В тот вечер Люська снова увидела недалеко от коллектора старого человека с лицом молодого орангутана. В темноте его было плохо видно, но шаркающая походка, низко опущенные плечи и голова, руки, запущенные глубоко в карманы чего-то громоздкого и теплого, выдавали его с головой.
Переждав в тени мусорного контейнера, пока человек пройдет мимо по своему неведомому ежедневному пути, Люська подхватила на руки подобранного из жалости грязного, дрожащего от холода старенького карликового пуделя и стремительно бросилась к убежищу, местонахождение которого издалека распознавалось по никогда не рассеивающемуся столбу пара.
- Он здесь, я его снова видела! - возбужденно закричала Люська, едва просунув голову в логово.
- Кого ты там видела? - важно спросил Васька, своим скучающим видом демонстрируя безразличие к наверняка беспричинному девчачьему писку.
- Ну его, того самого типа! Который шляется тут уже неделю!
- А кто здесь шляется? - опасливо поинтересовалась забившаяся в самый дальний угол Ленка. Она устроилась каким-то невообразимым образом под толстенной, укутанной теплоизоляцией, но все равно теплой трубой, ее совершенно не было там видно, и робкий голосок звучал в темноте так прозрачно и бестелесно, словно существовал сам по себе в замкнутом и сыром пространстве, где зимой никогда не было света.
- Наверное, маньяк, - с издевательской ленцой, слегка позевывая, выразил свой скептицизм относительно предмета разговора отважный Васька.
- А кто это? - еще тише поинтересовался бестелесный голосок Ленки.
- Хватит, не пугай ее! - угрожающе вскрикнула Люська, уже готовая поколотить незадачливого оратора.
- Хорек его погоняло, - размеренно продолжал сочинять Васька. - Он ловит по ночам детей, предлагает угостить их чем-то вкусненьким, отводит к себе в нору и начинает потихоньку есть.
- Как есть? - шепотом ужаснулся голосок.
- Хватит тебе врать! Ленка, не слушай, он врет все!
- Потихоньку, - негромко, но с многообещающей угрозой пояснил Васька. - У него в норе ведь нет холодильника, а ест он мало, у него желудок плохой и зубы. Поэтому он затыкает детям рот, привязывает их к стене, а потом отрезает по кусочку и перевязывает, чтобы вся кровь не вытекла, и они не умерли. А сам отрезанные кусочки жарит и жрет.
Задавленный ужасом бестелесный голосок уже не подавал никаких признаков жизни, а Люська молчала, мысленно создавая из Васькиных фантазий яркую картинку. Еще ни разу не удалось ей устоять перед чарами самопровозглашенного рассказчика и избежать участи пассивного соавтора.
Тихое повизгивание пригревшегося на новом месте пуделька прервало драматичную паузу.
- Это еще что? - насторожился Васька, пытаясь в непроглядной тьме угадать источник подозрительно живого звука.
- Не твое дело, - гневно отрезала Люська, обретшая решимость проучить террориста за неосторожно проявленное любопытство.
Пуделек зашевелился в поисках более удобной позы, и новая хозяйка почувствовала на своей ладони его мягкие пяточки.
- Это собака, - убежденно сказал Васька.
- Не твое дело!
- Хочешь поделиться с ней своей долей?
- Не твое дело!
- Ты знаешь, чем ее кормить?
- Не твое дело!
- Еще как мое! Я один добываю жратвы в сто раз больше, чем вы обе вместе!
- И не ври! Как же, в сто раз! Тоже мне, кормилец! И вообще, это он, а не она!
- Ах, какая радость! Так ему жрать нужно еще больше, чем ей! Ленка, сегодня ужинать не будешь, твоя доля идет Люськиному псу.
- А причем тут Ленка? - искренне возмутилась Люська. - Может, я ему свой ужин отдам!
- Какой ужин? Ты еще ужинать собралась? А что ты целый день на улице делала? Я бы за столько времени на неделю вперед бы наелся! Чем бездомных собак на улице подбирать, лучше бы делом занялась! А то все сны про свою мамочку рассказывает, а плесневелой корки достать не может!
- Чего тебе мои сны-то, чего пристал? Хочу и рассказываю, какое тебе дело-то?
- А такое! На меня все время лаешь, а сама врешь и не краснеешь!
- Я вру? Я вру?
Задохнувшись от ярости, Люська бросила жалобно завизжавшего пуделя, бросилась вперед и принялась ожесточенно молотить маленькими кулачками темноту, попадая то во что-то мягкое, то в шершавый влажный кирпич. Ленка сразу же громко заревела в знак протеста, и противники быстро остыли, но не помирились.
Люська в очередной раз пожалела, что поведала когда-то во всеуслышание свой постоянный сон, в котором было очень светло, и плыло белоснежное облако, про которое она знала, что это мама. Облако было теплое и доброе, оно обнимало ее, и откуда-то с неба звучал ласковый голос, произносивший непонятные слова. От слов этих делалось очень хорошо и хотелось слушать их бесконечно, но звучали они все глуше и тише, облако с неуклонной медлительностью рассеивалось, не обращая внимания на Люськины крики, и она просыпалась в слезах, снова одна. Васька всегда злился, вспоминая эту историю, и отказывался верить, что Люська помнит свою маму, потому что сам он знал Люську еще с детдома, куда ее перевели из Дома ребенка, а переведенные оттуда не могли помнить своих мам, они не помнили даже, как и почему попали туда. Разумеется, она рассказывала о похищении ее неизвестными злоумышленниками, об их многочисленных противозаконных приключениях и переездах из города в город в грязных поездах и даже грузовиках, и о том, что когда их, наконец, арестовали, никто уже не смог бы узнать, где именно ее похитили, без помощи самих похитителей. Но зачем же им было это говорить, если они до самого вынесения приговора продолжали утверждать, что вовсе ее не похищали, а нашли на улице, и в момент задержания несли в милицию, чтобы честно препоручить ее заботам государства? В этих рассказах о невероятном жизненном пути даже саму Люську иногда раздражало большое пятно необъяснимого: как она могла все это запомнить? Правда, во всем детдоме только у нее был собственный маленький алюминиевый крестик на шнурке, который был при ней всегда, сколько она могла помнить. Но крестик - это ведь еще не мама!
Не пожелав делить с Васькой даже влажную темноту коллектора, обиженная Люська выбралась наружу, вытащив за ошейник покорного пуделя, который, кажется, был готов стерпеть от нее все, что угодно. Когда-то пепельная его шерсть теперь свалялась колтунами и слиплась от грязи, делая его немного похожим на облезлого дикобраза.
- Сны ему мои не нравятся, - бормотала себе под нос Люська, - собака ему моя не нравится... Тоже мне, фон-барон! Много из себя строит!
Погруженная в тяжкие мысли, она незаметно для себя вышла с пустыря на большую освещенную улицу, где всем была видна под вязаной шапкой ее бритая, еще не обросшая рыжими волосами голова, рваная курточка и старые кроссовки, хлюпающие по снежной каше с беззабатностью утепленных резиновых сапог.
- Вы бы не могли позвонить по этому телефону - я нашла собаку, - решительно обратилась Люська к ближайшей молодой женщине в красивой шубке, протягивая ей давно оторванную от ошейника пуделя бирку с длинным набором цифр, которую до тех пор она упорно держала в кармане в надежде избежать расставания с живой игрушкой. Женщина задумчиво посмотрела на нее, достала из сумочки телефон, недолго говорила по нему, поглядывая то на пуделя, то на Люську, затем извлекла из той же сумочки какой-то листок бумаги и ручку, черкнула несколько слов и вручила листок Люське с устным объяснением, как добраться до указанного на нем места.
- Тебе там лучше будет, - убежденно доказывала по дороге девочка семенящему рядом с ней пуделю, который смотрел ей в лицо влюбленными глазами. - Если честно, мне и правда тебя кормить нечем. А за крысами охотиться ты, наверно, и не умеешь вовсе.
Обозначенный в адресе дом оказался высоченной башней, обнесенной высоким забором. Возле ворот была кирпичная будка, в которой обитали охранники в черной униформе. Они выслушали Люськину историю, переглянулись, и посоветовали самой Люське убираться подобру-поздорову, а пуделя оставить здесь, чтобы они могли передать его хозяйке.
Люська бодро зашагала прочь, разглядывая нарядные манекены в сияющих витринах какого-то магазина, и представляла, как сейчас же по возвращении подарит Ленке найденную сегодня пластинку жвачки, как Васька будет им завидовать и обиженно сопеть, но они и не подумают его угостить, чтобы он надолго запомнил, что их нельзя обижать.
Она издали заметила подходящий к остановке троллейбус и со всех ног бросилась бежать, потому что терпеть не могла ждать транспорт на остановке, особенно зимой. Но в ту же секунду между ней и троллейбусом возник человек с лицом орангутана. Он смотрел прямо на нее исподлобья, неодобрительно покачивал головой и шевелил бесцветными тонкими губами, обнаруживая за ними несколько торчащих в разные стороны коричневых зубов. Люська резко затормозила, поскользнулась и упала в раскисший соленый снег прямо ему под ноги. Она не верила в Васькину историю, но обезьяньего человека боялась из-за его бессловесности и вездесущности. С лязгом и протяжным шипением захлопнулись двери троллейбуса, но тут же, над самым Люськиным ухом раздался задорный собачий лай. Холодный нос пуделя уткнулся Люське в лицо, а горячий его влажный язык принялся охаживать ее зажмуренные глаза, наморщенный нос и плотно сжатые в попытке сдержать смех губки. Она отворачивалась от назойливых собачьих ласк, совсем забыв про страшного человека, а потом услышала голос, звонко повторявший где-то неподалеку: 'Тоби! Тоби! Ко мне!'.
Люська открыла глаза и увидела что-то белое и до боли знакомое, возникшее перед ней посреди сразу оказавшейся серой и грязной улицы. Она не поняла даже, что это или кто, но всплывший в ее короткой памяти сон сам подсказал ответ.
Люська ничего не видела сквозь недоверчивые слезы, выступившие на глазах, с трудом различала только неясное белое пятно, упоенно слушала смутно знакомый голос и монотонно шептала, всхлипывая: 'мама... мама... мама...', словно заново привыкая к звучанию старого слова, и даже пыталась поцеловать чужие пальцы, нерешительно трогавшие ее выбившийся из-под куртки крестик.
Когда неведомая нежная сила обняла Люську и оторвала ее от земли, она ощутила себя свободно парящей в огромном светлом небе, купающейся в океане солнечных лучей, но не захотела оставаться там в одиночестве и поспешно спросила:
- Мама, а Ваську и Ленку мы возьмем к себе?
А потом, услышав в ответ: 'Конечно, возьмем', засмеялась и, впервые на своей памяти, обняла человека и уткнулась чумазой рожицей в благоуханное белое облако своих снов.