- Я со своими за обедом не сажусь, они меня за смену так достают, не знаю куда деться, - говорила одна довольно еще молодая женщина другой. Лет сорока с лишним, но старающаяся не помнить об этом и соответственно своей плохой, в этой области, памяти оформленная: стрижка ежиком, якобы модные вещички с распродажи, голые живот и плечи, лямки лифчика наружу, косметика, как для сцены, выбеленные пряди волос.
Другая сочувственно слушала ее, неуловимо похожая на говорившую -- сестры-не сестры, даже и не родственницы, а просто такой слой женщин, спохватившихся, что уже не девочки, но упорно не желающие принять это проклятое открытие, не менее упорно навязываемое им жизнью.
--
Рты всю смену не закрываются, - продолжала первая. - и одни и те же разговоры целыми днями, как не надоест! "А я этот салат делаю так-никогда трусы и носки в корзину не положит-три часа премии зажал-я ему и говорю руки убери", - явно передразнила она кого-то. - Я стала магнитофон включать, они мне: достала твоя зарубежка, ни слова не понять, у тебя Аллегровой нет? Ну, пришлось плейер купить с наушниками, все легче. Но обедать я хожу одна и сажусь с чужими. Тут, знаешь, такие симпатичные девки попались, они-то всегда вместе ходят, пять человек, и я шестая за столом, чужая, но они ничего -- не возражают. И разговоры у них какие-то такие, знаешь, не бытовые, веселые какие-то...
Подруги помолчали, медленно брели по аллее парка в тени пальм, цветущих джакаранд и акаций.
--
Симпатичные девочки. Моложе меня, но симпатичные. Одна про дочку свою рассказывала, как она не хотела уроки по музыке делать. Мать ей: занимайся, чтобы пальцы развились. Та поиграла час, потом убежала гулять, вернулась, села снова за пианино и говорит матери: "Вот, погуляла -- пальцы снова завились".
Посмеялись, подруга хотела закурить, но рассказчица взмолилась:
--
Слушай, дай воздухом подышать! На заводе всякой гадостью воняет, от вас, курильщиков деться некуда, хоть в парке воздух не порть.
Подруга с недовольным видом спрятала сигареты и зажигалку, опять некоторое время шли молча, но рассказчицу, видимо, что-то волновало, требовало выхода, мешало молчать.
--
Такая миленькая, худенькая такая, волосы вьются. Это которая про дочку рассказывала. Беременная, месяцев шесть-семь уже, ты же знаешь, у меня глаз -- алмаз. А в четверг ее не было почему-то, я у ее приятельниц спросила, они не знают, сказали -- на работу не пришла. А сегодня я газету стала читать, криминальную хронику, а там... - ей, видимо, трудно говорить, она останавливается, даже задыхается слегка. Подруга тоже останавливается, смотрит удивленно-встревоженно и спрашивает: "Тебе плохо? Вода у тебя есть с собой? Дать попить?"
Рассказчица отрицательно мотает головой, подруги стоят еще пару минут, потом возобновляют прогулку. Подруга ждет: она чувствует, что услышит сейчас нечто драматическое и не ошибается.
--
А там, - с ужасом в голосе продолжает рассказчица, - заметочка маленькая: муж убил жену гантелей, когда та спала ночью. Они поссорились, а она беременная и сказала ему, что ребенок будущий не его, от другого. Ну, он дождался, пока она уснет, и гантелей по голове...потом сам в полицию позвонил...
--
Вот гад! - подает голос подруга, она тоже потрясена и сбита с толку. Как это так -- хладнокровно дождаться, чтобы жена уснула, а уж потом ударить, и как ударить!
--
И это, - с силой продолжает рассказчица, - она, с которой я обедала за одним столом, которая про дочку рассказывала!
Обе женщины сбиты с толку. В их жизнях нет таких страстей, таких непонятных происшествий. Девочка сиротой осталась и тот, что еще не родился, он ведь тоже погиб...как же так?
--
Ну как так можно?! - вопрошает рассказчица непонятно кого. - И она тоже, коза хорошая, зачем она ему призналась, что ребенок чужой? Ну, не его и не его, он-то думал, что его! Он-то не знал и не подозревал ничего -- зачем было признаваться?!
Глаза у нее заплывают слезами, но она держится, чтобы тушь не потекла. Вот не понимает и не понимает она, как так можно! А главное -- не понимает, как это так: только два дня назад сидели за одним столом, если салат, жареные куриные ноги, рис на гарнир...при чем здесь гантеля, разбитая голова, смерть, горе?!
Подруги продолжают прогулку, но уже молча.
А мимо них, уже в десятый, наверное, раз, на крейсерской скорости проходит -- старушка-не старушка, но значительно их старше: в старых кроссовках, явно, купленных тоже на распродаже или даже на базаре, но по их виду, понятно, что свою цену они отрабатывают с лихвой. Дешевые шорты открывают увядшие коленки, под дешевой застиранной футболкой угадывается внушительный живот.
Круг за кругом, тяжело дыша, наматывает она вокруг паркового газона: лицо покраснело, футболка в пятнах пота, по лицу текут капли, уши заткнуты наушниками, глаза устремлены вперед, словно что-то скрывается там за очередным цветущим кустом олеандра, словно ждет ее там вторая молодость, словно можно уйти размашистым шагом под звуки классической музыки в наушниках от старости, что астматически дышит в затылок, тянет исковерканную артрозом лапу к седине, прячущейся под слоем хны, и все стремится ухватить, вцепиться, отдать той, которая равнодушно стоит и ждет и которой все равно, что это будет: гантелей по голове или старческие немощь и болезни.