И ещё раз он сказал «нет». И ещё пять раз. И сорок восемь, и пятьсот двенадцать, и шесть тысяч девятьсот сорок три раза…
На пятом миллионе она перестала считать.
Она считала только те «нет», которыми он отвечал, когда не успевал перебить и ей удавалось договорить просьбу или вопрос, или просто фразу до конца. Но ведь невозможно сосчитать все те «нет», которыми он её перебивал. Невозможно уже хотя бы потому, что невозможно было спрогнозировать, в каком именно месте он перебьёт, а иногда это случалось и по три-четыре раза, и ей никак не удавалось договорить, а он не понимал, чего она злится.
Потом она научилась не предпринимать новых попыток рассказать что-нибудь, если он её перебивал три раза, перестала обращать внимание на его слова, что всё, он слушает, она может продолжать, и они сидели в молчании, но это даже было лучше, потому что тогда не порхало вокруг её головы это короткое слово — «нет».
Правда, иногда он, не дождавшись, что она всё же доскажет прерванную фразу, начинал говорить сам. Ей даже иногда казалось, что его «нет» именно эту цель и преследуют: заставить её умолкнуть, чтобы он мог говорить сколько ему вздумается и без помех.
Говорил он много, голос его звучал почти непрерывно, стихая лишь в те моменты, когда ей в самом деле нужно было его услышать, когда она нуждалась в совете, утешении или даже в ответе на простейший вопрос, что готовить на обед.
Тишина и молчание сопровождали также и финал их трапез — он уже много лет не говорил ей спасибо, много лет не хвалил еду, да и ей самой уже много лет не говорил ничего приятного.
Жили они замкнуто, он хотя бы на работу ходил, а она все дни проводила дома, не имея никакого желания выходить за пределы сада, окружавшего дом, поэтому понятия не имела, какое производит впечатление, в частности, на мужчин — ведь никаких мужчин, кроме него, вокруг не было, а ему она, видимо, уже давным-давно надоела и была нужна лишь в качестве звукоприёмника, перед которым он мог разглагольствовать на совершенно неинтересные ей темы.
Сама она уже давно не рассказывала ему ничего из интересующего её, правда, иногда сбивалась, забывала, начинала с воодушевлением рассказ, но звучало очередное «нет», и она умолкала, потеряв интерес к рассказу, а заодно — к жизни.
Да и как можно было интересоваться этой жизнью, в которой было только «нет», только недоговорённые слова, недорассказанные события, невысказанные чувства?
Её и самой-то не было, потому что ведь те, кто есть, могут говорить — и их слушают, спрашивают — и им отвечают, просят — и их просьбы исполняют.
Тем, кто есть, говорят, что они умные и красивые, что они сочинили хороший рассказ, сварили вкусный суп, что их уважают и всякое другое, приятное, нужное и необходимое. Причём, говорят это по своей инициативе, не дожидаясь побудительных вопросов, а просто потому, что так чувствуют и хотят поделиться этими чувствами. С теми, кто есть.