ПРОЛОГ. КОЛЫБЕЛЬ ЧУМЫ

  королевство Арморика, город Кё,

  14 число месяца децимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного

  Нас ждали. Не зря мне с самого начала не нравилась эта затея. И, конечно, я опоздал. Золотое сияние портала тугой спиралью развернулось на площади, среди полусгнивших трупов и костей. Ничего неожиданного, ничего странного, ничего опасного... И Ури рванулся из портала первым, торопясь к долгожданной цели. Выскочил на мощенную каменными плитами площадь, обернулся, сверкая белозубой восторженной улыбкой, сделал шаг вперед, позволяя выйти мне...

  Тяжелый арбалетный болт с влажным хрустом входит ему в грудь. Второй пробивает висок. Непоправимость происходящего пережимает горло. И все, что я успеваю - подхватить хрупкое тело, что медленно падает вниз, прямо мне под ноги. Прижимаю к груди, прикрываясь от возможного выстрела. Прости, мальчик! Тебе уже все равно. А мертвый, я ничего не сделаю.

  - Один готов! - пронзает тишину ликующий женский вопль. Голос срывается от щенячьего восторга. Сучка...

  - Нита, молчать! Ставь защиту!

  Я трачу драгоценные мгновения, чтобы бережно опустить тело на мостовую. Падаю следом. Перекатываюсь, уходя в тень стены. Они хороши... Болт свистит у виска. Освященное серебро обдает жаром. Второй - тоже мимо. Следом приходит волна чужой магии, что Они почему-то зовут верой. Но расстояние немалое, а город так пропитан смертью, что Их сила вязнет и рассеивается впустую.

  Теперь моя очередь! Плохая была мысль: играть с некромантом на площади, полной трупов. Нюхаю воздух, пробую на вкус. Ужас, безумие, боль... Эманации смерти так густы, что у меня зубы ломит. Закрываю глаза и почти сразу открываю их снова, по ту сторону Врат, где нет ни ночи, ни дня. Вся площадь во тьме, но три серебряных пятна я различу, даже если глаза мне выжгут. Кожей почую, костями... Два послабее: заемная сила, готовые амулеты. Зато третье - яркое, силуэт умудряется рассеять мрак далеко вокруг себя. Это здесь-то! В Колыбели Чумы! Никак, паладин пожаловал? Когда-то я был бы польщен. И даже сейчас бы с радостью позабавился поединком. Если бы не Ури.

  Пальцы четко и быстро делают свою работу, чем бы ни была занята голова. Сначала щит. Самый прочный - я знаю мощь паладина. Сеть на всю площадь! Виски сначала ломит от напряжения, потом пронзает раскаленной иглой. Пусть! Бредень быстро приносит улов: дюжины две серых огоньков. Эти при жизни были посильнее, потому и не успели рассеяться до конца. Тугие потоки силы черными змеями струятся с пальцев, ползут по площади, находя цели. Две дюжины целей...

  Я старательно обхожу тусклое сияние над телом Ури. Торопливо полосую запястье, чтобы начертить знаки власти прямо на камнях. Отползаю от рисунка. А потом шепчу заклинание, прижимаясь к стене, пока жгучий поток света рвется в мою сторону. Низкий голос гремит над площадью, выпевая слова молитвы. Где-то наверху ему тревожно отзываются колокола собора. Кожа горит, волосы встают дыбом и трещат, но щит пока держится. Хорошо, что сижу, ни за что бы не удержался на ногах. И хорошо, что пока паладин поливает меня магией, не рискнут приблизиться остальные. А ну как эманации святоши обнаружат в душах соратничков грех? Свет такого накала жжет не хуже кислоты. Или очистительных костров Инквизиториума...

  Да когда же ты иссякнешь, сволочь? Из ноздрей теплыми противными струйками течет кровь. Когда-то у меня была привычка от боли закусывать нижнюю губу. Но обучение некроманта такая вещь, что никаких губ не напасешься... Я терплю, терплю, терплю... Терплю до тех пор, пока смертельное сияние не тускнеет - даже паладину надо перевести дух. И, поймав мгновение, отпускаю две дюжины туго натянутых нитей, что держал все это время!

  - Тварь! Мразь нечистая!

  Ну, просто музыка для слуха... Усмехаюсь окровавленными губами, наблюдая, как поднимаются чуть неуклюже, но с каждым мгновением все увереннее, мои орудия. Ковыляют, протягивая оголившиеся кости рук, оставляя ошметки слизи и гнилого мяса, настойчивые, неотвратимые как сама смерть...

  И, разумеется, у арбалетчицы не выдерживают нервы. Вряд ли церковные псы показывали своей сучке, натаскивая на охоту, как выглядит атака толпы умертвий. Может, одного-двух... Истошно визжа, она срывается с места. Второй - теперь я их вижу обычным зрением - догоняет, схватив, прижимает к стене...

  - Нита, стой! Стой, тебе говорят! Они тебя не тронут!

  Тут он прав, как ни жаль. Амулеты защитят от прямого прикосновения тлеющей плоти. Но на площади достаточно палок... И камней... Да и оружие у некоторых мертвецов имеется. Рыдающая девка вжимается в стену за спиной крепкого мужика, тот умело отбивается глефой. Умертвия кружат вокруг, падая, когда удачный выпад отрубает голову, но их слишком много. Вот и славно! Хорошо, когда все при деле... Наверное, паладин со мной согласен. Не пытаясь помочь соратникам, он выпрямляется и идет ко мне, широкими тяжелыми шагами пересекая площадь. Легкие латы, белый плащ с алой стрелой в круге, горящий верой и ненавистью взгляд. Сияние от него такое, что глазам больно, голос громыхает, и его молитва рвет попавшегося на пути мертвяка в клочья. Криво улыбаясь, я стою на месте. Много чести, шагать ему навстречу.

  - Изыди, исчадье!

  - Проклятого, - любезно подсказываю я. - Ты забыл добавить.

  Больше не успеваю сказать ничего. Пробужденный амулет вспыхивает маленьким солнышком. Щит выдерживает, но меня сбивает с ног и спиной впечатывает в стену. А стоял бы от нее дальше - и летел бы дольше. Бесполезный амулет падает в сторону, церковник выхватывает еще один.

  - Некромант Грель Ворон! Благодатью...

  Договорить он не успевает. Я поднимаю левую руку, плотно прижимаясь к стене, влипая в нее всем телом. Небеса небесами, но надо же и под ноги смотреть. Он ступает на капли уже засохшей крови, прямо посреди знаков, держа в латной перчатке разгорающийся амулет. Лучше просто не придумать! Между нами шагов пять, не больше. Я выплевываю слово и закрываю глаза правой ладонью. За веками полыхает так, что тонкая плоть не спасает от жара. Стена обжигает спину. Медленно открываю глаза. На противоположной стороне площади остаток умертвий вяло атакует девчонку, изо всех сил машущую тяжелой для нее глефой. Вояка, скорчившись, лежит позади нее. Надо же, не сбежала...

  Вот теперь можно и прогуляться. Под ногами скрипит пепел. Поворошив его носком сапога, я с наслаждением пинаю бесполезный кусочек серебра - единственное, что осталось от паладина в столкновении стихий.

  Дальше все просто. Так просто, что даже противно. Через пару минут арбалетчица, надежно обездвиженная, сидит у стены, полосуя меня ненавидящим взглядом. Соплячка, не старше Ури. И волосы такие же светлые, будто в одной деревне родились. Сердце давит тупая боль...

  - Говорить будете сразу или потом? - интересуюсь у обоих.

  Упрямо поджатые губешки, вытаращенные голубые глаза наливаются прозрачным...

  - У вас что, мужики закончились? - поворачиваюсь к церковнику.

  Не так уж ему и плохо. Несколько неглубоких ран, укусы. Если сейчас полечить - жить будет. По крайней мере, пока свое слово не скажет госпожа Чума. Или у них и от нее защита есть? Точно, вот... Деревянные стрелки так и лучатся знакомым спектром. Нагляделся, пока Ури работал. Аккуратно режу кожаные тесемки, сжимаю их в ладони, позволяя деревяшкам покачаться в воздухе перед глазами парочки.

  - Ну так что?

  - Да плевать, - отзывается вояка. - Пока заболеем, ты нас сотню раз убьешь.

  Неглупый. Смелый. Или очень жадный, если наемник. Сунуться в Колыбель Чумы, место, с которого началась эпидемия - чего-то да стоит.

  - Убью, - киваю я. - Но быстро и без боли. Если скажете, кто вас навел. А если не скажете - позавидуете вот этим.

  Киваю на умертвия, что слабо копошатся рядом. Если белобрысая что-то и знает, то разве случайно. В глазах у нее настоящая паника. Матерый волкодав только зубы сжимает, глядя мне в лицо.

  - Решили попасть в рай, как мученики? - ласково спрашиваю я. - Вынужден огорчить. Рая не будет. Вы убили моего ученика...

  Сажусь прямо на покрытый остатками гниющей плоти камень, чтобы заглянуть - лицо к лицу - в глаза церковника.

  - Не будет ни рая, ни покоя. Сейчас я подниму пару мертвяков, и они будут вытворять с твоей подружкой такое, что ты представить не можешь. Такому ни в одном борделе не учат, уверяю тебя. Потом еще двух-трех... И еще... А ты будешь смотреть. Долго смотреть... И слушать... Пропущу ее через всех, кто тут не развалился на кости. А когда устану от воплей и зрелища, позволю ей себя убить. Как ваш бог встречает самоубийц, тебе напомнить?

  Чужая усмешка, холодная и мерзкая, сводит мне губы, пока говорю. Соплячка тихонько ахает, пытаясь вжаться в стену, продавить ее насквозь. И, кажется, даже вояку проняло. Давний шрам на переносице белеет, лицо начинает дергаться. Я продолжаю:

  - Потом, если не поможет, эти добрые люди, при жизни столь преданные вашей церкви, займутся тобой. Им наплевать, что ты не девка. И все равно, кого рвать на куски. А когда сдохнешь, ты к ним присоединишься. Я постараюсь, чтобы душа задержалась в твоем теле. Будешь чувствовать каждую минуту разложения, каждого червя, жрущего твое мясо...

  Немного рискую, конечно. То, что я обещаю сделать с белобрысой, невозможно чисто технически: умертвия могут сожрать человека заживо, но плотское желание - привилегия живой плоти. Оставить душу в мертвом теле не выйдет и подавно. Паладина напугать этим я бы не смог: проклятые ублюдки от союза магии с религией неплохо разбираются в теории. Ну, так паладина здесь и нет... А пачкаться я не хочу. Будь церковный волкодав один, пришлось бы повозиться. Ненависти у него в глазах на троих. Злость пополам с беспомощностью - посмотреть приятно. И, похоже, не наемник. На своих тем обычно плевать, а со мной он бы сразу попробовал договориться. Но когда соплячка начинает тихонько подвывать от ужаса, глядя на подползающего по моему жесту мертвяка, ее напарник ломается.

  Он просит меня поклясться: сдавленный голос звучит глухо и покорно, взгляд волкодав прячет. Я клянусь. Клянусь не делать ничего из того, что обещал, и вообще не прибегать к магии. Конечно, имени он не знает. Скорее всего, имени не знал и погибший паладин. Но мельком увиденной приметы мне достаточно, чтобы сложить два и два. Не так уж много людей знало о нашей с Ури вылазке... Я киваю, почти с благодарностью. А потом, чтобы не заорать от боли и ненависти, сжимаю в ладони, кроша сухое дерево в мелкие щепки, заговоренные стрелки. Затем развязываю девчонку, вручая ей арбалет. Второй кидаю вояке. И объясняю положение дел. Ухожу, не оглядываясь, не опасаясь болта в спину... Я не смелый, просто у меня очень хороший щит, и они его видели в деле...

  Тело Ури лежит там, где я его оставил, магия, поднимающая мертвецов, моя магия, тщательно обошла его стороной. Я сажусь рядом, запускаю окровавленные пальцы в длинные светлые волосы и замираю на несколько долгих ударов сердца.

  - Ури... Мальчик мой... Прости... Я должен был запретить... Но я так боялся, что это тебя сломает... Он заплатит за твою смерть. Непременно заплатит... Клянусь...

  Осторожно расстегиваю куртку, словно могу потревожить раненого, вытаскиваю из нагрудного кармана большой, слабо светящийся пузырек. Чума пришла достаточно давно, чтобы мы - те, кто знал - успели принять меры для защиты. Ури пошел дальше. Он сотворил исцеление. Простые, как и все гениальное, чары. Выпусти их - и источник болезни обернется спасением. Нужно лишь попасть в место, где началась эпидемия. Покинутый город, чье название не произносим даже мы. Ури был гением. И он до сих пор жалел людей. Очень вредное сочетание для ученика некроманта. Но я не смог отказать, когда мальчик захотел испытать свое творение. Провести портал в Колыбель Чумы, город без единого живого человека, выйти, разбить пузырек, вернуться обратно... Что может быть проще и безопаснее? Я пошел с ним лишь ради того, чтобы разделить минуту его триумфа да помочь с порталом. Что мне за дело до людей и их Чумы?

  Студеный ветер шевелит светлые пряди, несет по площади пепел... Стекло бутылочки холодит пальцы. Я хорош в своем деле, но таким, как Ури, мне не быть никогда. В девятнадцать он создал средство от чумы. Что бы он еще принес в этот мир? Мир, который его убил. С другого конца площади слышится сухой щелчок. Да, самоубийцам путь в их рай заказан. А чума убивает медленно и мучительно. Эти двое пробыли в ее Колыбели достаточно долго, чтобы пропитаться заразой насквозь. И дело только в выборе: кто из них поможет другому уйти быстро и без боли, оставив себе отвратительную смерть... Кто подарит товарищу желанную участь мученика, обрекая собственную душу на посмертную кару убийцы? Пожав плечами, я все же поднимаю голову. Мне любопытно... Серебристый огонек девчонки тускнеет, рассеиваясь. Интересно, пришлось ли ей умолять или спутник сам сделал выбор? На самом деле, не так уж и интересно.

  Поднимаюсь, все еще держа в застывших пальцах пузырек. Портал колышется в двух шагах, приглашая... Ури так мечтал об этом... Мне нет дела до их жизни и смерти, их Бога и их Чумы. Они не заслужили ни прощения, ни пощады! Но он был моим учеником. И выполнить его желание - все, что я могу сделать. Месть - для меня. Но для Ури - это. И никто никогда не узнает, почему ушла Чума, верно? Резкий порыв ветра кружит пепел, приносит печальный звон колоколов мертвого собора... Ни их Свет, ни моя Тьма не могут решить за меня. Я разжимаю пальцы, и, спустя мгновение, тонкое стекло разлетается вдребезги на каменной мостовой Колыбели.

  * * *

  где-то на северо-западе Арморики, Звездные холмы, кэрн Дома Боярышника,

  полнолуние самониоса, семнадцатый год Совы в правление короля Конуарна из Дома Дуба

  В темной комнате горит огонь. Трещит, рассыпаясь золотыми искрами, облизывает изнутри каменные стенки очага. Иногда тянется языком пламени наружу, и тогда сидящий перед очагом протягивает навстречу пальцы - огонь, словно испугавшись, отдергивается от них, прячась обратно в очаг.

  - Даже пламя боится холода в моей крови, - тихо говорит сидящий, отбрасывая назад длинные седые пряди распущенных волос, когда это случается в очередной раз.

  - Огонь останавливают огнем, - негромко отвечают ему из темного угла. - В тебе еще достаточно собственного пламени.

  - Не льсти, - усмехается тот, кто смотрит на огонь. - Я позвал тебя не для того, чтобы слушать утешения. Мое время уходит.

  - Я слушаю, - отзывается темнота.

  - Тем, кто стоит на пороге, видны обе стороны. Я смотрел назад, где остаются они, и вперед - куда уйду я. Мир колеблется. Мир на грани. В этот Самайн начнется то, чему лучше бы не случаться...

  - Я слушаю, - снова откликается темнота, когда он замолкает.

  - Трижды бросал я руны на прошлое, настоящее и грядущее. И трижды выпадали ворон, сломанная ветвь и колесо. Но голос рун молчит для меня.

  - Так ли это? - спрашивает темнота.

  - Это так. И не говори мне о том, чья ветвь сломана. Я не хочу слышать.

  - Тогда мне придется молчать, - говорит темнота.

  - Он мертв для сидхе. Ветвь отделена - ей не прирасти снова.

  - Сломанные ветви, бывает, пускают корни, - шепчет темнота. - Но став деревом, ветвь остается собой. Из дуба не вырастет яблоня, а из омелы - шиповник. И боярышник все равно будет...

  - Замолчи, - роняет сидящий у очага.

  - Молчу, - равнодушно соглашается темнота.

  И снова только огонь говорит на языке треска и искр, пока сидящий возле него снова не размыкает сухие губы на желто-сером, словно пергаментном лице. Тот, кто увидел бы его сейчас, мог бы принять за человека, но у людей не бывает глаз, сияющих в темноте.

  - Не так я хотел бы уйти. Не на ложе, больным и слабым, окруженным стервятниками и сухой листвой мертвых побегов. Мой дом - великий дом сидхе - гибнет.

  - Ты велел мне молчать, и я молчу, - говорит темнота.

  - Говори.

  - Сломанная ветвь может пустить корни. И если на нее сядет ворон, колесо закрутится вновь.

  - Или нет?

  - Или нет, - соглашается темнота. - Самайн грядет. В крови, тьме и кличе Дикой Охоты. Великий Самайн, открывающий врата вечности. Кто-то уйдет в эти врата, но кто-то может и явиться.

  - Я сам сломал эту ветвь и иссушил ее. Никогда ей не пустить корни, - молвит сидящий у очага.

  - Кто знает... Мир крутится в Колесе. Все еще крутится. И меняется с каждым поворотом. Сделанное тобой кто-то может и отменить.

  - Так ли это? - спрашивает сидящий у очага.

  - Это так, - отвечает темнота. - Но все имеет свою цену.

  - Назови ее.

  И темнота смеется сухим шелестящим смехом. Она смеется и смеется, а плечи сидящего у огня сгибаются ниже, словно боль терзала его изнутри.

  - Назови цену, - шепчет он, наконец. - Назови ее...

  - Брось руны еще раз, - шелестит темнота. - Ну же.

  Дотянувшись до сморщенного мешочка из светлой кожи, сидящий у очага встряхивает его в дрожащих ладонях и, не удержав, роняет. С тихим стуком кусочки дерева катятся по каменному полу. Замерев, сидящий у очага смотрит на них. Пустая, пустая, пустая... Гладкие, словно только что выструганные и еще девственно чистые деревяшки рассыпались на полу.

  - Видишь, - шепчет темнота, - не мне назначать цену. Но ты узнаешь ее, когда придет время. Сможешь найти среди этих рун Ворона? А Сломанную ветвь? Отыщи Колесо... Не можешь? Тогда жди. Ты дождешься, обещаю. Я дам тебе время. Ты увидишь, как мир дрогнет, когда Колесо повернется. И уйдешь так, как захочешь. А я подожду. С тобой было весело, Боярышник из рода Боярышников, и я умею благодарить за веселье. Но ты не благодари. Успеешь...

  Тишина. Только огонь что-то обиженно трещит про что-то. Может, про то, что тьма в комнате сгущается и из угла веет холодом, словно кто-то открыл дверь, уходя. Куда-то в очень холодное и темное место, из которого теперь дует и дует ледяной темный ветер. Но вот сидящий у огня поднимает голову, снова протягивает пальцы к огню, как к живому зверю - и тот не отдергивается, приникая ласково и покорно, облизывая их - и не обжигая.

  - Я подожду, - соглашается сидящий у очага, собирает пустые руны и забрасывает их в огонь. Яростно вспыхнув, пламя озаряет изборожденное глубокими морщинами лицо, на котором живы только глаза.

  ГЛАВА 1. ДОЛГАЯ НОЧЬ САМАЙНА. ДО ПОЛУНОЧИ

  Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар,

  31 число месяца децимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного

  Когда я попаду в преисподнюю, там окажется холодно. А еще темно и мокро, в точности как сейчас. Там непременно будет идти дождь. Ледяной, бьющий в лицо, пробирающий до костей студёным ветром. Ненавижу, когда дождь, ночь и дорога - вместе. До Стамасса еще миль десять, кожаный плащ давно не спасает от сырости: волосы липнут к лицу, одежда не греет, а забирает последние крохи тепла. Проклятый дождь, проклятая дорога, проклятая осень... Преддверие Самайна, время тьмы и холода.

  И надо же было архиепископу Арморикскому припереться в Стамасс именно сейчас. Портал теперь не использовать: Инквизиториум накрыл срединную часть герцогства плотным куполом, чтоб никто не подобрался к его светлейшеству, используя нечестивую магию. В город меня после тушения огней тоже не пустят, да и нечего делать волку на собачьей свадьбе. Значит, ночлег надо искать ближе. Дюжину лет здесь не был, но повороты и перекрестки не путаю: тусклые огни пробиваются сквозь мглу, когда я уже всерьёз обдумываю, как проломить купол, не подняв по тревоге всех церковных овчарок поблизости.

  В трактире тепло. После промозглой сырости снаружи это настоящее блаженство. Если бы еще не запах... Зал с низкими прокопчёнными балками забит народом. Едва переступаю порог, перехватывает дыхание и начинают слезиться глаза: крепко воняет псиной, тухлой рыбой, дымом и кузнечной гарью, гнилью, мочой и просто застарелым потом. Я с трудом пробираюсь к свободному месту, стараясь поменьше соприкасаться с людьми. Может, среди этого сброда затесалась парочка умертвий? Ничуть бы не удивился. Очень запахи знакомые. Опять же, Самайн на дворе.

  Впрочем, умертвия ни при чем. От мокрых кожаных плащей, грязных тел и волос воняет даже хуже, чем от трупов. Неужели Свету Единому настолько не угодна чистота? Могу понять смысл умерщвления плоти, это действительно смещает баланс в сторону души, но почему так? Не постом, не целомудрием, не отказом от зависти, гнева и прочих страстей. Нет, святость у них начинается с вони и чесотки. Бред. Желай их бог именно этого, не косил бы свою паству болезнями. А чума вспыхивает все чаще, не говоря уж о холере, язвах и лихорадках...

  Опускаюсь на скамью в темном углу между очагом и дверью, дёргаю за рукав пробегающую мимо девчонку с подносом. Ошалело кивая, она слушает, уносится, и через пару минут передо мной стоит глиняная миска с горячей похлёбкой из мяса и бобов. А ещё нераспечатанная бутыль вина, копчёная курица и несколько лепёшек. Ложку приходится вытереть о подкладку плаща, но похлёбка, как ни странно, вкусная. Горячее варево быстро согревает тело. Только чеснока столько, что во рту начинается пожар. Но так даже лучше, хоть чуть перебивает вонь. Да, отвык я от этого. От еды, кислого местного вина, грубой одежды, запахов. Смотрю свысока. Брезгую немытой посудой... Или все дело в том, что я просто отвык от людей?

  Компания рядом хлещет вино и бурое пиво с таким азартом, что я почти завидую. Под куртками и плащами кожаные доспехи, на поясе длинные ножи. То ли солдаты, то ли разбойники. Невелика разница, кстати. От гомона в зале уши закладывает, каждый старается докричаться до соседа. Но у этих за столом особенно шумно. Не нужно даже прислушиваться, пронзительный голос режет спёртый воздух, как нож.

  - А я тебе говорю, что есть там призраки. Один уж точно - сам старик, хозяин замка.

  Ну да, Самайн же. Как ни стараются священники, вытравить память из народа нелегко. Не зря же люди в будничный день гуляют, как перед Окончательной Благодатью. Вот и страшилки в ход пошли...

  - Сказки все это...

  - И ничего не сказки, - горячится рыжий паренек в синем шерстяном плаще. - Мне лесничий барона Бринара рассказывал! В лунные ночи старик ходит по стенам замка, ищет договор, который потерял. А договор на его сына, проданного Проклятому. Оттого и весь замок Энидвейт проклят, что его наследника забрал нечистый. И пока младший Энидвейт не вернётся, блуждать его отцу после смерти, не зная покоя...

  Медленно ставлю бутылку на стол, так и не откупорив. Вот оно, значит, как. Что ж, кому и знать эту историю, как не людям Бринара... Хорошая сказка, для Самайна в самый раз. Проданные души, призраки, договор с Проклятым... И светлый Инквизиториум, как же без него! Твари... Тупая мразь, кичащаяся своей непорочностью и благочестием. Знать не знающая, что такое жить под тяжестью проклятия... Ненавижу. Не сорваться бы. Сейчас это совсем некстати. Не то время, не то место, чтоб сводить счеты с прошлым. А рыжий, завладев вниманием всего застолья, упоённо вещает:

  - Когда барон решил заполучить Воронье гнездо, он подкупил королевских судей, и те решили тяжбу со старым Энидвейтом в пользу Бринара... А наследник его, не помню, как звали, был отмечен печатью Проклятого, только тот не мог забрать свою собственность, пока юноша ходил к светлому причастию и на службы... Мать его была ведьмой... Отец заключил договор... А явился Проклятый в облике огромного ворона...

  Слышно мне не все, но и того, что долетает сквозь трактирный гул, более чем достаточно. Даже один из слушателей не выдерживает:

  - Ну, это точно враки. Как может ворон унести пятнадцатилетнего парня? Он что, с лошадь был, этот ворон?

  - Нечистый и не то может, - отрезает рыжий. - Не зря же вся семья Энидвейта поплатилась за этого выродка... Его мать-ведьма...

  Я накидываю капюшон, спрятав под ним приметные черные волосы и большую часть лица. Сгребаю в сумку мясо, хлеб, так и не открытое вино. Наверное, дождь уже перестал. А может и нет. Плевать. Если выехать сейчас, к рассвету можно добраться до Маглорского моста, а там и граница герцогства недалеко. Может быть, купол закончится даже раньше... Подзываю девчонку-разносчицу и выкладываю на стол пару серебряных монет.

  - Господин уже уезжает? - поражается она, невыносимо медленно копаясь в карманах засаленного передника. - Но на улице ночь. Сегодня плохое время для дороги, ваша милость...

  - Оставь сдачу себе.

  Еще бы не плохое. Только сумасшедший пустится в дорогу, когда по земле гуляют духи Самайна. Сегодня их ночь. Открываются холмы сидхе, разверзаются могилы и склепы, переплетаются миры и судьбы. На дороге можно повстречаться с кем угодно: покойником, блуждающим духом, фейри... А то и с кем-то из древних богов, если сильно не повезет.

  Подхватив сумку, быстро выхожу в дверь, оставляя позади трактирную вонь, крики выпивох, испуганно вытаращенные глаза служанки. Эта сказка Самайна - не для меня.

  Уголёк, привязанный под навесом у переполненной конюшни, уже успел отдохнуть. Конюх даже напоил его и кинул в ясли охапку сена. Сообразил, наверное, что от хозяина дорогого эшмарского жеребца можно получить больше обычного медяка за усердие. Только вот его самого рядом нет, хоть всю конюшню уводи. Тоже празднует, что ли? Положив монету на край яслей, отвязываю повод и вскакиваю в седло. Уголёк недовольно фыркает, ночной холод не нравится и коню. Ничего, потерпим. Я тоже хочу домой: к любимому креслу перед жарко натопленным камином, библиотеке, горячему вину со специями. И к лаборатории, конечно. Денег, полученных сегодня за несложный, но грязный алхимический заказ, хватит на несколько действительно интересных экспериментов... Выезжая за скрипучие, с трудом открытые ворота, я почти верю себе, что просто хочу вернуться в убежище.

  Дождь действительно перестал, но небо по-прежнему затянуто пологом тяжёлых осенних туч, отчего ночь кажется густой, вязкой. Резкий ветер дует со всех сторон, холод мгновенно забирается под сырой тяжелый плащ. Зато дорога совершенно пустынна: даже Псы Господни сегодня не высунут носа за порог. Миля... Еще одна... И еще... Не заблудиться бы. Глупо, Грель. Можно уехать из трактира, подальше от пьяной болтовни. От себя не уйдешь... Ветер все сильнее, чернильную тьму прорезает яркая вспышка. Ну вот, только грозы не хватало!

  Один... два... три... четыре... пять... Грохот обрушивается с такой силой, что я невольно пригибаюсь в седле, а Уголек испуганно храпит и мотает головой. Пара миль до того места, где ударило. Далеко. Пока еще далеко... Вернуться в трактир? Нет уж... С трудом удерживая танцующего на месте коня, вспоминаю дорогу. За двенадцать лет деревянная часовенка могла развалиться или сгореть. Но если нет - там можно переночевать. Значит, еще немного по дороге, а потом в лес.

  Бело-голубое сияние вновь заливает холмы, петляющую дорогу, редкие деревья. Один... два... три... четыре... Удар! Стоит поторопиться. Молнии бьют все чаще. И гроза ближе: я успеваю сосчитать лишь до трех между вспышкой и раскатом грома. Каменный столб, отмечающий поворот к часовне, как живой выскакивает из тьмы. Несколько мгновений я еще колеблюсь, ночной лес хмур и неприветлив. А потом, после приглушённого деревьями громыхания, по всему телу прокатывается волна страха, еще раньше, чем слышу многоголосый вой охотничьих рогов. Проклятье! Уголек встает на дыбы - я еле успеваю развернуть его в нужную сторону. Взбесившиеся ветки летят навстречу, конь хрипит и рвет уздечку...

  Теперь выбора не осталось точно. Фейри-одиночек я не боюсь, а повстречай призрака или умертвие - только посмеялся бы. Но Дикая Охота - дело другое. Обычный человек, оказавшись на пути у темной своры, может упасть ничком, заткнуть уши и переждать беду. Если повезет - Охота пролетит мимо, обдав ледяным ужасом и оставив на память седину в волосах. Неудачника подхватит с собой, закружит и унесет до утра. А вернувшись домой, прежним он уже не будет... Вспоминать ему до конца дней безумную скачку над землей наперегонки с бешеным ветром и смертью. Но если с Охотой столкнется чародей... Это добыча лакомая и редкая. Мне совсем не улыбается стать игрушкой в холмах сидхе. А между мной и грозой - предвестьем Охоты - меньше мили. И потому - вперед!

  Протяжный вой рогов теряется вдали, но по телу все равно катятся волны дрожи. Керен говорил, что зов Дикой Охоты состоит из двух звуков. И тот, который не слышат человеческие уши, куда опаснее. Это он заставляет выть собак и беситься лошадей. Что ж, чувствуя коленями, как вздуваются бока Уголька, я верю в слова бывшего наставника. В лесу темно и холодно. Полная луна с трудом пробивается сквозь тучи, и тропу еле видно. А ещё меня преследует ощущение взгляда в спину. Оно до того сильно, что я прикрываю глаза, сосредотачиваюсь и мысленно скольжу на другую сторону Тени. Здесь все серо и мутно. Серебристые скелеты деревьев ровно светятся в полумраке, кое-где видны крошечные огоньки птиц и мелких зверюшек. Никого! Но между лопатками чешется, словно кто-то глядит поверх стрелы на уже натянутой тетиве.

  И я тороплюсь. Уголек пофыркивает, но теперь идет спокойно и быстро. До часовни мили полторы, не больше. Она стоит на месте старого капища, разорённого пару столетий назад, и это хорошее место, чтобы переночевать. Для меня уж точно хорошее. Здесь камни еще помнят старую силу, которую новый бог так и не сумел приручить. Тропа утоптана. Интересно, кто сюда ходит? И зачем? Когда за рекой построили большой монастырь, служить в часовне сразу перестали. Древний лес вытолкнул из себя чужаков, как плоть выталкивает занозу. Молния режет небо прямо над головой! Раскат! Я натягиваю узду, Уголёк пляшет, рвется вперед, и следующая вспышка высвечивает черный силуэт часовни посреди небольшой поляны.

  Петля повода удобно ложится на столбик у полуразваленного крыльца. Запах сырости от деревянной стены, провалы узких окон, скрипучее крыльцо. Переступив порог, я замираю не больше чем на мгновение. Щит! Левой рукой - мгновенную защиту, прижавшись спиной к дверному косяку, правой - светляка под потолок! Темная фигура, сжавшаяся на полу у алтаря, сдавленно вскрикивает. Та-а-а-ак... Прикрываясь щитом, обшариваю пространство часовни колдовским взглядом. Человек. Один. Свечение ровное и ясное, никаких амулетов, заклятий, только блестит искра нательной стрелки. Точно человек. Не фейри, не покойник. Уже хорошо. Шагаю вперед и возвращаюсь к обычному зрению. Мой светлячок разгорается сильнее, освещая всю часовню.

  Огромные светлые глаза, наполненные страхом, смотрят на меня с перепачканного грязью лица. Толстые рыжие косы вот-вот расплетутся, несколько прядей уже выбились наружу, в одной запутался сухой лист. Плотно сжатые губы. Темный шерстяной плащ с меховой опушкой испачкан внизу грязью. Она сюда пешком пришла? Одна? Сегодня? Делаю шаг вперед, женщина еще сильнее вжимается спиной в деревянный алтарь. Да уж! Меня и днем-то можно испугаться.

  - Кто вы, госпожа?

  Молчит. Но стоит мне сделать еще шаг - в руке незнакомки блестит лезвие длинного охотничьего ножа. И держит она его хорошо, правильно держит. Ну, если ей так спокойнее - пусть. Пробую еще раз.

  - Откуда вы тут взялись? Говорить умеете?

  Она тихонько кивает. Значит, просто боится? Блестящие глаза внимательно изучают меня с ног до головы. Вряд ли осмотр ее успокоит. Выгляжу я наемником или бездоспешным рыцарем. Не лучшая компания для женщины ночью в лесу. А если еще добавить огонь под потолком...

  - Я вас не трону. Не бойтесь.

  - Почему я должна вам верить, господин?

  Вот и голос прорезался. Приятный голос, кстати. Низкий, мелодичный, с легкой хрипотцой. И выговор не местный.

  - А что вам еще остается? - усмехаюсь я, присаживаясь на обломок скамьи в нескольких шагах от нее. - Сегодня ночь Самайна. Не то время, чтобы чинить кому-то обиду.

  - Вы... чтите старых богов?

  - Я помню, что это их земля. А теперь говорите, откуда вы взялись и что тут делаете?

  Она еще плотнее сжимает губы, с вызовом глядя на меня. Красотка с характером.

  - Госпожа, я не оставлю рядом с собой на ночь неизвестно кого. Не хотите говорить - выставлю вас наружу, - спокойно сообщаю, любуясь сердито сверкающими глазами. А она уже далеко не девочка. Лет тридцать? Пожалуй. Кожа еще молодая, и губы пухлые. Но в уголках глаз морщинки. И какое-то странное ощущение от ее внутреннего сияния: словно оно временами двоится, бросает отблеск. Ведьма? Нет, что-то иное.

  - Вы... Вы же обещали!

  - И что? - лениво интересуюсь я. - Зла вам я не причиню. Просто ночевать будете снаружи.

  Она косится на мой светляк и заметно напрягается. Переводит на меня взгляд, светлые глаза смотрят жалобно и наивно. Слишком наивно.

  - Я ехала на богомолье. В монастырь святого Матилина, он здесь совсем близко. Но в лесу на нас напали. Какие-то люди в отрепьях... Наверно, разбойники. Моя лошадь испугалась факела и понесла. Я так боялась! Вцепилась в повод и держалась изо всех сил. А потом она устала и успокоилась. Только я заблудилась. Прошу вас, господин, кто бы вы ни были, не причиняйте мне зла...

  В течение всей истории я смотрю на нее и улыбаюсь. И под этой улыбкой она смущается все сильнее, пока не замолкает, нервно теребя край плаща.

  - Вам не холодно на полу, госпожа? - участливо осведомляюсь я наконец. - Говорят, ложь студит сердце...

  - Что? Но почему....

  Ее растерянность слишком сильна, чтобы быть настоящей, и я морщусь.

  - Почему я вам не верю? Вы плохо меня слушали. Не знаю, откуда вы родом, но здесь ни один разбойник не поднимет руку на путника в дни и ночи Самайна. Старые боги не ушли, они все еще дремлют в холмах и реках этой земли. Сегодня вы можете постучаться в любой дом, и вас примут с радостью, потому что гость в Самайн - добрая примета и благословение богов. Как никто и не откажется от гостеприимства. А теперь хватит врать, если хотите ночевать под крышей. Откуда вы пришли? Я не видел никакой лошади.

  - Не ваше дело, лошадь позади часовни, - огрызается она. А потом вздрагивает и сжимается в комок.

  Ночь тиха. Так тиха, что я слышу дыхание незнакомки, неровное и прерывистое. Издалека доносится долгий жуткий вой охотничьего рога. Вот же будь оно неладно! Я был уверен, что Охота пролетела мимо. Женщина смотрит на меня пустыми глазами, на дне которых плещется ужас. А звук рога медленно, очень медленно приближается.

  - Значит, шла на богомолье? - медовым от ярости голосом осведомляюсь я. - И случайно забрела в старую часовню на освящённой земле? Дрянь! Что ты натворила? Дикая Охота никогда не возвращается по своим следам. Разве что дичь хорошо петляет!

  Рванувшись вперед, я хватаю ее за руку с кинжалом, выворачиваю тонкое запястье и слышу звон падающей железки. Женщина снова вскрикивает, тонко, как раненая олениха.

  - Прошу вас...

  - Это не суд короля или церкви, тварь! Охота преследует убийц, предателей и клятвопреступников. Чья кровь зовет месть на твою голову? Ладно, это и впрямь не мое дело, - внезапно успокаиваюсь я. - Пошла вон. Я не хочу погибать вместе с тобой.

  - Нет, нет, нет!

  Она мотает головой, вырываясь, бьётся в моих руках, косы хлещут воздух. Сильное гибкое тело сопротивляется отчаянно, не желая умирать. Улучив момент, у самой двери она змеиным движением кусает меня за руку и, вырвавшись, вцепляется в косяк мертвой хваткой. Из открытой двери несет мертвенным холодом. Тихий, далёкий пока ещё звук рога отдаётся в костях болью.

  - Я не виновата! Прошу вас! Я просто спасала своих детей! Он хотел принести их в жертву! Пощадите!

  Мы застываем на пороге в подобии странных, извращенных любовных объятий. Мгновение слабости. Но она звериным чутьём ловит его и скулит, заглядывая мне в глаза:

  - Прошу вас. Прошу! Помогите...

  Я рывком отдираю ее от косяка и швыряю обратно в комнату, захлопнув за спиной дверь. Длинный плащ взметается и цепляет обломанный край алтаря. Полы распахиваются, открывая светлое бархатное платье, отделанное кружевом. А грудь хороша, высокая и полная. Дорогое платье обрисовывает тонкую талию, амфору бёдер... Не о том думаешь, Грель! Она смотрит на меня огромными, широко распахнутыми глазами, в которых не то страх, не то что-то еще - некогда разбираться.

  - Быстро! И не вздумай врать! Кто он?

  - Мой муж, - шепчет она отчаянно, сжимая полы плаща в холёных нежных руках. - Мой муж - колдун и чернокнижник. Я не знала об этом, когда выходила за него. Клянусь, я не знала!

  - И он решил принести своих детей в жертву? - недоверчиво переспрашиваю я.

  Виски сводит глухая боль. Ну не забавно ли? Воистину, нет ничего нового под луной... Женщина мотает головой.

  - Нет, это не его дети. Я была вдовой. Эреку и Эниде четырнадцать. Они близнецы. Я... случайно подслушала его разговор с замковым священником. Думала... думала, он мне изменяет! А он хотел купить их душами милость Нечистого! Говорил, что удалось одному, то и у другого получится...

  Порыв ветра тугим комком холода влетает в окно часовни. Факел бы точно погас. Но магическому светляку всё равно: он сияет ровно и бесстрастно, ничуть не колеблясь. Но когда через то же окно доносится явно близящийся звук рога, даже светляк мигает.

  - Вот как? Решил повторить удачную сделку? Да, близнецы - хороший товар...

  Мои губы сводит гримаса. В горле встаёт горький плотный ком, и я с трудом проталкиваю наружу слова:

  - А при чем тут Охота? Пусть вы его убили. А вы ведь убили его, да, госпожа? Почему они пришли за вашей головой? Разве вы венчались по старому обряду?

  - Ннет... Я выходила за него в церкви, как положено!

  Она всхлипывает, по грязным щекам катятся слезы.

  - Он говорил, что примет моих детей как родных. У него же не было своих! А теперь... теперь...

  - Теперь вы понесли во чреве, да? - тихо подсказываю я, понимая, наконец, всё. Вот откуда двойной отблеск ее души. - И чужие дети стали ему не нужны. О да, близнецы - редкость... Хорошая цена. А вы убили отца своего ребёнка в канун Самайна. Хотите, я скажу, кто взывает к Дикой Охоте о мести? Ваше дитя. То, что вы носите сейчас. Вы выбрали плохое время, чтобы призвать смерть, госпожа. Мне жаль. Но умирать вместе с вами я не хочу. Какого Проклятого вы не укрылись в монастыре?

  Мне действительно жаль. Даже удивительно. Впрочем, что тут странного? Она спасала детей. Им повезло. Не всем так везет. Комок в горле разрастается, выпускает огненные щупальца в грудь, тянется к сердцу... Я не хочу ее жалеть! Я не должен. Пусть даже она и сделала то, что не смогла много лет назад другая женщина.

  - Ну почему вы не пошли в монастырь? - безнадежно повторяю я, глядя, как мерцает от воя рога светляк под потолком. Близко! Так близко...

  - Я не могла, - тихо отзывается она, вскидывая голову. - Я... столкнула его с лестницы. Он упал, но был все еще жив. Я... хотела добить его. И добила бы! Эрек... Он тоже все слышал. И он...

  - Добил его вместо вас?

  - Да. Они с Энни сейчас в монастыре. Я побоялась ехать с ними. Священник в замке, он был с мужем заодно. Я отправила детей, а сама осталась, чтобы помешать ему выслать погоню. А потом мне стало страшно. Так страшно! И я услышала охотничий рог...

  Все верно. Охота всегда знает, где дичь. Но у дичи есть фора. И чутьё ведёт её туда, где есть хоть какое-то убежище. Проклятье! Они же будут здесь через несколько минут. Неважно, что она была права. Кровь, пролитая в Самайн, всегда взывает к крови. Он был отцом ее ребенка. Она увела Охоту от настоящего убийцы, но вина лежит на ней. Трижды проклятье! Я стискиваю зубы так, что челюсти сводит болью. Часовня не устоит. Камни капища в её основании возопят о возмездии и древнем законе. О да... Чтобы укрыться от Дикой Охоты - это неудачное место. Я поворачиваюсь к женщине, с мольбой смотрящей на меня.

  - Вам придется уйти, госпожа. Мне жаль...

  - Вы не можете, - беспомощно говорит она, и слезы продолжают литься. Без рыданий, без всхлипов. Просто крупные прозрачные капли катятся по щекам, блестя в голубоватом сиянии светляка. - Вы же не можете просто отдать меня им.

  - Две жизни или одна. Охота не будет разбираться. Их ведёт безумие, они жаждут крови и всегда ее получают. Эта часовня их не удержит. Задолго до того, как земля была освящена, она знала другой закон.

  - Но вы же...

  - Я чародей, а не самоубийца! - грубо обрываю я, делая шаг. - Или вы выйдете сами, или выкину силой.

  Вой... Совсем близко. Внутренности скручивает болью. Страх, неправдоподобный, вне всякого рассуждения, заливает реальность вокруг, сгущает воздух так, что не вдохнуть. Кислый, острый, режущий легкие... От него хочется плакать, кричать и бежать в ночь, пока сердце не разорвётся. Женщина ахает, хватаясь за живот. Плащ распахивается, и я вижу фибулу, которой он был застегнут. Плоский золотой диск с чётким, искусно вырезанным гербом. Волк, воющий на луну. Нет... Так не бывает. Так просто не бывает... Даже со мной. Даже в Самайн! Да нет же!

  Наверно, я говорю вслух. Или она что-то видит в моем взгляде, потому что из голубых, помутневших от боли глаз плещет ужас. Не отводя от меня взгляда, она тихонько пытается отодвинуться, как от бешеной собаки, что вот-вот кинется.

  - Бринар? - четко и звонко выговариваю я непослушными губами. - Ты жена барона Бринара? И он мертв?

  Ответа не нужно. Я читаю его в перепуганных глазах, дрожащих губах, бледной до прозрачности коже. Шагаю вперед на негнущихся ногах и глажу по холодной мокрой щеке женщину, которая убила Седрика Бринара. Женщину, которая носит его наследника, последнего из рода Бринаров.

  - Хочешь жить? - мягко спрашиваю я ее. - Вернуться к своим детям, забыть этот ужас?

  Она открывает рот, но лишь молча кивает, не отводя взгляда. О, еще бы она его сейчас отвела...

  - Я тебя спасу. Уведу Охоту. А ты отдашь мне своего ребёнка, когда он родится. Конечно, если я сегодня выживу, - добавляю с усмешкой.

  Несколько мгновений она недоуменно таращится на меня. Потом яростно мотает головой, прикрывая руками еще совсем плоский живот. Красивая, сильная... Барон удачно женился. Все эти годы, когда моя семья гнила в земле, он наслаждался жизнью. Сладко ел и пил, валял красивых женщин, считал себя победителем. Когда-то я отказался от мести, чтобы забыть, кто я. Оказывается, забыть нельзя.

  - Тогда умрёшь. И ребенок все равно умрёт вместе с тобой. А тот священник доберётся до твоих детей.

  Она хватает воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Но мне не жаль. Ничто на свете не имеет больше значения кроме того, что прямо передо мной - только руку протяни. На миг мелькает мысль просто убить её вместе с ребенком. Но это не то. Совсем не то! И я улыбаюсь, глядя на отчаянье, слезы, перекошенный рот. Я бы пожалел её за то, что она сделала. Правда, пожалел бы. Но не могу. Волна неслышного звука накатывает неожиданно. За окном тонко и жалобно ржёт привязанный Уголёк. Боль пронизывает меня от макушки до пяток, заливает ужасом и отвращением. Я медленно и глубоко дышу, пропуская ее насквозь, не задерживая, позволяя уйти. А вот она так не умеет. И боль сгибает ее пополам, подтягивает колени к груди, вырывает хриплый стон.

  - Это только начало, - нежно говорю я, садясь на корточки и заглядывая ей в глаза. - Когда Охотник вырвет твое сердце, ты будешь благодарить его за это. И твой ребенок - тоже.

  - Зачем?

  Она хрипло дышит, опираясь рукой на грязный каменный пол.

  - Зачем он тебе? Тоже... в жертву?

  Я даже фыркаю от нелепости предположения.

  - Младенца в жертву я могу купить почти в любой деревне. За золотой или меньше. Стоило бы жизнью рисковать...

  - Тогда... зачем?

  А она действительно сильная. Я только боюсь, чтобы не случился выкидыш. Бисеринки пота блестят на бледной коже, мешаются со слезами и вместе с ними стекают вниз. Она облизывает сухие, только что потрескавшиеся темно-розовые губы и снова спрашивает:

  - Зачем?

  Я мог бы солгать. Но судьба, которая свела нас сегодня, не любит фальши и нечестной игры. И я снова протягиваю руку и трогаю липкую от слёз и пота кожу на скуле, убираю влажную прядь, прилипшую к щеке. На губах у нее крошечные капли крови.

  - Он последний из рода. Помнишь, твой муж говорил о том, что у кого-то это уже однажды получилось? Двенадцать лет назад мой отец продал меня чародею за спасение всей семьи. Правда, это не очень помогло. Из всех остался в живых только я. Забавно, да? Я единственный наследник. Только вот у таких, как я, не бывает потомства. И род на мне прервётся. А виноват в этом твой покойный муж, натравивший на мою семью инквизиторов. Я не успел рассчитаться с ним. Сам виноват, конечно. Но если ты отдашь мне его наследника, Бринар перевернётся в гробу. Обещаю, я не убью ребенка. Но сын или дочь Бринара не будут владеть его наследством, если я не могу владеть своим.

  Она снова облизывает губы. Рыжие растрёпанные косы метут пол. Я почти вижу, как проносятся ее мысли. Дитя колдуна и убийцы против жизни её любимых старших. И ведь она может потерять его раньше срока. Или меня убьют сегодня. Или потом. Или удастся подменить ребенка на другого...

  - Даже не вздумай, - ласково предупреждаю я, лениво протягивая между пальцами кончик её косы. - За этой сделкой будет смотреть сама судьба. Я заберу ребенка на следующий Самайн, где бы ты ни была. А попробуешь обмануть - убью твоих близнецов. Или выходи к Дикой Охоте сама. Ну что, согласна?

  Время останавливается, как стрела в полете. Та стрела, что вот-вот проткнёт тебя насквозь. Говорят, на ней можно разглядеть каждое пёрышко, только сделать ничего не успеваешь. Я слышу, как бьётся ее сердце. И как стучат копыта, высекая искры и туман в паре лиг отсюда. Смерть совсем рядом. Летит, неся шлейф безумия и ужаса...

  - Да, - выдыхает она отчаянно.

  Взлетаю с пола одним движением. Алтарь - пустое. В нем давно ни капли силы. Отшвырнув громоздкие обломки, тяну её за руку на середину. Подхваченным с пола кинжалом рассекаю ладонь и кровью рисую вокруг съёжившейся жертвы круг. Второй, вокруг себя, вычерчиваю острием кинжала. Не так сильно, но сойдет. Мне и нужно всего несколько мгновений отыграть...

  - Закрой глаза, - велю ей. - И не вздумай смотреть на Охотника. А лучше сядь на корточки и спрячь лицо... Если у меня получится, отправляйся в монастырь и требуй встречи с аббатом. Расскажешь ему про своего мужа, только про нашу встречу молчи. За убийство колдуна тебя не осудят. Скажешь, что отсиделась в часовне. Круг перед уходом сотри. Совсем, чтобы и следа не было. И непременно расскажи про священника. Ты все поняла?

  Если она и отвечает что-то, то я не успеваю расслышать. Дверь вылетает, как от удара тарана. Сама тьма врывается в часовню. Такая плотная и густая, что можно резать ножом. Сгусток мрака и холода, средоточие зимней ночи и древнего ужаса, дремлющего в глубине каждой души. Фигура на пороге выше меня на две головы, а в плечах такова, что проходит в дверь только повернувшись боком. И наклонившись. Огромные ветвистые рога венчают голову, как корона, длинные седые волосы спадают на плечи. Он одет в шкуры, сшитые и перетянутые грубым кожаным поясом. На поясе рог и кремневый нож в локоть длиной. Его сапоги перепачканы то ли красной глиной, то ли старой кровью. Я готов рассматривать что угодно, лишь бы не поднимать взгляда к его лицу. Но у меня не получается. Тьма, холод, ужас и смерть смотрят из его глаз прямо мне в душу. Я хочу упасть на колени, а лучше лицом в пол. Молить о милости и быстрой легкой смерти. Вырвать из груди собственное сердце своими же руками и поднести ему в дар. Потому что он - вечность... Но вместо всего этого я заталкиваю глубоко внутрь вопль, рвущийся наружу, глотаю вязкую горькую слюну и смотрю ему прямо в лицо.

  - Доброго Самайна тебе, Великий. Я выкупаю жизнь этой женщины своей жизнью.

  ГЛАВА 2 ДОЛГАЯ НОЧЬ САМАЙНА. ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

  Голос хрипит и срывается. Стоящий на пороге смотрит на меня и на жертву в круге одновременно. Он видит каждую пылинку в проклятой часовне и слышит стук наших сердец, пляшущих в рваном ритме. За окном завывает буря, но как-то глухо, не страшно. Трудно дышать. Его взгляд давит, как каменная плита, под ним хочется прогнуться назад, словно огромная рука толкает в сердце и голову...

  - Я предлагаю свою жизнь за нее, - хрипло повторяю я. - Прими эту жертву.

  В проеме позади него клубится тьма. Мелькают огни, оскаленные пасти, сверкающие красным глаза... Что, если я ошибся? Не хочу умирать. Не думать об этом. Нельзя думать...

  - Что тебе до нее?

  Грохот грома, шум леса, вой бури - вот что в этом голосе. Рычание дикого зверя, свист стрелы и лязг меча, шёпот смерти за спиной - тоже в нём...Я и дышу-то еле-еле, а надо говорить.

  - Мы заключили сделку, Самайн - свидетель.

  - Сделку? - медленно переспрашивает он. - И какова цена твоей жизни, человек?

  - Это наше дело. Ты принимаешь замену, Великий?

  Он несколько мгновений смотрит на меня. Сердце, до этого летящее, как копыта лошади в галопе, почти останавливается. Потом снова стучит, но медленно, с трудом перекачивая кровь. Хватаю воздух ртом, дышу с натугой... В глазах темнеет. Или это просто мой светляк иссяк?

  - Выйди из круга, человек, - громыхает грозовой раскат.

  - Выйди, - лязгает меч, ударяясь о щит где-то далеко, в невообразимой глубине времени.

  - Выйди... выйди... - шепчет лесная листва.

  Я почти подчиняюсь. Почти делаю шаг из круга, навстречу манящим болотным огням его глаз. И только вскрик за спиной приводит меня в чувство. Дура, я же велел ей не смотреть! Но получилось кстати. Еще бы чуть - и вышел!

  - Нет. Ты не пообещал мне, Охотник.

  Серый камень скалы трескается от солнца и влаги. Узкая изогнутая щель в недрах камня - его улыбка...

  - Да будет так. Третий раз предложишь ты свою жизнь - и я соглашусь. Выйди же из круга, и покончим с этим. Ночь коротка, если она всего одна в году!

  Но я упрямо мотаю головой, собирая остатки стойкости. Выйти сейчас - немедленная смерть. Не хочу умирать у его ног, разорванным на куски. Мое сердце - не для его ножа.

  - Дай мне время. Я вправе просить об этом. Если верно то, что рассказывают о тебе, ты - Охотник, а не палач. Дай мне время уйти.

  Колени дрожат, будто дня три не ел. Светляк почти погас, уже не сильнее свечки. Но я терплю. По каменному лицу ничего не прочесть, лишь голос колышет стены часовни, и они дрожат от его гнева.

  - Сколько времени ты хочешь, человек?

  Ритуалы... легенды... сказки... Я вспоминаю всё, что может помочь. Свечей здесь нет. Но есть сухие щепки...

  - Пока горит лучина.

  То ли он чуть умерил свою силу, то ли я начал привыкать, но дышать стало легче. Или я просто трачу последние силы, даже не замечая этого. Плохо. Что ж, сам напросился.

  - Нет.

  Охотник всё-таки переводит взгляд с меня. Ловлю воздух, жадно дышу полной грудью, с которой убрали надгробную плиту.

  - Ты, женщина, купившая свою жизнь чужой смертью. Знаешь ли ты старые песни?

  - Да, господин.

  Голос у нее тихий, напряжённый, но не слабый. Сколько же в этой чужеземке силы? Бринар - болван. Ему бы на руках ее носить.

  - Тогда ты будешь петь, - слышится рокот морской волны.

  - Петь... будешь петь, - откликается горное эхо.

  - И пока длится её песня, можешь бежать, человек! - а это уже мне. Каждое слово отдается в ушах и по всему тело ударами кузнечного молота. - Но прозвучит последнее слово, и я спущу гончих. Хочешь ли ты по-прежнему купить ее жизнь?

  - Да.

  На губах соленый вкус и липкая влага. Похоже, кровь носом пошла. Я даже не знаю имени убийцы. Откуда она? И какие там поют песни? Долго ли она сможет терпеть дикую мощь, льющуюся из его глаз? И захочет ли...

  - Да будет так! - роняет он тяжело. - Пой, женщина!

  Рву застежку плаща, скидывая мокрую кожу на пол. Плевать на дождь, если лишний фунт веса может меня убить. Прямо через голову тяну кольчужную рубаху. Безмолвие. Вязкая тишина, хоть ножом режь. Давит, лезет в уши. И тихий, медленно крепнущий грудной голос:

  К двум сёстрам в терем над водой

  Биннори, о Биннори,

  Приехал рыцарь молодой,

  У славных мельниц Биннори...

  Рвётся граница круга. Выскакиваю мимо огромной фигуры в ночь, ледяную круговерть клыков, когтей, бьющих по воздуху копыт и горящих глаз. Замираю на крыльце. Впереди - клубятся вихри, секут небо ветви молний, глухо порыкивает далекий гром. Вся поляна залита густой мглой. Но вспышка - и глаз выхватывает чёрные лоснящиеся шкуры, серебристые гривы, бледные огни копыт. Всадники - чёрные силуэты, чернее самой ночи, лишь светятся мертвым блеском глаза из-под капюшонов. Позади - гаснет светляк. И тёплый женский голос медленно и чётко выводит каждое слово:

  Колечко старшей подарил,

  Биннори, о Биннори,

  Но больше младшую любил,

  У славных мельниц Биннори...

  Я знаю эту балладу. Губы мгновенно леденеют, когда спрыгиваю с крыльца в седло храпящего и прижимающего уши Уголька. Не понес бы... Поляну пересечь - легко. Но до дороги миля лесной тропы, темной, скользкой... Балладу о Биннори пела моя мать. У неё был красивый голос, даже лучше, чем у вдовы Бринара. Только пела она редко. Но сейчас у меня в ушах звучит, отсчитывая время:

  И зависть старшую взяла,

  Биннори, о Биннори,

  Что другу младшая мила,

  У славных мельниц Биннори...

  Вдали от беснующейся Охоты конь успокаивается. Дрожит, фыркает, запрокидывает голову и нервно тянет поводья. Но идёт ровно. Молодец, хороший мальчик... У меня всего несколько минут. Сумку с тяжелыми стеклянными колбами - прочь. Другую, с овсом - тоже. Мгновение поколебавшись, роняю в кусты у дороги меч. Быстрее! Только не споткнись, дружок. Только не споткнись... Коня не нужно понукать. Он и сам чует, что надо убраться подальше. Хорошо, успел отдохнуть. И остыть успел. А меня уже пробирает озноб. Наклоняюсь пониже, чтобы не зацепиться за случайную ветку. Сверху, с листвы, капает вода, и тонкой шерстяной куртке недолго оставаться сухой.

  Вот рано-рано поутру,

  Биннори, о Биннори,

  Сестра зовёт гулять сестру

  У славных мельниц Биннори.

  - Вставай, сестрица, мой дружок,

  Биннори, о Биннори,

  Пойдём со мной на бережок,

  У славных мельниц Биннори...

  Медленно. Как же медленно! Стискиваю зубы. Холод. Страх. Не жалуйся, Грель. И коли сам сварил пиво - сам его и пей, как говорил отец. Правда, тогда я был не некромантом Грелем, отродьем Тьмы, а сыном благородного рыцаря, наследником замка и земель. Миль десять отсюда - развалины моего замка. Пятнадцать поколений Энидвейтов хранили Воронье гнездо, а оно берегло их. Я - шестнадцатый, не вступивший в права. А семнадцатого уже не будет. Впереди, между деревьями, просвет. Уголек ржёт, вытягивает шею. Темнота давит на плечи, дождь лезет ледяными пальцами под куртку и рубашку. Ненавижу холод. За спиной тихо. Значит, она ещё поет. Почему не выбрала балладу покороче? Неужели не догадалась? Или испугалась, что тогда Охота вернётся за ней? Конь спотыкается, но выравнивает шаг...

  Над речкой младшая сидит,

  Биннори, о Биннори,

  На волны быстрые глядит

  У славных мельниц Биннори.

  А старшая подкралась к ней,

  Биннори, о Биннори,

  И в омут сбросила с камней,

  У славных мельниц Биннори...

  Маленьким, я любил сидеть у ног матери, пока она шила шёлком очередную икону для монастыря, и слушать негромкий голос. Когда она пела, как младшая сестра умоляет старшую о пощаде, а та зло и надменно торжествует, слезы начинали течь сами собой. Заметив, мать переставала петь, обнимала меня, прижимая к мягкому надушенному платью, перебирала жёсткие, лохматящиеся, как ни стриги, волосы, и начинала что-нибудь другое, веселое. Но я быстро научился не плакать. Мне хотелось, чтобы песня прозвучала до конца и убийца получила по заслугам.

  А потом она стала петь все реже и реже. Жизнь в глуши тяготила дочь марсийского графа, против воли родителей вышедшую замуж за лихого, но бедного рыцаря. Когда одна за другой родились мои сестры - песни и вовсе прекратились. Разве что колыбельные звучали иногда, и я, уже выросший, ловил эти редкие минуты украдкой, стыдясь болезненной нежности к ее холодным рукам, бледной коже с просвечивающими синевой жилками, грустному взгляду. Теплый грудной голос тускнел, как гобелен, вытканный из дешёвых ниток и висящий на ярком солнце. Зато все ярче вечерами цвели розовые пятна на прозрачной коже щек. А рядом с шитьём всегда лежал платок, в который она, кашляя, прятала губы...

  Хватит! Не хочу вспоминать. Может, потом, добравшись до дома, открыв бутылку вина покрепче... А песня уже должна подходить к концу. Тело девушки прибило к берегу, бродячий певец срезал прядь золотых волос на струны для своей арфы и пошел во дворец... Лес заканчивается! Ветер немедленно бросает мне в лицо пригоршни дождя, рвёт с плеч куртку. Сколько до переправы? Лиг пять. По мосту ближе, но мне к мосту нельзя. Мост - дорога для фейри. А вот текущую воду Охота может пересечь, только пока не спустится на землю. Сияющие во тьме копыта уже, верно, истоптали всю поляну у часовни. Им придётся объезжать по мосту. А мне - нет. И до брода всего мили две...

  Прости, Уголёк! Еще ниже, как только могу, прижавшись к тёплой конской шее, даю коню шпоры. Зло и обиженно всхрапнув, он летит по пустой дороге. Стук копыт и моего сердца несутся наперегонки.

  Струна запела под рукой,

  Биннори, о Биннори,

  'Прощай, отец мой дорогой!'

  У славных мельниц Биннори...

  Другая вторит ей струна,

  Биннори, о Биннори,

  'Прощай, мой друг!' - поёт она,

  У славных мельниц Биннори...

  О да, я быстро понял, что как бы ни справедлив был конец, жизнь девушке это не вернет. Ничто не вернет жизнь тому, кто ее потерял. Так какого же Проклятого ты так рискуешь, Грель? Пять лет держаться от этого места подальше! Отказаться от мести. Забыть свое имя. Какой ты Энидвейт? Грель Ворон, Грель Кочерга... Вороны кружат над развалинами твоего замка, ветер свистит под его крышей. И никто не придёт во дворец короля, чтобы спеть правду о твоей семье и о тебе. Да и кому теперь нужна правда? Она никого не вернет. А в ушах у меня вместо голоса матери звучит теперь голос незнакомки из часовни. Быстрее, Уголёк! Чуть приподнявшись на стременах, я пронзительно и длинно вою по-волчьи. Конь шалеет. Вытянув шею, он несётся по дороге, словно я оседлал одно из чудищ Дикой Охоты...

  Все струны грянули, звеня,

  Биннори, о Биннори...

  Далёкий вой рога приходит с острыми колючками страха, мгновенно пронзающими тело. Она всё-таки допела!

  'Сестра, сгубила ты меня

  У славных мельниц Биннори!'

  Допела до самого конца! По спине ледяными каплями то ли пот, то ли дождь. Я всего раз до этого видел, как мчится в ночной мгле Дикая Охота и земля искрится под лапами гончих и копытами лошадей. До переправы еще пара лиг, не меньше. Зато за рекой - монастырь! В другое время я бы туда не сунулся, но сейчас не до выбора. Из-за церковных стен меня даже Охотник не достанет. Конечно, мерзко, и ломать потом будет не на шутку, но до рассвета как-нибудь вытерплю. У камина в главном зале Вороньего гнезда не только пели баллады. Там еще и рассказывали древние легенды. У Дикой Охоты всего одна ночь, чтобы загнать жертву.

  Вой! Приближается так быстро, что даже не верится. Я не чувствую холода, только пальцы свело судорогой на поводьях. Мелькает огромный дуб с раздвоенной макушкой. Миля!

  - Давай же, Уголёк! Давай... давай...давай, - шепчу почти в бреду. - Еще немного!

  Развилка. Влево - к броду. Вправо - к Вороньему гнезду. До него меньше мили... Нет, только не туда. Уж лучше в монастырь! Конь дышит натужно и хрипло. У меня и самого уже болят легкие от студёного ветра. Ничего, не подохну. У Керена в учениках приходилось и хуже. Он хорошо знал, как я не люблю холод. Чередой ледяных волн накатывают боль и ужас. Стиснув зубы, я мотаюсь в седле из стороны в сторону, изо всех сил пытаясь не свалиться. Что с этой женщиной? Охота ушла за мной. Теперь в часовне безопасно. Но что будет завтра? Не столкнуться бы с ней в монастыре. Кровь, только капавшая из носа в часовне, льёт тонкой струйкой, пачкает липким лицо, шею. Рог рыдает и стонет уже совсем близко.

  Подлетаю к спуску. Миг - и конь встаёт свечкой, дико ржа и запрокидывая голову. Бросив повод, я обнимаю горячую, резко пахнущую конскую шею, молюсь неизвестно кому, чтобы жеребец не опрокинулся назад и не поскользнулся на крутом склоне! Если бы не луна, выглянувшая из-за тучи! Еще миг - Уголёк пятится назад, от мокрого глинистого склона на твёрдую дорогу. Третий миг - я вспоминаю как дышать. Обрыв. Во имя Проклятого и его Бездны! Обрыв! То ли оползень, то ли землетрясение... Огромный кусок берега съехал вниз, отсекая спуск, и до реки добраться невозможно.

  Ну, вот и все, Грель. Судорожный смешок оборачивается всхлипом. Поиграл в мстителя? Не будет тебе арфы и говорящих струн. И легенд тоже не будет. Только смрадное дыхание гончих за спиной. Только острые зубы и твёрдые копыта. Да кремневый нож Охотника, вырезающий сердце. Конечно, если оно останется там, когда до тебя доберутся собаки...

  Прекрати! Я прокусываю губу, добавляя еще одну струйку крови. Зато боль моментально приводит в себя. Не сметь распускаться, некромант! Уголёк возмущенно ржёт, разворачиваясь в обратную сторону. Вернуться по дороге - никак не успеть. И я гоню коня по лугу, срезая путь, выворачивая к Вороньему гнезду. О, я внимательно слушал сказки у камина. А Дикая Охота носится по небу и земле с незапамятных времен. Вой слышится уже почти за спиной. Стоит Угольку попасть копытом в сусличью нору, споткнуться о корень - и смерть. Стоило оно того, Грель? Да Бринар в могиле и впрямь перевернется - от хохота! В спину дует ледяной вихрь. Я уже различаю лай, непрерывный, монотонный, словно не живые звери там, позади, а порождения искусного механика. Рука сама тянется к ножу на поясе. Если что - чиркну по артерии. Обойдутся без радости рвать еще живую плоть.

  Луг сменяется пригорком. Загнанный Уголёк хрипит под шпорами, отдавая последние силы, а в затылок уже несется лавина воя, визга, рёва рогов. Ворота! Длинный, вымощенный камнем двор! Угрюмо нависает над приземистым строением единственная башня - Воронье гнездо Энидвейтов. И я скатываюсь кубарем с коня, едва успев выдернуть ноги из стремени, прыгаю на крыльцо. Оборачиваюсь лицом к налетающему месиву оскаленных морд, чёрных плащей, огня и клубов тумана и изо всех сил, срывая остатки голоса, ору:

  - Я зову тебя в гости, Охотник! Во имя Самайна я приглашаю тебя гостем в мой дом!

  ГЛАВА 3. ДОЛГАЯ НОЧЬ САМАЙНА. ПЕРЕД РАССВЕТОМ

  Тишина рушится на двор, как топор палача: мгновенно, беспощадно, милосердно. Такое безмолвие бывает в самом центре страшной бури. Но это лишь на миг, а потом я глохну от гнева в голосе Охотника:

  - Как. Ты. Посмел. Насмехаться. Надо мной!

  Он не кричит, и это куда страшнее. Роняет слова расплавленным свинцом, и камни под его сапогами дрожат и трескаются. Тихий хруст, словно Охотник идет по льду, широкие шаги... Его взгляд сбил бы меня с ног, но сзади дубовая дверь, и я прижимаюсь к ней спиной. Дверь моего дома, от которого я отказался много лет назад.

  - Смертное ничтожество! Добыча для моих псов!

  Это он мне? Левой ладонью сжимаю перила, чтобы не упасть, но правая сама ложится на рукоять ножа. Глупо и бесполезно. Я ничего не смогу сделать с воплощённой стихией. Но откуда-то из глубин души поднимается волна раскалённой тяжёлой ярости, выжигая по пути страх и слабость. Она подхватывает меня восхитительным безумием, взмывает вверх, и я становлюсь каменной башней замка, вороном в ночной мгле, травой у ворот, скалой в глубине земли, на которой покоится основание Вороньего гнезда. И при этом стою, шатаясь, на крыльце, глядя в лицо приближающейся смерти. Это я ничтожество? Ну уж нет... Ярость смывает остатки рассудка. Ярость говорит за меня, и губы, перепачканные кровью, шевелятся сами:

  - Не тебе оскорблять меня на земле моих предков, Охотник! И не я посмеюсь над обычаем, если ты, его хранитель, убьешь того, кто пригласил тебя гостем в ночь Самайна. Мой дом пуст, вороны кружат над ним. Где был твой закон, когда слуги нового бога лили здесь кровь? В этом доме никогда и никому не отказывали в гостеприимстве. Днём и ночью его дверь была открыта для гостей. И где теперь его хозяева? Почему никто не пришёл им на помощь в час беды? Где был твой закон, когда той женщине пришлось убить тварь в человеческом обличье, защищая своих детей? Да, я пригласил тебя, спасая свою жизнь. Но я не твоя добыча! Я не проливал кровь родни. Я не предавал. Я не нарушал клятв. Перед тобой и древними богами я чист. А где были боги, когда я молил о помощи или достойной смерти? Хочешь убить - убивай! Но не смей звать меня ничтожеством! Пятнадцать поколений Энидвейтов лежат в этой земле, и даже тебе я не позволю марать их честь...

  Вот теперь и правда - все. Я хочу только одного: не упасть раньше, чем он нанесет удар. Ноги дрожат. Спустя мгновение я понимаю, что это дрожит сама земля. Тихий гул пронизывает меня насквозь густой мощной дрожью, а сердце замедляет бешеный стук и бьёт ровно, гулко, отзываясь голосу земли. Это не магия. Или не та магия, что я знаю. Просто Воронье гнездо откликается мне, последнему из рода, не вступившему в права. И лишь теперь, за мгновение до смерти... Забавно. Двенадцать лет я отрекался от того, кто я есть. И понадобилась Дикая Охота, чтобы привести меня к этим дверям. Но теперь я странно счастлив и спокоен. Я смотрю в болотные огни глаз Охотника и безмолвно благодарю его. Страх так и не возвращается. Зато усталость и холод наваливаются неподъемной тяжестью. Да что же он медлит?

  Долгая, долгая ночь. Тишина в сердце бури. Холодная древняя земля под ногами. Ни камни двора, ни высокое крыльцо не могут отсечь нас обоих от этой древней земли. И мы стоим, глядя в глаза друг другу, пока что-то не меняется. И падают остывающей лавой слова Охотника:

  - Да будет так. Я принимаю твое приглашение, Энидвейт из рода Энидвейтов. Благословение на этот дом и его хозяина в ночь Самайна и за ее пределами.

  Перила уже почти крошатся под пальцами. Что, вот так? Я выиграл? Сумасшедшей дерзостью? Мгновением без страха? Неважно. Это лишь отсрочка. Я только что пригласил в дом одного из древних богов. И стоит хоть в самой малости повести себя неправильно - мне Дикая Охота милостью покажется... Ощущение причастности к замку уходит, как вода в песок. И я остаюсь один на один со своей слабостью и тем, что натворил только что. Но делать нечего. Сварил пиво - пей. Да, отец, я помню...

  - Будь гостем, Охотник, - повторяю я охрипшим голосом. - Войди в мой дом.

  Повернувшись, толкаю тяжеленную дверь, ожидая, что ржавые петли насмерть заклинило, но они поддаются легко и сразу. Деревянные полы качаются под ногами и скрипят. В широком коридоре перед главным залом пахнет гнилью и сыростью. Подвесив светляка под потолок, вижу остатки поломанной мебели, обломки досок, щепки. Это кстати. Дрова мне пригодятся. Зацепив охапку деревяшек, плечом открываю дверь в главный зал. Сзади обычные шаги. Тяжёлые, но доски пола не ломаются, как я ожидал.

  В главном зале холодно, темно и пусто. Мы входим через переднюю дверь, на противоположной стороне огромный камин, где можно зажарить теленка. Из мебели остался только длинный дубовый стол на массивных плахах вместо ножек, да чудом уцелела пара скамей. Наверное, просто в дверь не пролезли. Отец рассказывал, что эти скамьи и стол сделали еще при его деде прямо здесь, в зале. Вешаю светляк над столом и, обернувшись к гигантской фигуре в дверях, предлагаю:

  - Присядь к столу, Великий. Позволь, я разведу огонь. Здесь давно не живут люди.

  Он молча проходит, опускается на широкую доску скамьи. Потревоженные летучие мыши очумело носятся по залу, едва не цепляясь за верхушки его рогов. Дивное зрелище, если подумать: забытый бог в покинутом замке. Больше двух веков ему не молятся здесь. Но отказавшись по принуждению от старой веры, эта земля так и не приняла новую. Зависла между прошлым и будущим, как летучие мыши между зверьём и птицами. Свалив дрова возле камина, я складываю в его устье щепки, клочки сухого мха и листья, принесенные ветром в провалы окон. Крыша прохудилась, кое-где между стрехами видно ночное небо с крупными, по-зимнему ясными звездами. Значит, будет холодно. И чем разводить огонь? Если по правилам, то магию использовать нельзя. Раньше в эту ночь гасили все огни и зажигали новые, чистые, от трения дерева. А я даже огниво и трут давно не ношу. Что ж, мой дом - мои правила.

  Поджигаю сушняк маленьким огненным шариком, подкладываю дрова. Огонь разгорается жадно, освещает зал, бросает золотые отблески на темное, будто вырезанное из камня, лицо Охотника - его глаза в отсветах пламени по-волчьи горят янтарно-желтым. Хочется сесть к камину и не отходить от него до утра: замерз я так, что все тело ломит, а пальцы почти ничего не чувствуют. Но, вспомнив, я возвращаюсь через весь зал и коридор, выхожу на крыльцо. Там к стене жмется взмыленный Уголёк, бешено косящий глаза на жеребцов Дикой Охоты . Всадники застыли в седлах безмолвно, и псы смирно лежат посреди двора. Но лошади время от времени по-звериному скалятся на моего коня. Ближняя как раз открывает пасть: зубы у нее совсем не лошадиные - острые клыки сделают честь любому волку. Я подхватываю повод и завожу похрапывающего Уголька в коридор. Конь мокрый, а здесь хотя бы нет ветра. Расседлав и торопливо обтерев его попоной, достаю из седельной сумки припасы, взятые в недоброй памяти трактире. Хотя почему недоброй? Сидел бы там, не влип бы во всё это, верно, Грель? Не могу думать о себе как об Энидвейте. Отвык...

  В зале ничуть не теплее, но как-то уютней. Выложив лепёшки и курицу на стол, срезаю кожаную, залитую сургучом, пробку с вина. Стаканов нет. Ни тарелок, ни солонки, ни таза для омовения рук...

  - Прости, - говорю негромко сидящему напротив. - Когда-то здесь принимали гостей куда радушнее.

  - Не в богатстве радушие, - звучит с другой стороны стола. - Как твое имя, человек из рода Энидвейтов?

  Я кромсаю курицу и уже хочу сделать то же с лепёшками, но вовремя вспоминаю: 'Нож - для мяса, для хлеба - руки'. Ломаю большой румяный хлебец пополам и кладу половинку перед Охотником.

  Он, конечно, сейчас мой гость. Но никто никогда не говорил, что назвать собственное имя одному из Древних - здравая мысль. Да и что называть? От родового имени я действительно отказался. Имя Грель дал мне Керен. Даже не знаю, почему я не придумал себе другое прозвище. Под пристальным нечеловеческим взглядом откусываю от своей половины лепёшки.

  - У меня больше нет имени, данного при рождении. Зови меня Вороном.

  - Можно отказаться от имени, но от крови и судьбы не откажешься. Тебя хорошо учили, человек. Ты осторожен и учтив.

  Он медленно берёт свою долю лепешки и подносит ко рту. Не ест - вкушает. Откусывая понемногу, тщательно жуёт, глотает и снова откусывает. Мне становится немного спокойнее. По крайней мере, мы преломили хлеб. Значит, он в самом деле признаёт себя гостем. Хотя не думаю, что существо вроде Охотника способно на лукавство.

  - Разве не назвал ты себя Энидвейтом, Ворон?

  Первый подводный камень? Может быть.

  - Люди всегда звали мой род Воронами, - спокойно сообщаю я. - Этот замок зовётся Воронье гнездо. Сам видишь, я не похож на местных жителей.

  Опаска опаской, а есть хочется. Впиваюсь зубами в сочное копчёное мясо. Вот еще бы запить...

  - Это так, - гулко соглашается он. - Мой народ светловолос и светлоглаз, а ты как головёшка, вытащенная из костра, Ворон Энидвейт.

  Каждый раз, когда он произносит мое родовое имя - как удар хлыста. Не думаю, что он не видит этого.

  - Мои предки давным-давно приплыли на эти земли, - парирую я. - Никто не вправе назвать нас чужаками.

  - Бывают люди, которые остаются чужаками везде. Что ты ищешь, Ворон?

  - Стаканы, - честно признаюсь я, обшаривая взглядом все вокруг. - Или хоть что-нибудь для вина. Плохой из меня хозяин, если не смогу угостить гостя. Да и сам выпил бы.

  Удивительно, но из полумрака до меня доносится смешок. А потом на стол, тихонько стукнув, опускается маленькая вырезанная из дерева чаша. Похоже, не просто из дерева, а из куска толстого корня. На стенках и ножке - наплывы. Древности она неимоверной, и у меня холодеет внутри.

  - Можем выпить из моей, если отважишься.

  Пить из одной чаши с богом? Почему бы и нет? Я устал бояться, хмельное безрассудство отчаяния гуляет по крови. Осторожно наполняю чашу вином, подношу к губам и делаю, по обычаю, один глоток. Ставлю на стол. Огромная корявая кисть, сама напоминающая древесную корягу, обхватывает ножку. Охотник выпивает до дна и ставит посудину на стол. А я чувствую, как по жилам катится огонь. В глазах темнеет, в висках звонко стучат молоточки. Сквозь их перезвон я слышу, как льется вино.

  - Выпей еще, человек, станет легче.

  В голосе Охотника насмешка. Еще? Какая глупость. И первый-то глоток хорошо бы пережить. Но я упрямо тяну к губам теплое шершавое дерево, щедро глотаю. И правда, становится легче. Только тело колют сотни маленьких иголочек, больно, но терпимо.

  - Что ты попросил у той женщины, Ворон? - накатывает тяжелый гул прибоя.

  - Что ты попросил? Что? - шумит голый осенний лес.

  Сказать? Мгновение колеблюсь, потом решаю ответить.

  - Месть. Я попросил у нее месть тому, кто уже умер.

  - Разве можно отомстить мертвому?

  Усмехаюсь, не выпуская из рук чаши. В голове шумит, но мысли не путаются.

  - Я некромант. Маг, чье ремесло - смерть. Много чего можно сделать с мертвыми, если знать - как.

  Он хмурится. Я не вижу, но чувствую по голосу, а в зале словно веет ледяным ветром.

  - Ты черпаешь силу у нового бога. Отрицая его, прибегаешь к его противнику. Отравленный источник, тьма и разрушение...

  - Старые боги ушли. Где мне брать силу, Великий? Сидхе заперлись в своих холмах, бродячие фейри стали не Добрыми Соседями, а чудовищами, Колесо Года крутится по новым законам. Где брать силу таким как я?

  Он не отвечает. Я ставлю чашу между нами. Огонь в камине трещит. Встав, подбрасываю остатки досок. Не задавай вопросов, на которые нет ответа, Грель. В доме повешенного не говорят о веревке. А ты вздумал хвалиться одному из древних повелителей смерти своей силой. Но больше у меня никогда не будет возможности спросить. Вернувшись к столу, я доливаю в чашу вина.

  - Почему вы ушли, Охотник? Почему бросили свой народ? Почему отдали его пришельцам?

  Пальцы, лежащие на краю стола, сжимаются - я слышу треск дубовой доски.

  - Что знаешь о наших путях, человек!

  Молния рассекает небо на темные осколки, и сразу обрушивается раскат.

  - Ничего, - ровно подтверждаю я. - Потому и спрашиваю. Если ты не сможешь ответить, тогда кто? Родись я лет триста назад, мог бы стать твоим жрецом. Я бы хранил закон и карал его нарушителей. А теперь на моей же земле меня травят, как волка, цепные псы нового бога.

  - Ты не понимаешь, - звучит неожиданно глухо и тоскливо. - Ты, как и все люди, просто не понимаешь. Это вы отдали свою землю чужакам. Я посылал силу воинам и волю жрецам. В мою честь рождались дети и падал зверь под ножом охотников. Я кутал землю в снега и орошал ее своей кровью, чтобы трава росла гуще. Но нашим законом были сила, справедливость и возмездие. А люди выбрали милосердие и слабость. 'Преступи закон - понесёшь кару', - говорили мы. 'Покайся - и будешь прощён', - сказал он. И ваши сердца уступили, потому что быть слабыми легче.

  - Но это же ложь, - шепчу я. - Какое милосердие? Лицемерие, алчность, жестокость... Они пришли не для того, чтобы прощать и любить. Меч, дыба и костер - вот их милосердие.

  - Колесо времени не повернуть вспять, - тяжело роняет сидящий напротив. - Ты славно принял меня в своем доме, Ворон из рода Энидвейтов. Ты разделил со мной пищу и тепло, а в твоих словах не было ни страха, ни лжи. Какую награду ты хочешь за это? Ночь на исходе, но у меня все еще есть сила.

  - Награду? - переспрашиваю я растерянно. - О чем ты? Кто же требует платы с гостя. Это я должен благодарить за честь. Воронье гнездо давно не принимало гостей и вряд ли примет когда-нибудь еще.

  Он усмехается совсем по-человечески. Но пламя в камине отвечает на эту усмешку всполохом. Так-то, Грель. Не забывай, с кем имеешь дело. Да, рассвет близко, но ночь еще не закончилась.

  - И впрямь хорошо учили тебя. Попроси ты о награде - мог бы и пожалеть о ней. Но я предложил, а ты отказался от чистого сердца, не из страха. И это тоже славно. Не к лицу мне уступить смертному в щедрости. Теперь говори без опаски, но выбирай мудро.

  Это уже всерьёз. Дыхание перехватывает, мысли несутся вскачь. Свобода? Власть? Сила? Деньги и спокойная жизнь? Что он может мне дать? И может ли дать то, что мне нужно? Чаша с вином так и стоит между нами. В ней отражается тьма и дрожат крошечные огоньки, как звезды. В горле пересохло. Я беру ее в ладони и допиваю терпкое вино. Холодная прозрачная ясность заливает мысли, словно выпил не вино, а трезвящее зелье. Да, это не ловушка. Но подвох точно есть. Какой - не знаю. Только не зря рассказчики у камина сходились в одном: не проси ничего у Древних - не придется об этом жалеть. А коль не хочешь обидеть отказом, то есть и на это старая хитрость.

  Я ставлю пустую чашу на стол и смотрю в сияющие глаза. Он ждет, молча и неподвижно, как зверь в засаде. И время вокруг нас тоже замирает в ожидании. Я облизываю липкие от вина губы. Что толку тянуть?

  - Если и вправду хочешь сделать мне подарок, Великий, то пусть наша встреча не обернётся ни к добру, ни к худу. Это все, о чем прошу.

  Долгий-предолгий миг он смотрит мне в глаза, а кажется, что прямо в сердце. Может, конечно, так оно и есть. Но я не опускаю взгляд, даже когда виски начинает ломить от боли, а грудь сдавливает знакомая тяжесть его мощи.

  - И в третий раз я скажу: тот, кто учил тебя, делал это хорошо, - падают свинцовые гири его слов. - Да будет так. Всё, что было и еще будет этой ночью - от заката до рассвета - только в твоей власти. Ни к добру, ни к худу не обернет этого судьба. Но посеяв сегодня зерно - урожай будешь собирать сам. Тот, который заслужишь. И еще скажу тебе, Ворон из Вороньего гнезда. От судьбы не убежишь, как не скрыться смертному от моей охоты. Сегодня или через год - она все равно настигла бы тебя, как и судьба. Тебе решать: бежать или встретить ее лицом к лицу. Прощай.

  Тяжелые шаги удаляются размеренно, неторопливо. Жалобно хрустит доска - все-таки не выдержала. Я забираю бутылку, в которой еще плещется на дне, перебираюсь к камину. Здесь тепло, даже пол немного прогрелся. Снимаю мокрую куртку, стягиваю прилипшую к телу рубашку, развешиваю их на вбитые между камнями крючки. Грудь жжет, в спину дует холодом. Ничего, потом повернусь к теплу спиной. Дрова полыхают яростно, словно камин чует, что теперь его разожгут нескоро, и торопится отдать как можно больше тепла. Всегда любил здесь сидеть. В обычные дни семья собиралась к обеду и ужину за ближним к огню концом стола. Слуги садились на другом конце, чтобы быть на виду, но не слушать хозяйские разговоры. А под столом непременно крутилось несколько охотничьих собак, ожидая костей и объедков. Что-то с ними случилось, когда люди ушли из замка?

  Я сижу, прихлебывая вино из бутылки маленькими глотками, чтобы дольше хватило. Когда спина замерзает, поворачиваюсь то одним боком, то другим, потом набрасываю на плечи высохшую рубашку. Воротник и рукава еще чуть влажные, но спине теплее. Я научился терпеть боль, а вот холод - до сих пор не умею.

  Керен, чьего имени я тогда не знал, требовал менять нательное белье каждый день, утром и вечером мыться и чистить зубы порошком корня аира. Мне это казалось диким, но не больше, чем все остальное. Кое-что было куда хуже. Конечно, я подчинялся, хотя ненавидел огромную ванну всей душой: мытьё было частью новой, отвратительной жизни. Но я быстро понял, что сопротивляться в мелочах себе дороже. И все-таки, однажды, свалившись от усталости, лег спать, не вымывшись. Наставник лишь мягко пожурил меня, велев сменить постель. А в следующий раз выволок из кровати и швырнул в ненавистную ванну, наполненную водой пополам с кусками льда. Еще и заклятие неподвижности наложил. Спустя вечность он вытащил меня из ледяной крошки, указал на коврик у двери своей комнаты и ушёл, бросив напоследок:

  - Замерзнешь - приходи. Согрею.

  Потом я лежал на тонкой, не спасающей от холода каменного пола подстилке и стучал зубами. В щель полуприкрытой двери из его комнаты падал мягкий золотистый свет, оттуда тянуло теплом и запахом свежего печенья. Насквозь мокрые, едва не заледеневшие рубашка и штаны из тонкого льна облепили тело, а встать, чтобы согреться движением, оказалось совершенно невозможно: коврик соглашался отпустить меня только в одном направлении: к двери. Очень быстро я закоченел до того, что скорчился в позе зародыша, подтянув ноги к груди, спрятал ладони в подмышках и уткнулся лицом в колени, пытаясь даже не согреться, а хоть как-то дотянуть до утра. О том, что будет, если ванна и в этот раз окажется ледяной, а не горячей, как обычно, страшно было подумать.

  И все время я помнил о словах наставника. Вот это было самое трудное и мерзкое: не подняться с подстилки и не постучать в дверь, за которой так тепло. Я знал каждый дюйм его спальни: успел выучить за те полгода, что уже прошли. Высокую деревянную кровать с кучей белоснежных подушек; ворох шерстяных одеял и пледов, подбитых заячьими и беличьими шкурками; круглый столик возле кровати, где по вечерам всегда стоял стеклянный кубок с подогретым вином и блюдо с пирожками, печеньем или сушёными фруктами в меду. Были там и книги, и шкафы с диковинками, и огромная карта на стене, нарисованная странно, сверху, будто художник летал как птица или смотрел птичьими глазами. Но я не мог думать ни о чем, кроме кровати и тёплых мягких одеял.

  Конечно, за тепло придется платить. Насмешливые холодные глаза, узкие губы, чуткие пальцы, умеющие чередовать почти невыносимую боль и совершенно невыносимое удовольствие. Он никогда не заботился о том, чтобы мне это нравилось, просто его забавляли попытки сопротивляться или оставаться равнодушным и неподвижным. И он всегда добивался своего. Я, конечно, и до него знал, что бывают мужчины с извращенными, нечистыми желаниями. Но это было лишь знание, вроде того, что единорога может укротить девственница, а на луне живет человек из детской сказки. И уж точно мне бы в голову не пришло, что этим можно наслаждаться. Через боль, отвращение, мучительный, выедающий душу стыд... Но можно. Надо только расслабиться и позволить делать с собой что угодно. Сопротивление он ломал жестоко, мнимое презрение и равнодушие тоже не помогали. И я всегда сдавался, не зная, кого ненавижу больше: его или себя, палача-насильника или жертву, которая подчиняется не только боли, но и удовольствию.

  А сегодня там было так тепло. И один раз - он ведь ничего не изменит. Мой мучитель все равно будет делать что захочет, однажды можно и разрешить. Мне было так холодно, что казалось, будто кровь уже застыла и сердце вот-вот остановится. Хуже боли, хуже стыда, хуже злости на самого себя. Что с того, что я никогда не приходил к нему по своей воле. Хоть раз это помогло? Вцепившись зубами в подстилку, чтобы не кричать от судорог в сведённых мышцах, я уговаривал себя встать. Три шага до двери. Тепло. Может даже горячее вино. И уж точно мягкая, пахнущая лавандой постель, где замерзнуть просто невозможно. Один раз. Всего один!

  Я уговаривал себя, что еще минутку - и встану. Еще чуть - и сдамся. Вдруг у него сегодня нет настроения, и я смогу просто погреться... Но каждый раз только сильнее сжимал колени, тёр ими друг о друга, шипел от боли, растирая ладонями ледяное лицо, плечи, грудь. И минута растягивалась, длилась, пока не переходила в следующую, и еще... Наверно, я плакал. Если слезы и текли, я их не чувствовал. Но то, что начал тихонько скулить - помню точно. И сразу же перестал, понимая, что он услышит. Потом было все равно. Холод пробрался в каждую каплю крови, в каждый волосок и частицу плоти. И сколько это длилось - не знаю. Я просто лежал и ждал утра, мечтая, как вот-вот встану и постучу в дверь, за которой уже и свет погас...

  Как наступило утро - не помню. То ли уснул, то ли, что вернее, потерял сознание. Очнулся уже голым, в блаженно горячей воде. Мой безымянный мучитель стоял рядом, прислонившись к стене спиной, нежа в длинных холёных пальцах фарфоровую чашку с травяным отваром и время от времени отпивая из нее. Убедившись, что я пришел в себя, он молча развернулся и ушёл. На стуле рядом с ванной лежала чистая сухая одежда. А примерно неделю спустя наставник все так же небрежно бросил мне, что его зовут Керен. И я даже могу называть его так, если захочу. В постели. Я воспользовался этим правом почти семь лет спустя, в ночь, когда попытался его убить. И у меня почти получилось, видит Проклятый! Но это было потом. Когда мне уже было известно, что мало кто из многочисленных учеников Керена дожил до того, чтобы узнать его имя. И то, что многие из них приходили к нему в постель по своей воле, им ничуть не помогло. А для меня ничего и не изменилось. Разве что появилось имя, которое я мог теперь вволю проклинать. Да еще ни разу за эти семь лет я не лег спать, не вымывшись...

  Бутылка совсем пуста. И рубашка высохла. От куртки идет пар, но к рассвету ее, пожалуй, можно будет надеть. Надо вернуться к часовне, забрать сумку с колбами и найти в лесу меч. Надо доехать до границы графства и поскорее убраться отсюда, пока не всплыло еще что-то из прошлого. С меня и так надолго хватит этой ночи. Небо за окном тёмное, но если присмотреться, в восточное окно видна сизая дымка. А что там Охотник говорил о том, что ещё может случиться? Чувство опасности молчит. Там, в лесу, словно из-за каждого дерева смотрели ненавидящие глаза. А здесь мне спокойно, будто замок окутывает меня огромным невесомым щитом. Безопасно и тепло - даже не верится в такое счастье. Керен вот только вспомнился зря, но очень уж я замёрз сегодня. Поворачиваюсь, чтобы снять подсохшую куртку, замираю, роняю пустую бутылку. Дождался, Грель! А ты думал, легко отделаешься? Ночь еще не кончилась, помнишь?

  Он стоит в нескольких шагах. Совсем не похож на призрака: ни савана, ни ран. И ничего сквозь него не просвечивает. Высокий крепкий человек лет сорока, черноволосый, смуглый, черноглазый, фамильный нос с горбинкой - любой местный узнает Энидвейта. Наверно, я буду выглядеть так же, если доживу до его лет. Молчит. Призраки не могут заговорить первыми. Меня так и подмывает не открывать рта. Рассвет совсем близко. Посмотрим друг на друга, да и разойдемся, а больше я сюда ни ногой. И все-таки не выдерживаю:

  - Что тебе нужно, отец? Я-то знаю, что тот договор не писался на бумаге. Тебе нечего искать в замке.

  Он качает головой, смотрит умоляюще. Обняв руками колени, я сижу спиной к камину и смотрю, как катятся по знакомому лицу слёзы. Говорить не хочется. Вообще ничего не хочется, кроме покоя. Я слишком устал. И нет во мне той ненависти, что копилась годами. Ни ненависти, ни жалости. Но он все смотрит...

  - Я знаю, что ты хотел как лучше. Пытался спасти маму, сестер... Отдал чародею самую высокую цену, какую мог: единственного сына, наследника. Да, Керен сказал, что ты предлагал взамен свою жизнь. Только ему ни к чему был немолодой рыцарь из захолустья. Керену приглянулся я: ученик, слуга и постельная грелка в одном лице...

  Ужас и боль в его глазах - за все годы, что я проклинал свою судьбу и его - слишком мало.

  - А ты думал, для чего он меня купил? И все зря. Ты погубил нас всех. И меня тоже. Это только кажется, что я еще жив. Твой сын умер в постели Керена. Или в его лаборатории, когда первый раз убил жертву. Или потом, когда согласился жить после всего этого. Я не Энидвейт, что бы ни говорил Охотник. Я Грель Кочерга, некромант и убийца. И второй договор, с Проклятым, уже ничего не изменил. Я и так принадлежал бы ему.

  Слёзы. Что они теперь значат? Я плакал, когда понял, что меня предал собственный отец: отдал на милость того, кто не знает милости. Когда убивал и пытал, чтобы выжить - тоже плакал иногда. Ночами просыпался с мокрым от слёз лицом, не помня, что снилось. Потом и это прошло. Я встаю, отшвыривая ногой бутылку. Раньше отец казался мне куда выше, теперь мы одного роста. Смотрю ему в глаза.

  - Почему ты ничего не говоришь? Я бы никогда не пришел сюда по своей воле. И я не принял замок. Мне просто нужно было убежище. Я не хочу ни твоего имени, ни твоего наследства: у меня нет прав на них.

  Он снова качает головой. За окном уже заметно светлее. Еще чуть - и первый луч солнца завершит Самайн, возвещая наступление зимы. А мне хочется плакать. Только я не могу. Оказывается, даже призраки могут - только не я. Делаю шаг вперед и кричу:

  - Ну скажи хоть что-нибудь! Скажи, что сожалеешь! Что не хотел, не знал, не думал! Что все это было не зря! Скажи хоть что-нибудь, если можешь!

  Пальцы сами складываются в знак изгнания. Я хочу ударить его, развеять, уничтожить, не дожидаясь рассвета. А он только смотрит, и под этим взглядом моя злость тает, сменяясь просто болью.

  - Ладно, - шепчу я сорванным голосом. - Что теперь поделаешь? И правда, колесо времени назад не повернуть. Ты ведь любил меня, да? Просто три жизни дороже одной. Я и сам это знаю. Жаль, что маме и девочкам это не помогло. Я прощаю, отец. Правда, прощаю. Только это уже не важно. Ни месть, ни прощение мертвецам уже не нужны, верно?

  Чуть помедлив, он качает головой. Снова нет? Что ж, если он пришел, значит, и за Вратами ему не все равно. В глазах немного мутнеет. Это не слезы, просто режет от бессонной ночи. Да еще и ветром надуло.

  - Обидно, что так вышло. У меня ведь не будет детей, знаешь? Замок останется без хозяина. Я не говорю, что принял его, просто... Мой сын мог бы. А его не будет. Некромантия выжигает способность к зачатию. Совсем. Когда я об этом узнал, то даже обрадовался. Подумал, что не смогу повторить твоей судьбы. А теперь мне жаль.

  Он пытается сказать что-то. Губы шевелятся, но ни звука с них не слетает. Отчаяние искажает лицо, на которое уже ложится отблеск солнца. Я пытаюсь прочесть по губам, но ничего не выходит. Наконец, вроде бы разбираю одно слово, что он повторяет много раз.

  - Бринар? Причем тут он? То есть понятно, причем. Но он мертв. Рыжая чужеземка и ее сынок сделали мою работу. Да что Бринар?

  Глаза отца полыхают гневом на мою недогадливость, совсем как раньше. Он все так же, одними губами, повторяет, но уже другое слово.

  - Ребенок? Ребенок Бринара? Ты с ума сошёл?

  Его взгляд вспыхивает торжеством. И в следующее мгновение луч солнца, упав на плечо призрака, развеивает его. Я поднимаю бутылку, но вспоминаю, что уже допил ее. Знал бы, что предстоит такая ночка - запасся бы в трактире хоть парой...

  - Нет, - говорю вслух неизвестно кому. - Только не Бринар! Отдать Воронье гнездо этому отродью? Да ни за что! Лучше я сам спалю замок и разнесу башню по камешку. Сил хватит, не сомневайся. Но Бринар этого порога не переступит.

  Замок молчит.

  - Меня продали, как телёнка, чтобы уберечь замок Энидвейт от Бринара! Вместе с душой, телом и даром некроманта!

  Замок молчит. Я кричу в пустоту. Но чтоб мне еще раз повстречаться с Дикой Охотой в пустом поле, если в этом молчании нет чего-то, что я просто не слышу.

  - И что, всё было зря? - снова перехожу на шепот. - Все эти годы у Керена? И потом? Проклятье, я знаю, что нет справедливости, кроме той, что творишь сам, но это уж слишком. Мое посмертие принадлежит тьме, чтобы Бринар не получил Энидвейт!

  А потом до меня доходит. Перед глазами мелькают рыжие косы, и я снова слышу тёплый голос с чужестранным выговором. Этой ночью было много слёз. Но я бы не отказался посмотреть, какая у неё улыбка. Да уж, Грель. Размечтался. Ты теперь для неё страшнее Проклятого. И опять думаешь не о том.

  - Её ребенок, он ведь тоже Бринар, да? - говорю я вслух, чтобы не потерять нить мысли. - И если он получит Энидвейт, значит, сделка недействительна? И моя душа - опять моя?

  Конечно же, никто не отвечает. Просто неуловимо меняется что-то вокруг. То ли луч хмурого зимнего солнца как-то особенно освещает мое лицо, то ли доски, наконец, ощутимо теплеют, прогретые теплом камина. А может, я все это придумал. Неважно.

  - А если бы я её не спас? Я же не хотел её спасти. Я хотел только мести... Так все это...

  Запрокинув голову, я громко, от души смеюсь, пугая летучих мышей, уже устраивающихся на покой. Зато под стрехой просыпаются какие-то птахи, неуверенно перекликаясь и перелетая прямо над головой.

  - Так вот о чём ты говорил, Охотник? Ни к добру, ни к худу, лишь то, что заслужил. Хороша шуточка! И что же я заслужил сегодня ночью?

  Нет ответа. Как обычно. Только новый день упорно лезет в окна, напоминая, что ночь прошла и пора приниматься за дело.

  - Ладно, - сообщаю я внимательно слушающей тишине. - Как говорит Охотник, да будет так! Посмотрим, что из этого выйдет. В конце концов, мне надо лишь отдать Энидвейт этому отродью, правда? А потом, когда я верну право на душу, мы посмотрим, чей это замок.

  Угли в камине еле тлеют - пожара уже не будет. Можно бы и залить, но не хочется идти к колодцу, да и ворот наверняка сломан. Не ври себе, Грель, ты просто не хочешь заливать этот огонь.

  Не оглядываясь, я покидаю зал, вывожу Уголька во двор. На булыжниках копоть, словно кто-то жёг здесь много маленьких костров. Следы от копыт, похоже. Дожить до следующего Самайна, забрать ребенка, а потом прожить еще столько, чтобы он стал совершеннолетним. Не слишком ли далеко ты загадываешь, Грель? Прошлым вечером ты не знал, где окажешься утром. И как проведёшь ночь. Не тебе думать о будущем. Оказавшись за воротами, я встряхиваю поводья. Конь осторожно ступает по пригорку, скользкому от инея на сухой траве. Башня Вороньего гнезда видна еще несколько миль, но я все так же не оглядываюсь. Долгая ночь Самайна закончилась, и над землей яростно полыхает новый день. Первый день безвременья между уходящим годом и еще не пришедшим.

  Глава 4 На тропе между холмов

  Южная окраина герцогства Альбан, малый королевский тракт,

  пятое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришствия Света Истинного

  Крупные редкие капли дождя мерно падали на кожаные капюшоны и накидки всадников, давно промокшие попоны и тёмных от влаги лошадей. Дорога, что шла по краю леса глинистой пустошью, расплылась, только изредка в рыжем месиве подкова натыкалась на камень, и замученный конь дергал мордой, словно отмахиваясь от невидимой мухи. А дождь все падал. И отсыревшая кожа плащей давно не спасала от холода, лишь тянула вниз плечи.

  Всадники шли в строю по трое, аккуратным квадратом. Тяжёлое рыцарское вооружение, глухой доспех, броня на лошадях. Копыта глухо чавкали по вязкой глине, погружаясь в нее почти по бабки, но кони шли ровно и мерно: массивные рыцарские тяжеловозы, из тех, что вес оружного всадника несут долго и надёжно, не сбиваясь с шага, не замедляя мерного аллюра. В середине, прикрытый со всех сторон чужой броней, ехал невысокий щуплый человек в таком же кожаном плаще, но надетом не на доспех, а поверх тёплой шерстяной котты, подбитой изнутри мехом. Ни копья, ни меча не было приторочено к удобному высокому седлу, в котором он держался то ли неуверенно, то ли просто устало, слегка покачиваясь. Время от времени он поглядывал на тускло-багровый шар солнца, садящийся впереди и немного левее дороги в темные очертания холмов, укрытых тучами, но лишь плотнее сжимал губы и опирался на высокую спинку седла, давая отдых усталой спине.

  Где-то среди пустоши слева от пути отряда крикнул коростель, ему отозвался еще один, дальше. Дорога забирала левее, от леса к холмам, и тёмные полосы торфяников все чаще пересекали глину. Тогда копыта начинали чавкать иначе, неприятно хлюпая по пропитанной водой чёрной массе. Чем дальше отряд удалялся от мрачно темнеющей в сумерках громады леса, тем чаще и тревожнее поглядывал на небо человек в котте, наконец, обернувшись к тому, кто ехал справа:

  - Мессир Лонгуа, скоро ли ночлег?

  - Часа через два после заката, брат мой, - глухо донеслось из-под капюшона. - На той стороне холмов есть деревня, но до нее неблизко. Придётся ночевать в холмах.

  - Два часа? И ночлег на сырой земле под дождём? Да поможет нам Свет Истинный...

  - Истинный Свет с нами, - отозвался рыцарь. - Не тревожьтесь, брат Ансельм, мы разведём костёр и поставим для вас палатку, а во вьюках есть сухие одеяла. Горячее вино и ужин согреют вас после трудного пути.

  - Я не ропщу, мессир Лонгуа, - помолчав, виновато отозвался Ансельм. - Ваша забота больше, чем заслужил я, недостойный. Если бы не моя телесная немощь, мы могли бы ехать быстрее, а останавливаться реже.

  - Не могли бы, - возразил рыцарь, откидывая капюшон и оглядывая пустошь, тёмную полосу дороги перед ногами и редкие чахлые кустики. - Дорога трудна, и лошадям нужен отдых. Не тревожьте себя, брат. С вами мы едем не медленнее, чем ехали бы одни, а ноша ваша много тяжелее наших копий и мечей, вместе взятых.

  - Это так, - просто согласился Ансельм, трогая рукой в шерстяной перчатке маленький сандаловый ларчик, привязанный у пояса - крученой веревки, обозначающей монашеский сан. - Истинный Свет избрал меня, но милость его тяжка. Не слабым человеческим рукам хранить его частицу, но я сделаю все необходимое, чтобы принести реликвию в дикий край, куда столь недавно пришла благодать.

  - Не столько пришла, сколько коснулась, - скупо усмехнулся рыцарь, поправляя сползший с плеча плащ и фибулу со стрелой в круге. - Души простых людей, живущих тут, до сих пор колеблются между божественным светом и тьмой язычества, и нечисть всё ещё ходит тропами здешней земли. Но хуже всего колдуны, поклоняющиеся Темному. Те, кто сознательно предал благодать и спасение. Эти твари гораздо хуже фейри - тем выбора не дано.

  - Страшная участь, - с дрожью в голосе отозвался Ансельм. - Быть обреченным на окончательную смерть души, исчезновение... Несчастные существа.

  - Участь предавшихся Темному будет не лучше, брат... И потому благословенна ваша миссия во спасение душ.

  - Да воссияет, - склонил голову Ансельм, осеняя себя стрелой в круге. - Благодарю, что скрашиваете мне дорогу разговором, мессир. Скажите, а в этих местах водятся фейри?

  - Нет, здесь им делать нечего. Разве что дикие могут забрести, но нам они не страшны. Эти твари способны поохотиться на одинокого путника, а вооружённые железом люди для них смерть. Ни фейри, ни разбойников нашему отряду бояться не стоит.

  - Не думайте, что я боюсь, мессир, - сконфуженно отозвался Ансельм, слегка краснея и опуская голову. - Но его преосветлейшество архиепископ прислал за моей скромной особой такой эскорт. Полдюжины рыцарей храма и два паладина! С таким сопровождением у нас не ездит даже магистр Инквизиториума. Вот я и подумал, что здесь опасно. Знаете, у нас в Гориане за время служения в монастыре пресветлого Беорнация я всего два раза видел паладинов света.

  - Значит, ваш монастырь стоит в поистине тихом и спокойном месте, - неожиданно вмешался в разговор едущий слева от монаха. - Лонгуа, нам стоит поискать место для ночлега. Ночью будет ливень, и лучше устроить лагерь заранее.

  Вместо ответа Лонгуа приподнялся на стременах, оглядывая затихшую пустошь и холмы, выросшие перед путниками. Лес остался далеко позади, уже совершенно стемнело, и на тропе между холмами лежала густая тьма, скрывающая их подножье.

  - Ты уверен насчет ливня, Ренье?

  - С моей спиной не ошибёшься. Ноет так, словно разверзнутся все хляби небесные. Ливень с ветром, Лонгуа - настоящая буря грядёт.

  Тоже откинув капюшон, он подставил каплям дождя костистое лицо с редкими рыжеватыми усами и широким шрамом через всю щеку. Облизнул губы, собрав языком упавшие на них капли, склонил голову, словно прислушиваясь к чему-то.

  - Он чует ливень? - понизив голос, спросил Ансельм, с опасением косясь на рыцаря. - Колдовским даром?

  - Резаной шкурой и перебитыми костями, - хмуро откликнулся Лонгуа. - Что ж, нам стоит хоть немного проехать вглубь холмов. Там будет меньше ветра... Быстрее, мессиры!

  Повинуясь команде, трое впереди, все так же не оборачиваясь, прибавили скорости. Лонгуа и Ренье, держась по бокам брата Ансельма, последовали за ними, а следом - трое замыкающих. Но между холмами тропа заметно сузилась. Вместо троих на ней сначала уместилось в ряд только двое, а потом и вовсе пришлось ехать по одному. Растянувшись, отряд молча продвигался вперед: темнота и холод не слишком располагали к разговору. Ансельм и вовсе сник, кутаясь под плащом в уже не спасающую от холода котту и согнув плечи. Ренье, следующий за ним, время от времени оглядывался назад, пока, наконец, не окликнул едущего впереди монаха Лонгуа:

  - Долго еще до ровного места?

  - Пара сотен шагов, - хрипло отозвался рыцарь. - Потом перед следующей ложбиной площадка - там и заночуем. А что такое?

  - Так... не нравится мне тут. Темно и тихо. Как в могиле.

  - Да воссияет... - дрожащим голосом отозвался Ансельм. - И рассеется мрак, оставляя души наши во Свете, и озарятся благодатью Света Истинного...

  - Помолчите, брат мой, - тихо приказал Лонгуа, останавливаясь.

  Ансельм, пораженный тем, что кто-то прервал молитву, все же послушно смолк.

  - Надень шлем, Лонгуа, - ясно и резко окликнул Ренье. - А впрочем, поздно...

  С холма отрывисто крикнул коростель, разрывая ночь сухим треском.

  - Годи, Сонтар, щиты! - рявкнул Лонгуа.

  Ослепительные вспышки впереди и позади отряда рассекли ночь белыми клинками и сомкнулись над всадниками. Дико заржали кони. Ахнув, Ансельм вцепился в луку седла, едва не уронив уздечку, но оказавшийся рядом Лонгуа рванул ее из рук монаха и осадил взбрыкнувшую лошадь. Белоснежные сполохи плясали в воздухе над тропой, призрачным светом озаряя мечущихся коней. Рядом с Ансельмом упал один из рыцарей - из-под капюшона торчал арбалетный болт. Второй храмовник медленно заваливался назад и набок, цепляясь за конскую гриву.

  - Щиты!

  Очередной сполох метнулся к Лонгуа и увяз в плотной полупрозрачной пелене, выросшей вдруг между тропой и холмом слева. Прикрыв глаза рукой, Ансельм слепо оглядывался, крутя головой. Вокруг мелькали тени, кто-то хрипел и падал, что-то щёлкало, свистело, крутилось... Скуля от ужаса, монах нащупал гладкое дерево ларца и вцепился в него, пока соскочивший с коня Лонгуа не стащил и его, грубо вцепившись в плечи и оттолкнув от круговерти ало-белых вспышек, опускающихся сверху. Превратившись в огненных змей, они крутились и извивались, продавливали и прожигали накрывший отряд щит. Один из паладинов, захрипев, рухнул на колени, изо рта у него хлынула чёрная в свете сполохов кровь.

  - У них стрелы Баора, Лонгуа! Это измена! Проклятье на нечисть из холмов!

  Ренье, возникнув рядом, поднял обнажённый меч в небо острием кверху. На острие зазмеились крошечные молнии, обтекая лезвие, спускаясь к рукояти.

  - Забирай монаха и беги, - рыкнул Лонгуа. - Беги, Ренье!

  Ансельм в ужасе замотал головой, отпрыгнул и едва не упал, поскользнувшись в луже крови. Замахал руками, удерживая равновесие. Ренье, перехватив меч, воткнул его острием в землю почти до середины и отскочил. Треск. Вспышка. Белое сияние полосануло ночь наотмашь и собралось вокруг клинка рыцаря, замерев на пару мгновений, а потом медленно стекло по клинку в землю.

  - Да беги же!

  Шарахнувшийся от белого огня Ансельм наступил на что-то мягкое, глянул под ноги. Раскинувшись в нелепой изломанной позе, там лежал один из храмовников, утыканный тремя или четырьмя арбалетными болтами. Налетев, Ренье схватил монаха в охапку, поволок от боя дальше, в сторону, в темноту.

  - Молчать, - зашипел в ухо, встряхнув. - Ради Истинного, молчи...

  Уткнувшись лицом в мокрый торфяник, Ансельм сжался в комок, чуть слышно поскуливая, но вряд ли кто-то мог услышать его в том ужасе, что разверзся над головой монаха. Там ревело пламя, словно горел огромный костер, ржали лошади и дважды закричали люди: дико, истошно. Ренье, снова возникнув из темноты, поднял его, потащил за собой, прикрывая, но тут же захрипел и обмяк, хватаясь за живот, оседая на землю. Тонко взвизгнув, Ансельм упал на четвереньки и пополз прочь, не разбирая направления и не помня себя от ужаса. А потом сверху рухнула плотная мягкая тяжесть, вышибая сознание, туманя рассудок - и Ансельм замер, последним сознательным движением прикрыв собой ларец.

  Пробудила его боль. Тело, не способное пошевелиться, лежало, скрючившись, и болело невыносимо, так что в глазах стояли цветные круги на тёмном фоне. А может, это было от колдовских огней? Проморгавшись, Ансельм понял, что лежит на границе света и тьмы, лицом к темноте.

  - Вот он, - прозвучал сверху незнакомый голос. - Осторожнее.

  - Живой, - удивился кто-то еще.

  Его потянули за плечи, переворачивая. Щурясь, Ансельм глянул в лицо склонившемуся над ним человеку в легком кожаном доспехе.

  - Ради Истинного...

  - Не трать силы, брат, - мягко, но властно прервали его.

  Ансельм дрожащими пальцами нащупал ларец. По лицу безостановочно текли слезы. Он не понимал ничего: ни кто эти люди, ни почему они перебили его спутников. Мессир Лонгуа, всегда такой учтивый и доброжелательный, мессир Ренье, паладины Годи и Сонтар, словом с ним не перемолвившиеся, но отдавшие за него жизнь, остальные рыцари... Теперь неизвестные убьют и его. Пусть, если такова его судьба, но святыня...

  - Не трогайте ларец, - попросил он дрожащим голосом. - Истинный Свет не простит вас. Кто бы вы ни были, не оскверняйте реликвию...

  - Успокойся, - все так же мягко сказал ему незнакомец и, обернувшись, бросил кому-то позади. - Колдуна сюда!

  Колдуна? Ансельм тихо всхлипнул. Кто это? Что они задумали? Мессир Ренье крикнул про измену. Как возможна измена в рядах церкви?

  Кто-то подошёл, опустился на колени рядом с ним. Беспомощный, не в силах пошевелить даже непослушными пальцами, Ансельм смотрел на человека в тёмной суконной одежде и плаще, длинноволосого и с остроконечной чёрной бородкой. Шею человека обхватывал широкий серебряный обруч, и Ансельм знал, что это. Ошейник покорности. Но если колдун в ошейнике, то эти люди ему не друзья. Окончательно запутавшись, он просто глядел, как колдун проводит ладонью над ларцом и кривится то ли от боли, то ли от отвращения.

  - Не то.

  - Ты уверен? - спокойно поинтересовался незнакомец.

  Скривившись еще сильнее, колдун поднялся с колен, на лбу его выступили крохотные капли пота.

  - Я знаю цену своей ошибки, - огрызнулся он. - Это светлый артефакт, истинный. Но не то, что вы ищете. С тем я бы рядом стоять не смог. А этот даже взять могу, хоть и ненадолго. Свет озарил это, чем бы оно ни было, но это не его частица.

  - Что ж, ты действительно знаешь цену своей ошибки, - сказал его собеседник. - Или лжи.

  Он снова склонился над Ансельмом, заглядывая в лицо и положив руки ему на плечи.

  - Ты знал, что везешь, монах?

  - Свет, - пробормотал Ансельм. - Частицу Света Истинного. От престола Владыки архиепископу здешних земель, ради благодати, да воссияет она вечно...

  - Значит, не знал, - вздохнул человек. - Как жаль. Прости меня, брат. На пути к Свету да осенит тебя Благодать его. Не бойся, мы выполним твое дело. То, что ты вез, принадлежит церкви и останется в ней.

  Ансельм хотел сказать что-то, попросить, вымолвить еще хоть слово, еще пару мгновений посмотреть на тех, кто не понимает. Просто не понимает, что он, Ансельм, везет реликвию, частицу Истинного Света, и причинить ему вред - страшный, непростительный грех. Но человек в кожаном доспехе взял его лицо в ладони и повернул, почти не больно и совсем не страшно. Что-то хрустнуло - громко, на весь мир - и все погасло.

  Человек в доспехе еще несколько мгновений смотрел на убитого, потом ладонью бережно закрыл ему глаза и прошептал:

  - Покойся с миром, брат. Грех мой велик и неискупаем, но на суде я отвечу тебе, что сотворённое было сделано во имя Света и именем его. Покойся с миром, и да пребудет с тобой Благодать...

  Поднявшись с колен, он оглядел тропу, озарённую несколькими факелами, наспех закреплёнными в глине.

  - Остальные?

  - Всё кончено, - отозвался один из его людей. - Да пребудут они в мире.

  - Замечательный мир, - пробормотал стоящий в паре шагов колдун, вглядываясь в ночное небо. - С такими братьями и врагов не надо...

  - Не тебе судить нас, тварь, - по-прежнему мягко откликнулся человек.

  Подняв руку, он нащупал на поясе серебряное колечко и сжал его в ладони. Захрипев, колдун схватился за горло, силясь оторвать невидимые руки, упал на колени.

  - Сегодня здесь погибли те, чьего волоска ты не стоишь. Не смей пачкать поганым языком их память.

  Он говорил тихо и почти нежно, всё сильнее сжимая кольцо, пока колдун, хрипя и извиваясь, не рухнул на землю в судорогах, и только тогда убрал ладонь. Тяжело дыша, колдун лежал на земле, скорчившись и закрыв глаза. Отойдя, человек подошел к своему коню, уже приведённому на дорогу, снял с седла небольшую клетку, обвязанную платком, сдернул ткань. В клетке сидел белый голубь с бурым кольцом пёрышек на шее. Человек достал из кармана два колечка, выбрал из них чёрное и защёлкнул на лапке голубя. Размахнувшись, подкинул птицу в воздух. Сделав круг, голубь поднялся вверх и исчез в ночном небе. Оглянувшись на приподнявшегося на локте и пытающегося отдышаться колдуна, человек нахмурился, перевел взгляд на тело Ансельма.

  - Снимите ларец и упакуйте. Тела сложите рядом и укройте. Жером, ты останешься здесь и покараулишь их, пока не придут люди из деревни. Потом догонишь нас.

  Один из его людей, высокий, с седыми волосами и молодым лицом, молча кивнул. Человек снова глянул на колдуна. Под его взглядом тот встал, кривясь и глядя в землю, пошёл к лошади. Через несколько минут на тропе между холмами осталось лишь девять мёртвых тел и молчаливый сторож, замерший на камне под все сильнее льющим с неба дождем.

     ГЛАВА 5 ИГРА В ЗАГАДКИ

  Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена,

  резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика,

  седьмое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного

  Догорающая свеча в массивном подсвечнике затрещала и покосилась, потеки воска хлынули на блестящий бронзовый отражатель. Немолодой человек в темно-синем одеянии с широкой серебряной оторочкой по воротнику оторвался от чтения письма, устало откинулся на спинку высокого кресла и прикрыл глаза. Свеча продолжала трещать. Сзади, от двери в соседнюю комнату, к столу бесшумно подошел высокий юноша в серой шерстяной сутане и меховых тапочках, заменил свечу новой. Глянул на остальные, ровно и сильно горящие.

  - До утренней службы еще час, - не открывая глаз, проговорил человек в кресле. - Разве не должен ты в это время быть в постели, сын мой?

  - Мне не спится, магистр. Не нужно ли вам чего-нибудь еще?

  - Пожалуй.

  Человек в кресле открыл глаза, посмотрел ясно и холодно.

  - Мне определенно нужно, чтобы ты поразмыслил над следующим: рвение к служению похвально, но не за счет здоровья. И тем более не за счет истины. Не спится, в самом деле?

  - Простите, магистр, - прошептал юноша, заливаясь румянцем до ушей. - Вы не спали, и я подумал...

  - Что я не смогу сам поменять свечу или подлить свежих чернил? Невысокого же ты мнения обо мне, Бертран. И если ночные бдения войдут в привычку, придется ограничить тебе доступ к библиотеке. Книга должна быть радостью и ценностью, а не средством скоротать время в ожидании, пока догорит очередная свеча в моем подсвечнике.

  - Простите, магистр, - повторил Бертран, опустив взгляд. - Я согрешил против истины, да простит меня свет.

  - Прощаю. Явишься к брату Грегорио, он назначит, сколько часов искупления за ложь ты проведешь в тренировочном зале с мечом. После этого и сон будет лучше. Ну-ну, мальчик мой, хватит краснеть, как юная дева. И раз уж ты здесь, а до заутрени мало времени, запечатай эти письма.

  - Да, магистр!

  Просияв, Бертран кинулся в соседнюю комнату, спустя несколько минут вернувшись оттуда с ковшиком расплавленного сургуча. Присев на пустое кресло сбоку от стола, он принялся старательно и бережно наливать вязкую темную массу на сложенные конверты. Сидящий в кресле достал из-за ворота цепочку с серебряным кругляшом печати.

  - Что наш гость, ты видел его вчера? - спросил он, оттискивая клеймо на очередном конверте и подвигая его обратно Бертрану.

  - Да, магистр. Мэтр Винченцо в добром здоровье и благополучии. С утра занимался с братом Грегорио фехтованием на пиках, потом посетил библиотеку и гулял в саду. А после вечерней службы писал письмо домой и попросил меня отправить его как можно быстрее.

  - Хорошо, так и сделай. Ну вот, все... Можешь идти переодеваться к заутрене. Я помолюсь здесь. А после службы и завтрака пригласи мэтра Винченцо зайти ко мне.

  Поклонившись, юноша вышел, прихватив ковш и огарок свечи. Человек в темно-синем встал, вышел из-за стола на небольшой коврик перед камином и, сцепив пальцы, несколько раз потянулся вперед, затем заложил их за голову, пошевелил лопатками, изгоняя усталость. С усилием поднял и опустил плечи, одно из которых было заметно ниже другого.

  За окном гулко стукнул колокол, потом еще раз и еще, отбивая время утренней службы. Поддернув сутану, человек встал на колени, повернувшись в сторону восхода, и глубоко вздохнул. Мерный медленный звон сменился более быстрым, звонким, словно ликующим.

  - Во славу Света Истинного, воплотившегося в том, кто пришел во дни мрака и неверия, в земли опасности и нечестия...

  Губы шевелились легко, и человек привычным усилием заставил себя говорить медленнее, вслушиваясь и вдумываясь в каждое слово. Сколько лет прошло, а он все еще торопится в молитве, как нерадивый послушник, что проговаривает святые слова не сердцем, а всего лишь плотью.

  - Ради истины животворящей и обличающей, благочестия непритворного и восславляющего... Слово твое возглашу вблизи и понесу вдаль, да будет мне щитом и мечом, и зерном, падающим в землю благодатную. Не осудит меня проклинающий и не соблазнит обманывающий, сердце мое - сосуд для твоей истины, да сохранится она в нем без изъяна...

  Тихо и ровно льющиеся слова, привычный холодок по спине. Каждый раз, каждый раз за все эти годы он ждал, что однажды холод испуга обернется карающим пламенем и сожжет его нечестивую плоть, пораженную ядом проклятого дара. Но пламени не было - и каждый раз он до слез, до исступления был благодарен за то, что не отвергнут. Истинный справедлив: разве его вина в рождении под сенью проклятия? Разве он виноват, что пламя и мороз мешаются в крови, то обжигая, то холодя, стоит лишь утратить самообладание. Потому и ходит он, магистр инвизиториума, в церковь куда реже, чем положено по сану. Избегает служб в дни, когда соблазн особенно силен, как женщина избегает мужа в дни своей нечистоты. Лик Истинного слишком сурово глядит с фресок и икон на порченую овцу своего стада. Овцу, которой приходится искать и искоренять порчу в других. От его взора сила поднимается изнутри, кипит, бурля и пытаясь вырваться наружу. Свете мой, Свете Истинный, усмири ее, молю тебя. Очисть меня, освободи от проклятья в крови. Выжги его силой своей, если пожелаешь, забери вместе с жизнью, если на то воля твоя. Разве тебе не ведомо, что никогда, ни единого мгновения не желал я этой власти? Но если это - испытание твое, то я клянусь нести его смиренно и беспрекословно, свете мой Благодатный...

  Один из монахов, проходя по дорожке мимо кельи магистра и случайно заглянув в окно, замер и попятился в смущении. По лицу магистра, сложившего ладони в молитвенном жесте, текли слезы, невидящий взгляд был устремлен вдаль, на восходящее солнце, и лучи окрашивали резкое, словно вырезанное из темной кости лицо в цвет старого золота. Благоговейно осенив себя знаком света, монах поспешил прочь, стыдясь собственного неусердия на сегодняшней молитве. А колокола все звонили, нежно и переливчато, радуясь восходу и новому дню, призывая пробудиться не только телом, но и душой.

  Спустя время, когда обитатели монастыря давно растеклись после службы кто в трапезную, кто на кухню, магистр все еще стоял на коленях, в изнеможении чувствуя, как затекло все тело, зато на душе светло и легко, будто молитва омыла ее, испачканную ежедневными и еженощными тяжелыми мыслями. Стать бы монахом не по названию, а истинно. Запереться в келье, принять обет молчания, смирения пред нижайшим из низших. Постом, слезами и непрестанной молитвой отчистить душу и разум от мирской грязи, искупить все, сотворенное в тяжком служении. Нельзя. Чтобы взошел росток благодати из брошенного семени, кто-то должен удобрять поле навозом и стеречь семя от жадных птиц. И участь того, кто не жалеет души своей - благословенна. Может быть, для этого и призвал его свет истинный, чтоб дать возможность обратить проклятье на службу Благодати...

  В дверь постучали. Приоткрыв, смущенно кашлянули в щель. Медленно поднявшись с колен - поврежденные и плохо сросшиеся связки протестующе заныли - магистр обернулся к вошедшему.

  - Доброго утра, светлейший мэтр... Простите, что помешал вашей молитве.

  Жизнерадостный толстячок с хитроватым лицом удачливого купца или банкира говорил на языке их общей родины, и магистр улыбнулся, небрежным движением ладони стирая капли слез с мокрого лица. Здесь, в полудиком и темном краю, услышать родные звуки - настоящее удовольствие. Редкое к тому же. Даже братья, приехавшие на служение вместе с ним, все чаще говорят между собой на местном наречии. Столько лет прошло...

  - Не вам просить прощения, мой дорогой брат. Разве не я пригласил вас в это время? Садитесь, прошу вас. Вы уже позавтракали? Может, согреть для вас вина?

  - О, я уже воздал должное вашим поварам, светлейший, - разулыбался Винченцо Гватескаро, посол Святого Престола, опускаясь в кресло. - Думаю, с вином стоит погодить хотя бы до полудня. Лучше успокойте мою тревогу: значит ли ваше приглашение, что вы получили добрые вести?

  - Вести, да, но не добрые, дорогой брат, а совсем наоборот.

  Глядя, как неуловимо подобрался и посерьезнел гость, магистр вздохнул, обходя стол и садясь в собственное кресло напротив.

  - Увы, мои вести черны, как душа грешника. Брат Ансельм, везший нам от престола Пастыря частицу Света Истинного, погиб в пути вместе со всем отрядом. Скорблю и сожалею, брат мой...

  - Ансельм? О Свете мой...

  Посол медленно поднес к побледневшему лицу пухлые ладони, прижал к щекам и покачал головой.

  - Ансельм... Воистину черные вести. Неужели - все?

  - Все до единого, - подтвердил магистр. - Два паладина и отряд рыцарей. Да упокоятся их души в Свете.

  - Воистину, - пробормотал Винченцо, отводя ладони от лица. - А что же реликвия? Неужели...

  - Нет, брат мой, не бойтесь. Реликвия не осквернена. Мои люди уже везут ее в Бреваллен, чтобы передать архиепископу Арморикскому.

  - Слава свету, - выдохнул Винченцо. - Когда вы узнали обо всем, мэтр? И как?

  - Вчера вечером. Узнав, что отряд епископа пройдет рядом, я послал людей, чтобы встретить их. Признаться, я лелеял надежду прикоснуться к благодати реликвии...

  Магистр помолчал, и Винченцо энергично закивал в ответ.

  - Разумеется, мэтр, как же иначе? А дальше?

  - Увы, случилось страшное, - вздохнул магистр. - В дороге на отряд архиепископа напали, используя магию. К счастью, те, кто предался тьме, не могут прикоснуться к истинной реликвии, и она осталась нетронутой.

  - Благодарение Свету, - проговорил Винченцо. - Благодарение ему за это. Но какой удар! Брат Ансельм, известный ученостью и благочестием, истинный хранитель и ревнитель благочестия. И наши братья! О, какой удар...

  - Я скорблю об их смерти, - отозвался магистр. - Клянусь в том Светом Истинным и его Благодатью.

  - Надеюсь, - маленький человечек выпрямился в кресле, не выглядя ни смешным, ни жалким, - вы примете все меры к розыску? Возмездие должно быть страшным и неумолимым, магистр!

  - Разумеется, - спокойно подтвердил магистр. - Все, что смогу, в меру моих скромных полномочий. Я неоднократно докладывал Престолу Пастыря, что местная духовная власть не всегда оказывает мне должное содействие, увы. Возможно, боясь за свои привилегии...

  - Местная власть...

  Винченцо скривился, словно хлебнув кислятины.

  - Сказать по правде, архиепископ Арморикский производит благоприятное впечатление и кажется человеком рассудительным и благочестивым. Но... он местный. Из народа, чье упорство во мраке язычества стало нарицательным. И слишком уж привержен мирским благам, как я заметил.

  - Не мне корить прелата всея Арморики за что-либо, - помолчав немного, ответил магистр. - Вы же понимаете. Скажу лишь, что я предлагал ему помощь в сопровождении реликвии. Увы, епископ отказался. Будь там мои люди... Все же у них куда больше опыта в противостоянии тьме.

  - Какая гордыня, - покачал головой гость. - Какая губительная гордыня... Я поразмыслю над этим, магистр. Полагаю, мне удастся убедить Престол Пастыря расширить ваши полномочия. Подумать только - отказаться от помощи и погубить столько братьев, едва не утеряв святыню. Ваш секретарь, этот славный мальчик Бертран, должен был отправить мое письмо. Оно уже ушло?

  - Насколько мне известно, курьер еще не отправился, мэтр.

  - Тогда пусть мне вернут послание. Я хочу переписать его. Простите, светлейший магистр, ваши вести и вправду черны. Позвольте мне удалиться. Хочу вознести молитву за душу брата Ансельма и его спутников.

  - Да, конечно, - сочувственно отозвался магистр, поднимаясь, чтобы проводить гостя.

  Дождавшись, пока толстячок выкатится из комнаты, магистр обессилено опустился в кресло, накрыв ладонью крошечное колечко из темного металла.

  Город Бреваллен, столица Арморики, дом мессира Теодоруса Жафреза,

  секретаря его светлейшества архиепископа Арморикского

  десятое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного

  * * *

  Солнечный зайчик весело прыгал по гладким деревянным панелям и потолку, иногда перескакивая на покрытый мягким ковром пол. Но на пестром светлый блик было плохо видно, и зайчик возвращался на стены. Иногда детская ладошка накрывала осколок зеркала, и зайчик исчезал, чтобы тут же вернуться вновь. Тогда светловолосый мальчик лет пяти, сидящий на ковре посреди небольшой комнаты, едва заметно улыбался. Небольшое окно, ведущее в соседнее помещение, он то ли не замечал, то ли просто не понимал, для чего оно.

  - Сколько он может так сидеть? - спросил архиепископ Домициан, стоя у окна рядом с Теодорусом.

  - Сколько угодно. Час, два, три... Если прервать игру, расплачется и не будет говорить.

  - Я не могу столько ждать, - поморщился Домициан, нервно теребя широкий манжет, расшитый золотой канителью. Длинное одеяние из тончайшей темно-синей шерсти облегало его фигуру, выгодно подчеркивая стройность. Пожалуй, немного более выгодно, чем следовало бы священнослужителю, но кто осмелится упрекнуть в мирской слабости самого архиепископа? Не отрываясь от окошка, Домициан поправил на груди цепочку с серебряным гербом Арморики, наложенным на святую стрелу в круге, и снова заговорил:

  - Неужели ничего нельзя сделать?

  Теодорус пожал плечами.

  - Попробую, светлейший. Но не могу обещать удачи. Даже деан-ха-нан постарше ничего не знают о необходимости, а это маленький ребенок. Идемте, но обещайте молчать, пока я буду спрашивать.

  - Разумеется, - хмуро бросил епископ Арморикский, вслед за собеседником отходя от окна. Выйдя из комнаты, они прошли пару шагов по коридору до следующей двери.

  - Молчите же, - повторил Теодорус, отпирая дверь и первым проходя в комнату. Ребенок продолжал играть с зеркалом, даже не повернув головы к вошедшим. Подойдя к нему, Теодорус опустился на ковер перед мальчиком и достал из кармана пригоршню блестящих кусочков смальты. Высыпав на ковер, он принялся перекладывать их с места на место, не обращая внимания на епископа, вставшего в нескольких шагах. Наконец, мальчик, оторвавшись от игры с зеркалом, глянул на камешки. Теодорус продолжал перекладывать их...

  - Дай, - сказал мальчик, протягивая руку. - Не так.

  Теодорус с готовностью подвинул осколки мозаики к мальчишке. Тот, склонив голову, несколько мгновений рассматривал их, потом перемешал и разложил снова, на первый взгляд, в совершенном беспорядке.

  - Вот так, - сообщил он, вглядываясь в камни. - Еще есть?

  - Больше нет. Зато есть загадка. Хочешь?

  - Хочу, - подумав немного, сказал мальчик. - Она большая или твердая?

  - Она маленькая, - сказал Теодорус. - Но твердая. Как орех.

  - Люблю орехи, - отозвался мальчик, сдвигая один кусочек смальты на полпальца влево и вглядываясь в изменившуюся картину. Не удовлетворившись, он вернул его на место, повернув немного иначе.

  - Тогда слушай, - слегка улыбнулся Теодорус. - Один человек спрятал орех и никому не сказал где. Никто его не может найти, потому что это особенный орех, и никто не знает, какой он. Другой человек прислал мне в подарок такой же орех, чтоб я посмотрел на него и нашел первый. А как его найти?

  - Неправильные кусочки, - наклонив голову и не глядя на говорящего отозвался мальчик. - Маленькие и мягкие.

  - Мягкие?

  - Мягкие, - подтвердил мальчик. - Это твой орех?

  - Нет, не мой. Он ничей.

  - Так не бывает, - сказал мальчик, двигая одни кусочки друг от друга, а другие соединяя вместе. - Это орех того, кто спрятал. Значит, все хотят его найти.

  - Все - это кто? - терпеливо уточнил Теодорус.

  - Все - это все. В твердом орехе горькое ядро, а ягоды мягкие и сладкие. Зато у орехов есть листики, у ягод тоже. Ты ищешь орех, а найдешь ягоду. Любишь ягоды? - протараторил мальчик.

  - Люблю... А как мне найти орех?

  - Это неправильная загадка, - нахмурился мальчик. - Ты ищешь орех, а надо - ягоду. Где ягода, там и орех. Орехи носят вороны. Попроси ворона и дай ему ягоду, а ворон тебе найдет орех.

  - Хорошо, - сказал Теодорус, усаживаясь на ковре поудобнее. - А где мне найти ворона?

  - Ты разве не знаешь? - удивился мальчик, засовывая палец в рот и тщательно облизывая его. Прикоснувшись мокрым пальцем к паре кусочков смальты, он оставил на них блестящие пятна. - Ворон живет на деревьях. Деревья зеленые, у них есть листики. Только сейчас осень, листиков уже нет. Теперь ворона хорошо видно, он же черный.

  - Точно, он черный. - А на каком дереве он сидит?

  Не отвечая, мальчик перемешал мозаику и сложил ее заново, в другом порядке. Потом еще раз, и еще... Двое взрослых терпеливо наблюдали за ним: архиепископ - хмурясь, Теодорус - спокойно и расслабленно.

  - Ворон черный, - повторил, наконец, мальчик. - Он летает, где темно. В ворона кидают камни. Много камней. Ворон любит ягоды. Найди ягоду, а ворон найдет тебя. И орех. Только смотри, где орехи, там деревья. Листиков у них нет, а колючки острые.

  - Я буду осторожен, - серьезно пообещал Теодорус. - А где деревья?

  - Деревья на холмах, - удивленно взглянул на него мальчик большими голубыми глазами. - На старых-старых холмах. И деревья, и трава, и цветочки. Они все ждут, пока придет осень и облетят листики. Тогда все будет хорошо видно, и хозяин ореха тоже придет его искать.

  - Кто придет? - спросил невольно дрогнувшим голосом Теодорус, бросив предостерегающий взгляд на архиепископа, и без того замершего у двери. - Хозяин ореха?

  - Ага, - весело согласился мальчик. - Ты его ищешь, и ворон будет искать, и деревья будут. Как же ему не прийти - это ведь его орех? Вот весело будет! Все камешки перемешаются! Он перемешает камешки и сделает все не так. А ты меня обманул, это не маленькая загадка. Это очень большая загадка! У меня таких больших загадок еще не было!

  Раскрасневшись, он поднял блестящие глаза от ковра, посмотрев на собеседника.

  - Очень большая загадка, - повторил с удовольствием. - И как ни отгадывай, все равно выйдет неправильно. Люблю такие... Все, уходи, я спать хочу.

  Отвернувшись, мальчик сгреб кусочки смальты в сложенные ладони, крепко сжал их и улегся прямо на ковре, свернувшись клубочком и прижав кулачки к груди. Двое в комнате молча смотрели, как он мгновенно засыпает, приоткрыв розовые губки и хмурясь во сне. Потом Теодорус тихо встал и на цыпочках попятился к двери, увлекая за собой епископа.

  Выйдя в коридор, он снова замкнул дверь ключом, спрятав в карман.

  - Ну, и что значит эта бессмыслица? - с тихой ровной злостью спросил архиепископ.

  - Успокойтесь, светлейший. - Неужели вы даже в детстве не играли в загадки? Все довольно ясно, если вы хоть на минутку отбросите привычный взгляд. Признаться, мне страшно от подобной ясности. Обычно наше сокровище изъясняется куда туманнее.

  - Это - ясно? Орехи, вороны, ягоды...

  - А еще деревья и холмы, - подхватил Теодорус. - А что вы хотели от деан-ха-нан? Они смотрят на мир иначе и видят сокрытое от наших глаз. Конечно, они говорят загадками. Чем глубже проникает взор в сокрытое, тем труднее им его объяснить простому человеку. Возблагодарите свет, что этот мальчик хотя бы не отказывается вообще говорить с нами. Счастье, что мы нашли его до того, как разум начал угасать.

  Разговаривая, они вернулись в ту же комнату, из которой вышли до этого. Архиепископ, все так же хмурясь, застыл у топящегося камина, Теодорус уселся за стол, поставив на него локти и подперев ладонью лицо.

  - Орех - то, что мы ищем, - сообщил он безмятежно собеседнику. - Это-то должно быть понятно. И сами мы его найти не сможем. Но его может найти ворон.

  - Великолепно, - со злой иронией отозвался Домициан. - Осталось найти ворона и ягоду, чтобы поменять одно на другое, не так ли?

  - Вы начинаете понимать, - с легкой усмешкой подтвердил Теодорус. - Ворон - черный. Это ведь тоже несложно?

  - Черный. Тьма? Кто-то, преданный тьме?

  - Преданный тьме, но летающий на воле. Ворон, в которого постоянно летят камни. Достаточно ясно. Мы ищем человека, который чем-то связан с вороном. Прозвище, место, облик... Это может быть что угодно. А найдя, поймем, что это за ягода, за которую он обнаружит нам орех. И берегитесь колючек деревьев со старых холмов.

  Улыбаясь, Теодорус откинулся на спинку кресла.

  - Старые холмы? Сидхе!

  - Сидхе, конечно. Деревья, цветы и травы на холмах, которые ждут, пока облетят листья. Сидхе, которые тоже ищут наш... орех. И у них колючки. О да, светлейший, вы начинаете понимать. Сказать по правде, меня беспокоит не это. Наш маленький пророк сказал, что орех будет искать и его хозяин.

  Тишина обволокла комнату мягким душным покрывалом. Двое молча смотрели друг на друга.

  - Невозможно, - хрипло сказал архиепископ, отводя взгляд от собеседника. - Это - невозможно.

  - Вам виднее, - усмехнулся Теодорус. - Будем надеяться, что деан-ха-нан имел в виду нечто другое, и камешки известного нам мира не перемешаются окончательно, когда придет хозяин ореха. Веселое дело - узнавать будущее у деан-ха-нан, верно?

  - Да уж, - пробормотал Домициан, смахивая капли пота со лба. - Но это всего лишь мальчик. Как он может знать?

  - Если бы я это понимал, - пожал плечами Теодорус, вставая из-за стола, - я бы тоже мог прочитать судьбу мира в пригоршне битой смальты. Но храни нас высшие силы от подобного знания. Оно не для человеческого разума, потому деан-ха-нан и сходят с ума, как только начинают осознавать его. Ищите ворона, светлейший. И поторопитесь, листья с деревьев облетели - все решится этой осенью.

  Выйдя, он тщательно прикрыл за собой дверь, оставив за спиной изваянием замершую у камина фигуру в темно-синей с золотом сутане. Наместнику Престола Пастыря определенно было о чем подумать, глядя в окно на голые ветви и низко нависшие дождевые тучи.

  ГЛАВА 6 СЛОВО ТВОЕ ВОЗГЛАШУ ВБЛИЗИ...

  Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена,

  резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика,

  десятое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного

  От двух десятков перьев, почти непрерывно скрипящих по пергаменту, в схоластии стоял ровный сухой шелест. Выведя несколько букв, перо отрывалось от тонкой, вытертой и выскобленной едва ли не до прозрачности кожи, ныряло в чернильницу и снова возвращалось на пергамент, то проводя тонкую изящную линию, то оставляя жирный след, то роняя на лист кляксу. Светлые, рыжие и темные головы склонялись над столами, чернила пачкали детские ладошки. Как ни старайся - ни за что не убережешь руки чистыми, а отец-схоларий бдительно смотрит, чтобы схолики отрывались от пергамента только макнуть перо. И деревянная указка у него в руках не для важности, а как раз для дела: ею легко дотянуться до любого плеча или спины, проходя между рядами столов. Игнаций, постояв минуту на пороге, шагнул в теплую светлую комнату, покачал головой в ответ на вопросительный взгляд схолария, поднес палец к губам. Тихо прошел за кафедру и сел рядом, на специально стоящий в каждой комнате схоластии стул. Наставнику, ведущему урок, стул не положен, его дело - ходить между учениками, как пастушьему псу между овцами. Но на любой урок может заглянуть кто-то из братьев или даже сам магистр - вот как сейчас - и для него заранее приготовлено удобное место.

  А Корнелиусу вести занятия все труднее. В последние года два благородная осанистость перешла у него в нездоровую полноту, и на лбу блестят капельки пота, когда схоларий, как и положено, ходит по комнате. Еще немного, и придется дать ему новое послушание: в скриптории на переписке книг, например. Пусть напишет новый учебник для будущих схоликов. Давно бы уже стоило, но каждый раз, едва заходил разговор, как Корнелий просил оставить его с детьми - и Игнаций не мог отказать. И то правда, что с работой в схоластии Корнелий справляется отменно: ни одна голова даже не поднялась, когда мимо них прошуршала сутана магистра. Разве что несколько быстрых осторожных взглядов... Но это все-таки дети, и совсем отказать им в любопытстве - неумное требование. Не обращая внимания на магистра, Корнелий подошел к крайнему мальчику за передним столом, взял из пальцев перо, исправил что-то на пергаменте. Молча указал коротким толстым пальцем на нужное место в книге, откуда мальчишка списывал. Два десятка учеников - и у каждого свой учебник! Вволю пергамента для занятий, лаборатории, библиотека, залы воинской науки с оружием, изготовленным специально для детских рук... Неслыханная роскошь, но престол Пастыря не жалеет денег на тех, кто вырастет и восславит слово истины. Это епископские школы берегут каждый грош, брошенный им, как милостыню, а инквизиториум знает цену будущим проповедникам и паладинам.

  Игнаций еще раз оглядел склоненные головы. Привычно подумал, что излишняя гордость - грех, но как же не гордиться, о свете истинный, если эта схоластия - одна из его главных заслуг. Первых учеников было всего пятеро - но тот выпуск подарил ему Бертрана. Зато сейчас два десятка мальчиков одиннадцати-двенадцати лет второй год учатся грамоте, а в прошлом году пришло еще три дюжины. Это не дети знати, отданные для науки в епископские школы, а сироты и приютские подкидыши. Каждый - отныне и навсегда вырван из тьмы. Эти мальчики до конца дней будут помнить, что здесь, в обители, они впервые в жизни наелись досыта и надели теплую одежду, здесь - увидели книгу и взяли в руку перо, прочитали молитву... Словно отвечая на его мысли, Корнелий подошел к кафедре и позвонил в начищенный до блеска медный колокольчик.

  - Время святого слова истины, - возгласил он густым низким голосом. - Допишите, положите перо и откройте Книгу Конца и Начала. Торвальд, читай со слов 'И привели его'.

  Игнаций, опершись на широкие подлокотники стула, смотрел, как заканчивают писать мальчишки - каждый по-своему. Один с облегчением бросает перо, не замечая, что поставил очередную кляксу, и суетливо отодвигает пергамент. Другой - не торопится, но и не медлит, оставляет работу, лишь дописав слово. Кто-то спешит дописать до конца всю строку, от усердия высунув кончик языка и наклонившись так, что едва не касается лбом листа... Пустяк - а в нем, как в чистейшем зеркале, отражается истинный облик души и разума. И таких пустяков - бесчисленное множество. Потому и назначен схоларием опытнейший и умнейший брат Корнелий, который душой болеет за каждого ягненка, вверенного его попечению. Потому и сам Игнаций заглядывает сюда постоянно, присматриваясь и прислушиваясь, помня, что звание главы инквизиториума значит - наставник.

  Торвальд, рыжий, вихрастый, несмотря на короткую монастырскую стрижку, с круглым, веснушчатым, как перепелиное яйцо, лицом и вздернутым носом, потянул к себе книгу, сияя от гордости: перед самим магистром его вызвали читать первым!

  - И привели его к наместнику, и кричали, что вор он, не хлеб и вино крадущий, но души человеческие. В колдовстве и чароплетстве обвинили его и говорили, что тьма и смерть идут по следам его. Наместник же преклонился ко лжи тех людей и повелел предать его смерти. Тогда бичевали его и распяли на колесе, дабы продлить муки, и было тех мук два дня и две ночи. Но все не умирал он, и дивились люди тому. А одни говорили, что невинен он и ради того смерть его не берет, но другие кричали, что все это - темное колдовство...

  - Достаточно, мальчик мой. Диран, продолжи.

  Темноволосый крепыш с трудом нашел нужное место и затянул гораздо медленнее:

  - И на третий день, когда взошло солнце, один из воинов, приставленных для охраны, пожалел его и испугался кары небесной. Пустил он стрелу, пронзив грудь нареченного светом истинным, и потекла кровь на колесо, окропив его. Дерево же затлело от крови этой, и люди, видевшие дым, испугались, сказав: 'Не простого человека казним, но бога'. А нареченный светом взглянул на солнце, не убоявшись жара его, и улыбнулся, и сказал: 'От тебя пришел - к тебе и возвращаюсь, ради благодати твоей смерть поправши'. И отлетела душа его, а тело вспыхнуло так, что стоящие рядом ослепли до конца дней своих. Сердце же огонь не тронул, и люди боялись коснуться его, но взяли кузнечные щипцы и бросили в реку, и вода забурлила, и стала горячей, но вскоре остыла... Стрелу же вернули воину.

  - Достаточно, Диран. Перед сном прочти три главы из 'Поучения несмышленым', на твой выбор. Симон, читай.

  - А воин тот был схвачен и обвинен, что убил казнимого, не дав свершиться казни. И повелел наместник предать его колесованию, ибо было сказано в законе, что отпустивший преступника примет его казнь. Ночью же, когда плакал он в темнице, воссиял перед ним свет, и услышал он голос: 'Что крушишься? Не о том ли, что явил милосердие телу моему и был осужден за это? Слушай! Говорю тебе, что не о том плачешь. Милосердие твое не есть добро, но зло, ибо не дал ты исполниться предначертанному. Если бы претерпел я до конца все, уготованное мне, то воссиял бы мой свет так, что истребил тьму во всем мире - и не было бы ни смерти, ни греха в нем.

  - Достаточно. Брэндон...

  - Нынче же ушел я, не завершив дела своего и оставив поверивших мне, как нерадивый пастух оставляет овец своих. И нет мне пути назад, в обитель тьмы, грехов и скорбей. Об этом плачь, говорю тебе!' И возрыдал тот воин, и бил себя в грудь, вопрошая, как ему искупить вину свою. Свет же ответил: 'Что тобой сделано, тобой и исправлено должно быть. Изгнав меня, пойдешь моим путем. Возложишь на себя ношу мою и возьмешь посох мой. Пастырем стада моего отныне нарекаю тебя, и не будет у тебя имени кроме этого, ибо имя твое умерло сегодня вместо тебя. Встань, говорю тебе. Открой дверь, иди, и будет путь твой долог. Слово мое возгласишь вблизи и понесешь вдаль, и будет оно тебе щитом и мечом, и зерном, падающим в землю благодатную. Не осудит тебя проклинающий и не соблазнит обманывающий, сердце твое - сосуд для моей истины, да сохранится она в нем без изъяна... И принявший слово мое, как истину, да станет тебе братом и кровью от крови твоей.'

  - Кириан, продолжай...

  - Когда же исполнишь предначертанное мне, то свершится по сказанному: снова твоя стрела пронзит сердце мое - и откроются врата, и вернусь я во плоти. Но до того времени тебе хранить мою паству'. И исполнилось по речам его. Встал воин и увидел, что исцелены раны на теле его, а дверь открыта. И вышел он, и пошел нести слово, данное ему, а люди удивлялись и говорили, что вот умер один, но явился другой на место его. И как огонь зажигается от огня, не умаляя его, но разгораясь и светя собственным светом, так слово его стало частью слова истинного. И назвали его пастырем, забыв прежнее имя его...'

  - Во имя Благодати, - уронил Игнаций, прерывая чтение. - Благодарю, брат Корнелий. Довольно на сегодня.

  - Благословите, отец, - склонил голову Корнелий.

  - Благословите, отец... - раздался нестройный хор голосов, почуявших скорое освобождение.

  - Да озарит вас свет истинный, дети мои. Ступайте с благодатью.

  Игнаций улыбнулся, глядя, как мгновенно превратившиеся в шумную толпу схолики торопливо собирают полупросохшие листы пергамента. Писчий материал дорог. В монастырских мастерских с листов особым составом смоют нестойкие чернила, высушат, выскребут и выгладят пергамент шлифовальным камнем - и вернут в схоластию. Все громче переговариваясь, мальчишки прибрали за собой, составили на полку книги и, с трудом сдерживаясь, вышли в коридор, откуда донесся топот убегающих ног.

  - Балуешь ты их, брат Игнаций, - спрятал усмешку в уголки губ Корнелий, подходя к кафедре и тяжело отдуваясь на ходу. - Им бы еще до вечерней службы учиться сегодня. Или разговор такой уж важный?

  - Иной раз не грех и побаловать, - вернул улыбку Игнаций, поднимаясь со стула. - Хорошие мальчики. Есть время для учебы, должно быть и время для игр, Корнелий. Себя вспомни в их возрасте.

  - Я в их возрасте раздувал мехи у отца в кузнице, - хмыкнул Корнелий, - а книгу видел только в храме, на службе. Но мальчики хорошие, ты прав. И те, что помладше, не хуже. Жаль, что не увижу, какими они вырастут.

  - Корнелий...

  - Не надо.

  Брат-схоластий тяжело опустился на стул, с которого встал магистр, на несколько мгновений прикрыл усталые глаза и снова взглянул на собеседника. - Я не ребенок, Игнаций, и знаю, что мое время истекло. А в скрипторий не пойду. Там-то уж точно совсем зачахну, если от живых детей к мертвым книгам.

  - Давно ли книги для тебя стали мертвыми, Корнелий? - грустно улыбнулся Игнаций, глядя в ближайшее окно: высокое, забранное пластинками самого чистого стекла, какое удалось заказать, чтоб в схоластии хватало света даже зимними днями. За стеклом показалась мальчишечья рожица, которая тут же спряталась.

  - Уел, - хмыкнул монах. - А все одно в скрипторий не пойду. Вон, Бертран твой пусть идет. Мальчишка умный, книги любит, как наемник девок - со всем пылом-жаром. И будет у тебя на будущее ученый секретарь-переписчик - чем плохо?

  - Может, домой поедешь, Корнелий? - помолчав, сказал Игнаций. - Говорят, родная земля лечит.

  - Может, и так. Только не привык я от смерти бегать. Не стану напоследок смешить старушку. Ты лучше скажи, с чем пожаловал? Как там мой запрос на брата-схолария, знающего древние языки?

  - Исполнен, - снова повернулся к монаху Игнаций. - Брат-книжник Санс из монастыря святого Леоранта едет к тебе в помощь. Его настоятель писал, что Санс доброго и тихого нрава. Не съедят его твои ягнятки?

  - А посмотрим, - все же расплывшись в улыбке откликнулся Корнелий. - Вот приедет, станет мне полегче... Ты мне еще паладина обещал, Игнаций, настоящего. Чтоб мальчишки посмотрели да прониклись.

  - А что, фальшивые бывают? - усмехнулся магистр. - Будет тебе и паладин. Он-то твоего схолария и везет, чтобы в дороге кто не обидел. Не все ведь такие книжники, как ты, медведь бренский.

  - Был медведь, да весь вышел...

  Корнелий с усилием поднялся со стула, расстегнул ворот шерстяной сутаны, покрутил толстой шеей.

  - А мне ведь тоже с тобой есть о чем поговорить, брат мой. Я уж хотел за тобой посылать, да ты сам пришел...

  - Ну, говори, - кивнул Игнаций. - Здесь или к тебе пойдем?

  - Пойдем, да не ко мне... Со мной пойдем.

  Тяжело дыша, схоларий пошел к двери и Игнаций, последовавший за ним, подумал, что брату Корнелию и вправду не стоит уходить из схоластии в переписчики и библиотекари. Стоило мальчишкам выскочить из комнаты, и Корнелий размяк, осел, как тающий на солнце снежный ком. Похоже, его до сих пор держит лишь ежедневная необходимость идти к 'ягнятам'. Жаль. Свет истинный, как жаль старого друга! Но на все воля твоя...

  - Пришел в обитель вчера человек, - рассказывал по дороге Корнелий, грузно плывя монастырскими коридорами. - Попросился на ночлег, как странник, а ночью у него начался жар... Брат-лекарь велел перенести его в отдельные покои, но пришелец клялся светом, что не болен, просто устал в дороге. Потом впал в забытье, потом начал бредить. И в бреду просил позвать к нему отца Теодоруса... Непременно самого отца Теодоруса. Это когда его понимали... Потому что потом он перешел на бренский говор, а его лекарь не знает. Понял только имена: Теодорус, Нита, Грель, Россен... К утру страннику стало совсем плохо. Жар спал, но началась холодная лихорадка. И лекарь решил позвать меня.

  - Тебя-то зачем? - нахмурился Игнаций, все еще не понимая. - Ты знаешь бренский, но о чем думал лекарь? Рисковать заразой в монастыре, полном детей...

  - А лекарь тоже клянется, что странник не болен. Телом то есть. Устал, измучен, - это правда. И что-то жжет его изнутри, Игнаций. Страшно жжет. Отсюда и холодная лихорадка.

  Сходя с высокого крыльца, магистр молча поддержал схолария за локоть. На ступеньках Корнелий явно пошатнулся, но тут же выпрямился...

  - Так вот, Игнаций, - помолчав и отдышавшись, продолжил монах. - Когда я услышал, что он говорит, то послал за тобой. Но тебя в обители не было - и пришлось ждать.

  - Он все еще в лихорадке?

  - Уже нет. Но теперь просто молчит. Отвернулся к стене - и молчит. Не ест, не пьет... Как больной пес на цепи. Поговори с ним, а?

  - Что ты услышал, Корнелий? - остановившись, спросил Игнаций.

  Они уже вышли в монастырский сад и прошли по мощенной горным камнем дорожке к маленькому длинному домику - монастырскому лазарету. Схоларий остановился, перевел дух, одернул задравшийся подол сутаны. Не глядя на магистра, наклонился и ласково погладил пышную осеннюю розу, алеющую на клумбе, как погладил бы по голове ребенка. Выпрямился, вдохнул полной грудью сырой вечерний воздух.

  - Он говорит о смерти, Игнаций, - промолвил тихо. - Говорит, что убил свою дочь. То ли родную, то ли приемную. Говорит, что какой-то Грель убил паладина Россена. И что отец Теодорус будет недоволен, но ему все равно. Что теперь ему все равно, потому что Нита умерла в Колыбели чумы...

  - Свет истинный...

  - Да хранит он нас, - сурово отозвался схоларий, не двигаясь с места. - Я буду молиться, брат мой.

  - Молись, Корнелий, - прошептал Игнаций, проходя мимо, к беленым стенам лазарета. - Молись...

  * * *

  Город Бреваллен, столица Арморики, дом мессира Теодоруса Жафреза,

  секретаря его светлейшества архиепископа Арморикского

  тринадцатое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного

  'В лето 1218 от пришествия Света Истинного господин мой, архиепископ Домициан Арморикский, повелел во имя благодати отворить церковные житницы и раздать милостыню нищим, вдовам и сиротам, числом более трехсот. И молился о тех, кого призвали небеса, послав чуму во искупление грехов наших, и те, кто получил милостыню, рыдали и молились с ним вместе, ибо каждый из них потерял ближних своих в горниле гнева Господня. И стало по молитве их - укротил Господь пламя гнева своего и отозвал чуму. И те, кто был болен, исцелились, а по мертвым великий плач стоит по всей земле нашей. Молитесь за наши души, люди добрые, и помните господен гнев и милосердие его светлейшества Домициана Арморикского'.

  Поставив последнюю точку, окончательную, как приговор инквизиции, отец Теодорус, личный секретарь и хронист архиепископа, устало откинулся на спинку мягкого кресла. Протянув руку, нащупал на столе медное яблоко на блюде, повернул. В другой комнате, приглушенный стеной, звякнул колокольчик - не прошло и пары минут, как в дверь заглянула краснощекая особа в белом кружевном чепце и нарядном полосатом платье.

  - Что изволите, отец мой?

  - Горячего вина, Дорис. И как там мальчик, поел?

  - Хвала свету, отец мой, - умиленно заулыбалась экономка, - покушал наш голубок. Все съел и сказал, что было вкусно. Такое милое дитя... Ах, помоги ему Господь...

  - Да-да, Дорис, ради благодати...

  - Уже бегу, отец мой, уже бегу...

  Экономка исчезла, чтобы вернуться через несколько минут с большой оловянной кружкой, исходящей душистым паром вина и пряностей. Щеки у нее раскраснелись еще больше и круглые мышиные глаза виновато потупились, когда Теодорус укоризненно покачал головой, не сказав, впрочем, ни слова. Когда дверь за тихонько ушмыгнувшей Дорис закрылась, хронист пригубил как раз остывшее до нужной температуры вино и вздохнул. Надо прощать людям мелкие слабости, если они не препятствуют большим достоинствам. Дорис прекрасно готовит, в доме уют, и что поделать, если такая полезная женщина не упускает случая тайком приложиться к его запасам хорошего вина? Вдобавок, она искренне убеждена, что мальчик, пару месяцев назад появившийся в доме, - незаконнорожденный сын отца Теодоруса, милый и ласковый, но слабоумный. И пусть думает именно так, если это помогает ей от души баловать ребенка, но при этом держать язык за зубами. Быстро же люди забыли, что такое деан-ха-нан, которые уже почти не появляются на свет. Магистру Игнацию Кортоле, к примеру, так и не удалось найти ни одного, а ведь глава инквизиции не перестает искать. Но люди не доверяют инквизиторам, какие бы сладкие речи они не вели, и сколько благодеяний не оказывали.

  Вино Теодорус цедил медленно, словно смывая привкус написанного в этот вечер в большой, богато изукрашенной книге, лежащей на столе. Ложь и лесть... Кормушка для личного хрониста архиепископа. Свет мой, упаси от того, чтоб имя Теодоруса Жафреза потомки связывали только с этой писаниной! Теодорус ласково погладил деревянную, обтянутую позолоченной тисненой кожей обложку. Перевернул все страницы, открыв задний форзац, легонько поддел ногтем утолщение у края переплета. Послушно снявшаяся кожаная полоса обнажила углубление в переплете, из которого Теодорус извлек тонкую тетрадь драгоценной хлопковой бумаги. Разложил на столе, бесцеремонно сдвинув громоздкие хроники. Бережно и нежно разгладил случайно заломленный угол страницы. Очинил несколько перьев и выбрал самое тонкое и ровное. Обмакнул в чернила и склонился над очередной, уже наполовину заполненной страницей, записывая мелким, идеально четким округлым почерком:

  'Чума пришла предсказанной и ожидаемой. Прорицатели на рыночных площадях бились в судорогах, вещая шествие смерти; церковные колокола, отгоняя заразу, звонили день и ночь, а состоятельный люд скупал амулеты. Некоторые из них даже помогали, если мастер был честен и силён. Столицу прикрыли от мора, отслужив великую службу в главном соборе и выставив пикеты, чтоб не пропустить в город беженцев из зачумленных мест. Служба вычерпала всю магию в городе и окрестностях, так что еще пару месяцев ни один чародей или ведьма не могли творить заклятия. Сила не берется из пустоты, но когда служители света думали об этом? Прекратились порчи, привороты и отравления, зато начали умирать больные, роженицы и младенцы, что было приписано козням колдунов.

  Чума шла по земле неостановимо, как прилив, накатывающий на берег, но кончилась внезапно и загадочно. Есть ли в этом моя заслуга? Один Свет небесный ведает. Но я нанес на карту случаи чудесного исцеления и раскрасил точки разными, смотря по времени, цветами. Сделав это, я увидел кольцо - четкие радужные лучи, исходящие из Колыбели Чумы. Три недели назад по повелению архиепископа туда отправилось трое ловчих из его личного отряда истребления: паладин и двое охотников. Никто из них не вернулся. Тот, кто сообщил нам, что четырнадцатого дня месяца децимуса нужный нам человек со своим подручным будет в Колыбели, также ничего не знает об их судьбе.

  Деан-ха-нан играет камешками, перьями и разноцветными листиками, собранными в саду. На мои вопросы он лишь смеется и иногда отвечает, но так, что смысл темен даже для меня. Архиепископ повелел найти Ворона, но он не знает, что я уже искал его - и упустил в Колыбели. Что там произошло? Как связать воедино исчезновение троих охотников и избавление от чумы? Одно мне ведомо точно: я играю в опасную игру, но ставка выше, чем может себе представить смертный разум. Домициан - глупец, но он, думая, что правит колесницей, сам оказался в упряжке моих замыслов. Свет Небесный, помоги и сохрани, ибо все, что я делаю, я делаю во имя твое и именем твоим.'

  Дописав последнюю строку, Теодорус отложил перо и выдохнул, словно свалил с плеч тяжелую ношу. Присыпал написанное чистейшим песком, дождался, пока высохнет, и снова убрал тетрадь в тайник, сделанный в переплете. Пути Света неисповедимы. И если Теодорусу Жафрезу суждена смерть в грядущих событиях, ложь архиепископа Домициана сохранит истину, как мертвый металл доспехов бережет горячую живую плоть.