Томас Манн. "Паяц". "После всего, завершая всё и как подлинно достойный конец всего, омерзение, теперь внушаемое мне жизнью - моей жизнью,- "всем этим" и " всем в целом", омерзение душит меня, не дает покоя, подхлестывает и снова крушит и, быть может, немного раньше, немного позже, вызовет душевный подъем, необходимый, чтобы раз навсегда прекратить всю эту нелепую, недостойную канитель и исчезнуть. Весьма возможно,однако, что я ещё месяц-другой повременю, ещё ... буду есть, спать и продолжать свои занятия - словом, в ужасном противоречии с бурным процессом внутреннего распада безотчетно вести тот же внешне размеренный спокойный образ жизни, что и прошлый.
... Не представляется ли вероятным, что внутренние переживания человека тем глубже, тем опустошительнее, чем обособленнее, уединеннее и спокойнее с виду он живет. Ничего не поделаешь: надо жить; и если ты возбраняешь себе быть человеком действия и удаляешься в тишайшую из пустынь, превратности судьбы ринутся на твою душу и тебе все же придется выказать твердость твоего характера, будь ты герой или шут...
...Неизбежность - это так отрадно! А пожалуй - чтобы хоть несколько минут насладиться некоего рода превосходством над самим собой и каким-то подобием равнодушия? Ибо равнодушие, я это знаю, было бы своего рода счастьем."
Нет смелости прислониться к ощущениям автора, но физически осязаю невольное соЧувствие в этом омерзении, в омерзении от осознания пустоты и бессмысленности. Этим же душевным подъемом Цвейгу удалось "прекратить всю эту нелепую..." И таким примерам нет числа.
И все же сохраняется какой-то интерес к неизбежности, хочется замереть хоть на секунду в разгадке причин неизбежности: простое смирение не каждому по силам. И в этом смысле ещё кажется возможным преодоление тупика, образно выражаясь, прыжком в высоту или в сторону, то есть резкой переменой форм проявления своих творческих интересов. Конечно, Коровину удалось это сделать, заменив живопись литературой, Шаляпин, предвидя потерю голоса, застолбил тропинку к автобиграфическому представлению; таких случаев немало, замена сохраняет на какое-то время творческое любопытство, но не всем это удается и тогда приходиться уповать на неизбежность.
20-е февраля. 21 февраля
Прежде всего следовало бы устраниться от назойливых звуковых источников информации. Это своего рода шумовое сопровождение утренних процедур, шум не отнимает драгоценного времени, предназначенного на рефлексирование и его присутствие не отвлекает от моих размышлений. И тем не менее отказ от них мог бы быть началом планомерного уединения.
Первое, чему я должен был бы повиноваться, это сосредоточение всех своих сил и возможностей на проникновении в суть идеи. На этом пути следовало быть терпеливым, но вместе с тем решительно отбрасывать в стороны все помехи проникновению, хотя следует уточнить, что помехой надо называть не то, что препятствует расчищению просторного коридора с гладкими мраморными стенами, но только то, что обеспечивает простой лаз, подобный угольной штольне. Это сэкономило бы время и избавило бы от неоправданных затрат сил. Подготовив такой "лаз" можно было бы беспрепятственно вить поэму своих представлений.
Но если подчиниться той последовательности размышления, к которой я давно привык и по другому, кажется, уже не могу, это четкое обозначение цели, ради которой затеваются все рассуждения. Цель давно определена и озвучена, поэтому мне только остается её оголить, очистить от шелухи корабельных ракушек. Вот она: цель жизни в получении удовольствий только от удивления собственными достижениями, какими бы ничтожными они ни были. Но чтобы они были, надо непременно обособиться, устранив все препятствия на пути проникновения в глубокие штольни мозга. Препятствия это прежде всего комплексы и инстинкты. Перечислять их бессмысленно, они всем известны и в достаточном количестве попадаются в новостях дня. Вопрос только в том, ради чего каждый из нас освобождает это узкое пространство своей свободы. Так вот я остановился на том, что моя свобода это освобождение от всех обязательств, и прежде всего от собственных инстинктов и комплексов. Значительная часть из них уже оставила меня в покое, но кое-что ещё наматывает на свой грубый кулак паутинку моего времени.
Сначала ты приходишь к мысли о ничтожности собственной жизни, но так как избавиться от этой ничтожности не в силах, то непроизвольно сохраняешь в себе, но только самые инстинктивные, не требующие ни потери времени, ни напряжения рассудка, проявления этой жизни. И тогда становишься истинно свободным и можешь найти удовольствие, каким может быть только удивление. Но когда заточаешь себя в одиночестве, в непрязни к внешнему миру, источником удивления остается самопознание. "Познай самого себя" - советует Сократ.
Смысл всех рефлексий, как раз, и состоит только в том, чтобы избавить себя от прочих забот и сосредоточиться на том, где ты мог бы получить наивысшее удивление как источник удовольствия, освободив себя от зависти и подражания.
Человек до такой степени порочен, что даже сознавая свои недостатки, более того, возможные драмы жизни, не находит в себе сил отмежеваться от дурных своих качеств.
Но есть драма жизни состоящая в том, что заработав праведными трудами местечко под солнцем, ты перестаешь дергаться и уже не можешь ничем удивить себя. И ждешь случая, когда вдруг он опустошит твою "казну" и вынудит тебя начать всё сначала. Но ожидаемое задерживается и провокация, конфликт становятся единственным средством, единственным оружием в твоих руках и ты начинаешь непроизвольно искать условия, при которых легче всего осуществить этот конфликт.
Конечно, я не могу сказать ничего такого, чего не было бы многократно сказано кем-либо другим. Более того, я не хочу этого, ибо оно мне не нужно. Но смелость догадки, пока не запнешься о такую же и несравненно более яркую, не заметить которую нельзя, согревает.
Вместе с тем, убеждая себя в том, что удовольствие от удивления своими догадками есть смысл твоей жизни, ты либо намеренно обманываешь себя, что вполне естественно, либо не догадываешься, что удивление без публикации мало чего стоит: сколько бы ты ни восхищался своим рисунком /например/, удивление твоё кратковременно и продлено оно может быть только благодарностью зрителя. И в этом другая часть драмы. Вот бабочка Натаниеля Готорна: мастеру недостаточно было удивлять себя совершенным созданием, он открылся и этого оказалось достаточно, чтобы его удивление продлилось в памяти людей и тем самым продлилось и в нем самом, хотя бабочки уже не было.
25-е февраля
В отличии от художественных произведений, где повторение есть сигнал к творческому опустошению, есть драма, есть трагедия, то повторение в рефлексировании не только возможно, но и неизбежно, ибо однажды мелькнувшая догадка, словно ласточка не делающая весны, не сохраняется не только своим применением, но и просто не осядает в памяти. Наверно поэтому, не доверяя ей, памяти, я решительно поднимаюсь среди ночи, осененный догадкой, и заранее подготовленной бумажке отдаю свою осененность. Но и этого мало: я должен повторять и повторять закравшуюся в голову идею, трансформируя её, разбивая на части и собирая вновь, пока она не осядет в моих действиях необходимостью, подобно необходимости овсяной каши на завтрак или ежедневной легкой прогулки. Иногда я беру с собой небольшой альбом в надежде на случай или блокнот с той же целью, но крайне редко что-то удается помимо того, что уже случалось, ещё и ещё раз убеждаясь в истощении творческих потенций.
И вот я ищу эти инструменты, которыми смог бы одолеть гранитную стену творческого тупика, и кажется нахожу, но не каждый белый гриб оказывается "белым", не каждая идея помогает преодолеть этот гранит, приходится уговаривать себя, доказывать, пробовать и истинно радоваться малейшей искорке удачи, только на неё, на эту искорку, и уповая.