с тобой до конца, куда бы ты не направился.
   - Мне бы твою уверенность... - Полковник Лисов встал со стула и подошел к пирамиде, где стояли автоматы, - ладно, начинаем.
   Дверь караулки скрипнула, и на пороге появились офицеры. Первое, что бросилось в глаза некоторым солдатам, было легкая неуверенность, промелькнувшая в глазах, но оно мимолетно скрылось за непроницаемой маской. Один из солдат, что стоял ближе всех к двери, наклонился к уху товарища, и прошептал:
   - Видал? Сомневаются наши командиры.
   - А то ты сам уверен так, что за идею, хоть головой на плаху, - раздраженно ответил товарищ, - а они больше всех ответственности несут.
   - Ну, так не я и затеял.
   - Ну, так ты согласился, - передразнил его друг, - давай Вань молча, и без тебя тошно.
   Полковник еще раз оглядел стоящих солдат, а затем, спускаясь по небольшой бетонной лесенке, ведущей из караулки, скомандовал:
   - Первая смена, в одну шеренгу, становись.
   В ту же минуту утихли все разговоры и задохнулись шепоты. Четверо солдат выстроились в одну шеренгу и вытянулись, прижав кулаки к телу. Те, кто к первой смене отношения не имел, поспешно отошли в сторону, молча, с выжиданием наблюдая за товарищами. На их глазах слова полковника о революции, которые еще год назад казались не более чем наглой выдумкой, чем-то таким, о чем и думать то не стоит, становились явью. Многие не верили в это до самого конца, и теперь им становилось немного не по себе, хотя идти назад было уже поздно.
   - Справа по одному, заряжай.
   Шаг первого из солдат разорвал тишину. Следующим звуком был звонкий, лязгающий щелчок затвора, затем спусковой крючок, слегка потише, и самый тихий щелчок пристегиваемого магазина. Это был своего рода отсчет, и, когда симфония была окончена, напряженная тишина вернулась вновь.
   - Справа по одному за мной в одну колонну, - приказал полковник.
   Но прежде чем сделать еще один шаг навстречу цели, шаг после которого уже нельзя будет вернуться назад, Лисов бросил взгляд на лица людей, которых он вел за собой. Но вместо поддержки он увидел в их глазах страх. Страх и неуверенность, смешанные с легкой надеждой на то, что именно он не решиться, не сумеет сейчас переступить этот порог и повести их за собой, и тем самым снимет ответственность с них самих. Страх перед тем, что они затеяли, который был в них до того, как они вошли в караулку, теперь только усилился. Но не все так плохо, нет-нет, да мелькнет, в чьих-либо глазах уверенность, поддержка, гордость за себя и за товарищей. И надежда на него. На человека, который не боится бросить перчатку в лицо властям. Впрочем нет, он боится, очень боится, но ведь нашел в себе силы этот страх преодолеть. Запереть его где-то настолько глубоко в сердце, что он стал заметен только в полужестах и взглядах и больше нигде.
   Тем более, что полковник никогда не прощал обид, а уж тут обида была не из тех, которые стоит забыть. Хоть и обидчик, в виде государства, был намного сильнее одного жалкого человечка. А дорога назад, да нет ее уже. Только оступись, только покажи слабину, только откажись принять бой, который сам же и навязал, как эти люди, в чьих глазах сейчас застыл страх, мигом разочаруются в тебе, и как шакалы налетят на слабого. Им ничего не будет стоить рассказать о твоей задумке интересующимся людям, хотя она и провалилась. И тогда итог будет таким же, как и если ты пойдешь до конца, но сил все же окажется недостаточно, правда с одним, но чертовски существенным отличаем - клеймом труса, которое ты поставишь на себе сам.
  
   * * *
   Кафе. Слегка потертые диванчики полукругом, все разноцветные, будто построенные из пластмассовых кубиков малыша, что впал в азарт, собирая все в одну кучу, не чувствуя никакого порядка. Но до чего же пеструю кучу, еще немного и кажется, что от количества цветов глаза заболят. Столиков было не слишком много, в самый раз, чтобы и людей было достаточно, и звание элитного ресторана было непоколебимо.
   Тут даже был певец, или солист, как это правильнее было бы назвать, не знаю. Точнее их было трое, и они поочередно сменяли друг друга на сцене - первым в очереди был лысый загорелый мужчина, немного смахивающий на знойного бандита, второй был его копей, но только моложе и не лишенный волос. Оба они исполняли шансон, или, как они сами это называли - блатняк, вызывая одобрение, подтвержденное аплодисментами у местной братвы, которая была тут основным контингентом, отбывая последние деньки на вершине славы, прежде чем окончательно сдать позиции перед наступающим им на пятки законным бизнесом. Третьим исполнителем был молодой пацан, в немного широковатых для него джинсах, представитель нового направления в музыке успешно теснившей тюремные завывания. Выходя на сцену, он то ли читал, то ли просто быстро говорил, периодически складывая слова в стихи, под ухающую, гремящую музыку. Тесты его говорили о жажде денег, славы, женщин, всего того, чего так не хватало подрастающему поколению. Его поклонники, которых на удивление было не так уж и мало, сбились кучкой в дальнем уголке ресторана, и радостно махали руками или даже выбегали на танцпол, заслышав начало особенно любимой песни, стоило их кумиру появиться на сцене.
   Мы с Марией сидели в темном уголке, укрытые скромной темнотой. На столе лежал букет ярко красных роз, правда, совершенно не востребованных. Они чем-то смахивали на флаг - ярко красную тряпку, какой любят махать революционеры и их соратники. Правда,внимания твоего этот стяг добиться не сумел. Оставаясь просто ненужным атрибутом, который еще пару часов назад казался чем-то необходимым.
   Боже мой! Я ведь выложил за сегодняшний вечер всю месячную зарплату, весь месячный настрой, весь запас эмоций и добрых слов, но... но все будто бы напрасно, ты сидишь отстраненно, лениво наблюдая за лысым шансонье, будто тебя и нет сейчас рядом. В твоих глазах даже нет радости, той обычной радости, которая бывает при встрече со старым другом после долгой разлуки, а ведь мы не виделись почти год. И в этом отнюдь не моя вина, это ведь ты разъезжала по командировкам и отпускам, болела, уставала, была занята, до самой ночи оставалась на работе, строила планы, но никак не хотела увидеть меня. И вот мы вновь встретились, и неужели этот проклятый год тяжелого томления, золы воспоминаний и надежд, который одна за другой идут прахом, был впустую? Неужели встречи со мной стали для тебя только досадной обязанностью? Попытка взять твою руку и заглянуть в глаза, оканчивается нахмуренным лбом и легкой фразой: "Музыка тут слишком громкая"...
   Но я ищу, жду, чтобы мелькнула в твоих глазах та самая искра, но. Сколько же но...
   Да неужели я настолько стар? А разве так уж давно мы с тобой были молоды? Так ли давно в нас была вся эта сила? Тогда в наших телах была энергия, заставлявшая кровь бегать со скоростью гоночных болидов. Помнишь, а помнишь, как я однажды сказал тебе, что этой нашей энергии хватило бы, чтобы освещать всю Столицу до самой нашей смерти, и мы клялись друг другу, что будем всегда вместе. Вместе...
   Или же все дело в том моем поступке? В том неверном шаге, когда моя гордыня возобладала над моей любовью? Единственный раз, когда я сделал то, с чем ты согласна не была... да, я позволил себе эту ошибку. Наверное, да, наверняка причина в этом, но неужели этого нельзя простить? В тот день ты даже не подала знака, что что-то случилось, что это было для тебя настолько важно, хотя нет. Та самая искорка, что всегда жила в твоих глазах, она моргнула, всего на долю секунды, но с тех пор стала неуклонно затухать, пока не исчезла совсем. Будто кто-то заменил вечный огонь твоей души на восковую свечу. Но почему же этот кто-то забыл про меня?
   Хотя может и вправду музыка слишком громкая? Или ты заболела, вот и убегаешь постоянно в туалет? Или же увлеклась романтическими историями из женских журналов и романов, которые учат быть вертихвосткой, убегать раз за разом, чтобы потом вернуться? Или у тебя появился кто-то другой, так, мимолетное увлечение, но ты боишься об этом сказать мне? Или проблемы на работе?
   Но, в последний раз но, все это только глупый бред... Вот он прощальный поцелуй, такой холодный, что по щеке до сих пор бегает морозец. А затем пожелания удачи на службе, и вялое пока, которые звучат как укол в самое сердце. И вот ты повернулась и идешь к выходу, неотразимая, как всегда, но теперь недоступная...
   Я и не думал, что настанет такой день как сегодня, когда мы с тобой встретимся в предпоследний раз, что тебе останется только прийти стоя под проливным дождем, чтобы сказать, что все кончено.
   - Официант, бутылку водки.
   Пил полковник только тогда, когда ему было грустно, и в последнее время пил он часто.
   * * *
   До первого поста, склада арт-тех вооружения было недалеко, немногим меньше километра. Колонна, возглавляемая полковником, шла в молчании, опустив голову и рассматривая шнуровку на глубоко черных берцах. Только Таринов скудно улыбался и пытался поймать взгляд друга. Улыбка была ненастоящей, но, тем не менее, нужной, если не сказать необходимой поддержкой.
   Ворота на склад, как и полагалось, были закрыты. Полковник подошел к звонку и три раза нажал на кнопку. В промозглой тишине складов за воротами звон превратился в сигнал, еще один из оговоренных предупреждающих знаков. Лисов убрал руку от звонка, и стал ждать приближающихся шагов караульного.
   - Стой, кто идет? - Послышалось из-за ворот через минуту.
   - Начальник караула, - прозвучал ответ полковника.
   - Начальник караула ко мне, остальные на месте, - затем прозвучал щелчок открываемого замка, и вот в дверном проеме показался немного уставший Петров.
   Теперь осталась всего одна проблема, последняя преграда. Необходимо было взять со склада плащ-палатки, чтобы те, кто не имел собственного дождевика, могли укрыться от непогоды, а с прапорщиком со склада никакой договоренности об этом не было, и не могло быть. Эти ребята тебя с удовольствием выслушают, покивают головой, а на следующее же утро, еще не протрезвев до конца, побегут тебя сдавать. Складская жизнь накладывает определенный отпечаток. Потому тут приходилось рассчитывать только на удачу.
   Полковник повернулся к Таринову и сказал:
   - Так, ты делай вид, что принимаешь пост, а я пойду насчет плащ-палаток договариваться.
   - Может лучше я? У меня с прапорщиками глядишь побольше опыта общения будет.
   - Я, конечно, помню, как ты два года начальником складов проработал, но эту кашу заварил я, мне и расхлебывать, так что жди.
   Склад с военным имуществом находился в самом дальнем конце здания, но до него, по крайней мере, не доставала камера, их хватало только на то, чтобы кое-как охватить склады с оружием, а остальное имущество уже как-то во вторую очередь. Потому у дверей складов с одеждой и валялась куча окурков и крышек от водки. Слава богу, хоть бутылки выбрасывали, а то пройти было бы очень сложно. Прапорщик сидел в проходе, на деревянном стуле, жуя жутко вонючую сигарету, наверное, что-то из рода Примы или Золотой Явы. Две верхние пуговицы на его кителе были расстегнуты, а поясной ремень, одиноко покачиваясь, висел на спинке стула. Увидев полковника, прапорщик вскочил и стал впопыхах застегиваться, уронив тлеющую сигарету на пол. Полковник дождался, пока тот закончит, а затем, с облегчением от того, что прапорщик оказался молодым и знакомым, обратился:
   - Здравствуйте Василий.
   - Здравия желаю, товарищ полковник, - вытягивая слова, ответил он.
   - Давай без этого, я к тебе по личному вопросу.
   - А... по личному, - прапорщик позволил себе облегченную улыбку, - форма заносилась? Или опять фуражку потеряли.
   - Да нет, фуражка как видишь на мне.
   - Тогда зачем же?
   - Да мы вот с ребятами, большой компанией на рыбалку собрались, а ни палаток, ни спальных мешков нет, так еще и дожди грозятся, так что нам не помещали бы несколько плащ -палаток.
   - Ну, тут я вам, конечно, смогу помочь, - ответил прапорщик, почесывая подбородок, якобы задумавшись.
   - Ну, раз выручишь, я уж точно в долгу не останусь, замолвлю словечко, - произнес полковник волшебные слова, которых ждал прапорщик.
   Прапорщик нырнул на склад, и уже оттуда спросил:
   - А вам до какого числа, товарищ полковник.
   - Сегодня у нас какое, восьмое? - Спросил полковник, хотя лучше любого знал какой сегодня день.
   - Да вроде.
   - Ну тогда двенадцатого тебе их и верну.
   - Договорились, - сказал прапорщик и вынес первую упаковку, - штук десять хватит?
   - Лучше двадцать, чтоб наверняка, - подбадривающе улыбнулся полковник.
   - Большая у вас там компания.
   - Уж не жалуюсь.
   Когда прапорщик вытащил вторую упаковку, Таринов проходил мимо. Увидев стоящие у ног полковника коробки, он одобряюще улыбнулся и кивком указал солдатам, чтобы они их взяли.
   - Удачного улова! - Услышал полковник за спиной, когда уже подходил к выходу.
   Таринов, услышав пожелание прапорщика, улыбнулся еще шире и спросил:
   - Так мы на рыбалку собрались? Что же ты сразу не сказал?
   - Петя, откуда в тебе столько радости? - Улыбка даже на секунду передалась и полковнику, - у всех вон лица, будто на эшафот идут, а у тебя как у ребенка в цирке - довольное от удовольствия.
   - Да. радости во мне немного, но уж если во мне ее совсем не было бы, вы бы тут все точно повесились. Сам говоришь, все идут уныло, а на самом деле, мы должны уверенным маршем идти, еще и песни распевая. Мы же, как декабристы: мы те, кто не побоялись пойти против власти, отстоять интересы своего народа. Не знаю как тебя, а меня от этого гордость распирает, поэтому нечего вышагивать с унылым видом. Страшно, конечно, но что тут поделаешь, на войне ведь страшнее. А тут так уж получилось, что нет никого кроме нас.
   - Мне бы твой энтузиазм...
   - Ну, так бери, хотя нет, ты лучше делай, то, что должен, а уж боевой дух оставь мне, у меня это лучше получается.
   - Спасибо тебе.
   - Ты себя благодари, за то, что сумел воспитать в себе и, главное. в своих ребятах честность и умение, за то, что научил их эту честность выразить и отстоять.
   - Ты уж тут тоже постарался, не прибедняйся.
   Двери склада уже были за спиной, и теперь дело осталось за малым. Подать последний знак - удар, после которого бунт на своей колеснице с запряженными туда яростными жеребцами ринется в путь, прорываясь сквозь тернии. Полковник снял автомат с предохранителя, достал патрон, и затем, высоко подняв автомат над головой, выстрелил. Громкий, очерченный гром выстрела одним взмахом разорвал тишину, вспугнув птиц присевших на деревьях, которые с отчаянными криками разлетелись. Также как и эти птицы, встрепенулось все вокруг...
   Команда к бою прозвучала.

Священник

   Утреннее солнце осветило серые стены, мокрые от прошедшего ночью мелкого дождика, оставившего после себя редкие лужи да утреннюю промозглость. А еще при дневном свете стало видно граффити - искусство нового века, наверное, больше подошедшее бы веку каменному - "наскальная" живопись. Объемные буквы, странные лица и люди, слоганы, - все, что еще совсем недавно называлось вандализмом, сегодня, наконец, добилось громкого звания - искусство. Насколько же успел измениться рисунок? Сколько лет назад он сошел со стен на холст и сколько лет он на нем продержался? Теперь он вернулся обратно. А в большинстве своем живопись превратилась в мертвопись, стала цифровым кодом, обработанным множеством команд. И не до конца ясно теперь, как называть автора таких рисунков, - художником или программистом? Да... А те, кто еще не отошли от пресловутых кистей и красок, вот они, ежась от утреннего холода, расставляют свои громоздкие инструменты посреди прогулочной улочки. Их руки пока еще неспособны творить, они оттают от чая в пластиковом стаканчике, а там уж и потеплеет, и тогда они за смешные деньги нарисуют портрет или шарж всего за пятнадцать минут и останутся дальше мерзнуть от холода.
   Варфоломей остановился у одной из стоек, где были расставлены картины, - большие и маленькие, с природой и городом, натюрморты и портреты, только выбирай. Сидевший неподалеку автор привстал с раскладного стула, чтобы подойти к утреннему посетителю, но увидел его облачение и передумал. Бородатый, в перчатках без пальцев, в старенькой курточке, он был похож на нищего у храма, только вылей жиденький чай из стаканчика, так сразу захочется бросить туда пару монет. Священник долго стоял, рассматривая пейзажи и портреты, пока его внимание особенно не привлекла одна из картин. На ней была изображена небольшая улочка, вроде той, на которой он сейчас стоял, по которой шло много людей. Толпа была расплывчата, будто художник, для того чтобы ее нарисовать, использовал не краски, а туман. Лиц было не видно вовсе. Но среди толпы стоял мужчина. Он был одет в какое-то тряпье и нарисован очень четко. Он что-то кричал людям, что проходили мимо, но люди только сильнее втягивали головы, не желая слушать его. Картина была очень хорошо нарисована и выделялась среди остальных качеством исполнения. Варфоломей подумал, что эта картина очень бы понравилась его другу, полковнику Лисову, которому эта тема была близка. Он бы с радостью подарил ему это полотно, но время упущено. Когда он встретится с ним, им обоим уже будет не до искусства.
   - Как называется эта картина? - Спросил священник.
   Художник повернул к нему свое заспанное лицо и поглядел с каким-то унынием. Ему больше по душе вопрос - "сколько это стоит?", а тут привязался этот зевака.
   - Точно не знаю, не моя, - хрипло сказал художник, - кажется, "Правда", или что-то вроде того. Ее автор приболел, попросил меня выставить.
   - А у него еще много подобных работ?
   - Да нет, он долго пишет, да толку нет, - усмехнулся художник.
   - Почему нет? Очень даже красиво написано. Так еще и со смыслом.
   - Так-то оно так, да только стоит она также как и остальные картины, что мои, что соседа и не продается ни фига. Только у меня выбор есть, а значит, чаще покупают, а этот, - он махнул в сторону картины и вздохнул, - этот практически нищенствует. Почти все деньги приходится отдавать на краски да холсты, да так еще здоровьем его природа не наградила. Тяжело ему, в общем.
   - А как его зовут?
   - Да черт его знает, он раз представился и дальше мы с ним как-то на ты, без имен. Ты хоть представляешь, сколько со мной в день людей знакомится? Не только художники, нет. Покупатели, просто зеваки вроде тебя, иногда даже искусствоведы попадаются, но толку от них теперь не много. У них самих денег нет. Так что извини, имени я его не знаю. - Художник глотнул чаю, - хотя ты посмотри сзади холста, он же подписаться как-то должен был.
   И правда, сзади черным маркером была подпись и число - "materialisover, первое августа". Кроме того, так же неаккуратно было написано коротенькое стихотворение, расплывчато и мелко:

А вот мысли все те же

А слова ведь все те же

Да и пью я все то же

И совсем не ухожен

Но пишу я другое

И читаю другое

Только мысли все те же

Ничего, блядь, иного.

   О своей находке Варфоломей решил не сообщать, посчитав, что стихотворение это - небольшой подарок будущему обладателю полотна. Вместо этого он порылся в своем кошельке, достал оттуда пятьсот рублей и протянул их художнику. Денег хоть и было мало, но что-то подсказывало, что больше они уже не понадобятся, а голодающему художнику - вполне.
   - На вот, - он отдал деньги художнику, - передай ему, с добрыми словами.
   - Расчувствовался, гляди, - ответил тот, пряча деньги, - хорошо, передам. Может, назвать тебя как?
   - Скажи просто - от человека, тронутого картиной.
   - Хорошо, я передам, - повторил художник, допивая чай.
   Варфоломей поразглядывал картину еще немного и пошел дальше, попрощавшись. Народу на улице было немного, только редкие прохожие, кутающиеся в одежду, торопящиеся на работу. Они так бежали, что ничего вокруг не замечали, обходя художников стороной, даже не бросив мимолетный взгляд на их творения, хотя, что бы им это стоило? Но увы, прохожим работать нужно, деньги нужны, а о художествах максимум на пенсии можно подумать. Да и то, по настроению.
   Свернув в небольшой переулок, молодой священник оказался прямо у обветшалой двери старенького дома. Несколько раз нажав на кнопку звонка, он потянул пыльную металлическую ручку. Дверь со скрипом отворилась, обдав Варфоломея затхлым запахом подъезда. Ему нужно было исповедать старую Анну, две недели назад слегшую с сильной болезнью. Это было последнее дело перед выходом в первый отпуск. Кроме того, об этом его попросил отец Михаил, который и будет его подменять. Поднявшись на второй этаж, священник вошел в квартиру.
   В доме стоял запах болезни. Кроме него пахло пылью, сыростью, табаком и чем-то прокисшим. Сиделка, которую наняли родственники, приходила два раза в день и оставалась на ночь, но уборка в ее обязанности не входила. В комнате больной горела тусклая лампа, на тумбочке стояла недоеденная тарелка пюре, россыпь таблеток, стакан с водой и книга в потрепанной обложке. Увидев священника, Анна улыбнулась, но несколько неестественно, - обычно к ней приходил отец Михаил, Варфоломея она видела впервые, и удивилась его приходу. Коротко объяснившись, он представился и стал исповедовать больную.
   Когда с исповедью было покончено, священник посидел с больной еще немного, пока не пришла сиделка. Анна рассказывала о молодых годах, об учебе, о работе, о муже, ныне покойном. Ее рассказ, короткий, но неторопливый, немного успокоил священника, который все чаще видел вокруг себя обратное. А Анна прожила тихую благочестивую жизнь, которая может служить примером любому. Коротко попрощавшись, Варфоломей накинул ветровку и отправился домой, там ему предстояло сделать еще пару дел, прежде чем начнется его "отпуск".
   * * *
   Стеклянная дверь книжного была такой же пыльной, как и окна. Видно, после того, как магазин стал нести одни убытки, хозяин совсем его забросил, оставив свое дело на произвол судьбы, и теперь небольшой островок культуры, который я почти каждый урок видел из окна, доживал свои последние деньки. Это только необразованные, незрелые люди стараются провести остаток жизни с помпой, чтобы всем запомниться, умные - наоборот. Даже на последнем издыхании они будут стремиться продолжать свое доброе дело, чтобы еще немного, но принести пользу. А не разрушить все, что под рукой. Так и магазин продолжает тонуть, но все пытаясь дать людям знания. А люди... Люди проходят мимо магазина с таким предложением даже не останавливаясь. Теперь, увидев положение дел, я уже не сомневался, что скидка это не акция, и магазин действительно закрывается.
   Тихо прикрыв за собой дверь, бросаю украдкой взгляд на школу, из которой только что сбежал. Зрение у меня очень хорошее, поэтому мне прекрасно виден наш класс и практически все, что там происходит. Вроде все идет в обычном режиме, кучи прилипших к стеклу морд, глядящих в мою сторону, нет, а значит, можно надеяться, что мой поход в книжный остался никем незамеченным. Ну и хорошо, правда возникает такое ощущение, что в эту сторону вообще никто не смотрит, кроме меня.
   А магазинчик оказался ничего себе, очень даже приличный, целых два зала. В первом господствовала в основном учебная и детская литература, а также канцтовары. И не мудрено, ведь совсем неподалеку школа, и мне кажется, что в ходу тут были именно эти товары. Тут же, прямо у выхода была касса, за которой стояла девушка лет тридцати, увлеченная исключительно своим телефоном. Моего прихода она как будто бы и не заметила, а нет, сейчас вот кивнула головой, очевидно поздоровалась. Ничто из находящегося в этом зале меня не интересовало, поэтому, бросив короткий взгляд на наклейки со скидками, красовавшимися на учебниках (скидка, кстати, не превышала тридцати процентов), я отправился в дальний зал.
   Он меня обрадовал намного больше. Шкафов с книгами тут было намного больше, да и сами шкафы были не маленькие. На каждом из них скотчем был приклеен жанр, чтобы покупателю было легче ориентироваться среди огромного выбора. Пройдя мимо шкафов с классической литературой и современной прозой, я остановился у стеллажа с фантастикой. Он просто пестрел красками обложек самых разных авторов и серий. Кого тут только не было, начиная с Гарри Гаррисона и заканчивая отечественными авторами. Я долго стоял, пытаясь найти вторую часть фэнтезийной саги, которую в данный момент читал. Пробежав глазами еще раз, я отметил только то, что в этом зале скидки были значительно больше, нежели в предыдущем.
   Найти книгу никак не получалось, так что я подумал, что нужно найти консультанта, наверняка он сможет мне помочь. Впрочем, его, а точнее ее, найти было значительно легче, чем нужную мне книгу. Она сидела в самом углу, укрывшись от мира шкафчиком с гордым названием - авангард, вся погруженная в чтение. Она была так увлечена, что не то чтобы меня не увидела, весь мир перестал для нее существовать, что тут говорить. Только челка назойливо падала ей на глаза, и она постоянно ее убирала. Подойдя чуть поближе, я окликнул ее:
   - Простите...
   Она вздрогнула от неожиданности, но уже через секунду повернула ко мне свое лицо, на котором сияла легкая улыбка. На вид ей было не больше двадцати пяти, не то чтобы красавица, но очень даже миловидная девушка. Честно говоря, она сразу мне как-то понравилась, хотя и была значительно старше меня.
   - Вы меня напугали, - сказала она.
   Голос ее показался мне довольно милым, хотя в нем и сквозили нотки усталости.
   - Простите, - повторил я свое извинение, - я никак не могу найти одну книжку...
   - Да? - Удивилась она, - какую же?
   Я сказал название.
   - Это фентези, кажется... - она на миг задумалась, - давайте я вам помогу.
   - Если вас не затруднит, - с некоторым удовольствием ответил я. В последнее время мне нравилось быть галантным, хотя бы немного. Жаль, что мои сверстники воспринимали это в штыки, смеясь. Мне кажется, что немного этики не помешает в любом возрасте, к тому же, как ей научиться в старости, если в юности открываешь дверь ногой, забыв слова спасибо и пожалуйста.
   Девушка уже встала и быстрым шагом направилась к шкафчику, у которого я простоял, наверное, минут десять, ну никак не меньше. Видимо, она спешила побыстрее обслужить "клиента" и вернуться к чтению, хотя мне захотелось немного поговорить с нею. Я был практически уверен в том, что она настоящий спец в литературе, и с удовольствием подскажет мне пару книг, которые будут мне особенно интересны. Тем более, когда в магазине такие скидки и мои небольшие карманы могут мне это позволить. А если и не хватит, или девушка посоветует слишком много книг, то я смогу одолжить денег у матери, благо на литературу она никогда не скупилась. Нууж на самый крайний случай есть библиотека, хотя иметь собственные книги все равно приятней. Просто жуть как приятно.
   Тем временем девушка уже стояла у шкафчика с фантастикой и быстро водила пальцам по рядам книг, будто знала все книги на ощупь. Искала она только на верхних полках, и уже через миг достала оттуда нужную мне книгу. Да ведь она стояла на таком видном месте! Я уверен, что пару раз я точно пробежался по ее корешку и все равно ничего не заметил. Как это так получилось, сам не знаю. Девушка протянула мне книгу:
   - Вот. Она?
   - Да, - я взял ее в руки, разглядывая красивую обложку, на которой был изображен эльф, отмахивающийся двумя саблями от орков, яростно бежавших к нему с поднятым над головой оружием, - она. Спасибо.
   Я не знал, что сказать дальше, а что-нибудь сказать очень хотелось. Но меня выручило то, что девушка заговорила первой:
   - Может быть что-то еще?
   - Я не знаю даже, может вы мне что-нибудь посоветуете? Ну для моего возраста, такое... - я не мог подобрать слово, - такое, интересное.
   Девушка улыбнулась, и мне показалось, что это мое "интересное", звучало очень глупо.
   - А что вы обычно читаете? Только фентези?
   Честно говоря, я не знал, что ей ответить. Ведь большинство взрослых считает фентези детской, в крайнем случае, подростковой литературой, мне же хотелось показаться человеком, который неплохо, по крайней мере для своих лет, разбирается в литературе. Но если начистоту, это было не совсем правдой.
   - Ну, классику там, - единственное, что смог ответить я и не соврать, - нашу в основном.
   - Классику? - Девушка улыбнулась, - поверьте, в школе преподают, наверное, самые скучные произведения классиков.
   Ее слова показались мне выпадом в сторону Евгения Павловича, что меня слегка обидело.
   - Да нет же. У нас очень умный учитель по литературе, он плохого не посоветует. Тем более, что я классику не только из школьной программы читаю.
   - Ну да, - она улыбнулась еще шире, - и именно поэтому ты ушел с урока.
   Не знаю, что меня удивило больше, то, что она знала про занятие по литературе, или то, как она неожиданно перешла на "ты". В любом случае, я стал чувствовать себя менее уверенно, но все равно спросил:
   - А откуда вы знаете?
   - Каждый день вашу школу наблюдаю. Я, наверное,почище некоторых старшеклассников ваше расписание знаю.
   - Ага, - я не поверил, - вы, наверное, и меня там видели? - Спросил я с некоторым сарказмом.
   - Конечно, видела. Ты сидишь вон на той парте у третьего с угла здания окна, - и она указала пальцем точно на мое место, а потом улыбнулась с видом победителя.
   Твоя взяла, подумал я, и, чтобы быть честным, признал свое поражение, хоть и не полностью:
   - Хорошо, мне не вся литература по предмету нравится, так пойдет?
   - Я не хотела вас никоим образом обидеть, - улыбка мигом исчезла с ее лица, и она машинальным движением убрала челку с глаз, - простите меня за мою излишнюю наблюдательность.
   По тому, как она перешла на "вы", мне показалось, что дело идет не в лучшую сторону, поэтому попробовал немного исправить ситуацию, опять же, с помощью галантности:
   - Нет, что вы, девушка, вы нисколечко меня не обидели. Просто меня несколько удивила, ваша... наблюдательность.
   - Девушка... - протянула она, - меня Вера зовут, - сказала она и указала рукой на бейджик, который висел у нее на майке.
   И опять не заметил, что же я такой невнимательный?
   - Меня Ваня, - ответил я ей, даже не зная, интересно ей мое имя или нет. Наверное, все-таки интересно, раз она представилась.
   - Так значит любите классику и фантастику... - задумалась Вера, - даже не знаю, что вам подсказать. А возьмите-ка "Вино из одуванчиков", Рея Бредбери. Но если вы это сделаете, вы должны дать мне одно обещание.
   - Какое же? - Удивленно спросил я. Мне раньше не приходилось встречать таких книг, для прочтения которых нужно было давать какие-нибудь обещания. Впрочем, от этого этот роман или повесть, не знаю, заочно показался мне еще интереснее.
   - Ты должен пообещать мне, что прочтешь эту книгу два раза, - улыбка вновь вернулась на лицо девушки, - один раз сейчас, и второй... Когда тебе исполнится двадцать один год. Идет?
   Опять перешла на "ты".
   - Чтож, идет, - удивленно ответил я, даже не зная, почему эта книга такая особенная, - а можно спросить почему?
   - Ответ просто до боли банален. Когда ты прочтешь ее сейчас, этот роман станет для тебя чем-то вроде добротно написанной, немного трогательной истории. А уже потом, эта книга станет для тебя воспоминанием о собственном детстве. Разница только в восприятии, зато какая. Думаю, ты сам это поймешь, причем уже после первого прочтения. В общем, эта книга стоит того, чтобы ее прочесть, причем не раз.
   - Спасибо вам большое, Вера, а можете подсказать, где она стоит.
   Она практически с закрытыми глазами достала ее с полки и вручила мне. Книга была чуточку потрепанная, но совсем чуть-чуть, почти незаметно. Наверное, она уже успела ее прочесть.
   - И можно просто, Вера. Мы же не на саммите каком-то, правда?
   - Где простите? - Мне было стыдно, что я не знал значения этого слова.
   - Не важно. В общем, не в том месте и не в то время, где нужно официально разговаривать. Окей?
   - Да, конечно. Я ее обязательно прочту, и знаете, как только я это сделаю, а я постараюсь это сделать как можно быстрее, приду к вам и поделюсь мнением.
   - Это было бы просто замечательно. Чтож, до встречи.
   - Подождите, - сказал я, прежде чем она успела отвернуться, - а скажите, вы еще долго будете работать? Я имею в виду магазин.
   Лицо ее приняло грустное выражение.
   - Не знаю даже. Но думаю, еще недельку-другую должны. А потом, все. Увы. И кстати, мы же договорились общаться на "ты"? - И она вновь улыбнулась, - не нарушай обещания!
   - Хорошо. До свидания.
   - Пока, - весело сказала она и пошла на свое прежнее место.
   Я, поглядев еще раз на книжки и убедившись, что у меня хватит на них денег, отправился на кассу.
   * * *
   Варфоломей поставил многоточие и отложил ручку в сторону. Теперь он и не думал выкидывать написанное, тем более, что новый отрывок, по его мнению, на редкость удался. Вместо этого, он сложил листы в аккуратную стопочку и закинул их в туристический рюкзак, который был практически готов. Осталось засунуть какую-то мелочевку, вроде сменного белья, да еды на первое время.
   Приглушив свет, священник прошелся по квартире. Времени было еще предостаточно, а вот ждать сил не было. На тумбочке в прихожей лежал белый запечатанный конверт. Он уже успел покрыться тонким слоем пыли, из почтового ящика Варфоломей достал его четыре дня назад. Не вскрывал он письмо не из-за какого-то глупого принципа или обиды, просто священник итак знал, что там будет написано. Но сейчас свободного времени было даже слишком много, поэтому, усевшись в кресло в зале, священник вскрыл конверт.
   Привет, сынок. Как у тебя дела? Честно говоря, я надеюсь, что с тобою все в порядке, и ты отлично устроился в квартире. В том, что на работе у тебя проблем нет, я даже не сомневаюсь.
   У меня тоже все неплохо. Правда, неделю назад ходили в лес, и я сильно подвернул ногу, так что приехать в следующем месяце у меня никак не получится, ты уж меня извини. Медицины тут никакой нет, так что выхаживает меня какая-то знахарка. Знаю, ты, наверное, не одобряешь подобных целительниц, но ничего другого тут нет, так что приходится довольствоваться малым.
   Природа, как я уже писал, тут просто прекрасная, правда, по ночам жутко знобит. И люди тут жуть как жадные, вот вчера попросил у одного взаймы...
   Дальше Варфоломей читать не стал, все это он уже слышал по нескольку раз в самых разных формах и выражениях. Лучше уж почитать что-нибудь более полезное. Взяв с полки книгу с описаниями святых, Варфоломей погрузился в чтение.
   За окном начиналась осень. Настоящая, яркая осень. В этом году она решила вступить в свои права раньше, чем обычно, наверное, зима будет холодной. Люди на улице все были какие-то хмурые, все спешили поскорее спрятаться в метро либо в квартирку. Никому не было деладо человека, идущего навстречу.
   Время выходить уже почти подошло, а Варфоломей все не мог до конца решится. И дело было даже не в том, что он не поддерживал движение своего друга, Лисова. Просто Варфоломей не мог до конца понять, ради чего полковник решил повести людей за собой.
   Толи это действительно была необходимость, идея, за которую он мог полечь животом, но только бы вернуть людям веру в светлое завтра и надежду на справедливость. Варфоломей очень хотел верить в то, что его друг - именно тот человек, который нашел в себе силы разорвать эти сети, которыми власть опутала людей. Что может быть лучше, чем снять со зрячего человека черную повязку, закрывающую ему взор. Такой бунт того стоил и тут священник был готов до конца следовать за другом.
   Но ведь, с другой стороны, полковник Лисов был человеком, которого в свое время очень сильно обидело государство. Оно не то чтобы сломало его карьеру, хотя и ее тоже, власть забрала у него самое дорогое, что у него было. Пускай, не напрямую, пускай, он тоже виноват, но такое простить он не сумел. Да и мало найдется настолько великодушных людей. Вот именно поэтому священник и сомневался, участвовать в мести пусть даже и лучшего друга он не был намерен. Это совершенно не та цель, и ни к чему хорошему она не приведет.
   Впрочем, отказываться было уже поздно.

Поэт

   Морщинистая рука с тремя золотыми кольцами и цепочкой бросила на прилавок пачку сигарет. По обилию золота можно было подумать, что продавщица цыганка, но Матвей покупал у нее сигареты уже не первый год, и прекрасно знал, что за окошком сидит толстая баба лет тридцати пяти со старыми наушниками в ушах. Окошко ларька, было полностью забито пачками сигарет, чтобы покупатели не могли разглядеть ее лицо, а когда кто-то заглядывал, она жутко злилась, что было прекрасно видно по ее лицу, которое краснело и искажалось противной гримасой. Раньше, года три назад, между продавщицей и Матвеем, происходило какое-то подобие беседы, она спрашивала, сколько ему лет, он отвечал, что восемнадцать, и только после этого она выдавала ему сигареты, даже не глядя на него и не прося паспорт, но потом даже эта беседа ушла, скорее всего, она запомнила его голос, или ей окончательно стало все равно.
   Погода стала портиться со страшной скоростью, лето, еще вчера радовавшее глаз своей свободой и расточительностью на краски, уже махало платочком стоя на перроне, в ожидании поезда. Каждый день обещал сорваться на дождь, чтобы остудить головы, пока еще надеющиеся на тепло. Тучи лениво играли в догонялки, но только до поры до времени, вот сейчас кто-то обидит кого-то ненароком и они разревутся на долгие месяцы. Не сказать, чтобы Матвей отдавал предпочтение какому-нибудь времени года, но к осени он явно относился с некоторой прохладой.
   А вечер сегодня удался на славу, половину универа в добровольно-принудительном порядке отправили болеть за женскую команду по волейболу, играющую против команды из какой-то карликовой страны. Как универ связан с этой командой, оставалось загадкой, но периодически в добровольно-принудительном порядке, угрожая проблемами на сессии, студентов отправляли на игры, человек по семьдесят с курса. Естественно никто из них не болел за победу "любимой команды, и даже не имитировал, а наоборот, своим молчанием, а иногда и поддержкой команды противника, выражали свое отношение к такому рода досугу. После матчей на форуме команды постоянно появлялись гневные обращения к ним, но на это никто не обращал ровным счетом никакого внимания, и вскоре все это благополучно забывалось. До следующей игры.
   Матвей пришел позже всех, но присоединиться к своим у него не было никакого желания. Помахав ручкой ответственной за посещение девушке, он с отсутствующим видом поплелся на последний ряд трибуны. Едва он сел, как заиграла громкая музыка, ведущий, или, как его там, начал представлять команды и судей. По обеим сторонам сетки выстроились по четырнадцать долговязых девушек в цветах своей команды. Выглядели они не слишком счастливыми, наверное потому, что девушки бегающие со швабрами, а тем более девчонки из команд поддержки выглядели в разы симпатичнее их и привлекали к себе гораздо больше внимания публики. Кстати о команде поддержки, это было единственное, на что можно было тут посмотреть, правда, все матчи Матвей проводил в наушниках, так что их короткий танец казался неуклюжими и неестественными. Громкий свисток, Матвей сразу вспомнил о контролерше в метро, и мяч полетел на другую сторону поля.
   Впереди сидели две овцы с первого курса, накрашенные дальше некуда, они тоже решили сесть немного поодаль. Учеба для них только началась, а раскрывать всю свою подноготную однокурсникам им пока не хотелось, правда. Недели через две вся их таинственность рассеется. Они сразу показались Матвею скучными и потерянными для него, в основном благодаря манере вести разговор. Они говорили мерзко растягивая слова, обсуждая какого-то парня с их курса, по имени Леша, который за день до начала учебы попал под машину и теперь лежал в больнице. Посмеявшись над неудачником, Матвей воткнул в уши наушники и включил на телефоне отборный джаз. Под хриплый, до ужаса прокуренный голос Тома Уэйтса, Матвей пытался поудобнее устроиться на пластмассовом кресле и немного подремать, но у него никак не получалось.
   Чья-то рука сильно трясла за плечо, Матвей открыв глаза и выдернув наушники увидел над собой лицо Сергея:
   - Пошли пиво пить, - сказало оно.
   Не до конца проснувшись, поэт взглянул на табло. Наши выиграли. Сука. Хотя на самом деле все равно, матчей от этого не станет ни больше, ни меньше. Народ одной большой толпой валил на улицу, а вливаться в это стадо совершенно не хотелось, поэтому Матвей решил немного подождать и предложил Серому сесть рядом:
   - А кто еще с нами? - Спросил он.
   - Не знаю, может Игорь и Санька, может еще кого подхватим.
   - Как-то ты сдружился с этим Игорем.
   - Да неплохой он парень.
   - Ну да...
   - Че, ну да? Ты вообще ко всем плохо относишься. За исключением, разве что меня.
   - Не будь таким самоуверенным, - улыбнулся Матвей.
   - Я тебе дам самоуверенным, давай пошли, вроде рассосалась толпа.
   - Да погоди ты еще, вон посмотри, валят, - лениво не согласился Матвей.
   - Пошли я тебе говорю, - ответил Серый и встал, - я, между прочим, пива хочу. И покурить.
   - Вот нет в тебе никакой терпеливости, - говорил Матвей, пока они спускались по лестнице, - вот как вобьешь себе что-нибудь в голову, так сразу надо. Знаешь, если выждать чуток, то оно может и вкуснее будет.
   - Пиво оно и есть пиво, и от того, что я выпью его минутой позже лучше оно не станет. Это тебе не вино, знаешь ли, чтобы его выдерживать, - ответил Серый перед тем, как они влились в толпу.
   У выхода из стадиона было особенно тесно и люди двигались очень медленно. Они переваливались с одной ноги на другую и были очень похожи на гогочущее стадо пингвинов. Матвей заметил, что делает также и от души рассмеялся тому, что сумел-таки хоть на секунду быть как все, хоть и в такой глупой манере. Наконец, толпа выплюнула приятелей, и люди стали, словно насекомые, разбредаться в разные стороны - кто полз к метро, кто к ларьку с сигаретами, кто к своим машинам, кто еще куда.
   Точка, где обычно пили пиво после волейбола Матвей и Серый, была немного дальше ближайшего подобного ларька, чтобы не стоять в очереди и постоянно не натыкаться на знакомые лица. Через пятнадцать минут все были в сборе, кроме Игоря, у которого сразу же появились срочные планы, после того как узнал, что тут Матвей. Поэтому пиво пили втроем - Матвей, Серый и Санек.
   Щелкнули зажигалки, пыхнули бутылки, упали со звоном крышки, выпустили дым, чокнулись с веселым звоном и приложились каждый к своей бутылке. Пиво было хорошее, правда, уже скоро уйдут те времена, когда можно будет пить на свежем воздухе. После первого глотка Саня шумно вздохнул, изображая свое наслаждение, а затем сказал свою ритуальную фразу:
   - Хорошее пивко.
   Раньше эта фраза жутко бесили Матвея, но спустя пятнадцать повторений, он привык и перестал на нее обращать внимания. На самом деле приходилось на слишком многое не обращать внимания, а это уже было сложно. А ведь из таких сотен мелочей и складывается человек, а если на половину его закрываешь глаза, хорош ли он на самом деле?
   - Ну че, пацаны, давайте за новый учебный год! - Предложил выпить Серый, - путь он будет такой же беззаботный, как и предыдущий!
   Чокнулись, выпили. У Серого осталось всего полбутылки, пил он будь здоров.
   - Ну не знаю, - сказал Саня, - у меня прошлый год был далеко не беззаботным, еле сессию сдал.
   Да, постоянные жалобы на учебу тоже сильно раздражали Матвея.
   - Да у тебя каждый год одни проблемы, - ответил поэт, - тебя послушать: не учеба, а прямо каторга.
   - Не придирайся к словам. Тем более, что я последнюю сессию с трудом сдал.
   - Не последнюю, а крайнюю, это раз, - подначивал его Матвей, - и все предыдущие ты сдавал также, это два. Ты повторяешься, это три.
   - Да отстать ты, - отмахнулся от него Саня.
   - И, правда, не приставай к людям, - сказал Серый. В его руках сияла вторая бутылка, которую он только что купил, - вы про Ваню слышали?
   Серый стал рассказывать историю про какого-то своего друга, который мутил сначала с одной бабой, потом как-то с другой и что-то у них в итоге получилось. Сути рассказа Матвей не понял, перестав слушать где-то на середине, но по смеху в конце понял, что это наверно было забавно. Приятели хмелели, куча бутылок рядом с ними, получала пополнения, в надежде, что вот-вот их заберет какой-нибудь бомж. Потом позвонил друг Сани и пригласил к себе. Недолго думая, заехали за бутылкой водки и поехали к нему.
   Темнело, на небе виднелись редкие звезды, которых почти и не было в небе над Столицей: чем-то она провинилась, что ее обделили такой красотой. А Матвей любил звездное небо, вкупе с серыми высотками оно было особенно красиво.
   * * *

Запись 26

   Одиночество как стиль жизни, модная нынче фраза, которая под собой, как правило, не несет никакого смысла. Хотя и должна говорить о богатом внутреннем мире человека, который из-за непонимания или собственной уникальности решает уйти от общества. Только уход происходит только на словах, ведь на самом деле одиночество это жутко страшная вещь...
   Но я что-то не о том.

Законы не верны,

Законы разны.

У каждого из нас,

Они давно свои.

Кто-то безвкусен,

Как тот сукин сын.

Кто-то опрятен,

Честен и сыт.

Кому нужна бумага,

Кому хватит слов.

Кому депутатов,

А кому-то скотов.

Кто хочет крови,

А кто-то поспать.

Одному нужны деньги,

Второму хватит въебать.

Одному Буковски,

Фразу на ушко сказал.

Другой у Ницше,

Чего-то содрал.

Кому нужно больше,

Кому вообще ничего.

Стол, стул,

Да простое окно.

Кто любит грязью

Остальных полить.

Кто любит икорки

С горкой навалить.

Кому дайте волю,

А кому ничего.

Раз недоволен,

Так прыгни в окно.

Хочешь другого,

Себе сам пиши.

Только других ты

Учить не спеши.

Им уже похуй,

Им надо спать.

Чтобы и завтра

Где-то лежать.

Что же, лежите,

Раз вам спать суждено.

Мы идем дальше,

Жаль не у нас перо.

   Вообще, одно из самого интересного, что есть в человеке - это поведение. Это что-то вроде эволюционировавших инстинктов, только приведенных в соответствие с требованиями общества и этики. Хотя нам и говорят, что человек строит свое произведение сам, по мне это все наглая брехня. Как это можно сделать самому, если после каждого шага в сторону на тебя начинают косо смотреть? Не всегда, конечно, а лишь порою это приносит и популярность, но чаще клеймо ненормального, фрика или сумасшедшего.
   Но вот человек начинает строить свое поведение, конечно, не так, как ребенок строит домик из конструктора, пользуясь инструкцией, либо ограничившись только собственной фантазией, а постепенно учась на ошибках и победах, но на что он оглядывается? Поведение других людей, старших и младших, он отталкивается от каких-то идей и принципов морали. Проще сказать от вкусов. Вот то, что пропитывает жизнь каждого из нас, то, что любой впитывает с младенческих пеленок - вкусы. Как смотреть на это, как на то, что хорошо, а что не очень. Разве это решает сам человек? Вряд ли, на всё уже наклеены бирки с описанием, так что разобраться во всем этом совсем не сложно, стоит только спросить у того, кто уже имел с этим делом.
   Конечно, к некоторым вещам человек относится с большей теплотой, чем к другим. Каждый видит разные ценности, которые, как правило, сводятся к одной - хорошо жить, а вот путь можно выбирать самому. Опять-таки, опираясь на уже известные.
   Все уже прописано и тут уже, увы, ничего не поменять, как говориться, все придумано до нас, осталось только выбрать свое. А там уже подбирать под это свое единомышленников и жить припеваючи, став еще одним первоклассным членом общества. Но что если смешать, несмешиваемое?
   Вот, например, представьте себе такую картину: два друга приходят в какой-нибудь жутко дорогой ресторан, пусть он будет в американском стиле, а то суши уже надоели. Они садятся за неплохой столик, вокруг них собралась элита. Она жрет бифштексы, запивает это дорогим вином и ведет разговоры преимущественно о деньгах. Чувствуете всю высоту подобного места? Вы даже можете ее понюхать, такие запахи дорогих сигар и отборного мяса вы встретите редко. Но вернемся к нашим приятелям. Они проходят в зал, садятся и заказывают по стаканчику самого дешевого в меню скотча, и много льда. Желательно целое ведро. Вот они сидят и пьют свой скотч с целой кучей льда. Пьют медленно, наслаждаясь, а не стараясь выпить побольше, чтобы вывалить потом в счет огромную стопку денег или засунуть туда золотую банковскую карточку. А говорят они, вы представьте себе такое, о книгах, или, скажем, обсуждают какого-то своего знакомого. Приятели громко смеются, спорят на отвлеченные темы, а вокруг них, может быть заключаются контракты на огромные суммы и решаются чьи-то судьбы. Им на это наплевать, вы можете такое себе представить? Да как назвать такое наглое поведение? Не иначе как безвкусием.
   А я готов этим двоим рукоплескать стоя. Да и у самого душа радуется, когда получается, нечто подобное. Вот тут-то и выходит конфуз, потому что сумасшедшими этих двоих уже не назовешь, но ведь и нормальным такое поведение признать сложно. Так что же это получается, безвкусие как альтернатива устоявшимся сценариям? Да, скажу я вам. И не только альтернатива, а даже некоторый протест, хоть и несколько тихий и незаметный. Но кто сказал, что для этого нужно выйти с транспарантами на улицы и бить витрины? В этом деле так все не меняется, нет.
   А когда общество наказывает оригинальность, почему бы его само не наказать его же правилами. Это не вопиющее неподчинение, а только смешение того, что смешивать не принято. Может, это только я придаю этому такое большое значение, а вы считаете это напрасной мелочью, на которую можно закрыть глаза... не знаю. Но мне это почему-то кажется важным, хотя может быть это от скуки. Черт его знает, но когда смотришь на человека и он подходит под все параметры выбранной им категории становиться до того уныло, что хоть в петлю лезь. Мне почему-то кажется, что такой человек не будет интересен. В каждом должна быть какая-то изюминка, так культивируйте же свой виноградник, а когда созреют плоды, не спешите их сушить, руководствуясь учебником по применению, попробуйте сделать это сами. Каждому из нас отмерен на земле определенный срок, так зачем же делать свой таким же, как его сделал вон тот парень, только потому, что он крут. Ведь крутым его сделали другие, он же не мог в одно мгновение ока взять и стать таким, только из-за силы своей воли. Наверняка он сделал что-то такое, из-за чего другие признали в нем лидера. Впрочем, это могло быть только подражание кому-то еще более крутому, как один лидер строит себя на основе другого.
   Что вам нужно, кто вы... все это должны решить вы сами, а не кто-то, пристально глядящий на вас из-за угла, остальное придет само. Ну что, попробуем?
   * * *
   Вечеринка удалась на славу. Правда, поначалу было как-то сжато и грустно, все сидели на кухне, пили, порою извергая из кладовой памяти не слишком хорошие шутки. Матвей даже подумал свалить, но потом алкоголь взял свое, и все стало интереснее и веселее. Откуда-то появился кальян, гитара и самая малость травы. Поначалу за гитару схватился хозяин квартиры, играл он ничего, да и голос был выше троечки, в общем, под водку, как говорится, пойдет. Но когда все старые песни о главном закончились, народ стал просить сыграть Матвея. Долго уговаривать не пришлось.
   В клубах кальянного дыма, на высоком стуле схватив гитару, Матвей начал играть. Он почти никогда не играл чужих песен, да никто, как правило, и не просил. То медленным перебором, то резким бешеным ритмом он уносил людей туда, где им были не нужны проблемы и дела. Качаясь и отбивая ногой ритм, Матвей пел медленно, то повторяясь, то начиная кричать так, что его лицо краснело. Люди стали доставать мобильники, чтобы сфотографировать или заснять выступление, и по вспышкам музыкант понимал, что им нравиться. Порою, он начинал петь фристайлом, сочиняя новую песню на ходу, при свидетелях, порою переделывал слова, так ,что песня обретала новый смысл, или вообще теряла его. Да и не важен был сейчас этот смысл, нужна была только музыка, ее плоть, и стены казались заляпанными ее кровью, ей было пропитано все, от ковра до людских голов. Делая короткие передышки, чтобы насытиться пивом из алюминиевой банки, Матвей вновь брался за гитару, разрывая реальность на мелкие кусочки, и если наш мир это мозаика, то Матвей импрессионист, способный сложить из деталей что-то новое. В такие моменты ему казалось, что, кроме него, ничего в мире не существует, только он и гитара, но когда он вспоминал о слушателях, становилось тепло. Когда он устал, отложив гитару, люди были в каком-то ступоре, еще не до конца отойдя от последней песни, припев которой пели всем скопом в один голос. Все вокруг казалось выкрашенным в новые цвета, такие яркие и недвусмысленные, что становилось страшно. Хотелось сделать что-то и не делать ничего, а просто смотреть в потолок, расслабившись, как никогда раньше, забыв обо всем, что когда-либо было важным, или хотя бы выглядело таковым. Казалось, что все потерялось в лабиринтах слов, а идти туда, чтобы собирать свое имущество назад не было ни сил, ни желания. Впрочем, с каждой минутой оно возвращалось само, и прогнать их могла только музыка, но Матвей уже устал.
   После концерта разговор потек совсем в другом русле, стал более интимным и романтичным, будто музыка вскрыла самое тайное, самое главное. Матвей обожал это преображение и не мог налюбоваться, глядя на то, как неуверенно тыкаются носом в стены, ставшие вдруг зрячими люди. Для них было в новинку говорить так откровенно, а что такое секрет забыто напрочь, как будто их и не было. Осталось только то, что было важно, а все остальное исчезло. Еще не пришедшие в себя люди стали обниматься, увидев рядом с собой не просто однокурсницу, а... Для этого еще не придумано слов.
   Но ночь прошла, и все было сделано, все было сказано, все чувства скачаны, в сети не осталось ни пороха, ни байта. Утро не било своей жестокостью, оказавшись на удивление ласковым и добрым. Кто-то уже успел упорхнуть на учебу, и для них это пробуждение, наверняка, казалось мукой, но большинство относилось к разряду людей, которые слишком ценили отдых, чтобы так бездушно его разрушать.
   Кроме того, Матвей приобрел новую подружку, звали ее Юля, и уже с первых минут утра она показалась ему жутко похожей на его предыдущую. Такими темпами можно было начинать делать ставки на то, сколько она продержится, пока не взбесит Матвея окончательно. Правда сейчас она была на самом старте и имела хорошие шансы, хотя вряд ли она дойдет до финиша, уж это Матвей осознавал четко и ясно.
   Но растягивать такое утро нельзя, иначе оно потеряет все свое очарование, забившись ленью и бездельем, поэтому наскоро собравшись, Матвей отправился домой. На душе у него было хорошо, как-то добро, а такое с ним случалось довольно редко, поэтому такие моменты он особенно ценил и старался запомнить.
   На улице было довольно прохладно и странно грязно. Особенно много было разных разноцветных скомканных бумажек, но причину всего это беспорядка Матвей понял по транспаранту - " С днем рождения, Столица!". Вчера, оказывается, был день города, а за него только вяло кто-то поднял тост. Праздничный салют списали на богатую свадьбу, даже не выглянув в окно. Большинство молодежи как-то холодно относилась к этому празднику, мало кому были интересны все эти напыщенные выступления и фразы о будущем города, а для других это был хороший повод собраться. Хотя, может Матвей, просто плохо знал молодежь, глядя на нее только с одной стороны, оставив другую часть в тени?
   Добравшись до дома, Матвей сбросил ветровку, обувь и, напевая под нос любимую джазовую песню, пошел на кухню. Он хотел есть, но такое хорошее настроение совсем не располагало к скучному стандартному обеду, хотелось чего-то особенного, и для этого у парня уже готов был план. Проверив наличие всех необходимых ингредиентов, Матвей достал сверкающую кастрюлю, кинул туда лавровый лист и перец, налил воды, посолил и поставил на плиту. Когда вода вскипела, он закинул туда где-то полкило домашних, бабушкиных пельменей, которая зная любовь внука к этому блюду, замораживала и клала их собой, когда они всей семьей ездили к ней. Когда все было готово, Матвей обильно добавил масла, тоже деревенского, зелени, поставил на стол сметану и аджику, а затем открыл крышку. Кухню наполнил незабываемый запах школьных каникул, которые Матвей проводил по большей части в деревне, скрываясь от городского зноя и надоедливых приятелей. Наконец осталась последняя мелочь. Отодрав от стен морозилки замерзшую бутылку, он поставил на стол патрон водки, теперь все было готово. Матвей искренне не любил вкус водки, но с домашними пельменями, она казалась просто необходимой. Налив половину пузатой хрустальной рюмки, взятой из материнского набора посуды, он поднял ее и пожелал себе почаще наслаждаться такими хороших днями, как сегодняшний.
   Но снова вернулось чувство, что чего-то не хватает, но на этот раз это что-то было вполне ясным - музыка. Выпив уже налитую рюмку, закусив ее особенно измазавшимся в сметане пельменем, Матвей пошел в зал и включил на центре седую классику - Луи Армстронга. Только заиграли первые мотивы, как исчезло ощущение одиночества и то странное чувство стыда, которое всегда бывает, когда пьешь в одиночестве. Стало веселее, и Матвей с улыбкой на губах сидел за столом, выпивая и закусывая. Опьянения не было, несмотря на то, что парень выпил уже грамм двести, всю алкогольную злость впитали бабушкины пельмени, но ничего пусть порадуются, мне еще достанется, с блаженной улыбкой думал поэт.
   Наевшись до отвала, Матвей переборол лень и сумел-таки помыть посуду. Оставив ее сушиться он пошел к себе в комнату, нужно было записать новые песни, сочиненные вчера, как обычно фристайлом. Ближе к вечеру позвонили друзья, позвали гулять. Матвей знал, что от этого у него непременно опять испортиться настроение, но все же согласился, бросив гитару в черный чехол.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава 3.

Поэт

   Сегодняшний день был особенным. В этом даже не было никаких сомнений, хотя особых предпосылок и доказательств тоже не было. Он был особенным и точка. Это чувствовалось, практически физически, но как-то объяснить было сложно. Просто это было так, должно было что-то произойти, и тогда все точно станет ясно. Хотя с виду, это могло показаться иначе - обычный осенний денек, абсолютно такой же, как и два предыдущих, немного холодный, а в остальном, ничего особенного.
   Матвей возвращался после универа, в компании Юли, той самой девчонки, с которой они познакомились на вечеринке у Вани. Она беспрестанно щебетала что-то о своей любви к музыке и о том, как много она для нее значит, не забывая упомянуть, что Матвей очень хорошо играет. Сам музыкант ее почти не слушал, но курил чаще обычного, немного бесясь на себя за то, что тратит этот особенный день, на какофонию, обильно льющуюся из Юли. Правда голос у нее был приятным, не особо раздражал, жаль только смысла недоставало, но его в последнее время действительно было мало, и ценился он на вес золота.
   Сегодня Матвею хотелось посмотреть на людей. Периодически у него возникало такое странное желание, хотя обществом не был обделен, но иногда влекло в места большого скопления народа, поэтому сегодня он решил сходить в один из центральных парков, тот никогда не пустовал.
   Дорожки там были выложены плиткой, по которой приятно цокали каблуки Юли. Правда, местные любители покататься на роликах от подобного в восторге не были, мало приятного в постоянной тряске, после который ноги будто вибрируют. Кроме них и велосипедистов парк почти никогда не покидали собачники. Эти и вовсе выглядели, как люди с другой планеты - общались только с себе подобными, пока их питомцы резвились вместе, а на остальных косились недоверчиво и только сильнее натягивали поводки. Матвей не очень любил всевозможную живность, от которой восторженно пищали другие, наверняка именно тут и крылась его нелюбовь. Он считал, что собака вполне полезна, где-нибудь в деревне, сторожевой пес, все дела. Там без нее никуда, но зачем она в квартире, было неясно. Особенно его бесили карликовые злобные собачки, которых дамы порою носили подмышкой. Матвей их шутливо называл дезодорантами, они ведь и вправду никакой другой помощи оказать не могли. Кроме всех перечисленных, парк наполняли другие любители погулять на свежем воздухе с неразговорчивым или вовсе не говорящим товарищем - мамы с колясками. Они вызывали к себе наибольшее уважение, по сравнению с другими, которых Матвей искренне считал легкими фриками, но когда они останавливали свои коляски рядом и начинали хвалить чужого ребенка, это жутко бесило. Не только потому, что это было натянуто и неестественно, а из-за избитости и стереотипности этого поступка. Где мы только его не видели - фильмы, книги, эта сцена всплывает в ассоциации у каждого третьего, кто слышит слово парк. Остальные прохожие, были мало интересны - одни шли на работу с обеда, другие шли с работы, кто-то скучно бежал трусцой заткнув уши наушниками, в общем, ничего такого, что могло вызвать интерес.
   Деревья уже начинали задумываться о смене гардероба, прикидывая по журналам мод, какой цвет им больше подойдет и, советуясь с подругами. В небольшом озерце, посреди парка, плавали утки, ныряя под воду и возвращаясь от туда, шумно оглашая свое появление. Хотелось, чтобы поскорее пришла зима, это время казалось Матвею понятнее что ли. Когда холодно, на улицах белеет снег, нет этой осенней неопределенности, не нужно гадать, будет сегодня проливной дождь или нет.
   Матвей прошел мимо скучающей пожилой пары, сидящей на скамейке. Вообще старики редко заходили в парк, но эту пару он видел не в первый раз. Матвей повернул голову в их сторону и стал наблюдать - дед сидел, откинувшись с сигаретой во рту. Кажется, он приклеил ее к нижней губе, поэтому она комично покачивалась, и пепел падал тому на рубашку. Старик был похож на героя старого мультфильма, где старый дед умудренный годами и пропитавшийся табаком дает советы героям и направляет их на верный путь. Рядом сидела его жена, она что-то вязала и постоянно поворачивалась в сторону мужа, наверняка делая ему замечанию по поводу рубашки, на которую беспрестанно сыпался пепел. Наконец сигарета выпала изо рта деда и упала на брюки, тот спохватился и неуверенным движением скинул ее на землю. Бабка ворчала. Матвея позабавила эта картина, но Юля ткнула его локтем и сказала:
   - Тебе что, неинтересно?
   - Что ты, я просто на секунду отвлекся, - учтиво ответил Матвей.
   - Так вот, Сережа потом...
   Она продолжила свой рассказ "про Сережу", о котором говорила, наверное, уже минут десять, но Матвей опять не стал ее слушать. Они дошли до прудика и сели в одной из деревянных беседок, которые вечно были заняты по вечерам. Деревянная лавка была прохладной, но не более того, хотя через тонкие джинсы это ощущалось. Юля даже замолчала, ожидая, что настало время для романтических слов, стихов и поцелуев, но у Матвея были немного другие планы. Окинув соседние беседки, где уже вовсю шли разговоры о любви и страстные поцелуй, Матвей спросил:
   - Скажи Юль, а к чему ты идешь?
   - В смысле? - Удивилась девушка, непривыкшая к подобным вопросам, особенно в таких укромных местах как это.
   - Ну как ты видишь свое будущее, в идеале? - продолжал Матвей, хотя логичнее было сказать "забудь" и перейти к делу.
   - Не знаю даже... Ну мужа хорошего нужно найти, хотя нет. Чтобы он меня нашел, чтобы богатый был, чтобы любил. Квартира большая, ребенка..., - Юля говорила медленно, будто доставала эти слова откуда-то из кладовок собственного сознания, куда их заложила еще мама, - чтобы машину мне подарил.
   - В общем, ничего не делать и все будет хорошо?
   - Нет, ну почему ничего не делать...
   - Ты же сама начала свой рассказ с того, чтобы муж тебя сам нашел, - прервал ее Матвей, - да и все остальное тоже он должен делать.
   - А ребенка родить?
   - Ааа... ну ладно, тогда да, - немного раздраженно протянул Матвей.
   - Вот у меня знакомый есть, Миша зовут, - опять принялась рассказывать о своих друзьях Юля. Прямо какая-то больная тема, - так он постоянно о будущем думает. Он на математическом учится, у них посложнее, чем у нас. Так он к тому же в команде КВН играет и работает. Мечтает стать ведущим какой-нибудь юмористической программы, чтобы по телевизору показывали.
   - Счастливый...
   - Да какой он счастливый? Целый день на ногах, весь в делах. Крутиться как белка в колесе, так еще и с девушкой своей помолвлен.
   - Я же и говорю, счастливый.
   - Да почему же?
   - Да потому, что мы с тобой - бездельники. Он себе цель поставил. Цель интересную, сложную и идет к ней. Занимается, а не языками чешет, как мы.
   - Ну, мы тоже...
   - Да ничего мы не тоже, бездельники. Никакой от нас пользы ни в прошлом, ни сейчас, да и в будущем особо не намечается.
   - Вот ты песни играешь, тоже польза. Считай в одной области, что и он со своим КВНом и ведущим по телевизору, тоже помогает людям, так что и ты занятой.
   - Хотелось бы на это надеяться, правда, бездельником я себя ощущать не перестал.
   - А ты к чему идешь?
   - Я? - Матвей даже удивился, что его вопрос вернулся к нему же, - я хотел бы поменять этот мир. Добавить туда что-то хорошее и новое и убрать то, что в нем плохого.
   - Ну, вот видишь, ты уже идешь к этой цели.
   - Песнями-то? Я, конечно, слышал о том, что современные философы - это музыканты, потому что других просто не слушают, но не возлагаю особых надежд.
   - Зря ты так. Хорошие песни.
   - Может быть.
   Наступило такое молчание, что казалось можно разобрать шепот влюбленной парочки из соседней беседки. Хотя и не разбирая понятно, о чем они говорят, вариантов не так уж много, на самом деле. Но все равно, было как-то скучно, поэтому откинувшись на спинку, Матвей стал смотреть на озеро. Юля, поглядев на соседнюю беседку, хотело было поцеловать поэта, но, увидев его отсутствующее выражение лица, передумала и сидела молча.
   Как же это безвкусно, подумал Матвей, и на его лице заиграла улыбка. Юля восприняла это как команду к действиям и прильнула к губам поэта. Опять все испортила....
   * * *

Запись 32

   Сегодня закончил читать Чарльза Буковски. Напоследок оставил его самую мощную вещь - Фанктотут. Действительно хорошая книга, отлично поставила точку в его одиссее Чинаски. Может он и пишет низким стилем, но описание Америки тех дней и джазовая атмосфера на высоте. Несмотря на то, что по хронологии она где-то посередине, читать ее стоит либо первой, либо последней.
   Записал пару новых песен, старался добавить туда что-нибудь про безвкусие, не слишком получилось. Все-таки с помощью музыки очень сложно, а порою и невозможно донести целиком мысль, прямо не скажешь, а рифма уводит куда-то в сторону. Впрочем, кому надо, тот поймет. Тем более что для этого и существует данный дневник.

Птицы летают в небе,

зная его насквозь.

Мы же стоим нелепо,

Пытаясь увидеть нос.

Звери живут все тесно,

Но места хватает им.

Мы же всё ищем средство,

Найти свой забытый Рим.

Травы цветут от скуки,

Вверх устремляя дни.

Мы же мозолим руки,

Страницы сгибая книг.

И звери и птицы и травы,

Обитают только в "сейчас".

Наши забавы другие...

Счастье, увы, не для нас.

   Сегодня нарвался на свою же ловушку, спросив у человека, на мой взгляд, недалекого, о том, что она хочет от жизни и, выслушав ее ответ, сам наткнулся на свой же вопрос, заданный в ответ. Что я хочу от жизни? Что я хочу... Мир поменять, вот что я хочу. Переделать, переписать внести свою лепту, которая просто обязана быть толковой. Правда, на следующий вопрос - как, я ответа пока не нашел.
   А что тут реально можно поделать? Опыт современных митингов и революций других стран только пугает. Когда в стране итак все в полной жопе, выходить на улицы и громить витрины, мне кажется бестолковым занятием. Чем это может помочь не ясно, скорее наоборот, разве что напугает кого-нибудь или разбудит от спячки.
   Правда если посмотреть с другой стороны, кто пустит этих энтузиастов, которые хотят сделать жизнь в собственной стране лучше, чтобы у них появилась какая-то возможность что-то действительно менять? Зачем отдавать нагретое местечко, которое приносит уважение, известность, да и в карман оттуда капает совсем неплохо. Деньгопровод-то протекает, только пастью не щелкай, успевай купоны стричь. А когда у тебя все итак хорошо, то зачем что-то менять, ведь может и себе меньше остаться, так ведь? Вот и делают все только для галочки, чтобы в случае чего, можно было отчитаться, и на этом хватит. А на улицы народ идет исключительно из-за безысходности.
   Тогда какой же будет революция нашего времени? А ведь она будет, в этом я не сомневаюсь, ее просто не может не быть, вопрос только в том, какой она предстанет перед нами. Теперь народ не так легко вытащить на улицу, они все сидят перед экранами компьютеров, а для выражения недовольства уже есть специальные отхожие места - социальные сети. Там, конечно, наш народ зол и самодостаточен, выражает свою позицию и все недовольство властью, а когда утром идет на работу, то снимает эту маску и становится покорным, терпеливым и немногословным.
   Да и, кроме того, право кольта в большинстве стран отменено, теперь оружие есть только у власти, а какая революция без оружия? Чем-то ведь надо биться с теми, кто встанет на защиту старого режима, так всегда было, как показывает история, но будет ли это в будущем? Так или иначе, кто имеет силу, тот имеет власть, а идти с палками против пулеметов человек эпохи победившего интернета не станет, как его не проси.
   Но ведь должен быть выход? Где-то же должно это произойти? Я думаю, это случится там, где сейчас находиться народ. Как минимум, первый шаг и все дальнейшее обеспечение будет там. В интернете. И какими бы беспомощными и голословными не казались его обитатели, все-таки их большинство.
   Но хватит об этом, а то раскопают мой дневник злобные спецслужбисты, поставят на учет и конец моему будущему с такими идеями. Тем более что эта проблема далеко не единственная, гложущая меня в этот день.
   Сегодня, пока гулял в парке, смотрел на людей и вот что подумал: ведь они могут быть каждую секунду разными. Вот посмотрите хотя бы на себя - вы один сам с собой, совершенно иной в интернете, где вы еще пока сами с собой, третий наедине с другом и вас уже не узнать, когда вы в обществе. Наверное, это схоже с идеями Фрейда о строении человеческого сознания, в части, где он говорит про "Я" и "сверх Я".
   Но вся эта теория уходит в сторону, когда видишь, насколько же это все заметно. Когда видишь таблички на лицах, нельзя не читать. А нужно всего-то...
   * * *
   Матвей уже почти совсем разуверился, что сегодняшний день особенный. Он проводил Юлю до дому, и пошел к себе. На часах было уже три, но что-то необычное никак не хотело происходить. Все было так же, но это чувство никак не хотело уходить, а удовлетворить его по собственному желанию было невозможно.
   Но тут в кармане зазвонил мобильник, причем второй, предназначенный для хороших знакомых или тех товарищей, знакомство с которыми не стоит предавать широкой огласке. Позвонившим оказался Тень, парень именно из второй категории. Он поставлял траву и остальные интересности Матвею и его компании, когда требовалось. Сам он звонил очень редко, и его звонок мог означать либо очень хорошую, вроде обновления репертуара, либо очень плохую новость, когда ему нужно было срочно спрятать товар.
   - Здарова Мэт, как делишечки? - Спросил скрипучий голос пробитого наркомана.
   - Да живой вроде, сам как?
   - Не жалуюсь, - Тень выдержал паузу, - слушай, тут к тебе делишко одно стоящее есть.
   - Только не надо испытывать на мне какую-то новую дрянь, в прошлый раз мне совершенно не понравилось, так что я теперь только на проверенный товар.
   - Да успокойся, ты не очкуй. Тут дело совсем другого порядка, только в выигрыше останешься, я тебе отвечаю.
   - Ну, давай послушаем.
   - Короче тема такая, меня тут одни товарищи об одной просьбе попросили...
   - Че за товарищи? - Сразу спросил Матвей, знающий друзей Тени и что бывает с теми, кто с ними особенно свяжется.
   - Да ты их не знаешь, да и не в них дело, - ответил Тень, - короче, заказали они мне одну тему необычную, но один я вряд ли справлюсь...
   - Так я тут чем помочь могу? Все поставки у тебя, я причем?
   - Да не перебивай ты и все узнаешь. Короче заказали они дури, но сказали, что скучно просто так употреблять, хотят чего-то необычного. А парни они денежные, мажоры короче, срубить можно неплохо.
   - Так я тебе, зачем нужен? - Матвей не хотел ввязываться в эту историю, но из необходимости общаться с Тенью, продолжал разговор, а тот как назло все оттягивал то, что он хотел от парня.
   - Так вот я думал, что им можно такое предложить, тем более что бабки они предлагали нехуевые, а потом вспомнил, что ты на гитаре играешь, подумал, что это самое то. Тем более что песни у тебя под это дело почти идеально подходят, только без обид.
   Матвей задумался. Он уже не раз играл в подобных компаниях, да и сам покурить не гнушался, тем более что в его песнях действительно сквозила эта тема. Его сомнения перебороло то самое ощущение необычности сегодняшнего дня, и Матвей наконец решился.
   - Че платят? - Спросил он.
   - Семь косов выходит, штука за дурь, шестерка пополам.
   - Когда и где?
   - Сегодня, в лесочке, где мы в прошлый раз сидели, который рядом с хатой твоей. Ну че, будешь?
   - Да, только за гитарой заскочу.
   - Вот это дело. Мы там уже через часок будем.
   - Окей, я подтянусь.
   - Спасибо тебе Мэт, а то я уже думал стихи им рассказывать и пантомимы исполнять.
   - Давай, скоро свидимся.
   Положив трубку, Матвей ускорил шаг. Заработать немного хотелось, тем более что его карманы быстро таяли, хотя он и не тратился особо, по крайней мере, так казалось. Деньги вообще имеют свойство медленно и незаметно исчезать, особенно если ты этого не замечаешь. Сигареты тут, пиво там, ужин здесь - вот и улетают.
   Сидя у окна, Матвей думал не слишком ли много он гуляет, ведь был почти нарасхват, если за день не поступило хотя бы одного банального предложения попить пива, то было впору удивляться. Впрочем, несколько раз в год такое все-таки случалось: последующий день после праздников, когда никому не было дела ни до чего, кроме своей больной головы. Это была одна из причин, почему Матвей не любил сам звать друзей куда-нибудь, найдут. А если уж он и устраивал какую-то вечеринку, то она должна была стать чем-то более запоминающимся, чем попить пива у ларька, тем более что подобное организуется итак почти каждый день, не важно с участием Матвея или нет.
   От мыслей парня отвлек злой, настойчивый и жутко пронзительный взгляд бабульки, стоявшей у двери. Дело наверняка было в том, что Матвей сидел, а она нет, но ведь ей никто не мешал этого сделать, автобус был пустой, и свободных мест было в достатке. Но ей, очевидно, хотелось сесть именно на то сидение, что занимал парень, вот она и буравила его своим шершавым взглядом. Не вытерпев той ненависти, что была в глазах пенсионерки, Матвей вышел на остановку раньше и, засунув руки в карманы, пошел к дому. Когда автобус тронулся, поэт бросил взгляд на злую бабушку, но та по-прежнему стояла у двери и на освободившееся место не села. Огорченный этим, Матвей показал ей язык и с чувством удовольствия пошел дальше.
   Гитара ждала своего часа в углу, Матвей, не раздеваясь, закинул ее за спину, взял из холодильника запотевшую банку пива для разгона, и отправился на встречу. На третьем этаже сидели соседи - муж с женой, курили. Увидев спускавшегося Матвей, с гитарой и пивом в руке, они проводили его долгим завистливым взглядом, как будто вместе с ним провожали свою молодость. Правда зависть в них не была доброй, в ней была ненависть, за то, что он такой свободный, а у них работа, зарплату задерживают, дети, наконец, а вот он так свободно идет себе...
   То, что публика уже достаточно разгорячена, Матвей понял еще до того, как их увидел. Неестественно громкий смех и нечленораздельные крики, явно говорили о том, что сегодня на природе покурить решили либо неопытные ребята, либо они были излишне богатыми и с хорошими подвязками, так что им было все равно. В данном случае, если верить словам Тени, ребята имели и то, и другое. Появление Матвея, который с немного растерянным видом смотрел на мужиков, которым было минимум лет под тридцать, вызвало целую палитру эмоций, и вновь неестественный хохот ударил в уши. Выкинув банку в ближайшие кусты, он коротко всех поприветствовал и подозвал к себе Тень, попросив его отойти в сторону:
   - Слышь, ты говорил, что нормальные люди будут, - без предисловий начал Матвей.
   - Во-первых, про людей, я тебе ничего не говорил, - спокойно отвечал тот, по голосу поэт догадался, что он уже успел покурить, - а во-вторых, чем тебе люди ненормальные? Хорошие ребята.
   - Им по сколько? По тридцать?
   - Ну, чуть меньше.
   - Да, и на вид бандюки.
   - Да какая тебе разница, поиграешь, да уйдешь, - ответил Тень, - че не так?
   - Не люблю я такие компании, знал бы, хрен пришел. Сейчас же начнется - а сыграй это... блатную эту, ну! Давай!
   - Не парься, все нормально будет.
   - С тебя четыре куска или я разворачиваюсь и ухожу.
   - Ну, так дела не делаются, - протянул Тень, но увидев недовольный вид Матвея, который действительно был готов наплевать на предложенные деньги и уйти, согласился, - ладно, давай три с половиной.
   - Нет, четыре. Ты со мной не торгуйся, тем более, для меня не деньги важны, а чтобы ты в следующий раз думал.
   - Ааа... ладно, хуй с тобой. Давай садись. Курить будешь?
   - Посмотрим, - ответил Матвей, уже достав гитару.
   Мужики встретили начало концерта радостно, крича - "вот это дело", и их хрипловатые голоса уже начинали бесить Матвея, а с ними придется мириться еще как минимум час. Играть начал бодро, мужики радовались, после каждой песни выражали свое довольство нестройными хлопками и пугающим смехом. Но уже после третьей песни послышались просьбы сыграть какую-то армейскую песню. Они еще и сослуживцами оказались. Матвей их просьбу отверг, но после еще двух песен его вновь остановили:
   - Пагоди, парниш, - сказали мужики, - давай сыграй нам эту - едет поезд на границу...
   Мужики запели нестройными голосами.
   - Не, я чужие песни не пою, извините.
   - Бля, парнишь, ну уважь, тут все свои.
   - Да не в этом дело, просто не играю.
   - Да не ершись, нормально все будет.
   Матвей бросил злой взгляд в сторону Тени, но тот только улыбнулся, намекая на то, что итак за выступление он получит четыре куска, так что выкручивайся сам. Он, кажется, даже был доволен сложившейся ситуацией и никак не хотел помочь, смакуя свою месть.
   - Я если честно ни слов, ни нот не знаю, - привел свой последний довод Матвей.
   - Во ты даешь, такую песню не знать. Ну, ничего, - не унимались мужики, - ты играй че-нить, а мы уже сами споем.
   Матвей начал играть, попеременно играя три аккорда стараясь попасть в такт страшному хору хриплых голосов, но тем было на это плевать. Мужики голосили, сбивались со слов, несколько раз начинали заново, посреди песни начинали громко смеяться. Матвей даже перестал играть, те как будто и не заметили, что пару минут пели без аккомпанемента. Наконец, раза с пятого у них получилось закончить и они стали радостно обниматься, что-то кричать, а затем попадали на траву и стали хохотать.
   - Народ, я отойду на пару минут, позвонить надо, - сказал Матвей, встав на ноги.
   - На возьми, - один из мужиков очнулся и протянул телефон, - с моего позвони, у меня все равно безлимитка, говори сколько хочешь, хоть обговорись..., - сказал тот и упал своим перекошенным от счастья лицом в траву.
   Матвей не стал отказываться, коротко поблагодарил и, держа телефон в руке, стал укладывать гитару в чехол. Аппарат оказался серьезным - сенсорный экран и расширенная батарея, которой при грамотном использовании хватало почти на неделю. Такой дорого стоит, смекнул Матвей.
   - А че ты гитару убираешь? - Шепотом спросил Тень, - все что ли?
   - Да разобьют же придурки, я лучше с собой возьму. Пусть отойдут чутка, тогда еще поиграю, сейчас им все равно, - Матвей кивнул в сторону смеющейся братии, - ща вернусь, - повторил он и пошел.
   - Давай, - ответил Тень, - я пока за ними пригляжу, один сходи.
   "Как будто тебя звал кто-то", подумал Матвей, но вслух говорить не стал, ему еще не раз нужно будет обратиться к этому человеку, а он итак немного подпортил отношения.
   Никому Матвей звонить не собирался, а хотел попросту немного прогуляться по лесу, отойти от укуренного шума. Он достал из кармана телефон мужика повертел в руках, пощелкал и убрал обратно. Под ногами хрустели ветки, шумели деревья, но сквозь все эти вроде привычные звуки пробивался какой-то неуловимый, как будто чужой, не местный звук, как будто ходили люди.
   Этот лесной массив Матвей знал неплохо, еще ребенком он катался тут на велосипеде или играл с дворовыми ребятами в казаков-разбойников. Когда он подрос, лес стал укромным местом для встреч с девушками, пока не наступил тот возраст, когда это делают открыто, причем даже чересчур. Но лес всегда был нелюдим, за все время, что он пробыл тут, начиная от школьного возраста и заканчивая выходами на шашлыки, кроме как своей компании, которую сам же и приводил, Матвей там никого не встречал, а сейчас услышав шорохи и чьи-то разговоры, он заинтересованный тем, кто это может быть, решил отправиться посмотреть на неожиданных гостей.

Полковник

   Если вдуматься, то осень это самое творческое время года. Это те дни, когда можно начать творить что-то великое, заразившись осенним романтизмом, как гриппом, на весь год, раз за разом возвращаясь к той самой сентябрьской, октябрьской или даже ноябрьской идее. А дальше с вашим детищем поиграет в снежки зима, обвеет любовным романтизмом весна и согреет солнечное лето. Но только суровой, и такой красивой золотой осенью может появиться истинная идея. Та, которая поглотит вас без остатка, расставшись с вами не раньше чем через год. Полковник любил осень.
   В ушах еще звенели отзвуки выстрела, который быть может, войдет в учебники истории, а все уже закружилось в вихре хоровода - все офицеры и солдаты, которые только и ждали этой последней команды, все бежали к западным воротам части, кто налегке, кто-то таща на спинах и плечах рюкзаки и сумки. Дежурный по части, не понимая, что происходит - почему караул, вместо того, чтобы заступить в наряд, собрался у выхода из части - уже выслал дежурную группу, которая треща автоматами, мигом прибежала. Но вместо того, чтобы исполнять приказ дежурного - узнать причины, а затем разогнать сборище и привести виновных, затесалась в толпу, которая все разрасталась вокруг полковника Лисова. Перешептывания медленно превращались в многоголосный гогот из выкриков и споров. И только теперь можно было, наконец, увидеть тот размах бунта, на который замахнулся Лисов. Сейчас перед ним собрались все люди на которых он возлагал надежды - и те что клялись в готовности идти с ним до конца, и те в чьих лицах он не видел никакой отдачи, но они тем не менее плелись за ним, скорее следуя течению, чем сознательно. Кроме них, конечно же было не так мало зевак, просто проходивших мимо солдат, которые и не слышали о бунте полковника.
   А сейчас дело осталось за малым - приказать Сычникову открыть ворота, и уйти, как и планировал полковник. Просто взять и уйти, в лес, что тут неподалеку. А уж это незамеченным никак не останется, и заставит власть делать хоть что-то. В противном случае за ними пойдет все больше и больше людей, которые также не могут терпеть несправедливость. Полковник считал, что его бунт похож на снежный ком, и если не подчиниться ему, то он наберет силу, с которой уже будет невозможно не считаться, и тогда власти будет только хуже.
   Таринов легонько коснулся плеча задумавшегося друга, и прошептал на ухо:
   - Давай Андрюш, командуй. Иначе толпа озвереет и побежит на баррикады.
   - Где и останется, - грустно ответил полковник, - погоди, с такой разношерстной толпой мы дойдем не дальше чем до ближайшего светофора, максимум выйдем из Столицы, хотя тут идти не больше пятнадцати минут, нет. Нужно с ними поговорить, что ли...
   Полковник сделал глубокий вдох, и схватившись за железяку, торчащую из стены, и стал забираться на стоящий за его спиной автомобиль. С легкой ухмылкой он отметил свое сходство с ненавистным ему Лениным, да и не он один это заметил, о чем тут же стало слышно из обрывков фраз, долетающих из толпы. Дождавшись пока все заметят его фигуру, стоящую на крыше черного хэтчбека, а гогот перерастет обратно в укромный шепот, полковник начал свою речь:
   - Друзья и единомышленники, послушайте, что я хотел бы вам сказать, прежде чем откроются эти ворота, и вы уже вряд ли будете иметь возможность вернуться. Я вижу в глазах слишком многих из вас сомнения и нерешительность. И поверьте, это совершенно верные чувства. Я скажу это сейчас и скажу потом - уйдите, оставьте этот бунт, если вы не готовы идти за него до конца, никто, ни я, ни те кто останется со мной, не будут называть вас предателями. Только лишь благоразумными людьми.
   - Он что, отговаривает идти за ним? - шепотом спросил Ваня стоящих рядом.
   - Ну а зачем ему сомневающиеся, сам посуди? Я вот вряд ли с ним пойду, - ответил ему солдат из дежурной службы, стоявший слева от него, известный активист на сборах обсуждавших идеи полковника, - у меня сестра маленькая. Я с ним на все сто согласен, сами знаете, но если я не вернусь домой, то кто о ней кто позаботиться?
   - Тут ты прав, - почесал голову Иван, - а мне вот мне терять нечего, даже наоборот, есть за что отомстить, за прадеда ветерана, просидевшего без лекарств в своей коморке до самой смерти, да за отца, который как не бился, никак не мог достойную работу получить... так что помолись за нас. Или просто пожелай удачи.
   Но Ивана уже никто не слушал, погрузившись в речь полковника:
   - ... те кому нечего терять и кто готов пойти до самого конца, каким трагичным бы он не был, только те люди должны вместе со мной переступить этот порог, чтобы бросить вызов власти, которая не желает и не будет делать ничего для нашего народа! Поднять национальный вопрос - табу! А вот говорить о легализации сексуальных меньшинств - правильно. По поводу пенсий только обещания, зато аборт можно сделать всего за две тысячи! И это все, что может дать нам власть? Пидарасов и детоубийц? Нет, вы итак знаете, что нет, что это далеко не все, что это только самая верхушка айсберга несправедливостей и самоуправства, и копаться в этом дальше я не вижу ни малейшего смысла. И без меня вы все это прекрасно знаете и видите, слепых среди вас нет!
   Кто-то в толпе стал поднимать руки, а выкрики выражали согласие толпы со словами полковника. Другие же напротив, склонив голову, чтобы их лиц не было видно, выходили из толпы, стараясь при этом больнее толкнуть других плечом, иначе сами получали тычки. Напряженность, от которой хотел избавиться полковник, наоборот стала расти и атмосфера вокруг стала слишком горячей, от огня сердец, в каждом из которых шла борьба самих с собой.
   - Вы скажете мне, что ни при одной другой власти, человек не имел столько прав и свобод. Никогда раньше мы не имели Конституции, и никогда людям не жилось так легко в стране, так зачем же что-то менять? Проблемы будут всегда, но мы их медленно, но верно преодолеваем, не так ли? Поэтому существующая власть и хороша, как никакая другая. Но, послушайте меня, все ваши права и свободы, разве это заслуга нашей власти? Разве она придумала ваш любимый интернет, где вы можете говорить что угодно, и вам якобы за это ничего не будет? Разве ее заслуга в отмене цензуры и всего прочего? В том, что вы можете доехать до работы на автобусе? Или она стала настоящим гарантов ваших прав и свобод, и в первую очередь их незыблемость соблюдает именно она? Боже мой, конечно же нет, за все это нужно благодарить эпоху, время в котором мы живем, прогресс наконец! Против него не сможет пойти ни одна власть, а если уж и пойдет, то он сметет ее к чертям. Но тем не менее, власть по прежнему может спокойно себе сидеть на шее народа, попивая его кровь и не отдав ничего взамен. Продолжим ли мы кормить ее? Если да, то зачем, скажите мне?
   Все больше людей уходило, но зато крики одобрения становились все громче. Речь полковника была чем-то вроде фильтра, она отсеивала малодушных и несогласных, которые опустив головы, возвращались в казарму, но зато те, кто твердо решил идти за полковником, с каждым словом все больше воодушевлялись. Толпа приблизилась, и теперь она плотным кольцом обступила машину, с которой вещал полковник. Несмотря на свою горячую речь, задней мыслью, он вдруг подумал - как быстро успеют среагировать внутренние войска? Успеем ли мы дойти до лесу, или нас схватят на подходе? Доложил ли дежурный по части в штаб или сегодня заступил зеленый майор, который еще не разобрался в местной кухне?
   - Ну а что мы можем сделать, спросите вы. Что могу сделать лично я, простой рядовой? Ведь никто не пойдет за мной, поэтому и я не буду ничего делать, пусть лучше это сделает мой сосед Васька, он уже ефрейтор, а я уже подумаю идти за ним или не идти. Вот тут то и корень того безропотного спокойствия, с которым вы могли раньше, а может, можете и дальше смотреть на весь этот беспредел, который творится посреди вашей Родины. А вы просто напросто поверните эту схему наоборот, не думайте, что сосед умнее, смелее, быстрее, ловчее. Подайте ему пример, и если так сделает каждый из вас, то вы никогда уже не будете одни. Одно личное решение для каждого и вы превратитесь в кулак, в силу, на которую нельзя просто закрыть глаза, как на отдельного бунтаря. Неужели вы думаете, что я такой сильный, что сумел залезть на машину и вещать тут вам? Любой из вас намного сильнее меня! И я докажу вам это, если вы пойдете за мной! Сегодня я решил поднять над собой это знамя, завтра это сделает любой другой, и так до тех пор, пока мы не получим власть, которую заслуживаем - честную и действующую во благо своей страны! А вам нужно только уяснить, что наш ум это философский камень, а сердце - вечный двигатель, тот самый перпетуум мобиле, что искали ученые старых веков, искали, хотя он был всегда рядом! И ни у кого нет права запирать эти сокровища в темницу!
   Полковник видел, как сжалось кольцо людей вокруг него, как высоко напряжение. Оно было подобно тетиве лука с огненными стрелами, которые готовы вырваться на волю и поразить врага прямо в сердце, оно было рукой, которая едва удерживает повода с дикими псами, уже готовыми броситься вперед, разрушая все на пути, не ведая того, что творят.
   - Но мы не из тех, кто пойдет на улицы громить витрины магазинов и сжигать автомобили. Мы не варвары, нет, мы цивилизованные разумные люди. Наш бунт, наш протест, будет заключаться единственно в том, что мы уйдем из города. Уйдем в лес, что тут, неподалеку. Этим и выразим власти, которой мы не служим больше, свое открытое неподчинение. Наш уход будет невозможно не заметить. А если они и закроют глаза на людей, которые должны их защищать, но вместо этого ушли, то, видя бесполезность такой власти, нас поддержит народ. Хотя нет, народ нас поддержит в любом случае! Нам просто нужно показать людям, что цепи, которые они сами же себе и выдумали, рвутся легче ниток. Теперь же я, как и обещал вначале, повторюсь - те кто не уверен, те кому есть что терять, те кто не согласен, те кто не готов, те кто не хотят, оставайтесь тут. Вы не будете предателями. Вы будете благоразумными людьми. Тем более, что никто вам никогда не запретит присоединиться к нам, если вы решитесь на это позже. Те же, чьи сердца пылают, те, кто готов отдать свою жизнь отчизне, те, чья честь не позволит уйти, пойдемте за мной!
   Полковник сделал глубокий вдох и облизнул сухие губы, обводя взглядом обступивших его людей, удивляясь разнообразию и силе эмоций, переполняющих их. Казалось, что сейчас о каждом можно было рассказать всю правду и увидеть все, что гложет человека, стоит только взглянуть в их глаза, настолько чистыми и честными они были. Не зря же говорят, что глаза зеркало души. А их гул! Многоголосный гул был музыкой, красивой симфонией, которая могла смять все на своем пути. Это были те звуки, которые заставляют сердце трепетно и благоговейно сжиматься, обливаясь кровью. Эти люди были страшным оружием, но воспользоваться им было необходимо. Окинув толпу долгим взглядом, полковник рявкнул тем голосом, каким приказывал своим ребятам пятнадцать лет назад идти в бой:
   - Рядовой Сычников, открыть ворота!
   * * *
   В том году осень была особенно яркая, но что-то в ней было не так. Она была похожа на тебя сейчас, Мария, в своем очаровании. Мы сидели с тобой в парке у реки, на тебе была забавная шляпка, которая гармонировала с черными брюками, вызывая воспоминания о джаз-вечеринках, которые ты так любила устраивать у себя дома, когда ты еще была студенткой, а я зеленым курсантом.
   Да, в те времена мы проводили с тобой недели, не разлучаясь, то не вылезая из постели, то за день мы обходили пешком всю Столицу, а порою могли часами любоваться понравившимся пейзажем. Радости тогда было больше, но не во мне, нет. Меня обделили этим, возможно, поэтому я и выбрал военную стезю. Но твой смех всегда передавался мне, и мы могли смеяться и радоваться жизни вместе часами, если не днями.
   Теперь же мы в спокойном молчании сидим перед этим озером, и кажется, что тебе уже не хочется смеяться, и я очень надеюсь, что это не из-за меня. Ты стала более задумчивой и молчаливой, и вместо того, чтобы на мой вопрос закидывать меня тысячами слов, теперь ты отвечаешь односложно.
   Да, мы по-прежнему видимся довольно часто, раз в неделю, но меня страх берет при мысли о том, если мы не увидим друг друга чаще, чем раз в месяц. Всего месяц без тебя будет адом, а за год... Я и не знаю, что станет со мной, если мы не будем видеться так долго. Хотя все равно это уже совсем не те времена, когда мы снимали квартиру. Теперь ты решила немного пожить одна, и я тоже остался один, в своем темном жилище, которое мне, наконец, выделило государство. Но, несмотря на то, что оно просторней и в нем есть место для всей моей библиотеки, в ней нет твоего тепла, твоих вещей разбросанных по спальне, запаха твоих духов и всех тех картин, которым ты не могла найти места в той нашей маленькой каморке, которая быстро превращалась в картинную галерею. Мой дом мрачен, словно пещера затворника, разве что больше по квадратным метрам.
   Когда я спросил тебя, чем ты занимаешься теперь, ты даже немного вздрогнула. Будто испугалась моего голоса, задумавшись. Отвечаешь, что увлеклась философией, рефлексией себя и той культуры, что окружает тебя, поэтому и должна немного побыть в одиночестве. От того легкомыслия, с которым ты могла затягиваться сигаретой с книжкой какого-нибудь иностранного писателя, не осталось ни следа. А ведь раньше ты была неотразимо в своем задумчивом молчании, и даже в такие моменты легкая улыбка не исчезала с твоих губ. Глядя, как ты куришь, я даже слегка завидовал, что сам не подвержен этой привычке, которая совсем не выглядела вредной.
   Ты становишься дальше от меня, но нить, которая связывает нас воедино пока еще крепка, и упустить ее я просто не имею права, даже если она будет резать мне пальцы в кровь.
   * * *
   Воодушевленность своей речью довольно таки быстро прошла, едва ноги полковника спустились на влажный асфальт, в чем были виноваты так некстати нахлынувший воспоминания. Крики продолжались, но становились все тише, но кто-то еще кричал - "Лисов", "Бунт", "Долой зажравшуюся власть", "Свободу", многие просто стояли, молча опустив голову и обдумывая услышанное. Сычников открыл ворота, которые слегка покачивались и тихо скрипели, сдерживая нападки ветра.
   Полковник слегка побаивался того, что за воротами окажется отряд спецназа, который, словно цепные псы накинется на него, изрешетив их бунт огнем из десятков автоматов, так что никто и опомниться не успеет. Но за воротами не оказалось ничего, кроме пустой дороги, ветра и вяло покачивающихся деревьев. Будто и не произошло ничего, просто собрались невзначай солдаты да офицеры с автоматами на плечах. В душу Лисова закрались сомнения - толи его противник настолько уверен в себе, что разрешил какому-то там полковнику побаловаться, поиграть в революцию, толи все уже спланировано и каждый его шаг записан и оценен.
   - Пошли, - тихо, будто самому сказал полковник и неуверенным шагом направился к воротами.
   Но едва он сделал несколько неуверенных шагов, как за спиной раздался сильный уверенный голос одного из солдат:
   - Товарищ полковник.
   Лисов обернулся. В лице кричавшего он узнал сержанта Павлова, который шел с ним разводящим, и звали его, кажется Филипп. Постояв немного в замешательстве, не зная, куда пропали все те силы и слова, что переполняли его еще пару минут назад, полковник не повышая голоса ответил:
   - Можете называть меня просто по имени отчеству - Андрей Евгеньевич.
   - Никак нет, товарищ, - ответил Павлов, - вы были и будете нашим командиром, и мы пойдем за вами по долгу службы и сердца!
   Хорошо говоришь, подумал полковник, красиво. А главное что от всего сердца, твой бы патриотизм и романтизм всем тем, что решатся пойти со мной... тогда можно было бы уже не боятся за будущее Родины, а только смотреть, как все проблемы решаются сами собой, превращаясь в досадные недоразумения.
   - Слушаю, - ответил полковник, и на его губах проскользнула едва заметная улыбка.
   - Товарищ полковник, оружие с собой брать?
   На этот вопрос полковник ответ подготовил заранее, и уже давно его ждал, надеясь услышать его немного ранее, но видимо своими речами он сам направил мысли людей в иную сторону.
   - Решайте сами, товарищ сержант, а также все те, кто имеет при себе огнестрельное и иное оружие. Нужно оно вам или нет? А главное сумеете ли вы его применить в случае необходимости? Вы должны отдавать себе отчет в том, что вы берете с собой не просто железку, вы берете с собой ответственность, причем не малую, впрочем, все это вам уже вдолбили на уроках по огневой подготовке, и я не вижу смысла все это повторять. Просто запомните, что со мной правила пользования оружием останутся теми же, это не игрушки, а я не хочу, чтобы вы использовали его в случае выяснения отношений, чего быть в принципе не должно. Так что людям неуравновешенным, а также неуверенным в своих силах, я бы посоветовал оставить оружие в части. Также я хочу сразу предупредить тех, кто возьмет с собой оружие, что вы будете на особом положении, и отчитываться за каждую боевую единицу будете лично предо мной, кроме того перед вами встанет обязанность по охране лагеря ночью, но помощь вы принесете неоценимую.
   Кто-то бросил оружие на асфальт, которые отозвались громким ляганием, но это были немногие, большинство же просто крепче взялось за ремешок своих автоматов, и закинули сумки на плечи. Некоторые из бросивших оружие, глядя на это, поспешно подняли свои автоматы и присоединились к товарищам, часть оружия так и осталась лежать на траве и дороге.
   Через ворота за полковником прошли не более тридцати человек, среди которых было всего четыре офицера - полковник Лисов, подполковник Таринов, случайно оказавшийся тут приятель полковника и вчерашний собутыльник майор Кувшинников еще не отошедший от вчерашнего коньяка, да лейтенант Фетисов, молодой выпускник военного училища, немногим старше солдат, что пошли с ними.
   Но главное, чего добивался полковник, он получил. Теперь в глазах людей, что шли с ним, не было отчаяния и страха, как у животных, которых ведут на бойню. Напряженность, сковывающая каждый шаг, ушла, идти было легко , тем более когда за твоей спиной люди, которые видят в твоих поступках верные действия. Пусть их не так много, но эти люди именно те, кто не побоялся пойти сейчас, а сколькие еще присоединятся к ним, знает только Бог.
   Асфальт, покрытый тонким слоем песка и неубранной листвы, слегка шуршал под ногами. За спиной полковник слышал негромкий разговор двух солдат, обсуждавших его пламенную речь. В их слова слышались восторженные нотки, но они стали говорить потише, едва заметив, что полковник часто оглядывается в их сторону. Таринов, который до этого шел в хвосте отряда, догнал своего друга и похлопал его по плечу:
   - Молодец, - шепотом сказал он полковнику, - я и не знал, что в тебе умирает оратор.
   - Оно как-то само...
   - Не прибедняйся, коли сумел зажечь сердца.
   Полковник решил промолчать, внимательно оглядываясь по сторонам, ища человека, который должен был присоединиться к его движению, и оказать помощь ему и его людям на этом нелегком пути, поддерживать тот огонь, что сумел он разжечь. Но его нигде не было видно, хотя он должен был ждать уже за воротами, либо неподалеку от них.
   Отец Варфоломей появился только тогда, когда отряд стоял у дороги, глядя на несущиеся мимо машины, и водителей лениво или удивленно глядящих на них. Он неспешно шел за отрядом в короткой куртке, одетой поверх рясы. За спиной у него был набитый рюкзак, не до конца застегнутый, с торчащими из рюкзака резиновыми ботинками и еще какими-то свертками. Он молча встал среди солдат идущих в последней колонне, будто просто хотел перейти дорогу, ни коим образом не выказывая своего удивления, оказавшись рядом с вооруженными солдатами. Он был случайным прохожим, чем вызывал удивленные взгляды солдат.
   Полковник скомандовал привал, только после того, как отряд пересек дорогу, и за спиной уже не так сильно слышался шум дороги. Оказавшись за чертой Столицы, в редком лесу, среди чуть красноватых осенних берез, люди покидали сумки на землю - кто-то решил пойти в туалет, кто-то закурил, немного отойдя в сторону. Оружие никто не выпускал из рук, помня слова полковника. Привал был в самый раз для того, что бы все смогли вдоволь обсудить впечатления, переполнявшие их, а Андрей Евгеньевич мог представить еще одного своего друга, присоединившегося к их движению.
   - Прошу минуту внимания, - негромко сказал он, и все лица сразу же повернулись в его сторону, готовясь выслушать очередную речь, - хочу вам представить своего доброго друга, человека, который активно поддерживает наши действия, - полковник похлопал по плечу священника, - отец Варфоломей.
   Ответом был гул из множества мнений. Кто-то был рад тому, что с ними идет священник, иные же отнеслись к этому скептически, впрочем, тех, кто был категорично против, полковник не заметил. Разбившись на группы люди, принялись обсуждать новую персону.
   - Зря ты так громко, Андрюш, - сказал священник, когда они с полковником отошли в сторону.
   - Ничего, люди должны знать тебя, и кто ты такой, - весело ответил тот, - а уже зачем ты здесь, ты должен показать сам. Чего тебя так долго видно не было? Забыл, где место встречи? Или потерялся?
   - Сомневался, - с некоторой стыдливостью ответил священник, - сам понимаешь, не такое уж это простое дело, взять и пойти против власти, не получив церковного одобрения, да и как его получить, коли все держится в строжайшем секрете. Все что я сейчас делаю иначе как безобразием не назовешь, и я очень сомневаюсь, что мне разрешат в обозримом будущем вести службы. Так что я тут исключительно по собственной инициативе, Андрюш. Тяжело это все.
   - Тяжело, согласен, но если не мы, то кто? Кроме нас уже некому, отец. Так что давай просто сделаем все, что от нас требуется.
   - За этим я и пришел, только ты мне скажи, что дальше то мы делать будем, и куда пойдем?
   Едва полковник открыл рот, чтобы ответить другу, как в дальнем конце лагеря послышались крики, а затем звук передергиваемого затвора, от которого у полковника сердце ушло в пятки, он ожидал ответного удара властей, но к такому невозможно подготовиться и ожидать его наверняка. Но для спецназа было слишком тихо, поэтому полковник посчитал, что между людьми начались распри, что было еще хуже. Но все оказалось не так. Солдаты стали сбиваться в кучу, возле незнакомой фигуры в черной, слегка грязной толстовки и джинсах. Хоть незнакомец и был проблемой, это все же было лучше, чем разборки между солдатами, тем более вооруженными. Парень стоял, скрестив руки за головой, со страхом глядя на Сычникова, который навел на него автомат, приказав тому встать на колени. Но парень не спешил исполнять его слова, продолжая глядеть ему в глаза.
   Когда полковник подошел к толпе, Сычников своим напором, поддерживаемым авторитетом огнестрельного оружия, заставил-таки парня встать на колени, и задавал ему какие-то вопросы. Остальные солдаты просто толпились вокруг, перешептываясь и показывая пальцем на незваного гостя.
   - Убери оружие, - сказал половник Сычникову, и тот нехотя подчинился, - чего ты парня пугаешь?
   - А чего он здесь шарится? - Недовольно ответил тот.
   - Как будто теперь и по лесу погулять нельзя, - сказал парень, - везде военные, секретные объекты. Будто воюем с кем то.
   - Тебя как звать? - Спросил Лисов, пропустив его замечание мимо ушей.
   - Матвей.
   - Фамилия? - Прикрикнул Сычников, и хотел уже поднимать автомат, но полковник положил руку на дуло, остановив его порыв.
   - А тебе какое дело? Глядишь у тебя звездочек на плечах не больно много, чтобы командовать, так что вопросы не тебе задавать. А фамилия моя Иусов, если уж тебе так интересно. Сам-то глядишь, не представился.
   - Что делаешь тут, Матвей Иусов? - Спросил полковник.
   - Гуляю, не шпионить же за вами?
   - А кто тебя знает? - Все порывался показать свое геройство Сычников, чем уже стал доставать Лисова.
   - Андрей, - прошептал на ухо священник, - я знаю этого паренька.
   - А что он тут делает, сказать можешь? - Тоже тихо, через плечо ответил ему полковник.
   - А вот это уже только Бог ведает.
   - Гуляю, сказал! - Вмешался Матвей.
   - Тебя не спрашивал никто! - Сказал кто-то из солдат, за спиной.
   - То спрашиваете, то нет, черт вас поймет, военных, - тихо проворчал парень.
   Священник тронул полковника за плечо, призывая его отойти от толпы и поговорить.
   - Пусть тут пока будет, - приказал полковник, - Петя, Варфоломей, пойдемте решим, что с этим гулякой делать. Майор Кувшинников, вы за старшего, проследите за тем, чтобы в нашего гостя не тыкали автоматом.
   Офицеры и священник отошли немного от толпы, оказавшись под прохладной сенью берез. Таринов слегка задел плечом одно из деревьев, которое в тоже мгновение ответило тысячей капель, которые обрушились на головы.
   - Откуда ты его знаешь? - Спросил Андрей Лисов у священника.
   - Ты конечно не поверишь, но я совершенно случайно встретил его вчера в музее, и как-то невзначай мы немного поговорили. Ничего особенного, просто поделились взглядами на мир, что ли, но этот парень показался мне хорошим человеком, из которого будет толк.
   - Ты ему ничего не говорил про нас?
   - Ни слова, мы проговорили всего пару минут.
   - И ты сразу решил, что он хороший человек? - Удивленно спросил полковник.
   - Ты потише, - ответил священник, - мнение молодежи для нас важнее всего. Для кого, если не для них мы делаем все это, а? Мы свое уже отжили, жизнь повидали, а они, потерявшиеся в смешении чужих культур, искушений и порочных мыслей сильнее всего нуждаются в том, что мы сейчас делаем.
   - Варфоломей прав, - нарушил свое молчание Таринов, - ради таких как этот, мы все и делаем. Я не вижу смысла его подозревать в том, что он может шпионить за нами.
   - Ведь мы должны вести молодежь за собой, - продолжал воодушевленный священник, - или ты не заметил, что тебя окружают в основном люди не старше этого Матвея, разве что одетые в форму и с автоматами за плечами? Если он от них и отличается, то только в лучшую сторону. А тот мир, который ты хочешь построить, ты в нем уже не сможешь пожить, а они... Они смогут.
   - Погоди, а чем он по твоему лучше? Тем, что откосил от армии и тусуется в одиночестве по лесам? - Спросил полковник.
   - Нет, тем более что от армии он не откашивал, у него в университете отсрочка, - слегка ухмыльнулся священник, - зато он и без твоих полугодовых курсов готов пойти против несправедливости, которая ухватилась за скипетр власти. А все кого ты сейчас ведешь за собой, изначально пошли служить ей, а не против нее.
   - И что ты предлагаешь? Неужто с собой его взять?
   - А почему бы и нет? - Ответил за священника Таринов, - так сказать поддержка со стороны гражданского населения. Сам же на нее и надеялся, вот тебе и первый ее представитель, так что от подарка судьбы не отказывайся. Если уж парень выскажет такое желание, то милости просим. По крайней мере я так считаю.
   - Я видел гражданскую поддержку немного по-другому, - сплюнул полковник.
   - Все мы видели все немного по-другому, - сказал священник, - тем более в поддержании твоего революционного настроя, он сможет очень хорошо помочь.
   - Чем же?
   - А ты посмотри, что у него за спиной, - сказал Таринов и показал в сторону Матвея, который уже стоял во весь рост и оживленно что-то обсуждал с Сычниковым и Зилотиным.
   На спиной Матвея висел футляр с гитарой.
   - Ты не хуже меня должен понимать, - сказал Варфоломей, глядя на Матвея, - что в наше время шуты и музыканты имеют власть даже большую чем священнослужители и ораторы, а наш гость поэт, так что если захочет песни в поддержку наших сил сочинит.
   - Все вы хорошо говорите, - ответил Лисов, - но как мне использовать человека, которого я в первый раз вижу.
   - А его не надо использовать, - сказал Таринов, - если он поэт и музыкант, и ты заставишь проникнуться своими идеями, с которыми, по словам Варфоломея, он итак согласен, то он сам сделает все необходимое. А тебе, Андрей, останется только радоваться, ну и убедить его пойти с нами, а не оставить впечатление, что мы какие-нибудь партизаны, или вояки, как он сам выразился.
   - Знаете, что мне сейчас интересно? - сказал полковник, не отводя глаз от Матвея, - о чем он сейчас толкует с нашими ребятами. Потому что мне кажется, что еще чуть-чуть, и они кинутся обнимать друг друга.
   Сказав это, полковник пошел в сторону Матвея, который оживленно что-то обсуждал с солдатами, которые согласно кивали, улыбаясь, а в глазах парня пропал тот страх, что сквозил в нем, когда Сычников направил на него автомат. Едва полковник приблизился к парню, как тот повернулся к нему, и сказал:
   - Андрей... - он запнулся, потом кто-то подсказал ему, - Андрей Евгеньевич, я готов идти с вами.

Священник

   За окном трясущегося автобуса пестрело набирающее осенние краски редколесье, вяло покачивающееся на сильном ветру. Мир старался как можно скорее переодеться в осень, примеряя яркий наряд, прежде чем окончательно скинуть одежды перед лицом холодной зимы, когда природа предстанет перед человеком в своей жалкой наготе, местами прикрытой снегом. Никакой живности видно не было, да и откуда ей тут взяться, у самой дороги. Да и была ли она в этих лесах, только чудом выживающих под тоннами химических отбросов Столицы? Не знаю, но человек же выживает, несмотря на слова врачей о том, что легкие некурящего жителя Столицы похожи на легкие страшного курильщика, всю свою жизнь посвятившего этому пагубному делу. Похоже, что такова цена человеческому эгоизму, который решил перестроить весь мир так, чтобы удобно было ему, а на все остальное плевать. Жестокий комфорт.
   Варфоломей сидел на предпоследнем сиденье практически пустого автобуса. Кроме него и водителя в салоне была пожилая женщина с ребенком, занятые чтением яркой картонной книжки, лежащей на коленях у мальчика; старик, обнявший свою богатую дачную утварь и с какой-то ненавистью смотрящий в окно, да пьяница в грязной куртке, развалившийся в середине салона. От последнего сильно несло мочой и алкоголем, но трогать его никто не решался, посему тот преспокойно себе храпел, чем беспокоил постоянно поворачивающуюся в его сторону женщину. Дачник только тихо возмущался, как будто бы говорил со своей бородой. Водителю было тем более все равно, что происходило у него в салоне, и, как показалось Варфоломею на входе, он был слегка пьян. Опять же, все для себя, о других жизнях,,заботиться никто и думать не хочет, что уж тут говорить.
   Глядя на это спокойное отношение к, казалось бы, совершенно возмутительным вещам, на весь этот эгоизм, пропитавший землю, как вода после обильного дождя, священник подумал о безумии идеи, об этом бунте, который решил поднять его друг. Ведь большинство увидит их действия с экрана телевизора, потолкует с соседом за бутылкой водки или пива, да пойдет смотреть какой-нибудь юмористический сериал. Нет цельности людей, единства, которое делает возможными какие-то изменения, реформы, а тем более революции. Если всем все равно, разве кто-то будет что-то менять? Кто-то пойдет на баррикады? Нет, конечно, найдется кучка недовольных, но эти несогласны только по природе своей, они несогласны врознь, несогласны на словах, а вот сделать что-либо вместе, уступив товарищу, не думая о том, уступит ли он затем тебе, - это вряд ли. Тем более, что сейчас модно быть несогласным и свободомыслящим. Остается надеяться только на то, что полковник Лисов окажется сильной личностью и сможет зажечь сердца этих людей, заставить их работать, гнать горячую кровь по сосудам, а не отправит молодежь в изоляторы да тюрьмы. Только на это и остается надеяться, только на это...
   Автобус прыгал и дребезжал, выражая все свое негодование по поводу раздолбанных дорог, которые в полной мере проявляли себя, едва покинешь просторы Столицы. Тем более в такой глуши, зачем тут хорошие дороги. Читать в таком положении было невозможно, да и любоваться природой уже порядком поднадоело, но вдруг Варфоломею вспомнилась беседа с молодым человеком по имени Матвей, с которым он совершенно случайно встретился около недели назад в картинной галерее.
   В тот день привезли картины какого-то жутко популярного авангардного художника, и пробиться в галерею было неимоверно сложно. У входа стояла длиннющая очередь, которая напоминала времена, когда продукты выдавали по талонам. И все эти люди выстроились тут только для того, чтобы взглянуть на пяток картин, а потом удивлять всех своих знакомых высоким культурным и нравственным уровнем. Священнику очень повезло, что он хорошо знал охранника, и ему удалось пройти без очереди, через выход. Как и ожидал Варфоломей, основные залы были практически пусты, за исключением редких прогуливающихся парочек, да очкастых знатоков-искусствоведов, которые восхищались искусством по долгу службы. На фоне этой скуки очень выделялась фигура молодого человека, сидевшего напротив большого полотна с изображением венецианской улицы, по которой прогуливались люди. Он весь сгорбился над потрепанной тетрадкой у него на коленях и что-то оживленно писал. Варфоломею вдруг стало очень интересно, чем занят этот молодой человек, показавшийся ему если не интересным, то, по крайней мере, необычным, и он зашел ему за спину, чтобы взглянуть.
   - Извините, Вы мне загораживаете свет, - сказал он, едва священник сумел понять, что же пишет парень. Этим "чем-то" оказались стихи.
   - Простите меня, - священник сел рядом, - просто мне стало любопытно, чем Вы так увлечены. Я, честно говоря, принял Вас за художника или за журналиста.
   - К сожалению, я не являюсь ни тем, ни другим, - ответил парень.
   - Я это уже заметил, Вы, кажется, пишете стихи.
   Парень посмотрел на священника без какого-либо интереса. Его глаза, грустные, с голубым отливом, выражали только удивление и некоторую оторопь, а весь его вид был передернут какой-то непонятной усталостью, что, впрочем, можно было списать на вдохновение.
   - Да, пишу, - сказал он и отвернулся, - а кто их не пишет?
   - Я бы так не сказал. Сейчас это занятие не столь популярно, как раньше, хотя Вам, наверное, лучше знать.
   - Я практически уверен, что каждый в жизни написал хотя бы одно стихотворение. Если не каждый, то большинство уж точно.
   - Это другое дело. Вы, мне кажется, занимаетесь этим на... , как бы это сказать, на немного другом уровне. Не зря Вы сидите с этой потрепанной тетрадкой в картинной галерее, и что-то мне подсказывает, что сидите Вы тут уже давно.
   - А что, если я Вам скажу, что я только сел, и эта тетрадь - на самом деле конспект по истории, а стихотворение я пытаюсь нашкорябать только для того, чтобы познакомиться вон с той девушкой?
   - Я Вам не поверю. А что спорить, дайте мне что-нибудь прочитать, пожалуйста.
   - С чего это? - Хмуро ответил парень, но все-таки протянул тетрадь, раскрыв ее на исписанном и исчерканном листе. Желание поделиться написанным, которое так сильно у людей творческих, перебороло недоверие, казавшееся священнику напускным. Чтож, таково проклятие всех людей творческих, желание быть прочитанным, услышанным или увиденным. Сквозь горы зачеркиваний проступали строчки стихотворения.

Уверяют, что графоман, иногда им верю.

Хоть и прошу пока подождать за дверью.

Пусть посидят, остынут слегка,

Нельзя так жестоко рубить с плеча.

Ранят больно, хоть и не видят.

А кто видит, только больше ненавидит,

Но, если честно, то иногда,

Ваши выпады радуют меня.

А хворостом не затушить костер, я вам говорю,

Как не уйдешь от дамы со сладким словом "люблю".

А лучше сделайте вот что, вот мой совет.

У костра отогрейтесь, почувствуйте свет.

Может быть, втянетесь, может быть, нет,

Если так, то уйдет в тлен мой бред,

Тогда я сам к радости потной,

Шею подставлю плахе холодной.

   Стихотворение понравилось священнику всем, кроме своего пессимистичного настроя, о чем он и сказал поэту. Тот сразу же забрал тетрадь и, уложив ее в сумку, ответил:
   - А чему радоваться?
   Варфоломей промолчал, чувствуя, что парень хочет выговориться, и еще пару минут, и эта перегородка неприязни и недоверия прорвется, и поэт выплеснет то, что его гложет. Через несколько секунд молчания предположение Варфоломея сбылось в точности так, как он думал:
   - Тем более, что каждое стихотворение пишется под настроение, сегодня ты хмур и уныл и от тебя за версту несет пессимизмом, что выражается и в стихах. Это совсем не означает, что человек таков всегда, тем более, что Вы прочли всего одну вещь, и вот у Вас уже сложилось обо мне конечное мнение - молодой бестолковый бездельник, от скуки решивший назвать себя поэтом, да еще и меланхолик вдобавок. Знаете, сколько раз я уже слышал подобное? Очень много, уж поверьте, причем от людей самых разных. Порою сам начинаешь себя в этом убеждать, но толку? Все равно пишешь, все равно показываешь друзьям, ничего от этого не меняется. Получаешь самые разные мнения, положительные, отрицательные, какая разница? Все равно, ни одному из них не веришь, скидывая все на то, как этот человек к тебе относится. Собственно, об этом и стихотворение, я думаю, Вы заметили. "Чему радоваться" - я задал, наверное, самый глупый вопрос, который только в данной ситуации возможен, да и я хотел лишь бы Вы поскорее отстали от меня. Но Вы как будто не замечаете этого, и я даже не знаю, почему. То ли Вы хотите надо мной поиздеваться, покритиковать, выставив передо мною всю свою дутую культурность, еще бы, мы ведь в картинной галерее, так близко к высокому, тут как раз подходящее место, чтобы покрасоваться знаниями. Или Вам действительно интересно, но я все же больше склоняюсь к первому варианту. Можете все опять свалить на мою депрессивность, - парень перевел дух, - простите, я даже забыл спросить, как Вас зовут, а уже успел вылить на Вас ведро критики.
   Варфоломей был рад, что сумел, наконец, разговорить парня, кроме того, ему нравилась его манера разговора, открытая, но вместе с тем готовая в любой момент перейти на уважительный и немного скрытный, канцелярский тон. Он играл словами сам того не замечая, наверняка оттого, что искусство так сильно въелось в него, что смыть его даже перед лицом незнакомца было невозможно. Сам парень казался ему немного не от мира сего, по крайне мере, не похожим на своих сверстников, которые предпочитали в подобных местах вообще не появляться.
   - Да ничего, - священник слабо улыбнулся, - меня зовут Варфоломей.
   Хмурые черты лица парня изменились, он улыбнулся, а затем он стал смеяться. Так громко, что люди стали на него оборачиваться и кидать удивленные и презрительные взгляды. Но главное, что смех парня был до того чист и искренен, что Варфоломей не мог понять, как на него реагировать, обижаться или засмеяться тоже. Да и над чем он в действительности так смеется? Впрочем, скоро этот вопрос разрешился сам собой:
   - Простите, я совсем не над Вами смеюсь, - сказал парень, по-прежнему улыбаясь, - просто не часто можно встретить брата по несчастью. Дело в том, что меня родители тоже наградили не самым популярным именем - Матвей. Теперь я понимаю, что Вы подсели ко мне совсем не для того, чтобы меня критиковать.
   - Почему ты так резко изменил свое мнение? - Удивился Варфоломей, - по одному только имени что-то понял?
   - Не то чтобы понял, но мне всегда казалось, что имя сильно влияет на человека, даже если имя - это только глупая шутка родителей. Все равно, с этим приходится расти, и не оставить отпечатка такое попросту не может. Хотя я могу ошибаться.
   - Честно говоря, я не могу ничего рассказать о своем имени, была ли это шутка родителей или что-то иное. Дело в том, что я их почти не знаю.
   - Соболезную, подождите, - Матвей потянулся к карману и достал оттуда телефон, - сейчас, только отвечу. Алло. Да. Привет, Тень. С собой. Прямо сейчас? Деньги есть? А подождать не может? Ладно, через полчаса будет. Помнишь, где искать? Договорились, давай. - Он отбился, - простите, мне нужно бежать.
   - Жаль, что наше знакомство было столь краткосрочно.
   - Мне кажется, что мы еще встретимся, - сказал Матвей, закидывая рюкзак за спину, - я верю в судьбу, и если моя вера верна, то нашавстреча не случайна. Мне почему-то показалось, что Вы тоже верите во что-то похожее.
   - Нет, я верю в Бога.
   - Тоже не плохо. Ладно, до свидания.
   - Кстати, я забыл сказать, - Варфоломей запнулся, - дело в том, что я тоже пишу. Хотя это громко сказано - пытаюсь писать. Маленький рассказик. У меня в этом деле нет совершенно никакого опыта, и подсел я к Вам только потому, что увидел в Вас коллегу, надеясь, что Вы поделитесь опытом.
   - Хорошо, мы об этом поговорим при следующей встрече, а сейчас мне правда нужно бежать.
   - Беги, надеюсь, мы все же встретимся.
   После этих слов Матвей развернулся и ушел. Варфоломей часто ловил себя на том, что вспоминал эту встречу, так она запала в душу. Правда, священник не слишком разделял надежды на повторную встречу, хотя все может быть, как Бог скажет. Да только где ему тут быть, в этом лесу?
   Тряска немного прекратилась, и Варфоломей достал из сумки листки с новым отрывком его рассказа.
   * * *
   Едва я закрыл за собой двери книжного магазина, как тут же припустил домой. Книга, казалось, жжет, не в прямом, конечно, смысле, но все мысли мои были заняты только этим томиком в моем рюкзаке. Мне даже хотелось бежать, но это было довольно глупо. Вино из одуванчиков, забавное название, интересно, а такое бывает? Я не особо разбираюсь в алкоголе и о таком даже и не слышал. Знаю, есть сливовое, грушевое, а вот одуванчиковое.... Не знаю, можно у папы спросить.
   Дома никого не было, а значит, и не будет вопросов, почему я так рано вернулся из школы. Вот и хорошо. Упав на кровать, я погрузился в чтение. Наверное, в этот момент я был похож на Веру, когда она с упоением читала в магазине. На миг я вдруг представил себе, как она держит в руках ту же книгу, что держу я, укрывшись от мира бумажными страницами, пахнувшими свежей краской. Но отвлекся я лишь на пару секунд, только представив себе эту картину, а затем снова упал на просторы слов. Я даже не заметил, как пришла мама, пока она не открыла дверь в мою комнату, чем до чертиков напугала меня. Она сказала, что ждет меня ужинать через час, и ушла на кухню, готовить. Но что-то мне подсказывало, что ей придется мне напомнить об этом.
   Вечером, когда я успел прочесть книгу почти наполовину, а вся семья собралась за просмотром телевизора, черт меня потянул поговорить с отцом о книгах.
   - Па, а ты читал "Вино из одуванчиков"?
   - Нет, я же тебе говорил, что не читаю твои сказочки.
   - А это и не сказочки вовсе. Это Рей Бредбери написал.
   - Сынок, я же тебе уже говорил, что я классику нашу читаю. А не всяких там Бредбери.
   - Когда же ты ее читаешь, я и не видел ни разу.
   - Читаю, да только все уже поперечитал.
   - Да как же все можно прочесть? - Удивился я.
   Но дальше этот и без того скучный разговор перерос в нудные нравоучения по поводу того, что нужно спортом заниматься и учебой, а не сказочки читать. Будет время, начитаюсь, а сначала нужно жизнь устроить. Сколько раз я это уже слышал? Если честно, то большинство разговоров о книгах, которые я пытался завести, быстро скатывались в область футбола, бокса, сериалов и всего того возвышенного, что наполняет жизнь современного человека, в том числе моего отца.
   На следующий день, уже в школе, история повторилась. Бестолковая болтовня, сплетни, обсуждение последних новостей интернета и телевидения, да глупые шуточки и колкости в адрес друг друга. Но почитать не удалось, еще на первом уроке, учительница химии, которую все шутливо называли "Михалыч", отобрала книгу и пообещала отдать ее не раньше чем после уроков, а то и вовсе только родителям. Наверняка она понимала, что несколько глупо вызывать родителей в школу только из-за того, что я немного отвлекся, тем более на чтение книги, но она была дама с характером, и в школе мало кто любил ее. В том числе и учителя. Впрочем, на перемене у меня возникли более насущные проблемы, в виде одноклассников.
   - Вань, как же ты теперь без книжки?
   Ну и тому подобное. Впрочем, это продлилось не слишком долго, скоро им эта тема надоела, и они стали прикалываться над девчонкой, которая, по их мнению, имела слишком длинные косички. Потом они, скорее всего, перейдут на слишком выпирающие зубы, топорщащиеся уши, кривые ноги и иные части тела. Надоест им это когда-нибудь? Судя по разговорам старшеклассников - нет.
   Следующим уроком была физика. Если честно, ужасно скучно, еще скучнее, чем химия. Наверно только оттого, что я в этом совершенно ничего не понимаю, про все эти протоны и нейтроны, поэтому каждая самостоятельная оканчивается для меня очередной двойкой или тройкой в журнале и печальным покачиванием головы отца, листающего мой дневник. Дневник, если по правде говоря, отвратительная вещь, никакой свободы. Да и что я поделаю, если мне совершенно скучно? А когда мне скучно, я не слушаю учителя, и из-за этого я ничегошеньки не понимаю. В итоге я весь урок рисовал, и, как назло, попался за этим занятием. А учитель по физике еще хуже химички, на мой взгляд, так что он выгнал меня с занятия и немедленно доложил классной, которая вызвала меня к себе. Выслушав все, что она думает о моей учебе, я пошел обратно, но учитель меня не пустил, и я был вынужден бродить по школе.
   Но на этом мои несчастья не кончились. Не знаю, чем я так прогневал небеса, но буквально через десять минут меня поймал завуч и опять повел к классной. Естественно, та была в шоке. Как впрочем, и я. Такая жуткая невезуха выпадает не каждый день. Я получил строгий наказ вести себя примерно, иначе ко мне будут применены санкции. Санкции, ох уж мне этот канцелярский язык, как будто в тюрьме, а не в школе.
   Но ведь не могло все так просто кончиться, не правда ли? Честно говоря, я даже на это не надеялся. Естественно, я получил двойку по контрольной по математике, но это еще полбеды. Чашу терпения классной переполнил, не поверите кто, - Евгений Павлович. Он, оказывается, видел, как я вчера ходил в магазин, а потом весело, почти вприпрыжку пошел домой. Не иначе, кто-то из одноклассников донес, ну и что с того? Я же ведь в книжный пошел. Такой вот подлости от Евгения Павловича я совсем не ожидал.
   И вот теперь, когда все мои преступления перед человечеством вылезли наружу, я стою в кабинете своей классной немного левее мамы, у которой, как назло, не нашлось никаких дел, и она охотно явилась в школу, чтобы выслушать лекцию о том, какой у нее плохой и безалаберный сын. А ведь если бы она сегодня не явилась, завтра о моих проступках никто бы и не вспомнил. Домой мы шли, не проронив ни слова. Оправдываться не хотелось. Да и разве нужно было? Тем более, что меня очень задела фраза классной о том, что я слишком много времени отдаю чтению бестолковой литературы и слишком мало учебе. Мне даже стыдно не было, наверное, потому, что я был готов к такому исходу и в душе совершенно не чувствовал себя виноватым.
   Зато дома я получил свое. Наказание, которое выдумала для меня мать, оказалось манной небесной. Она отправила меня под домашний арест до завтрашнего утра, разрешив покидать комнату только на время приема пищи да походов в туалет и душ. О, как я был рад такому исходу, ведь она оставила меня наедине с книгой, которую забыла у меня забрать. Что может быть лучше. Правда, читать пришлось не в самом удобном положении, чтобы в случае внезапной родительской проверки не попасться за этим гиблым делом, впрочем, родители не удостоили меня таким вниманием. Видно за сегодня я им уже достаточно надоел, даже за ужином они со мной не разговаривали, делали вид, что очень огорчены моим поведением, но я был уверен, что они меня прекрасно понимают, но идти против течения не хотят. Воспитывают. Сидя за своим столом, ярко освещенном настольной лампой, я думал только о том, как завтра после уроков я опять пойду в этот магазинчик и поделюсь с Верой впечатлениями от прочитанной книги. Веру я стал воспринимать как какого-то учителя, даже нет, как человека, способного дать мне нечто большее, чем знания, и за это я ее жутко уважал, хоть и не знал почти.
   Про вторую книгу, фентези, я вспомнил только перед сном и подумал, что, наверное, не стану ее читать. Или прочту немного позже. Сейчас мне хотелось чего-то нового, другого. Чего-то, похожего на "Вино из одуванчиков" с его летом и простой детской беззаботностью. Я представлял себя на месте Дугласа, героя книги, закупоривающим летние воспоминания в бутылки с вином. Только вместо бутылок у меня были книги. Мне вдруг хотелось собрать огромную библиотеку, чтобы ее читал мой сын, а потом его сын и так далее. Такую библиотеку, чтобы ей можно было гордиться, осматривая длинные полки.... И тогда каждая книга будет для меня воспоминанием. Памятью. Не только о сюжете и мыслях, но и о событиях, которые были связаны с этой книгой. Посмотришь на обложку и сразу вспомнишь, как ходил в тот старый магазинчик, а другая напомнит об особенно холодном зимнем деньке. И вместе с героями всех этих книг, вместе с их мыслями, словами, горестями, радостями, приключениями мне никогда не будет одиноко или грустно. Всегда будет, о чем подумать, вспомнить. О чем поговорить с умным человеком. Нет, в беде я точно не останусь, я знаю.
   Ночью мне приснилось, будто сейчас жаркое лето, и я катаюсь по траве и кричу - Я живой! Я живой! Я живой!
   * * *
   Пригород за окном начинал плавно переходить в бескрайне дикий лес. Варфоломей постоянно смотрел на часы, до нужной остановки было еще прилично ехать, а вот назначенное время уже почти подошло. Нужно мне было ехать в объезд, думал священник, решил избежать пробок и сел на этот разваливающийся автобус, которые еле плетется по разбитой дороге.
   Он опоздал. Автомобильные ворота воинской части, где служил полковник, были открыты нараспашку, внутри в какой-то задумчивости, словно сомнамбулы, бродили солдаты, глядя только себе под ноги. В траве неподалеку лежало что-то черное, как показалось священнику, - автомат, но никто не думал убрать его, закрыть ворота, мир за воротами был погружен в какую-то странную сонливость, как загипнотизированный. На Варфоломея внимания никто не обратил, и, наверное, никто бы его и не заметил, даже если он решил бы погулять по объекту. Но сейчас ему было не до этого, нужно было догонять полковника. Слава Богу, они заранее условились о запасном месте встречи, где полковник должен был устроить стоянку. Правда, встретились они немного раньше. Быстрым шагом он вскоре догнал зеленеющую камуфляжами колонну. Когда она остановилась у дороги, священник, молча, встал в конце, посчитав, что сейчас не время для разговоров.
   Полковник, как и подобает, стоял во главе своего отряда. Чистый, совсем недавно выглаженный китель, ботинки, назло грязи сверкающие, увесистая сумка на плече, прикрывающая три золотые звездочки. Он был похож на хищника, готового на все ради защиты своих людей. Во взгляде его не было ни капли страха или неуверенности, которую ожидал увидеть священник, зная, как сильно сомневался полковник при подготовке. Неподалеку стоял его друг - Таринов. Он, почему-то улыбался, но улыбка его была немного неестественной. Зачем он решил ее натянуть на свое лицо, священнику было совершенно непонятно, да и знал он этого человека очень плохо, поэтому не мог понять, что творится у того в голове. Кроме них в колонне было еще два офицера, один совсем молодой, с двумя маленьким звездочками на плечах. Он сильно напоминал одного из декабристов, какими их любят изображать художники, голова гордо приподнята, грудь вперед, наверное, он единственный, кто полностью перенял настроение полковника; и толстоватый майор, постоянно оглядывающийся, будто боялся того, что его кто-то увидит за этим постыдным делом. Ни одного из солдат Варфоломей не знал, да и представлял эту встречу совершенно другой, он ожидал увидеть десяток испуганных мальчишек, но вместо них перед ним стояли тридцать мужчин с горящими глазами. И если бы не увесистые сумки, которые они тащили, можно было бы подумать, что это взвод, вышедший в леса на учения, а не молодые неуверенные в себе революционеры, бросившие вызов ненавистному режиму. Не хватало разве что флага, да строевой песни, правда тогда они скорее сошли бы за перезрелых пионеров, только без галстуков. Но самым примечательным была сила, которая шла от этих людей. Она противопоставлялась пресловутому эгоизму, который во всем виделся Варфоломею. Глядя в эти лица, он понимал, что каждый из этих ребят не просто готов подставить плечо другу, а отдать жизнь. В этот миг священник восхищался волей их предводителя, полковника Лисова. Он ни на секунду не сомневался, что огонь в глазах - это целиком его заслуга. Но если он сумел разжечь костер, хватит ли у него поленьев для того, чтобы этот огонь поддерживать?
   Перейдя дорогу и углубившись в леса, отряд остановился. Солдаты покидали на сырую землю сумки, и сразу же над их головами взвился табачный дым, быстро прятавшийся в листве. Они с такой яростью присасывались к сигаретам, будто хотели высосать из них весь никотин сразу, не находя другой помощи в лесу. Поначалу было тихо, люди прислушивались к лесной тишине, затем послышались первые разговоры, сначала совсем тихие, потом во весь голос. Полковник выставил часовых для охраны стоянки, подошел к священнику и, тепло поздоровавшись, представил Варфоломея окружающим. По лицам священник не мог понять, рады они ему или нет, людям как будто было не до него. Взяв его за плечо, полковник позвал офицеров на совещание, но долго оно не продлилось. Минут через пять лязгнул автомат, послышались крики.
   Вот оно, подумал Варфоломей, не долго мы продержались. Он был готов услышать стрекот автоматов и упасть лицом в землю пронзенный горячей пулей, но нет, это часовой остановил какого-то бродягу, вокруг которого уже толпились люди, будто человек одетый не в форму стал для них в друг в диковинку. Из-за своего небольшого роста, священник не мог разглядеть лица незваного гостя, а шум не давал расслышать вопросы, которые ему попеременно задавали часовой и полковник, наверняка какой-нибудь бомж или грибник, подумал он, но сквозь этот гвалт, он отчетливо расслышал имя - Матвей Иусов. Не веря своим ушам Варфоломей пробился сквозь кольцо людей и удивленным взглядом уставился на стоящего на коленях парня из картинной галереи. Что делает тут этот поэт, один, да еще и с гитарой за спиной, он не знал, да и это было неважно, ситуация показалась священнику слишком накаленной, он боялся, как бы парня не приняли за шпиона и не устроили суд Линча. Поэтому он тронул за плечо полковника и попросил отойти.
   Впрочем, сложившаяся ситуация разрешилась довольно быстро, а не переросла в нечто худшее, чего так боялся священник. Он быстро сумел убедить офицеров в том, что он знает этого парня, и что он не имеет никакого отношения к разведкам, да и вообще не представляет никакой опасности. Кроме того, Матвей выразил свое желание присоединиться к движению полковника, чему тот, как показалось Варфоломею, был очень рад, хотя и не показывал этого, скрывшись за маской безразличия и подозрительности. Наверняка такая скорая поддержка со стороны, хотя и случайная, укрепила его уверенность в том, что он на правильном пути. Но опасаясь дальнейших встреч, полковник скомандовал оканчивать привал и двигаться дальше. Странно было то, что никто не спрашивал, куда они идут. Наверное, все были уверены в том, что Лисов знает, что делает.
   Как только люди собрались и тронулись в путь, священник подошел к Матвею. Тот, увидев его, сделал удивленные глаза, наверное, раньше не заметил знакомое лицо, но потом это выражение сменилось на хитрую улыбку.
   - Я же говорил, что мы еще встретимся, - с легкой усмешкой сказал он, - наверное, это было предначертано на небесах, раз Вы не верите ни в судьбу, ни в случай, назовем это так. А я бы никогда и не подумал, что Вы священник.
   - Да, в картинной галерее я был в мирском, - ответил Варфоломей, - а как ты тут оказался?
   - Я ведь уже объяснял, впрочем, Вы, наверное, не слышали в этой суматохе - просто гулял. Я живу не очень далеко от этого леса, а мы за пару километров отсюда сидели с пацанами, на гитаре играли, отдыхали. Решил пройтись, потом услышал какой-то шум и вот, наткнулся на вас.
   Он кивком указал на чехол за его спиной, как будто это была его главная гордость. Священник заметил, что парень немного пьян.
   - А как же ты так легко записался в революционеры?
   - Да что тут такого сложного? Хотя, если сказать честно, то я давно об этом думал и действия вашего полковника... как его там?
   - Лисова.
   - Точно, из головы вылетело. В общем, я считаю, что он на верном пути.
   - Как же ты можешь быть так в этом уверен, если увидел его впервые двадцать минут назад?
   - Не знаю. Поверил. Да и что с того, что поверил? Разве нельзя вот так просто взять и поверить человеку?
   То простодушие, с которым ему отвечал парень, удивило священника - так просто довериться незнакомому человеку. Варфоломей подумал о том, что нужно сейчас же пойти к Лисову и рассказать ему об этом, чтобы тот немедленно отправил легкомысленного парня домой.
   - Тем более, что уже давно не маленький, - продолжал Матвей, - да и если честно, никто меня особо не ждет дома. Родители заняты своими делами, на сына времени почти нет. Да я и сам справляюсь, и поверьте, батюшка, - последнее слово он подчеркнул, - это взвешенное решение.
   - Да как оно может быть взвешенным, если ты оказался тут совершенно случайно?
   - Во-первых, я уже говорил, что думал о подобном, но у меня никогда не хватило бы сил, так как этот Лисов, поднять людей, тем более военных. Какое, скажите, мне светит будущее? Образования нет, наследства нет, связей нет, а прозябать, как отец, электриком, я не хочу. Был бы рад зарабатывать на хлеб стихами, да кому они нужны? Вот несколько дней назад видел картину - выхожу из метро, и ко мне парень подбегает с зеленой папочкой. Спрашивает, можно вас отвлечь, на что я ему ответил, что особо не занят. Он тогда говорит, мол, я поэт, и, если хотите, я за пять минут сочиню для Вас стихотворение и отдам его Вам, а Вы мне подкинете денег. Я ему дал полтинник и попросил отвязаться. Потом еще долго думал - неужели таково место поэта в современном мире? Уличный шут. А тут я, может быть, смогу найти себя, вы же не витрины громить идете, а значит, за решетку я вряд ли попаду. А во-вторых, я верю в судьбу, и такая встреча не может быть случайной. Тем более, я встретил еще и Вас.
   - А как же твои друзья, с которыми ты отдыхал? - Привел свой последний аргумент священник.
   - Да они, наверное, уже все понапивались, я позже подошел. Так что хватятся не раньше завтрашнего утра. Тем более, никто не отменял сотовой связи, а наплести можно что угодно.
   - Так ты хочешь воспеть революцию в стихах, чтобы потомки в учебниках по литературе читали?
   - Если к тому времени люди еще будет читать. Знаешь, один мой друг, Серж, говорит, что стихи в наше время жутко невостребованы, пища для ценителей, которых не слишком-то много. Но, судя по тому, что замыслил Лисов, людям, наконец, вернут их национальную гордость, которую они давно растеряли. Но если говорить вкратце, то вы правы.
   - Ты романтик.
   - Поэты другими и не бывают.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава 4.

Полковник

   Все величие и красоту осени, можно увидеть и понять лишь за городом. Город сковывает её яркий порыв своими бордюрами, дорогами, парками и скверами, а осени, как известно, нужен простор. Ей ведь и целого леса мало. Леса, который она может раскрасить всеми своими красками, придав каждому деревцу собственный оттенок. Приятно пройтись по парку осенью, но стоит только выйти в лес, как душа начинает радоваться этому чуду. Кажется, что у каждого кустика, деревца, да даже травинки есть душа, чистая и светлая, и она радуется встрече с тобой, и все вокруг становится настолько добрым и красивым, что хочется просто остановиться и глядеть, глядеть во все глаза, и не думая о том, что когда-нибудь ты сможешь насытиться ей. Полковник очень любил осень.
   Продвижение отряда шло по плану. Люди, не имеющие отношения к военному делу, более чем оправдали ожидания полковника, хотя он по-прежнему не был готов к подобным новым пополнениям. Отец Варфоломей на каждом привале проводил службы. Первая из них, была в первый же день, перед самым отбоем, когда полковник ставил перед часовыми задачи по охране лагеря, показывая им те распечатки местности, которые приготовил в части. Священник просто вышел в центр и стал вести службу, держа в одной руке молитвенник, который он достал из рюкзака и с тех пор почти никогда не выпускал его из рук. Таринов был первым, кто пошел на службу, став чуть поодаль, за ним потянулись многие из солдат, потом же к ним присоединился и сам полковник. Даже Матвей, который скептически относился к религии, или, по крайней мере, делал вид, перестал играть и стал вслушиваться в слова священника. Утром, полковнику показалось, что людей на службе стало гораздо больше, и священника теперь слушал чуть ли не весь его отряд. Слова Варфоломея наполняли силами, и, к удивлению и радости полковника, действительно помогали людям, которые решили пойти за ним.
   Матвей занимался делом похожим, но он не читал проповеди, а доставал гитару каждый вечер, и сию же секунду вокруг него собирались люди, которые не были заняты чем-то важным. Те же, кто готовил еду, разогревая содержимое сухпайков на костре или спиртовых таблетках, либо занятые чем-то еще, старались поскорее покончить со своими делами, чтобы присоединиться к товарищам. Но роль Матвея не оканчивалась шутовством и песнопением, парень оказался намного полезнее, чем ожидал Лисов. Именно он выявил первую, и одну из самых острых проблем, что встали на пути бунта полковника - отношение к его действиям СМИ, которые показывали их совершенно с другой стороны, выставляя полковника и его людей ужасными изменниками родины. Впрочем, чего-то подобного он и ожидал, заранее насмехаясь над тем, как мамаши будут пугать своих чад его образом. Наверняка его рисовали бородатым дядькой, увешанным автоматами, засевшим в глуши леса и окруженного горсткой опасных преступников и террористов, готовых в любой момент напасть на мирных горожан, которые и знать не знают о такой напасти. Проинформирован, значит, вооружен, но вот как выйти победителем из этой информационной войны, где он явно был в меньшинстве, полковник не знал.
   Обдумав все это и не найдя ни одного достойного выхода, полковник собрал на совещание офицеров, а также отца Варфоломея и Матвея, который впервые получил право голоса в руководящем кругу. Помимо поисков путей борьбы за СМИ, на повестке дня также стоял еще один, не менее важный вопрос - продовольственный: сухпайки и запасы, которые люди взяли с собой, были скудны, и могли подойти к концу уже к завтрашнему вечеру, но на этот вопрос у полковника имелся ответ.
   - Так что там про нас пишут? - первым начал майор Кувшинников, который делами отряда особо не интересовался. При взгляде на него могло показаться, что он оказался в лечебном пансионе, который находится посреди леса, а не в лагере мятежников.
   Полковник вообще не до конца понимал, почему этот человек пошел с ними. О бунте Кувшинников услышал только во время пламенной речи на крыше автомобиля, которая, как показалось Лисову, зажгла майора. Таких, с кем не проводились подготовительные и разъяснительные беседы, было немного, всего двое - собственно Кувшинников и ефрейтор Крышин, причем они на удивление органично вписались в коллектив и старались оказывать помощь и поддержку, несмотря на то недоверие, с которым на них иной раз поглядывали остальные солдаты.
   - Позвольте мне начать, - неуверенно начал Матвей, ему явно было приятно, что ему предоставлено право голоса, хотя он еще не до конца понимал, как им распоряжаться, - везде идет негативная оценка. Большинство газет называют нас изменниками, а некоторые даже американскими агентами, смотря насколько у того или иного журналиста развита фантазия. Впрочем, есть более интересные варианты, которые именуют нас не иначе как клоунами и даже сектантами. Многочисленные радикально настроенные объединения своего мнения по этому поводу пока не дали, только упомянули о факте нашего существования. Очевидно они в шоке от того, что проморгали такое, и теперь им нечего сказать. Если подводить итог, то мы имеем следующий вердикт - все наперебой говорят, что мы представляем из себя вооруженное бандформирование, скрывающееся от властей в лесах, и просят граждан сообщать о нашем местонахождении в случае встречи и ни в коем случае не вступать ни в какие контакты.
   - Так будто сами не знают, где мы, глядишь, спутники у них, а не у нас, - сплюнул Таринов, - хотя у них такие спутники, что может быть мы и вправду скрылись от их всевидящего взора. Определенно, сложившееся мнение нужно менять или, по крайней мере, предложить свое видение.
   - А как ты это сделаешь? - спросил Лисов. - Позвонишь в редакцию газеты и скажешь, мол, так и так, уважаемые, вы пишете неправду, на самом деле мы вообще герои, так что сделайте такую статью, чтобы народ похватал палатки, спальники и побежал в леса нас поддерживать, причем давайте пошустрее, а то нам тут ждать несподручно, мы уже и так заждались.
   - А почему бы и нет? - без особой скромности рассмеялся Кувшинников, но шутка его прошла незамеченной.
   - У нас при церкви газета издается, - сказал отец Варфоломей, - правда, совсем скромненькая, да и читают ее немногие, считай, только наш приход, но попробовать все-таки можно, думаю, они не откажут.
   - Сомневаюсь я, что там возьмутся за такое, - ответил полковник, - да и не хочется еще сильнее втягивать в это дело Церковь, мы и так твоим появлением очень многим обязаны, так что твой вариант сразу отбрасываем.
   - Тогда можно поступить немного по-другому, - вмешался Матвей. - Если про нас не напишут ни в одной газете, то давайте сделаем собственную, которая только о нас и будет писать, такую, чтобы выложить там все наши идеи и планы. Тогда, глядишь, и люди подтянутся.
   - А то ты видишь у нас редакцию, печатный станок и отдел распространения? - усмехнулся Кувшинников.
   - Ты человеку дай закончить, - перебил его Лисов.
   - Вы, наверное, немного забыли, в какое время мы живем. Я, как представитель современной эпохи, напомню вам, что сейчас на дворе цифровая эра и существует Интернет. Не стоит столь поспешно отказываться от даров современных технологий, тем более, когда они под рукой. Преспокойно можно завести интернет-журнал, и даже не один, причем на разных серверах, в свете которых будет изложена наша точка зрения, на все происходящее. И что особенно важно, сейчас очень многие люди читают новости в интернете, и именно такие независимые непрофессиональные СМИ, имеют наибольшую популярность. Человек больше склонен верить человеку, а не телевизору или газете, хотя сейчас это, к сожалению, уходит. Тем более, когда мы заявим о себе, мы сможем надеяться на поддержку радикалов, которые тоже дадут нам неплохую рекламу.
   - Идея хорошая, - сказал Таринов.
   - Тем более, легко реализуемая, - полковник задумался, - но где мы найдем в лесу доступ к интернету?
   - Сотовый, - Матвей поднял руку с телефоном, выставляя его на всеобщее обозрение, будто он, по меньшей мере, был сделан из чистого золота.
   - Согласен, мобильник - вещь хорошая, но есть два "но",- сказал полковник.- Первое - аккумулятор, который вскоре сядет, и второе - сигнал связи, мы же все-таки в лесу находимся, а не в центре Столицы.
   - Мы можем собрать сотовые у всего отряда,- предложил молчавший до этого Фетисов,- они сейчас у каждого есть.
   - Да и у меня с собой целых три, - согласился Матвей, - а сеть будем ходить и ловить, тем более что пока от Столицы мы еще недалеко отошли и покрытия должно хватать, так что я не считаю связь такой уж большой проблемой. У меня вот все ловит, не жалуюсь. Да и многие парни это уже давно поняли и вечерами звонят родным.
   Полковнику выдвинутая Матвеем идея не слишком нравилась, но иных вариантов выхода из сложившейся ситуации он не видел, по крайней мере, пока. Единственное, что он мог сделать, это поставить эти интернет-журналы на контроль, чтобы по возможности избежать неверной трактовки, которая может привести к еще более плачевным последствиям, чем ложь, изначально враждебных СМИ, но кто сказал, что неприятель не заведет вторую страничку, о которой полковник и знать не будет. Доверять он мог лишь самому себе, да Таринову, который в деле интернет-журналистики разбирается не лучше его.
   - Хорошо. Лейтенант Фетисов,- сказал Лисов,- назначаю вас ответственным за составление журнала и за сбор мобильных телефонов. Выберите трех человек, которые будут писать статьи от своего лица, приносить их вам, а Матвей будет их публиковать.
   - Есть,- ответил молчавший до этого Фетисов.
   - Вопросы?
   - У меня есть один, - вмешался Матвей. - Мне кажется, что я и сам неплохо справлюсь, и статьи написать смогу и отправить. Да и назначать лейтенанта для того, чтобы он следил за этой деятельностью и за мной конкретно, не имеет смысла. Это только помешает.
   - Извини, но тут тебе придется поучиться работать под чьим-то контролем, это далеко не вольное творчество, где можно писать все, что в голову взбредет. Тем более, что твоя роль в общем деле теперь далеко не самая маленькая, тут тебе не просто на гитаре бренчать, парней развлекать. Задача, которую я перед тобой поставил, как ты понимаешь, более чем важна, так что пустить это на самотек я попросту не имею права, а доверяю я тебе или нет, значения тут никакого не имеет,- полковник посмотрел на немного сникшего Матвея.- Еще будут вопросы?
   Больше ни у кого вопросов не было.
   - Тогда закроем эту тему и перейдем к следующей.
   Вопрос о провизии решился намного быстрее, собственно все пошло, как и планировал полковник, необходимо было только уточнить детали. Сорок сухпайков и воду должен был привезти друг Варфоломея, который готов был это сделать уже сегодня вечером. Но до места встречи нужно было еще пройти около десяти километров, и, если верить картам, дорога эта была не из лучших, поэтому полковник скомандовал кончать привал, и отряд пошел дальше.
   Красные березы покачивались, глядя на поднимавшихся с земли людей. Они стали копошиться, собирать свои вещи, и были так похожи друг на друга, что отличить их было не слишком просто. Правда, среди них был один, отличавшийся от остальных. Его сильная фигура со столь же сильным характером возвышалась над толпой, ведя остальных за собой. Но даже он не был идеален, полный дум и душевных разногласий, а ведь сомнения, как известно, не ведут ни к чему хорошему...
   * * *
  
   Несмотря на то, что в комнате было жарко, я укутался в одеяло и замерзшим взглядом смотрел в окно, за которым осень метала бисер во все стороны. Стекло было единственным, что сдерживало стихию, чтобы она не ворвалась в дом, погасив все лампы так же просто, как монах задувает свечу в своей келье.
   Марии дома не было, но ее образ, ее настроение, ее запах, ее душа никогда не покидали квартиру. Она всегда была тут, во всех этих картинах, висевших или только ждущих своей очереди на полу, в ее вещах, она была в каждой пылинке в каждом миллиметре паркета, не уходя ни на секунду.
   Я не мог до конца понять, отчего у меня температура и головная боль, почему меня так жутко морозит, то ли из-за болезни, то ли из-за ссоры, из-за нашей первой ссоры, с криками и руганью, что разразилась в этой комнате всего полчаса назад, и после которой ты ушла. Вспоминать об этом не хотелось, лишь бы ты скорее вернулась, и можно было бы сбросить с сердца этот огромный камень, который сам же туда и поставил.
   Туман за окном, туман от твоих сигарет на кухне, туман в голове. Ты сейчас идешь одна под дождем, или сидишь в какой-нибудь кофейне, ты ведь так любишь кофе, но пьешь его только когда на душе нелегко, выкуривая сигареты одну за другой. Мне вдруг вспомнилось, что до того, как мы познакомились, я выкуривал, по меньшей мере, пачку в день, но стоило лишь начать общаться с тобой, как я тут же бросил, в один день, и даже не думал с тех пор о том, чтобы закурить. А ты, наоборот, начала, говоря смехом, что тебе так нравится запах сигарет в доме, и кто-то непременно должен его создавать.
   Как только ты вышла, что-то вдруг щелкнуло во мне. Просто в голове прозвучал звоночек, грустный такой звоночек, а вместе с ним по моей душе россыпью побежали трещинки. Разбивать зеркало ведь не к добру, ведь так? Кроме тебя у меня в жизни и нет ничего, только ты и... И все. Я вдруг представил, что если эта ссора станет той точкой, после которой мы уже не сумеем вернуть все назад и на сердце стало до того сыро, что я был готов прямо сейчас спрыгнуть с крыши или пустить пулю в лоб.
   Поднявшись с кровати, как мертвец, брожу по квартирке, то прислонившись к окну, пытаясь разглядеть там силуэт Марии, то подолгу останавливаясь у картин. Наконец, не выдержав одинокого ожидания, кое-как натянув ботинки и накинув на плечи пальто, я вышел навстречу стене дождя, которая не замедлила упасть на меня всей своей тяжестью, так что у меня на миг согнулись колени.
   Редкие прохожие оборачивались, едва видели странную фигуру, медленно, будто потерявшись, бредущую по улицам. Но нет, я не потерялся, это осень ведет меня к той, которую я ищу посреди промозглого хоровода, разыгравшегося на улицах родного города. Черные спортивные штаны промокли за считанные секунды и теперь облепили ноги, сковывая холодом. Идти было тяжело, но вкрадчивый голос опавшей листвы шептал на ухо: "Еще немного, еще пара шагов и ты придешь к ней".
   И вот среди прячущихся под зонтами людей, спешащих по своим делам, появилась знакомая фигура, нет, это была не Мария, но старый друг. Человек, с которым мы были знакомы очень давно, правда, дороги наши дороги были бесконечно разными. Он пошел к Богу, а я служил идолу под названием государство.
   Варфоломей бросился ко мне, укрыл своими руками, накинув на меня свою куртку, и повел назад, прочь от Марии. Ветер взвился, приказывая остановится, но у меня уже не было сил возразить, а друг этих слов не слышал, голоса осени не слышал или не хотел слышать. Совсем скоро мы оказались дома, Варфоломей что-то говорил, но я не слушал его, вспоминая, как в детстве удивлялся его имени.
   Понемногу слова стали доходить до моих ушей, и я вдруг прочувствовал всю ту заботу, с которой друг отнесся ко мне. Только теперь я увидел, как он торопливо бегает по квартире, путаясь в своей промокшей рясе: ставит на печку чайник, достает из коробки какие-то таблетки, стягивает с меня мокрую одежду, а затем укутывает в шерстяное одеяло. Немного погодя вернулся дар речи, и я стал рассказывать о ссоре, описывая каждую мелочь, каясь и желая все повернуть вспять, только бы вернуть тебя назад, только бы забыть все это, только бы сделать все как прежде.
   Но речь моя оборвалась на полуслове, когда в дверях появилась фигура Марии.
  
   * * *
  
   Ночь опустилась на лагерь, расступаясь только перед костром в центре поляны, которая была выбрана для ночлега. Осень была очень добра, в своем великодушии она дарила людям последние теплые ночи, когда еще не завывает ветер, не идет дождь, срывающийся на снег, и земля не холодна как лед, но до этих времен осталось совсем недолго. Люди только ложились спать, раскладывали палатки, укладывались в спальных мешках, желали друг другу спокойного сна. Разговоры еще не утихли, но Матвей уже доиграл последние, пронзительные аккорды своей песни и люди стали расходиться от костра. На невысоком холме стоял часовой, осматривая северные подступы к лагерю, второй часовой патрулировал местность по кругу. Полковник считал, что двоих человек должно быть более чем достаточно для ночной охраны лагеря, тем более что большего он позволить себе и не мог. Оружие решили взять немногие, не больше половины отряда, и почти половина из них же должна была быть задействована в ночной охране, сменяя друг друга, так что ребятам было тяжело.
   Полковник сидел немного поодаль, в редком березовом лесу, среди неустойчивой тишины, постоянно нарушаемой доносящимися из лагеря разговорами. Напротив стоял священник, высоко запрокинув голову, вглядываясь в звезды. Эта молчаливая картина вызывала в памяти у обоих друзей другую: года четыре назад они так же молча смотрели в разные стороны. Андрей на людей, а Варфоломей также как сейчас, на звезды. Но сколь разными путями не шли эти люди, конечная цель у них всегда была одна, дать людям новый мир, где царит справедливость, а честность это не просто слово. Правда, Варфоломей к этой мысли пришел раньше, зато полковник оказался более решителен в своих методах.
   - А помнишь те времена, когда это все было только мечтой? - спросил Андрей.
   - Помню, - вздохнул священник,- но грезили бунтом ты да Таринов понемногу, я всегда мечтал только о том, к чему должен привести этот путь, а этот способ мне никогда не нравился, все-таки этот путь не для меня.
   - Да... Ты всегда искал менее решительные пути, но разве это не он? Разве этот наш до сегодняшнего дня молчаливый бунт не самая мирная форма протеста? Что может быть еще безобиднее?
   - Дело тут даже не в том, насколько безобиден твой бунт. Я очень рад, тому, что ты не ведешь людей на улицы, поджигать машины и громить стеклянные витрины, выкрикивая сомнительные лозунги. Тем более, что никакого права на это ты не имеешь.
   - Может и не имею, зато те, кто уверен в обратном, часто добиваются больших успехов, в кратчайшие сроки.
   - И их попытки бунта слишком кратковременны и очень скоро угасают, оставив след разрушений на улицах города, который за пару дней уберут дворники. Ах да, еще газеты об этом недельку поговорят, а потом случится что-то новое, вроде смерти видного общественного деятеля, и про бешеный бунт вскоре забудут все, кроме тех, кто оказался за решеткой, но им будет уже не до революции.
   Голоса в лагере стихли, и полковнику на секунду показалось, что люди вслушиваются в их разговор, но нет, это сон окутал людей. Не спали только двое часовых, один шагал по периметру лагеря, а второй разглядывал что-то вдали. Третьим бодрствующим был костер, впрочем, он уже понемногу засыпал, если бы не часовой, периодически покидывающий в него сухие ветки и листья, от чего дым пах осенью. Даже Таринов, который обычно до поздней ночи читал, или что-то записывал в своей книжечке, укрывшись спальным мешком, спал крепким снов в своей палатке.
   Полковник встал с бревна, наступив на сплетение линий, которые он вырисовывал палочкой пока сидел:
   - Но чем же не по нраву тебе мой бунт?- полковник выделил два последних слова.- Ты так и не сказал.
   Священник помолчал, пристально вглядываясь в лицо полковника, исписанное вязью морщин, которых становилось все больше с каждым днем:
   - Ты должен учить людей. Ты должен зажечь им сердца, показать им то, против чего решил пойти сам и повести их за собой, а не сидеть в лесах, дожидаясь пока не прибудет отряд спецназа и не перебьет тут нас всех. Ты должен дать им правду и мысль, они должны осознавать против чего и зачем борются.
   - Люди, которые пошли за мной, сами все это видят, да и не замечать этого просто невозможно. Тем более, для проповеди у нас есть целый священник.
   - Это не совсем то. Я не говорю людям, почему они оказались в лесу и почему они должны идти дальше...
   - А должен бы,- перебил его полковник,- тем более, я повторюсь, они все это и так знают. Насильно я никого за собой не тащил.
   - Не перебивай, коли уж сам попросил говорить,- тихо сказал Варфоломей.- Просто покажи людям к чему они идут и против чего они борются, и ты сам увидишь, как все изменится, насколько легче тебе станет и насколько осмысленней.
   - Я не оратор.
   - Согласен, но не знаю, почему об этом тебе говорю я, а не ты сам до этого дошел или не посоветовал никто из твоего высшего революционного окружения. Почему бы тебе не написать программу?
   - Не думаю, что из этого выйдет толк.
   - Ты не оратор, ты не писатель, но ведь за тобой пошли люди и это как-то не сходится с твоими словами. Если не можешь сам, возьми Матвея, он - толковый парень, с письмом работать умеет, я думаю, вместе вы справитесь.
   - Я думаю, что люди...
   - Все и так знают, да, ты это уже говорил,- перебил его священник,- ты всегда был упрямцем. Делай, как знаешь. Эти люди пошли за тобой, а не за мной, тебе и решать. Главное, чего я хочу, чтобы этот бунт не стал твоей местью власти, которая обидела тебя, а люди - только слепым или обманутым орудием, оказавшимся в недобрых руках. Да и не забывай, что с тобой пошли не только друзья, которые поймут тебя, и твоя месть станет и их местью, с тобой пошло тридцать молодых ребят, которые еще и жизнь толком не видели, так что не погуби их понапрасну, - священник посмотрел в глаза Лисову.- Спокойной ночи.
   Сказав это, Варфоломей побрел к лагерю, оставив полковника наедине с самим собой. Ветер легко качал березы, и налившиеся кровью листья падали вниз. Один из них попал полковнику на плечо, полежал чуток да и полетел себе дальше. Ветки шумели над головой, в лагере трещали горящие сучья, часовой волочил ноги по земле, насвистывая какую-то веселую мелодию под нос. Его скучающий вид заставил полковника пойти к нему. Отчего-то ему захотелось поговорить с ним, расспросить его, узнать, насколько правдивы слова, которые ему сказал священник. Едва он приблизился к часовому, как тот остановился, встал по стойке смирно и доложил:
   - Товарищ полковник, за время моего дежурства происшествий не случилось.
   Почему-то доклад, который Лисов слышал сотни, если не тысячи раз, заставил его только поморщиться. Так ему уже осточертела вся эта служба, которой он отдал лучшие годы своей жизни, а ради чего? Ради предательства? Ради того, чтобы в конце своей карьере оказаться в бесполезной части под крылышком у Столицы. Словно музейный экспонат.
   - Давай без всего этого, полковников и так далее,- сказал он часовому,- тем более, что я уверен, что меня уже тысячу раз разжаловали. Так что просто по имени отчеству, Андрей Евгеньевич. Тебя как звать?
   - Сержант Павлов,- помолчав он, добавил, - Филипп.
   "Точно, ты был тем, кто спросил, брать ли оружие, когда мы уходили..."- подумал полковник.
   - Филя, скажи, а в чем ты видишь весь этот наш бунт?
   Они шли почти в ногу, полковник и простой сержант, а о чем они говорили, не слышал никто, кроме луны, насмешливо глядящевшей на них со своего ночного полотна. Полковник сделал почти четыре круга вокруг лагеря, прежде чем пришел Гречников, сменять товарища. Филипп было хотел поговорить еще, но Лисов отправил его отдыхать, сказав, что уже поздно, а завтра спать времени не будет.
   Сам полковник просидел еще с полчаса, глядя на спящий лагерь, размышляя над словами друга, так сильно запавшими в душу, точно зная, что уснуть сегодня ему не удастся.
  

Священник

   Мир вокруг понемногу впадал в какое-то сонное оцепенение, даже ветер совсем разленился - не обдувал своей прохладой кожу, не шумел озорником в деревьях, не подбрасывал вверх ранние опавшие листья и ветки, а притаился где-то и как будто чего-то ждал. Вокруг было на удивление тихо, казалось, что единственным источником шума является Матвей, когда он перебирает струны на своей гитаре, пытаясь подобрать нужный аккорд к новой песне, или же оживленно с кем-то спорит. В памяти священника еще был жив вчерашний ночной разговор с полковником, и судя по тому, что тот в компании Таринова сел за разработку программы, усадив Матвея в роли писаря, слова возымели свою силу.
   Проведя утреннюю службу, на которую явилось чуть ли не больше народу, чем вчера, Варфоломей направился к Лисову. Сегодня должен был приехать его старый друг - Фадеев, чтобы привезти продовольствие. Об этой встрече они договорились заранее, правда без одобрения Лисова, который вряд ли бы доверил тайну готовящейся операции незнакомцу. Полковник сказал, что для встречи с ним будет выслана небольшая группа во главе с Варфоломеем, которая выйдет из леса к дороге, быстро заберет провизию и вновь скроется. Планировалось, что все пройдет очень быстро , и это несмотря на то, что Фадеев везет, целый фургон продуктов, и как их будет тащить небольшой отряд, священнику было не до конца ясно. Разве что полковник решил выдать ему для этой цели десяток самых настоящих богатырей, не иначе. Когда священник подошел к оживленно спорящим офицерам, Лисов жестом оборвал разговор и спросил:
   - Ну что, готовы?
   - Я еще с утра готов, - ответил Варфоломей. - Только ты мне до сих пор не открыл тайну, кто пойдет со мной.
   -Сейчас все узнаешь. С Фадеевым созванивался?
   -Да, практически только что. Он сказал, что через сорок минут будет уже на месте.
   Все эти армейские устои уже начинали надоедать священнику. Времена, когда он служил в армии, уже слегка забылись, да и тогда он был не в восторге от подобного уклада жизни. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Но больше всего его удивляло, как удалось Матвею, человеку с военной жизнью не знакомому, если не сказать непригодному для неё, так легко ужиться в этом камуфляжном коллективе, и все это несмотря на то, что он вел себя совсем не так как остальные солдаты, которые по большей части были его ровесниками. Его фигура заметно выделялась из толпы, и дело было даже не в гражданской одежде и гитаре, а в поведении, манере речи, шутках. Вот только он сидел с солдатами за кружкой чая или с гитарой, а уже через двадцать минут его мог вызвать один из офицеров. Причем никакой заносчивости у него от этого не появилось, он не чувствовал себя приближенным к власти, котором дозволено значительно больше чем остальным. Нет, Матвей по-прежнему шутил, писал стихи и рассказывал солдатам последние новости верхов, исполняя роль посредника.
   - Отлично, тогда вам нужно выходить. И желательно поторапливаться, - сказал полковник задумчиво. - Сколько, ты говоришь, он привезет провизии?
   -Он на фургоне, сколько точно, не знаю.
   -Сколько Бог пошлет, -с некоторой ухмылкой сказал Матвей.
   Шутку Матвея священник пропустил мимо ушей.
   - Так, - начал полковник, - с тобой пойдут Усов, Зилотин, Гречников и Котов. Должно хватить, чтобы донести, парни вроде крепкие. Они в курсе, команды ждут. Так, еще вам нужен кто-нибудь в охранение, кого с караула снять можно...
   -Павлова отправь, он как раз сейчас стоять должен, - подсказал Таринов, - тем более, что Зилотин и Усов из его взвода были, так что он в случае чего и командовать поможет, а то еще эти заставят батюшку мешки таскать.
   - Ничего, таскал и не сломался, - спокойно ответил Варфоломей. - Ты кому-то из них объяснил, куда нам идти? Я же в картах твоих ничего не понимаю.
   -Да, Усов и Котов знают дорогу, я им уже объяснил и показал, даже карту в придачу дал, так что не должны потеряться, -ответил полковник, а потом посмотрел куда-то за спину священнику. Варфоломей обернулся. Из лагеря к ним приближались четверо о чём-то оживлённо переговаривающихся солдат. Полковник крикнул:
   - Так, Зилотин, разбуди-ка Павлова, скажи ему, что он с вами пойдет, в охранении.
   - Есть, - раздался ответ.
   - И побыстрей давай, - крикнул полковник ему в след, а потом добавил тише, - итак уже застоялись.
   Зилотин убежал в дальнюю часть лагеря, а полковник принялся ставить задачи рядовым, пока в его инструктаж не вмешался Матвей:
   - Андрей Евгеньевич, я тоже хочу пойти с Варфоломеем.
   - Сиди тут, мы еще с газетками нашими не закончили.
   - Так у дороги связь лучше ловит, там смогу все в сеть выложить.-
   - Ну вот как нужна она тебе будет, сеть твоя, так и пойдешь. Не отвлекай пока.
   Из лагеря вернулись Зилотин с Павловым, который нес на плече автомат и выглядел жутко усталым. Все было готово к выходу, полковник раздал последние указания, касающиеся скрытности и быстроты мероприятия, а также приказал без необходимости и предупреждения оружие не применять, на что сонный Павлов только вяло кивал головой. Наконец им пожелали удачи и скорейшего возвращения, и они отправились в путь.
   Когда отряд немного отошел от места стоянки, священник ненадолго остановился и бросил взгляд на лагерь. Тот жил какой-то размеренной, спокойной жизнью: в центре стоял увесистый котелок, где умельцы, собрав из сухпайков каши, готовили обед. На запах обычно слеталась толпа бездельников, которые раздражали поваров своими замечаниями и советами, разлегшись на траве неподалеку. Рядом с красной палаткой двое пили чай из алюминиевых кружек, что-то обсуждая, еще пара человек таскала хворост и колола дрова для костра, косясь на бездельников, а те совершенно не обращали на них внимания. Люди чувствовали себя в безопасности, укрывшимися от всевидящего ока власти и потому были спокойны. Впрочем, военная форма и сверкающий штык-нож на автомате часового, говорили о готовности дать отпор в случае внезапного нападения, так что нельзя было сказать, что лагерь превратился в зону отдыха. Но священник видел в этом спокойствии безразличие, считая, что люди просто-напросто не до конца осознают, с чем они имеют дело. А такое спокойствие, когда голову можно забить бытовыми вопросами, означало только страх, который люди старались спрятать как можно глубже, даже от самих себя. Интересно, скоро ли появятся первые разочаровавшиеся? Первые дезертиры? Пространные фразы полковника о несовершенстве власти понемногу стали выветриваться из голов, людям нужна была идея, вера, если угодно. Конечно, большинству из них хватало харизмы Лисова, но эта уверенность также могла рассыпаться перед угрозой оказаться в тюрьме или еще чего похуже. Варфоломей не мог понять, как это Лисов не догадался написать программу раньше. Конечно, в представлении полковника все итак было понятно, но ведь люди, последовавшие за ним, должны видеть не протест одного-двух человек, а полную картину, идею, ради которой они бросили свою прежнюю жизнь и отправились в леса. Наверняка двигателем каждого из ребят была собственная ненависть к режиму, который успел поиметь всех и каждого, тем более, это неплохо видно в армии, а уж с таким командиром как Лисов... Но так или иначе ненависть - это не то чувство, которое должно вести людей, нужно что-то другое, более светлое.
   - Святой отец, - отвлек его один из солдат, - вы что-то забыли в лагере?
   - Нет-нет, идемте.
   Лесная дорога оказалась не такой уж и неприветливой для незваных гостей. Для переходов между стоянками, полковник старался выбирать тропы поудобнее, а многие уже получили определенные навыки передвижения в лесу. Но даже несмотря на это и не слишком густой лес, представлял для человека городского серьезную преграду, так далеко он ушел от природы. Ветки сочно хрустели под ногами, хлюпали мелкие лужицы, периодически кто-то нецензурно ругался, когда ветка от впередиидущего товарища попадала в лицо. Правда затем матерщинник кротко оборачивался назад, чтобы взглянуть на реакцию священника, не услышал ли, не принял ли за обиду. Вася Котов, который лучше всех ориентировался по карте, шел впереди. Когда лагерь совсем скрылся из вида, он закурил, чем завел цепочку, через пару минут сигареты появились почти у всех, кроме Павлова и Варфоломея. Курили жадно, со вкусом, понимая, что сигареты скоро закончатся, и вроде как даже на благо - в новый мир без вредных привычек, но в сердце каждого курильщика теплилась надежда на то, что Фадеев привезет хотя бы один блок, хотя они и постеснялись спросить об этом священника, уповая на удачу. Варфоломей же, переступив через самого себя, заказал другу пару блоков для солдат, чьи запасы уже подходили к концу и для Матвея, у которого с собой было только половина пачки, ушедшая уже в первый день. Ему даже было немного жалко смотреть, как он стреляет сигареты у служивых, хоть они и не жадничали. Варфоломей сам знал всю тяжесть этой пагубной зависимости, но пообещал себе, что сигареты он попросил первый и последний раз, о чем он непременно заявит ребятам, когда они вернутся в лагерь.
   До слуха священника стали долетать обрывки разговора идущих впереди Зилотина и Котова:
   - Ну как, Сень, че ты скажешь по поводу всего этого? - спросил Котов.
   - Молодец Лисов, офигенный мужик, по мне, так наша страна давно такого ждала. За эти три дня еще не разу не пожалел, что пошел с ним.
   - Лисов-то хорош, но что мы делаем, кроме как бродим по лесам?
   - Да как что? Сейчас мы прячемся, чтобы народ попривык к нам, а потом он нас поддержит.
   - Так вот я о том же и говорю, что прячемся...
   Конец фразы Варфоломей не расслышал, из-за хруста веток, лежащих на дне небольшого оврага.
   - Да как не знает никто? - ответил Зилотин, - вон Мэтт же рассказывал, что в газетах про нас пишут, и сами мы теперь будем о себе писать.
   - Ага, ну так тот же Матвей говорил о том, что про нас пишут?
   - Слушай Андрей, а ты разве ожидал другого? Да каждую эту ебаную газетенку контролирует, наверное, целый отдел ментов, а те, что покрупнее, под гэбистами сидят. Ты что ли сам не помнишь, как конспирировал Лисов встречи с нами? Это ведь все совсем не просто так, на нас уже итак по паре статей висит, и кому-то уже не терпится посадить нас за решетку.
   - Ну так по лесам зачем мы бегаем? Еще и с автоматами? Пошли бы уже мэрию захватывать, а так спрятались и сидим, ждем, неизвестно чего.
   - А то бы у тебя смелости хватило, очередями ментов крошить. Да даже если и хватило, сил у нас все равно мало. Полегли бы все, вот и все.
   - Итак, поляжем.
   - Не поляжем, Лисов вытащит. Я в него верю.
   - Я тоже, только все равно, как-то непонятно. Не знаю.
   Послышался шум дороги и все замолчали, побросали сигареты, затушив ботинками, и стали вслушиваться. Фадеев должен был подъехать на небольшой откос, туда, где машин поменьше и три раза просигналить, только тогда можно было выходить. Котов сказал, что отряд немного отклонился, но всего на пару метров, сигнал можно будет услышать и с такого расстояния. Впрочем, Варфоломей, на собственном опыте знакомый с ленью некоторых солдат, все же настоял на том, чтобы эти несколько метров были пройдены. Как он и ожидал, пара метров в понимании солдата-раздолбая оказалась почти километром. Стали ждать. Ожидание оказалось тягостным. Солдаты, ради экономии закурили одну сигарету на четверых и передавали ее по кругу, затянувшись по разу, только душу отвести да руки занять. А толку? Толку нет, так думал священник, распрощавшийся с этой привычкой навсегда и ничуть не сожалеющий об этом.
   Наконец раздалась серия гудков, которых все ждали, но они все равно показались неожиданными и жутко громкими, заставив всех вздрогнуть и повернуться в его сторону, будто это был как минимум выстрел из пушки. Белый фургон с тонированными стеклами стоял багажником к лесу. Завидев солдат, Фадеев вышел из машины, затем последовала небольшая заминка, водитель ведь не был знаком ни с кем из встречающих, но разглядев их грязную форму, отсутствие у них оружия и наконецВарфоломея, показавшегося из леса последним, он быстро открыл заднюю дверь. Салон был весь уставлен разнообразными коробками, маркером на которых было подписано - каши, тушенка, сухпай и так далее, а также пятью десятилитровыми бутылками воды, к которым были приделаны ремни, чтобы их можно было нести на спине. Филипп, который был старшим, скомандовал разгружать машину, но сам остался стоять в лесу, чтобы не светить автоматом. Периодически он подгонял своих товарищей, напоминая, что сейчас они открыты для наблюдения и им стоит поторопиться. Варфоломей поздоровался с другом, и они стали у багажника.
   - Ну как вы? - первым делом спросил Фадеев.
   - Ничего, мы то держимся, - ответил Варфоломей. - Пока что все хорошо, но мне что-то подсказывает, что все трудности все только впереди. Ты мне лучше расскажи, как в мире обстановка, а то в лагере практически информационный вакуум.
   - По телевизору вас показывали, несколько репортажей было. Сказали, что вы объявлены в розыск, уголовные дела по факту возбуждены, за хищение и еще за что-то, не понял. Правда, потом замолчали. Не хотят народ, наверное, будоражить. Причем самое интересное, что о целях ваших ничего не сказано. То террористами, то диссидентами, то еще кем-то назовут. В общем, как обычно. В интернете больше информации, но тоже ничего толкового. Да и вы тоже бестолковые, сами молчите, нигде ничего не сказали, ничто нигде не опровергли. Говорил я тебе, что не стоит в это ввязываться. Думаю, ты и сам это уже понял.
   - Нет, не понял. И считаю, что правильно сделал, что ввязался, ребятам помощь нужна, благая весть, так что я надеюсь, что действительно полезен. А если это не нужно будет, то дрова рубить пойду, что уж.
   - Не знаю, не знаю, ни к чему хорошему это не приведет, я так считаю.
   - Честным надо быть с самим собой, а не только на кухне, как говорит Лисов. А твоя помощь, как врача, тоже оказалась бы очень кстати.
   - Ты же знаешь, что не с моими больными ногами по лесам бродить. Но если уж совсем припечет, то зови... - Фадеев улыбнулся. - Как я смогу отказать старому другу.
   Из леса раздался крик Павлова:
   - Готово!
   Священник кивнул и протянул руку Фадееву.
   - В общем, звони. Я - твой должник, сам знаешь, - сказал водитель, залезая в машину.
   - Брось ты это. Ты мне ничего не должен, - ответил Варфоломей. - Давай, Федь, удачи.
   - Подожди, - послышалось из кабины, - сигареты забыли! - из окна высунулся хорошо набитый пакет. - Ладно, удачи вам, мужики. Надеюсь, вы все-таки на верном пути.
   Варфоломей взял яркий пакет в руки с некоторым смущением. Он почти физически ощущал счастливые взгляды солдат, боготворивших его за эту радость. На ощупь в пакете было никак не два блока, а минимум четыре. Хорош же доктор, думал священник, возвращаюсь к отряду, хотя и сам он тоже оказался соучастником. Пока двигались к лагерю, намного медленнее из-за большого груза, Варфоломей вспоминал строки рассказа, которые он написал вчера.

* * *

   Сегодня произошла довольно таки забавная ситуация - одноклассники обозвали меня зазнайкой. Не знаю, но мне кажется, что такого за мной не водится, но главное, что это что-то новенькое. Это не избитое - "книжный червь", повторенное уже миллион раз в различных формах, и даже не стандартные колкости в адрес внешности или поведения. Но даже не это самое интересное, а то, как сильно на меня повлияла книга. Мне кажется, что я даже стал видеть мир иначе. Я теперь знаю, что я живой, хотя раньше об этом никогда и не задумывался, знаю цену воспоминаниям, дружбе и еще многому. А мои одноклассники... Нет, я не хочу сказать, что они глупее или тем более, что они не живые, нет. Просто, я не могу понять, почему им это совсем неинтересно, почему они никогда об этом не задумывались. А ведь они наверняка не задумывались. Ну неужели такие бытовые вещи как телевизор и прочеедля них настолько важны, что поглощают их внимание целиком?
   С нетерпением ждал, когда, наконец, закончатся уроки, чтобы скорее пойти в книжный магазинчик через дорогу, но на этот раз без того фанатизма, после которого меня спалили с потрохами. Вчерашней показательной порки мне хватило, поэтому я старался вести себя как можно прилежнее и тише, только изредка заглядывая в книгу, лежавшую на столе, но делал я это только в те моменты, когда этого точно не мог видеть учитель. В этом мне помогла одна забавная штука, я представил себе, будто книга жутко горячая, просто раскалена добела, и прикасаться к ней очень опасно, но хочется. Наверное, отлично подойдет фраза: "Запретный плод сладок". На уроке физики я даже записывал, так что добился одобряющего взгляда учителя, в конце он попросил меня встать и поставил меня в пример остальным, со словами: "Можете ведь, когда хотите, или, по крайней мере, когда мозги промоют", - чем вызвал смех всего класса, но смех добрый.
   Но наконец-таки уроки кончились, и я смог скинуть с себя все маски и вздохнуть полной грудью. Правда, перед тем, как пойти в магазин, я постоял с одноклассниками, пока они не начали расходиться. Я ощущал себя каким-то шпионом, и никто не должен был догадаться о моей миссии. Я вмиг превратил свою жизнь в игру, и это приносило свои плоды.
   Входная дверь, как и в прошлый раз была пыльной, правда, в одном месте я разглядел мутный развод от тряпки, но он был до того мелок и одинок, что вызывал мысли о павшем воине, так и не добравшемся до своего Берлина. На кассе скучала все та же продавщица, но я только коротко кивнул ей и отправился в дальний зал. Но Веры там не оказалось. Тогда я вернулся на кассу и спросил, когда она будет. В ответ девушка как-то странно улыбнулась и сказала, что Вера подойдет где-то через час, максимум через два. Я ее поблагодарил и вышел, правда, ее улыбка меня порядком разозлило. Вера на ее месте точно не стала бы так глупо улыбаться, будто я какой-то страдающий любовник или что-то вроде того. Может, со стороны так и могло показаться, но ведь это не было бы правдой. Да и глупо так считать, в конце концов, какая мы к черту пара? Наверно, это можно отнести к проявлению человеческого эгоизма, не иначе. Захотелось ей развлечься, вот и улыбается, будто самая умная. Такая же, как и мои одноклассники, даром, что лет на пять старше.
   Размышляя над этим, я пошел к центру города, решив дождаться Веру, околачиваясь где-нибудь поблизости, а уже после встречи пойти домой. Родители все равно придут только к вечеру, так что мое опоздание останется незамеченным.
   Внимание привлекла яркая вывеска одного дешевого магазинчика техники, где я полгода тому назад покупал свой дешевенький плеер. Магазин был неплохой - сравнительно большой выбор и адекватные цены. Объявление на нем гласило: "Презентация нового, революционного продукта - визуальные очки". Почему изделие называлось так странно, я не понял, но делать мне все равно было нечего, поэтому я решил зайти, разузнать, что это за зверь такой.
   Народу в магазине было немного, все разглядывали что-то в стеклянных витринах, постоянно задавая вопросы чистеньким, в белых рубашках, консультантам, которые как пчелки вились то около одного, то около другого посетителя. Меня порой раздражал их вид, и я бы никогда не поверил, что в повседневной жизни они ведут себя также. Наверняка они все жутко ненавидят людей и в душе смеются над ними.
   Заинтересовавшая меня презентация проходила в дальней части магазина и выглядела несколько комично. Один из продавцов, который отличался только тем, что бейджик у него на груди был больше чем у остальных консультантов, стоял на небольшом помосте и рассказывал о достоинствах штуки, которую вертел в руках. Чтож, она действительно напоминала очки, этого у нее не отнять, но она была очень большой, наверное, на треть лица, и, как мне показалось, довольно-таки увесистой. Не знаю, насколько удобно такую штуку держать на лице, наверное, ее обладатель должен также иметь сильную шею или пользоваться устройством лежа.
   - Дамы и господа, - вещал консультант, - перед вами новый этап в развитии бытовых технологий! Еще пара лет и телевизоры канут в Лету! Зачем нужен этот громоздкий ящик, когда хватит маленьких очков, которые к тому же, вы можете всегда носить с собой!
   - А какие форматы поддерживает? - раздался вопрос из толпы.
   - Практически все известные, -мгновенно ответил консультант, - а те, что не поддерживает по умолчанию, вы сможете добавить сами, поменяв прошивку. Тут стоит отличная система, в которой разберется даже ребенок, а гибкие настройки позволяют изменить устройство под себя.
   Потом посыпалось еще множество вопросов, что да как. В принципе, все в одном русле. Меня это устройство несколько заинтриговало, и я тоже решил задать вопрос:
   - Скажите, а с помощью этих ваших очков можно читать электронные книги?
   Тут продавец на секунду замешкался, видимо мой вопрос поставил его в тупик.
   - Изначально нет, - неуверенно ответил он. - Но я уверен, что в скором времени выйдет программное обеспечение, которое добавит эту функцию. Еще вопросы?
   Как-то начал жутко бесить меня этот консультант со своими очками. Да и люди вокруг, которые пропустили мой вопрос мимо ушей, им всем наверняка было совершенно по барабану, можно ли читать или нет. Да и зачем? Может, даже за сумасшедшего приняли, не знаю. Сразу захотелось уйти, что я поспешил сделать, но перед тем как выйти из магазина, бросил взгляд на витрину, где должны быть выставлены ридеры. Рядом с ним никого не было.
  

* * *

   На выходе из леса их встречали. Полковник, встревоженный долгим отсутствием команды уже успел организовать поисковую группу и поэтому растрепанные отряд священника вырвавшийся на вооруженную цепь своих однополчан опешил и не до конца понимая, что происходит. Все замерли в молчании, пока из задних рядов не послышался крик полковника:
   - Какого черта вы делаете? Я же вам установил время! Вы уже сорок минут, как должны были вернуться, и как минимум двадцать минут назад мы должны были двинуться на следующую точку! Вы там решили устроить пикник, а? Сколько можно повторять, что эта остановка особенно подвержена расшифровке, потому что находится неподалеку от дороги! Вы что там, решили грибов насобирать по дороге, я не могу понять!
   - Не ори на людей, - ответил вышедший вперед запыхавшийся Варфоломей. Он скинул со спины десятилитровую бутылку воды и поставил рядом огромный баул с тушенкой. - Я тебе говорил, что там целый фургон прибудет. Как мы, по-твоему, должны были все это донести? Радоваться надо, что вообще дошли.
   - Я тебе выделил солдат, но ты не настоял на том, чтобы с тобой пошло больше людей. Так, отставить поиск, помогите им, - приказал полковник, - через пятнадцать минут выдвигаемся на юго-запад.
   - Да дай хоть дух перевести, - сказал священник, отдав подошедшим солдатам вещи. - Вон парни еле на ногах стоят.
   - Ничего, им привычно. В дороге отдохнете, тем более, что дорога дальше не слишком тяжелая. Правильно я говорю, бойцы?
   Ответом было нестройное и неуверенное согласие.
   - Но ведь никто не говорил, что будет легко, - успокаивал полковник, - не отчаивайтесь так, дорога дальше действительно несложная. И никто вас ничего нести не заставит, так что давайте, сейчас отдышитесь и дальше идем. А уже ближе к вечеру отдохнем нормально.
   Полковник помог встать припавшему к земле Варфоломею, и они вместе пошли к свертываемому лагерю. Сонливость, царившая перед тем, как священник вышел за провизией, исчезла. Каждый был при деле: сворачивались палатки, тушился костер, пара солдат закапывали мусор, остальные набивали сумки. Таринов стоя посреди лагеря распределял между людьми принесенную провизию, которая была неаккуратной горой сложена у его ног, отчего он был похож на античного завоевателя, раздающего своим дружинникам добычу. - Ну как у вас с программой? - спросил Варфоломей у полковника, чтобы как-то сменить тему.
   - С программой -то... Не сказать, чтобы все совсем плохо, но я написать ее не сумел.
   - Говоришь, что все не так плохо. Значит, что-то же есть?
   - Есть. Мы с Тариновым накидали кучу идей и отдельных положений и дали Матвею задание все скомпоновать в более-менее приемлемый текст. Руководителем при нем Фетисова поставил, они уже вроде как сработались. Ты, кстати, знал, что паренек наш, Матвей то есть, поэт? Стихи пишет.
   - Знал.
   - А что же ты раньше не сказал.
   - Так он песни поет постоянно, на гитаре играет, неужели не слышал?
   - Так я откуда знал, что это он свои песни поет? - улыбнулся полковник. - У нас вон Усов тоже играет, только, дубина, гитару забыл. Да и не пишет ничего.
   - Ясно, хороший парень, - улыбнулся священник, - убедился?
   - Да.
   - Только зря ты, Андрюш, его под своим армейским контролем так держишь, не привычен он к этому. Спугнешь еще.
   - Не спугну, не боись. Очень уж хорошо он к нам прибился, взгляды разделяет, сам из неблагополучной семьи, весь в проблемах. Мне порою кажется, что он даже рад был вырваться из своего круга. Смотришь на него и думаешь, а ведь парня раньше никто и не понимал, наверняка чуть ли не изгоем был, а тут он поддержку нашел, полезным оказался. Так что военная муштра ему только на пользу, чтобы не сильно зарывался.
   - Ну как знаешь, Андрюш, как знаешь, у тебя опыта работы с людьми побольше, чем у нас будет.
   К беседующим со стороны лагеря подбежал один из солдат. Растрепанный и молодой, он вызывал у священника воспоминания тех лет, когда он такой же светловолосый, боящийся собственной тени, оказался в армии. Слава Богу, ребята, с которыми он служил, оказались добрыми, честными перед собой и Богом людьми, о которых не стыдно вспомнить. Он и сейчас с ними общается, письма шлет, только они все почти в бизнес ушли. А вот интересно, пошел бы его призыв за полковником? Скорее да, чем нет. По крайней мере, те, с кем он служил тогда точно пошли бы, а кем они стали теперь священник слабо представлял. Хотя в те времена ужасы прикрытой деспотии и не были так видны, как сейчас, но зато люди казались какими-то более ответственными. Они жили в новом для них государстве, они успели еще повидать предыдущее и знали с чем сравнивать, а эти... Этому поколению будто и ни до чего, кроме самих себя, дела нет.Этим-то власть и пользуется, покупая нас поодиночке. Кого зарплатой, кого горячей водой, кого цветным телевизором. Цену устанавливаете вы, правда, из списка предложенных вариантов, а потом сидите себе смирно, не выделывайтесь: еда и кровать есть, вот и хорошо. О близком пусть близкий заботится. Спасение утопающих дело рук самих утопающих, ведь так?
   Отряд двинулся дальше. Люди шли неторопливо, с какой-то ленцой, шаркая ногами и ведя тихие разговоры с соседями. Чаще слышалось чирикание зажигалок и плюющееся шипение спичек, теперь сигарет было больше, можно и порадовать себя. Матвей оживленно спорил с Усовым, они, кажется, стали неплохими приятелями. По обрывкам фраз, священник понял, что они обсуждают программу. Другие солдаты прислушивались к их беседе, но пока не вмешивались.
   Варфоломей шел позади строя, погруженный в воспоминания. Он думал о своем приходе, о тех милых бабушках, самых ранних и частых посетителях Церкви, о молодых семьях, которые часто приводили на службу детей, отчего сразу становилось веселее и добрей, обо всех тех, кто приходил к нему за помощью. Никому из них Варфоломей никогда не отказывал, помогал словом и делом, если потребуется. Теперь у него новый приход, о котором он должен заботиться. Пастырь, ведущий людей к светлому слову любовь.
  

Поэт

   Матвей быстро вжился в новую обстановку. Даже правильнее сказать влился, настолько незаметно и легко для него прошел этот переход, как будто и не был он вчера в собственной чистой квартире с холодильником, душем, телевизором и теплой кроватью. Единственное, что действительно раздражало Матвея, так это ранние подъемы, поэтому проснувшись в шесть утра, он до обеда ходил недовольным и злым. В коллективе Матвей сразу занял место всеобщего любимца, и не только благодаря музыкальным способностям. Поэт поначалу удивился, почему ни один из солдат не догадался взять музыкальный инструмент с собой, но потом прикинул, в каком волнении происходила подготовка к бунту, и решил, что было бы странно встретить тут человека с гитарой. Кроме того, Матвей быстро нашел себе приятеля, с которым было приятно поболтать, им оказался Сергей Усов, наверное, самый молодой из последователей полковника. Сергею было всего девятнадцать, в армию он попал благодаря своей лени и нерасторопности, вследствие чего он не поступил в технический институт. Глядишь и к лучшему.
   Бунт полковника очень удивил Матвея. С одной стороны Лисов не повел людей громить Столицу, не стал взывать к толпам сетевых хомячков с невнятными лозунгами и установками, которые называли себя гражданской оппозицией. Он также не ратовал за возвращение предыдущей власти, свергнутой как обычно насильственным путем, а она бедненькая только и ждет, чтобы ее вернули и тогда все снова станет хорошо. Сам полковник оставил у Матвея впечатление умного человека, который привык все держать под контролем. За такими как он хочется идти, такие люди вселяют уверенность. Но с другой стороны, было очень много недоработок, которые выявились в первые же дни: во-первых, у полковника не было никакой программы дальнейших действий, он считал, что его открытое неподчинение власти итак вызовет широкий резонанс, а то, что на него могут закрыть глаза, он даже не рассматривал, а во-вторых, он пока не предложил людям никакой конкретной идеи, кроме необходимости смены власти. Но он не предлагал никого свергать, более того, он был согласен с тем, что у руля могут остаться все те же люди и силы, но только теперь им придется работать по-другому. Правда, эти проблемы уходили немного в сторону, особенно от того, что на данные вопросы решили не закрывать глаза, а принялись за их решение. Матвей вместе с Усовым и еще парой солдат вели блоги, где писали о бунте, правда пока там отражались только бытовые моменты, и их статьи больше смахивали на кухонные разговоры недовольных властью, чем на реальные дневники революционеров.
   От связи с внешним миром поэт добровольно отказался, ограничившись рассылкой смс всем более-менее значимым людям, где он коротко объяснил - где он и что с ним, после чего спрятал поглубже симку с номером, который знали все. Ему совершенно не хотелось выслушивать от своих однокурсников восторженные или наоборот, негодующие отзывы о его поступке, на их мнение было плевать. Да и что толкового могут подсказать эти люди? Тем более что позвонивший, скорее всего, предложит пойти попить пива, да поговорить о жизни. Уж вряд ли все многочисленные знакомые действительно интересовались его судьбой, за исключением, конечно, Серого и еще пары-тройки человек.
   В общем, Матвей быстро нашел свое место в лагере и играл в деле далеко не самую последнюю роль. В данный момент он был занят тем, что сидя в одиночестве, пытался написать, что-то похожее на программу, но так как с этим он раньше не сталкивался, выходило довольно туго. Зато в процессе он настрочил пару стихотворений, хоть они были и не к месту. Программа выглядела довольно слабо, тем более, что пока было написано всего пара положений:
   Данный документ является отображением основополагающих идей полковника Лисова и его последователей.
   1) Полковник Лисов и его последователи добровольно ушли из воинской части.
   2) Полковник Лисов и его последователи выступают против действующей власти в силу ее нелигитимности и несостоятельности.
   3) Полковник Лисов и его последователи согласны сложить оружие и покинуть место, где они скрываются при смене политического курса власти, который не отвечает требованиям его населения.
   И так далее. При написании этих слов, Матвей основывался на немногих прочитанных им законах, и старался добавить в текст как можно больше пустых фраз и оборотов вроде - "основополагающие идеи" или частого повторения того, что главной действующей силой являются - полковник Лисов и его последователи. Результат совершенно не нравился Матвею и он уже не раз порывался бросить, но потом с хмурым лицом возвращал себя на место и заставлял продолжать. Периодически он клял себя за то, что учась на юридическом, так и не научился ничему, что могло помочь ему сейчас. Хотя, чему он вообще там научился, с его тягой к знаниям? Несколько раз подходил Варфоломей, но он тоже помочь ничем не смог, говоря такие же общие фразы, которые Матвей в достатке слышал от полковника.
   От столь тягостного занятия Матвея отвлек крик дежурного, оповещающий, что через пятнадцать минут привал будет окончен и отряд двинется дальше. Нужно было собрать немногочисленные пожитки, но перед этим поэт решил сходить в курилку, оборудованную неподалеку от лагеря. Там уже что-то оживленно обсуждали знакомые Матвея - Усов, Сычников и Зилотин.
   - Да уж, нелегкая доля нам выпала, - сказал Сергей.
   - Легкая или нет, не нам судить, каждому свой крест, тем более что кто-то должен его нести, - ответил ему Зилотин.
   - А почему ты решился на это? - спросил у него Усов, - я-то понятно, сирота, деваться все равно некуда, а вот ты, почему пошел?
   - Я? - Зилотин глубоко затянулся сигаретой и выпустил густое облако дыма, - я тоже не в царских палатах вырос. Родился в деревне, названия все равно не знаете, так что и говорить не стану, но жить там было совсем нелегко. И меня всегда бесило, что наши мужики почти задарма пашут с утра до ночи на полях, а потом все это отправляется в Столицу, чтобы всякие уроды могли деликатесы кушать, ничего не производя. А у отца моего в это время только одно развлечение - спирт разбавленный пить, водку к нам в деревню не завозят почти. Случай как-то со мной был - у деда сердце прихватило, парализовало его. На кровати лежит, от боли лицо скривилось, а не двинуться, даже сказать ничего не может. Дома только я, малой еще, лет тринадцать, да бабка. Родители уехали куда-то. А дед лежит на кровати, рукой пошевелить не в силах, и бабка вокруг носится. Потом кричит мне - беги Сенюшка к Нюрке, телефон есть у нее, скорую вызывай. Только сказала это, так я пулей помчался к ней, а бежать было далеко, километра два, тем более что на дворе декабрь стоял, снега по колено, как щас помню, зима лютая выдалась. Так вот, прибегаю я, весь взмыленный, запыхавшийся, к бабке Нюрке в дом и говорю - дед помирает, в скорую звоните, а она старая совсем была, только рукой мне указала в сторону телефона, да причитает. Я номер набираю, гудков пять, наверное, выждал, пока трубку взяли, все им рассказал, - Сеня затянулся и замолчал, опустив голову.
   - Не успели? - сочувственно спросил Яша.
   - Не поехали. Сказали, что снегом дороги замело, не проедут. Приехали только на следующий день, и то в обед и пьяные. К тому времени уже не скорую вызывать надо было, - Сеня сплюнул, - врач посмотрел деда, да в кухню сразу. Батя налил ему, так тот тут же жаловаться начал, что машины им не выдают, никак не проехать, что, мол, извините. Он говорит, а я смотрю на отца и вижу, что тот хочет ему сказать - дескать, машин у вас нет, а водка есть значит, но молчит, не говорит. Не знаю даже, как он не ударил его тогда. Уехала скорая, а отец сидел на крыльце и курил. Потом думать стали, как деда хоронить. Я после узнавал как-то, есть ли у них машины или нет, оказалось, что и вправду нет - газельки две древние, да старье, что не ездит вообще, только числится. А потом, вечером, губернатора нашего показали, который на черном джипе ехал. Хороший джип, новый, и я помню, тогда подумал, что если джип этот у врача бы был, то может и спасли деда моего удалось бы, но... С тех пор я перестал верить тому, что говорят по телевизору и надеяться, на то, что вот еще чуть-чуть потерпеть и все наладится. Нихуя не наладится, и не будет завтра ничего, если самим все не делать. А так...
   Воцарилось тяжелое молчание, каждый обдумывал сказанное, примерял на себя, сравнивал со своими проблемами. Затягивались глубоко и шумно. Заговорил опять-таки Зилотин, но теперь тише и как-то неуверенно:
   - Ладно вам, пацаны, загоняться, все тут не случайно оказались, не от хорошей жизни сюда пришли, а те, у кого все нормально, только скалятся на нас своими ядовитыми клыками и мы им должны показать, где раки зимуют, правильно я говорю? Это ничего, мужики, что нам такая доля выпала, даже хорошо, мы ведь справимся. Ладно, - сказал он, бросив сигарету, - пойдем собираться, скоро выходить.
   Молча, в задумчивости, стали расходиться. Люди спешно складывали свои спальные мешки, сначала скатывая их, а затем укладывая в большие камуфлированные чехлы. Двое парней тушили костер, и с какой-то грустью в глазах, они лили на него грязную воду из большой пластиковой бутылки, о чем-то тихо переговариваясь между собой. Некоторые, кто уже собрался, отошли в сторонку и теперь приводили военную форму в порядок - растирали грязь по берцам и комкам. За всем этим с каким-то отрешенным видом наблюдал полковник, как будто задумался над чем-то, но вскоре его отвлек Таринов и они стали что-то обсуждать.
   Идти по осеннему лесу было удовольствием ниже среднего, и если бы один из солдат не подарил Матвею свои резиновые сапоги, наверняка запасные, то грядущие дожди сильно ударили бы по кроссовкам парня, которые итак грозились вот-вот развалиться. На себе поэт нес гитару и небольшой, но тяжелый, мешок с консервами, доставленный в лагерь Варфоломеем. Переходы осуществлялись в более или менее тихой и спокойной обстановке, нарушаемой лишь изредка чьими-нибудь шутками, но после хохота опять воцарялось молчание.
   - Тоже мне, герой нашелся, - сказал идущий слева от Матвея, Сергей.
   - Ты о чем?
   - Да про Зилотина, как будто один он тут, обиженный.
   - Так он и не говорил, что он герой, просто рассказал парень свою историю, причем не на жизнь жаловался, а товарищ попросил. А ты чего на него так взъелся, или у тебя есть история пострашнее его?
   - Да, представь себе, - раздраженно ответил Сергей, - меня постоянно окружали такие люди, что... Аж диву давался, откуда они взялись, хотя вроде из нормальных семей, не с гор спустились, а все как один какие-то... с гнильцой, вот знаешь, видно, что человек конченный, даже и дел с ним иметь никаких не хочется. Иуды одни, честное слово, зато из них получаются отличные чиновники. Такое вот у нас подрастающее поколение, приятель.
   - Иуды, говоришь? - неожиданно спросил полковник, который, оказалось, шел прямо за ними. В его голосе звучало недовольство и насмешка, сам он переоделся в камуфляж, поэтому его легко было принять за одного из солдат.
   Усов неуверенно повернулся и ответил:
   - Так точно, товарищ полковник, именно так я считаю.
   Полковник усмехнулся, его порадовала открытость рядового:
   - Запомни Усов, что не каждый Иуда - Иуда Искариот. Среди апостолов двое носили это имя, кроме всем известного Иуды, чье имя стало нарицательным, Иудой Иаковлевым звался апостол который более известен нам как Фаддей, но он ведь Спасителя не предавал. А по поводу твоих слов о подрастающем поколении, не могу с тобой полностью согласиться, оно в большинстве своем даже более сознательно, чем старшее. Они старались в новую систему вжиться, а потом на ней нажиться, но далеко не всем это удалось. Поэтому мы в какой-то мере вынуждены расплачиваться за их поступки. Знаешь, лет десять назад я о подобном бунте и не помыслил бы, да и в среде будущих чиновников сейчас наблюдается тенденция к проявлению зачатков честности, из собственного опыта тебе говорю. Их светлые начинания, конечно, подавляются закостенелым и напрочь проворовавшимся большинством, но ведь и оно когда-то уйдет. Мы же своим примером должны показать, что нам не плевать на наше будущее, чтобы эти молодые не брали пример с жуликов, которые сейчас стоят у руля.
   - Так точно, товарищ полковник, - ответил Усов. Наверное, это было единственным, что пришло тому в голову.
   - Че так точно, успокойся, - с неясной усталостью ответил полковник, - надоела вся эта ваша уставщина.
   После этих слов полковник вышел из строя и ушел вперед, кажется, он подошел к Варфоломею и стал с тем что-то обсуждать. Едва Лисов ушел, как послышались сначала тихие, сдерживаемые смешки, а потом и вовсе все захохотали в полную силу, даже Матвей улыбнулся и похлопал Усова по плечу.
   - Ну че, Серега, теперь у тебя кликуха будет - Иуда, - сказал один из солдат.
   - Рот закрой, Ваня, - ответил тому обиженный Усов.
   - Да успокойся, тебе же сказали, что не каждый Иуда предатель, вот ты тот, который нормальный парень! - ответил кто-то.
   Снова раздался смех, но на этот раз он был добрым, дружеским, какой бывает в хорошей компании. Впрочем, прозвище быстро привязалась к Усову, хотя тот и реагировал на нее яростной бранью. В лицо его так старались не называть, но между собой - пожалуйста, главное чтобы без задней мысли.
   * * *
   Запись 36
   Полковник Лисов, как вы посмели? Именно этот вопрос и именно в такой форме вертится на языке, как только посмотришь на этого человека. Его хочется назвать героем и возвести ему памятник, за такую дерзость, которую он и его последователи называют честностью. Кроме того, этому человеку нельзя отказать в уме, ведь он сумел грамотно построить свой бунт, правда, не до конца, но это уже можно исправить, тем более, сейчас мы имеем дело с чем-то совершенно новым, и остается только надеяться на успех этой "затеи", несмотря на ее дерзость. Впрочем, как мне кажется, полковника немного одолевает революционный романтизм, слишком уж он уверен в своих людях, в реакции остальных, только насчет финала сомневается, но на его месте сомневался бы каждый. Так или иначе, этому человеку доверили свои судьбы люди, и он с честью взвалил на себя груз и готов нести эту ответственность до конца.

Нам в руки летят

Ружья зубила и флаги

В руки летят.

Гордо шагают фланги

Прямо внутрь себя

Внутрь себя.

Нам ли гулять во фраке

Когда губит война

Губит война.

Рвется стрелять фаланга

Прямо внутрь себя

Внутрь себя.

Ты Бог, а не яркий фантик

Значит, будет борьба

Будет борьба.

Бросай в темноту ты факел

Прямо внутрь себя

Внутрь себя.

Нынче все носят фартук

Чтобы слезы ронять

Слезы ронять.

А сердце ведь наше по факту

Его надо завоевать!

   Что касается меня, то лагерь полковника подарил мне осознание одной довольно-таки важной штуки. Живя в Столице, я постоянно чувствовал, что все в принципе хорошо, но чего-то не хватает, и эта мелочь меня терзала, как соринка в глазу, что заставляет часто моргать и злиться, и в итоге мир я видел не в самых светлых тонах.
   Вспоминаются размышления одного писателя, о двух противоборствующих сторонах личности - зверя и человека. Потом, если копнуть глубже выясняется, что эти две части распадаются еще и еще, и на самом-то деле их огромное множество, и все они сидят в каждой человеческой голове, остается только удивляться, как им там места хватает?
   Но погодите, если в нас так много личностей, то откуда они все появляются? Не могут же они просто так возникнуть на пустом месте, и я считаю, что кроются они как раз-таки в моделях поведения, заложенных обществом. В различных ситуациях человек уникален, тут-то и является на свет мозаика личностей - это притворство. Ведь мы сами себе и создали все многообразие устоев, и теперь их надо чем-то кормить...
   Оттуда и растут ноги у человеческих потребностей, и с каждым новым проявлением социальной роли, их становиться больше и больше, а мы и не замечаем, насколько это все мелочно, если не смешно. Человек начинает злиться, глядя на тех, кто не правильно держит нож и вилку, слушает не ту музыку или вовсе, неправильно представляет себе какого-нибудь великого человека, хотя может и уважает, восторгается им. Начинаются споры на пустом месте о том - был ли этот писатель с горбатым носом или нет. Так ли он смотрел на данный вопрос? Что он хотел сказать этой фразой? В сам момент такого спора может действительно казаться важным, но с другой стороны это по-детски смешно, стоит только взглянуть на это трезвым взглядом.
   Но главное, что тут-то и кроется пресловутое "чего-то не хватает", только из-за того, что каждая из частичек тянет одеяло на себя, и что для одного жутко важно, другой считает глупым, а третий и вовсе пустым и бессмысленным. Дар полковника для меня состоит в том, что он избавил от необходимости иметь при себе все эти сотни масок, предоставив мне право быть более-менее самим собой. И едва я сделал этот шаг, как исчезло чувство нехватки мелочей. Когда у тебя нет многого, о малом и не задумываешься, а начинаешь ценить то, что ты имеешь сейчас, а жажда преумножить свое богатство пропадает.
   Может именно поэтому люди и становятся отшельниками, когда уже не в силах приспосабливаться к тысячам мелочей, правил и обязанностей, которые приходится ежедневно выполнять, причем для других. Ведь для человека, это действительно мало значит, разве что он получит удовольствие от того, что кому-то угодил, но это низко, я считаю. А как порою хочется просто напросто быть самим собой, не носить все эти личины, не стараться подойти человеку, показаться ему правильным, благовоспитанным, ведь от него вам тоже что-то надо. Свободу от этого мне и дал полковник.
   Хм, забавно ведь будет понравиться человеку просто так, забавы ради, и даже если тебе от него что-то и нужно, просто взять и не воспользоваться этим. Хотя нет, это не забавно, это безвкусно!
   * * *
   Программу Матвей все-таки домучил, но результат, как и следовало ожидать, ему не понравился. Получился какой-то не особо внятный манифест, в котором практически отсутствовала конкретика. После того как он поставил точку, Матвей сразу отнес полученное полковнику, высказав свое мнение по поводу того, что получилось. Лисов покачал головой и стал каким-то хмурым, но не попросил переделать, а поблагодарил и сказал, что подкорректирует программу и в ближайшее время опубликует её в сети. Матвей был только рад избавиться от этого обязательства и со спокойной душой направился в курилку.
   Полдень выдался жарким, и все как один говорили о наступившем бабьем лете, но Матвей увидел в этом только короткую передышку, затишье перед бурей, тем не менее, снял ветровку и насладился теплым деньком сполна. Готовить обед сегодня вызвались Валентин с Саней, два раздолбая, которые уверяли всех, что могут сотворить из консервов настоящий деликатес. Остальные отнеслись к этому с холодным недоверием, но пустили их к котлу. Их сомнения оправдали себя: на обед была пересоленная каша с чрезмерным обилием жира, а вот мясо явно подъели повара в процессе готовки. В итоге, обедали с удовольствием только сами кулинары, да и то, скорее, для вида. Остальные порывались надрать им уши, и один за другим ходили к лесу, чтобы выбросить несъедобное варево. Пришлось ждать ужина и довольствоваться крекерами с водой, которые никак не хотели лезть в горло.
   После обеда многие из солдат пошли к Варфоломею; священник, наверное, проводил службу. Матвей же достал гитару и отрешённо перебирал струны, надеясь что-нибудь сочинить, но ничто не приходило в голову, ничего стоящего так и не получилось, и поэт решил устроить себе полчаса обеденного сна. Но едва, как ему показалось, он закрыл глаза, был объявлен конец привала, хотя Матвей только успел чуть-чуть расслабиться. Утешали разве что слова полковника, что, в честь хорошей погоды, на ночевку встанем на час раньше обычного. Но Матвею хотелось спать именно сейчас, потому что вечером всегда найдутся дела. Зато Лисов выглядел на удивление бодрым и даже веселым, что было редкостью, он шел впереди отряда вместе со священником и Тариновым, и казалось, что они вспоминали приключения своей молодости, часто упоминая какой-то поход в горы. Все трое улыбались и часто смеялись.
   Обещание свое полковник сдержал: когда на часах пробило шесть, он замедлил шаг колонны и приказал искать подходящее для ночлега место. Вскоре таковое нашлось и отряд остановился отдыхать немного раньше обычного. Народ сразу же принялся занимать места поудобнее, для того чтобы поставить палатки, у кого они имелись, остальные клали свои спальные мешки неподалеку от палаток друзей. Как только места были распределены, солдаты, надев строительные перчатки и прихватив с собой походные топорики, отправились в чащу набирать ветки для подстила. И вот уже вскоре палатки получили какую-то замену матраса, пахнувшую свежей хвоей, на которой было довольно приятно спать. Те ветки, которые были посуше, парни сносили в центр лагеря, и постепенно там образовался внушительный холмик, который затем превратился в костер.
   Матвея удивляло, что до того момента, как загорится костер, оповещавший, что с подготовкой лагеря покончено, ни один из солдат не отлынивал от того, чтобы приводить места ночлега в надлежащий вид. Причем, если со своим местом кто-то успевал закончить раньше остальных, то вместо того чтобы ходить без дела, помогали своим товарищам. Когда костер разгорелся, остаются последние мелочи - назначить поваров и выбрать место для курилки, а когда и с этим покончено, все дружной толпой идут на выбранную поляну, неподалеку от лагеря, курить. Там звучит множество историй - смешных и грустных, жизненных и выдуманных, там обсуждаются все последние новости, и, посетив это место пару раз, можно было считать себя сведущим во всех делах отряда. Сказать честно, Матвей активно это использовал и в интернет дневниках, которые наполнялись благодаря этим историям.
   Когда с этим ритуалом покончено, начинаются ежевечерние просьбы к Матвею:
   - Ну что, поиграешь?
   Поэт кивает головой, куда ему деваться, и идет настраивать гитару. Пока он занят этим, начинается вечерняя служба - Варфоломей переодевается в рясу и собирается с людьми на краю лагеря, читая священные тексты и молитвы. Матвей в последнее время тоже слушал священника, хоть и со стороны.
   Потом народ начинает рассаживаться вокруг костра, все говорят, шутят, вспоминают смешные случаи из жизни до службы, рассказывают о доме. И в этой теплой дружеской обстановке звучит первый аккорд, и все замолкают. По началу люди просили песни, которые им известны, но после пары отказов не стали настаивать, избавив Матвея от необходимости по нескольку раз объяснять то, что чужие песни он не играет. Да и богатого репертуара поэта было более чем достаточно, причем солдаты казались довольными и уже начинали подпевать, а некоторые и вовсе успели выучить наизусть. Матвею нравилось играть в этой новой для него обстановке, люди военные, к его удивлению, оказались слушателями воспитанными, музыкант чувствовал их благодарность, и от этого становилось как-то теплее. Да и обстановка в отряде не могла не радовать - настоящее товарищество, да и только. Никакой дедовщины, о которой нам постоянно твердят по телевизору, а даже наоборот, каждый старался помочь, забыв о званиях и сроке службы. По словам самих солдат, это была в первую очередь заслуга полковника, который с первых же дней решил "не разводить уставщину" и всячески с ней боролся. Правда, избавиться от воинских порядков вовсе, Лисову не удалось, подъем был около шести-семи часов, затем зарядка, да и порядок обращения, все эти - "так точно, есть, разрешите обратиться", тоже остались. Но не смотря на то, что Матвей подобное считал глупостью, на деле он увидел, что эти вещи ведут к дисциплине и порядку, хотя сам ничего из перечисленного не выполнял, на зарядку его было не поднять, а разговаривать по военному он был просто напросто не обучен и даже не стремился.
   После того, как Матвей присоединился к полковнику, было написано несколько новых песен, и в его текстах все чаще звучали такие слова как, бунт, революция, оружие, но главной темой его творчества это так и не стало. Матвей, как и раньше, придерживался того мнения, что революцию нужно главным образом совершить в самом себе и бунт полковника Лисова, как ничто другое подходил для этого.
   Когда Матвей заканчивал играть, к костру неожиданно подсел Лисов. Он присел рядом со священником, который в последнее время стал посещать вечерние сборища. Матвей заметил этот обмен - он слушал службы, Варфоломей песни, и получалось, что они были бойцами одного фронта. Появление Лисова очень удивило солдат, раньше он не интересовался вечерними собраниями у костра, проводя вечера в компании Таринова у себя в палатке, но не сегодня. Полковник не придавал значения удивленным взглядам, которые украдкой кидали на него солдаты, и, кажется, наслаждался музыкой. Но Матвей уже устал, еще бы, он играл почти два часа с одним только перерывом на перекур, но ради полковника сыграл еще две песни и слегка охрипшим голосом объявил:
   - Все ребят, концерт окончен.
   Спеть на бис никто не просил, видя усталый вид музыканта, солдаты стали неуверенно вставать, но с оглядкой на полковника, чувствуя, что тот пришел не просто так.
   - Подождите чуть-чуть, я вас сильно задерживать не стану, - сказал он, - петь я, конечно, не стану, но кое-что расскажу.
   Те, кто успел встать, с облегчением сели обратно, и Лисов продолжил:
   - Думаю, ни для кого не секрет, что последние пару дней мы были заняты тем, что писали программу нашего движения. Матвей рассказывал?
   Люди закивали.
   - Вот и хорошо. В общем, программа написана, но, скажу вам честно, получилось не ахти, но это, ребята, совсем не потому, что мы слабо подкованы идейно, нет: то, что мы хотим донести до людей не просто выразить словами. Мы с вами не партия, и у нас не получится использовать чужие методы. Я не вижу смысла зачитывать ее перед вами или заставлять учить наизусть, как делают в некоторых организациях, тем более, вы все итак знаете, почему мы тут оказались. Самое главное, что мы хотим сказать - это то, что мы, как люди честные и сознательные, попросту не можем больше мириться с властью, которую насаждают нам, патриотам нашей страны, которыми мы являемся и будем. Своими действиями мы хотим показать людям, всю слабость этой раковой опухоли в нашей стране. Это и отражено в программе, если кто хочет почитать, обратитесь к Матвею. У меня на этом все, не смею вас больше задерживать.
   Вместо того, чтобы разойтись, солдаты, сначала неуверенно и тихо, стали аплодировать, затем они хлопали уже стоя и в полную силу, а вершиной этого триумфа стало троекратное "ура". На губах полковника засверкала добрая улыбка, он благодарил людей, и еле отбился от желающих поднять его на руки.
   Радовались еще долго, и не было в лагере, наверное, ни одного человека, который уснул бы этой ночью без сладкой улыбки на устах.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава 5.

   Полковник
   Как тут ни крути, а из сентября плохой командир, все военные дела и рабочие вопросы получаются у него из рук вон плохо. Да вот возьмите хотя бы команду - "подъем", из его уст. Да она же кому угодно покажется мучительной и совершенно необязательной, ведь тело еще ноет и просит еще немного полежать, проспать это прохладное утро, запаха сырости и дремоты. Совсем другое дело летние или зимние командиры, подгоняющие нерасторопных сонь погодой и заждавшимися делами. А сентябрь... Чем занять себя в этом прекрасном месяце, кроме как меланхолическими размышлениями на отвлеченные темы? Полковник любил осень.
   Но как бы ни было тяжело, а военная выучка все же сильнее уговоров природы, и уже в половину шестого нехотя стали подниматься первые жаворонки, потягиваясь и отправляться на непродолжительную утреннюю пробежку, жутко тяжелую из-за холодного утра и застывших, еще не размявшихся мышц. Остальные, люди менее спортивные, вставали немного позже, умываясь утренней росой, приветствуя друг друга, и с некоторой ленцой глядя на тех, кто все-таки решился на утренний кросс.
   Полковник, едва открыв глаза, в задумчивости уставился на утреннее небо, вспоминая вчерашний вечер и планы на день, а затем резко встал и стал торопливо складывать немногочисленные вещи. Один только Матвей казался несчастным и недовольным - для него этот ранний подъем был в новинку, отчего парень бесцельно бродил по лагерю с несчастным и заспанным лицом, толи, пытаясь найти возможность еще минутку вздремнуть, толи, в надежде проснуться.
   Отряд двинулся дальше в семь тридцать утра.
   Полковник шел в середине отряда, а не впереди, как обычно. Он брел то опустив голову и в задумчивости разглядывая ботинки, то вглядываясь в лица солдат, будто надеясь прочесть в них что-то важное. Как правило, те из солдат, кто встречал тяжелый пронизывающий взгляд полковника, отворачивались или немного ускоряли шаг, не понимая, чем вызвано необычное поведение командира и к чему оно может привести. Революционеры еще не отвыкли от того произвола с которым обиженные или усталые офицеры умеют вымещать свои проблемы на их шеях. Наконец, когда глаза полковника встретились со взором Сычникова, солдат спросил:
   - Что-то не так, товарищ полковник?
   Лисов на секунду растерялся, не ожидая, что Сычников начнет с ним разговор, а не как остальные предпочтет уйти от греха подальше.
   - Да нет, с чего ты взял?
   - Извините, конечно, я понимаю, что лезу совсем не в свое дело, но так как вы разрешили...
   - Давай быстрее, Яша, - Лисов перешел на имена, чтобы избежать долгих обращений и поскорее управиться с разговором.
   Полковник немного недолюбливал Сычникова, и очень скептически смотрел на его кандидатуру в рядах последователей своего бунта. Он видел в нем клоуна, одного из тех, что выставляют себя дураками на радость толпы, становясь душой любой компании, не имея при этом ни ума, ни находчивости, ни каких либо других достоинств, которые делают человека заметным. Впрочем, это было сугубо личное мнение полковника, Таринов же напротив, отзывался об этом человеке только с положительной стороны, и Лисову было интересно почему.
   - В общем, вы сегодня какой-то не такой, товарищ полковник. Смотрите так... Как будто вы предателя ищете, у людей будто выпытываете что-то...
   - Ну а что не так? Или мне нельзя смотреть на своих людей?
   - Да нет, просто...
   - Сычников, ты уж если начал говорить, то говори по делу и до конца. А то мямлишь что-то, намекаешь, а чего хочешь, не понятно.
   - С полковником так просто не получается разговаривать, понимаете ли.
   - Глядишь, сам таким будешь, - ответил Лисов, но вдруг понял, что нет, не будет. И именно из-за него. Что вряд ли построит Сычников карьеру. С клеймом бунтаря, далеко не уедешь. Яша, услышав это, опустил глаза, и полковник понял, что солдат думает о том же.
   - Что мы будем делать дальше, товарищ полковник? - Наконец задал свой вопрос Сычников, и это был тот вопрос, который волновал всех, кто был в отряде, - из части мы ушли, оружие у нас есть, ребята с этим музыкантом какие-то статьи пишут о нашем бунте, программу даже сделали, но что дальше? Неужели мы так и будем ходить по лесам? Куда мы идем? И что найдем там, куда вы нас ведете?
   - Если бы я знал... - тихо прошептал полковник, но Сычникову он сказал другие слова, - вечером будет общее собрание, где я и отвечу на ваш вопрос. А то что мы ищем, вам итак должно быть понятно, Яша. Наши цели ни для кого не секрет, и мне казалось, что вы их в полной мере поддерживаете, раз идете рядом со мной.
   - Так точно, поддерживаю.
   - Вот это и хорошо. Я понял ваш вопрос и как я уже сказал, мы обсудим это вечером.
   После этих слов Лисов отвернулся от собеседника и направился в другой конец отряда. Хороший же из него командир, поднял людей, увел в леса, а что делать теперь и не знает толком. Ответа властей, на который делал ставку полковник, не произошло, а теперь среди ребят поползли мысли о том, зачем они здесь. Нет, это так нельзя оставлять без присмотра, думал Лисов, такие мысли могут привести к недоверию, а оно и к разочарованию. Следующий привал, вот чего ждал Андрей, и едва подвернулась удобная поляна, как он его скомандовал, хотя на часах было всего половина десятого и особой необходимости в отдыхе не было.
   Тем не менее, тех, кто был против неожиданной остановки, не оказалось, напротив, стоявшие ночь в карауле получили в свое распоряжение свободный час, который они не преминули потратить на сон. Они просто расстелили спальные мешки, бросили рюкзаки под голову, ремни автоматов они обмотали вокруг руки и прижали к себе, как дети прижимают во сне плюшевые игрушки. К спящим тут же присоединился Матвей, про себя проклиная человека, который изобрел такие неудобные для сна плащ-палатки, тонкие и холодные, одну из которых ему выдали в первую же ночь. Впрочем, ему было невдомек, что эта вещь для сна и не предназначалась, и на самом деле это странное название армейского дождевика. Вместо автомата к груди он прижимал чехол с гитарой, вещь порою более полезную и сильную чем оружие. Остальные, кто прошедшей ночью выспались, занимались своими делами. Зилотин с товарищем обходили поляну, собирая более-менее сухие ветки для костра. Гречников, окруженный друзьями, что-то им оживленно рассказывал, пока те наливали воду в котелок. Со стороны лагерь не казался сборищем опасных бунтовщиков, какими их рисовали газетные статьи, они скорее были похожи на охотников, или там на рыбаков, чем на отряд лесных партизан смело выступивших против власти.
   Едва начался привал, как полковник устроил сбор офицеров, в который на общих правах также входил отец Варфоломей. Они собрались неподалеку от лагеря, в тени осенней листвы. Таринов присел, облокотившись на ствол дерева, и на его погоны тут же опустилась ветка. Справа от него оказался лейтенант Фетисов, справа майор Кувшинников. Полковник с отцом Варфоломеем сели напротив Таринова, и в итоге получилось нечто вроде круга, центром которого оказалась лужа - не самое эстетичное дополнение к офицерскому собранию.
   - Прежде чем мы начнем наше совещание, - начал Лисов, - попрошу уяснить, что все, что мы скажем здесь, должно остаться между нами, и я не услышу, как отряд обсуждает наши слова, в ином случае виновные будут найдены и наказаны.
   - А я думал, что секретные документы остались в части, - засмеялся Кувшинников, но его шутка не была оценена окружающими, и тот смущенно замолк.
   - Как ни прискорбно об этом говорить, товарищи, но мы не имеем плана дальнейших действий, а если точнее, то имеющийся план оказался недостаточно действенным. Наши надежды на ответ от власти, который даст нам возможность развивать наш бунт, не оправдались,- сказал полковник и обвел взглядом офицеров. Удивления не было только в глазах Варфоломея и почему то, Кувшинникова, - и нам нужно решить, что делать дальше. Ваши предложения?
   После этих слов полковник ожидал оживленного спора, но вместо этого встретил молчание, которое неловко прервал Кувшинников:
   - Можно я скажу, если вы не против, - он оглянул всех сидящих рядом, - лично я считаю, что эта затянувшаяся лесная прогулка не даст нам ровным счетом ничего, кроме разве что клещей и еще какой дряни, которая в изобилии водится в этом лесу. Да вот хотя бы сами посмотрите, разве к нам кто-то присоединился? Матвей не в счет, он к нам попал совершенно случайно и только волею судьбы согласился пойти с нами. Кто-то разделяет наши убеждения? Да, мы написали программу, где высказали все свои претензии и идеи, выложили ее в сеть, но и что с того? Кроме критики в СМИ, мы ничего не получили. Да и программу мы все признали неудачной, ведь проку от нее на деле никакого. И кроме всего прочего на каждом из нас уже висит по статье за государственную измену да за хищение оружия и другого военного имущества, а мы по-моему шли к чему-то другому, разве не так?
   - И что же ты предлагаешь? - Не глядя на Кувшинникова, спросил Таринов.
   - Я? Что предлагаю я? - Майор встал с бревна, на котором он сидел до этого, и стал яростно жестикулировать, как будто говорил вещи, естественно понятные любому человеку, - Нет, товарищи, то что я сейчас скажу, это предлагаю не я. Это предлагают все те, кто пошел с нами, это нам предлагает революционное правосознание, если хотите. Необходимо громко заявить о нас и нашей программе, а затем вернуться в город с гордо поднятыми головами, а не как изменники, прятавшиеся в лесу! Выйдем на улицы! Пора это уже наконец сделать, сколько можно играть в партизан!
   - Только если это окажется действенным, - поддержал его Фетисов.
   - Да как же это не окажется эффективным, это нельзя будет не заметить, а люди, люди сами бросятся за нами! Нужно опираться на народ, а не убегать от него в леса! - Продолжал разгоряченный Кувшинников.
   - Откуда такая уверенность в народе, товарищ майор? - Воскликнул Таринов, который был ярым противником подобных мер, еще во времена подготовки, - неужели вы не заметили, как мало людей пошли за нами в леса? Так это еще были люди холостые, им терять в этой жизни еще нечего, либо уже нечего! Кроме того, это люди подготовленные, с каждым из них полгода велись беседы, и это вам не просто так, тем более вспомните, что далеко не каждый из тех с кем проводились эти беседы, решился пойти с нами. А человек семейный, у которого есть жена, холодильник, телевизор и старая разваливающаяся машина, зачем ему идти на улицу и громить свой же двор, увидев толпу солдат бьющих все на своем пути!
   - Товарищ подполковник, у нас есть программа, которую впрочем, следует слегка доработать, и ей мы будем следовать. Люди должны понять, что мы не какие-нибудь там отшельники и сектанты, мы должны стать реальной политической силой, если вам больше по душе такое название.
   - А вы уверенны, что вас подпустят к городу? - Спросил Фетисов.
   - А автоматы нам зачем? - Ответил майор.
   - Так вот к чему мы идем? - Тихо сказал священник, - лить кровь своих же братьев. Прямо как девяносто лет назад, только оружие страшнее, а так все повторяется.
   - Отец Варфоломей, оружие мы будет применять только в крайнем случае, для обороны, - успокаивающе ответил Кувшинников.
   - Примерно как варвары, которые захватывали древний Рим, - вставил Таринов.
   - Хватит! - Толи громко сказал, толи тихо крикнул полковник, - еще немного и вы броситесь грызть друг другу глотки, а оставшаяся половина действительно пойдет со штыками наперевес на Столицу. Товарищ майор, вы противоречите сами себе, то говорите, что оружие поможет нам попасть в Столицу, то говорите, что оно только для самообороны. Вы уж определитесь, какой точки зрения вы придерживаетесь. Отец Варфоломей прав, нам нужно учиться у истории! В наших силах сейчас развязать гражданскую войну, пролить реки крови, да только нужно ли это нам? Да к тому же далеко не факт, что это у нас получится. Сто лет были другие люди, не привязанные к своему дивану, компьютеру, телевизору, теперь все по другому... Не стоит также забывать, что и у современной власти будет серьезный ответ, и нас могут попросту не выпустить из леса или расстрелять на подходах к Столице. Повторюсь мы должны выносить уроки из истории, и не забывать, что власть держащаяся на штыках долго не усидит, тем более что пресловутый "трон", это не наша цель, а если бы это было так, то мы стали бы кандидатами в Президенты, а не бродили по лесам.
   - Не согласен... - встрял майор.
   - Мне все равно, согласны вы или нет, товарищ майор, - перебил его полковник, - я вашу позицию понял, но делать мой день рождения или ваш, национальным праздником, мы не будем. Вы кстати упомянули, что на нас уже висит статья о государственной измене, а почему же вы еще хотите повесить на нас еще и вооруженное восстание? Так что уж извините товарищ майор, если я вас разочаровал, но мой бунт будет иным.
   - Я прошу прощения, товарищ полковник.
   - Не стоит извиняться, - сказал Лисов, уже обычным голосом, - тем более, что в ваших глазах была одна рациональная мысль, вы сказали, что нам нужно довести программу до людей, об этом давайте и поговорим.
   - Не знаю насколько это своевременно, - ответил Таринов, - мы уже в лесу, о нас уже сложилось определенное мнение, вот поэтому-то наша программа не возымела широкого резонанса, оказавшись в сети. Вспомните, как вы ее писали? Не далее чем пару дней назад, практически на коленке и только в силу острейшей необходимости. Если бы не жуткие нападки со стороны СМИ, никто бы этим и не занялся. Так, что поздно уже кричать, теперь нужно искать другой выход.
   - Никогда не поздно, что-то менять, - сказал Кувшинников.
   - Мнение людей меняется также быстро, как и складывается, - согласился с ним полковник, - в большинстве своем. Конечно в нашей программе слишком мало идей и фактов.
   - Куда уж еще? - Не соглашался Таринов, - давайте еще займемся составлением мемуаров.
   - А что такое, по сути, эта наша программа? Все те же красивые слова о бунте, революции против несправедливостей власти! - сказал Кувшинников, - народ уже устал от красивых слов, его от них уже тошнит, теперь люди хотят знать, почему они оказались в лесу, и к чему их ведут. Наверное, каждый уже по сотне раз задал такой вопрос - куда мы идем?
   - Они все это итак прекрасно знают, они не дети, чтобы им все разжевывать, - сказал Таринов.
   - Нет, Петя, не знают. Программа решила проблему лишь наполовину, да и то... Нужен приток новых людей, организации в Столице, план дальнейших действий, в конце концов.- Тихо сказал полковник, а Варфоломей закивал головой, - майор прав. Нужно думать над идеей.
   - Раз так, то думайте в одиночестве, - сказал Таринов, - вот увидите, что перековывая людей, вы развалите то, что уже имеете, либо пойдете на улицы воевать за эту вашу идею, выросшую на заказ. Из человека легко сделать пешку, а вот обратно уже намного сложнее. Разрешите откланяться.
   Сказав это Таринов слабо кивнул в сторону Кувшинникова, развернулся и пошел в сторону лагеря.
   - Я тоже, наверное, пойду, - спокойно сказал Варфоломей, - разработка революционных идей явно не для меня. Но я считаю целесообразным разбить постоянный лагерь, а не метаться по лесам.
   - Я подумаю над вашими словами, - ответил Лисов, - а с вами Кувшинников, мы пообщаемся немного позже. Сейчас я бы хотел кое-что обсудить с товарищем лейтенантом.
   - Как скажете, - майор кивнул и храня на лице улыбку ушел. В сени деревьев теперь остались только двое.
   Фетисов, оставшись наедине с полковником, сложил руки на коленях - занервничал. Он уже ждал, что Лисов начнет высказывать ему за его слова в поддержку Кувшинникова, или станет убеждать в том, чтобы тот поддерживал его на последующих собраниях, но вместо этого услышал, располагающий дружеский голос, которого он совсем не ожидал от полковника:
   - Яша, расскажи мне, что там у нас с Матвеем и вашими интернет журналами?
   - Он точнее знает, - ответил Фетисов, - думаю стоит его позвать, и тогда вместе мы вам все расскажем?
   - Будь так добр, - сказал полковник и сел на место Таринова, опершись о ствол дерева.
   Небо над его головой понемногу перекрашивалось из нежно голубого в грубый серый. В тот самый осенний цвет, что так редко сходит с небесного лика до самой весны, периодически срываясь на совсем несоленые слезы. И вместе с этим безобидным цветом уплывали вдаль последние капли беззаботности.
   * * *
   Буря началась, едва ты успела продрать глаза. Струи воды текли по подоконнику стуча, словно тысяча барабанщиков. Желтый грязный лист прилип к стеклу и медленно сползал вниз, поддавшись струям воды. Тучи заволокли все небо, и казалось, что этот проливной дождь будет идти вечно. Он заливал собой все вокруг, поднимая лежащий на тротуаре мусор и играясь с ним, будто это были детские кораблики, медленно плывущие по рекам слез и надежд. Их одинокие силуэты сливались в единую эскадрилью, величаво бороздящую тротуары и дороги, прокладывая себе путь сквозь водовороты и пороги, вырастающие из толщи грязных городских рек. Скольких храбрых капитанов уже поглотила эта река? Сколько несчастных отправилось в последний путь по сточным канавам прямо в канализацию, современную вотчину Харона? И как жаль, что об этих отважных, никто не сложит песен, не вспомнит даже словом.
   Едва я вошел в дом, едва скинул ботинки, как пошел в нашу комнату. Ты лежала в постели, а я стоял в дверях нашей спальни, в насквозь мокрой шинели, с новенькими, только полученными полковничьими погонами в руке, но они жгли ладони, хотя должны были радовать душу. Едва увидев мой трофей, ты отвернулась, и мне показалось, что еще одна капля добавилась к тысяче тех, что пролил сегодня дождь. Молчание повисло свинцом в воздухе, я смотрел на тебя, ты отвернулась, а твоя обнаженная спина легонько вздрагивала.
   - Значит подписал, - наконец спросила ты.
   - Подписал, - ответил я.
   - На пять лет.
   - На пять лет, - согласился я, и было решился подойти к тебе, чтобы обнять, но ты вскочила с постели.
   Твои глаза были немного красными от слез и обиды из-за моего поступка. Словно кошка ты ушла от моих рук и стоя в одной ночной рубашке молча, смотрела мне в глаза.
   - Это необходимо было сделать, ради нас двоих, - начал было я, чтобы успокоить Марию, но она перебила меня.
   - Нет, я тебе говорила, что нет, не необходимо. Эта твоя служба, она как цепь... Мы же собирались уехать отсюда, из этой клоаки именуемой Столицей, бросить все это и пожить как свободные люди, но нет. Нет, ты решил, еще пять лет лизать туфли генералам, надеясь на квартиру, премии, отпуска, лечение и весь социальный пакет! Согласись, это именно то, что ты хотел мне сейчас сказать, чтобы меня успокоить? - Помолчав, она добавила, - Прости...
   А затем она бросилась в мои объятия, и мы простояли так, наверное, целую вечность, вслушиваясь в стук дождя за окном. Помню, я еще подумал тогда, что наверное, это самое грустное мое звание - полковник, да и наверняка последнее. И тут мне захотелось бросить погоны на пол, растоптать их, а затем пойти в часть и плюнуть в лица генералам, разорвать контракт, еще пахнущий свежими, невысохшими чернилами и уехать куда-нибудь на север. Или на юг, как захочешь ты, лишь бы не видеть твоих слез.
   И я сказал тебе все это, все то, что терзало мое сердце, вылил все это прямо в комнату, прямо на пол, прямо на тебя, вылил все так искренне, как только могла моя душа, и ты знала, что это истинная правда, но только посмотрела в глаза и сказала, нет. Сказала что это мой выбор, что я наверняка правильно сделал, а она просто устала. Устала от Столицы, устала от болезни, просто устала, но это пройдет, и все обойдется, и даже будет еще лучше, чем раньше.
   Ты еще раз посмотрела на меня, и мне показалось, что огонек в твоих голубых глазах моргнул на секунду, моргнул и снова загорелся, как прежде. А потом ты упорхнула на кухню, чтобы поставить чайник, достать таблетки, и вроде все завертелось своим чередом, но через полчаса ты ушла в дождь, оставив меня на диване под горами одеял, в одиночестве, слушать песни дождя.
   * * *
   Полковник сидел, прислонившись к стволу дерева, вспоминая тот дождливый день, когда на его погонах оказалось три звезды. Хм, я был тогда прав, подумал он, выше полковника у меня звания уже не будет, не видать мне генеральских звезд. Сначала власть забрала у него Марию, а потом и вовсе предала его. Лисов очень сомневался, подписывать ли ему контракт, вспоминая слова Марии, но начальник части вызвал его однажды на личную беседу к себе в кабинет за закрытыми дверьми. Там он недвусмысленно намекнул на перспективы, которые ему сулит контракт, какие надежды на него возлагают и какую ошибку он совершит, если сейчас не согласится продолжить службу. Тогда он соблазнился должностью заместителя начальника части, а потом скорейшим переводом в центральный штаб, и весь этот подъем ему обещали менее чем за пять лет. "К следующему контракту уже будешь генералом, с кучей связей и мешком денег, тогда уже можно будет думать о том, чтобы уйти на покой". Руки сами потянулись к ручке, и поначалу все вроде пошло, так как и обещал начальник. Его повысили в звании до полковника, назначили заместителем начальника части, все было хорошо, и даже Мария первое время была ближе, чем раньше. В те дни Андрей был самым счастливым человеком на свете, и он даже не мог представить, что перед его глазами проносятся последние недели, когда он может вот так запросто улыбаться и с надеждой смотреть в завтрашний день.
   Но всего месяц или полтора спустя, случилось то, что сровняло с землей все воздушные замки мечтаний полковника. До дня его назначения на должность заместителя начальника части осталась всего неделя, когда он узнал, что на эту должность назначен совсем молодой подполковник, дрожащий родственник того самого генерала, что уговаривал его подписать контракт. И всем было плевать на заслуги Лисова, на те годы, когда он простым полевым командиром провел в боях на юге Страны, а затем горбатился по частям, путешествуя по всей стране, честно отрабатывая свой хлеб и погоны. Причем воевал он не только на картах, пороха он успел понюхать вдоволь, не то, что этот подполковник, у которого и молоко на губах не высохло, а служба несется голопом. Все что ему сказали потом, было - извините, но вас переводят на другой объект, ближе к Столице. И его перевели, перевели всего в течении какой-то недели, как будто хотели только поскорее от него избавиться, и вот он оказался в части на богом забытой окраине столицы, назначенный на одну из этих почетно-бесполезных должностей, которые ничем толком и не занимаются. Они надеялись оставить его там прозябать, забытым и неоплаканным.
   Ха, сукины дети, не тут-то было, - шепотом сказал полковник.
   - Товарищ полковник, - окликнул его, внезапно появившийся Фетисов.
   От его слов Лисов вздрогнул, так глубоко он погрузился в себя. Перед ним стоял лейтенант и Матвей, потирающий заспанные глаза.
   - Что такое срочное случилось, что нужно было меня будить? - Спросил он, - неужели нельзя было подождать?
   - Нельзя, - недовольно ответил полковник, не привыкший к пререканиям, тем более со стороны людей младше его.
   - Ну знаете ли я присягу не давал...
   - Нужно будет, дашь, - сказал полковник, - раз уж поплелся с нами, то придется быть на общих правах. Как я понимаю, высшего образования у тебя нет?
   - Нет, - ответил удивленный вопросом Матвей, - а к чему вопрос?
   - Раз вышки нет, значит к офицерам приравнять мы тебя не можем, поэтому ты на правах рядового, максимум ефрейтора, за особо важные функции.
   - Я могу и уйти.
   - Никто тебя здесь и не держит, глядишь сам прибился.
   Матвей немного насупился, чем немного потешил полковника, который сумел поставить мальчишку на место, хотя ничего особенного он не добился. Но ругаться дальше он не собирался, тем более, что Матвей был ему действительно нужен.
   - Ладно, успокойся, - сказал ему Лисов, - разбудили тебя по действительно важному делу. Я просил лейтенанта Фетисова доложить мне по поводу проделанной тобой работы.
   - Без меня никак... Чтож, могу сказать, что в СМИ практически без изменений, - обиженным голосом начал Матвей, - разве, что у них, откуда появились фотографии с прошлой нашей стоянки, не сказать, чтобы особенно жуткие, и выставляющие нас террористами, но автоматы там видны.
   - А пишут то что?
   - Да то же самое. Только теперь добавились общие фразы о том, что власть будет противостоять бунтовщикам, но в какой форме и когда, ни слова даже без намеков. Просто чтобы успокоить народ, ну и показать, что правоохранительные органы не дремлют. Просили также не поддаваться на провокации со стороны изменников. Это они как я понял, про нашу программу.
   - Все?
   - Нет, одна из газет оказала нам огромную услугу, упомянув о наших дневниках. И теперь людей, которые читают наши журналы, стало в намного больше.
   - Вот с этого места поподробнее, - попросил полковник, - про журналы ваши я еще ничего толком не слышал, кроме того, что вы решили выложить туда программу.
   - Ну что, ведем мы три блога. Два от лица солдат, что-то вроде их дневников, только в интернете, пишем об их отношении к бунту, мысли, чувства, короче делаем максимально живой и человечный дневник.
   Полковник бросил взгляд на стоящего за спиной Матвея лейтенанта, тот кивнул в ответ, и полковник попросил продолжать.
   - Вот, а третья страничка ведется как журнал о нашем бунте, где мы пишем наиболее общие положения, но он как-то не идет.
   - В каком смысле не идет? - Спросил полковник.
   - Ну знаете ли, кроме этой нашей программы у нас ничего по большому счету нет, - замялся Матвей, - да и куда мы идем и зачем, мало кто знает, поэтому, что там писать не ясно. Да и идей у нас не особо много, чтобы вдохновлять ими людей.
   - Опять об этом... - вздохнул полковник, - скоро все будет, только чуть-чуть подождите.
   - Как скажете.
   - Это все?
   - Вроде да, - ответил Матвей.
   - Спасибо тебе, - сказал Лисов, затем обратился к Фетисову, - ты все читаешь? Нормальные статьи?
   - Так точно, товарищ полковник.
   - Корректуры очень много?
   - Нет, почти все как есть пропускаю, - ответил лейтенант, - хорошо у ребят получается, честно, а главное с душой.
   - Ну раз получается, - полковник встал, - тогда хорошо. Командуй конец привала, идем дальше.
   - Разрешите идти, товарищ полковник? - Спросил Фетисов.
   - Да иди, - ответил Лисов, - а, и кстати, скажи всем, что сегодня к вечеру мы встанем на постоянный лагерь.
   - Есть, - сказал лейтенант, развернулся и пошел к лагерю.
   - Мне тоже идти, - с издевкой спросил Матвей, - товарищ полковник?
   - Иди, - не с раздражением, но с усталостью ответил тот.
   Полковник глядел, как зашевелился лагерь, как встрепенулись разбуженные часовые и стали сонно и неуклюже искать свои вещи, неловко торопясь. Один из них, похоже, Филип, с спросонья наступил в лужу, наверно единственную на всей поляне, и теперь прыгая на одной ноге пытался сменить носок. Те, кто успел за привал сварить кашу, скорее застучали ложками, а кто пошустрее уже мыли миски и полоскали кружки. Какие же они еще мальчишки, думал полковник, глядя на людей, поспешно собирающих свои вещи.
   Через десять минут отряд двинулся дальше. Полковник занял свое привычное место во главе отряда, сразу за ним шел Таринов, обиженно глядящий в другую сторону. Лисов знал, что с другом необходимо поговорить, что он все поймет, но сейчас на это просто не было сил. Сейчас он так устал, что хотелось просто упасть лицом в траву и лежать так, пока снег не заметет его бездыханное тело. Полковник беспокоился только о людях, которых он вел за собой, а о том, что такое полковник Лисов он успел забыть. Может быть и зря, думал он, но пока это было именно так.
   Начался хмурый осенний моросящий дождик, который шлепал по щекам идущих, заставляя щурится и поднимать руки козырьком над глазами. Когда отряд выходил из стены леса на старую заброшенную дорогу, майор Кувшинников, шедший до этого в середине отряда, догнал полковника и дотронулся до его плеча, желая поговорить. Увидев это, Таринов хмыкнул под нос и ушел в конец строя. Кувшинников на это никакого внимания не обратил, только еще раз потрогал Лисова за плечо, и начал говорить:
   - Андрей, короче есть у меня несколько идеек по поводу нашей программы и дальнейших действий, послушай.
   - Тихо, - сказал полковник, подняв вверх руку с вытянутым указательным пальцем, прося собеседника замолчать, и остановился.
   Метров на триста вперед, прямо на дороге выстроился большой отряд солдат. Едва полковник успел разглядеть их, как до его слуха донесся усиленный громкоговорителем призыв:
   - Товарищи офицеры и солдаты! Приказываем вам немедленно сложить оружие и сдаться властям! Ваш бунт беспочвенен и приведет только к отрицательным последствиям! Повторяю, сдайте оружие!

Священник

   Мерзко накапывал дождь, делая волосы и одежды мокрыми, липнущими к телу. Два отряда стояли друг напротив друга не в силах даже пошевелиться. Один отряд состоял из перемазанных в грязи солдат, застывших в страхе перед лицом превосходящего противника. Второй растянулся метров на тридцать, выстроившись в две шеренги. Их чистая форма практически блестела, на фоне измазанных бунтовщиков. Они даже технику пригнали, по флангам стояли две боевых машины пехоты, угрожающе нацелив свои орудия.
   - Во как, - тихо сказал солдат из последних рядов, - то нет никого, а то смотри, целую армии пригнали нас убивать.
   - Тихо ты, никто тебя пока не убивает, - ответил ему кто-то. Как показалось Варфоломею, голос был Павлова.
   Дождь все лил, ведь ему было плевать на то, что происходит в душах людей, со страхом глядящих друг на друга. Его капли смешивались с потом, выступившим на нервных дрожащих спинах, они обнимались и скользили вниз, обжигая холодом. Лес, покрытый золотом, шумел, разбрасывая свои листья, как письма по ветру. Тишина. Напряжение казалось вот-вот достигнет своего предела, но за сигареты никто не хватался, что удивило священника. Видно страх перед противником был сильнее желания закурить.
   Наконец, расталкивая столпившихся солдат, вперед вышел полковник и встал лицом к отряду. Его волевое лицо было непривычно видеть бледным, но кроме этой едва уловимой черты, ничто не выдавало в нем волнения. Он долгим, протяжным взглядом осматривал лица людей, а затем громким, удивительно уверенным голосом скомандовал:
   - В две шеренги становись.
   Отряд начал неуверенно копошиться, как будто в миг забыл все воинские команды.
   - Я не понял, воины, давайте пошустрее, а то пока вы построитесь, нас тут уже всех положат, - громко сказал Лисов, решив воздействовать на солдат старым проверенным способом - командой.
   Солдаты вдруг зашевелились и уже через минуту стояли двумя стройными рядами. Варфоломей сам не заметил, как оказался в первой шеренге, по бокам от него стояли Сычников и Павлов. Священник скосил глаза влево, туда где, по его мнению, должен был находиться Матвей. Тот тоже стоял в строю с глазами, переполненными удивления и страха. Их перестроение наверняка вызвало удивление в рядах противника, ожидавшего скорую капитуляцию отряда мятежников.
   - Ну что ребята, - начал полковник спокойным голосом, - мы все этого давно ждали, хотя и старались отпугнуть от себя подобные мысли, но это должно было произойти и мы все это прекрасно знаем. Если честно, то они уже итак сильно опоздали, но это не пошло нам на руку, мыпотеряли бдительность и вот во что это вылилось. Не стоит паниковать, помните, что перед вами стоят такие же ребята, как и вы, а может быть даже ваши сослуживцы, так что я очень сомневаюсь в том, что они смогут поднять против вас оружие.
   Он замолчал, вновь окинув отряд тягучим взглядом, останавливаясь на каждом лице, пытаясь понять, что же гложет каждого из них. Когда он взглянул на Варфоломея, тот невольно отвел глаза, но через секунду переборол себя и сам посмотрел на друга и слабо кивнул.
   - Повторюсь, перед нами не чудовища, - продолжал полковник, - и нам очень повезло, что против нас не выгнали ментов, оборзевших от своей власти. Не стоит отчаиваться и думать, что на этом наш путь закончиться. Они не посмеют начать стрельбу, потому что их командиры и тем более те, кто стоят над ними понимают, что наши смерти вряд ли останутся незамеченными. А если власть дойдет до того, что станет расстреливать своих же солдат, тех, кто решил ее защищать, это приведет к такому взрыву, что им мало не покажется. Расстреляв нас, они сами себе подпишут смертный приговор, а на такое они не за что не пойдут. Те кто стоят перед вами сейчас, оказались тут, только для того, чтобы напугать нас, чтобы мы дрогнули и отступили, вот чего они хотят!
   В глазах людей стала появляться надежда, а на иных устах сверкнула шальная улыбка. Улыбка человека, готового бросить вызов судьбе. Азартная улыбка, которая говорила о том, что человек готов на многое, поставить на карту все. Поставить и победить, а о проигрыше даже не задумываться. Такая улыбка сверкает на лице террориста, который через секунду бросит коктейль Молотова в здание парламента. Такая улыбка сверкает на знаменитой маске Гая Фокса. Такая улыбка чудовищно опасна, и может привести к плачевным последствиям, окажись она не в тех руках.
   Вперед вышел Таринов, став справа от Лисова, стал говорить. Его голос был весел и немного задирист:
   - Ребята, перед нами стоит сборище клоунов. Полюбуйтесь только, это те люди, которые не нашли в себе сил и честности чтобы стоять плечом к плечу с вами. Их ведь собрали тут, только для того, чтобы нас попугать, а на большее они и не способны. Но разве они способны на что-то стоящее? Бросьте, вся эта клоунада собралась тут только для того, чтобы повеселить народ. И более того, это нам на руку. А знаете почему? А никто кроме меня не заметил бело-голубой фургончик за их спинами? Ребята, да это же репортеры и сегодня мы попадем на экраны телевизоров. Вон уже пара камер, так что для нас это не более чем выгодный пиар ход. После того, как люди увидят нас на экранах своих ящиков, нас уже не будут считать страшными террористами. Мы превратимся из пугала для детей в героев и наш противник сам, любезно предоставил нам такую возможность. Главное, ребята, не показывать спину. По спинам они горазды, стрелять, это легко. Но мы не из таких, и спины не покажем.
   Мятежный отряд заворожено глядел на своих офицеров, которые уже не казались далекими и недоступными, нет, они стояли перед ними и разговаривали на равных, как с друзьями. Страх вдруг улетучился, предоставив место кипучей ярости, презрению к стоявшим напротив людям. Казалось еще чуть-чуть и солдаты будут готовы начать обниматься и с песней идти сквозь заслон. На каждом лице засверкали улыбки, как солнечные зайчики они отражались от одного лица, чтобы остаться на другом. Только подлая бледность осталась на лице полковника, но теперь она была практически не заметна.
   - В общем, команда такая, - начал он, - сейчас перестраиваемся в колонну по трое и медленным шагом идем сквозь этих... - полковник запнулся, а затем с улыбкой продолжил, бросив короткий взгляд в сторону Таринова, - этих клоунов. В разговоры не вступать, за оружие не в коем случае не хвататься. Держим автоматы в положении на плечо на предохранителе, а то еще спугнете этих. Слушаемся только моих приказов и подполковника Таринова, все ясно?
   - Так точно, - ответил стройный хор.
   - Ну и отлично. Приказываю - в разговоры не вступать, оружие применять только по моей команде. В колонну по трое становись. Кувшинников в центр строя, Фетисов замыкающий. Иусов, тоже в конце. И не делай такое недовольное лицо, а то еще за заложника примут, - закончил приказ шуткой полковник.
   Отряд мигом перестроился, образовав три стройных ряда. Когда люди уже были готовы двинуться, Варфоломей вышел вперед, к полковнику и сказал:
   - Постойте, я первым пойду.
   Послышался шепот, люди уже и позабыли про священника, шедшего с ними.
   - Варфоломей не стоит, - тихо сказал Лисов и уже хотел было увести друга, но священник убрал ее и встал перым.
   - Стоит, стоит, - успокоил его тот, - тогда они даже оружие опустить не посмеют, только подождите чуток.
   Варфоломей скинул на землю рюкзак и стал в нем копошиться. Наконец он достал из груды свернутых вещей красивую позолоченную икону, которую всегда держал в руках во время службы на лесных стоянках. Она засверкала доброй краской посреди хмурого дождя и темных камуфляжей. Она была продолжением золотой листвы, сверкающим щитом, символом, который несли впереди отряда. Перекрестившись, священник, уже позабыв как это делается, скомандовал:
   - Ну что братцы. Пошли, шагом марш.
   Страха не было. Только легкая неуверенность, которую пинали тридцать пар сапог, мужчин которые осмелились бросить вызов ненавистной власти. Спиной Варфоломей ощущал теплый, дружеский взгляд Лисова, который был ему безмерно благодарен за этот храбрый поступок. Варфоломею захотелось обернуться, чтобы взглянуть на Матвея, который наверняка смотрел с уважением, но потом решил, что это может вызвать смятение среди солдат и передумал.
   Заслон противника все приближался, до первого ряда оставалось не больше семидесяти метров, а с каждым шагом уверенность в себе, уверенность в своих товарищах, уверенность в правоте своего дела все возрастала. Сейчас даже не страшно было бы помереть под горячими пулями, сметающими все на своем пути. Никто бы не закричал, не бросился бежать. Каждый был готов идти до конца, поддерживая локоть товарища и если нужно, то взвалить раненого на себя.
   До заслона было метров пятьдесят, и теперь можно было различить лица людей, стоявших напротив. Каждый второй был поражен той уверенностью, дерзостью, с какой на них приближался отряд Лисова. Другие боялись, а некоторые глядели с уважением, наверняка знакомые с идеями полковника. Священник уже в который раз подумал о том, что отряду не хватает флага, который бы гордо вился бы на ветру, уж он бы точно придал уверенности, хотя ее итак было хоть отбавляй.
   Еще через десять метров стали видны объективы камер, направленных на них. Их было не меньше трех, и на одной из них виднелась надпись на английском. Возле них крутились и размахивали руками люди в однотонных комбинезонах и кепках, которых пытались отогнать солдаты. Правда, делали они это не слишком уверенно, мысли их были заняты другим. Кто-то крикнул:
   - Ха, ребята смотрите, нас из-за рубежа прикатили снимать! - Священнику голос показался знакомым, - так нас по всему миру покажут ребята. Скоро знаменитостями будем, а! Прикиньте, буржуи будут телик включать, а тут мы такие идем, во дела! Есть желающие дать интервью?
   - Яша замолкни, - ответили ему. На этот раз Варфоломей узнал голос, это был Филипп.
   - Вот именно, не порть торжественность момента, - согласился с ним кто-то, - а то на камере раздолбаем получишься.
   - Я ведь как лучше...
   - Отставить разговоры! - Жестким голосом приказал Лисов, и вновь воцарилось молчание.
   Сделав еще несколько шагов, священник вспомнил о листах рассказа, которые он носил у груди. Вчера он написал еще пару страниц и сейчас подумал, как же нехорошо будет, если начнется стрельба и листы оскверняться горячей кровью. А потом глядишь, их найдут. Найдут еще тетрадку со стихами Матвея. Наверное сначала их засекретят, а потом, лет через десяток другой лет, когда память о их бунте сотрется, опубликуют. Сбудется мечта Матвея, станет он певцом революции, пусть неудачной, но станет. Наверняка он тоже сейчас думает об этом. А какое место тогда займет незаконченный рассказик Варфоломея? Переживания одного из участников бунта Лисова, память, закупоренная в мятые листы. Жаль только не закончил.
   * * *
   В магазин я возвращался в подавленном состоянии. Шел нарочито медленно, чтобы получше разглядеть все то, чего не видят проходящие мимо люди. Грязь и мусор, сплетения утоптанных бычков на плитке, хмурые и усталые лица, несущиеся с бешеной скоростью машины, деревце, задыхающееся в своей небольшой клумбе. Но разве это и еще многое другое никто не видит? Видят конечно, но почему тогда никому ни до чего нет дела? Ведь всего то и надо, что остановится, да сделать доброе дело, на секунду забыть о себе и чистоте своих рук, хоть немного отмыв свою совесть. Ведь тогда даже перед самим собой, станешь честнее.
   Нога пнула зеленую пластиковую бутылку, которая весело покатилась дальше, остановившись рядом со смятой пачкой сигарет. Взяв этот мусор, я как можно демонстративнее донес его до ближайшей урны, после чего поднял взгляд, надеясь увидеть одобрение. Но никто даже не заметил моего маленького геройства, только какая-то молодая девчонка презрительно сморщила напудренный носик, наверняка представив себя на моем месте, а ее кавалер бросил бычок почти мне под ноги, даже не взглянув в мою сторону, как будто я был пустым местом. Впрочем, наверняка я им и был, раз сделал улицу хоть немного, да чище. Плюнув в сердцах, я схватился за другую бутылку, и еще одну. Свое дело я старался делать как можно медленнее, заметнее. Самым смешным было то, что моя помощь своему родному городу в данный момент была бунтом против тысяч безразличных прохожих, которым ни до чего подобного нет дела. Я уже даже немного вошел во вкус, ощущая на губах сладкий привкус мятежа, когда мне на плечо мягко опустилась рука. Это оказался мужчина средних лет, в коричневой кожаной куртке и с яркой улыбкой на губах. Я тоже улыбнулся, ожидая поддержки или хотя бы похвалы. Но вместо этого он веселым голосом спросил:
   - Ты чего парень? У тебя все в порядке?
   За его спиной раздался мерзкий хохот его товарищей. До чего же пошло и подло. Плюнул на землю и пошел в сторону магазина, засунув руки в карманы и опустив голову. За спиной еще слышался гогот, а я вдруг подумал, что мой плевок, высохший на асфальте совсем не украсит родной город.Ну да и черт с ним с этим городом, этим людьми, со всем этим. Захотелось вдруг уехать куда-нибудь в горы. Больше конечно хотелось на море, но там тоже грязно.
   Пыльная дверь, продавщица за кассой, кафель в разводах, деревянные шкафы, ряды книг и вот я уже совсем в другом мире. Тут не слышно уличного шума, не видно противных рож, хоть и немного грязновато. В углу, на том же месте, погрузившись в чтение, в своем уголке сидела Вера, и она, конечно же, меня не заметила.
   - Простите, - тихо сказал я.
   Она легонько вздрогнула, и я почувствовал чувство дежавю. Узнала она меня не сразу, сначала посмотрела с некоторым удивлением, а потом улыбнулась:
   - Мы же договорились на ты.
   Я улыбнулся в ответ. Из головы разом вылетело все мое недавнее раздражение, все эти люди и невзгоды показались мне жутко незначительными, а смеющийся парень в кожаной куртке... Его мне стало даже немного жалко. Просто и по человечески жалко, как будто смотришь на бедного. Правда этот бедняк был слишком гордым для того чтобы поднять алюминиевую кружку. Хотя нет, не гордым. Глупым.
   - Да точно, - я замялся и чуть не сказал "простите", но вовремя оборвал себя и исправился, - прости.
   - Вот так-то намного лучше. Что-то мне подсказывает, что ты прочитал книгу, - Вера улыбнулась еще шире.
   - Да, и она меня поразила.
   - Еще бы, если честно мне не довелось встретить человека, который остался бы к ней равнодушным. Может плохо искала?
   - Да нет, это... В общем я раньше ничего подобного не читал. Эта книга, она, не знаю даже как сказать, - я вдруг понял, что все те похвалы, которые я приготовил для того, чтобы выразить свое восхищение оказались неполными, серыми, а других слов не было, - эта книга, она... Я как-то даже по-другому стал смотреть на мир вокруг.
   - Сложно словами выразить, да?
   - Вот и я о том же.
   - Так часто бывает, когда читаешь хорошие книги.
   Мы проговорили, наверное, не меньше получаса. Сначала обсуждали книги, разбирая ее по косточкам, чуть ли не по каждой странице, вырывая отдельные фразы и слова постоянно передавая книгу из рук в руки. Потом я рассказал ей о случае в магазине, но она ничуть не удивилась, только перестала улыбаться.
   - Ну а чему ты удивляешься? - Спросила она, - ты разве видишь тут толпы народа, которые налетают на эти бешеные скидки? Да книги им даром не нужны, им бабки подавай, дешевую водку, дешевый бензин, журналы с бабами. А книги зачем? Книги по большей части не входят в зону интересов, а для многих стали таким архаизмом. Мне вот довелось знать одного человека, который считал это ужасным наказанием. Я как-то узнала, что он поспорил с другом, что бросит курить, а если нет, то прочтет книгу, не помню какую именно, но точно не очень толстую и довольно таки интересную.
   - И как?
   - Бросил.
   - Ну ведь а мы...
   - А мы же... - грустно сказала она, - мы же. Мы уже не нужны. Еще чуть-чуть и канем в лету.
   - Неужели ничего и сделать то нельзя.
   - Не знаю, что сделать тут можно. Самое лучшее, что мы можем сделать, это воспитывать подрастающее поколение, но куда нам тягаться со всем масс-медиа. Сильнее интернета и телевизора только людские устои, а они тоже не на нашей стороне.
   - Вера, иди помочь надо! - Раздался крик кассирши из соседнего зала.
   - Ладно, Вань, мне работать надо. Магазин уже совсем скоро закроется. Наверное, послезавтра уже не зайдешь сюда просто так.
   - Я зайду. Завтра. Ты будешь тут?
   - Буду.
   - Я тогда захвачу денег, посоветуешь пару книг, а?
   - Это всегда, пожалуйста. Тебе как последнему клиенту особая скидка, - подмигнула она мне и побежала в другой зал, - до завтра.
   Домой я шел, глядя под ноги, тоскуя по исчезнувшей радостной беззаботности, которая передалась мне из книги, но так быстро сдалась под натиском серой действительности. Ах, как хочется в такие моменты вновь стать беззаботным ребенком который рад лету, да вот отчего-то не получается.
   * * *
   Их лица были совсем рядом.
   С одной стороны - священник с горящими глазами улыбкой на устах и иконой в руках. Губы его беззвучно читали молитву, напротив него стоял солдат, нервно державшийся за ремень автомата. Варфоломей не мог понять, чего тот боится, ведь должно быть наоборот. Тишину нарушал, только стрекочущий какую-то тарабарщину репортер, вытянувшийся перед камерой, будто он и сам был в строю и стоял по стойке. Остальные безмолвствовали.
   Никто ничего не сказал, даже тогда, когда священник оказался перед солдатом на расстоянии вытянутой руки. Не звучали команды, не щелкали затворы автоматов, не гудели моторы.. Молчали и мятежники, но не от страха или волнения, нет. Просто так было нужно. Просто так сказал полковник, а этого было достаточно.
   Еще пара шагов и священник стал в один ряд с солдатом, почувствовав сквозь куртку подрагивающее плечо. Варфоломей даже на секундузакрыл глаза ожидая выстрелов, криков, брани, удара или,наконец, грома с небес - кару за их необычайную дерзость, но ничего не случилось. Вообще ничего.Священник сделал шаг вперед, затем еще, а солдат все стоял на своем месте. Даже репортер замолчал, зачарованный зрелищем, при виде которогопоэт воспел бы торжество свободы, а деспот разразился яростной бранью. В этом было нечто мистическое, сам Господь вел небольшой отряд сквозь вражеский заслон, уберегая своей любовью. Варфоломей оказался перед второй шеренгой заслона, где перед ним стояли точно такие же солдаты - испуганные и потерявшиеся. Уверенный в помощи Всевышнего, священник также уверенно прошел мимо них, но краем глаза заметил, как один из военнослужащих ушел со своего места и встал в строй, прямо за Варфоломеем.
   Заслон остался позади, а священник слушал только шум шагов наступавших на мокрую землю, отзывающуюся мягким хлюпаньем. Еще через пару минут, послышался табачный запах, кто-то не сдержался, но все по-прежнему шли, молча, хотя заслон уже скрылся за густым лесом и теперь каждый только и ждал момента, чтобы все это обсудить, но никто не мог решиться заговорить первым и нарушить эту благостную тишину.
   Как же красив лес в это время года, а сколько в нем тайных, практически недоступных слуху звуков, ведь лесная тишина это совсем не привычное домашнее беззвучие - это настоящая симфония тысяч инструментов: легкого треска веток, шелеста листвы, легкого дуновения ветра, пения птиц и еще тысяч разнообразных легких неуловимых партий, о исполнителях которых нам остается только догадываться. В такие моменты, кажется, что можно услышать даже самых маленьких обитателей леса и не хочется ничего делать, только зачарованно бродить меж безмолвных стволов деревьев, в наивной надежде, что вот тот старый дуб сейчас начнет рассказывать сказку, а проказник клен - пошлый анекдот. Даже поражаешься, как человек посмел прикоснуться к этому величию, разрушая его и лишь изредка оставляя после себя скупые парки, жалкую карикатуру на созданное природой.
   Отряд уже достаточно углубился в леса, когда полковник скомандовал привал. Народ сразу же побросал свои вещи на мокрую траву и присел сверху, но оружие никто из рук не выпускал, опасаясь, что оправившиеся солдаты бросятся их разыскивать. Полковник скомандовал:
   - Привал пятнадцать минут, затем двигаемся дальше. Кувшинников, Фетисов, Таринов пойдемте, - затем обратился к Варфоломею, - тебя тоже очень хотел бы увидеть на собрании, ты сегодня герой.
   Священник улыбнулся столь похвала и простая дружеская усмешка, прячущаяся в уголках губ полковника. Встав с поваленного дерева, на котором он сидел до этого, священник поставил свой походный поудобнее, чтобы тот не упал и отправился вслед за полковником, который собрал офицеров на небольшом удалении от лагеря.
   - Ну что господа, - веселым голосом начал он и Варфоломей отметил, как давно он не видел на его устах эту искреннюю улыбку, - я рад поздравить вас с нашей первой победой. Произошедшее в очередной раз доказало необходимость нашего движения, а также показало мощь нашего пусть и немногочисленного движения, в которой, признаюсь, до сего дня я немного сомневался, но в итоге наша реальная сила превзошла все мои ожидания. Жаль, что у нас нет бутылки шампанского, она бы уж точно пришлась бы кстати.
   В ответ раздались похвалы и возгласы в поддержку, видимо слишком громкие - солдаты обратили на офицеров удивленный взор, но впрочем, быстро поняли, чему те радуются и тоже присоединились к веселью. Неподалеку обособившись небольшой группой сидело человек десять, которые радости не разделяли, а только пугливо осматривались, будто попавшие в плен к грязным и пьяным партизанам. Это были люди, сбежавшие из заставы и присоединившиеся к отряду. Они нервничали, но и вид незнакомцев смущал солдат.В руках у них были автоматы, и они хватались за них, будто это была последняя соломинка, удерживающая их над пропастью, в которую сами же и решились пойти. Правда, в иных случаях прыгнуть в темный омут с головой лучше, чем сидеть посреди кладбища переполненного мертвецами, только притворяющимися живыми. Взглянув на них, Таринов сказал:
   - Только не забывайте, что к нам пришло пополнение. Причем вооруженное.
   - Да ладно тебе, - насмешливо ответил Кувшинников, - радоваться надо.
   - Радоваться-то надо, только вот что о них ожидать? Не особо порадуешься, если на ночлеге они всадят в тебя пол обоймы, - парировал Таринов.
   - Ну что ты за скептик, - весело сказал майор, чем крайне удивил Варфоломея, не замечавшего раньше особой дружбы между ними, - везде тебе шпионы видятся, а эти люди пошли поддерживать твои идеи!
   - Не его, а наши, - осторожно поправил Фетисов.
   - Да какая разница, наши значит его, - отмахнулся Кувшинников.
   - Ладно, хватит пустых разговоров, - прервал их полковник, - Петр Алексеевич дело говорит, мы не имеем никакого понятия, кто эти люди и почему они за нами пошли.
   - Наверняка читали наши дневники в интернете, - предположил Варфоломей, - к тому же, там могут быть друзья или знакомые ребят, которые с нами изначально.
   - Ты видишь радость после долгого расставания? Нет, они, скорее всего, решились спонтанно, - не согласился полковник, - тем более командиры вряд ли бы ставили людей, в которых они не уверены, а друзья и сослуживцы как раз таки первые в этом списке.
   - Да чего тут гадать, - сказал Таринов, - давайте позовем одного из них и с ним все обсудим.
   - Правильно, - ответил полковник, - товарищ лейтенант, можете узнать, кто у них главный и привести его сюда.
   - Есть, - отрапортовал Фетисов и пошел к испуганной кучке "новичков".
   Едва он отошел, как Кувшинников не замедлил вставить свое замечание:
   - Мужики, а вам не кажется, что Ваня слишком уж солдафонит, а?
   - Не солдафонит, а ведет себя как младший офицер в присутствии старших, себя в его годы и его звании.
   - Помилуйте, Петр Алексеевич, мы же не в части.
   - Какая разница, - сказал Лисов, - а вам бы товарищ майор, стоило бы поучится у него тому, как нужно себя вести на совещаниях.
   Ничего ответить майор не успел, хотя священнику казалось, что какая-то едкая колкость уже висела у того на языке, но подошел Фетисов, вместе с одним из солдат.
   - Товарищ полковник, младший сержант Яков Воронин по вашему приказанию прибыл, - отрапортовал прибывший.
   - Вольно, - вяло ответил полковник, - рассказывайте товарищ младший сержант, как вы тут оказались?
   - Поддерживаем ваши идеи.
   - Где же вы про них узнали?
   - Из интернета, ваших дневников..
   - В нашей армии появилсяинтернет? - С наигранным удивлением спросил полковник, Видимо после нашего убытия произошла пара реформ, а также сотня мелких измений.
   - Да нет, теперь он просто везде, - неловко ответил солдат, - вот мы с ребятами читали все ваши статьи, а когда нам сказали, что мы стоим в заслоне, подумали вдруг - это наш шанс, вот и решили присоединиться к вам.
   - Сколько вас?
   - Одиннадцать.
   - И все согласны с нашими идеями?
   - Да, но правда пошли далеко не все. Всего нас должно было быть почти тридцать человек, но честны оказались только десятеро.
   - Так всегда бывает. Скажи, а мы с тобою не виделись ранее? - Спросил Лисов, - твое лицо кажется мне знакомым.
   - Да, - Воронин замялся, - немного знакомы.
   - Не мучай ты его, - вмешался Кувшинников, - вон смотри, как напугал.
   Священник посмотрел в сторону вновь прибывших. Они сидели молча, прижавшись, друг к другу и наблюдали за своими товарищами, с таким видом, с каким попавшие в плен к людоедам несчастные ожидают своей участи. Коли уж вы так боитесь, то зачем вы сюда пришли, подумал священник, или мы все тут такие, напуганные...
   - Ладно, Воронин, иди, - сказал полковник, - потом с тобой еще поговорим. Ты ведь у них старший?
   - Так точно.
   - Спасибо тебе, - тихо, будто стесняясь этого слова сказал Лисов.
   - Что вы, товарищ полковник, - улыбнулся солдат, - для всех нас честь идти вместе с вами.
   - Ладно, иди, нечего тут пафосные речи разводить, - ответил Лисов, а потом обратился к остальным, - ну думаю что на этом можно закончить. До вечера, - уточнил он, - Фетисов, командуйте конец привала, мы отправляемся.
   Отряд двинулся дальше, но теперь уже не было той прекрасной тишины, которая окружала их до привала. Шумели разговоры, все оживленно обсуждали случившееся, громко говоря и активно жестикулируя, причем в этом не мешали коробки с провизией. Даже новенькие стали понемногу втягиваться в коллектив, но говорили значительно тише, почти шепотом. Кто-то из них, вызвался помочь нести запасы, чему солдаты были только рады. Небритые и грязные, они сильно отличались от"новобранцев", как их отрядик уже окрестили в народе.Старики же были ветеранами в этой холодной войне. Они стреляли у вновь прибывших сигареты и рассказывали байки, шутили.
   Варфоломей не вслушивался в их слова, любуясь общей картиной шума. В отличие от спокойствия тишины, воздух теперь был наполнен добротой и поддержкой, и от этого становилось теплее. Казалось, что ты сейчас за столом в дружеской компании, где много незнакомых людей, но все они заочно кажутся хорошими людьми. Как было бы хорошо, если бы все так и осталось, думал священник.
   Скоро стемнело, и отряд стал на ночлег. Люди делили спальники и палатки между собою, чтобы ни один из вновь прибывших не остался без ночлега. Когда спальные места были распределены, народ собрался у костра, где Матвей играл на гитаре и голосисто пел. Даже Варфоломей, который обычно не особо прислушивался к выступлениям поэта, отметил про себя, что тот сегодня в ударе. Правда, спустя несколько песен у него порвалась струна, не выдержав такого напора, но ребята быстренько нашли ей замену. Священник удивился предусмотрительности солдат, который потащили в лес запасной комплект струн, забыв про гитару, но потом узнал, что хозяевами запасного набора оказались "новобранцы", которые узнали о вечерах с гитарой из дневников и решили на всякий случай взять столь полезную вещь.
   Полковник сидел в одиночестве, хмурясь. Его настроение резко испортилось после того, как он пообщался с Ворониным во второй раз, уже после того, как их отряд двинулся с прошлой стоянки. Хотя во время общения Варфоломей не заметил, чтобы полковник был чем-то недоволен, просто слушал внимательно и отвечал. Варфоломей думал, что парень принес плохие новости, и полковник не может найти в себе силы рассказать о них остальным? Хотя нет, вряд ли, тогда бы солдаты из заслона зная об опасности, не стали присоединятся к ним, значит это что-то другое и может быть даже более страшное.
   Присев рядом, священник спросил:
   - Что ты, Андрюш, такой понурый? Еще пару часов радовался победе, шампанского требовал.
   - Да так.
   - Рассказывай, у тебя на лице все написано, все таки не первый год знакомы.
   - Не первый... - полковник слабо улыбнулся, - а ты не в первый раз слушаешь исповедь и грехи отпускаешь.
   - Не я отпускаю...
   - Да помню, - прервал его Лисов, - говорил уже. Сколько раз меня это выручало, исповедаться тебе.
   - Ты у меня ни разу на исповеди не был, только беседы откровенные, за кружкой чая или без.
   - Для меня все одно, называй, как хочешь.
   - Так что у тебя с этим Ворониным случилось? - Решил не развивать избитую тему священник, - ты после разговора с ним сам не свой ходишь.
   - Да, что... Знакомы, мы оказались.
   - Так этому радоваться надо, - улыбнулся Варфоломей, - сосед снизу?
   - Да нет, не сосед...
   - Не тяни ты.
   - Воронин оказалсядвоюродным братом Марии.
   Дальше все стало понятно без слов - и хмурый вид полконика и пополнение. Полковник продолжал:
   - Видел я его пару раз, мельком, правда, вот и не узнал. Правда, родственников у нее мало было, так что...
   - Задел старую рану?
   - Да как сказать, старую. Старая рана эта та о которой забыл, но бывает так, что вспоминаешь, а я о Марии каждый день вспоминаю, словно болен, - полковник стал еще мрачнее, - я о ней постоянно думаю, понимаешь?А теперь вот еще другого боюсь.
   - Чего?
   - Ответственность на мне теперь за жизнь его. Причем немалая. Почти как за тебя с Таранкой, да только этот молодой совсем. А тут еще... Эх, ведь если что случится, я же себе не прощу. Это прямо как по ней удар будет.
   - Да что может случиться?
   - Что может случиться? - Полковник сказал это слишком громко, так что сидящие неподалеку повернулись в его сторону, но он улыбнулся,будто это был просто дружеский разговор, и солдаты стали дальше плыть по струнам Матвея. Полковник продолжил уже тише, - ты шутишь? Сегодняшний заслон тебе ничего не показал?
   - Сейчас мы уже в безопасности.
   - Я бы в этом не был так уверен. Нужно было его сразу отослать, да вот куда? Ему уже некуда идти, ах дурак я, дурак.
   - Успокойся Андрюш, нет тут твоей вины, откуда ты знать мог? Бог все простит...
   - Я не прощу. Ладно, оставь меня пока, пожалуйста. Я справлюсь.
   - Хорошо.
   - И это... - полковник замялся, - благослови...
   Слова полковника удивили священника, перевернув в его голове некоторые представления о друге -за долгие годы их дружбы Андрей ни разу не обращался к нему с такой просьбой, разве, что попросил мать отпевать, но ведь она верующая у него была. Варфоломей вдруг подумал, что в таком случае не стоит оставлять друга одного, после такой просьбы, но вспомнив про свое обещание, решил покинуть друга, но не уходить слишком далеко.
   Благословив, священник ушел в глубь лагеря, сел на выпирающий из земли корень и глядя на зарывшегося в ладони полковника, слушал песни Матвея.

Поэт

   Грязным золотомосыпает осень, щедро вываливая на прилавок смертную тоску, несчастную любовь, неверные разговоры и пьяное одиночество. До того момента, как все вокруг станет грязным, осталось совсем недолго, всего каких-то пару дней, уже сейчас небо затягивается серым покрывалом, которое уже готово пролить на землю холодные потоки воды, размывая старые раны, спрятавшиеся под слоем засохшей земли.
   В людских головах еще было до боли живы воспоминания о том, как они ровным строем с жуткой уверенностью и практически с безрассудством, прошли через отряд противника, когда только чудо спасло их от стального потока, готового обрушиться на них. Поначалу каждый считал себя и своих товарищей героями, но уже наутро все почувствовали застарелое дыхание смерти, осевшее на лицах запахом пепла. Раньше угроза смерти или суда была только на словах, но теперь, когда противник показал зубы, многим стало по-настоящему страшно.
   Многим, но не всем. И только это спасало от безмерной тоски и желания сдаться, которое порою захватывало одиночек, хотя и не прорывалось дальше, разбиваясь на мелкие осколки при взгляде на товарищей, но не уходило прочь, а только пряталось глубже, собирая силы. Ничто не могло подбодрить, кроме такой беззаботной улыбки на теплом лице Таринова, кроме застывшей огнем воли Лисова, кроме несокрушимой веры Варфоломея, кроме вечерних песен Матвея, да тепла, которое еще оставалось в душах солдат. Этого было достаточно, но не настолько, чтобы одним махом изгнать страх, пока этим огнем можно было лишь слегка оплавить его темные штыки, остававшиеся все равно острыми.
   Сегодня плеть не послушалась своего хозяина, пуля замешкалась в ружейном стволе, кулак разжался перед ударом, но угроза осталась и была теперь так четка и ярка, как луч фонаряна темной и туманной улице.
   Одиннадцать солдат, прибившиеся к отряду после заслона, понемногу втягивались в новое для них общество.Они много спрашивали о полковнике, о быте, а сами рассказывали о том, что творится в Столице. Солдаты слушали их с интересом, хотя и были в курсе большинства известий благодаря интернету, но те же самые новости, рассказанные сбивчивым, матерящимся товарищем, отчего-то больше принимались на веру, чем вылизанные редакторами статьи в журналах.
   На ночевку решили встать намного раньше обычного, но этим вечером не было привычной беззаботности, никто не спешил занять место для палатки, поиграть на гитаре, а на службу пошли так и вовсе единицы, все были вымотаны до предела и старались поскорее лечь спать. Засыпая, Матвей уловил обрывки разговора полковника с Варфоломеем, который говорил что-то об ответственности и важности завтрашнего дня. Уснул поэт с чувством скорых перемен, которые наступали ему на пятки во сне.
   Неспокойная ночь. Солдаты часто просыпались, высовывая заспанные свои головы из палаток и оглядываясь.Они искали взглядом часовых и слабый огонек потухшего костра, но даже после того как находили, на душе у них не становилось спокойнее, а даже напротив, напряжение будто бы увеличивалось. Каждый мог поклясться, что слышит шаги и голоса в лесу.
   Утро стало отражением тяжелой ночи: практически невозможно было найти человека, на чьем лице была хотя бы легкая и неуловимая улыбка. Даже Таринов, обычно подбадривающий народ одним своим видом, сегодня был хмур и невесел. Часть солдат, как обычно, отправилась на утреннюю пробежку, и Матвей, лежа в холодном спальнике, тоже подумывал о том, чтобы встать и присоединиться к ним, но едва шум сапог утих, как дремота переборола это странное для поэта желание. Впрочем, через полчаса он очнулся ото сна, но почти что опоздал к завтраку: очередь к котлу, из которого Веников наливал кашу, уже подходила к концу. Кое-как одевшись, он схватил свою миску и встал в конец. После завтрака все торопливо отправились в курилку, сигареты тлели быстро,каждый прислушивался, ожидая команды о выдвижении. Но ее не было ни сейчас, ни через полчаса. Люди стали бесцельно бродить по лагерю и спрашивать друг у друга, что случилось и почему они не двинулись дальше, но вразумительного ответа никто получить не мог. Наконец, в центр лагеря вышел Павлов, начальник караула, который обычно давал команду о начале марша, но вместо привычной команды был объявлен сбор в центре лагеря. Не удивлены были только новенькие, которые еще не привыкли к четкому распорядку мятежного отряда, но на собрание все двинулись довольно бодро, и уже через пять минут весь лагерь собрался у пепелища, отмечавшего центр стоянки. Шепот почти перерос в басовитый гул, когда из своей палатки появился полковник и бодрым шагом направился к собранию.
   - Здравствуйте товарищи, - поздоровался он, становясь перед строем. - Вчера мы говорили вам о собрании, на котором мы должны были объявить наши дальнейшие планы, но в силу стечения обстоятельств собрание было перенесено на сегодняшнее утро.
   За спиной Лисова показался майор Кувшинников, который в последнее время все чаще находился при полковнике.
   - Уже вчера мы приняли решение,- продолжал полковник.- Наше постоянное передвижение по лесу не дает нужных результатов, таких как приток новых последователей, а также конспиративности. О конспиративности передвижений в наше время и вовсе не стоит говорить: каждый наш шаг засекают со спутников, а также пеленгом сотовых телефонов. Мои слова подтверждает вчерашний день: противнику ничего не стоило вычислить наш маршрут и устроить заслон, но он оказался не способен нам противостоять, более того, в его рядах нашлись честные люди, которые пожелали присоединиться к нам, и сейчас они стоят среди вас. Уже давно ходят разговоры о необходимости разбить постоянный лагерь, который обеспечил бы нам некоторое спокойствие, ведь мы подготовим его для обороны, и, кроме того, сможем надеяться на приток новых людей. В итоге, нами было принято единогласное решение: в ближайшее время такой лагерь организовать.Но теперь я должен спросить у вас, согласны ли вы с этим?
   Молчание, которое воцарилось с того момента, как полковник начал говорить, никто не посмел нарушить, люди то ли стояли в оцепенении, то ли им было безразлично, что делать дальше. Тогда заговорил Кувшинников:
   - Те, кто не видит необходимости разбивать постоянный лагерь, на три шага выйти из строя!
   Но даже после привычной команды несогласных больше не стало. Матвей уже хотел возразить, но решение действительно было правильным, никаких изъянов в нем видно не было, хотя внутри что-то подсказывало парню, что ни к чему хорошему это не приведет. Жаль только, это что-то, не удосужилось никак обосновать свое возникновение, а Матвей был не из тех, кто основывался только на призрачном предчувствии, поэтому, сделав над собой усилие, он тоже принял решение полковника как единственно верное. Из толпы стали раздаваться осторожныевыкрики: "Мы согласны, правильно!". Полковник позволил себе едва заметную улыбку, которая отчего-то была грустной, но ее наверняка никто и не заметил.
   - Я рад, что вы поддерживаете наше решение, - сказал Лисов. - И раз вы дали свое согласие, то уже к обеду мы выйдем к месту, которое судя по картам подходит для лагеря. Сейчас мы выдвигаемся, и я попрошу вас собраться как можно быстрее, потому что нам предстоит сегодня сделать еще очень многое. Все, разойдись.
   Народ отправился собирать вещи. Матвей, складывая спальник, все думал, почему же решение полковника кажется ему настолько ошибочным, но ответа в себе найти не мог. Наверняка это недоверие было результатом беспокойной ночи. Уже во время марша к Матвею подошел Усов:
   - Ну наконец-то хоть одно нормальное решение, - сказал он.
   - Не знаю, мне почему-то кажется, ни к чему хорошему это не приведет.
   - А к чему приведет это бесконечное блуждание по лесам?
   - Не знаю, - не нашелся, что ответить Матвей, - безопасность?
   - Да какая безопасность, эти все прекрасно знают обо всех наших передвижениях, особенно благодаря нашим мобильникам.Знаешь, получается, что мы от единомышленников прячемся.
   - Может быть.
   - Да постоянный лагерь это же одни плюсы, считай, обоснуемся нормально, оборудуем, а не эта стоянка, которая за полчаса готовится. Как туристы, ей богу. Так что все норм будет, не волнуйся.
   - Да я не волнуюсь, просто как-то...
   - А, я понял,- перебил Матвея Усов, - ты, наверное, тоже не доверяешь этим новеньким?
   - Да нет, с чего ты взял? Воронин, вон, например, вообще отличный парень.
   - Насчет Воронина не знаю, но вот остальные мне не очень нравятся.
   - Ничего, привыкнешь,- успокоил его Матвей. - Слушай, угости сигаретой, а то у меня кончились.
   Сергей недовольно порылся в карманах и извлек на свет сигарету. Сейчас они снова были дефицитом, и каждый обладатель с особой жалостью расставался сбез того незначительной частью своих запасов.
   - Держи,- он протянул сигарету Матвею,- только и у меня мало осталось. Кстати, можешь поговорить с Варфоломеем, чтобы он в следующий раз не забыл попросить своего друга захватить сигареты, хорошо?
   - Хорошо,- ответил Матвей, хотя и не собирался этого делать. Как-то неудобно было у священника просить сигареты, даже если в них была такая необходимость.
   - А то с куревом вообще жопа, эти новенькие,- продолжал Усов,- которых ты выгораживаешь, не догадались даже сигарет с собой побольше захватить.
   - Да никого я не выгораживаю.
   - Ну не выгораживаешь, а... - Сергей не мог найти подходящего слова,- в общем, расположен ты к ним.
   - А, может, я ко всем людям расположен?
   - Ой, да ладно,- засмеялся Сергей,- ты и ко всем людям расположен? Ты же девяносто процентов населения земли люто ненавидишь и презираешь.
   - Ну не девяносто...
   - Это я образно сказал,- перебил его Усов,- хотя, как мне показалось, ты слегка изменился всего за пару дней в лагере.
   - Может быть,- пожал плечами Матвей, хотя и был согласен со словами приятеля,- по крайней мере, я за собой особо такого не замечал. Тем более, ты меня до моего появления в отряде не знал.
   - Мой брат похож на тебя, - ответил Усов.
   - Брат? - теперь настала очередь Матвея смеяться. - И что, ты всех людей сравниваешь со своими родственниками? Серега, характеров на свете намного больше, да и у большинства он индивидуален, честно говоря.
   - Да все вы одинаковы, - сказал Усов и тоже закурил.
   Вскоре отряд вышел к большой поляне, окруженной лесом. На ней росла пара молодых деревьев, а к югу от середины был довольно-таки высокий холм, покрытый еще зеленой травой.
   - Вот он, наш новый дом,- сказал кто-то из строя.
  

* * *

   Запись 38
   Огонек, сначала осторожно, неуверенно,едва касаясь, ласкает белый лист бумаги. Поначалу этого никто и не замечает, и пламя спокойно резвится краешке властного документа, который определяет наши судьбы. Нетронутое, пламя все увеличивает темпы, пожирая все больше грязной бумаги. Но толи бумага слишком сырая, толи хозяин заподозрил неладное, но пламя становится все слабее, понемногу затухая, будто само по себе. Именно на это стал похож бунт полковника...

Человек - глина, но с программным кодом.

Как жить, как есть, чтобы не прослыть уродом?

Но кто эти судьи, что пляшут вальс,

Заставляя в такт их музыке двигаться нас.

Да и нужны ли им, правила эти,

Чтобы вилку правильно держать при обеде?

Что им дает эта мерзкая власть,

По мелочам могут лишь потакать они нас.

Ну и ладно, пусть будут, но кто же они?

Ненавистные судьи для нас языки!

Их мысли, их нравы, законы для нас,

А мы лишь стараемся радовать глаз.

К чему мы стремимся, к чему мы придем,

Под дудку чужую нога в ногу идем.

А может для смеха все здесь создано,

Мнению многих, править суждено.

Давайте, давайте, давно искали мы,

Как так благородно одеть кандалы.

Пусть золотыи красивы они,

Все же жаль, что они нам суждены.

  
   Но вернемся к прошлым размышлениям.
   Вот человек входит в общество. Он делает это не слишком сознательно, в силу потребности в общении и дружбе, вот он подбирает себе компанию из людей интересы которых схожи сего собственным.Но теперь ему приходиться вести себя так, как в этом обществе принято, даже если эти правила сформированы по большей части им самим. Поначалу он с радостью выполняет все требования, не нарушает ни одного правила и рад тому, что не одинок и у него есть единомышленники, какими бы они не были.
   Но что дальше? Поведение устоялось, все действуют по правилам, и игра идет в целом честно, но часто находится тот, кто захочет смухлевать. Это желание у него в сердце, он просто таким рожден и воспитан. Этот парень никогда не сдает карты честно, делает это даже не ради денег или славы, а так, забавыради или даже лучше сказать - в силу своего воспитания, потому что не умеет по-другому. И этот "наглец" решает идти против правил без наглости и хамства, а искренне, словно идиот.
   В таком случае, при появленииподобного искреннего, даже бессознательного бунтовщика, общество становитсятоталитарным и взывает за помощью к своему жандарму, к своему кнуту и прянику, к его величеству мнению. А уж оно может поспорить с пулей: для многих людей лучше быть человеком с раненной ногой, чем с клеймом глупца.
   Человек, заклейменный людской молвой с отрицательной стороны, сможет найти себя только в среде таких же, как он, отвергнутых личностей, вынужденных постоянно терпеть насмешки и ужимки в лицо или за спиной. Если человек, осужденный мнением, богат, то вокруг него как мухи соберутся люди "правильные", чтобы под благовидным предлогом урвать кусочек пирога, предложив взамен свою дружбу, а в некоторых случаях компания может даже больше: перевернуть понятие о "нормальности" в пользу чудаковатого богача, только с целью угодить ему. Что же, похоже, наши судьи не чураются мздоимства, стоит только предложить достаточную сумму...
   Остальные, на ком еще не стоит клеймо языков, с горящими глазами несутся как вороны за добрыми словами, готовы следовать каждому правилу, вылизывать ботинки и полы, но только бы получить на грудь этот яркий знак - престиж.
   И вновь и вновь люди носятся по этому закругленному треку, словно гоночные болиды, с каждым финишем стартуя заново и только наращивая темпы, стараясь заработать как можно больше денег и,главное, как можно более высокую общественную оценку. Периодически разогнавшись до безумной скорости, уже не в силах контролировать себя, они врезаются в ограждение или других участников и пылающей кометой знаменуют свой уход, после которого о них никто и не вспомнит. Или просто сгорают, что чаще. Мы сами устроили себе этот безумный аттракцион. И боже, как, наверно, счастливы те, кто отрешенно смотрит на весь этот цирк стороны.
  
  
  
  

* * *

  
   Работа над оборудованием лагеря без передышки длилась почти до десяти часов вечера. Полковник раздавал указания: большую часть людей, вооруженных небольшими топориками, он отправил в лес, остальные занялись тем, что расставляли палатки. После того, как была принесена древесина, тем,кто раньше был занят палатками, была поставлена задача по сооружению стены.Впрочем, ничего толкового из этой затеи не выходило, грубо обрубленные стволы ложились кучей, и походили максимум на высокий бордюр. Лисов глядя на это злился, но ничего нового,увы, не предлагал. Наконец, оставив солдат мучиться с ненавистными бревнами, он в компании Таринова и еще нескольких бойцовотправился к дороге, которая была в пятнадцати минутах ходьбы отсюда. По пути они оставляли на деревья зарубки, обозначая тем самым дорогу к лагерю.
   Впрочем, проблемой с бревнами все не ограничилось. После того, как закончился обед, полковник объявил, что в лагерь должен приехать с провизиейфургон друга Варфоломея. Эта весть была воспринята с большим удивлением, если не сказать- негодованием, потому что мало кто представлял, как это можно сделать в лесу. Оказалось, от южного края поляны идет небольшая позабытая тропка, прямо к дороге, которую нужно было расчистить, чтобы машина могла проехать. Добровольцев для этого деланашлосьнемного, человек пять, которых естественно оказалось недостаточно, поэтому решено было тянуть жребий, чтобы определить еще пятнадцать "счастливчиков". Двадцать человек, в числе которых оказался и Матвей, получили в свое распоряжение полчаса отдыха, в то время как остальные продолжали возиться с бревнами, которые никак не были похожи на ограду для лагеря.
   Машина Фадеева ждала в оговоренном месте. К счастью,друг священника захватил инструмент: топоры, несколько ржавых пил, а также старенькая бензопила, которая работала на последнем дыхании. Но от этого, работа не превратилась в удовольствие: фургон ехал с трудом преодолевал кочки и пни, цепляясь бортами за деревья. Фадеев за рулем постоянно матерился, преодолевая очередное деревце или густо росший кустарник.
   Когда фургон,наконец, выехал на полян, радости не было, только хмурое облегчение, какое бывает после трудной, но бестолковой работы. Полковник коротко поблагодарил уставших солдат и разрешил им отдохнуть часок, после чего приказал приниматься за ограждение. Все были настолько измучены, что никто даже не спрашивал Фадеева, как тому удалось добраться до тропинки, и каким чудом его не задержали на дороги власти.
   К вечеру солдаты все-таки вымучили северную часть стены, которая стала похожа на барьер и по высоте почти доходила до бедра. После того, как с работой было покончено, ни у кого не нашлось сил, чтобы разжечь костер.Солдаты перекусили крекерами и водой, а некоторые и вовсе натощак легли спать. Сегодня лагерь охватил по-настоящемукрепкийсон.
   А вот на утро ситуация кардинально поменялось: никто не говорил рубить лес, строить ограждение, да что там, даже утренний подъем забыли скомандовать. Матвей, впервые с того момента как присоединился к бунтовщикам, проснулсяпосле девяти часов, да и ночь эту он провел не под открытым небом, как обычно, а в фургоне у Фадеева. Но выходить из машины парню не хотелось, казалось,что едва вылезешь на свет, как скомандуют подъем, народ побежит на зарядку, а затем полковник вновь прикажет строить ограждение. И дело было даже не в том, что это было тяжело, просто это было бесполезно: можно было не прокладывать дорогу для фургона Фадеева, а просто перенести вещи, ведь от появления машины в лагере толку оказалось немного. Ограждение тоже вряд ли помогло бы при штурме, разве что несколько спецназовцев споткнутся о них, не заметив преграды, да и то вряд ли.
   Но в лагере царила тишина, и Матвей все же вышел из фургона. Оказалось, что народ в большинстве своем не спит, а бестолково бродит, оказавшись предоставленсам себе. Солдаты курили, готовили завтрак или просто бездельничали. Двое все-таки взялись за ограждение, но по часто доносившемуся смеху стало ясно, что они решили заняться этим от скуки. Впрочем, позже к ним присоединилось еще несколько человек. Полковника нигде не было видно, только из его палатки, которую он решил поставить на холме, доносились громкие голоса, и казалось, что офицеры о чем-то оживленно спорят.
   Время текло медленно и немного грустно, растягиваясь тяжелыми минутами. То начинал, то прекращался моросящий дождик, первый вестник настоящего осеннего ливня. Матвей, устав от безделья, решил заняться новыми статьями для блогов. Он живо описал вчерашнюю встречу с заслоном противника, только слегка приукрасив, выставив отряд полковника настоящими героями, которые попросту сломили противника своей безграничной отвагой. В принципе все именно так и было, если опустить то смятение, которое царило в сердцах до и после события. Матвей уже почти закончил, когда к нему подошел Варфоломей. Он указал рукой на бревно, которое служило скамьей поэту, и спросил:
   - Можно?
   Матвей с некоторым удивлением посмотрел на священника, но потом кивнул головой в знак согласия.
   - Стихи? - спросил Варфоломей, заглядывая в тетрадь в руках парня.
   - Да нет,- Матвей улыбнулся,- я ведь не только стихи да песни пишу. Это статья для наших журналов, она о том, как мы прошли сквозь заслон.
   - А, это...- Варфоломей перестал улыбаться, как будто ему напомнили о чем-то грустном, словноэто не он шел впереди строя.
   - Вы тогда сильно подняли наш дух,- попытался приободрить его Матвей, которому было невдомек, почему священник расстроился,- думаю, каждый в лагере благодарен вам за это. Тем более, вызваться идти первым - отважный поступок.
   - Это Господь направил меня.
   - Ну или так,- Матвей не учел этого варианта, - но почему вы сейчас стали хмурым, как раз после того, как я напомнил вам об этом?
   - Нет, это не из-за этого, просто мне кажется, что то, что мы делаем сейчас, неправильно,- тихопрговорил священник. - Скажу тебе по секрету, что сейчас в палатке был спор по поводу того, стоит ли пускать в лагерь новых людей, если таковые появятся. Я согласен с мнением Таринова, который считал, что нельзя брать всех подряд, как по объявлению, но его, как обычно, переспорил Кувшинников. Хоть в словах Кувшинникова и есть зерно истины, и я абсолютно согласен с тем, что каждый человек достоин того, чтобы присоединиться к нам, но я также, как и Таринов боюсь того, что лагерь превратиться в базарную площадь. Но, так или иначе, Кувшинников убедил остальных в своей правоте, и с этого момента лагерь открыт для всех желающих, только вот хорошо ли это?
   - Не знаю, посмотрим теперь. Нам ли, людям с необычными именами, привыкатьк перемена? - пошутил Матвей.
   - Да, - священник с улыбкой воспринял шутку. - Кстати, полковник просил передать тебе, чтобы ты во всех журналах написал координаты лагеря и как до него добраться.
   - Хорошо, сделаю. Прямо сейчас?
   - Да, прямо сейчас.
   - Это, конечно, хорошо, но где я их возьму?
   - Вот,- Варфоломей протянул поэту свернутый клочок бумаги,- он просил передать тебе это.
   Матвей убрал листок в карман.
   - Спасибо. Кстати, интересно, как полковник посмотрит на мою идею пригласить в лагерь друзей?
   - Лагерь теперь открыт для всех, так что можно звать, кого угодно. Тем более, судя по тебе, твои друзья- не самые плохие ребята.
   - Я бы так не сказал. Они... Обычные, что ли... - вспомнив своих однокурсников, Матвей вдруг понял, что не хотел бы, чтобы они оказались тут.
   - Я не вижу в этом ничего дурного.
   - Да я тоже,- соврал Матвей,- но мне с ними как-то... Не знаю, чего-то в них не хватает.
   - На то вы и друзья, чтобы терпеть недостатки друг друга.
   - Да, но это тяжело, хотя нет, не тяжело... - Матвей никак не мог найти подходящее слово. - Это как будто ненужно. Понимаете, они как будто потеряны.
   - А ты попробуй вместо того, чтобы постоянно критиковать, помочь им, - священник встал. - Раз ты считаешь, что нашел себя, тогда протяни руку помощи своим друзьям. Эх, я порою удивляюсь, куда делась та взаимовыручка, которой всегда славился наш народ...
   С этими словами он направился в сторону полковничьей палатки. Матвей же достал телефон, тот который ему дал один из укуренных мужиков, вставил туда свою симку и набрал знакомый номер.
   - Алло,- раздался чуть хриплый голос.
   - Здорово, Тень, это Матвей. Как у тебя дела?
   - Матвей? - удивился тот.- Ты куда пропал? Ушел в лес и не вернулся, че за дела?
   - Про бунт полковника Лисова слышал?
   - Конечно, слышал, о нем мало кто не слышал, где о нем только не говорят и как только не называют.
   Матвей был рад слышать эти слова, ведь во многом это была его заслуга.
   - Так вот я с ними.
   - Да ты че? - еще больше удивился Тень. - Какого хрена ты с ними поперся?
   - Честность взыграла, - ответил Матвей любимой фразой полковника. Слух, ты же мне четыре косаря должен?
   - Ну не четыре, а два. Ты же раньше ушел.
   - Как будтоте ребята были в состоянии осилить остальную часть концерта... Впрочем, не важно. Слушай, давай ты мне чего-нибудь веселого привезешь на эти бабки?
   - Как обычно?
   - Да, давай как обычно.
   Матвей стал объяснять, как Тени добраться до лагеря, тот поначалу отнекивался, но когда Матвей пообещал накинуть ему за доставку еще тысячу, он все-таки согласился. В принципе, он согласился бы и так, но Матвею не хотелось спорить. Встретиться договорились не раньше, чем через два дня, сейчас Тень был загородом, а ему еще нужно было съездить за товаром. Впрочем, Матвей и не торопился.
   Закончив разговор, Матвей подумал, что нашел хоть какое-то средство от грядущей скуки и пошел искать Фетисова - цензора революционной печати.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Глава 6.

Священник

   Тучи растянулись над лагерем, закрывая собой солнце от человеческих глаз. Темная грязная занавеска, висевшая на небе, простиралась так далеко, что, казалось, ей нет конца. Осень красила деревья в свои жутковатые цвета. Лес красными воинственными взорами оглядывал лагерь, всем своим видом стараясь показать, что терпение его подошло к концу, и больше он не намерен скрывать кучку наглецов от врагов, наступающих им на пятки. Последние два дня с неба срывался дождь. Не моросящая мерзость, а настоящий ливень, который неожиданно по громовой команде неба проливал на землю потоки воды, а едва люди успевали попрятаться в хлипких убежищах, прекращал свой танец, выжидая. Мир вокруг стал мрачен и даже страшен.
   Но несмотря на это лагерь полковника понемногу, муравьиными шажками разрастался после того, как в интернете были вывешены координаты и приглашение присоединиться к движению всем желающим. Таковых оказалось не так уж мало: в основном приезжали молодые активисты каких-то подпольных движений, которые не преминули тут же развернуть пропаганду своих идей, почувствовал под ногами благодатную почву. Кроме них в лагерь приходили разного рода бездельники, вроде хиппи или скучающих маргиналов. Эти наверняка воспринимали происходящее как какое-то ленивое приключение или выезд на природу. Держались новички обособленно, разбив отдельный палаточный городок на севере лагеря, причем с остальными мятежниками предпочитали не общаться. Варфоломей не мог понять, зачем эти люди оказались здесь: кто-то из них добирался на своих ногах, рассказывая о трудностях, которые поджидали их на пути, некоторые приезжали на машинах, о чем потом жалели, глядя на исцарапанные бока автомобиля, испытавшего на себе все невзгоды неожиданного бездорожья. С приходом новых людей на лагерь опустилось то уныние и та безысходность, которая чувствовалась теперь практически во всем. Больше не было глаз, горящих желанием отдать жизнь за идею, нет. Казалось, что весь лагерь только и ждет того момента, когда все это наконец закончится, причем неважно как.
   Поначалу полковник пытался предпринять разные попытки, чтобы приподнять боевой дух, вроде учений по выживанию в лесу или агитационных программ, но все они воспринимались как-то вяло, без воодушевления, несмотря на то, что других занятий в лагере не было. И с каждой подобной неудачей мрачнел и сам полковник, все дальше удаляясь от людей, проводя целые дни в своей палатке, поставленной на невысоком холме.
   Лагерь тем временем все продолжал разрастаться и становился похожим утром на небольшое поселение, а в обед - на базарную площадь. Люди не нашли занятия умнее, чем торговать, обмениваться остатками ценностей, сигаретами, которые были на вес золота и с лихвой заменяли деньги. Кто-то на этом деле богател, кто-то наоборот, скатывался в бедность. День на четвертый голосистые южане, главные бизнесмены лагеря, перейдя все грани, открыли казино, якобы исключительно для развлечения народа и поднятия боевого духа, но полковник быстро прикрыл эту лавочку.
   Варфоломей проводил большую часть времени в беседах со своим другом Федей Фадеевым, фургон которого стоял неподалеку от полковничьей палатки. За свое несогласие с идеями бунта Фадеев получил от полковника прозвище Фома. Лисов относился к нему холодно, не понимая, как он попал сюда, если сам не верит в дело, из-за которого они очутились в лесах. Впрочем, Фадеев стал едва ли не самым полезным из жителей лагеря: помимо того, что он поставлял провизию и воду, он был единственным медиком, и к нему постоянно обращались за помощью. Странно, что раньше у людей такой необходимости не возникало: никого не мучили боли в животе, температура и остальные напасти, с которыми теперь постоянно обращались к Фадееву, из-за чего полковник сразу сделал вывод, что все болезни случаются исключительно от скуки или ради безделья.
   Недавно священник стал свидетелем одного разговора, который в скором времени перерос в спор, а затем и в перепалку. Варфоломей сидел неподалеку от Яши Воронина и Сергея Усова, которые решили немного выпить, благо с появлением приезжих торговцев, это желание стало легко осуществимым. По крайней мере, делали они это осторожно, прекрасно понимая, как к этому отнесется полковник, если узнает. Поначалу разговор шел о вещах приземленных, вроде обсуждения товарищей и последних событий, но после фразы Воронина о том, как ему это все надоело, священник стал прислушиваться к разгоряченным от алкоголя голосам.
   - Чего тебе надоело? - с каким-то недоверием в голосе спросил Усов.
   - Да сидим тут, без толку. А эти гады, - он сплюнул, - мою страну разворовывают.
   - Раз ты тут сидишь, значит, решил им в этом помешать, а? Разве не за тем ты тогда с заслона за нами пошел?
   - А вот нет, не за этим, - ответил Воронин. - Я совсем другого от Лисова ждал.
   - И чего же? - с недоверием спросил Усов.
   - Действия, действия нужны! А мы тут сидим в лесу комаров, кормим да природой любуемся, а врагам нашим от этого что? Ты думаешь, этим свиньям в кабинете холодно или жарко от того, что мы с тобою тут сидим да водку пьем. Ну украли мы у них десяток автоматов, что с того? Как будто после этого они про свой народ подумают. Да ничего подобного. Вспомни выборы недавние. У тебя был хоть один знакомый, который бы голосовал за правящую ныне партию? Нет? Вот и у меня нет, а она семьдесят процентов набрала, и люди только плечами пожали, поболтали: "А как это так вышло? Мы этого не хотели..." Да и успокоились. Понятное дело, не хотели. "Да кто вас спрашивает?"- скажут свиньи в кабинетах и попросят красной икры на серебряном подносе, глядя видеозаписи с голодающими.
   - Это все мы уже слышали, да только что ты предлагаешь? Что ты хочешь сделать с этой всем ненавистной властью, чтобы нам жилось то лучше, а?
   - Не зря тебя полковник Иудой-то прозвал...
   - Ты не нарывайся, слышишь,- привстал Усов,- назвал он меня так, только чтобы подчеркнуть, что среди апостолов было два Иуды, и в прозвище вложил такой смысл...
   - Да слышал я уже эту историю, хватит, - прервал его Воронин.- Я пошутил.
   - В каждой шутке есть доля шутки,- недовольно ответил Сергей. - Ну так что, не ответил ты, Яша, на мой вопрос, что во власти то менять?
   - Царь нашей стране нужен! - вдохновлено ответил тот.
   - Царь? - рассмеялся Усов. - Посадить на престол царя - и все? По-твоему, проблема сразу будет решена? Переименовать нашего Президента в Царя и все? Да что с того? Проблема тут точно не в этом. По мне, хоть каганом правителя назови, главное, чтобы о народе своем заботился, а не о своем кармане.
   - Все у тебя? - с усмешкой спросил Воронин.- Я тебе говорю не о названии, а самом устройстве государства. Или ты в школе не учился, а? Знаешь, в чем принципиальное отличие монархии от нынешней так называемой демократии, а на деле - олигархии? Президент будет править так, чтобы больше заработать, чтобы правнукам хватило, потому что прекрасно понимает, что придет момент и его оторвут от денежной соски, а к этому моменту ему нужно побольше бабла и огромная хата где-нибудь за границей. Почему, думаешь, дети нашего президента учатся за бугром? А при царе ситуация была совершенно другая. Царь понимает, что все, что он сейчас натворит, все его долги, проблемы, все это достанется его сыну, а потом его внуку и им все равно придется это разгребать. Логику чувствуешь? Царь, перед тем как украсть, сто раз подумает, а где эти деньги будет искать его сын. Вот ты бы стал у собственного сына воровать? Вот, а он тем более.
   - Это ты все хорошо говоришь, да только где ты царя найдешь? Депутата выберешь, у которого морда почестнее, или просто с улицы паренька красивого и на престол, так? Династии, они, знаешь ли, просто так из ни откуда не появляются, так что это все бесполезно.
   - По тебе, так все - пустое. Тебя посадили в лесу, сказали - это протест! Вот ты и радуешься, ты честен перед собой, герой практически, молодец. Я не спорю, что есть еще шесть миллиардов людей, которые наблюдают за всем этим по телевизору, в этом плане ты, конечно, лучше их, согласен, ну а дальше-то что делать? Ждать, пока на нас, наконец, спустят спецназ, и мы все тут ляжем? Мне такой конец не очень нравится, но пока он нас определенно ждет.
   - Ну так умывай руки, чего ты ждешь? - уже кричал Усов.
   - Чего я жду? Я надеюсь на Лисова, не верю я, что вот так все и кончится. Не думаю, что он оставит нас гнить в этом лесу, нет, не верю.
   - Удачи тебе,- сказал Усов, а затем встал и, немного пошатываясь, ушел куда-то в другой конец лагеря.
   Воронин допил содержимое своей кружки и закурил. Никто из них даже не обратил внимания на случайного слушателя, хотя тот особо и не прятался. Сначала Варфоломей думал в общих чертах пересказать услышанную историю полковнику, но тот оказался не в духе и не был настроен на разговор. Он сидел в своей палатке, что-то обсуждая с Тариновым. Как показалось священнику, это были какие-то совсем незначительные вещи, будто они вспоминали прошлое, но настроение при этом у обоих было прескверное. Одного взгляда на старых друзей было достаточно, чтобы понять: настроение в лагере это последняя вещь, которая волнует их на данный момент.
   Священник не узнавал своего друга. Исчез тот неутомимый двигатель, который заставлял его вести людей за собой, зажигая глаза своими пламенными речами. Видно он слукавил, когда назвал сердца вечным двигателем, хотя скорее он даже не предполагал, что так устанет. Теперь в нем чувствовался какой-то надлом. Вся его армейская закалка осталась на месте, он был также тверд и жесток в своих решениях, только вот сами решения пропали. Он практически не занимался делами лагеря, как будто этой акции молчаливого вооруженного протеста ему было достаточно, а теперь он все только пустил на самотек. Он только выслушивал ежедневные доклады Кувшинникова, которого люди прозвали заместителем Лисова, и этим ограничивался. Несмотря на то, что Варфоломей в глубине души надеялся, что полковник просто выжидает, не веря в то, что у друга опустились руки, с каждым днем Лисов становился более мрачным и замкнутым, все чаще стал отпускать язвительные замечания в адрес людей - верный признак дурного настроения. Отныне появление в лагере зеленого кителя с полковничьими погонами пугало людей, мало кто хотел оставаться рядом с ним, а полковнику казалось, на это было наплевать. Он просто напросто не хотел этого замечать, когда прогуливался по лагерю с таким видом, будто что-то искал. Искал, но не находил, и день ото дня его поиск возобновлялся, но никаких результатов не приносил и, казалось, не мог принести. А люди тем временем теряли веру в идеи, ради которых они оказались в этом лагере.
   Последним очагом надежды казался Фетисов со своим отделом пропаганды. Почти каждый вечер он собирал людей, первым из которых был Матвей, и они сидели до поздней ночи в тщетных попытках создать что-то такое, что вернет людям волю. Полковник называл их кружком по интересам, но препятствовать их деятельности не стал, в очередной раз пустив все на самотек. Варфоломей тоже пару раз посетил их собрания, но ничего нового для себя оттуда не вынес. Впрочем, он считал, что нужно быть благодарным Фетисову, ведь только благодаря ему людей в лагере становилось все больше, а не наоборот.
   Священник, как и все, ждал перемен, каких угодно, главное чтобы они были. Ответа власти, требований которые к ней выдвинет полковник, чего угодно, иначе эта мрачная действительность окончательно задушит их бунт. А еще священник понял, что все их движение держалось исключительно на личности полковника Лисова, личности, которая в данный момент переживает далеко не самые лучшие времена.
  
  

* * *

  
   С того момента, как волшебная книжная лавка, именно так я прозвал магазинчик напротив моей школы, закрылась, прошло два года. Я не скажу, что эти два года пролетели даром, напротив, они принесли много знаний и идей, но, к сожалению, только для меня. Все мое невольное окружение застыло на том же уровне. Хотя нет, оно понемногу деградировало, отыскивая себе все более низкие и бестолковые интересы, которых, как оказалось, и не было вовсе.
   Я все чаще стал смотреть на людей, это стало одним из моих самых любимых занятий - сесть в небольшой модной кофейне или в одном из неисчислимых суши-баров и наблюдать за людьми, сидящими за уютными столиками. Я вслушивался в их вялотекущие разговоры, пытаясь отыскать в них те драгоценности, что присущи людскому разуму. И как часто бывало такое чувство, что вот оно, блеснуло, только протяни руку и ты поздороваешься с умным человеком, но уже следующая фраза рушит все надежды в пух и прах, выставляя наружу все невежество, лишь прикрытое напускной начитанностью и умом.
   Вторым моим новым увлечением стало создание, а затем посещение литературного кружка. Идея о необходимости появления подобного объединения появилась у меня сразу после того, как закрылся книжный магазинчик, и я буквально ей загорелся, в первую очередь благодаря чувству жутчайшей безысходности от того, что я не смогу более вести бесед о книгах. А через несколько дней, я совершенно случайно встретил на улице Веру и, жутко обрадованный этой встречей, сразу же изложил ей свои идеи по поводу создания такого кружка. Она ответила, что подобные кружки уже существуют, но если я так этого хочу, то мы можем попробовать создать что-то свое.
   Поначалу она отнеслась к этому как какой-то игре, но позже, наверняка под влиянием моей серьезности и увлеченности, как мне показалось, тоже втянулась. Одной из главных проблем было придумать название. У нас было множество вариантов, среди которых особенно выделялось одно - "Книжный червь", и, как мне думалось, такое название будет наиболее полно отражать суть нашего кружка, но потом мы согласились, что это вызовет множество усмешек и отпугнет новых людей. Впрочем, никакой критики не было бы, ведь о нашем существовании практически никто не знал, кроме тех двенадцати молодых парней, что изредка собирались в кафе, чтобы немного поговорить о книгах, обменяться ими и выпить кофе. Правда, никакого толка от этого сборища я добиться так и не смог, и дальше обычных разговоров мы не ушли.
   В итоге меня наглухо окружила безысходность, вызванная невозможностью хоть что-нибудь поменять в этом закостенелом обществе, которое с легкостью разбрасывается тысячами накопленных за века знаний, не производя ничего взамен.
  

* * *

  
   По ночам в лагере было особенно неуютно: костры по периметру и четверо часовых с автоматами на плечах, патрулировавшие пространство одинокими огоньками. При этом такая система охраны ни у кого не вызывала доверия, а только усмешки и желание носить при себе что-нибудь поувесистей. Лес скалился своими клыками и тенью нависал над людьми, которые постоянно кидали в его сторону испуганные взгляды. Некоторым против страха помогали вечерние проповеди священника, других спасали воодушевляющие песни Матвея, но было таких счастливцев не так много: остальные засыпали в страхе, что могут очнуться в наручниках или под дулом автомата, а по ночам можно было услышать невольные крики тех, кого кошмар лишил сладкого осеннего сна.
   Но только начиналось утро, как все повторялось заново: поиск и безделье. Люди бесцельно слонялись по лагерю, не находя себя, и, как верно подметил Матвей, теперь лагерь полковника до ужаса стал напоминать Столицу, только в миниатюре. В эти слова не хотелось верить, но волей-неволей с ними соглашались.
   Этим утром Варфоломей решил дать почитать свой незаконченный рассказ Матвею. Перебарывая волнение и стыдливость, откидывая их как назойливых псов, вцепившихся не к месту, он протянул ему кипу исписанных и исчерканных листов. Парень взял эту драгоценность с некоторой улыбкой и после короткого вступления принялся читать. Священник же себя чувствовал очень неуютно, похожее чувство он испытывал, когда ждал результатов экзаменов при поступлении в семинарию, но ведь это было настолько давно. Ему было очень неуютно, он был будто не в своей тарелке, но слов, чтобы это как-то объяснить, у него не было.
   Наконец Матвей перевернул последний лист. Проверив, нет ли продолжения на обратной стороне, он поднял взгляд. На его лице сияла улыбка
   - Куда катится мир? - актерски вскинул руки он. - В моей твердолобой стране творится революция, а попы пишут рассказы. Ладно, это я так, пошутил. Если честно, мне понравилось, но очень удивило, что тут совершенно отсутствуют какие-либо церковные идеи.
   - Я не считаю себя достаточно изощренным в письме, чтобы браться за это.
   - Тоже верно, хотя переосмысление Брэдбери- тоже не самая простая задача. Это ведь первая ваша работа?
   - Да.
   - Я бы сказал, что вас ждет большое будущее в этой среде, тем более, что конкуренции у вас не намечается. Уже вижу слоганы - новая книга священника, именно, священника! Да...Правда есть одна проблема: вы можете загубить свой талант, находясь рядом с изменниками родины.
   - Не мели,- ответил Варфоломей и выхватил листы из рук парня.
   - Да нет, правда. Мне понравилось, ниче так рассказ. Правда, к концу он стал понемногу затухать, я думаю, нужно его еще дописать. Такую бойкую концовочку, и тогда все хорошо будет.
   - Я не знаю, что еще написать.
   - Я это заметил по последним строчкам, начал уже автор выдыхаться. Не волнуйся, походи денек, подумай, глядишь, придет муза и... Хотя нет. У вас же не муза, а Божественное озарение.
   - Дурак ты.
   - И поэт вдобавок. Конченый случай. Ладно, мне нужно в лес, по делам.
   Священнику показалось, что парень пьян, и он решил больше не продолжать этот разговор, тем более что Таринов собирал народ на другом конце лагеря. Он что-то весело кричал людям, собравшимся вокруг него, и священник испугался, что тот тоже пьян, а в лагере не осталось ни единого здравомыслящего человека, но нет. Веселость была от природы присуща лучшему другу Лисова и могла проявляться когда угодно и где угодно, даже если этого не требовалось, и часто именно она была альтернативным топливом, когда безмерная воля Лисова затихала.
   - Ну так кто со мной на разведку по грибы? - весело спросил подполковник.
   - Так на разведку или по грибы? - просил кто-то из толпы.
   - Это уж как посмотреть. По сути, на разведку, а если подумать, то- по грибы. От разведки нам дела никакого, а по грибы, вроде как, и не положено. Кому, что интересней, скажем так. Ну так что, есть желающие?
   Желающих на удивление оказалось не так уж много, хотя многим собравшимся было нечем заняться. Лень так сильна в человеческой душе, что вырваться из ее объятий не так просто, даже безделье не всегда поможет. Кроме троих солдат, с Тариновым пошел еще и Варфоломей. Едва они немного отошли от лагеря, как Петр Алексеевич со священником ушли немного вперед, бредя по холодной неприветливой земле. Глядя вокруг, они ощущали себя так, как будто попали на чужой ужин, где их никто не ждал.
   - Ну как тебе лагерь? - после непродолжительного молчания спросил Таринов.
   - Никак, не думаю, что мы шли к этому.
   - Вынужден с тобой не согласиться, к определенным успехам это все же привело.
   - К каким же, позволь узнать?
   - К правильной реакции: в газетах, не во всех, конечно, но во многих, пишут именно то, что мы хотели. О нас и наших идеях знает, наверное, каждый второй и, что самое удивительное, несогласных с ними не так уж и много, если, конечно, исключить слепо преданных власти зомби и тех, кто у кормушки.
   - Это заметно по постоянно прибывающим людям, да только толку? Разве власть что-то сделала? Да и что мы от нее хотим по-прежнему не ясно.
   - Готов дать голову на отсечение, что она сейчас чувствует себя крайне неуютно, а так как еще и выборы грядут, несладко им придется. Сам представь себя на их месте, если у тебя под боком туча солдат решили вдруг взбунтоваться и уйти в леса. Ладно там тридцать дураков, но сейчас в лагере, наверное, уже не меньше сотни человек.
   - Но ведь режим не предпринял никаких шагов, верно? Кроме провалившегося заслона.
   - Верно, я уговариваю полковника выдвинуть ей ультиматум, но он боится, что это приведет к вооруженному штурму.
   - Он произойдет в любом случае.
   - Не знаю, ничего уж такого противозаконного мы не делаем. Вернее, уже не делаем, но ведь нас еще не расстреляли.
   - Не расстреляли... - задумчиво ответил священник,- мы сами себя скоро уничтожим, такими темпами.
   - С этим я согласен,- ответил Таринов и достал сигарету.
   Щелкнула зажигалка, и едва священник успел подумать о том, что Таринов не курит, как раздался выстрел, а затем едва уловимый свист, как будто что-то разрезало воздух, да с такой скоростью, что тот в страхе расступился перед этим. Таринов, тихо вскрикнув, упал на спину. Варфоломей замер в оцепенении, не зная, что происходит и что нужно делать, из-за спины стали раздаваться крики солдат:
   - На землю! Головы пригните, это снайпер!
   - Еб его рот!
   - Сука. Кто понял, откуда он стрелял?
   - Да упади ты, че стоишь, сука.
   Варфоломей понял, что последний выкрик был обращен к нему и мигом лег на землю, опустив лицо в траву.
   - Так кто понял, где эта сука засела?
   - Черт его знает, че то он замолчал.
   - Ушел.
   - Выжидает.
   - Харе спорить, придурки. Что там с Тариновым?
   - Черт с ним, с Тариновым, надо в лагерь идти!
   - Да не высовывайся ты, дебил!
   - Давайте в лагерь!
   - Стоять, мы наших не бросаем!
   - Он мертв, давай в лагерь. О живых думать надо.
   - Не мертв, стонет.
   - Да не высовывайся ты, сука, жить, что ли надоело?
   На пару секунд воцарилось молчание и стали отчетливо слышны стоны Таринова, лежавшего неподалеку от священника. Варфоломей перевернулся и подполз к раненному, на губах которого выступила кровь. Он еще дышал. Пуля вошла чуть выше живота, красным пятном разлившись по зеленой офицерской форме. Слева лежала дымящаяся сигарета, которую так и не докурил Таринов.
   - Он живой! - крикнул священник.
   - Не жилец он, мужики, уходим.
   - Заткнись, сука, в лагере вернемся, тогда поговорю с тобой!
   - Если вернемся.
   - Вернемся, ушел снайпер походу, замолчал.
   - Какой ушел, выжидает, как встанем.
   - Я тебе, сука уже сказал заткнуться!
   - Молчать всем! - нашел в себе силы крикнуть священник. - Сейчас забираем Таринова и возвращаемся, все поняли?
   - Ты погоди, поп, не так быстро, проверить надо.
   - Как ты тут, блядь, проверишь?
   - Щас ты у меня встанешь во весь рост и будешь руками махать, так и проверим.
   - Никому вставать не надо,- прокричал священник. - Оружие кто там брал?
   - Я! - ответили за спиной. - У Таринова тоже должен быть пистолет. Посмотри на поясе, там в кобуре.
   Действительно, под кителем оказалась коричневая кожаная кобура, слегка испачканная горячей и липкой кровью. Варфоломей чуть было не взял пистолет сам, но во время остановился:
   - Сейчас действуем так, - сказал священник, подумав, что крик в их положении им не на руку,- все слышат?
   - Слышим, слышим.
   - Так, тот, кто с автоматом, начинает палить в сторону снайпера, отвлекая, в это время кто-нибудь ползет ко мне, берет пистолет Таринова и помогает мне его тащить, изредка стреляя в сторону, для отвлечения.
   - Ты чего раскомандовался?
   - Прослужил я побольше вашего, ясно? Идем назад и чуть-чуть левее, видите там чаща погуще? Там снайпер не попадет, как туда доползем, так встаем и бегом в лагерь. Мы недалеко отошли. Готовы?
   - Готовы.
   - Начинаем.
   Первым в симфонию вступил автомат -его обладатель оказался умным парнем, не стал расстреливать сразу весь рожок, а выпускал редкие очереди по два патрона, экономя. Как только он начал стрелять слева к священнику метнулась тень: помощником оказался Сычников Яша, он взял пистолет, и вместе они потащили Таринова. Через пару минут, а может секунд, время потерялось, вновь прозвучал громкий выстрел снайперской винтовки, и пуля врезалась в землю совсем неподалеку от руки Варфоломея.
   - Ах вот ты где, сука, - крикнул Зилотин, который стрелял из автомата, - ну получай,падла, получай.
   Он выпустил еще пару очередей. Тащить Таринова оказалось намного тяжелее, чем думал священник, пот тек ручьями и уже пропитал все нижнее белье, так что оно мерзко липло к телу. Сычников шепотом матерился.
   - Ты помолись лучше, чем дьявола кликать.
   - Да я ни одной молитвы и не знаю.
   - А ты за мной повторяй.
   Сразу стало легче тащить, а вокруг тише. Зилотин перестал стрелять и полз на спине, слева от Варфоломея, пытаясь увидеть снайпера. Священнику показалось, что тот тоже прислушивается к словам молитвы и повторяет в такт с Сычниковым. До чащи оставалась всего пара метров, и Варфоломей, повернув голову в ее сторону, увидел на окраине темную фигуру третьего солдата, который пополз первым, предоставив товарищам право самостоятельно разбираться с Тариновым. Он сидел на корточках, и лицо его не показалось знакомым священнику. Наверняка из тех, что присоединились после заслона, если судить по форме, которая была значительно чище, чем у стариков.
   Губы Таринова двигались, он пытался что-то сказать, но сил у него не было.
   Добравшись до леса, все упали на землю, чтобы хотя бы на пару секунд отдышаться. Грудь часто вздымалась, а затем вновь опускалась, а сердце металось по всему телу, только бы вырваться из этой клетки.
   - Давайте к лагерю, потом отдохнете, - сказал незнакомый священнику солдат.
   - Варежку захлопни, ублюдок, - ответил Зилотин, тяжело поднимаясь на ноги.
   Встав, он сильно ударил плечом обидчика, тот отшатнулся и был готов замахнуться для ответного удара, но Сычников схватил его руку:
   - В лагере разберетесь,- сказал он,- ты, Вася не лезь лучше, можешь один идти, хоть подмогу позовешь, а то от тебя, сука, одни проблемы.
   - Давайте на плечи Таринова взвалим,- предложил еще задыхающийся Зилотин,- ты, поп, бери левую руку, я- за правую возьму. Ты, Яша, впереди иди, потом поменяешься с Варфоломеем.
   - Хорошо.
   - Давайте я тоже помогу,- неуверенно сказал тот, кого назвали Васей.
   - Да отъебись ты. Иди, давай.
   Священник тоже хотел кое-что сказать, но сил не было. Взвалив на себя Таринова, который окончательно потерял сознание, они двинулись к лагерю так быстро, насколько это было возможно. Варфоломей постоянно пытался обращаться к Таринову, уговаривая его не отключаться, но тот не отвечал. Вася постоянно оборачивался, хотел что-то сказать, но не решался, встречаясь взглядом с Зилотиным.
   - Давайте меняться, - сказал Сычников, забирая ношу у Варфоломея.
   Вася тоже вновь предложил свою помощь, но получил резкий отказ. Сычников готов был накинуться на него в любую секунду, и только бесчувственный Таринов удерживал его от этого порыва. Наконец они вышли к лагерю, встретившего их толпой, которая сразу забрала Таринова и потащила его к фургону Фадеева. Едва его унесли, как Зилотин схватил за шкирку Васю и с размахом ударил того по лицу так сильно, что тот упал. Сразу же набежали люди, схватили Сеню и оттащили назад.
   - Его тоже отведите к Фадееву,- сказал Сычников.
   - Да куда угодно уведите эту мразь,- закричал вслед им Зилотин, а затем сплюнул, - только с глаз долой, а то ему не поздоровится.
   Варфоломей еле стоял на ногах, не в силах отдышаться. Он видел, как из своей палатки выбежал полковник, услышав шум, и направился к раненному другу. На лицах людей застыл невыносимый ужас, все метались вокруг, кричали. Новость о ранении Таринова разнеслась по лагерю со скоростью пули, вгрызшейся в белое тело офицера.
   Глядя на это священник отчетливо понял, что отныне все будет по-другому.

Поэт

   Матвей был слегка пьян, когда мимо него пронесли окровавленного подполковника Таринова. Сначала парень не поверил глазам. Таринов был без сознания, а на его губах выступила кровь, пока в крови поэта резвился спирт. Раньше Матвей никогда не встречался со смертью, даже похороны он видел только в кино, а сейчас, когда в каких-то пяти метрах от него пронесли умирающего человека, которого он знал, хоть и не очень хорошо, Матвея вдруг увидел все это совершенно другими глазами. Вокруг суетились люди, со стороны леса слышались крики, а потом Матвей увидел, как Зилотин ударил по лицу другого солдата, которого поэт не знал, только пару раз видел в курилке. Все вокруг стало каким-то нереальным, куда-то исчезла беззаботность и лень, которая царила в лагере, а на ее место пришел страх. Люди метались, пересказывая друг другу случившееся, а до поэта доносились только жалкие обрывки фраз:
   - Окружают совсем...
   - Да снайпер, да как....
   - Бля, только бы выжил...
   Наконец Матвей увидел знакомое лицо, это оказался Сычников. Схватив его за плечо, поэт спросил:
   - Что происходит?
   Яша, будучи непосредственным участником, парой ярких фраз описал произошедшее, добавив в конце, что бы он пожелал снайперу. Потом Сычникова окликнул Павлов, приказав тому идти на доклад к полковнику, и вскоре все очевидцы собрались там, оставив лагерь захлебываться в слухах и домыслах.
   Гражданские стали кучковаться ближе к центру лагеря. От них несло страхом, и они старались поскорее сбиться в стаю, надеясь, что так будет безопаснее. Те, кто носил погоны, недолго думая направились в курилку, наказав часовым, взволнованно державшимся за свои автоматы, быть настороже. Закурили все, даже те, кто, присоединившись к полковнику, решили бросить. Над курилкой вмиг поднялось извивающееся легкое облако дыма.
   - Ну че, мужики, кажись, закончилась мирная халява.
   - Слышь, Серег, ты не каркай, а?
   - Да кто каркает-то? Я только факт констатировал.
   - Не очень как-то факты.
   - Правда-то глаза режет, что тут поделаешь. Дым, когда глаза дерет, он же не виноват?
   - Да поняли мы, что ты сказать хочешь, харе одно и тоже повторять. Че делать-то?
   - Че делать - начальство решит, нам только выполнять.
   - Не, мужики, наше начальство что-то подзабило в последнее время, нужно и самим тоже думать, а то пока их ждать будем пропадем.
   - Ты, думатель, слышал такое выражение: инициатива ебет инициатора? Так вот это конкретно про наш случай.
   - Ага, а сможешь еще эту фразу повторить, как нас штурмовать начнут, а?
   - А че ты предлагаешь?
   - Павлов тут? Филя?
   - Тут я, чего тебе?
   - Филь, ты же сейчас начкаром стоишь? Давай хоть караул усилим, оружия-то хватит.
   - Ну, давай, кто готов заступить?
   Желающих оказалось много, от службы отлынивать никто не решился, понимая упавшую на их плечи ответственность за жизнь людей находящихся в лагере. Филя выбрал троих и направился с ними на смену, оставшиеся продолжили разговор.
   - Ну, это мало, нужно еще че-нить предпринять.
   - Например?
   - Ну, давайте обхода по периметру леса пустим. Парные.
   - Ну да, и их первыми, если че положат, но зато мы услышим. Идея на пять с плюсом, че, мужики, кто в смертники готов записаться?
   Ответа не последовало.
   - Ну, че делать?
   - У меня есть идея, - вмешался Матвей. - У вас же у многих оружие с собой, так возьмите да вооружитесь, че вы сложили свои автоматы в этой вашей самодельной оружейке, и они лежат, пылятся. Так, считай, уже каждый в случае нападения наготове.
   Оно не положено, но он прав.
   - Ну да.
   - Как-то не по военному, - не согласился кто-то.
   - А ты и не в части, так что все нормально. Так и сделаем мужики.
   - Хорошо, а что полковнику скажем? Что это нам гитарист посоветовал? Мне кажется, он не поймет.
   - Скажем, вместе решили. Так сказать, проявили разумную инициативу.
   Все согласились и стали понемногу расходиться. Матвей тоже вернулся в лагерь и, украдкой поглядывая на напуганных людей, у которых и вовсе глаза на лоб полезли после того, как солдаты достали автоматы и повесили на спину. Послышались вопросы" "Штурмовать будут? Что же нам делать?". Некоторые отмахивались, а один из солдат, кажется, Павлов, сказал:
   - Что делать? Думать надо было, на что шли, а раз пошли, то не ныть, а помогать, чем можете.
   - Да чем же мы вам поможем? - с безнадежностью в голосе отвечали те, - воевать не обучены, оружия нет, чем помочь, ты скажи, мы постараемся!
   - Чем помочь? А вон видите оградку нашу из бревен? - Филипп показал на недостроенный деревянный барьер по периметру лагеря. - Видите, не достроена она, да и вообще убого выглядит? Где инструменты знаете, бревна вон лежат, так что можете в полной мере ощутить себя Робинзонами Крузо.
   Некоторые в ответ только раздражительно хмыкнул, но кто-то отправился за инструментами, рассудив, что работа, по крайней мере, поможет отвлечься от мыслей о штурме. И все же многие так и остались стоять. Павлов пожал плечами, что означало: ну хоть не мешаете, и пошел дальше.
   Ощущение безнадежности все больше охватывало сердца людей, но кто-то еще находил в себе силы бороться с этим, говорил что еще не все кончено, а даже если и так, то их, по крайней мере, запомнят как героев, другие не соглашались, мол, ничего героического в смерти нет. Некоторые старались просто не думать о случившемся, но самыми сильными были те, кто находил в себе силы подбодрить товарищей.
   Из Осеннего дворца, в котором собрались участники лесной перестрелки, никто пока не вышел, видимо обсуждали план дальнейших действий и, как обычно, скатились в спор, который далеко не всегда ведет к верному решению. Матвей, хоть и имел формальное право посещать собрания для того, чтобы освещать их потом в журналах, редко это делал. Но сегодняшний день был исключением. Он поднялся на холм и вошел в палатку, где первое время стоял незамеченным:
   - Крыса в лагере... - проговорил полковник.
   - Да какая крыса, товарищ полковник, - возразил ему Кувшинников, - мы же сами выложили свои координаты, не скрываем ничего, так что вряд ли.
   - У снайпера хорошая очень позиция была, - сказал священник, - мы его так и не увидели, Зилотин в слепую практически стрелял, может и задел его, хотя вряд ли. Либо он очень везучий, либо знал, когда и где мы окажемся.
   - Вот именно, это может быть случайность, - сказал майор, - так что тут фифти-фифти. Но, так или иначе, если мы начнем проводить меры по выявлению предателя, то только еще больше напугаем народ, который теперь от каждого шороха шарахаться станет.
   - Да куда уж больше...- сказал полковник, а потом его взгляд упал на Матвея. - Ну чего там? - спросил он у парня.
   - Да ничего, народ волнуется, хотя это мягко сказано.
   - Это мы и без тебя знаем, - устало ответил Лисов, - я думал, что тебя Фадеев послал, Таринов не знаешь как?
   - Нет, - растеряно ответил Матвей.
   - Ну, так сходи, узнай, хоть какая-то польза будет.
   Матвей хотел было начать пререкаться и в очередной раз напомнить, что он не военнослужащий, но потом передумал и решил не спорить с полковником, у которого и без этого было предостаточно головной боли, и раненный друг был здесь явно не на последнем месте. Тем более, что Лисов был прав, и Матвей на его месте поступил бы так же. Развернувшись, он стал спускаться по холму, но поскользнулся на мокрой земле, и теперь вся левая штанина была в грязи.
   К фургону Фадеева он подошел, матерясь и пытаясь немного очистить от грязи штаны, но толку практически не было. Федор кружил вокруг раненного, которого уложил на свой матрас посреди фургона. Немного выше живота Таринова, багровым пятном сквозь бинты проступала кровь. Но офицер пришел в сознание и что-то судорожно шептал врачу. Кажется, он говорил, что отказывается от больницы, но Фадеев с ним не соглашался. Тогда Таринов немного приподнялся на руках. Судя по перекосившемуся от боли лицу, это стоило ему много сил. Затем, пытаясь разглядеть окружавших его людей сказал так громко, насколько позволяло его положение:
   - Дайте хоть умереть по-человечески!
   Выдавив это из себя, он снова откинулся на спину, теперь уже без сознания. Матвей не в силах выносить это зрелище, спросил у Фадеева:
   - Меня полковник послал узнать, как обстоят дела.
   - Сам не видишь? - ответил Фадеев, не повернув головы. - Херово дела, я сам не справлюсь, тут в больницу надо, но, как видишь Таринов против, а Лисов его в этом только поддержит. Эти двое готовы на все ради этой своей призрачной идеи, но в больнице, по крайней мере, у Таринова будет шанс, если заражение крови еще не началось.
   - Ясно, я передам, - сказал Матвей и поскорее покинул это царство смерти.
   Дождь на улице стал сильнее, напоминая о близости смерти, которая, может быть, сидела сейчас на крыше фургона Фадеева, свесив вниз ноги, и, забавляясь, глядела на лагерь. Представив себе это, Матвей решил, что сегодня не будет спать в фургоне. Лучше уж на улице, чем там...
   Матвей уже второй раз за день взбирался на холм, но на этот раз перепачкал только сапоги, которые и так уже были покрыты внушительным слоем грязи. Когда он вошел в палатку на его приход вновь не обратили внимания. Матвей подумал, что, наверное, уменьшился, раз его целый день не замечают.
   - Мне эта затея сразу показалась какой-то неправильной, - сказал Варфоломей, - если бы не стали на лагерь, может быть, и не было всего этого.
   - Да нет, пока мы бродили, им еще проще было поймать нас, - ответил полковник. - Если сегодня штурм не начнут, то еще можем отстоять...
   - Люди запуганы... - пробормотал священник.
   Матвей кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание. Первым его заметил полковник.
   - Ну что?
   - Фадеев говорит, что Таринову нужно в больницу.
   - Да, и его там зарежут, - грустно ответил Лисов. - Нет, в больницу не поедем, это бессмысленно, да и Петя меня не простит. Не дадут ему там жить. Единственный человек, который может ему помочь, - Фадеев.
   - Таринов тоже против больницы, - сказал Матвей.
   - И понятно почему, рассудок его еще не покинул. Если мы сейчас поедем в Столицу и попросим о помощи, то тем самым покажем полную несостоятельность своего бунта. Снайпера в спецназе отнюдь не мазилы, если бы хотел убить, целил бы в голову и попал. Значит, они очень надеются на то, что мы вызовем скорую, и, поджав хвосты, побежим под красный крест. Поэтому Таринов и против, и я его понимаю: лучше умереть за идею, чем всю жизнь провести на зоне, забытым, проклиная себя.
   - Настоящий офицер, - сказал Кувшинников.
   - Андрей, - удивился священник, - я тебя не узнаю, Андрей. Твой друг на краю гибели, а ты выбираешь между ним и своей идей?
   - На моем месте он поступил бы так же, тем более, все мы понимали, на что шли, когда затеяли все это. Каждый понимал, что его могут убить или бросить в тюрьме. Правда неизвестно еще, что хуже, но это уже как говорится другой разговор.
   Священник промолчал.
   - Сычников, Зилотин, - окликнул стоявших в углу солдат полковник, - возьмите с собой еще двоих, идите к Фадееву и перенесите подполковника Таринова ко мне в палатку.
   - Есть, - ответили те и быстро пошли к выходу. Кажется, они были рады возможности уйти отсюда.
   - Так, Фетисов и Матвей, - продолжал раздавать указания полковник, - вы сейчас напишите в блогах о случившемся, только подчеркните, что лагерь принял весть стойко, а ранение Таринова пустяковое, он уже идет на поправку.
   - Но... - начал Фетисов, но его перебил Лисов.
   - Все понятно?
   - Так точно, - не стал спорить лейтенант.
   - Исполняйте, теперь прошу всех оставить меня одного.
   Тут в палатку вошел Павлов, он оглядел собравшихся и, убедившись, что никого из офицеров не перебивает, сказал:
   - Разрешите доложить, товарищ полковник. Мы усилили караул и выдали имеющиеся оружие на руки, для отражения возможного наступления.
   - Молодцы, - отрешенно сказал полковник.
   Павлов не знал, что сказать. Он ожидал, что полковник как минимум даст какие-нибудь другие указания, но их не последовало.
   - Разрешите идти? - спросил он после минутного молчания.
   - Да, идите, я же просил оставить меня, - ответил Лисов и ушел вглубь палатки.
   Уходя, Матвей подумал, что бунт полковника, как цветок, целиком сотканный из ножей и игл, и до сего момента дерзкому садовнику везло, но он поранился о ядовитый шип, и теперь яд, разлившись по телу, проникал глубоко в душу полковника.
  

* * *

Запись 40

   Мое предчувствие оказалось верным: черная ладья объявила шах белому королю, и теперь тому придется очень постараться, чтобы выпутаться из сложившейся ситуации. Но насколько же все было бы проще, если бы в жизни, как и на шахматной доске, были честные и известные обоим игрокам правила. Но, увы, приходиться вертеться ужом, чтобы вымолить место под солнцем, а тем более, свергнуть черного короля.

Печь дровами дымит,

Где-то собаки лают.

Один хорошо пиздит,

Второй хорошо стреляет.

Один говорил, что жизнь,

По рельсам стучит из стали.

Второй отвечал: "Скажи,

Сколько станций осталось?"

Один говорил, что путь

Машинист проложил умело

Второй отвечал: "Пусть,

Куда мы все-таки едем?"

Один говорил, на юг,

Там бед и печалей нету.

Второй спросил: "Почему,

Кругом тогда много снега?"

Один говорил: "Ещё

Пару метров и будет финиш".

Второй говорил: "И счет,

Нам предъявят его с излишком".

Один говорил: "Нет-нет,

Только за чай и белье".

Второй достал пистолет

И прекратил этот спор.

  
   Мнения.... От них не скрыться. Впрочем, я погорячился, все-таки есть способ, только мало кому захочется им воспользоваться. Не зря ведь говорят: "О мертвых либо хорошо, либо ничего". Видно, только со смертью человеку разрешается отдохнуть от этого постоянного "всеугождения", а до этого момента извольте трудиться и не жалуйтесь.
   Но смерть - это только лишь физическая возможность укрыться от мнений, а как уйти от них еще при жизни? Отшельничество принимать в расчет можно, но это слишком похоже на смерть, за тем отличием, что вы еще дышите. Смерть социальную. Да и никто не даст вам гарантии, что ваша бывшая соседка не станет крутить пальцем у виска при упоминании о вас, оставившем двухкомнатную, или менее габаритную квартиру ради холодного леса вокруг.
   Но если уход из мира мнений невозможен, то можно попробовать его обмануть. Человечество за свою долгую историю придумало неисчислимое множество способов жульничества, об этом говорит уже то, что на каждое правило существует пять способов его обхода. В нашей же ситуации, лично я вижу два выхода.
   Первый способ я назвал волевым, вы же вольны его называть, как вам угодно, тем более, что он знаком всем и каждому. Итак, пример: берем пульт от телевизора, щелкаем каналы, один, другой, третий. Видите их? Вылизанных сотнями языков, причесанными тысячами расчесок и одобренных миллионами стилистов? Кумиры, идолы, звезды, а если точнее - результат согласования многих мнений в отношении одой личности. Те люди, которые сумели своей волей, а также каким-то талантом, (или без оного, всякое бывает) проложить путь к славе. Они опираются на тех, кому нравится то, чем они занимаются, а до остальных им дела как правила нет, разве что для привлечения новой аудитории. Но это не это самое примечательное в их положении, а их способность управлять мнениями толпы, с легкостью навязывая нужную идею или, следуя современным тенденциям, наоборот, отказываясь от чего-то устоявшегося. Но только ли человеческие мнения создают таких людей? Нет, скорее они их с радостью принимают и начинают обсасывать со всех сторон, а кумиром человек становится сам или при помощи определенных связей, причем второй вариант в наши дни стал значительно популярнее. Итог - батарейка для мнений, но отнюдь не самый плохой выход.
   Но по законам нашего общества, далеко не каждый может получить такую власть, это удел счастливого меньшинства. Другой выход несколько проще, хоть и требует иных качеств, а в конце концов, при правильном использовании, определенной смекалке и уникальности может привести к тому же итогу, что и первый - к славе. О нем, я уже как-то писал, несколько раньше. Назвать его можно интеллектуальным, или безвкусным, мне второе название нравится больше, но для обозначения обоих качеств, оставим и оба названия. В случае безвкусия вы одновременно играете в несколько ворот, точное количество зависит только от вас. Вы должны плавать где-то посередине, находясь на двух гранях, а не в серой массе. Стать утонченным интеллигентом и в то же время пропитым алкашом, что доступно не каждому, но попробовать, испытать это ощущение, когда ты и хороший, и плохой, кладезь добродетелей и злодей в одоном лице, того стоит. Уступить даме место и смачно плюнуть на пол в том же автобусе, как это мелко, и при этом слегка пахнет величием. Хотя, я, может быть, утрирую, но, как по мне, так - самое то. Один и тот же человек не сможет сказать, какой вы, потому что вы на его глазах совершили поступок достойных похвалы, а затем сделали нечто такое, за что вам впору надавать по рукам, или - в обратном порядке, все равно. А вот безвкусие в стиле, в жизни, это уже высший пилотаж.
   Хотя можно просто быть милым для всех и каждого, но как это...
  
   * * *
  
   Той ночью штурма не было, как, впрочем, и в последующие. Но страх никуда не ушел, теперь вместо резких уколов в сердце, он просто повис на нем тяжелым грузом. Появились первые дезертиры: они покидали лагерь ночью, никого не предупреждая, но не забыв прихватить с собой на память что-нибудь ценное, вроде телефона или фотоаппарата, одолженного накануне вечером. Что же, такова человеческая природа: искать выгоду во всем, даже в те моменты, когда осознаешь, что проиграл.
   Усиление караулов было снято все там же Павловым, потому что в ближайшие к памятному событию ночи ничего не произошло, а солдат готовых нести караульную службу было не так уж много. Правда всеобщее вооружение отменять не стали, и было немного страшновато видеть слегка пьяного парня с автоматом за спиной. Полковник по-прежнему не вмешивался в дела лагеря, только изредка проходил по периметру, бросая указания, которые все равно никто не исполнял. В последнее время его фигура стала вызывать страх, а не уважение, как раньше. Мало кто хотел встретиться ему на пути, когда он окидывал долгим взглядом свои владения, а цинизм, неуважение и даже какая-то ненависть к окружающим его людям лились из него, как из ведра. Общался он в последнее время только с Кувшинниковым, который все время обретался неподалеку от полковничьей палатки. Вестей о Таринове практически не было, какие-то крохи информации можно было узнать только от Фетисова, да и тот молчал, словно воды в рот набрал, говоря лишь, что все плохо.
   В самом лагере дела обстояли немногим лучше. Потеряв боевой настрой и прозябая в безделье, страшась каждой минуты и тем более ночи, когда мог начаться штурм, люди нашли выход в багажниках у двух приезжих торговцев. Те захватили с собой пару ящиков водки и еще какой-то дряни, по виду спирта, и теперь продавали все это за большие деньги, поначалу скрытно, а теперь практически не тая. Впрочем, наваривались они практически на всем, но на алкоголе, который начали продавать всего день назад, особенно. Водку практически никто не покупал, предпочитая ей более дешевый и эффективный спирт. Были у них конечно и пиво, и вино, и коньяк, чего только не было, но людям сейчас было не до вкусовых ощущений. Матвей хоть и осуждал их, но сам же сделал заказ у Тени, да и выпить он не отказывался, если угощали, поэтому выступал против всего этого как-то вяло. В итоге прозрачное добро с легкостью подобрало ключик к изголодавшейся, уже успевшей забыть горячий вкус алкоголя душе.
   По вечерам, то ли в силу сложившейся традиции, то ли просто от скуки, народ собирался у костра, где Матвей играл на гитаре. Правда теперь у него не было одной струны, но это мало кого волновало, для многих эти вечера стали лишь способом как можно лучше скоротать время, и для этого они вполне годились. Да и сам музыкант играл уже без того задора, с которым он бил по струнам раньше, да и чего было стараться, если в ответ не получаешь ничего, кроме унылых аплодисментов. Иногда, правда, нет-нет, да получалось у него пробить эту скорлупу страха, вводя людей в своеобразный транс, и в их глазах просыпались интерес и поддержка, но все это быстро заглушал страх, как только гитара умолкала перед следующей песней.
   В наступающем унынии и медленно, но верно расползающемся по лагерю пьянству жить было противно. Те светлые идеи и сплоченность, которые каждый день удивляли и радовали Матвея ушли, превратив лагерь в напуганное призрачным волком стадо. Хотя волк был и не настолько призрачен...
   Сотовый Матвея, заряжавшийся в фургоне Фетисова, громко и пронзительно зазвонил. Машина вдруг наполнилась джазом, той музыкой, которую Матвей так безумно любил, и без которой он не мог прожить и дня раньше. На знакомые звуки сердце парня отозвалось желанием вернуться домой, но вскоре предательское чувство ушло. Матвей в тот момент дописывал статью о том, как все хорошо в лагере и как стойко народ переживает наступивший упадок, стараясь не врать, а просто представлять все в нейтральных тонах. Звонил, как и предполагал поэт, Тень.
   - Алло, - раздался в трубке хрипловатый голос барыги, но теперь, даже он казался приятным.
   - Здорова, Тень, ну че там? - немного повеселев, спросил Матвей.
   - Если честно, то задолбался по этому лесу бродить. Хрен я сюда еще полезу.
   - Долго тебе еще идти? - спросил Матвей, но независимо от ответа решил выдвинуться раньше, делать все равно было нечего.
   - Неа, минут пятнадцать-двадцать. Так что можешь выходить.
   - Окей, скоро буду, - сказал парень и повесил трубку.
   Накинув на себя грязную ветровку, он вышел из машины. Накрапывал дождь, и люди попрятались в своих палатках, за исключением часовых, да пары солдат в курилке. Едва уловимый шепот витал над лагерем. Хотя, может быть, он был только плодом воображения, витая среди затуманенного палаточного городка.
   Матвей решил пойти сначала в курилку, которая была у самой чащи, а уже оттуда пойти в лес, чтобы не привлекать к своему уходу лишнее внимание зевак, которые непременно распустят слухи. В курилке народа было негусто: только Сычников и незнакомый Матвею бородатый мужик, который уже почти докурил, но Матвей не упустил случая и стрельнул у того сигарету, ведь у него самого осталось всего полпачки, покупать в местной лавке, было дорого, а с деньгами у поэта было совсем не густо. Можно было еще попросить у Фетисова, который хранил пару блоков, но тот, очевидно в силу того, что являлся врачом, выдавал сигареты с большой неохотой.
   Когда Яша докурил и, попрощавшись направился к лагерю, Матвей с непринужденным видом и как можно незаметнее стал уходить из курилки в лес. Ускорил шаг он только, когда его уже не должно было быть видно из лагеря. Идти было совсем не далеко, поэтому поэт, делая короткие затяжки, не стал особо спешить.
   К месту встречи он прибыл минут через десять, но Тень еще не пришел. Присев на небольшой пенек, он достал из кармана пачку, повертел ее в руках, но потом убрал обратно, решив не тратиться. Впрочем, Тень не заставил себя долго ждать, уже через пять минут послышались чьи-то шаги, треск веток и мат. Услышав это, Матвей улыбнулся тому, что за время, что он провел с бунтовщиками, он как минимум приобрел навык более или менее тихого передвижения по лесу.
   - Бляха-муха, за коим чертом я сюда поперся? - донесся до Матвея голос Тени, который был совсем рядом.
   - Харе ругаться, уже пришел, - ответил ему парень, - да и, вообще, давай потише чуток.
   Тут из листвы, наконец, показался сам Тень. На нем был коричневый плащ-дождевик, весь в ветках, и походил он не то на алкоголика грибника, не то просто на алкоголика. Он коротко улыбнулся и протянул руку:
   - Привет борцам за свободу!
   - Да не ори ты так, - ответил Матвей, - нормально дошел?
   - Да, все окей. Соблюдал все методы конспирации, так что можешь не очковать.
   - Знаю я твою конспирацию, - усмехнулся парень. - Положишь товар под каким-нибудь деревом, потом звонишь, закладка там-то. Приходишь, а там парк. Во я тогда задолбался искать тайник твой.
   - Ну, ты тоже, мне помнится, отыгрался тогда. Деньги спрятал, в туалете дорогого ресторана, куда меня не пускали полчаса.
   - А ты одевайся не как бомж, и будут пускать.
   Тень только улыбнулся, но не стал ничего отвечать. Порывшись в сумке, он достал оттуда увесистый пакет и протянул его Матвей, а тот быстро запихнул его под ветровку.
   - Ну что, в расчете? - спросил Тень. - Кстати, не ты телефон у братков, с которыми мы развлекали тогда, стянул?
   - Какой телефон? - практически искренне удивился Матвей.
   - Да ладно, забудь, - Тень улыбнулся. - Приколись, один из этих придурей телефон посеял за двадцатку. Нормально, да?
   - Ну бывает, че сказать.
   - Да, так у него еще там и симка была блатная, безлимитная.
   - Дурак он, - ответил Матвей. - Скажи, а у тебя сигарет нет?
   - Есть, а что?
   - Слушай, отдай их мне, по-братски. А то тут с ними напряг. У тебя одна?
   - Да нет, полторы. Пока к тебе шел, купил еще пачку домой, - с удивлением сказал Тень.
   - Отдай мне, а? Ты все равно на обратном пути купить себе сможешь.
   - Ну ладно, бери, - ответил Тень, достав вожделенные сигареты, - я парочку себе на дорогу стрельну.
   - Спасибо тебе, помог, - радостно сказал Матвей.
   - Да не за что. А что у вас там совсем тяжко?
   - С сигаретами - да.
   - А так, вообще?
   - Как в походе. Ходил в школе в походы?
   - Ну да, - задумчиво ответил Тень. - Но вы же, по идее, эти, типа, революционеры.
   - Вроде как.
   - Ну и что, как в лагере прям?
   - Да, но только за идею, а не просто отдохнуть, - с усмешкой сказал Матвей. - Хочешь - присоединяйся.
   - Не, ты извини, конечно, но я пока к тебе шел, заебался в этом лесу, а жить тут... Нет, спасибо.
   - Да ладно тебе, тащи палатку и все нормально будет.
   - Нет, я в политику не лезу. И тебе бы не советовал, да поздно уже.
   - Да, поздно... - протянул Матвей. - Ну ладно, Тень, бывай.
   - Давай, Мэтт.
   - Передавай нашим привет, кого знаешь.
   - Обязательно. Ладно, я пошел. У меня седня еще один заказик.
   - Удачи, - сказал Матвей и пошел обратно.
   Сделав пару шагов, парень достал из пачки сигарету и со всей душой затянулся. Теперь о проблеме с табаком можно забыть хотя бы на пару дней, пока он им обеспечен. А там можно будет и у Фетисова попросить. На секунду Матвею даже показалось, что жизнь потихоньку налаживается, что в конечном итоге он не сядет в колонию строгого режима, а наоборот, будет жить в честной и процветающей стране, но потом его мечты прервал шорох, откуда-то слева.
   Звук был настолько четким, что в его подлинности Матвей не сомневался. Затем до его ушей донеслось что-то похожее на шаги, и парню стало не на шутку страшно. Сердце ушло куда-то в область пяток или еще ниже, но холод его падения Матвей ощутил всем телом. Звуки слышались все чаще и громче, и, не выдержав, парень, бросил сигарету и, забыв обо всех правилах тихого передвижения, бросился бежать.
   Хруст веток, чавканье земли и шорохи все нарастали и становились как будто ближе...

Полковник

   Палатка полковника, окутанная сентябрьской непогодой, стояла на невысоком холме, с которого отлично просматривался весь лагерь. Из-за своего положения, но прежде всего обитателя, она получила среди людей множество разнообразных шутливых названий. Такие выражения как: ставка главнокомандующего, дом правительства, царские палаты, резиденция и еще многие другие, часто слышались в лагере. Хотя все эти названия полковнику не нравились и раздражали его, одно все-таки запало в душу - Осенний дворец. Отнюдь не из-за аллегории на царскую власть, нет, все дело в этом легком и приятном для израненной души полковника слове - осенний. Лисов очень редко выходил из палатки, проводя дни, лежа на постеленном поверх горы сосновых веток спальнике, витая в воспоминаниях. Полковник сам не заметил, как стал называть свою палатку Осенним дворцом, и назначать встречи и совещания иногда забывшись, используя именно это название. Ведь Лисов так любил осень и все, что с ней было связано.
   На дворе стоял пятый день проливного дождя, третий день с того момента, когда полковник отдал приказ стать на постоянную стоянку, второй день мучений и стонов подполковника Таринова, угодившего под пулю снайпера. Сегодня утром, полковник разуверившийся в способностях Фадеева, приказал двум солдатам перенести раненого друга к себе в палатку и с того момента ни на секунду не отходил от него. Вместе с солдатами он попытался соорудить что-то вроде гамака, но ничего толкового из этого не вышло, поэтому Лисов приказал насобирать в лесу хвойных веток и сделать настил, такой же, на котором он сам спал, а поверх которого он постелил спальник Таринова. В голове полковника звучали слова раненного друга, которые он произнес, едва увидев Лисова:
   - Не дай Бог, ты отдашь меня этим сволочам в больницу. Даже не думай об этом! В лагере крыса... - сказав это, он потерял сознание.
   Вся эта круговерть событий сильно повлияла на Лисова. Теперь у входа в его палатку, дежурил вооруженный часовой. Варфоломею он объяснил его появление тем, что теперь, когда в лагерь пришло много новых людей, среди которых вполне могут быть агенты противника, необходимо заботиться о собственной безопасности, окружать себя надежными людьми, на которых всегда можно положиться. Лисов даже предложил священнику тоже поставить у его жилища охрану, но тот только презрительно фыркнул и ушел к себе. Впрочем, резкий ответ друга не переубедил Лисова и часовой остался на своем месте.
   Слухи о предателе ходили уже давно, еще до того, как было принято решение встать на постоянный лагерь. У полковника, как и у других офицеров, не было даже кандидатур в подозреваемые, да и многие доводы были откровенно притянуты за уши. Но было ясно, что кто-то сливает информацию. И он находился в лагере. Военные не то, что знали каждого, кто состоял в отряде поименно - им было известно о личных проблемах каждого из них, что подтверждалось горами листовок, обращенных к конкретным людям. Их пачками находили каждое утро на границах лагеря. Это были письма от родственников, записки от друзей, а иногда и вовсе открытые предложения к сотрудничеству. Такая "почта" сильно била по боевому настрою - на людей, чьи имена там упоминались, остальные члены отряда смотрели с нескрываемым подозрением. Также противник имел множество фотографий, видеозаписей, аудиозаписей разговоров из отряда, которые в скором времени попадали в СМИ. Впрочем, там они были в немного измененном виде, но это не отрицало наличие у шпиков подлинников.
   Иногда доходило до того, что противник был информирован лучше самого полковника, особенно в плане взаимоотношений между людьми и настроений царивших в лагере. Например, о драке между Гречниковым и Чугашвили, полковник узнал именно из статьи в одной из газет, которые он два раза в день читал, используя сотовый Матвея. Теперь заряд аккумуляторов можно было не экономить, ведь некоторые из присоединившихся к отряду были на машинах, и с ними оказалось несколько автомобильных зарядок для телефонов. Когда полковник закончил читать, он приказал привести обоих подравшихся к нему.
   Чугашвили был из числа тех, что прибились к отряду, после того, как они встали на постоянную стоянку. Носатый грузин, в грязной куртке и огромным синяком на левой щеке, - типичный торговец с рынка, приехавший в лагерь полковника ради легкой наживы. Он стоял, засунув руки в карманы потертых джинс, покачиваясь и постоянно сплевывая на пол, показывая своим видом, что совершенно не интересуется происходящим. Естественно, находясь рядом с Гречниковым, одним из тех солдат, которые шли за полковником с самого начала, грузин не вызывал никаких симпатий, только презрение.
   - Рассказывайте, - без предисловий сухо сказал Лисов, когда в палатке остались только четверо, если не считать Таринова, находившегося без сознания.
   Гречников было открыл рот, но грузин толкнул его плечом, и вышел вперед:
   - Таварищь палковник, тут такая ситуация била, ви не поверите. Я стоял, понимаэте, у машины значит, людям фруктэ предлагал, а тут этат...
   - Замолчи, - сухо прервал его полковник, - Гречников, теперь твоя версия.
   - Да что тут говорить, - начал он, бросив презрительный взгляд на Чугашвили, - приехал этот на своей колымаге и базар посреди лагеря устроил. Поначалу терпели, а потом собака стал обсчитывать, и в итоге у нашего же и украл. Ночью, прямо из палатки, мелочь, правда, но ведь сам факт. Тут, товарищ полковник, виноват я конечно, но разговор с ним был недолгий.
   - Понятно все. Выйдите оба, и позовите мне майора Кувшинникова.
   - Есть, - ответил Гречников, и развернулся к выходу, но тут же остановился, заметив, что Чугашвили уперев руки в бока остался стоять перед полковником, глядя на того с нескрываемой злобой. Он постоял так с минуту, а зачем начал:
   - Вот как значить у вас решаютца проблэмы? Своэго выслушали и хватит, да? А можит это потому, что я грузин, а? Не зря про вас в газетах пишут, что вы нацеоналисты.
   Торгаш продолжал в том же духе еще минут пять, а полковник, сидел молча, опустив голову и не перебивая. На его лице не было ни единой эмоции, но едва словарный запас Чугашвили закончился, как они не замедлили проявиться. Полковник встал напротив него и, взглянув ему в глаза, начал, своим тихим спокойным голосом, мелодии ярости в котором нарастали с каждым звуком:
   - А теперь послушай меня, тут все будет именно так, как скажу я, и точка. Если захочу всех черных выгнать, то выгоню, и пусть называют это как хотят, хоть национализмом, хоть фашизмом, да хоть фетишизмом, мне все равно. И слушать я буду слова только тех, кого хочу, и кому лично я верю, а не всякую шваль, что приползла ко мне со своими проблемами. Я со своими ребятами уже через многое прошел, а из-за такого, как ты, что готов мне в спину в любой момент выстрелить, ранен мой друг. Хочешь урвать легких денег? Так ты не туда за ними пришел, дружок. Для тебя открыты рынки в Столице, туда тебе и дорога. Я повел людей бороться против лжецов, подлецов и всей остальной мрази, и таким как они тут точно не место, - сказав все это он перевел дух, а затем продолжил - а вам, товарищ Чугашвили, я скажу, что вердикт за воровство и драку с рядовым Гречниковым, будет объявлен через пару часов, но вещи вам стоит начинать собирать уже сейчас. А теперь покиньте мою палатку, прошу вас.
   Через минуту в палатке стало пусто, а следом за ушедшими в Осенний дворец ворвался холодный ветер, заставивший полковника поежиться от холода. Все, что делал Лисов, теперь медленно рушилось, и виноват в этом был только он сам. Все разболталось из-за его попустительства. Слишком многое он решил пустить на самотек, а теперь приходится расплачивался за это. Но ничего, думал Лисов, еще не поздно поставить все в жесткие рамки, и пусть меня назовут диктатором, по крайней мере, я буду честен, хотя бы перед самим собой, да и другого выхода я не вижу.
   В палатку просунулась голова Федора Фадеева, прозванного Фомой, из-за того, что тот никак не желал верить в успех полковничьей революции. Впрочем, его помощь в лагере была действительно необходима, ведь он был единственным, кто хоть что-то понимал в медицине, а полковнику остаться без такого человека было нельзя, особенно сейчас. Увидев Фому в проходе, он кивнул головой, и Фадеев, не сказав ни слова, направился к Таринову - менять повязку. Они с полковником друг друга недолюбливали, поэтому, когда Фадеев приходил к раненому, в палатке повисала напряженная тишина, прерывавшаяся одними и теми же словами, которые уже стали чем-то вроде ритуала:
   - Ему бы в больницу, - сказал Федор спустя несколько минут, - ранение серьезное и в таких условиях ваш друг может и не выжить.
   - Мой друг, - полковник выделил эту фразу, - вряд ли бы согласился с вашими словами, Фадеев. Тем более, после всего, что мы сделали, я очень сомневаюсь, что в больнице он случайно не скончается.
   - Эх, Андрей Евгеньич, - помотал головой Фадеев, - вам бы вернутся обратно. Чего вы добьетесь, кроме срока? А такими темпами, вашему другу, - Федор повторил за полковником интонацию, - недолго осталось, не себя, так его пожалейте.
   - Об этом мы с вами уже говорили, - тихо сказал полковник, - тем более что срок себе я уже заработал.
   Сказав это, он встал, чтобы выйти на свежий воздух, Лисову было тяжело смотреть на истекающего кровью друга, особенно, когда Фадеев снимал бинты, и был виден весь ужас ранения. В проходе показался Кувшинников:
   - Вызывали, товарищ полковник?
   - Вызывал, только давай выйдем, там поговорим.
   Едва они покинули палатку, как на них стеной обрушился ливень, но промокнуть лучше, чем глядеть на страдания друга, тем более, если этим ему никак не помочь. В лагере было тихо, и только из дальних палаток, где обосновались новые сторонники полковника, шел равномерный приглушенный звук голосов. Та часть поляны казалась полковнику чем-то вроде гетто: палатки там были натыканы как попало, люди постоянно шатались без дела, постоянно играла музыка, непонятные сборища, словом приезжие чувствовали себя вполне вольготно и ни в чем себе не отказывали. С остальными участниками отряда они довольно быстро нашли общий язык, зато самого Лисова побаивались, особенно когда тот бродил меж их палаток, внимательно оглядывая разноцветные жилища, с таким видом, будто осматривает свои владения.
   - Так, Николай, - начал полковник, - во-первых, часика через полтора нужно будет собрать народ, я хочу сделать пару объявлений. Во-вторых, после этого нужно, чтобы ты проследил за исполнением новых вводных, и в-третьих, расскажи мне, что у нас нового в лагере, а то как-то не хочется все опять из газет узнавать.
   - Особенного ничего, все по плану, - майор закашлялся, - отец Варфоломей провел службу, народа было много. Часовые на своих местах, несут наряд как положено, замечаний нет. Час назад пришли двое, хотят присоединиться к нашему движению, сейчас их проверяет лейтенант Фетисов. Матвея давно не слышно, мальчишка стал частенько в лес ходить, но признаков того, что именно он сливает информацию, я не заметил.
   - А разве это само по себе не признак? - Спросил Лисов.
   - Многие в лес ходят - кто зачем. Но парень вряд ли в этом всем замечен. Слишком много хорошего он для движения сделал, а сейчас ему немного скучно. Мне кажется, что если бы не ваша просьба отслеживать новости и писать свои, он бы уже давно ушел восвояси.
   - Хорошо. Еще что-нибудь? Как народ отреагировал на ужесточение контроля?
   - Те, кто с нами с самого начала, отнеслись с пониманием, для них тяготы и лишения не в новинку. А вот новенькие не слишком уж довольны.
   - Этих никто тут не держит. Теперь мне скажи - почему о драке не доложил?
   - Честно говоря, она как-то мимо меня прошла, - почесал голову майор, - тем более, что тут такого?
   - Что тут такого? - Удивился полковник, - товарищ майор, вы меня удивляете. Запомните раз и навсегда, что я не потерплю подобного в своем лагере. И виновники будут жестоко наказаны. Так что, намотайте себе на ус - о подобных случаях я жду от вас немедленного доклада, все ясно?
   - Так точно.
   - Надеюсь на это, - сказал полковник. Тем временем Фадеев покинул палатку и, кивнув полковнику, отправился обратно в лагерь, - на этом все, через полтора часа собрание, не забывайте.
   - Все будет выполнено, товарищ полковник.
   Сказав это, майор кивнул головой и, спустившись с холма, начал о чем-то разговаривать с едва закурившим Павловым. Сержант с сожалением выкинул дефицитную сигарету, проводив полетевший в мокрую траву огонек печальным взором, и внимательно слушал Кувшинникова, кивая в ответ.
   Как же красив лес в это время года, подумал полковник, глядя на окружившие со всех сторон поляну деревья. Только никто кроме меня всей этой красоты не видит, а вот если бы все вдруг поняли ее, увидели ее, эх, тогда бы, наверное, не было никаких проблем, хотя ... . Лисов отогнал от себя наивные мысли, которые скорее подошли бы семнадцатилетнему романтику, нежели полковнику с сединой в висках, и вернулся в палатку. Нет, проблема совсем не в том, что кто-то не любит осень, а в том, что кто-то любит поступать нечестно, кто-то любит деньги, кто-то любит власть и тщеславие, и таких "кто-то" слишком много, вот от этого и все проблемы, а не из-за равнодушия к осени.
   Услышав шаги Андрея, Таринов открыл глаза. В последнее время он очень много спал, а когда сознание возвращалось к нему, в лихорадке постоянно говорил о том, что ему необходимо заняться делами лагеря. Глядя в его мутные от недавнего сна глаза, Лисов спросил:
   - Как ты, Петь.
   - Да лучше всех, - ответил друг и слабо улыбнулся, - пуля поцарапала, а ты меня тут отлеживаться заставляешь.
   - Ничего, отлежишься, потом мы с тобой горы свернем. А пока я за двоих пахать буду.
   Таринов усмехнулся.
   - Как там в лагере, все нормально? Че этот кавказец натворил, что ты так орал на него?
   - Подрался с нашим Гречниковым.
   - И ты решил его выгнать, - вздохнул Таринов, - правильно, но я только боюсь, что ты можешь перегнуть палку. Тут люди не военные, кто откуда, а нам их поддержка нужна, сам же говорил.
   - Говорил, но таким как этот, Чугашвили в лагере делать нечего, он нам пользы никакой точно не принесет.
   - Смотри, как знаешь. Только не распугай остальных, - сказал Таринов и попытался приподняться на локтях, но его лицо сморщилось от боли, и он рухнул обратно.
   Полковник присел рядом с другом и сказал:
   - А ты говорил пустяк. Давай отдыхай, я с тобой тут рядом посижу...
   Сказав это Лисов аккуратно уселся рядом с другом. Ему было тяжело глядеть на забинтованный живот Таринова, с левой стороны которого начали проступать красные разводы. Рядом стояло ведро, полное мутной воды и использованных бинтов. Полковник приказал стоявшему часовому вынести их, а сам постарался вспомнить самые счастливые моменты из своей жизни, чтобы хоть как-то сдержаться от безразличия и депрессии, которые все сильнее захватывали его сердце.

* * *

   Осень сегодня была особенно красива. Она нарядилась в невесту, которую вот-вот поведут под венец. Ее платье, сшитое из тысяч лоскутков красного и желтого, покрывало всю землю. И ее наряд так красиво гармонировал с розами, что даже я, который относится к цветам, мягко говоря, безразлично, невольно заглядывался на красоту купленного мною букета. Было очень светло, и солнечные лучики играли в лужах, озорно подмигивая мне. Даже люди, которые в это время года обычно заваливали себя делами и проблемами так, что из-за их вороха не было видать всей этой красоты - шли, улыбаясь, как и я, заглядываясь на красоту парка. В ушах звучал хрипловатый голос, певший мне:
   Туманная погода, утренний дубак,
   А здесь полно народу - feiertag.
   Бритва и кассеты, трофейный портсигар,
   Фуражка и электросамовар
   Медленный ритм этой песни, вкрадчивый голос, приправленный пианино и саксофоном, как никогда подходил к этому моменту, хотя, я бы добавил немного чувств, но это позже. Сейчас нужна имена эта песня, сейчас нужно слегка успокоиться, подготовиться.
   Прождал я тебя совсем недолго, сегодня ты опоздала всего на шесть минут, наверняка предчувствовала всю важность сегодняшнего дня. Ты пришла в своем красном коротком пальто, которое пахло твоими духами и осенью. Едва завидев меня, ты бросила наполовину недокуренную сигарету в лужу, где она потухла с тихим мимолетным шипением. Щелк, щелк, каблуки стучат по асфальтовой дорожке, и вот ты уже рядом со мной, слегка привстала на цыпочки и легким движением поцеловала в щеку. И после этого я уже не чувствовал в себе всей той власти, что была на моих подполковничьих плечах, вновь оказавшись тем юным майором, который встретил тебя тогда. Чувствовать эту слабость и неуверенность в своих силах стало до боли привычно рядом с тобой, и в такие моменты я чувствовал себя моложе на десять лет.
   Одного взгляда на меня, на букет у меня в руках, на мои бегающие глаза, стало для тебя достаточно, что бы понять все то, что переполняло меня, и ты слегка издеваясь надо мной, кокетливо скрестила руки, и стала ждать дальнейших действий, даже не пытаясь приободрить меня или помочь. Ты всегда любила так делать, называя меня "своим милым маленьким полковником", поддразнивая меня. Вот и сейчас в твоих глазах читались эти слова - ну давай, мой милый маленький полковник. Я же жду.
   Откашлявшись, чтобы придать себе хоть немного серьезности, и выпрямившись, я уже было хотел сказать, но... Но понял, что стал только смешнее, и завидев в ее глазах искорки, чистым голосом сказал:
   - Мария, я, я люблю тебя.
   Слова, которые, как мне казалось, просто невозможно выговорить, оказались легкими и искренними, и даже вылетели как-то сами собой. Волнение и напряженность, царившие в сердце до этого растаяли, оставив место только этому светлому чувству. Как ни странно, но в свои тридцать пять лет я сказал эти слова в первый раз. Точнее, в первый раз искренне, но это уже было не важно, потому что ты обняла меня, прижалась ко мне всем телом и мы слились в долгом поцелуе...
   То был один из самых счастливых дней моей жизни. Придя домой, я сразу же позвонил Пете, которые тогда служил далеко от Столицы и сейчас только собирался переводиться обратно. Моя радость сразу же передалась ему, и он хвалил и поздравлял меня без остановки. Через неделю мы сняли общую квартиру, которая уже на следующий день была заставлена твоими вещами и картинами, а через два наш домик уже пах тобой, ты обосновалась там так крепко, что казалось, уже никогда не покинешь эти стены...
   * * *
   - А уже через восемь лет я оказался в своем Осеннем дворце, но уже без тебя...
   Таринов опять уснул, и полковник, слегка дотронувшись до его плеча, вышел из своей палатки, навстречу начавшемуся с новой силой дождю, навстречу людям, которые ждали от него ответа, навстречу своей судьбе. Еще спускаясь с холма, полковник почувствовал напряжение, повисшее в воздухе, особенно сгустившееся в центре лагеря, где собралась огромная толпа, ожидавшая его слов.
   В центре был сооружен хиленький помост, с которого обычно полковник разговаривал с отрядом. Правда, на этот раз перед помостом стояли четверо часовых, а перед мостиком стояли Гречников и Чугашвили, молча опустив головы. Они, как видно, уже сказали все, что хотели, и теперь только ждали вердикта полковника, который итак знали. Встав на свое место, уловив взгляды людей, а также легкий кивок Кувшинникова, который означал, что все в порядке, Лисов начал:
   - Все вы наверняка уже знаете, по какому поводу я попросил вас здесь собраться. Я уверен, что многие из вас, как и я, возмущенны произошедшим, хотя некоторые отнеслись к инциденту равнодушно, или того хуже, не считают случившееся чем-то из ряда вон выходящим. Так вот, я вам скажу, что я не потерплю ничего подобного в своем лагере, а тех, кто хочет устраивать тут балаган, драться или воровать, я попрошу сегодня же покинуть отряд. По всем подобным случаям будут решения, которые могут привести к плачевным последствиям. И поверьте мне на слово, что сегодняшний вердикт будет самым мягким из всех, что я приму по всем подобным вопросам.
   Толпа молча глядела на полковника. Многие из стоявших не узнавали его, слыша в его голосе властность, вспоминали начало бунта, когда он просил обращаться к нему по имени, не ставя себя во главе, утверждая, что он стал лидером только в силу того, что никто другой не осмелился взвалить этот груз на свои плечи. Зато теперь казалось, что этот груз совсем не тяжел, и даже приятен - настолько преобразился Лисов.
   - В связи со всем вышесказанным, - продолжил полковник, - я считаю необходимым вынести решение по данному инциденту. Если хотите, называйте это судом, по сути это так и есть, но поверьте мне, я очень надеялся, что до этого не дойдет. Итак - считаю необходимым выдворить гражданина Чугашвили из лагеря, а рядовому Гречникову объявить благодарность за проявленную им честность в поддержании порядка в лагере.
   Ответом, как и прежде, было молчание. На чьих-то лицах мелькнули улыбки, и полковник на секунду почувствовал поддержку, но в остальных глазах читались отчаяние и страх. Тот самый страх, который он видел, выходя из части, вернулся в души людей, заражая остальных, кого эта чума не успела коснуться. Сычников, стоявший в оцеплении взял под руку грузина, и тот не сопротивляясь пошел с ним, опустив голову, и, как показалось Лисову, моргнул Гречникову, который стоял с каменным лицом. Люди в толпе все также молчали, глядя на полковника.
   - Я очень надеюсь, что... - полковник запнулся, поймав в толпе осуждающий взгляд Варфоломея, стоявшего почти в конце, - надеюсь, что вы поймете необходимость данного решения, - продолжил он уже не таким уверенным голосом, - и примете его как верный выход из сложившейся ситуации. Потому что я, - полковник опять запнулся, - мы, мы не потерпим в наших рядах тех, кто...
   Лисов уже не смотрел на священника, но его взгляд оставлял жгучий отпечаток на лице и не давал ему говорить. Люди, глядя на неуверенность полковника, зашептались. Гул становился все громче и громче, пытаясь, перерасти в перепалку. И он бы перерос, если бы полковник не вернул себе свое железное самообладание:
   - А теперь я прошу вас разойтись и приступить к своим делам, - гул утих, - для того, чтобы наше дело не провалилось, мне нужна помощь каждого из вас, без исключений. Тех, кто со мной не согласен, прошу покинуть лагерь вместе Чугашвили. У меня все.
   После этих слов полковник поспешно спустился с помоста и, не обращая внимания на вопросы, сыпавшиеся из толпы, пошел к своей палатке. Слишком многое ему нужно было обдумать. Слишком по многие вопросы нуждались в принятии решения. Лисов не видел, разошлись ли люди, но за спиной он чувствовал осуждающие взгляды, которые кололи кинжалами предательства. Именно предательства, по-другому назвать он это не мог, сидя в своем Осеннем дворце опустив голову на руки. Рядом спал Таринов, и полковник хотел, было, его разбудить, но передумал, боясь, что в таком состоянии, друг может не согласиться с его решением, а волнение уж точно не пойдет ему на пользу. Лисов боялся, что никто кроме него и еще пары людей, не понимает всей серьезности и опасности сложившейся ситуации. Боялся, что люди посчитают его действия слишком жесткими, оспорят его решение, или, того хуже, пойдут против него. Боялся, что люди посчитают его власть чрезмерной, и отряд погрузится в хаос, позабыв о том, зачем они здесь.
   Полковник и не заметил, как в палатке оказался Варфоломей, который отвлек его, от мыслей, заполонивших голову:
   - Ты испугался.
   - Нет, Варфоломей, послушай...
   - Это ты меня послушай, Андрей, - перебил его священник, - если ты считаешь это выходом, то ты очень жестоко ошибаешься. Твоя дорога ведет к деспотизму, от которого ты так усердно открещивался, а теперь. Теперь что? Корона не жмет?
   - Варфоломей...
   - Не перебивай, я тебе слова поперек не сказал, когда ты говорил там, посреди лагеря, теперь дай уж и мне сказать, хотя бы наедине. Посмотри, что ты делаешь. Революционный трибунал уже есть, до расстрелов далеко еще? А что, автоматы есть, патронов завались, деспот есть, давай! Сегодня начнем расстреливать людей, или завтра? Нет, давай сегодня начнем сажать в карцер, а стрелять уже следующего дня.
   - А что мне нужно было сделать?
   - Согласен, что такое оставить просто так было нельзя, но как ты это преподнес... Неужели ты не замечаешь, как люди стали смотреть на твой Осенний дворец? На твою охрану? Мы тут все испуганы, особенно после того, как Петю ранили, но зачем народ пугать еще сильнее? Раньше большинство видели в твоих штыках защиту, а теперь они видят в них только угрозу. Ты поставил людей в положение между молотом и наковальней. Вернее нет, между молотом и еще одним молотом, и неизвестно еще, какой ударит сильнее, Андрей.
   - Я не вижу другого выхода.
   - Не видишь другого выхода? А разве не ты сам загнал себя в темницу, из которой сейчас ты не видишь выхода, нет? Раньше люди видели рядом с тобой свободу, они видели справедливость и шли к тебе ради нее...
   - Справедливость, говоришь? - Полковник встал, глядя в глаза Варфоломею, - а разве то, что я сделал, не справедливо? Ты скажешь, что нужно было потрясти пальчиком перед носом этого Чугашвили и сказать "но-но-но, Чугашвили, больше так не делай", так? Так нужно было сделать, да? А завтра бы он еще что-нибудь украл, или убил, и что тогда? Строить самое лояльное общество, это ты хочешь? Оставим преступников ходить безнаказанными? Что ты мне скажешь, а?
   - Так значит вот какая она справедливость, - тихо сказал священник, - знаешь, даже в Столице, той, которую ты называешь проклятым местом, где забыли, что такое человек и его права, как минимум слушают обоих. У этих обоих есть не только право голоса, но и право на защитника. А у тебя есть свои люди, которым ты веришь и баста. Холоп против дворянина права голоса не имеет! Ты обманул людей, которые пошли за тобой, ты даже обманул своего друга, который не оставил себя, Андрей, и я со своей стороны не стану поддерживать тебя, будь ты трижды моим другом. Раз уж ты решил построить военную диктатуру - флаг тебе в руки, цвета сам выберешь. Ты превратил бунт в месть государству, которое обидело тебя, а люди для тебя только средство, живое говорящее средство. И его нужно держать в узде. Это не то, ради чего я шел за тобой.
   Едва Варфоломей закончил говорить, как в палатку ворвался запыхавшийся Матвей, весь в грязи и ссадинах. Его джинсы были изорваны на коленках, а сам он стоял, сложившись и обхватив себя руками, пытаясь перевести дух. Немного отдышавшись, он, все еще задыхаясь, сказал:
   - Полковник, там в лесу... там... в лесах, там.... целая армия.
   - А ты откуда знаешь? - Спросил полковник, запоздало вспоминая слова Кувшинникова о том, что мальчишка часто ходит в лес.
   - Знаю, сам видел, - подняв голову, Матвей окинул взглядом палатку и понял, что что-то не так, - вы мне расскажете, что случилось? Я видимо как-то не вовремя.
   Варфоломей приобнял парня за плечо и повел его из палатки, сказав:
   - Пойдем, я тебе все-все расскажу. Хотя, ты и сам все увидишь.
   Глядя на это, полковник молчал, пока эти двое не оказались у выхода. Тогда он крикнул им:
   - Иди, иди. Можешь вообще убираться отсюда ко всем чертям! И забирай с собой всех этих предателей, которые посмеют пойти за тобой! Давай! Вперед! Видимо никто здесь не понимает происходящего кроме меня, но ничего, я всем все объясню! А ты катись отсюда!
   Остановившись, Варфоломей молчал почти минуту, а на его добродушном обычно лице сквозила такая мука, что стоявшему рядом с ним Матвею, стало страшно и грустно, хоть он и не понимал, из-за чего все началось.
   - Именно так я и поступлю. Прощай, Андрей.
   Полковник ничего не ответил, только отвернулся от них, уставившись в дальний темный угол палатки. Лишь когда он понял, что они ушли, он грузно сел на пол, и продолжал тупо глядеть в темноту, не в силах что-либо сделать.
  

Глава 7.

Священник

   Осень, столько раз воспетая в стихах, выплеснула в свет всю свою мерзость, которую копила последние дни. Блеклый туман застилал свет. Дождь лил, холодными юркими ручейками, попадавшими прямо за шиворот. Земля раскисла и, как старая толстуха, цепко целуя ботинки, оставляла на подошвах грязные следы. От этой мерзости, разлившейся в воздухе, смешавшись с туманом, хотелось убежать, спрятаться туда, где никто не найдет. Да только где это место?
   Люди, собравшиеся на краю лагеря, почти что жались к Варфоломею и, опуская глаза, боясь встретиться взглядом с кем угодно, друг с другом или с теми кто остался, все равно. Они чувствовали себя голыми посреди страшной ледяной пустыни, и из всех углов в них впивались озлобленные взгляды. Только Матвей держался относительно уверенно, но ведь у него бунт был в крови, неважно против кого: власти ли, самих ли бунтующих. Остальных своих последователей священник не знал.
   Возвращаться обратно никто не хотел. Кто-то из страха перед полковником, который в каждом видел предателя, кто-то-из страха перед тем, что ожидает лагерь. Собственно дезертиры уже были: с того дня, как принесли раненного Таринова, люди бежали по одиночке или парами. Их никто не осуждал, говорили, сами пришли, сами ушли, ну и черт с ними. А вот против людей, решивших уйти со священником, ополчились, обзывая изменниками и трусами, хотя, по сути, разницы никакой не было. Просто одни это делали тайно, прячась под ночным покровом, другие же - явно, на виду у всех. Кто-то вышел попрощаться, остальные с равнодушными или злобными лицами решили посмотреть в след. Но самым страшным было то, что никто не знал, что их ждет. Не поджидает ли их в лесу снайпер? А может, наоборот, едва священник уведет своих людей, начнется штурм? Неопределенность пугала, впрочем, она была практически всегда, с того момента, как полковник решил взяться за это дело, только теперь это чувство переходило все границы, становилось почти осязаемым.
   Когда с прощанием было окончено, Варфоломей глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, и удивительно добрым голосом сказал:
   - Ну что, ребят. Пойдем. Даст Бог, еще свидимся.
   И небольшая горстка людей, в последний раз пожав руки товарищам, оставшимся в лагере, медленно побрела в сторону леса. Земля так мерзко чавкала, что грязь попадала прямо в сердце, подтеками пачкала душу. Ноги были безумно тяжелы, и каждый шаг отзывался во всем теле. Когда люди уже вошли в чащу, а лагерь остался за спиной, все как один бросили в его сторону жутко тягучий взгляд, от которого в жилах стыла кровь, столько в нем было отчаяния и грусти.
   Уже в чаще, когда высокие кроны деревьев немного укрыли от дождя, загородив собою серый саван неба, священник принял решение остановиться. Он просто махнул рукой, остальное поняли без слов. Говорить никто не стал, укрывшись в себе. Матвей достал из-за пазухи блокнот, и ручка его быстро забегала по голубоватым клеточкам. Усов закурил, хмуро глядя в землю.
   На сердце у священника было холодно, а память постоянно повторяла последний его разговор со старым другом. Варфоломей винил себя во всем, начиная от того, что допустил весь этот бунт и, кончая тем, что не удержал друга от страшного уныния, грозившего перейти в безумие. Ведь он с самого начала знал трагедию этого человека, знал, как с ним обошлась жизнь, но не удержал от рокового шага, раньше казавшегося единственным выходом. "Как же я не заметил того огня, что пылал в его сердце,- думал священник, -огня мести, того страшного огня, который не ведает ни жалости ни сострадания, а ведь могло все быть намного хуже, благо полковник был сильным человеком и пустил свою месть по наиболее мирному руслу. Выйди он со своими людьми на улицы, весь мир воспылал бы. Жара его ненависти хватило бы, хватило бы ведь, для того, чтобы всю страну залить кровью непричастных несчастных людей, которым было достаточно всего одного слова - революция. Можно ли сейчас найти человека, который сумел бы остаться непричастным к этому. Вряд ли".
   - Ладно, слушайте,-вдруг прервал размышления священника Матвей, - стихотворение вдруг случилось. Называется: "Смешно".
   - Смешно? - спросил один из солдат.
   - Слушай, и узнаешь все, - ответил ему поэт, опустив глаза в тетрадь, принялся читать.
  

Лампа зеленым
Светит на стол.
Падает с громом,
Брызнет стеклом.
Грустно и жалко,
Хотя нет, смешно.
Смешно, когда страшно.
Страшно смешно.
Смешно неумело,
Глупо смешно,
Смешно белым мелом,
Разбивать стекло.
Стекло неумело,
Скатилось на пол.
Смешно неумело,
Страшно смешно.

   - Н смешно, -сказал парень в гражданской одежде и рюкзаком на плечах.
   - Страшно смешно, -сказал другой.
   - И не в тему, -завершил третий. Поскорее уже бы все это кончилось. Хватит уже по лесам бегать, надоело. Без толку проторчали тут, а всем плевать. Разве невидно, что все, кто эти идеи поддерживает, уже приперлись, и я, дурак, тоже. А остальным-то все равно. Плевать им. Вернемся, если вернемся, уверен никто и не вспомнит, посадят всех и забудут. Сами вспоминать не будем. И не надо.
   - Не все равно, - возразил Матвей тихо, но в голосе его пряталась ярость. - Все видели, все знают и все с нами.
   - Ой ли? - ответил парень. - Что-то не заметно никаких изменений?
   - Изменения есть, и они, поверь, в самом важном месте - в головах!
   - И что же ты там сумел поменять, а?
   Матвей на секунду растерялся, он то считал, что его слова очевидны, и такого отпора явно не ожидал.
   - Как минимум, мы сумели показать людям, что власть слаба, что против нее можно пойти, и она будет бессильна остановить идущего. Мы показали ей, что мы - не просто цифры в переписи населения, которые можно тасовать, как душе угодно. Главное, что люди нам поверили, и я уверен, что мы будем не последними в этом бою.
   - А толку-то, а? Ну показал ты, и что? Власть изменилась, что ли, или что? Я ничего нового не вижу, кроме раненого Таринова, который вот-вот кони двинет.
   - Таринов- герой! - сказал кто-то третий. - А ты, Рома, палку не перегибай.
   - Герой! Какими вы все высокими словами заговорили:"герой", "власть бессильна".Аж душу трогает, честное слово. Так почему же вы тогда все здесь, а не рядом с героем? Что вы не стоите у смертного одра, а? Оставили вы героя своего, а теперь тут разглагольствуете.
   - Хватит, - вмешался священник, -ты, Роман, зря это говоришь. Люди, которые сейчас тут сидят, не отреклись от своей чести и своих идей, нет. Они устали или разочаровались в предводителе, как и я. Но вряд ли хоть один из сидящих тут считает, что все сделанное было напрасно.
   - Я считаю,- уже без былого запала и уверенности ответил Рома.
   - Значит ты- исключение и, кроме того, легкомысленный человек, раз присоединился к полковнику. Остальные это делали осознанно, а ты, вероятно, был пьян, иначе я не знаю, как ты тут оказался.
   Парень промолчал.
   - Так, - продолжил священник, -теперь нужно решить, что делать нам. Опять бегать по лесам бессмысленно, тем более, мы к этому не готовы.
   - Думаю, нужно возвращаться в Столицу, -сказал Усов.
   - Верно, думаю, так мы и поступим, -согласился священник, как будто ждал этого ответа, -только нужно сделать это так, чтобы не навредить нашему движению, хоть мы и решили покинуть его.
   - Да как ты ему навредишь, коли оно сгнило уже совсем? - спросил Рома.
   - Идеи не гниют! - громко возразил Матвей.
   - Да тише вы, - прервал готовый заново разгореться спор священник. - Не надо опять начинать спорить и кричать, толку это не принесет. Все понимают, что из леса мы выйдем в лапы к войскам, может, нас поймают и раньше, поэтому при нас не должно быть ни оружия, ни других вещей, которые могут нас скомпрометировать. Подобным мы только дадим повод выставить нас по телевизору преступниками, коими мы не являемся. Если захотят оклеветать, то пусть головы поломают.
   - У меня баллончик газовый с собой,- сказал один из парней, до этого молчавший.
   - Баллончик -это мелочь, выкинешь где-нибудь по дороге, а если хочешь, оставь. Вряд ли это сумеют раздуть, -сказал Варфоломей. - Все на этом?
   Ответа не было.
   - Чтож, это хорошо. Тогда можно смело двигать к Столице.
   - Нет, не все, -тихо сказал Матвей. - У меня пара пакетов с травой.
   Больше всех удивлен был Варфоломей, но потом удивление сменилось разочарованием. Все те надежды, что возлагал он на парня, со звоном разбились и теперь осколками резали сердце. "Да неужели нет человека, которому можно поверить? Или это наказание?" - думал о. Ведь едва священник увидел в парне достойного представителя своего поколения, только он стал его символом, подарил веру в то, что еще есть надежда на молодежь, как...
   - Еб твою мать, -выразил всеобщее отношение к этому все тот же Роман.
   - Да ладно вам, - вступил за друга Усов, -что тут...
   - Да понятно, ничего тут такого,- оборвал его священник. - Вместе ведь курили, вот и выгораживаешь. Не мне вас судить.
   - Да тут не судить надо, а избавляться от этой дряни,-сказал незнакомый парень в военной форме. - Как только?
   - Да че тут думать? - весело ответил другой. - Ща скурим и весело пойдем домой.
   - Ага, удачи,- ответил Роман. - Не смешно.
   - Несмешное было стихотворение, а как покуришь, будет смешно.
   Матвей встал со ствола дерева, на котором он сидел. Закинув за спину чехол с гитарой, он поднял с земли свою сумку и сказал:
   - Хватит шутковать. Мы ввязались, нам и разгребать. Если наш разговор сейчас никто не слушает, то все нормально будет. Мы с Серым сейчас уйдем в лес, метров на сто, там закапаем все это дело. Если через двадцать минут не вернемся, значит, идите без нас. Если возьмут, скажем, что полковник за траву из лагеря и выгнал, так что все нормально будет.
   - Чем копать будете? - спросил Роман.
   - А чем придется, - гордо ответил поэт, - хоть руками. Ладно, мы пошли. Ждите.
   Развернувшись, они, высоко поднимая ноги, чтобы не зацепиться за коренья стали углубляться в лес. Оставшиеся желали им удачи. Священник молчал.
  

* * *

  
   Каждый день похож предыдущий, только обложки меняются. Люди проходят мимо, не замечая, даже не оборачиваясь. Универ, учеба, транспорт, работа, телек, друзья, пиво, секс, ночь, день, будильник, злость, телефон - все одно и тоже, только названия другие.Говорят, что забиваю голову пустым. Отвечаю: вы ее храните пустой, для кого? Зачем вы маринуете себя, разве затем вы живете, чтобы есть, спать и работать? Правда ли, что именно об этом вы мечтали в детстве? Неужто это все, что вам надо, а? Но почему вас не удивляют ваши бесконечная скука и лень, от которых вы никак не избавитесь.
   Но разве кого-то волнует философия саморазрушения Дердена? Кому-то есть дело до странного романтизма Буковски? Кто из вас готов спорить о роли Бальзака в мировой литературы? Да кто из вас хотя бы слышал о них? Еще пара поколений и таких людей не будет вовсе, хотя и сейчас их единицы. Ах, чемпионат по футболу? Ладно, уговорили.
   Меня окружают бесконечные, до сумасшествия несмешные и пошлые шутки, льющиеся из каждой пасти, из каждого кадра этой телевизионной передачи, которую называют жизнью. Да вот что случилось с режиссером? Неужели он ушел, предоставив своим актером право импровизировать до посинения?
   Все это грустно, если не сказать - смешно. Пораскинешь мозгами и сразу думаешь: а ведь кому-то это наверняка нужно, кому-то это удобно. Разве удобен человек, вычитавший в книге, нечто, заставившее его вдруг задуматься? Посмотреть на мир с другой стороны, с той, которую лучше не показывать, но все равно не скрыть? С той стороны, где видна грязь, а не гламурный лоск. А вдруг еще этот так называемый "читатель", подобно герою своей книжки вздумает что-то менять, а? Кому такие нужны? Разве не удобнее ли телевизионный хомячок, болеющий за любимую команду, любимую партию, любимого правителя и с готовностью поглощающий тонны информационного попкорна. Ах, какой он сладкий, этот попкорн, да что мне вам говорить, сами знаете.
   А может это и к лучшему. Да, может и так. Так ведь и легче, и веселее, разве нет? Однородное мнение, никто ни с кем не ругается. Люди ведь добрее сразу станут, им не нужно будет спорить, драться, отстаивать свою позицию. Зачем его отстаивать, если оно и так одно: Большой Брат всегда прав. Зачем сомневаться, ведь он прав, так сказал он, так сказал ты, так скажу я. И больше ничего не надо. Главное, чтобы шуток побольше было, и все отлично будет. Смешной тоталитаризм. Тоталитаризм клоунов, а тех, кто не доволен, расстрелять из водяных ружей.
   И что, разве далеко нам до несгораемых стен? Когда уже можно будет сделать телевизор на всю стену, чтобы в полной мере насладиться мыльной оперой? А давайте уже завтра пустим по кранам пожарников горящий керосин, от воды бумага не горит! Хватит тратить время впустую, вперед к светлому будущему!
   И тогда уже завтра, на чистые до блеска улицы выбежит механический пес, прекрасно обученный идти по следу несогласных, взором красных глаз прожигающий душу. Язычок пламени уже лизнул первую страницу...

* * *

   Варфоломей убрал ручку в нагрудный карман куртки. Было холодно, поэтому и без того не самый аккуратный почерк священника, в те моменты, когда чернила застывали, прерывался. А и без того мятая бумага вдобавок стала мокрой, и рассказ Варфоломея не выглядел внушающим. Мятые, мокрые листы, казались, просто испачканы чем-то синим. Но, так или иначе, рассказ был закончен, и священнику было совершенно неважно, как тот выглядит, он как можно аккуратней сложил листы и убрал их во внутренний карман.
   Священник взглянул на часы, наверное, уже раз седьмой за последние пять минут. Матвея не было уже почти час и нужно бы уже двигаться дальше, но Варфоломей старался даже не думать о том, чтобы уйти, не дождавшись их, что-то как будто пригвоздило его к земле. Люди молчали, курили и часто кидал взгляды в ту сторону, куда ушел Матвей, прислушиваясь. Они все ждали того хруста, с которым ломаются ветки, когда на них наступит нога, того чавканья земли, цепляющейся за ботинки, того шороха, с каким человек пробирается через кустарник. Но ничего не было, только шум дождя да шумные выдохи курящих солдат.
   - Нет их, -прервал молчание звучащее порванной струной Роман. - Че делать? Либо смотались, либо взяли их, давайте, ребята, дальше двигаться.
   - Да зачем? - спросил кто-то. - И так в лапы к ментам или военным попадем, а там уже браслетики наденут... Так что можно и тут подождать, подумать пока, что следователю скажете на допросе, нечего берцы пачкать.
   - Они у тебя и так грязные, так что пойдем, -не согласился Роман.
   - Да зачем? - повторил солдат свой вопрос.
   - Так... - Роман ненадолго задумался, а потом ответил, удивительно спокойным и искренним голосом, - Так теплее.
   - Теплее? - рассмеялся тот. - Ну-ну.
   - Давайте еще чуть-чуть подождем, -попросил священник.
   - Да че ждать? - ответил Роман. - Говорю же, взяли их, или сами сбежали.
   - Не сбежали бы, - грустно сказал Варфоломей. - Матвей не из таких.
   - А из каких, отец? Я понимаю, что ты к нему симпатией проникся, но и разочароваться в нем успел, не так ли? Ты, по-моему единственный, кто ему удачи не пожелал.
   - Шокирован был, ведь такого от него я не ожидал.
   - Да бросьте вы. Поэт, музыкант, все они такие. Революция в сознании, вы только посмотрите на сцену, давно вы видели творческих людей такими, какими они были при Пушкине, честными, благородными, просто образцами, а?
   - Насчет честности ты не прав.
   - А что же он тогда сразу не сказал, что он -торчок?
   - Да никто и не спрашивал... - Варфоломей не нашел, что сказать в защиту Матвея.
   - Вот-вот. Не то это, нет.
   - За свои плохие дела он еще ответит, и не перед нами. Я считаю, что нам нужно быть очень благодарным ему. Матвей очень много сделал для революции. Одни только его интернет-дневники, благодаря которым к нам стали присоединяться люди. Да ведь большинство из вас пришло как раз таки после того, как прочитали строки, написанные Матвеем. А с кем вы собирались по вечерам у костра? Чьи песни вы слушали, сжавшись в кружок, когда вокруг было холодно и грустно, а? Неужели для вас так легко человека втоптать в грязь, едва он оступился? Я не пытаюсь преуменьшить тяжесть его поступка, нет, я только хочу сказать, что нельзя так вот сразу рубить с плеча, как будто вы только и ждали, когда он совершит промах, чтобы накинуться на него. Будьте,наконец, добрее к людям! Будьте добрее друг к другу! Какую вы решили делать революцию, если каждый из вас сам за себя? Своя рубашка ближе к телу, ведь так? А для этого вы только и ждете, как бы опустить человека ближнего, чтобы за счет его падения подняться самим. Потому что измениться самому, стать сильнее, честнее, добрее намного сложнее. Никто из вас и не думает о том, чтобы сначала произвести изменения в себе, а уже потом других менять.
   - Извини, отец, - тихо ответил Роман,-вижу обидел тебя. Может, ты и прав, не знаю. Только идти нам все равно надо. Нет Матвея, и точка.
   Под впечатлением от речи Варфоломея люди задумчиво стали подниматься со своих мест, зашнуровывать обувь, надевать рюкзаки. По их лицам было видно, что каждый из них принял слова священника близко к сердцу, увидел эти пороки в себе самом. Казалось, что каждый из присутствующих здесь был готов начать эти перемены в себе, все они разом поверили в этот путь, единственно верный.Пусть и сказанные ненароком, эти слова священника были криком души, всем его протестом, всем тем, что заставило его присоединиться к бунту, всем тем, чего он не нашел в нем. Глядя в задумчивые, посветлевшие лица людей, Варфоломей вдруг подумал, что только что совершил маленькую революцию и даже, быть может, дал людям больше, чем сам полковник. Подготовленные, прошедшие трудности, которые им довелось испытать в лагере, они познали наконец истину, они узнали, то, ради чего оказались тут, а разве не это называется революцией?
   Погрузившись в себя, небольшой отряд возвращался домой. Для каждого из них за последние дни произошли в жизни огромные изменения, многие открыли новое в себесамих, кто-то сумел почерпнуть что-то новое, кто-то стал по-другому смотреть на мир, но никто не ушел таким же, каким он впервые увидел полковника Лисова.
   Под ногами шуршит палая листва.
   Пусть этот человек и истощился, но ведь он истощился ради них, все его соки и силы были отданы им, отданы ради того, чтобы люди могли другими глазами смотреть на мир. Он сумел показать народу всю его силу, и она оказалась огромной, хотя все посчитали это оружиеустаревшими за ненадобностью выбросили его на свалку времени.
   Мелкие капли дождя падают на голову.
   Эта силища стала только крепче с появлением глобальной сети. Единственная проблема, из-за которой власть по-прежнему узурпирует народ, это его разобщенность. Когда люди вновь вернут себе те нити, что связывают их в единую нацию, в крепкое общество, тогда они получат право на новое, справедливое государство, которое сможет постоять за себя и за свой народ.
   Запахло сигаретным дымом.
   Осталось только произвести самые главные изменения, те, что в головах. Горячими руками можно сделать многое, но пока не приложишь к этому здравый разум, ничего из этого незарабоатет. Только бесчувственные големы, бездушные порождения будут бродить по холодным залам, дожидаясь, когда их сменит новое творение.
   Шумят деревья.
   Так и власть, порождение грязных рук. Но ведь и она недолговечна, ведь она -это только временная мера, и стоит только измениться людям, как изменится и она, любым способом, но изменится. Ведь как недостойно стадо баранов правителя философа, так и люди разумные не будут долго терпеть безумного тирана.
   Что-то хрустнуло под ногами.
   Не желай другому того, что не хотел бы себе, как гласит золотое правило. Так заставьте эту истину стать вашей истиной, живите согласно ей, тогда и другие поступят также вдохновленные вашим примером. Не забывайте о ближнем, не забывайте о вере, не забывайте, кто вы такой, и тогда уже у вас будет право на революцию, а пока делайте ее сами или попросту опустите занавес.
   Из-за леса послышался шорох, будто на ноги встало не меньше пары десятков человек, который лежали до этого на сухих ветках. Послышалось металлическое лязганье затворов, и священник успел подумать, что вот он, конец. Но металлический усиленный громкоговорителем голос приказал:
   - Всем встать на колени, руки за голову, вы окружены. Не двигаться.
   Никто не ответил ни слова. Никто не сопротивлялся. Никто не кричал. Каждый знал, что именно так все и кончится. Каждый знал, что конец настанет совсем скоро, вот и он. Но главное, каждый получил то, чего он заслуживал и о чем мечтал.
  

Полковник

   Непогода разошлась не на шутку, выплеснув свою туманную осеннюю ярость прямо в лицо полковнику. Этот удар был пощечиной, брошенным вызовом, ударом по гордости и самолюбию. Земля смывала свои грехи, отдав свое тепло и страсть, которые теперь туманом ползли над ней, превратившись в легкую дымку. А дождь шумел и хлестал беззвучными росчерками молний на горизонте. Но даже теперь полковник думал о том, до чего же прекрасна осень. Лисов был человеком, который, влюбившись раз, никогда не посмеет изменить, да и осень он любил во всех ее проявлениях.
   Лес весь пригнулся, наклонившись под тяжестью воды, упавшей с небес, словно тигр, готовый к прыжку. Полковник смотрел на него осуждающе, ведь он тоже предал его. Раньше лес был стеной, защитником лагеря от внешнего мира, от Столицы, теперь же он полнится ружьями, которые уже нацеливаются на сердца мятежников, а до команды пли осталось всего ничего - пара ударов сердца, пара щелчков секундной стрелки, пара слов, пара вздохов.
   В душе у полковника бушевал шторм, разбрызгивая злобу по всему телу, пропитывая его собой, теперь у полковника не было чувства, что с людьми можно договорится, вразумить... Нет, людям привычнее железная хватка и холодный разум, а дальше уже все неважно. Как сказал Таринов, "сделать из людей пешек легко, а вот вернуть их назад, уже сложнее", да только полковнику этого и не надо было. По крайней мере пока. Шахматные фигуры переставлять легче, а до конца партии еще далеко. А вот как закончим, так и поговорим, думал полковник, стоя под ужасающим в своей силе дождем, захлестнувшим все.
   Варфоломей и горстка предателей, которые поддержали его, показав свою слабость, стояли на границе лагеря, собрав свои пожитки, прощаясь с теми, кто нашел в себе достоинство и честность перед самими собой, чтобы остаться. Среди тех, кто покидал лагерь, был Матвей, который только с виду казался независимым - на самом же деле, мальчишка убегал при любом проявлении силы и совершенно не мог выносить власть. Жаль, ведь из него мог бы в будущем выйти хороший помощник - голова у парня светлая. Усов тоже решил пойти с Варфоломеем, но в его уходе полковник совершенно не сомневался, этот умел только поддакивать Матвею, а думать самостоятельно уже разучился. Еще с ними было пятеро человек, с которыми полковник не был знаком. Лисов очень удивился тому, что с ним остался Фадеев, хотя правильнее сказать, что он остался не ним, а с раненным Тариновым, тем более, что в бунт он никогда не верил. Чугашвили также не присоединился к предательскому отряду Варфоломея, после оглашения приговора он сел в машину, и, с трудом выехав из лагеря, направился в Столицу.
   Вот, с затянувшимся прощанием было покончено, а на месте обнявшихся друзей, добрых слов и пожимающих рук, резвился и плясал дождь. Варфоломей, только кинул последний взгляд в сторону полковника, зная, что тот смотрит на него, но уже через несколько минут он скрылся в шумящем лесу, а Лисов остался один в окружении из тысячи автоматов, которые, быть может, именно сейчас нацелены на него.
   Нужно найти Кушинникова, подумал полковник, еще раз собрать людей. Сказать им слова поддержки, уверить в том, что они сделали правильный выбор, оставшись в лагере, подготовить их к грядущим трудностям, которые они, несомненно, преодолеют.... Вопрос только в том, какова будет цена... но это уже всецело зависит от людей, полковник итак делал все от него зависящее. А вот майора, как назло, рядом не было, хотя когда в нем никакой надобности не было, он вился вокруг змеёй.
   Спустившись со своего холма, Лисов брел по лагерю, утопающему в дожде. Земля чавкала, обсасывая резиновые сапоги, отмечая шаги полковника. Сквозь такую плотную стену дождя никого видно не было, но когда из пелены вырисовывались более-менее знакомые лица, Лисов тут же спрашивал их, - не знают ли они, где майор Кувшинников, но в ответ люди либо отрицательно качали головой, либо пожимали плечами, а иные наглецы, вовсе не обращая на него внимания, шли дальше.
   Полковник брел по лагерю практически вслепую, окутанный плотной пеленой из дождя и тумана. Рядом слышались отголоски чьих-то разговоров, но разобрать слова в этом шуме было невозможно. Лисов оглянулся, пытаясь найти свой Осенний дворец среди этого жуткого марева, окутавшего мир. Наконец, он увидел его силуэт и сию же секунду ринулся туда, но споткнулся обо что-то и упал на одно колено, окунув зеленые парадные брюки в грязь. Поднявшись, полковник обнаружил, что споткнулся о помост, с которого он всего пару часов назад оглашал приговор Чугашвили. Полковник поднялся на ступеньку, и поначалу стоял в молчании, ожидая, когда соберутся люди. Он ничего не видел, но ему казалось, что люди, завидев его силуэт, собираются вокруг, несмотря на жуткую непогоду. Вода ручьями стекала по одежде полковника, веселясь на курчавых темных волосах, спрыгивала с ресниц, прикрывающих от воды голубые глаза, и путалась в щетине, рискующей через денек-другой превратиться в бороду. Его зеленая форма, с яркими звездочками на плечах, облепила тело, огромное грязное пятно расплылось на левом колене, огромные синяки под глазами, нелепые резиновые сапоги на ногах, но, несмотря на все это, полковник, фигура полковника, вызывала трепет и уважение. Лисов по прежнему стоял, закрыв глаза, но ему казалось, что народу все прибывает, и вот, наконец, полковник вскинул голову к небу и начал:
   - Товарищи! Нет, скажу больше. Друзья мои! С многими из вас мы знакомы уже не первый день, кого-то я вижу впервые, но это ничего не значит, ведь теперь мы оказались с вами перед лицом одной угрозы. Все мы только что стали свидетелями, как наш лагерь покинули предатели, и среди них были близкие мне люди, как и ваши, но это не сумело сдержать их страх. И теперь я могу позволить себе сделать следующий вывод - не важно, кто из вас как относится к моей личности, главное - насколько силен в вас тот самый стержень, который когда-то уже поднял вас против узурпаторов. И знайте, - полковник огляделся вокруг, но лица людей скрывала стена дождя, и он, молча, пытался увидеть сквозь нее хоть что-то, но тщетно, а затем что было сил закричал, - я горжусь вами!
   Полковник закашлялся, слегка наклонив голову. Вокруг его помоста уже выросла серьезная лужа, в которой одиноко плавало несколько желтых листов, кружа вокруг друг дружки, обнявшись в медленном танце. Полковник глядел на них, а сам думал, почему до его ушей доносится только шум дождя, а не тот гул, что всегда сопровождал его речи - ни одного человеческого слова не доносилось до ушей полковника, только дождь шептал "тише, тише, тише".
   - Теперь мы должны стать еще ближе друг другу - доверие, отзывчивость и помощь, а также строжайшая дисциплина! Да, именно дисциплина, хоть многие и не знакомы с этим понятием, она имеет огромное значение. Все нарушения дисциплины будут наказываться, но по справедливости, никакого судебного произвола!
   Стена из тишины и воды еще сильнее обняла полковника.
   - Думаю, это понимает каждый из здесь присутствующих, и никто с этим спорить не будет?
   Ответа не последовало.
   - Ну и хорошо, - продолжал полковник, - кроме того, я считаю целесообразным ввести некоторый распорядок дня, где установить время подъема, завтрака, обеда, ужина и отбоя. Для начала, отметить только это, а уже потом более детально расписать каждый аспект нашей жизни. Есть возражения?
   Тишина стала душить полковника, заливая струями воды окружающий мир, да так, что аж в ушах шумело.
   - А теперь я прошу сделать шаг вперед тех, кто хочет обсудить свою проблему на общем собрании.
   Внезапно, кисть молнии расписала небо, а затем, ударом молота до ушей полковника донесся гром - раскатистый и глубокий. Яркий свет молнии на секунду осветил лагерь, и полковник обнаружил себя посреди пустой поляны. Никто не слушал его слов, все прятались по палаткам, только некоторые из которых были приоткрыты, и виднелись испуганные лица, другие были закрыты - укрывались от безумца. Это был страх перед ним, перед человеком, вещавшим посреди бури перед незримым для человеческих глаз народом. В своем безумии, которое охватило полковника, он был величествен и ужасен одновременно, своим видом заставляя людей пятиться вглубь своих палаток, лишь бы не попасться ему на глаза.
   Лисов, обнаружив себя посреди пустого поля, только сильнее запахнулся в напрочь промокший китель, и опустив голову тихо прошептал:
   - Так вот как оно на самом деле...
   Ноги уходили в лужи по самую голень, а холм, на котором стоял Осенний дворец, весь промок, и земля под ногами была вязкая и нестойкая, ноги скользили, но подниматься вверх было сложно далеко не из-за этого. У подножия холма Лисова встретил Фадеев, весь скрючившийся под своим черным зонтиком, его длинное, даже немного крючковатое лицо не выражало ничего хорошего, напротив, оно имело такое выражение, будто Федор съел что-то крайне противное, и ужасный привкус никак не желает исчезать.
   - Таринов не выживет, - сказал он сглотнув, - я говорил, что ему необходимо было попасть в больницу, вы не послушались меня. Для вас ваш бунт оказался важнее жизни друга, но теперь они оба на эшафоте. Петру осталось не больше пары часов, так что самое время попрощаться.
   - Как я понимаю, время попрощаться и с вами, Фома? - не дрогнувшим голосом спросил Лисов.
   - Фома, - Фадеев на секунду улыбнулся, - глупое прозвище для одного из немногих разумных людей в лагере, но ничего, для меня все равно все уже кончилось. Да, Лисов, я уезжаю, причем немедленно. Прощайте.
   - Я не был бы так уверен в том, что мы видимся в последний раз, но раз уж вы настаиваете, то прощайте.
   И больше не сказав ни слова, полковник стал подниматься на свой холм, его ноги, скованные кандалами тяжелой потери, скользили, и он несколько раз упал, представ перед часовым у двери совсем грязным. У входа дежурил сержант Павлов, и Лисов перед тем как войти, приказал тому никого не пускать.
   В палатке пахло сыростью и смертью. Она чувствовалась во всем и шла от исхудавшего тела, лежавшего на серой подстилке посреди смявшихся хвойных веток. Таринов ужасно бледен, и не смотря на стоявший холод, весь покрыт мелкими капельками пота. Его взгляд был затуманен и держать глаза открытыми стоило для него немалых усилий. Увидев полковника, он слабо улыбнулся, но улыбка вышла жалкой. Для Таринова текли последние, тягучие секунды жизни.
   Лисов прошел в дальний конец палатки, где лежали его вещи. Оттуда он достал бутылку коньяка и две металлические кружки. Затем он сел рядом с другом и разлил жидкость, в одну плеснул на самое донышко, зато другую наполнил до краев. Таринов попытался было открыть рот, чтобы что-то сказать другу, но увидев это, Лисов приложил палец к его губам и прошептал:
   - Тише Петя, все хорошо, пей.
   Он вложил кружку в руку друга, а затем, тихо чокнувшись, залил горький напиток тому в рот. Большая часть вылилась и коричневыми мелкими беглыми струйками стекала по лицу Пети. Затем Лисов опрокинул сам, тяжелыми глотками заталкивая в себя горящую жидкость. Отбросив кружку в сторону, полковник приложился к бутылке, сделав еще несколько больших глотков, охрипшим от спиртного голосом прошептал:
   - Все хорошо дружище, все хорошо, не бойся Петенька, не бойся. Помнишь, помнишь, как мы с тобой в училище были, а? Помнишь, у тебя тогда еще кличка была - Таранка, так и называли тебя все Петя Таранка, вот же времена были, помнишь. А как мы долгими ночами сидели, ты да я. Как у нас за ночь уходило по три пачки сигарет, а сигареты тогда еще такие мерзкие, крепкие для нас были, помнишь? Зато табак душистый - не то, что сейчас. Не бойся Петенька, не бойся.
   Взяв подушку Андрей накрыл лицо друга, дрожащими руками он достал из промокшей кобуры холодный пистолет, передернул затвор и уперев дуло в самый центр подушки, сказал:
   - Прощай Петенька, прощай друг, может уже скоро свидимся.
   А затем нажал на курок. Громкий выстрел, и в ответ ему раскат грома где-то вдалеке, а затем все звуки опять поглотил дождь, окутав все тишиной. Полковник упал на землю, и задыхаясь от слез раз за разом прикладывался к бутылке.
   * * *
   Как сейчас помню, в тот день шел проливной дождь, но тогда он не принес ни капли горя. В те времена моя голова, голова молодого, подающего надежды майора, была занята обустройством жизни, построением карьеры, да редкими философскими посиделками с Тариновым, на моей или его кухне. Но моя беззаботная жизнь была прервана появлением в моей жизни тебя, Мария.
   Ты стояла одна и ждала автобус. Промокшая насквозь, ты мечтала только о том, как бы быстрее оказаться дома и стучала зубами от холода. Я шел мимо, укрывшись зонтом от непогоды, а ты даже не посмотрела в мою сторону, надеясь в толще воды разглядеть две ярких фары автобуса, который никак не желал ехать. Я подошел ближе, и отдал тебе свой зонт, не сказав не слова, а потом, засунув руки в карманы, все в том же молчании пошел домой. Я не услышал от тебя слов благодарности, но как ты рассказала мне позже, ты сумела произнести спасибо только после того, как моя фигура растворилась в дожде - настолько ты была обескуражена моим странным поступком.
   Придя домой, я позвонил Таринову и рассказал эту историю. Мы вместе посмеялись, и он пообещал зайти, тем более, что в те времена мы жили совсем рядом - буквально в соседних домах. Но явился он не один, а с пузатой бутылкой коньяка и парочкой историй, которые растянулись, заслонив собою всю ночь.
   А на утро болела голова, и дождь все никак не хотел прекратиться, хотя уже перешел в свою мерзкую моросящую стадию. Взгляд на часы, а затем резкое начало дня, когда брюки натягиваются одновременно с туфлями, а недопитая кружка кофе остается на входном коврике ждать возвращения хозяина. Зато вот автобус совершенно не спешил, сбавив темп, я ощутил, насколько же все плохо - голова болит, ужасно тянет спать, и этот моросящий дождь прямо в лицо, совершенно не к месту. И вот стою, кляня сонного водителя, что никак не желает сильнее поддать газу, как вдруг прямо перед моим носом возникает тонкая женская рука с таблеткой анальгина.
   Ты тогда была так красива, и вопрос "Как вас зовут", вырвался как-то сам собой, и по-другому и быть не могло. А ты только улыбнулась и сказала, что будешь на этой же остановке вечером, а сейчас ты спешишь на работу.
   Мария, как же давно это было...
   * * *
   Полковник так и не сумел прийти в себя, когда раздалась первая автоматная очередь. Он очнулся от окутавшей его полудремы, тупо глянув на пустую бутылку коньяка у его ног, затем на бездыханное тело друга. За окном начался шум, слышались крики, кто-то отдавал команды, топот, шум, гам.
   - Началось, - сказал полковник, с трудом поднимаясь на ноги, - пойду я Петенька, глядишь, уже совсем скоро свидимся, подожди меня там, хорошо?
   Только Лисов вышел из палатки, тут же ожесточенно застрекотал автомат, а потом кто-то с силой дернул его за ноги, отчего полковник упал на землю. Перед глазами все плыло, но в своем спасителе Андрей узнал Филиппа, который несколько раз выстрелил из своего автомата в сторону леса, а затем зашептал:
   - Штурмуют, товарищ полковник, - еще очередь, - со всех сторон прут, гады! И больше их - вон уже двоих наших положили, но стараются по ногам бить, видно, живыми мы им нужны, суки. Ну, они у меня еще попляшут!
   - Ничего, отобьемся, - сказал полковник, приподняв голову, но тут же был вынужден упасть лицом в траву.
   Пули с жадностью вгрызались в землю вокруг, и когда автомат затих, полковник прошептал в ту сторону, где лежал Филип:
   - Давай Павлов, твоя очередь, давай, гаси гада!
   Но его слова ушли в никуда. Филипп лежал лицом в грязь, не дыша, пуля вошла ему в голову, подарив легкую смерть. Попрощавшись шепотом с добрым другом, Лисов вырвал из его цепких рук автомат, и не глядя, пустил очередь в сторону леса. Только противник загрохотал в ответ, как Лисов покатился вниз со своего холма, больно ударившись копчиком. Небо перемешалось с землей, но пули вгрызались все время только рядом, чуть-чуть не достав своей цели.
   Весь лагерь заволокло дымом и паникой. Те кто имели оружие пытались отстреливаться, не видя ничего слезящимися глазами. Оставшиеся без оружия гражданские только кричали, и прижимались к земле, забивались в палатки, будто тонкая ткань могла спасти их от пули. Вдруг у одной из палаток вскочил совсем молодой парень в камуфляже. По его лицу стекала кровь, но ранение было пустячным, скорее всего, сам ударился, подумал полковник. Прижав автомат к плечу, он что-то выцеливал среди дыма, выпуская короткие очереди по два-три патрона. Подбежав немного ближе, полковник узнал в пареньке Яшу Воронина, брата Марии, и сердце его тут же пронзило холодом. Полковнику не хватило всего пары метров - Яша упал на землю. Задыхаясь в крике Лисов, ринулся к телу, но пуля вошла в ногу, а парень просто потерял сознание.
   Брань, грохот, крики раненных и умирающих, лязганье оружия, взрывы гранат, шипение дымовых шашек, крики, команды.
   Команды, подумал полковник, а затем явственно услышал голос Фетисова, который называл фамилию, а затем позицию, пытаясь организовать оборону:
   - Гречников, север, держать север!
   - Есть!
   - Зилотин, давай на юге помоги Крепину, вперед!
   - Есть!
   - Фомин, давай на восток.
   В ответ тишина.
   - Фомин отзовись! Сука. Сычников, ко мне!
   Лисов увидев поднявшуюся с земли фигуру, а затем узнал в этом испачканном парне Яшу Сычникова, любимчика Таринова - разгильдяй, который постоянно задирался и никогда не бывал один, с застывшей улыбкой на лице - теперь в его глазах стоял страх, страх перед смертью. Страх перед той платой, которую он должен отдать за свой выбор, для многих ставший роковым. И сейчас он показался полковнику каким-то маленьким, незнакомым, он был будто бы из другого мира, маленьким ростком, который изо всех сил тянулся к жизни.
   - Есть, - крикнул он, и пригнувшись к земле побежал к центру лагеря, а затем немного восточнее, где очевидно был Фетисов.
   Поднявшись, полковник припустился за ним, пытаясь разглядеть в слепящем дыме, хоть что-нибудь, кроме убегающей фигуры Сычникова. Но вскоре исчез и он, а через несколько минут, совсем рядом с полковником раздался взрыв, и его осыпало землей. Упав, он ползком добрался до места взрыва. Сычников умер сразу, граната взорвалась совсем рядом с ним, оставив того лежать под хлещущим дождем с обезображенным лицом. Рядом, с ужасом глядя на безжизненное изуродованное тело товарища, полулежал, полусидел истекающий кровью Фетисов. Ему осколки распороли живот, и его глаза, бешеные от болевого шока, метались туда-сюда, пока не остановились на полковнике:
   - Товарищ полковник, - прохрипел он, - я слышал вашу речь, тогда, под дождем. Это не вы виноваты, вас предали, товарищ полковник. Неприятель напал во время пересменки, в самый уязвимый момент, - лейтенант закашлялся, - так бы просто нас не взяли бы.
   Дождь смывал кровь с его живота, но она все никак не останавливалась, и голос лейтенанта становился все слабее, наконец, он вытащил пистолет и прошептал:
   - Спасибо вам полковник, спасибо за право умереть за справедливость, умереть честно, умереть за вас.
   - Для меня было честью служить вместе с тобой, - сказал Лисов те слова, которые так часто встречаются нам в книгах, фильмах, музыке. Слова ржавчиной осели на языке.
   Полковник положил руку на плечо товарищу, а затем раздался еще один выстрел, который влился в общий шквал и Фетисов упал на спину. Полковник встал на одно колено, передернул затвор и, высматривая всполохи огня от автоматов вдали, стрелял, крича:
   - Держитесь! Смотрите, чего стоит их справедливость - смерть и расстрел несогласных - вот и все что они могут сказать! Давайте же отправим на тот свет побольше этой сволочи, за каждого нашего! Держитесь ребята!
   Он выглядывал бегущие фигуры, выхватывал их из смеси дыма и тумана, и косил очередью. Слева вдруг раздался крик - "Ура", и три фигуры вынырнули из ниоткуда, бросившись бежать в сторону противника, но спустя всего пару секунд их крик утонул в очередном взрыве. А полковник посылал пули одну за другой. Сзади слышались громкие стоны - кого-то ранило, а рядом не было никого, кто мог бы прекратить его мучения. А полковник, ни на секунду не выпуская из рук автомата, выцеливал вражеские силуэты. Неподалеку кто-то крикнул - "За полковника! За веру! Давайте ребята, уже недолго осталось!", а затем затих. Полковник снял еще одного спецназовца, пробежавшего совсем близко.
   А потом чутье подвело полковника. Слева, совсем рядом, показались две фигуры в противогазах. Лисов перекинул автомат в их сторону и дал очередь, но было уже слишком поздно. Кажется, он даже одного задел, прежде чем второй сильным ударом приклада опрокинул его на спину. Цепкие сильные руки вырвали оружие из его рук, а затем теплый ствол автомата уперся ему в лоб.
   - Ястреб штабу - главарь захвачен, - послышался глухой от противогаза голос того, кто стоял над ним, - повторяю, полковник Лисов захвачен, прием, как поняли меня, - затем рация зашипела в ответ, - брать живым, вас понял, конец связи.
   Лисов попытался вырваться, но вместо этого получил сильный удар ногой в грудь, закашлявшись, он попытался закричать:
   - Лучше убей! Чего тебе стоит?
   Лицо в противогазе повернулось к нему и механическим голосом произнесло:
   - Ничего не стоит, но только я не наделял себя такой властью, чтобы решать, кому жить, а кому нет.
   Он поднял автомат, нацелив приклад в лицо Лисову, а затем резко опустил.

Поэт

   Было действительно стыдно. Стыдно и как-то глупо, а глупо именно из-за того, что стыдно: ведь Матвей уже почти забыл, что это такое - стыд. Начиная каждый день с нахальства и наплевательского отношения к окружающим, он даже не самые свои светлые поступки не считал зазорными, а даже, наоборот, единственно верными. Так он демонстрировал свою самобытность и независимость, на деле же, все глубже влезая в этот круг мнений, создавая себе репутацию. А сейчас, перед священником, было действительно стыдно, так же как стыдно детям, стыдно искренне и жутко неприятно. Ведь действительно, травой, которую можно было спокойно оставить в лагере, он пошатнул представление священника о себе, а оно, кажется, было далеко не самым плохим. Он не водил с Варфоломеем особой дружбы, но друг для друга они были чем-то вроде наставников, хоть и нежеланных: Матвей издали слушал проповеди священника, а тот - песни поэта. Особенно бил парня по больному тот случай, когда Варфоломей пришел к нему со своим рассказом, тогда это было похоже на что-то вроде признания или... Матвей не знал, что и думать и как оправдаться, но так или иначе он чувствовал себя жутко виноватым, и, поймав себя на этой мысли, шепотом, так чтобы не услышал Серега, сам себе сказал:
   - Вот и удар мнений, и как ни старайся, от него не уйдешь. Насколько же страшный механизм мы изобрели, Боже...
   Совсем не хотелось говорить, и это чувство передалось и Сергею, который шел рядом. "Хм, а он-то ведь из-за меня под раздачу попал... - думал Матвей. - Если раньше его шутливо звали Иудой, и то, вспоминая слова полковника, то теперь за ним закрепится клеймо наркомана, которым-то он и не был, он то ведь и траву эту и не курил". Правда вид Сергея никак не выражал раскаяние или грусть, ему, казалось, хотелось поговорить, но, чувствуя дурной настрой приятеля, он не решался. Видя это, Матвей остановился и сказал:
   - Ну че, может, покурим? - он достал сигарету из пачки.
   - У тебя есть? А то у меня кончились,- сказал Сергей, но Матвей знал, что у него есть еще как минимум три сигареты. Но сигарет было не жалко, тем более, скоро эта никотиновая голодовка должна закончиться.
   - Да, бери, -Матвей протянул пачку Серому.
   Тот взял сигарету, чиркнул спичкой и затянулся, выпустив облако дыма. Следующую затяжку он пустил через нос. Матвей заметил, что он всегда так делал: каждая третью затяжку, он выпускал дым носом. Сам Матвей так делать не любил.
   Несмотря на перекур, разговор не завязался. Серый только спросил, далеко ли они еще будут идти, чтобы закопать траву, на что Матвей неопределенно пожал плечами. Шел дождь, но деревья оказались неплохим зонтом, вода стекала струйками, и их вполне можно было обойти, впрочем, иногда они все же попадали на парней, отчего те яростно матерились. Докурив, оба бросили окурки в лужу и пошли дальше.
   - Да уж, нехорошо так вышло, - сказал Серый.
   Конечно, не самая лучшая тема для разговора, но вполне ожидаемая. Да и лучше уж поговорить об этом, чем идти в напряженном молчании, погруженными в себя. Помолчав немного, Матвей ответил:
   - Да... С Варфоломеем совсем нехорошо получилось.
   - Но он тоже должен понять, - ответил Сергей, - в лагере уже крыша начала ехать... И тем более, мы и не покурили-то, только ты вернулся, как все это завертелось.
   - Да...
   - Надо было тебе ее в лагере оставить,- продолжал Усов,- там уже все равно всех повяжут, так что твой подарочек им бы не сильно помешал.
   - Нет, так делать все равно не стоило,- не согласился Матвей. - Это я уяснил, когда ещё блоги вел. Ты не представляешь, как быстро они реагировали на слабые места, а раздуть что-то для них никакого труда не составляет. Нашли бы они траву, уж поверь, описали бы лагерь полковника, как наркоманское сборище, а все бы схавали.
   - Все итак схавают, все что им телевизор подсунет. Все это телевидение похоже на отхожее место, а человеческие головы на унитазы, куда все это уходит.
   - Ну а зачем их сильнее засорять?
   - С одной стороны ты прав, но ведь с другой, куда больше. Тем более, нас итак покажут такими страшилищами, что...
   - А ты иди с гордо поднятой головой.
   - Снимут, когда на шнурки, на ботинки посмотрю, а то и сами голову опустят. Это они хорошо умеют.
   - Ладно, хватит об этом, что будет, то будет, и теперь уже от этого вряд ли удастся куда-то деться.
   - Может, убежать?
   - Нет, мы вернемся к Варфоломею. Тем более, у них шансы уйти от кандалов такие же как у нас: никакие.
   - Так нас будет меньше, могут и не заметить.
   - Тогда в городе найдут. Все, ну его.
   - Ладно.
   Продолжать разговор Матвею не хотелось, душу немного отвел и хватит. Все вокруг раздражало, если не сказать бесило: липкая грязь под ногами, грязная, потная майка на теле, засалившиеся волосы, мокрые от дождя, да и еще эта дрянь в пакете. Все это, вкупе с жуткой усталостью и стыдом, давило на плечи, подкашивало ноги и затуманивало разум, так что в голову не лезло совершенно ничего толкового. Там была только программа: идти вперед и закопать траву. Только вот, когда нужно будет остановиться, там не было сказано, для этого нужна была воля, а ее как раз-таки и не было.
   Матвей провел рукой по лицу. Ладонь встретила, наверное, целые заросли щетины, и поэт подумал о том, как же он давно брился в последний раз. Он остановился у небольшой лужи, чтобы посмотреть, как стал выглядеть. Лицо покрылось темной бородой, одежда была измазана грязью, а в глазах застыла усталость; теперь он был больше похож на какого-то бродягу, чем на циничного любимцы публики, каким был в институте.
   - В тихом омуте черти водятся, - прошептал Матвей, - вранье. Они везде водятся.
   - Че ты говоришь? - спросил Серый.
   - Да так, ничего. Просто размышляю вслух.
   - Слух, а может нам уже где-нибудь тут остановиться, а? Долго еще идти будем?
   Вот она и пришла, воля. Скорее не воля, а лень, но в данном случае она добилась того же эффекта. Вот и подтверждение тому, что лень двигатель прогресса. Один человек направляет все сильной рукой, а другой - нежеланием эту руку даже поднять. Ладно, здесь так здесь.
   - Давай. Ты придумал, чем копать будем?
   - Нет, у тебя тоже никаких идей?
   Очередная лажа, и, по всей видимости, придется грести эту мокрую и противную землю руками. Другого выхода Матвей просто напросто не видел.
   - Думаю, выроем небольшую ямку, а сверху закидаем листьями, -сказал Матвей.
   - Слышь, давай просто всю эту дряньвысыплем и в землю втопчем. Как будто понятно, какая это трава.
   - Тоже вариант. Давай.
   Матвей достал пакет и вытряхнул его содержимое на землю. После чего они напару потоптались и нанесли сверху палой листвы. Дело было сделано, и приятели сели на поваленное дерево.
   - Блин, может, покурить надо было? - спросил Сергей.
   - Дурак что ли? Нас же сейчас брать будут. Только хуже бы всем сделали.
   - Ну а так - пропало добро.
   - Да разве оно главное тут? Мне кажется, надо о другом думать.
   - О чем же?
   - Например, о том, что мы сумели сделать и к чему мы шли, а ещё о том, как можно развить все эти наши старания.
   - Мне кажется, что все это превратится в новостные выпуски, где тот или иной участник движения будет кричать что-то в камеру, пока его будут вести двое полицаев.
   - Скорее всего.
   - Ничего не слышишь?
   - В смысле?
   - Как будто, кто-то ходит, вон там.
   - Да нет вроде. Давай лучше возвращаться к Варфоломею.
   Матвей встал, но не успел он сделать и пары шагов, как стали слышны усиленные громкоговорителем крики, смешанные с собачьим лаем.
  

* * *

Запись без номера.

   Похоже, что все подошло к своему концу, и теперь все, что нам надо, это подумать о будущем и о том, что мы уже сделали для него, а что еще можем сделать. Ответ на первый вопрос откроется только в тот момент, когда нас вернут в Столицу, а разговоры о том, на что могло повлиять наше движение, я считаю пустыми. Главное, чтобы не было таких людей, а они будут, которые при первой же возможности разочаруются в идеях полковника и готовы будут об этом заявить во всеуслышание. Да, такие люди появятся, но я вряд ли буду в их числе, тем более, что это будет ложью, причем ложью по отношению к слишком многим людям. Да и на что мне жаловаться: мечтал стать певцом революции - стал! Остается сетовать только на эпоху, котораяпрячетреволюционеров за решетки, но разве было гуманнее раньше? Вряд ли.
  

Кто-то сказал: мы живем под небом,

Но крыши высоток давно его проткнули.

Если есть тот, кто питается хлебом,

Значит, есть тот, кто сигары курит.

Белые ленты - это ваша доля,

Наша доля - это патронов ленты.

Есть такие, кто довольны домом,

Значит, мы - те, кто доволен светом.

Вдали колесница пылает Солнца,

Мы уйдем без наград и почестей,

Но наше слово впереди несётся,

Ваше слово где-то сзади топчется.

Шутишь шутки? Я тоже умею,

Так смеётся, что лопнет граната.

Печатаю марш амфибрахием смело,

Ложь протыкаю штыком - так надо.

   Теперь пришло время поставить точку в размышлениях о мире мнений и месте человека в нем. Знаете, что самое забавное во всем этом? Что все эти рассуждения - тоже мнение. Просто напросто мнение, не больше ни меньше. Мнение о мире мнений, которое, тем не менее, вполне укладывается в рамки этого мирка, хоть и несколько неловко, мешают идеи о том, как из этого мирка сбежать, а так, в остальном, все согласны, и это даже пугает. Но хватит об этом.
   Теперь, когда мы имеем на нашем операционном столе препарированную лягушку, сплошь и рядом состоящую из мнений, когда мы выяснили о ней все, что хотели выяснить, необходимо осознать последнее из всей этой лекции - неужели все так плохо? Да, все мы управляемся мнениями, но к чему приведет хаос, который возникнет, если этот мир будет разрушен? Я не буду утверждать, что наступит утопия. Социальный анархизм...
   Бесспорно, кому-то в таком обществе житься будет намного легче, но разве таковы все? Кто этот человек? Этот властитель нового мирового порядка должен обладать многими качествами, среди которых начитанность, острый ум, порядочность и многие другие. Этакой рыцарь нового века, для которого единственной проблемой в его жизни являются злые и завистливые языки.
   Социальный анархизм создан только для тех, кто осознал себя в этом мире и готов жить дальше самостоятельно. И далеко не каждый из нас готов к этому. Уверен, что разномастная гопота только об этом и мечтает, но станет ли от этого лучше остальным? Очень в этом сомневаюсь. Этот социальный институт - мнения, пока еще может выполнять ряд положительных сдерживающих функций, в корне этот базис довольно светел, а в том, что верх прогнил, виноваты только мы и никто другой. Поэтому, прежде чем убегать от этого судьи, задумайтесь для начала, может, вы сумеете его вылечить? Помочь ему стать тем, чем он должен быть в идеале? Может быть,ваш путь именно в этом?
   Социальный анархизм-путь для идеальных и сумасшедших.
  

* * *

   Когда началось маски-шоу, было страшно и несколько неудобно. Неудобно, потому что все это представление было похоже, как минимум, на захват особо опасных преступников, а то и террористов. Крики: "Лежать!", автоматы, собаки, много дядей в черном, в масках, переговоры по рации. А ведь это были всего-то двое мальчишек, если судить строго, а ради них решили устроить такой пышный карнавал. Поэтому и было неудобно.
   Наркоту скрыть так и не удалось, обученные овчарки сразу же кинулись к тому месту, где приятели рассыпали траву, а потом один из оперативников с ликующим видом поднял пакет, в котором еще были зеленоватые остатки. Видно, план не только провалился, но и еще больше подставил движение полковника, ведь виновники пытались скрыть улики.
   Разговаривать с бунтовщиками не стали, просто одели наручники и поставили на ноги, наскоро обыскали, вытащив все из карманов, где было всего две пачки сигарет, рюкзак тоже отобрали, после чего толчком дали понять, в какую сторону им необходимо двигаться. В общем, заканчивалось все довольно-таки банально, если не сказать, что скучно. Сзади Матвея шла пара крепких мужиков в черных масках, и встреть он их в лесу, то принял бы за бандитов, а никак не за защитников. Матвей старался ни о чем не думать, но не получалось, тогда он, чтобы отвлечься от мыслей подавленном бунте, постарался размышлять о чем-нибудь более отвлеченном. В голову не лезло ничего толкового, а мысли все были об одном - о будущем.
   Сзади сильно пахло табаком, отчего Матвею тоже захотелось покурить. Несмотря на то, что он был в наручниках, он все-таки попытал судьбу, и спросил:
   - А мне нельзя покурить?
   В ответ только многозначительно хмыкнули. Этот ответ можно было воспринимать и как "Кури на здоровье" и как "Еще накуришься". Впрочем, Матвею было все равно, что именно имел в виду его молчаливый собеседник. Сейчас это не имело никакого значения.
   "Интересно, а почему нам не надели мешки на голову?- думал Матвей. -Может, их у них нет? Хотя вряд ли, они-то точно должны быть. Может, по статусу не положено? Тоже нет, по статусу мы, наверное, как раз, достойны этого атрибута. Если вдуматься, то зачем им их надевать, что им скрывать от наших глаз? Сами в масках, кругом лес, чего мы тут не видели? Наверное, поэтому".
   Грязь под ногами отвратительно чавкала, зацепившись за выступавший из земли корень, Матвей споткнулся и чуть было не полетел вниз, но чья-то совсем не ласковая рука резко схватила его и удержала. Сжала больно, может, даже до синяков, но Матвей все же пробормотал в ответ: "Спасибо". Тут зашипела рация, что-то запищало, через шум помех стало слышно:
   - Топаз, я - Сокол, Топаз, я - Сокол, прием.
   - Сокол, я - Топаз, слышу вас, прием.
   - Топаз, взяли еще группу в лесу к северу от вас, сколько у вас? Прием.
   - У нас двое, как понял? Прием.
   - Все сходится, прием.
   - Вас понял, конец связи.
   "Все сходится?" - спросил у себя Матвей. - "Что значит, все сходится?". Сомнений не было, полицаи схватили группу священника. "Наверное, цепью шли, раз взяли одновременно", - подумал Матвей. - "Но что сходится? Он ведь сказал это после того, как узнал, что нас двое. Значит, они знали, сколько человек ушло с Варфоломеем. Хм, я все же думал, что разговоры о предателе можно свести к паранойе...".
   После этого разговора Матвей только еще больше нахмурился. "Значит, не сидели жандармы, сложа руки. Наверняка, тех, кто поставлял им информацию было несколько... Может, они все заранее все знали? Может, они просто решили изучить, как будет действовать их противник, чтобы не допустить этого в будущем? Теперь, когда у них на руках есть доподлинный сценарий, им... Черт побери, так я же его и написал! Я был его летописцем, и, можно сказать, был их главным агентом!".
   А под ногами все чавкала земля, именно чавкала, никак по-другому назвать этот звук язык просто не поворачивался. Отвратительный и пронзительный, он сопровождал каждый шаг, оставляя на ботинках свой след из мокрой земли и листьев. Это было какое-то издевательство, отвратительное, мерзкое, как будто грязь оставалась не на ногах, а на душе. Впрочем, наверное, там, внутри, уже все было грязно.
   Началось редколесье. Все по-прежнему молчали, и молчание было тягостным, а Матвей подумал, что похоже чувство, он испытывал в детстве, когда его отчитывали родители. Но сейчас его отчитывают уже не мама с папой. Вырос...
   Конвой вышел из леса.
   На поляне раскинулся целый лагерь: множество фургонов разной величины и расцветки, снующиеся туда-сюда люди в форме, камеры, репортеры. Какие-то люди раскинули палатки неподалеку: возвышались флаги движений, которые в обществе называют экстремистскими. Когда конвой полностью вышел из лесу, часть людей сразу же ринулась в их сторону. Они несли в руках плакаты с надписями: "Свободу полковнику Лисову!", "Мама Анархия, Папа Лисов", "Долой зажравшуюся власть!", но их остановил патруль. Матвей кинул на них грустный взгляд, а потом сплюнул и прошептал:
   - Клоуны ебаные...
   Он смотрел на них, и на душе становилось только омерзительнее, хотя еще секунду назад, он считал, что дальше уже некуда. "Наверняка, скоро выпустят майки с портретом полковника, будут пить пиво, и говорить о нем. Напишут много книг, а может и новая субкультура появится, типа хипстеров, хотя, может быть, и не такая пошлая. Вроде новых панков, со своим героем и собственной идеологией. Почитают старые книги, решат, что все так и должно быть, и что на самом деле полковник новый спаситель, распятый режимом. Слава богу, что не супер-герой в маске..."
   Их усадили в одном из фургонов, жутко белом, но перед этим Матвей краем глаза увидел, что у другой такой же машины скандирует толпа, а в окошке, как ему показалось, он увидел священника. Значит, даже раньше привели. Скамейка была холодной, и за ними тут же закрылась тяжелая дверь. Сквозь окно были видны плакаты, лица, крики...
   - Видал, как нас встречают? - весело сказал Серый. - Мы теперь, типа, герои, вон люди какие сознательные! Тоже против режима, видишь, сколько у нас единомышленников!
   - Единомышленников? - злобно ответил Матвей. - Ты зовешь этих крыс единомышленниками? Это просто сетевые хомячки, неспособные ни на что большее! Просто клоуны, мать их... Они только, только... Все испортят! Весь наш бунт, знаешь, во что он превратится, а? Он станет попсой, вот чем! Просто модной фишкой и ничем больше. Будет круто обсуждать наши действия где-нибудь за столиком в кафе или за пивом в баре! И все! Это просто станет еще одним клеймом. Даже до Че Гевары не дотянем, так, слабенькие последователи. Зато на родине. И тоже будут все эти майки, кепки, лозунги, остальная чушь. Думаешь, к этому шел Лисов? Ты думаешь, что он хотел того, чтобы его портрет на майке носили озабоченные малолетки, а через пару лет его именем назвали какую-нибудь забегаловку? Мне кажется, нет, но что-то мне, сука, подсказывает, что именно так все и будет.
   - Да не кипятись ты так, может это и к лучшему? - неуверенно ответил тот, кого полковник прозвал Иудой.
   - К лучшему? - Матвей тихо усмехнулся. - Это похоже на дикие танцы на могиле, а если они, по-твоему, ведут к лучшему, то я и не знаю, что сказать...
   - Ну почему же так грубо? Почему сразу танцы на могиле? Разве сам полковник не хотел, чтобы о нем узнал весь мир, последовал его примеру, а? Разве не так? И если кто-нибудь даже и оденет майку с его изображением, может, это только приведет к тому, что еще пара людей узнает о нем и разделят его взгляды.
   - Ты прав, но полковник не хотел славы, - раздраженно, но уже тише продолжал Матвей. За окошком крики становились как будто громче. - Но он не хотел становиться ничьим кумиром, он не хотел, чтобы его праздник стал национальным праздником, как он сам говорил. Может, для нас с тобой он и стал примером для подражания, но только потому что мы были рядом. А что знают эти? Только то, что писал я. И все, ничего больше, по сути. Зато они превращают полковника в икону моды. А мне всегда будет омерзительно смотреть на его лицо на красочном плакате, в одном ряду с Мерлин Монро и Че Геварой.
   - Может, ты и прав, но мне кажется, что ты принимаешь все слишком близко к сердцу...
   - А как мне еще это принимать! - перебил его рассвирепевший с новой силой Матвей. - Как осеннюю прогулку по лесу? А? Или как туристический поход в лес, вместе с ебаными бойскаутами? Мы не в школе, а это была не равлекуха, а если и назвать ее так, то за такой отрыв нас посадят. И мы, если ты забываешь, несли с собой не ведра шашлыка, а автоматы, и не тосты говорили, а...
   - Тише,- перебил его вдруг Сергей. - Слышишь?
   За окном перестали кричать, да и во всем лагере воцарилась страшная тишина, а со стороны леса слышалися стрекот автоматом и взрывы. Начался штурм. Он продолжался совсем недолго, но каждая его секунда была тягостной и длинной, будто длилась она целую вечность. Матвей боялся даже вздохнуть и думал только о том, чтобы полковнику была подарена смерть, чтобы он не видел всего того мракобесия, в которое его уже готовы превратить. А потом все смолкло. Резко.
   Кто-то тягостно взвыл. Фанаты. Кто-то ликующе закричал. Солдаты. Кто-то сбросился с крыши. Идиот. Кто-то забил план. Наркоман. Кто-то сыграл песню. Музыкант. Кто-то пустил слезу. Страдалец. Кто-то кончил. Свинья. А кто-то просто напросто сказал:
   - Бунт полковника подавлен.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Эпилог.

http://www.net-journal.net/cgi-bin/login/matvey-r-lisov.pl

   На этой страничке не появлялось новых записей уже больше месяца, с того самого дня, как лагерь полковника был разгромлен, бунт его подавлен, флаг втоптан в землю черными берцами спецназа, а многие из ребят, которых я считал героями и настоящими патриотами, объявлены изменниками и отправлены за решетку. Бог мне судья, я не хотел тут больше ничего писать, но блог оброс комментариями, как чулан паутиной и, похоже, что я просто вынужден выбрать из многочисленных слухов правду.
   Больше месяца ведутся споры о том, чьим агентом был полковник, каковы реальные цели его мятежа, кто финансировал всю эту кампанию, у которой на деле не было ни копейки. На другом берегу стоят те, кто возводят Лисова в ранг мучеников, отдавших себя за идеалы свободы и тому подобное. С самим полковником мне так и не удалось пообщаться. Под стены суда поддержать Лисов пришли, наверное, по меньшей мере, сотня человек. Они кричали, скандировали свои лозунги, трясли плакатами, но во взгляде полковника не было радости победы или даже удовлетворения, нет. В его глазах явно читалось презрение, хотя на секунду мне показалось, что они пусты. Он так и не смог пережить смерть своего лучшего друга, не перестал винить себя, ведь это он должен был сложить голову за знамя своего бунта.
   Теперь фигуру используют практически везде, пропагандируялюбые идеи, которые с трудом можно соотнести с тем, чему нас учил Лисов. Отныне он стал модным трендом, пресловутым Че, символом протеста, белой ленточкой, но уж точно не тем человеком, с которым я провел почти месяц в лесу. От того полковника осталось только безразличная оболочка отбывающая срок в исправительной колонии и этот тренд, которому я не верю. Больше ничего.
   Так или иначе, в обществе повеяло переменами. Сейчас мы видим только первые ростки, но это уже что-то. Если раньше в ходу была политическая пассивность, то теперь в моду понемногу начинает входить активная гражданская позиция, и я верю, что это достаточно мощная сила, чтобы противостоять властному беспределу. Пускай сейчас она и присутствует по большей части на пошлых митингах, плакатах или просто записях в интернет-дневниках, она еще не раз даст пинка власти, в те моменты, когда та позволит себе расслабиться. А это уже неплохо.
   Что касается самых распространенных вопросов, звучавших на этой страничке: "Как вам удалось продержаться так долго?" и "Что стало причиной разгрома бунта полковника?", то тут я могу высказать некоторые свои предположения. Я точно знаю, что спустя два дня после громкого процесса над полковником Лисовым, майор Кувшинников был найден дома повесившимся. По словам свидетелей, пол в комнате был усыпан деньгами. Предсмертной записки обнаружено не было. Я не готов делать никаких утверждений, но Кувшинников не получил реального срока благодаря, согласно формулировке властей, активному сотрудничеству следствию. Хотя, что ему мешало помогать следствию с самого начало, предоставив властям прекрасную возможность под своим контролем изучить сценарий бунта и выработать методы борьбы с ним. Впрочем, все это не больше чем предположения.
   Теперь пришла пора поставить точку, все равно все эти споры не приведут ни к чему хорошему. Каждый уже сделал вывод, оставив себя гореть на раскаленном шоссе. Я же, каждый вечер подходя к окну, смотрю на небо, пытаясь разглядеть лицо нового пророка, которого Лисов так и не сумел привести в наш мир.
  
   Стихи С. Толстова.
   Имеется в виду песня "Wind of change" группы Scorpions.
   Стихотворение автора.
   Стихи автора
   Стихи Сергея Толстова.
   Стихотворение автора.
   Стихотворение Сергея Толстова.
   Имеется в виду роман Германа Гессе "Степной волк".
   Стихи автора.
   Слово идиот тут подразумевается в том смысле, как - тот, кто противостоит "нормальному", "обыденному" типу человека. Таков идиот Достоевского, сумасшедший Гессе и глупец Ницше.
   Начкар - Начальник караула (сленг)
   Стихи Сергея Толстова.
   Песня группы Billy`s band - "Туманная погода".
  
  
  
  
  
  
  
  
  

145

  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"