По своим фамильным делам Шалаев явился на кладбище впервые. И когда подумал об этом - не о том, что пришёл, а что именно впервые - сдержанно усмехнулся. Оказывается, не всё в жизни есть простое повторение пройденного. Оказывается, и прожив полвека, можно что-то делать впервые... И хотя на сей раз смерть лишь слегка коснулась Шалаева, навестив его дядю пенсионера, и хотя сам Шалаев по-прежнему оставался в отменном здравии, всё-таки эта чужая смерть как-то незаметно переместила и его самого поближе к могиле. В том смысле, что его собственная смерть из нездешнего отвлечённого понятия становилась реальностью. Пусть ещё далёкой и
смутной, но уже безжалостно-неотвратимой.
Вчера эта щемящая безнадёжность тоже впервые затронула его сердце, потрепала холодной рукой и отпустила. Шалаев тогда только вздохнул украдкой да ещё плотнее стянул к переносью свои разлатые совиные брови. Но сегодня он был, как всегда, деловит и спокоен, по скуластому лицу проскальзывали тени то нескрываемого начальственного превосходства, снисходительного однако, то готовность пошутить, не оскорбляя собеседника, но и не выпуская его из-под власти. Это он умел.
Кладбищенскую сторожку Шалаев увидел издали: осень шла по земле, и деревья сквозили и расступались. Данила сторож, невысокий, крепкий ещё старик сидел на врытой в землю скамье. Опершись левой ладонью в колено и слегка вывернув острый локоть, он ссутулился и забылся. Его защитный солдатский китель - подарок внука - нахохлился, из-под засаленного обшлага выполз размелёваный циферблат. Старик мусолил потухшую папироску и сердито смотрел на желтеющие кусты дикой смородины.
- Добрый вечер, отец, - сказал Шалаев, не вынимая рук из карманов плаща, но сказал как можно мягче: он не знал, что суровая замкнутость сторожа это почти обычное его состояние, подумал, что он чем-то недоволен и на всякий случай притушил желваки, которые иногда блуждали по его скулам сами собой, потеплел, расслабился.
- Добрый вечер, - пробурчал Данила и, выплюнув окурок, разгладил свои ржавые фельдфебельские усы. Словно спрашивая, в чём дело, он полуобернул непокрытую кудлатую голову, и взгляд его каменно толкнулся в лицо Шалаева. Да, характер в нём чувствовался за версту - такого бычка не возьмёшь на верёвочку.
- Такое дело, отец... - Шалаев уже понял, что перед его несколько необычной, щекотливой миссией возникло дополнительное препятствие и не спешил. - Такое дело, отец... Нужна твоя помощь.
Данила молчал. Лишь слегка переменил позу, что видимо, означало:"Это я и сам вижу, гражданин хороший. Дальше".
- Умер один человек, - продолжал Шалаев непривычный для него диалог, удивляясь в душе непробиваемой неприступности старика.
- Надо подготовить могилу. Поприличнее...
Произнося последнее слово, Шалаев поймал взгляд Данилы и постарался не отпустить его, пока не понял, что до старика дошло всё. Именно поприличнее, что в теперешних условиях проблема.
Когда-то кладбище было на окраине города, но потом совершенно незаметно оказалось в окружении новостроек. Город раздвигал свои границы, рос, и вскоре зелёный островок, отданный на вечное пользование отходящим в мир иной, был заселён так плотно, что во многих местах оградки сомкнулись почти вплотную, образовав замысловатые лабиринты. Вот тогда исполком и отвёл под кладбище новый "массив" за городом, а для тех, кто и после смерти страшился пе реселиться за городскую черту, был установлен строгий минимум в два квадратных метра. Впрочем, больше почти невозможно было выкроить: новые могилы едва умещались в редкие "окна" между двух-трёх старых. Конечно, человеку и двух аршин вполне достаточно, как хватило их тому суетливому мужичку из сказки, но Шалаев в отличие от него стоял на земле крепко, обеими ногами, и двухаршинные масштабы для него были тесноваты. К тому же, добившись своего теперешнего положения своей башкой, своим горбом, он был убеждён, что имеет моральное право на что-то большее, чем другие прочие.
- Нету таких возможностей у нас, нету, - сказал Данила после тяжёлого и затянувшегося раздумья. - Ну вот походи сам, посмотри - могилка на могилке. Тут и на два метра не сразу сыщешь кусок...
И Данила опять замолчал. Похоже было, что на этом десятке слов он выбрал весь свой лимит и теперь опять будет лишь поводить плечом или угибать кудлатую голову.
- Да чего мне смотреть, - сдержанно возразил Шалаев. - Уж если ты, хозяин и специалист в этом деле, не можешь лишний аршин выкроить, то я тем паче. - Постоял, слегка покачиваясь и шурша плащом, плотный, с вольно развёрнутыми плечами. Пошарил в глубоких карманах, нащупывая сигареты и зажигалку, протянул раскрытую пачку сторожу, сам закурил. - Я верю, отец, дело не простое. Верю, потому как могу понять... - Шалаев со вкусом затянулся и, прижмурив глаза, выдохнул. - Иной раз материалов нет, оборудования нет, а тебя и слушать не хотят - обеспечь и баста. Одному дай
это, другому найди то, третьему - чёрт знает что и всё срочно, немедленно...
- Так вот тащишь-тащишь на себе все четыре участка, а потом выдохнешься - нате! вот вам мои руки-ноги, нате, рвите на части...
Относительно снабжения Шалаев слегка приврал. Конечно, в своём управлении он отвечал за всё и вся и частенько подключался к пробиванию самых разных вопросов, но у него был заместитель по хозяйственной части, был целый отдел по снабжению. В этом же отделе, между прочим, работал и техник Мясников, медлительный увалень и краснобай, так кстати пришедший сейчас на память. Даже самую срочную работу Мясников умудрялся делать обстоятельно, с ленивыми прибаутками, а когда его пытались выбить из привычной колеи нервозной суетой, он замедленно сердился и, разведя на полкомнаты свои медвежьи лапы, отдавал себя на растерзание: "Нате,
рвите на части."
Шалаев присел на скамейку и, покуривая, пораспросил между делом, какой здесь на кладбище грунт, и глубоко ли положено копать, и сильно ли промерзает земля в морозные зимы. Данила отвечал немногословно, однако немного оживляясь. Место здесь больше всё песок да песок, копать легко, не то что чернозём или, не дай бог, суглинок. А зимой всё хорошо, по любому грунту силу кладёшь втрое. Если, к примеру, осень будет дождливая, то песочек схватится на морозе, как бетонка, без лома или кирки не стронешь. Ну и, само собой, снег. Рано ли он лёг? Хорошо ли укрыл землю?.. Потом разговор как-то сам собой коснулся военных лет - тогда, суровыми зимами, могилу выгрызала толовая шашка или противотанковая граната.
Неисповедимы пути нашей памяти. Порой оглянешься назад, за десятилетние рубежи и удивишься: да полно, были ли эти десять или двадцать лет? Не наваждение ли это? Пролетели они одной минутой и не осталось от них ничего. Неужели так пуста и безлика была наша жизнь?.. Но настанет момент, и воспоминания даже более далёких лет вдруг захлестнут нас ошеломляющим девятым валом и снова не верится: да неужели всё это было с нами?..
И вот теперь, едва заговорили о той, Отечественной, Шалаеву вспомнился один из множества пережитых на фронте эпизодов, вспомнился именно этот, пожалуй, не самый значительный и впечатляющий.
Почему этот, Шалаев не смог бы объяснить сразу - так уж получилось. Может, была виновата осень... С чувством рассеянного удивления Шалаев ощутил в себе какой-то ломающий сдвиг, словно его пропустили через искривлённое пространство-время, и слегка волнуясь - в самом деле волнуясь, без всякого притворства - он вдруг поведал Даниле, оголённым деревьям, жухлым травам и самому себе об одном единственном часе своей жизни.
...Такая же осень стояла. Только деревья были ещё с прозеленью, облетать не спешили. И на пригорке маячил угловатый немецкий танк, а Шалаев с товарищами-бойцами бежал по выбритому осеннему полю... Если бы Шалаева хоть изредка преследовали кошмарные сновидения, то самым тяжёлым из них было бы это - тяжкий бег безоружных людей по голому полю под злорадное посвистывание и почмокивание догоняющих пуль. Бежали они к недалёкому спасительному леску... бежали, подбирая тех, на ком обрывался этот зловещий посвист. И Шалаев, стриженый наголо салажёнок, бежал вместе со
всеми под жиденьким, издевающимся пулемётным огнём, сутулил на бегу непослушную спину, матерился и плакал от злости... Задохнувшись от бега, они повалились на тихой опушке. Повалились на землю, все вместе - раненые, мёртвые и живые. Это уже потом, когда немного отдышались, они осмотрели и кое-как перевязали друг друга. А четверых схоронили. Там же, на опушке попался неглубокий окопчик, его расширили снизу, подровняли, и легли те четверо.
Четверо в ряд, под одной шинелью...
Данила слушал, подёргивая лихо подкрученными усами и почему-то вздрагивая всей правой рукой, а в глазах его, тёмных и странно бегающих на неподвижном лице, мерцал восторженно-злой огонёк.
- Нашего брата конника тоже полегло от них,- сказал Данила, вспоминая свой сабельный эскадрон. - Но мы... эх! Кони в намёт, шашки наголо!..
Только теперь Шалаев понял, почему вздрагивала рука: тосковала по острой шашке. Данила стиснул в руке невидимый клинок, коротко взмахнул, и кисть правой руки чётко повторила давно заученное движение, которому Шалаев поверил безоговорочно, это движение нельзя было выдумать. Красивое и страшное, оно бросало клинок вниз с одновременным режущим потягом назад и каким-то залихватским вывертом вбок, и хотя никакого клинка в руке Данилы не было, Шалаев непроизвольно поёжился.
- Главное, - сказал Данила, понемногу сникая, - руку держать крепче. Уж ежели замахнулся - рубай в полный удар. - Он ещё раза два сжал кулак, потом осторожно положил его на колено, и скрюченные пальцы нехотя стали расправляться - дрогнули, поползли и тут же замерли. Видно, им легче было сложиться в кулак, чем открыть ладонь.
Странное искривление пространства-времени, так поразившее Шалаева, тоже незаметно прекратилось, окружающий мир вновь принимал свой привычный облик, возвращался в свои берега. Шалаев ещё продолжал что-то рассказывать и слушать Данилу, ещё колыхались перед его мысленным взором полузабытые события и лица, но он снова стоял на земле и жил земными радостями и заботами. "Эк меня повело, - дивился он, посмеиваясь про себя. - Будто в лоб обухом... Нет, не всё есть простое повторение..."
Когда закатное солнце упало в кроны деревьев, Шалаев, прощаясь, ещё раз попросил Данилу сделать всё возможное и оставил на расходы несколько сложенных вдвое купюр. "Бери, бери... Материальная база, брат, основа всего." Одной из купюр по летнему времени было достаточно на всю работу за глаза, и Данила, сунув деньги в карман, строго бормотнул: " Для вас постараемся"; а когда в его корявую ладонь была вложена ещё одна такая же бумажка на помин души,он, словно отдавая честь, вскинул руку и размашисто,
истово перекрестился.
"Смотри-ка ты, с каким достоинством он принял червонец, - думал насмешливо Шалаев, вышагивая по кладбищенским дорожкам, - фу-ты, ну-ты... А ведь ты, папаша, при всех своих достоинствах, кажется, ещё и туповат... Но это так, к слову."
С тихим шорохом срывались и падали листья. Осеннее солнце всё дальше и дальше уклонялось от своей привычной орбиты и теперь сияло совсем не там, где ему было положено, неожиданное, как находка. И вся земля под низким его светом была иной, и воздух, светясь полным накалом, хранил бодрящий холодок. "А ведь это здорово, - думал Шалаев с лукавым умиротворением. - Уметь пожить в этом сияющем мире, держа фортуну за талию и мороча ей голову, а потом, на закате дней, уснуть и вкусить вечный покой..."
Он шёл, шурша падающими к его ногам листьями, и угасающее небо горело для него, и ему нашёптывал листопад свои тихие, грустные воспоминания.
Назавтра чуть свет Данила привёл на кладбище своего партнёра по всем могильным работам, разбитного и шустрого для своих шестидесяти, но с провалившимся беззубым ртом. Опохмелившись и зажевав на ходу свежей печёночной колбасой, он сбросил пиджак и вскоре уже весело дымил взмокшей на спине рубахой. Сменяя друг друга, опускались по приставной лесенке в яму, поплёвывали в ладони, покрякивали, и штыковая лопата подзадоривала совковую. "Ай у нас!
Семь штыков прошли, а ещё не вечер!.." Потом наверх вместе с землёй полетели истлевшие кости, и напарник Данилы, то и дело облизывая быстрым языком запавшие губы, приговаривал, что вот, мол, полежали и хватит, идите-ка погрейтесь на солнышке. А чтобы косточки эти не мешались под ногами да православных не смущали бы, отнёс их на лопате к мусорной куче и там прикрыл старыми обгоревшими венками. "Ладно ли, Данила Степаныч, дело справили?.. Первый сорт! Давай ещё по маленькой - и разбежались." Мимоходом заглянул
Шалаев. Неприступный Данила был, как и вчера, строг и немногословен, но уже готовая могила и размеченный колышками просторный участок превращали его диковатую тупость скорее в достоинство;
надо эту силу только стронуть с места в нужном направлении и она сама проломит любую стену и даже не подумает возгордиться или, тем более, кричать об этом на всех перекрёстках. Шалаев остался доволен, и все последующие в общем-то невесёлые обязанности прошли для него незаметно, как бы стороной. Старика схоронили. Оградку поставили красивую и надёжную - на сто лет. Шалаев попробовал шатнуть её, стукнул кулаком в туго переплетённую, загудевшую от вибрации стальную решётку - это вещь. И лишь одна подозрительная деталь, схваченная его цепким совиным глазом, заронила смутное беспокойство.
Выбрал он время и снова пошёл на Вокзальную, под сень облетающей кладбищенской рощи. На этот раз, чтобы попасть с другой стороны, он сделал небольшой крюк, уверяя себя, что хочет посмотреть дальний конец кладбища; на самом же деле ему просто хотелось пройти подальше от сторожки и центральной аллеи, где могли встретиться кто-нибудь из его знакомых или скучающий Данила, хотелось побыть одному.
Подходя к знакомому месту, Шалаев, озираясь, выломал короткий сук. Возле красивой дядиной оградки ещё раз осмотрелся, словно боялся, как бы его не застали за этим странным занятием и выковырнул из-под куста, из опавших листьев и разбросанной по траве влажной могильной земли узкое жёлтое ребро. Незаметно оглядываясь и хмурясь, он продолжал ворошить листья... Попался плоский, широкий позвонок... И чуть дальше - ещё один, с непривычными для глаза ветвистыми отростками, напоминающими оленьи рога в миниатюре.
Шалаев перевернул его кончиком палки, смущённо подивился его появлению здесь, на поверхности, да ещё в этом обнажающем солнечном свете, как будто таким вещам более приличествует появляться в отведённое им страшными сказками ночное время - от полночи до третьих петухов. Полусогнувшись, в неловкой позе, Шалаев всё стоял и стоял вдруг ему показалось, что он здесь не один, что кто-то за ним подсматривает. Он поднял глаза и вздрогнул: возле низкого безымянного холмика, в сухом прошлогоднем бурьяне, скалился серый череп. Он лежал бочком, выслушивая землю, и смотрел пустым ненавязчивым взглядом. Хрустя бурьяном, Шалаев аккуратно прошагал
вдоль забытой могилки и только теперь, вблизи увидел, что у черепа нет нижней челюсти. Вероятно, она отвалилась в земле под ударом даниловой лопаты, а может быть, уже здесь, наверху, когда выброшенный череп покатился в траву. Взгляд Шалаева растерянно ощупывал выходца с того света, схватывал свежий скол с пористой, как у пенобетона, структурой, скользил по зубам, стоящим один к одному, без просвета, а мысли путались и метались, почему-то вновь и вновь возвращаясь к тому, что шалаевский череп в подобной ситуации будет выглядеть иначе - одного левого зуба нет, и справа три стальных коронки.
Розовый от стыда и волнения, Георгий Фёдорович вернулся к дядиной оградке и устало сел на скамью. Больше не надо было кривить душой, всё встало на свои места. Правда, ещё Шалаев мог сказать самому себе, мол, не думал я, что дело примет такой оборот,вот ведь как нехорошо получилось. Но врать не хотелось. Чего уж там! Он прекрасно понимал, что в такой тесноте почти невозможно приобрести лишнее, не отняв у кого-то последнее... Он ещё посидел и подумал, не махнуть ли рукой на эту муру, мало ли кого и где
выкапывают, а потом опять подумалось другое: получалось, что вечный покой здесь не такой уж и вечный... Впрочем, был и другой вечный покой, доступный всем - и дяде под глухой защитой стали и мрамора, и тем четверым, что легли в окопчике под одной шинелью, - но, пожалуй, никогда и нигде, даже на дне морском, даже в топке крематория не обрести желанного вечного покоя, если не было в тебе правды и справедливости...
Тут Георгий Фёдорович ещё подумал и даже попробовал усмехнуться, однако незнакомая пустота в груди всё росла, и что-то важное в его жизни, чем он больше всего гордился и считал неколебимым, оплывало, словно стеариновый постамент под ногой каменного Командора... Тенькали шустрые синицы в ветвях. Падали листья и полыхало безмятежное солнце. Но теперь эта осенняя умиротворённость, этот задумчивый листопад были не для него. Бескорыстное волшебство это свершалось с какой-то более высокой целью, проходило, не замечая одинокого поникшего человека, мимо него, сквозь
него, свершалось для иных сердец и душ, живущих сегодня, но неразрывных с грядущими и ушедшими поколениями... А может быть - каким-то непонятным образом - для ушедших и грядущих тоже?..
Где-то за кустами, на боковой дорожке, прошуршали невлад неторопливые шаги. Шалаев не вздрогнул, не встрепенулся, сейчас он был готов ко всему, безучастно-спокоен и отрешён. Он только посмотрел в ту сторону и увидел в просвете двух удаляющихся рабочих в синих спецовках. Они, видимо, возвращались домой из депо и решили сократить свой путь.
- О! - сказал один, останавливаясь перед чьим-то памятником.
- А этот как сюда попал?!
- Как, - ответил второй рассудительно, - принесли, положили - вот и лежит.
Говорили они громко, не смущаясь окружающей тишиной, но и не оскорбляя эту тишину. Шалаев подождал, когда смолкнут шаги, поднялся, ломая куцие совиные брови, и зачем-то пошёл поглядеть на тот незнакомый памятник.