Борода была рыжая, золотисто-медная, как та очень тоненькая проволока, которая потом, когда девочка выросла, стояла на стеллажах у неё в лаборатории целыми катушками. Она была такая тонкая и блестящая, что хотелось взять в руки крючок и что-нибудь из неё связать.
Из бороды, видимо, уже что-то связали и распустили, потому что все её волоски были волнистыми, мелко-мелко извивались — вот эти-то извивы и золотились при свете.
Аккуратная была борода, округлая, не слишком длинная — прикрывала впереди шею, но до груди не доходила и одежды не касалась.
Странно было видеть её на лице молодого человека да ещё в годы, когда бороды носили только старики-аджарцы и попы. Один такой жил неподалёку, но его чёрная борода важно спускалась на выпуклый живот, а под ней виднелся большой золотой крест, так что сходство рыжебородого с «батюшкой» ограничивалось лишь самим фактом наличия у обоих бороды.
Рыжебородый был молод, бороды своей нисколько не стеснялся и, видимо, косые взгляды прохожих его нисколько не трогали. Он приходил к маме девочки — то часто, то исчезая на некоторое время, длилось это долгие годы.
Иногда они с мамой уходили, иногда сидели вместе с девочкой во дворе. Видимо, денег не было, чтобы пойти куда-нибудь — это девочка сообразила уже потом, когда стала взрослой — а может быть, не могли найти свободную «хату»: квартирный вопрос стоял очень остро. А уж в их пригороде, где все жили в собственных домах и из этих домов редко уходили так надолго, чтобы стоило запирать входную дверь, совершенно не решался, тем более не решался.
Все жили в своих домах, кроме девочки и её мамы: они снимали комнату в старом несуразном доме, грозящем вот-вот свалиться с ног—свай, на которых он стоял ради спасения от сырости. Комнатка была крошечная, они в ней еле помещались и, конечно же, в такой обстановке ни о каких любовных утехах речь идти не могла.
Стояло лето, в комнату заходили только, чтобы лечь спать, а все вечера сидели во дворе, ничего не делая и никак не развлекаясь: радио не было, о телевизорах даже и не слыхали ещё; у трофейного тёмно-синего патефона лопнула пружина, так давно, что в коробочке для патефонных иголок, с изображением собаки перед граммофонной трубой, бабушка девочки держала топлёное козье сало, которым смазывала девочке грудь и спину, когда та простужалась.
Вот и сидели во дворе, «лясы тачали» - как говорила бабушка, бородач охотно возился с девочкой, смешил её, она бывала рада, когда он приходил.
Однажды он почему-то взял девочку к себе домой на целый день. Они шли от калитки к крыльцу, а на дорожке, мощённой, как и у всех, булыжниками с пляжа, стояла женщина в фартуке поверх ситцевого платья и, держа большой таз, смотрела недовольно на бородача и девочку — это была мама бородача. Девочка как-то сразу догадалась, что женщина эта недовольна её появлением и что она, вообще, недовольна, что сын её ходит к маме девочки, женщине с ребёнком да ещё и старше него.
Став взрослой, девочка никак не могла понять, почему, каким образом ей становилось ясно, о чём думают или что чувствуют взрослые люди, нечистая и тяжёлая жизнь которых, хоть и проходила на виду у девочки, но всё же была и скрытой, особенно, внутренняя жизнь, которая у человека, зачастую, бывает скрыта от него самого, а не то что от постороннего наблюдателя, тем более, что, каким там ещё наблюдателем могла быть пятилетняя девочка!
А вот понимала, взрослые были прозрачными, они никаких движений своих душ не могли от девочки скрыть, но не знали об этом, потому что она ни с кем своими наблюдениями и соображениями не делилась.
Да она и не особенно наблюдала! Просто, при одном виде взрослых она уже точно знала, что те думают по её поводу, и часто смущала их своим явным недоброжелательством, когда они пытались к ней подольститься — конечно же, в каких-то своих корыстных целях, — как тот мамин ухажор, который собирался на маме жениться, но, когда мама привела его знакомиться с девочкой, он выдержал только минут двадцать, в течение которых всё спрашивал, что это девочка на него так смотрит да почему у неё такой взгляд, а потом удрал, а мама позже сказала, что он сказал, что жить в одном доме с таким ребёнком он не сможет.
Девочка тогда была и смущена, и довольна. Довольна, потому что он ей не то чтобы не понравился, а она просто даже представить себе не могла, что, вот, вдруг он поселится в их доме (у них уже был дом тогда), чужой человек, и жизнь сразу станет неудобно двусмысленной, какой-то фальшивой. Вот что она уловила — этот человек был фальшив! Но, конечно, всё это она уже потом себе объяснила, когда стала взрослой.
Она была довольна, что фальши удалось избежать и что их жизни не грозило усложнение, она могла продолжаться, как шла до сих пор.
Внушить страх взрослому мужчине — это тоже было здорово, девочка себя зауважала, хотя и в смущение её ввело именно это обстоятельство: она ведь ничего такого не делала! Ну, сидела, ну, смотрела, на вопросы дурацкие отвечала: как учится да кем хочет стать. Он-то ждал, что она скажет, что хочет стать балериной (она-то хотела, но ему об этом знать было совершенно незачем), а она сказала — журналистом. Он аж поперхнулся, услыхав это.
- А что такое? - удивилась девочка. - Закончу школу с медалью, поступлю в МГУ на журналистику, стану международным журналистом.
Мужика, конечно, отчасти жалко. Познакомился с довольно молодой женщиной — чуть за тридцать — ну, с детьми, вдова, так что? Фигура хорошая, внешность приятная. И весёлая, любит танцы, похохотать... Дом свой. Ну, не свой, кэчевский, но это не важно — не отберут уже. Участок при доме, жить можно! И тут вдруг такие слова: МГУ, международный журналист... Кто эти люди, и что это у них за ребёнок?! Как с ними жить? Второй-то ладно, младенец ещё, а вот эта девочка... В одиннадцать-то лет и такие глаза и слова...
Вот и в тот раз девочка сразу уловила недовольство матери бородача и осознала его причину. Бородач потом целый день с ней возился: кормил котлетами, укладывал спать. Девочка давно уже не спала днём, тихий час в детском саду был для неё настоящим наказанием. Если бы разрешали читать, было бы гораздо проще: она читала бы себе тихонько, никому не мешая, но почему-то взрослым мешало её желание читать, а не лежать неподвижно, мучась бездеятельностью.
Она никогда не узнала, зачем бородач брал её к себе домой. Может быть, он надеялся, что мать, увидев девочку, умилится, смягчится и позволит ему жениться на маме девочки? Но та умиляться не спешила, девочке не сказала ни слова, а потом и вовсе ушла куда-то, и бородач с мамой так и не поженились.
Потом девочка пошла в школу и в первую же свою школьную зиму заболела вирусным гриппом. Это была обновка, все говорили, что её завезли гости фестиваля, на который бабушка собиралась везти девочку летом, но не вышло: девочка попала под машину и всё лето провалялась с перебитыми ногами и рваной раной на руке.
Навещал ли их в это лето бородач, она не помнила, но во время гриппа, когда она лежала в их каморке одна, он приходил днём, пытался её кормить и давать лекарства. Девочка уже шла на поправку, не слушалась его и прыгала по большой кровати, где она спала с бабушкой, а он сердился и пытался её урезонить.
А через год их дружба закончилась. Начались осенние каникулы, и в один дождливый день бородач вдруг повёз девочку в город.
Сначала они пришли в какую-то небольшую комнату, вход в которую шёл прямо с улицы. В городе немало было таких жилищ — без прихожих, без коридоров, открытая дверь демонстировала всю подноготную: кровати и столы, шкафы и кушетки, — но эта комната была пустой, если не считать стоящей поперёк неё ширмы и нескольких скамеек перед ширмой.
Оказалось, это кукольный театр! Бородач не пошёл с девочкой, и она битый час просидела перед ширмой в компании шумных недоброжелательных детей. Пьесу играли на грузинском языке, девочка не всё понимала, потому что словарный запас её был достаточен для общения со сверстниками, но никак не для того, чтобы понять какую-то сложную историю, видимо, из эпоса (это она тоже потом осознала, когда стала взрослой).
Спектакль закончился, девочка вышла под моросящий дождь и увидела, что бородач ждёт её. Он дал ей шоколадку, большую, обёрнутую в редкое «золото» (так дети называли фольгу) красного цвета - «Сказки Пушкина». Много лет обёртка от этого шоколада хранилась среди фантиков, красивых картинок и открыток, а потом все эти бумажки куда-то сгинули, видимо, бабушка и мама выбросили их, когда девочка уже уехала из дома в Москву, чтобы учиться, но не в университете, куда она не смогла поступить, а в другом вузе.
Однако тот дождливый день она помнила всю жизнь и помнила, что вдруг ей стало неловко идти рядом с бородачом — именно, из-за его бороды. Она старалась идти так, чтобы между ними было большое пространство, чтобы никто не подумал, будто они вместе.
На ней было старое пальто (в его карман она и сунула шоколад), на ногах — резиновые сапоги, надетые на портянки из старого французского шерстяного шарфа, очень мягкого и тёплого, но побитого молью, почему его и разжаловали в портянки, рука держала деревянную ручку чёрного, слегка выцветшего зонта. По асфальту текли жёлтые потоки размытой глинистой почвы, их зелёный и уютный пригород выглядел неряшливо, стало видно, какой он, на самом деле, нищий, настроение у девочки было плохое: она стеснялась бородача и понимала, что это плохое чувство, что она ведёт себя нечестно, недобро, но сделать с собой ничего не могла.
Видимо, бородач что-то понял, потому что не пытался больше приблизиться к девочке, мрачно шёл по другой стороне дороги, явно, уже ни на что не претендуя.
А потом, классе в пятом, наверное, девочка вдруг увидела его на приморском бульваре. Школа, где она училась, стояла почти напротив центрального входа на бульвар, и они часто бегали туда во время пустых уроков и во время уроков грузинского языка. Детям военных разрешали не учить его, потому что они, как и цирковые, вели кочевой образ жизни и было бы глупо заставлять их каждый раз учить другой язык. Бегали они туда и после уроков — поиграть, посмотреть на волны, на цветочный календарь.
В тот день на бульваре почему-то было много людей, просто толпа, и в этой толпе девочка вдруг увидела бородача.
На нём был серый модный макинтош, шляпа, ужасно широкие брюки, и он вёл под руку молодую женщину — тоже в макинтоше (у мамы девочки никогда не было такой дорогой модной вещи), в газовой косынке на шее, с чёрной лаковой сумочкой на локте. Светлые её волосы были завиты («Шестимесячная или перманент?» - подумала девочка, как будто это имело значение!), на губах красной помадой нарисовано сердечко, светлые глаза прятались в припухших веках. Бородач вёл себя слегка заискивающе, а женщина шла гордо, но и скромно, сознавая свою цену, свою значимость — и вообще, и в жизни бородача.
Они прошли, бородач девочку не заметил, а она как-то сразу скисла и сказала своей компании, что пора ей ехать домой, она уже и так слишком задержалась.
Маме она не стала говорить о встрече с бородачом — зачем? Она бы только огорчилась, лишнее это было.
И ещё раз девочка видела бородача. Они с бабушкой приехали из Москвы, шли по перрону, а он шёл им навстречу — видимо, встречал кого-то.
Кого, девочка увидела почти сразу — всё ту же блондинку. И опять они оба были в макинтошах, но как-то оба, словно выцвели, потускнели, как тускнеет монета от долгих скитаний из одних рук в другие. Девочка и в этом случае не собиралась оповещать маму, но та сама завела разговор.
Они с девочкой сидели одни в большой комнате, сумерничали, и вдруг мама сказала:
- Знаешь, - она назвала бородача по имени, - женился.
Знаю, - ответила девочка, - давно уже.
Знаешь?! Откуда? - мама была поражена.
Выслушав девочку, она долго молчала. Лицо у неё стало грустным, на нём появилось выражение, какое бывает у человека, когда ему хочется всё вокруг себя расколотить, но нужно сдерживаться. Ей было неловко перед девочкой, ей было стыдно, что та поняла: её мать бросили и даже не извинились.
Больше в доме бородача не упоминали.
Но девочка помнила его.
Особенно эти четыре эпизода: женщина с тазом подмышкой, не желающая умиляться ненужным ей ребёнком; она сама прыгает в ночной рубашке по панцирной сетке кровати с никелированными шарами в то время, как человек с рыжей бородой уговаривает её полежать спокойно; она идёт по другой стороне улицы, не желая приближаться к незаслуженно обиженному ею человеку, которому не хочет простить свою вину — и не потому ли случился четвёртый эпизод, в котором он вёл под руку вполне бесцветную женщину, сумевшую за год выцвести и стать ещё бесцветнее?
Но своих детей она научила игре «летит», которой её научил бородач: нужно было упереть указательный палец в стол и внимательно слушать, что говорит партнёр. А партнёр называл разные предметы, добавляя слово «летит». Если предмет, в самом деле, умел летать, то следовало палец поднять — и сколько бывало хохота, когда она поднимала палец при словах «корова летит»!
И как она обижалась, если бородач позволял ей проиграть...
Эх, жизнь! «Летит»!