В ванной дочь не задержалась и, зажав в ладошке совсем еще новый флакончик, вернулась в детскую, которую в последние пол-месяца они с Верой делили пополам. Из-за приоткрытой двери послышалось характерное шипение. "Странно, она вроде и причесаться еще не успела," -- думала Вера, подкрадываясь к двери. -- "Так вот, оказывается, зачем ей лак!" Сидя на полу, Иришка опрыскивала только что законченный рисунок. "Она по-прежнему художница, так что ножницы можно не прятать." Девочка не замечала мать, и Вера замерла в дверях, наблюдая за малышкой, из-под логтя которой выглядывал уголок ее самой первой "настоящей" картины. Рисованием дочурка занялась всего неделю-полторы назад, но с тех пор неожиданно повзрослела. Никогда раньше ни одно из ее увлечений не казалось Вере таким серьезным, да и загадочным -- тоже. Таинственным образом, за несколько коротких вечеров, из обычной пятилетней мазюки Иришка превратилась в маленького мастера.

B глубине квартиры послышался тяжелый хриплый кашель. "Должно быть, проснулся," -- вспомнила Вера про гостя и тихонько, не отрывая дочь, отправилась на кухню за свежим чаем. Входя с дымящимся стаканом в большую комнату, она чуть было не столкнулась в дверях с дочуркой -- та услышала гостя тоже и, наскоро закончив опрыскивание, сразу же прискакала его навестить. Воздух в комнате показался Вере слегка застоявшимся, душным. Пахло болезнью и потом... Антон, действительно, пришел в себя и полусидел на разложенном диване. Увидев входящих в комнату, прикрыл одеялом босые ноги и оправил на плечах футболку.
-- Тебе нужно будет посидеть на кухне, а я здесь пока проветрю, -- Вера раздвинула шторы и впустила в комнату последние лучи заходящего солнца.
-- Мне уже намного лучше, -- впервые за две прошедшие недели он выглядел отдохнувшим и, кажется, даже румяным. -- Скоро выберусь. Совсем скоро.
В доме у незнакомых людей Антон чувствовал себя неловко, ему не терпелось выздороветь и освободить хозяйку от обузы.
-- А ты не спеши. Ты никому не мешаешь!
Вера соврала. Ему -- потому, что его неожиданное появление нарушило устоявшееся течение жизни, и как следствие, в привычную рутину Иришкиной и Вериной жизни был внесен едва заметный, но, тем не менее, разлад. Но в самом главном Вера соврала не ему, а себе. Вместе с разладом в ее жизнь вошло разнообразие, и самое опасное -- надежда, которая уже теплилась, пуcть неуверенная, очень хрупкая. Верa чувствовала: ей хотелось, чтобы он остался с ними навсегда. Признаваться в этом глупо и стыдно. Здравый смысл подсказывал: было в ее тайной мечте что-то от нелепой девичьей, полудетской слабости, которую она не может себе позволить. Не должна.

...Пару недель тому назад, в пятницу, возвращаясь с работы, Вера нашла Антона на тротуаре, на полпути между остановкой и магазином. Руки у нее еще не были заняты сумками, иначе она задерживаться бы не стала. Впрочем, останавливаться не стоило в любом случае, однако, Вера успела заметить: на пьяницу парень совсем не похож. Он лежал под стенами старой хрущевки, закинув левую руку на ступени -- так, как будто его только что с них спустили. Наклонившись, Вера потрясла парня за плечо: вроде жив; и вдруг почувствовала неприятный запах перегара. "Ты, парень, алкоголик или так, случайно?" -- мысленно прикидывала Вера, рассматривая припухший под глазом синяк и чуть забрызганную свежей грязью теплую куртку -- не слишком дорогую, но добротную. На ногах у него были темно-синие новые джинсы. "Не пьяница," -- уверенно определила Вера и достала из сумочки телефон.

Минут тридцать спустя, она все еще стояла на тротуаре. Скорая не приехала. Редкие прохожие подозрительно косились на Веру, осторожно обходили лежащего на дороге и -- все до одного -- пробегали мимо молча. Вера думала о том, что ничем, совершенно ничем не обязана погибающему на асфальте незнакомцу и могла бы -- даже теперь -- повернуться и уйти, но все-таки не уходила, ждала скорую и разглядывала медленные крупные снежинки. Первые в этом году. Они падали на лицо парня и таяли, и это означало, что он пока еще жив. Впрочем, снежинки таяли и на асфальте тоже. "А скорая, наверное, так и не приедет." Вера совсем уже отчаялась, когда два здоровых мужика неожиданно остановились и предложили помощь -- очень кстати, но Вера не могла придумать, о чем их попросить.
-- Я в скорую звонила, но...
-- Пока дождешься, он подохнет.
-- Замерзнет, -- Вера вдруг подумала о том, что будь этот парень ее мужем, она накрыла бы его своей курткой.
-- Так что? Помочь? Или мы пойдем? - Они ждали ответа, и оба нетерпеливо смотрели ей в лицо.
Вера бросила взгляд на пробегавших мимо пешеходов и вдруг ясно и отчетливо представила себе, что сейчас от нее и только от нее одной зависит жизнь и смерть чужого парня. В его судьбе она сейчас играла роль маленького бога.
-- Ночью заморозки обещали, ниже нуля, -- она то ли решилась, то ли поддалась напору настойчивых взглядов, но предложила мужчинам отнести парня к ней домой.
Пострадавшего раздели и уложили на разобранной софе, которую Вера успела застелить широкой белой простыней. Помошники ушли, удовлетворившись обычным "спасибо", а Вере нужно было спешить за Иришкой. По дороге в детский сад, она с ужасом думала про всякие "если." А вдруг -- бандит? А вдруг умрет -- прямо там, на совсем еще новом диване? То, что она сделала, то, что она натворила, не укладывалось в рамки здравого смысла. Совершенно не вписывалось в ее характер.

Объяснить Иришке присутствие в квартире чужого не стоило особого труда. Мир детей прост и ясен, они с легкостью верят в добро и не имеют ни малейшего представления ни о здравом смысле, ни о существовании серьезного и опасного "если". Вера хорошо помнила себя маленькой, наивной, и вполне возможно, что остатки крохотной детской веры заставили ее совершить этот необъяснимый, неосторожный поступок. Однако, теперь-то она уже взрослая, и, покончив с детским садом, не задумываясь, набрала номер ближайшего отделения милиции. Дежурный по участку явился поздно вечером, неохотно принял заявление, проверил у пострадавшего карманы и вытащил оттуда пачку сигарет и спички. Ни кошелька, ни документов не нашел и записал об этом в протоколе.
-- Я ведь не ради бумажек вас вызывала. Не могу же я отвечать за чужого? Отправьте его в больницу или заберите к себе.
Вера сердилась. Участковый измерил ее длинным взглядом и, спокойно глядя в лицо, некоторое время молча покусывал кончик дешевой казенной ручки.
-- Если что, звоните в отделенье, не стесняйтесь, -- выдавил он, наконец, и отвернулся. Шагнул в прихожую и вышел из квартиры.
-- Моя милиция меня бережет, - громко и отчетливо сказала ему вслед Вера и с шумом захлопнула дверь. Но в следующую секунду уже шлепала босиком по грязному кафелю на лестничной клетке и сердито выговаривала куда-то вниз: "А если сo мной и с моим ребенком что-нибудь случиться? Вам все-равно? Где ваша совесть?"
-- Мама? -- выглянула в подъезд дочурка.
За соседней дверью послышался шорох. "Алевтина Ивановна подслушивает," -- сообразила Вера и смутилась. Истерика в подъезде не вписывалась в ее характер.

"Участкового можно понять, -- размышляла Вера, вернувшись в квартиру и плотно прикрыв за собою дверь, -- а я сама виновата, меня никто не заставлял."
-- Давай, что ли, ухаживать за нашим пациентом?
Иришкины представления о медицинском уходе не выходили за рамки маленькой игрушечной больнички. Снизу вверх, она смотрела на мать растерянно, недоуменно:
-- Он грязный...
"...дохлый и никому ненужный, -- мысленно продолжила Вера, -- именно поэтому он тут и лежит. Чистый и здоровый, он сейчас был бы в каком-нибудь другом, приятном месте." Но уже минуты через две, успокоившись, она все-таки взялась за дело. Намочила старенькое полотенце и оттерла лицо и руки незнакомца. В ответ на ее прикосновения, тот попытался приоткрыть глаза. "Тихо, тихо. Отдыхай, не шевелись," - шепнула ему Вера и укрыла потеплее. Принесла из кухни стакан кипяченой воды, повесила на стул свежую одежду: свою старую футболку и широкие спортивные штаны. Чтобы парень не испугался, очнувшись среди ночи в незнакомом месте, воткнула в розетку ночник и оставила на тумбочке короткую записку, а сама на ночь заперлась с Иришкой в детской спальне. Утром в субботу Вера застала гостя с полуоткрытыми глазами, в двух-трех словах объяснила, как он у нее оказался, спросила, как зовут и заварила свежий чай. Антон сделал несколько глотков и уронил голову на подушку.

К обеду у него подскочила температура, Вера испугалась и вызвала врача. Спрашивая про синяк под глазом, доктор Фескин, не скрываясь, брезгливо поморщился.
-- Со зрением все в порядке?
Антон кивнул. Доктор заглянул ему в лицо, развел веки пальцами, сравнил оба глаза, а вслед за тем попросил повращать глазами. Вера внимательно следила за каждым движением врача, но краем глаза успела заметить: подражая Антону, в сторонке вращала глазами Иришка. Доктор Фескин тем временем старательно ощупал кости и суставы пациента и, закончив, сообщил: "Все целы." Поспрашивал еще про насморк, про кашель и определил пневмонию:
-- Похоже на осложнение после вирусной инфекции. Как долго он на улице лежал?
-- При мне -- около часа, а до того -- не знаю, -- пожала плечами Вера.
-- Вот то-то и оно!
Доктор выписал Антону антибиотик, велел поить его свежими соками и делать в комнате влажную уборку. На счет уборки Вера и сама могла бы догадаться, а на свежие соки для чужого у нее не было денег.
-- Вы б его в больницу забрали, ему там будет гораздо лучше.
-- Молодой и крепкий. Выкарабкается, -- неловким движением врач принял из руки хозяйки деньги, попрощался наскоро и отвернулся, выходя в прихожую. "Моя медицина меня бережет," - сердито подумала Вера, захлопывая за доктором дверь.
Вечерело, нужно было позаботиться об ужине, а готовить теперь приходилось на одного больше. "Обдумать и пересчитать бюджет," -- мысленной зарубкой пометила Вера свою не слишком надежную память. Поставила на медленный огонь картошку, сбегала в магазин и в аптеку, а когда вернулась, Иришка прямо в прихожей заявила:
-- Купи мне бумагу, мольберт и уголь!
Не выпуская из рук тяжелой сумки, Вера удивленно посмотрела на дочь. Нормальным в этой ситуации было только то, что к пяти годам Иришка научилась не беспокоиться о правилах хорошего тона. Но мольберт и уголь? С какой же стати? Вера посадила дочку за кухонный стол и расспросила поподробней.

Антон обещал научить ее рисовать, коротко и невнятно объяснила Иришка свое новое увлечение и сразу же перешла к делу: бумага ей нужна особая: грубая и зернистая, ни в коем случае не белая... Вера заглянула в комнату, гость крепко спал. Неужели за час с небольшим, пока ее не было, Иришка посмела его разбудить? Вера сделала строгое лицо, повернулась к дочери и приложила палец к губам. Через несколько минут, забравшись на табуретку, она достала с антресоли рулон цветастых стареньких обоев и показала дочурке обратную сторону:
-- Что скажешь? Достаточно серая?
Иришке понравились и цвет, и фактура, и раскрутив рулон на паркете, она принялась разрезать его на ровные куски. А Вера тем временем уже размышляла, как бы так исхитриться и сэкономить еще и на мольберте. Посовещавшись, решили обойтись самодельным: с горем пополам удалось укрепить на старом стуле небольшой кусок фанеры, и хоть регулировать наклон никак не получалось, Иришка придираться не стала. В выходные она пробовала рисовать простым карандашом, а набор уголечков Вера купила ей в понедельник, для чего пришлось сбежать с работы пораньше и объездить несколько магазинов. Вера едва успела за дочуркой в детский сад. Подарок Иришка приняла как должное.
-- А сказать ничего не забыла? -- Вера не упустила случая позанудничать.
-- Спасибо, -- дочь отмахнулась от нее как от мухи и прямо перед носом матери прикрыла дверь в свою комнату, которую они вот уже две недели делили попалам. План справедливой мести родился у Веры сам по себе.
-- Сегодня вечером на ужин опять картошка и жареная рыба, -- бросила она в сторону закрытой двери, не без удовольствия представляя кислую мину на Иришкиной мордашке.

...Каждый вечер после детского сада дочурка исчезала в своей комнате. Вера удивлялась: Иришка рисовала как взрослая. На ее картинах -- ни одного обычного, легкого для ребенка сюжета. Ни домика, ни окошка, ни цветочка. Ни одного даже солнышка с неправдоподобными, невидимыми в реальном мире (а значит, придуманными?) лучами. Ира рисовала простые формы: в особом порядке расставленные кубики, баночки, мячики, которые она освещала настольной лампой. Получалось очень похоже, и хоть в технике рисунка Вера ничего не понимала, а все же не могла не замечать, насколько уверенно, и с каждым часом все увереннее, двигался уголечек в маленькой дочуркиной ладошке. Фигуры у Иры получались на удивление аккуратными и точными. Наметив контуры, она отходила от мольберта, щурилась и возвращалась. Наносила тени и темные пятна, растушевывала их пальцем, сдувала лишнее и подрисовывала тонкие блики найденным среди игрушек мелом. Пару недель спустя, Ирина закончила и показала матери свою первую "настоящую" картину, перед которой Вера просидела в задумчивости несколько минут. Откуда такое в ее крохотном ребенке? На обратной стороне старых бабушкиных обоев закованная в грубые цементные стены текла медленная городская речка. В воде отражались дома, деревья и столбы. В простых, опрятных линиях улицы чувствовалась хорошо продуманная планировка, раз и навсегда заведенный порядок. Но неожиданным диссонансом в одном из крепких каменных берегов зияла круглая глубокая дыра -- необъяснимая и очень непредсказуемая среди ясной и четкой структуры. Из этой странной ниши, разбивая рутину обычности, нарушая точную систему перспективы, выскакивали совершенно немыслимые, огромные шары и, словно сдутые легким ветром, не удержавшись на зыбкой поверхности воды, один за другим красиво поднимались вверх и исчезали в высоком небе.

Вера протянула вперед руку и чуть было не прикоснулась пальцем к одной из легких таинственных сфер.
-- Нельзя! -- остановила ее художница. -- Размажешь. Испортишь. Исчезнет! Уголь -- мягкий, легко рассыпается.
Незакрепленный рисунок картиной считать нельзя, объяснила изумленной матери дочурка.
-- Да откуда ж ты узнала?!
-- Антон! -- Иришка показала на стену, которая отделяла детскую от зала.
-- Он что, художник?
-- Ни гнау, -- пробормотала Иришка что-то невнятное и неопределенно пожала плечами.
-- Так как же? Чтобы не исчез, рисунок нужно укрепить? -- переспросила у дочери Вера.
-- Да, укрепить, -- закрыла тему Иришка и вернулась к своей картине. Чуть позже, в тот же вечер, она выпросила у матери лак, сняла картину с мольберта и положила ее посреди комнаты на ковер.
"Горизонтально -- чтобы лак не тек, не капал," -- догадалась подглядывавшая в щелочку Вера. У нее не оставалось ни малейших сомнений: в сложном деле закрепления рисунка ее дочь понимала гораздо больше.

По вечерам, когда Иришка запиралась в комнате и рисовала, Вера и Антон проводили вместе несколько часов. Сначала пытались читать -- каждый свое, но книги быстро утомляли Антона, и он, не вставая с постели, запускал фильм, нажимая на кнопки пульта. Тогда и Вера тоже откладывала в сторону книгу и ловила себя на том, что соскучилась по такому обычному занятию: коротание вечера за телевизором в компании со взрослым человеком. Теперь фильмом можно было просто наслаждаться, вздыхать, смеяться; ей не приходилось прерывать показ, отвечать на вопросы и пересказывать сюжет на детский лад. Иришка, без сомнения, была в ее жизни человечком самым важным, но только теперь Вера заметила, как остро не хватало ей обычного общения со взрослым. В ее жизни не хватало мужчины -- это она знала. Не доставало любви -- и это знала. Но вот об остром дефиците общения "на равных" она догадалась только сейчас. С Антоном можно разделить и фильм, и ужин, а иногда и просто помолчать. Вера неожиданно быстро привыкла к присутствию "чужого" в ее жизни. Антон, однако, поправлялся, Верина помощь требовалось ему все меньше и меньше; и, непрошенная, то и дело закрадывалась неприятная мысль о том, что случайное, подобранное на улице маленькое счастье очень скоро закончится, исчезнет.

...Два раза подряд Антону и Вере попались бездарные, одинаково скучные фильмы об апокалипсисах. Второй вечер обещал быть безнадежно испорченным, и тогда раздосадованная Вера взяла у соседки взаймы черно-белое старинное кино. "Квартира" началась монотонно и нудно, но американский Акакий Акакиевич неожиданно вывернул несколько сухих, но острых, комических кренделей, от которых стало и смешно, и грустно. Фильм заиграл яркими красками, и блеснули едва заметные смешинки в Вериных глазах. А когда Джек Леммон нашел у себя в квартире и спас от смерти несчастную Ширли, Антон нажал на "паузу" и повернулся к Вере:
-- Прямо мы с тобой, но с точностью наоборот.
Вера поймала его взгляд: теплый, искренний, хороший. А ведь она совсем ничего об Антоне не знала. За пару прошедших недель он ни разу о себе не рассказал, и уж тем более до этой минуты между ними не существовало ничего такого, что можно было бы назвать "мы с тобою". Но ведь сказал же! Сам сказал, она не напрашивалась. Внутри у Веры всплеснулась целая гамма необъяснимого. Непроизносимого. А Антон уже нажал на кнопку "пуск". Фильм продолжался, перед глазами мелькало, вертелось, говорило, но Вера утонула в надеждах и в сомнениях; не заметила, как отстала от сюжета. Когда ей удалось, наконец, отмахнуться от мыслей и сосредоточить свой взгляд на экране, Джек Леммон объяснил ситуацию кратко: "Квартира у меня отнюдь не пустая, но это не значит, что у меня есть семья." ^*
Фильм Вере понравился. Была какая-то особая прелесть в простом сюжете, в ясных, черно-белых кадрах. Но пересыщенный романтикой финал испортил хорошее впечатление, оставшееся от горьковатой, сухой и едкой иронии.
-- Как обычно, в конце пересластили, -- сказала она, выключая телевизор.
-- Мелодрама невозможна без счастливого конца, -- Антон зевнул и устроился поудобней. Он шел на поправку, но, по-прежнему, уставал еще очень легко.
Вера махнула ему рукой и отправилась в детскую. Иришке спать пора, да и самой ей завтра на работу... Лежа рядом с дочерью в кровати, попробовала распутать сложный клубок своих мыслей и чувств. Нет, влюбиться она не могла или не хотела... или боялась. Но все-таки к Антону неожиданно привыкла; он был ей нужен... и сейчас, и потом, когда поправится. Она была ему нужна... пока он болен, но это временно, не навсегда... Будь на ее месте подруга -- Вера бы над ней посмеялась. Да разве ж не знала она, как заканчиваются мелодрамы в настоящей жизни? Вот она лежит, не спит, почти готовая влюбиться, а останься он -- затянет грязная посуда, рутина... Чья очередь сегодня выносить помойку?..
К черту посуду! И к черту помойку!
Вера почувствовала себя маленьким капризным ребенком: ей очень хотелось, чтобы он остался.

***

-- Уходишь, да? -- слова ее, возможно, прозвучали, как упрек, но не могла же она, в самом деле, открыто предложить ему руку и сердце. Антон достал из пачки сигарету и, не прикуривая, сунул в рот. Вера отвернулась, отошла к окну и оперлась руками в подоконник. От стекла тянуло легким холодком. Она стояла, замерев, и ждала, полагая, что и спина ее, и поза говорят сейчас за нее красноречивее всяких слов. Еще недавно, однажды вечером, она могла его не заметить, оставить на улице, пройти мимо, а теперь они поменялись ролями, в его власти было не заметить ее вопроса, призыва. Антон подошел не сразу. Но все-таки подошел; и к шагам его она прислушивалась, не огдядываясь, замирая. Он прижал свое бедро к ее бедру и левою рукой обнял за плечи. Вера выпрямилась, прислонилась спиной к его груди, и, почувствовав ее молчаливое поощрение, Антон прижал правую руку к ее сердцу. Вера чуть не задохнулась, но собралась с силами, обернулась. Заглянула ему в лицо и тихо сказала:
-- Ты ведь ничего о себе не рассказывал. Я даже не знаю, есть ли у тебя женщина. -- И прикусила губу, ожидая.
Антон выпустил ее из рук:
-- Да, есть.
И тут же, к своему стыду, она рассыпалась на части.
-- Не реви. Пройдет. Оно того не стоит, -- сказал он ей спокойно и твердо, и, хлюпая носом, Вера слушала и думала о том, что так умеют говорить только мужчины: в голосе его не прозвучало ни равнодушия, ни лишней эмоции. -- Самое лучшее, самое честное, чем я могу тебя сейчас отблагодарить -- это оставить тебя и уйти. Потом поймешь, слышь, Верка? А пока не хнычь.
Она закивала -- слишком быстро, поспешно. Шмыгнул мокрый нос: предательски, а все-таки с надеждой. Салфетки под рукой не оказалось. Антон исчез в прихожей, и оттуда доносились звуки: надел ботинки, сдернул с вешалки куртку. Скрипнула молния.
-- Как только оклемаюсь, пришлю тебе денег.
Вера качала головой, не соображая: ему-то из прихожей ее отказ не виден.
-- Я адрес записал, и вышлю денег: за врача, за все, -- он, наконец, заглянул в приоткрытую дверь. -- Ты не отказывайся, не глупи. Сама-то ладно, но ведь у ребенка отрывала. Вот я у дочери твоей в долгу.
И опять: ни равнодушия, ни лишней эмоции. Практично, твердо, по-мужски спокойно. Вере захотелось слушаться и подчиняться. Быть слабой. И она кивнула. Молча. Таким его и запомнила: голова здесь, в комнате, а сам -- в прихожей.
-- Пока, не провожай, -- последние его слова.
Щелкнул замок, открылась и захлопнулась входная дверь, и громыхнул в подъезде лифт.

Спустившись с крыльца, Антон щелкнул зажигалкой, прикурил. Заметил автобус и рванул к стеклянной остановке, бросил недокуренную сигарету. На холодном асфальте несколько минут дымился красный уголек; узорчатый дым красиво поднимался вверх и медленно таял.

31.12.2009

*В фильме звучит примерно так: "Я сказал, что у меня нет семьи, но это не значит, что у меня -- пустая квартира!"