Все слабее становилась вонь пожарищ, все тише и глуше звучали вопли и стоны его жителей, очищалось постепенно небо над головой.
Сознание и души уходивших еще были полны яростью битв и стыдом разбоя, еще не остыли тела от тяжкой работы убийства - ведь столько лет, столько лет лишь они наполняли дни и ночи!
--
И они еще не скоро освободят нас, уйдут, после чего мы останемся опустошенными и растерянными, в вечном поиске, чем заполнить образовавшуюся пустоту, - мрачно думал Он, сидя на корме и следя за слаженной работой своей команды.
Корабль все дальше уносил их от чужого берега, не ставшего своим, даже будучи побежденным. Они были рады убраться от него как можно дальше, и казалось, что их верный корабль чувствовал то же самое и хорошо понимал их.
Во всяком случае, он резво скользил по горбатому морю, высматривая своими миндалевидными глазами лучший, кратчайший и безопаснейший путь.
Наконец, наступил тот желанный всеми момент, когда запахи и звуки суши остались позади, необъятная, необозримая гладь моря приняла их в свой простор и заполнила собой все пространство, уступив лишь половину его такому же необъятному и необозримому небу.
Море и небо, казалось, жили в полном согласии друг с другом. Они сливались в той своей окраине, где должен был находиться горизонт, превращая его в стену тумана, полосу дымки, слегка дрожащей днем под жаром солнечных лучей.
Тишина объяла плывущих.
Днем это была тишина деятельная, рабочая: хлюпала, шлепала, шептала, плескалась о борт корабля бирюзовая вода, скрипели уключины, тяжело дышали гребцы, опуская и поднимая весла в такт воплям загребного, звонко шлепались капли с поднятых весел, гребцы пели, болтали отдыхающие члены команды, в небе кричали птицы мяукающими голосами, парус хлопал, аплодируя хорошей работе ветра или бранясь, если ветер становился менее усердным.
Солнечные лучи, как натянутые струны, протягивались от светила к морской глади. Они слегка вибрировали под прикосновениями свежего ветра, и он, опытный музыкант, извлекал из них странную завораживающую мелодию, вводившую в транс всякого, кто оказывался днем на морском берегу или на корабле, почти бесшумно скользящем по водной глади.
Иногда ветер поднимал небольшие волны, чтобы сделать богаче мелодию дня, и тем подтверждал свое мастерство: голоса поющих волн сливались с высокими вибрирующими голосами солнечных лучей, хорал звучал мощно и слаженно, очищая душу всякого, внимавшего этому пению.
Днем корабль натужно взбирался по горбатому морю, стремясь к горизонту, казалось, он потеет, как и гребцы, от этой нелегкой работы, а иногда даже, - что плачет длинными солеными слезами - так трудно было ему ползти к вершине ослепительной морской глади, неся на себе немаленькую толпу здоровенных мужиков и кучу съестных припасов и кувшинов с водой и вином.
Тишина ночная сильно отличалась от дневной.
Неслышно уходило на ночлег дневное светило, садилось в море, уже успев остыть достаточно, чтобы не превратить воду в пар и не вызвать шипение этого пара - только ветер проносился над водами, оповещая мир, что светило устало, ночь не за горами и что скоро можно будет отдохнуть всем.
Солнце еще некоторое время ворочалось, устраиваясь на ночлег поудобнее, отчего небо над его ложем полыхало яркими красками, меркнущими постепенно, по мере того, как сон дневного владыки мира становился все глубже и спокойнее, и вот, лишь тонкая бледно-розовая полоска оставалась светиться над морем, делая, наконец, видимой линию горизонта, которую море и небо, сливаясь днем, скрывали от путников. Но меркла и она, и ночь раскидывала свое темное бархатное покрывало над постелью спящего, мир исчезал.
Под покровом ночной тьмы стыдливость оставляет всех, море и небо не были исключением, они позволяли себе слиться друг с другом настолько полно, что исчезало всякое ощущение и понимание верха и низа.
Огромные дрожащие звезды становились безраздельными хозяевами ночного неба.
Они заполняли весь его объем, выглядывали друг из-за друга, словно играя в прятки, светились и переливались, казалось, что они расталкивали друг друга, чтобы оказаться на переднем плане, как расталкивает любопытный толпу зевак, собравшуюся поглазеть на дорожное происшествие.
Звезды сталкивались, их лучи соприкасались, ударялись друг о друга, как клинки в поединке - неприятное напоминание плывущим победителям.
Эти удары порождали серебряный звон, явственно звучавший в ночной тишине.
Днем не было места никаким дополнительным звукам: все пространство дня было занято хлюпаньем воды, криками чаек, пением Солнца и моря, пением гребцов, их дыханием, голосами людей - дневная тишина была тишиной тесной и тугой.
Все эти звуки исчезали с наступлением ночи.
Покричав напоследок, чайки угомонялись на скалах, прекращались солнечные вибрации, смолкали люди, до самой глубины душ охваченные великим молчанием и тишиной, дыхание гребцов становилось тише и спокойнее: корабль плыл по воле морского течения, и они могли отдохнуть, дыхание их было сонным, почти не слышным.
Уключины прекращали сварливую дневную перебранку, загребной тоже спал, запрокинув кудрявую голову, лишь весло кормчего слегка поскрипывало в темноте, то ли молясь в одиночестве, то ли пытаясь рассказать что-то человеку, держащему его большой мозолистой лапой.
Хлюпанье воды становилось тише: больше не шлепали по ней десятки весел, не падала она каплями назад в волны, нежно и почти неслышно касалась она просмоленного дерева корабля и нашептывала ему что-то не предназначавшееся посторонним ушам.
Да и волны за день уставали, тем более, что в одиночку петь им было не интересно. Они тоже стихали, засыпали, лишь иногда бормоча что-то во сне.
Тишина расслаблялась, растекалась по ночи, распускала шнуровку на своем тесном платье и со вздохом обнимала ночной мир.
Звезды, до отказа заполнившие небесный невод, отражались в морской воде, так же до отказа заполнив ее поверхность.
Исчезал верх, исчезал низ, где было небо, а где - море, невозможно было определить.
Звезды дрожали в небе, звезды дрожали в морской воде, их лучи отражались, сталкивались, преломлялись - сверкающая дрожащая паутина висела между звездами реальными и звездами отраженными.
Мир становился шаром, заполненным этим сверканием и дрожанием, и корабль невесомо висел в центре этого шара, опутанный звездной паутиной, пронизанный звездным звоном, пропитанный запахами соли и йода, пролитого вина и нагретой за день, отдающей свое тепло спящим людям, древесины палубы.
Он не спал ни одной ночи.
Пока его друзья отдыхали, Он сидел у кормила, положив на его рукоять свою здоровенную руку - мозолистую руку воина и гребца.
Кормило было сделано из целого дубового ствола, его рукоять была твердой, ощущалась надежной и вселяла уверенность и спокойствие.
Он просто держал на ней руку - корабль своими миндалевидными, как бы, женственными, глазами, высмотрел морское течение, выгодное им, и теперь спокойно доверил себя и свой бесценный груз объятиям этого течения, что позволяло человеку лишь проформы держать руку на кормиле, всем своим существом отдавшись тишине и сверканию ночи, чувствуя, как ее мрак каким-то непостижимым образом вытесняет собой тот мрак, что накопился за эти годы в его душе, заполнил ее всклянь, и вот теперь вытекал, смешиваясь с ночным мраком, впуская в его душу ту пустоту, о которой он так проницательно догадался в самом начале пути.
День сменял ночь, ночь усмиряла день, душа становилась все свободнее, все больше в ней было пустого места, все меньше у Него оставалось слов, уплывали в прошлое, укутывались все более непроницаемым туманом стены побежденного города, постылый берег и холм, на котором город стоял...
Он уплывал на своем корабле все дальше, дальше, дальше.