Жега провалился так стремительно, что не то, что крикнуть - вдохнуть не успел. Белёсое солнышко, чуть облизавшее ледяную шкуру Паланы, и мартовский, осьмнадцати градусов, юнец-мороз в том были неповинны. Никакой засорокаградусный кукамлилингчь* не мог взнуздать до дна эту бешеную кобылицу: метровый хомут только раскочегаривал её ртутное помело, и гипертоничка в любую пору могла впасть в криз и выцеловать полынью.
Три мужика инстинктивно присели, услышав хлопок и увидев плавающую в крошеве собачью шапку. Но уже через мгновение звериная охотничья пружина бросила их вниз по течению. "Хана", - лениво и странно отрешённо подумал Жега, озабоченный, вынесет ли его в море вольное или насадит живцом на корягу. Скользящие над ним коряки понимали, что на широкой хребтине реки попасть в отдушину полыньи - бред и чудо. Но полосатая жегова жисть без выёживаний давно бы скисла. Распластавшись в броске, Федя Яганов зацепил багром тень огромной чавычи и, стирая в кровь вцепившуюся в лёд левую руку, держал рыбку до подбега остальных.
- С уловом, братцы! - свистел жабрами и ледяным клювом вываженный Жега, киношно-ускоренно обрастая сверкающими латами.
- Сушняк на костёр насобирать не успеем. Хочешь жить: рви в посёлок...
Пробежать семь километров по летнему парку или, на худой конец, по дорожке стадиона за олимпийским чемпионством - фигушки перед кочками-сопками заваленной по маковку тундры. Но и приз выходил похлеще позолот мировой славы. Со стеклянным хрустом выломав ноги из своего русалочьего хвоста, Жега, звеня хрустальными подвесками и на мильон сверкая, с трудом сделал шаг-другой - и карикатурно-ходульно, с застывшими водопадами рук, потопал... Хорошо, что мороз сопливый и ветер дрыхнет - не залив перед Тиличиками, их хэх!** От воспоминания сразу - куда ещё! - стала вымерзать и душа. Что не сконтачило в той командировке... но когда самолёт юзом подкатил к будке аэропорта - ни диспетчера, ни поселкового автобуса: только в черноте ночи за замёрзшим проливом маячили огни посёлка. Лётчики и пассажиры забились в куриную развалюху будки, а Жегу мудрый внутренний голос подначил - плёвое, мол, расстояньице - двинуть напрямик по льду. Треть пути он одолел, даже иногда играясь и скользя, как в детстве по городским замёрзшим лужам. И тут, тоже желая побаловаться, вокруг запрыгал-засвистал по-молодецки ветер. Любой мороз в хорошей одёжке терпИм, но с ветерком - кранты. Выдуть душу из-под любых мехов, если оная не коренной национальности, - вопрос лишь времени. Если бы Жега знал, что бодрят его сорокадевятью градусами, то и тогда вряд ли бы повернул, догадываясь, что свою весёлую планиду можно только переупрямить. А пакостники мороз и ветер то катили его по лунной дорожке, то прилепляли к торосу, и, казалось бы часовая, прогулка несколько затягивалась, грозя превратить Жегу в очередную байку, подтверждающую родство Камчатки с Арктикой. Если в летнем Охотском море матёрые мужики с влетевшего - повезло! - на отмель самолёта не смогли от переохлаждения проплыть до берега триста метров, то зимой завывающие сотней волчьих стай трубы пронзающего мироздание ледяного оргАна ненавязчиво намекали Жеге, что и посвящённая ему месса окончится трубой. А те, кстати, кто остался сидеть на торчащем из тихой и ласковой воды хвосте самолёта, через пару часов были сняты спасателями. Дожить до спасателей не предупредившему своих незнакомых попутчиков, куда подался, было невмочь - вот он и катился-полз, проклиная свою дурость и притерпевшийся к приключениям зад. Под утро, перепугав дежурную, он вломился в барак гостиницы и, топая к номеру, всё никак не мог освободиться от наваждения скольжения и стукания о торосы в тёмном коридоре. Продрав уже днём глаза и бредя к выходу, он понял, что любой многозвёздный хилтон убог, не предоставляя своим постояльцам такой утончённой экзотики: причудливые наледи, расписные кружева и торосы из замёрзшей мочи соперничали бликами с вкрапленными в это северное сияние бутылками. А использованные по немогу "удобства" во дворе с не закрывающимися, вмёрзшими в потёки дверьми и кочками окаменевших околоочковых экспонатов были тем вечным экстримом, со слома которого и надо бы начинать всякое хотение перемен.
Что-то не везёт с зимней рыбалкой - всплыла под ледяным обручем оттаявшая мысль. Повёл тогда Валя Шмагин двух варягов голавля постебать. Бодро отошли от посёлка, предвкушая удовольствие, а то, мол, летняя корякская рыбалка хоть и имеет свои прелести - но не для души. Когда нерка и горбуша монолитной серебряной лавой текут вверх по реке, воды не видно. Воткни в косяк весло - так стояком и пойдёт петлять между сопками. Стоит, значит, один, как пенёк угорелый, конец бредешка держит, а двое другим концом полукруг метров на десять у берега и рисуют. Раз провели - и три мешка. Пару вёдер икры выпластали, мешок рыбки - себе, два - медведям. Пятнадцать минут весь кайф. Ну, там у костра посидеть, под бла-бла водочки попить... Но это уже другой процесс, однако. Да... идут гуськом: Жега - начинкой сэндвича, а Валёк с Дедом - хлебушками по краям. Тропа кончилась. Вдруг наст проламывается, и Жега, тормозя руками-парашютиком, уходит по плечи в снег, слыша сзади сдавленный и изумлённый директорский вскрик. Валёк одного за другим вытаскивает, наказывает, чтобы след в след за ним шли, да не вминали шаг, а - христося по воде. Через двадцать метров - и не по белорусским болотам-то - варяги ныряют вновь. Валёк вытаскивает, бегает, прыгает вокруг них: весом схожи, ступают в след... Под ним наст пружинит и искрит, а они по расписанию: двадцать шагов - и бултых! В какой уж раз выползает измученный Жега - глянь, а сзади подкрадывается медведь. "Ик, Дед в берлогу угодил..."
- Валя, - заорал Жега. - Беги!
Валик обернулся и храбро кинулся не от, а на шатуна.
- Что орёшь? - услышал Жега директорское кряхтение.
Ухмыляющийся коряк шёл рядом с подползающим Дедовым, рюкзак на спине которого Жега и принял за медвежью холку. Возвращаться назад - засмеют... А выход, найденный старым, был гениален. Так, вспомнив армейскую науку, и пропахали по-пластунски километра полтора за умеющим ходить по своей земле.
Опытный теперь Жега уже не рвал напрямик, а звенел и колотился по той тропе, которой шёл и на эту весёлую рыбалку. Налетевший по закону подлости дурёха-ветер залеплял еле теплящийся рот снежными колючками, заставляя Жегу, не имеющего, что в тот рот залить, недобро поминать очередную заботу партии о народе. Последний в навигацию пробившийся теплоход был уже схвачен льдами, но, под завязку набитый драгоценным грузом, обнадёживал Палану, что будет чем согреться. А затеявшему перестройку очередному болтуну легче было, как всегда, шуметь приставкой, не озадачиваясь, по уму, корнем. И как бунтующие в клубе мужики ни доказывали начальству экономическую и моральную нецелесообразность сухого, с панталыку сбитого, закона, крича, давайте, не гнать же назад, хоть это, раз уже у берега, допьём... Пригнали ледокол, и золотые по стоимости прибавочной дурости бутылки уплыли к вырубленным виноградникам, которые не смогла уничтожить и война. Но куда ей в разоре до слуг народа...
От последнего обидного воспоминания у Евгения потекли слёзы, замерзая на щеках и утяжеляя его рыцарские доспехи. Сердце у бегущей статуи командора ухало и торопило не предсмертные картинки, а бетонно неподъёмные, когда-то легчайшие, торбаса***. Стараясь реже дышать, чтоб хоть как-то теплом хода затупить ледяные иголки, он примагничивался взглядом к валуну-сугробищу, дереву или повороту реки и подтаскивался, обманывая себя, что это предпоследняя веха сегодняшней чёрной полосы. Оставаясь за спиной, вехи не стирались из памяти, а корябали жегово нутро, когда он проходил их, как сквозь строй. Догадавшись проявлять то, что теплило, он ставил любови, друзей и удачи фишками на зеро этого безмолвного савана: где - на двадцать, где - через сотню метров. Случалось, тело не дотягивало до вехи души, и с приступом отчаяния Жега искал неважную уже причину разрядки надёжной, казалось бы, батареи от ангела-хранителя. Тело всё тяжелело, он уже несколько раз падал и, катясь по инерции и обрастая снежной шубой, не понимал, почему и как встаёт. И здесь его догнал страх. Перебивая тёплые картинки, кто-то включил проектор, и изнутри кино, задыхаясь и долбясь о её края, Жега опять полетел в подлёдной трубе. Ужас заживо похороненного парализовал его, и пришлось умирать. Это-то было не страшно, пахло сеном, и какая-то сдвинутая кукушка тупо не желала заткнуться. Только ныла обида, что не ему забить победный гол на мундиале**** или увидеть Париж. Тёплые, нежные женщины, с которыми не срослось, согревали его и целовали лицо, шершаво слизывая лёд с его щёк. Что-то потянуло его за шиворот, и, прислонённый спиной к валуну, Жега нехотя, только из вздорного любопытства, разлепил веки. Прямо на уровне глаз застыл немигающий волчий взор. На поселковых лаек зверь и отдалённо не смахивал. Также не мигая, Жега уставился в бездонные, почти человеческие глаза, разглядев сопереживание. Конечно, в коконе Жега большей частью своей был почти несъедобен, но добраться до горла и лица зверь мог легко, особенно у человека, валявшегося в забытьи. И сейчас последний, погружаясь в сознание иного и ловя нечто ускользающее и жутковато близкое, пытался даже не понять мистику этой шаманской земли, а просто принять. Вчувствоваться в религию родства всего живого. Как бы соскакивая с цепи, зверь размашисто повёл огромной мордой и, предупреждая рефлекторное скольжение ледяных пальцев к голенищу за ножом, резко потянул сидящего Жегу за рукав, поднимая. Боднув лбищем жегин зад, волк вытолкнул его на тропу и потрусил к посёлку, оборачиваясь и проверяя, бежит ли двуногий. Все мысли и видения вылетели из вынырнувшего от-ту-да уже второй раз за последние пару часов, кроме глупого вопроса: "Кто это?" Не обращая внимания на прозревающее недоумение и ораву заливающихся шавок, зверь довёл Жегу до чёрной поселковой котельной и, потёршись о его бедро, исчез за сопкой.
Испуганная жена, ломая ногти, освобождала Жегу от брони и, сама морщась от боли, разлепляла кожу и бельё. Он вливал в себя самогон, а она растирала его неприкосновенным запасом спирта. После ночи озадаченный Жега не обнаружил у себя даже насморка.
Купив после работы торт, пошёл чаёвничать со своими спасителями. Но Фёдора в Палане не оказалось. Не знали, куда он подевался, и Пётр с Данилой. Хорошо рыбачили, а через час после жегиного убёга Федя что-то разволновался, начал о чём-то недоделанном тревожиться, сорвался и тоже убежал. И через неделю не объявился. Родственники и не искали. Жега при случайных встречах интересовался, но коряки пожимали плечами... Столкнулся с Фёдором Жега уже в начале сентября, на сенокосе. Обрив сопку, гоняли чаи у костра. Фёдор искренне удивился расспросам, не помня, куда исчезал. Полная луна плюхалась в верхней своей реке, на берегу лежала большая куча лосося, мужики травили байки, покуривая. И вдруг внаглую - всего в пятнадцати метрах от костра - вылез медведь и по-хозяйски начал рыбку экспроприировать. Ружья не было, и - чёрт с той рыбой! - дальнейшие действия бандита, при летнем изобилии полезшего на огонь и людей, не представлялись миролюбивыми. Убежать от косолапой махины не смог бы и арабский скакун, а рык царя зверей сорвался бы на мяуканье и поджимание хвоста. И тут в съёжившейся тишине оглушительно, на пределе звукового порога, закричал Фёдор. Чавкающего зверюгу от неожиданности хватила кондрашка, и вместо серебряной пирамиды выросла куча дерьма. Водяные плюхи тройного танкового прыжка толкнули паланское цунами до зашипевшего костра, смешавшего свой хрип с треском проламываемой просеки на крутом склоне сопки противоположного берега. Лунная дорожка наложилась на медвежью борозду, и среди тёмной чащи зазмеилась огромная чавыча, идущая на нерест к звёздам.
Разводя новый костёр, возбуждённые мужики нахваливали Федю и его охотничью смекалку. Ночью проснувшийся от отдалённого воя Жега увидел странный силуэт, танцующий у реки. Когда тот, кружась, поворачивался, на фоне лунного бубна светлячками летели фосфоресцирующие глаза. Поднялся Данила Жуков, обнял Федю за плечи и, тихо уговаривая, привёл к костру...
* кукамлилингчь - месяц, когда от мороза топорища ломаются
** их хэх! - выкрик в танце
*** торбаса - сапоги из оленьей шкуры мехом наружу